Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Вечер перестаёт быть томным, как только Хуа Чэн врывается в его квартиру. В руках у того авоська с пивом, во взгляде — безмерная тоска. Вытирая перепачканные мукой руки, Хэ Сюань понимает, что пельменями, которые он тут старательно вылепливает уже второй час, придётся делиться, а отрисовка Тигнари, планируемого закончить до полуночи, — затянется. Не то чтобы он прям горел желанием рисовать персонажа, по баннеру которого писяет кипятком полтвиттера, но деньги с неба капают только Хуа Чэну. Хэ Сюаню же они достаются тяжким артерским трудом за отрисовку 2д вайфу на доисторическом ноутбуке и графическом планшете с Алиэкспресса по скидке в Чёрную пятницу, но он не жалуется. Ведь судя по выражению лица его друга, у того проблемы посерьёзнее, чем чистка лайна. Честно говоря, выражение у Хуа Чэна такое, будто Се Лянь, по которому тот писяется кипятком не в пример фанаткам Тигнари, снова сказал ему что-то вроде «мы просто лучшие друзья».

— Ты не поверишь, что только что произошло, — говорит Хуа Чэн, наконец проскальзывая на маленькую кухню и ставя на стол авоську.

Хэ Сюань отправляет готовую партию пельменей в кипящую воду и жмёт острыми плечами.

— Теряюсь в догадках.

— Гэгэ сказал, что мы с ним просто лучшие друзья.

«Да ладно», — думает про себя Хэ Сюань, помешивая содержимое кастрюли.

— К пиву ничего нет. Ты знал, куда шёл.

Хуа Чэн падает на старый скрипящий стул и машет рукой, мол, не удивлён.

— Я уже написал Инь Юю, скоро будет.

— Хватит гонять бедного парня.

— Гоняет его по району новенький участковый, а я ему плачу, — хмыкает Хуа Чэн, локтем отодвигая металлическую миску с фаршем подальше, чтобы на столе с его стороны стало больше места. Миска от его настойчивых толканий едва ли не отправляется на пол, но Хэ Сюань её вовремя подхватывает и переставляет на гарнитур рядом с плитой.

На уничтожающий взгляд Хуа Чэн никак не реагирует.

Вскоре Инь Юй и правда приходит, как раз к тому времени, когда в тарелку отправляются первые готовые пельмени. Хэ Сюань мысленно душит своего внутреннего жмота, встрепенувшегося от мысли, что долгожданный ужин придётся делить уже не на две, а аж на три порции. Но Инь Юй лишь тихо здоровается, кивает на вопрос Хуа Чэна «деньги пришли?» и быстро уходит, оставив на столе целый пакет со снастями. Хэ Сюань не сдерживает облегчённого выдоха.

— Так что там с твоим гэгэ? — смирившись с тем, что Хуа Чэна с его маникюром не получится приобщить к делу, Хэ Сюань ловко доделывает пельмени из оставшихся теста и фарша и в который уже раз пытается открыть окно пошире — на улице сегодня плюс сорок два в тени, и сидеть на маленькой кухне без вытяжки то же самое, что безвылазно сидеть в бане.

Вытянувший ноги Хуа Чэн отвлекается от изучения упаковки с чипсами и вздыхает так горько, что Хэ Сюань, в этот момент пробующий остывший пельмешек, думает, а не много ли он бахнул перца?

— С гэгэ всё хорошо, — при слове «гэгэ» тонкие губы трогает улыбка. Хэ Сюань старательно делает вид, что не хочет закатить глаза. — Это со мной не всё в порядке.

— А то, — соглашается Хэ Сюань, скидывая всю грязную посуду в раковину и выкручивая кран, заливая миску, в которой мешалось тесто. — Ты сметану забыл купить, как мы теперь есть будем?

— Пятнадцать минут назад ты даже не знал, что я приду, значит, как-то бы жрал, — замечает Хуа Чэн, щурясь — его разноцветные глаза при этом действии всегда становятся ещё более хищными, чем обычно. Это Хэ Сюань-то знает, что у этого идиота минус два и боязнь окулистов, а для других этот прищур кажется предвестником жестокой расправы. — Уксусом зальешь, ничо с тобой не будет.

— Куда тебе ещё больше уксуса? Я по твоей роже вижу, что ты за сегодня его уже нахлебался на год вперёд, — он ставит перед хмурой лисой тарелку с дымящимися нежными пельмешками и отодвигает авоську к стене, вручая Хуа Чэну вилку. — Рассказывай.

Дважды Хуа Чэна просить не надо. Только чудом не давясь пельменями, он рассказывает, как сильно любит Се Ляня — его мечту и ночную грёзу с девяти лет, которой он ещё разве что алтарь не воздвиг (и то не факт). Хэ Сюань выслушивает его речь молча, наслаждаясь результатом своих трудов и не смея перебивать, ведь восхваления гэгэ — обязательная часть, которая идёт всегда перед основной информацией.

— Но этот Цзюнь У, — вилка с такой жестокостью вонзается в пельмень, что Хэ Сюань практически уверен, что на его месте Хуа Чэн сейчас представляет лицо этого самого Цзюнь У. — Эта вшивая крыса мало того, что уже который год мельтешит у меня перед глазами на всех крупных сделках и аукционах, так ещё и зовёт гэгэ — ты только подумай! — к себе секретарём!

— Какая неприятность, — выражает сочувствие Хэ Сюань, но Хуа Чэн не обращает на его слова никакого внимания, продолжая нанизывать пельмени на вилку и с жестокостью отправлять те себе в рот.

— У меня аж рука дёрнулась киллера заказать, когда я сегодня увидел этого плешивого рядом с гэгэ. Но гэгэ ему так мило улыбался, что я промахнулся и случайно позвонил тебе.

«Так вот что это было», — думает Хэ Сюань, отбирая у друга тарелку, пока тот её не протаранил, и замачивая её с остальной посудой. Сегодня в десять утра он проснулся от рингтона «Я и есть та сука, что имеет все мани», скачанной специально для Хуа Чэна, и минут шесть с интересом слушал различные проклятья сквозь зубы и пожелания, как именно должен быть убит некто, кого называли говноедом.

— Так и что, гэгэ согласился стать его секретарём? — он подхватывает принесённый Инь Юем пакет и идёт в спальню, радуясь, что наконец может покинуть эту душегубку.

— Конечно он, блять, согласился, у него кредитов даже больше, чем у тебя, — Хуа Чэн идёт следом за ним. — Сколько бы я ни шарил в базе, все его кредитные истории не известны, наверное, даже ему самому, поэтому я не могу погасить их все. Брать у меня деньги он отказывается, работать на меня — тоже, потому что я, — он падает в затёртое кресло, разнося по комнате звук дребезжащего стекла из авоськи, — видите ли, его лучший друг, а устройства на работу по знакомству ему претят.

— Почему ты никогда не предлагал работу мне? — Хэ Сюань забирается с ногами на кровать, игнорируя то, что его спортивные штаны безбожно засраты мукой и засохшим фаршем. — Мне тоже, знаешь ли, кредиты платить.

Хуа Чэн кидает ему бутылку пива и хмыкает.

— Я тебя популярным в твиттере сделал? Сделал. Так что сиди рисулькай и в дела серьёзных дядь не лезь.

Хэ Сюань закатывает очи горе, решая не озвучивать тот факт, что кое-кто тут младше него на три года.

— Хорошо, серьёзный дядя, не буду, — он откидывается назад, прислоняясь спиной к прохладной стене и включая телевизор нашаренным в подушках пультом. — Но, знаешь, скажу тебе кое-что: твой гэгэ твоих намёков не видит так же, как и ты не видишь, сколько пальцев я тебе сейчас показываю.

— Ты мне сейчас ничего не показываешь, — вскидывает бровь Хуа Чэн.

— Именно, — кивает Хэ Сюань, врубая НТВ. — Вот и ты покажи ему больше, чем ничего, а лучше — скажи прямо, что он тебе нужен, как кому-то дед. Иначе он не поймёт, даже если ты потащишь его в ЗАГС и наденешь кольцо на безымянный палец — инфа сотка, что он его снимет, посмеётся и скажет, что ты дурачок и на этот палец надевают только обручальные кольца, а у вас они, простигосподи, дружеские.

Хуа Чэн дёргает щекой.

— Не трави мне душу, — он вгрызается в крышку пива, — и так тошно.

Хэ Сюань понятливо кивает — сроки по коммишке у него всё равно пока не горят, а халявное пиво, тем более такое дорогое — пить другое Хуа Чэн считает дурным тоном и «я не малолетка, чтоб эту фруктовую парашу хлестать», — на дороге не валяется. Тем более по НТВ крутят «Пса», и вечер с его слишком ярким закатом, вползающим ещё одним незваным гостем в его съёмную квартиру, не кажется таким уж плохим, особенно когда приунывший Хуа Чэн кидает ему чипсы с крабом.

Час пролетает незаметно, Хэ Сюань уже давно перестаёт считать все тяжелые вздохи и тихие бормотания о том, что «гэгэ не нотис ми», и просто наслаждается прокрастинацией, наблюдая за очередным провалом Гнездилова. Но вот телефон Хуа Чэна начинает подавать признаки жизни, и оба замирают.

Звучит мелодия, поставленная на номер Се Ляня.

— Братишка, — то, каким взволнованным и предвкушающим Хуа Чэн выглядит каждый раз, когда ему предстоит разговаривать с гэгэ, могло бы использоваться его конкурентами против него же. — Гэгэ звонит по видеосвязи.

— Ну, чо, поздравляю, — Хэ Сюань салютует ему последней бутылкой пива и возвращает взгляд к телевизору. Но Хуа Чэн продолжает сверлить его лицо подслеповатым взглядом, и Хэ Сюань начинает понимать, что к чему. — Нет. И не думай.

— Братишка.

— Как простить долг за кальмары, так я хуй в пальто, а как поворковать с гэгэ в моей квартире, так сразу братишка.

Хуа Чэн закусывает нижнюю губу и — чёрт проклятый — строит такое умоляющее выражение, что Хэ Сюаню хочется запустить в него подушку. Но он не запускает, а просто молча встаёт с кровати, забирает с собой пакет с оставшимися вкусняхами и, кинув взгляд «только не кончай мне здесь, иначе клининговую компанию будешь сам оплачивать», уходит.

До слуха долетает благодарное «с меня сметана!», но Хэ Сюань в это не верит так же, как и в то, что в их подъезде хоть кто-то убирается. Этикетка от Баунти, кажется, валялась в дальнем углу столько, сколько он себя помнил. А память у Хэ Сюаня хорошая.

Пока он спускается с четвёртого этажа, на лестничной площадке ему никто не встречается, что могло бы порадовать, но Хэ Сюань слишком долго живёт в этом месте и знает, что если тебе никто не встречается в одном месте, то обязательно встретится в другом.

Так и происходит.

Стоит ему только открыть тяжёлую входную дверь подъезда и на секунду ослепнуть от яркого света, как все взгляды оказываются на нём.

Хэ Сюань про себя фыркает.

К своим двадцати четырём годам он смело может похвастаться лишь несколькими вещами. Первое — довольно большая и постоянно растущая аудитория в твиттере, благодаря которой он может не только зарабатывать, но и ныть, будучи услышанным. Второе — полностью самостоятельная, независимая от родителей жизнь. Полная кредитов, растущего горба из-за сидячей работы и синяков под глазами, но зато он смело может лайкать твиты взрослых дядь и тёть, жалующихся на ипотеку, отсутствие мест в детских садах и на вечные сборы на занавески там же. Хэ Сюань и себе-то не может занавески купить второй год, но всё-таки какую-то приобщённость к такого рода делам ощущает на ментально-старческом уровне.

А вот третьим своим достижением Хэ Сюань может похвастаться уже много лет.

Дело в том, что стоит ему лишь замельтешить в поле зрения местных бабулек, как всё вокруг замолкает, погружаясь в такую абсолютную тишину, что даже вечно скрипящий велосипед деда из третьего подъезда затихает. Причина такого особенного отношения кроется в совершенно безобидной, по мнению самого Хэ Сюаня, вещи — в его глазах. Бабки почему-то ещё лет двадцать назад решили, что у него на пару с Хуа Чэном, тогда ещё жрущим песок в старой песочнице, недобрые глаза. Они называют их мёртвыми, и Хэ Сюань честно не понимает, где они в этих светло-карих глазёнках увидали мертвечину? Ну да, грустный русский взгляд не спутаешь ни с чем, но это ведь не повод считать его каким-то прокажённым.

Вот и сейчас неизменная компания бабок во главе с особенно противной и особенно недолюбливающей Хэ Сюаня продавщицей из ближайшего мясного прожигает в нём дыры похуже моли, сожравшей дедовы штаны на прошлой неделе (на минуточку, то были единственные классические штаны в его шкафу). Хэ Сюань поудобнее перехватывает пакет, проходит мимо лавочки с бабульками, настороженно наблюдающими за каждым его движением, и, не сдержавшись, протягивает «здравствуйте» с обманчиво ласковой улыбкой. Одна из бабок начинает неистово креститься. Хэ Сюань чувствует себя отомщённым.

Вообще, их двор не особо большой. Пять подъездов из застройки в восьмидесятых, образованных в незамкнутый квадрат, внутренняя площадка, на которой Хэ Сюань чуть себе шею не свернул в семь лет, один маленький продуктовый у второго подъезда, уже как восьмой год некрашеные лавочки, неизвестно кем оставленный под клёном запорожец и, собственно, всё. Из громких происшествий тут разве что очередной развод, чей-то переезд и разглядывание чужого вывешенного белья.

Сидеть на пыльных лавочках нет никакого желания даже учитывая то, что штаны и так грязные, переться куда-то за пределы двора — тем более. Поэтому Хэ Сюань свободной походкой направляется к запорожцу, уже полностью игнорируя перешёптывания за спиной — повредничать ему захотелось лишь потому, что нужно было испробовать совет Хуа Чэна. Бабки того тоже на дух не переносили с детства, а когда тот вернулся на дорогой машине и весь в брендовых шмотках, сияющий улыбкой и чистой кожей — и вовсе бандюганом начали считать.

Старый запорожец появился, когда Хэ Сюаня не было ещё в планах. Кто и почему его тут оставил — неизвестно, да и кому какое дело спустя почти тридцать лет? Сначала его, конечно, пытались починить, да только не вышло; потом мужики разобрали все внутренности, некоторые оттащили к себе в гараж, а некоторые сдали на металлолом. Могли бы и всю оставшуюся конструкцию распилить и сдать, но местные мальчишки не дали, воспротивившись и заявив, что это — их новая крепость. Так в этой заржавевшей тарантайке и выросло не одно поколение, которое всеми силами поддерживает её вид даже сейчас, когда, казалось бы, нынешних детей не интересует ничего, кроме телефона и записи трендов в лайк.

— О, ты тоже тут, — говорит Хэ Сюань, открыв скрипучую дверцу и заметив мохнатую макушку на пассажирском сидении.

— Дядя Сюань! — радостно вскрикивает Гу Цзы, отвлекаясь от своих игрушечных машинок и обращая всё внимание на не без труда залезающего в машину взрослого. Когда дверца за ним закрывается, ребёнок обращает внимание на шелестящий звук и любопытно вытягивает шею в попытках рассмотреть содержимое пакета. — Дядя Сюань, ты что-то принёс?

— Принёс, — не спорит тот, пытаясь как-то уместить в узком пространстве свои длинные ноги. — Но поделюсь с тобой, только если скажешь, что обедал сегодня.

— Ну, — неуверенно тянет Гу Цзы, — папа ещё не возвращался с работы...

— Папа твой болван, — хмыкает Хэ Сюань и втюхивает в маленькие ручки упакованную булочку с вишней. — Съешь это, а потом дам шоколадку и сухарики.

Гу Цзы кивает и шуршит упаковкой, пока Хэ Сюань задумчиво рассматривает поднимающуюся тень на доме напротив. У Гу Цзы нет каких-либо необычных черт во внешности или поведении, но местные бабки, всё ещё посматривающие в их сторону, его тоже недолюбливают. Причина — отец мальчика. Хотя им вообще, кажется, причины для негодований не нужны.

— Дядя Сюань, — зовёт Гу Цзы, когда кладёт в рот первую плиточку шоколада.

— М?

— Старые ведьмы говорят, что это ты рассорил тётю Цзянь и дядю Фэна.

Если бы Гу Цзы знал, как Хэ Сюаню пофиг, что там говорят эти недовольные жизнью старые женщины, он бы заплакал.

— Это тебе папа сказал их так называть? — вздыхает он, беря и себе немного шоколада. Гу Цзы довольно кивает. А чего, собственно, стоило ожидать от воспитания Ци Жуна? — Только при них их так не называй, хорошо? Да и не при делах я — Фэн Синю просто надоело строить из себя гетеро, вот они и разводятся.

— А зачем ему что-то строить? — искренне не понимает мальчик. — Дядя Фэн же не строитель.

Хэ Сюань еле сдерживается от комментария в стиле «не строитель, но долбоёба строит профессионально».

— Ты ешь, ешь, — он гладит Гу Цзы по голове и думает пригласить того к себе — пельмени ведь ещё остались. Только за сметаной всё же нужно сходить, размышляет он, поглядывая на время в телефоне и мысленно прикидывая, сколько раз его подушка уже была подвержена чужим слюням. Обычно, когда Хуа Чэн начинает разговаривать со своим гэгэ, это затягивается надолго, но Хэ Сюань искренне надеется, что этот раз — исключение.

От мыслей о грядущей стирке пледа и, как следствие, тратах на новый порошок его отвлекает рука, неожиданно появившаяся в оконной раме.

— Добрейшего вечерочка, — говорит рука мелодичным голосом.

Хэ Сюань вздрагивает, ударяется макушкой о низкий потолок автомобиля и вспоминает, что скидка на Тайд закончилась на прошлой неделе.

— Бляха-муха, — он трёт пострадавшее место, испытывая почти непреодолимое желание откусить чужую культяпку к чертям собачьим. — Мама не учила не подкрадываться к людям сзади?

Где-то над проржавевшей тонкой крышей раздаётся смешок.

— Технически — я подкрался не сзади, а сбоку, — замечает рука. — И нет, мама не научила.

— Передай ей, что это катастрофическое упущение.

— Я б с радостью, — смешок звучит уже не так звонко, — но мёртвые очень неразговорчивые.

Хэ Сюань мысленно отвешивает себе пощёчину. Сколько раз говорил себе не затрагивать тему чужих матерей в шутках — столько же раз марал рот говном.

— Извиняюсь, — бухтит он, наконец скользя более внимательным взглядом по загадочной руке.

В любой другой ситуации он бы не обратил на неё внимания — рука как рука. С ровным загаром и сверкающим кофейно-молочным маникюром, аккуратной формой ногтевой пластины и шестью кольцами. Такие руки, как правило, встречаются у девочек в инстаграмме и художественном институте, куда Хэ Сюань заваливал вступительные три раза и где у главного входа был вывешен его самый неудачный портрет с призывом не впускать данного гражданина на территорию их святыни по причине насланного проклятия на понос. Но явно не у парней.

По крайней мере, Хэ Сюань в их районе таких не встречал — разве что Хуа Чэна с его когтяками, но это отдельный случай, не поддающийся обсуждению без угрозы для жизни.

— Да ничего, ты же не знал, — между тем отфыркивается незнакомец. Это также выдает в нём чужака — любой другой «настоящий мужик» их города за любое несвежее дыхание в сторону своих матерей как минимум профилактически стучит по темечку, как максимум — оставляет ночевать под звёздным небом и дышать отбитыми лёгкими выхлопные газы.

Но никак не отмахивается и не делает вид, что его не задели чужие слова.

— Здрасте, — наконец вспоминает о вежливости Гу Цзы. Он доедает шоколадку и любопытно наклоняется вперёд в попытке рассмотреть что-то кроме руки и части чужого туловища в бирюзовой рубашке, стоящей, кажется, как весь этот запорожец. Вместе с пассажирами.

Голос мальчика выводит Хэ Сюаня из мыслей.

Его третий день немытая голова не без труда оказывается на улице.

— Так чо надо? — не без гоповатого акцента интересуется он, прежде чем взгляд останавливается на чужом лице.

И невольно расширяется от увиденного.

В ответ на него смотрят огромные лазурные глаза. Настолько лазурные, что Хэ Сюань мысленно завидует мастерству Бога в работе с цветокором при создании этого… нечта. Человеком назвать существо перед собой у Хэ Сюаня не поворачивается ни одна извилина, потому что таких людей попросту не существует. С веером густых тёмно-янтарных ресниц, маленькими, не очень выделяющимися стрелками, и раскрашенными персиковым веками и щеками. Блестящими от хайлайтера скулами и кончиком вздёрнутого носа, узкого благодаря умелому контурингу, а также переливающимися бальзамом полными губами, растянутыми в милой улыбке.

И если 3D-принтер не завис от нагрузки при воссоздании этого чуда, то Хэ Сюань сполна делает это за него.

— Извини, что отвлек, — говорит паренёк, ничуть не смущаясь сканирующего взгляда, — просто гугл мапс водит меня кругами, никак не могу понять, где тут 19/5.

— Яндекс-карты скачай, они в наших дебрях точнее будут. А 19/5 вон там, — отмеревший Хэ Сюань кивает подбородком в сторону своего подъезда и, не оборачиваясь, легонько бьёт по руке Гу Цзы, под шумок пытающегося стащить «Три корочки».

Парень поворачивает голову в указанную сторону, расплываясь в ещё более широкой улыбке. Миллион серёжек в его ушах покачиваются и звенят. Даже цыганская натура Хуа Чэна не позволяет тому носить столько цацек, а это чудо будто упало в шкатулку, предварительно искупавшись в клее «Моменте».

Но не то чтобы ему не идёт.

— Большое спасибо, — парень убирает руку с дверцы местной достопримечательности. — И за совет тоже спасибо, я думаю, он мне пригодится. Мой племяшка частенько пытается скрыться от меня, а-ха-ха.

Потерпев фиаско с сухариками, Гу Цзы спрашивает:

— Красивый дяденька, Ваш племянник живёт в этом доме?

«Красивый дяденька» смущённо улыбается, будто удивляясь тому факту, что его находят красивым. Знает Хэ Сюань таких стесняшек — наверняка перед выходом в «свет» сделал кучу фоток, потому что точно знает, что зеркалу нельзя доверять, как и жёлтым ценникам в Пятёрочке.

— Нет, не живёт, он просто убежал из дома, — вполне спокойно отвечает парень, прокручивая одно из многочисленных колец на левой руке. — И мои источники говорят, что он должен быть где-то здесь.

За убежавшим племянником и загадочными источниками тянется настолько очевидный шлейф нтв-шной сенсации, что Хэ Сюань не сдерживается от чиха.

— Давно он убежал? — трёт он нос.

— Хммм, — парень обхватывает подборок с аккуратной ямочкой посередине, имитируя крайнюю степень задумчивости, и отвечает: — Полгода назад? Может, чуть больше.

Да нет, это уже больше тянет на «Пусть говорят».

— Вы же подали заявление?

— Зачем?

— Ну, для начала для того, чтобы его нашли, — фыркает Хэ Сюань. — И для того, чтобы его родителей не лишили родительских прав, хотя, я думаю, таких не заинтересованных в сохранности своего чада надо бы лишить и ещё какую-нибудь статью влепить сверху.

— Какую такую статью? — напрягается парень.

Хэ Сюань делает вид, что призадумывается.

— Ну, например, каторжные работы. Могут отправить на Камчатку рыбу ловить или в Северный Ледовитый океан убирать какашки за белыми мишками.

— Северный Ледовитый? – на красивом лице проступает ужас. Хэ Сюань серьёзно кивает. — Н-но моему брату нельзя в такой холод, у него слабое здоровье!

— На любое нельзя — найдётся своё можно, а на любое можно — найдётся своё нельзя. Не читали Конституцию"А ты, который сидит в чужой тачке с чужим ребёнком, которому дал шоколадку?"? — Хэ Сюань подпирает щеку кулаком. — Но могут ещё в шахты работать отправить, уж не знаю, что лучше будет.

— Лучше — ничего из этого!

Хэ Сюань цокает.

— Ну, так точно нельзя. Ты что, не в курсе, как ценен наш институт брака и семьи? Скажи спасибо, что хотя бы просто статья, а не расстрел.

Даже Гу Цзы понимает, что тот несёт полную ахинею, тихонько зовёт: «Дядь, ты чо», но Хэ Сюань от него только отмахивается, полностью увлёкшись чужой паникой.

— Не надо статью, — парень бегает по двору взглядом, изо всех сил стараясь понять, что делать. — Я не очень знаком с законами этой страны, но у вас же вроде совершеннолетие с восемнадцати лет, да?

Удивительно развеселившийся Хэ Сюань не очень понимает, к чему здесь это уточнение, но послушно отвечает:

— Ес.

— Фууух, — парень тут же вытирает выступивший на лбу пот и опускает напрягшиеся плечи, — значит, всё нормально.

— В смысле?

— Потому что моему племяшке двадцать один.

Что ж. Это был бы самый скучный выпуск «Пусть говорят» на памяти Хэ Сюаня.

Пока Гу Цзы возвращается к сухарикам и своей машинке, оставляя тянуть этот разговор взрослым, паренёк, решивший, что наконец-то нашлась аудитория для его истории, принимается театрально вздыхать.

— Возомнил себя жутко самостоятельным и не отвечает мне на звонки, представляешь? Как поймаю — за уши оттаскаю и заберу телефон, всё равно он им по назначению не пользуется! Только тиктоки смотрит!

Хэ Сюань не может сдержать ироничной усмешки.

— А тебе-то сколько?

Парень тут же приосанивается. Он заправляет прядь вьющихся каштановых волос за ухо, и, будь они сейчас в аниме или манге, Хэ Сюань бы обязательно услышал все вездесущий «ту-дум», влюбившись до беспамятства.

Но, слава Богу, они всего лишь герои во второсортном ситком-фанфике.

— Двадцать, но мне говорили, что выгляжу на семнадцать, — юнец кокетливо подмигивает ему, и Хэ Сюань жалеет, что не может подарить ему справочник с подкатами. Тот продаётся на «Почте России» за баснословные деньги и так же баснословно их не оправдывает, но даже он всё ещё не такой безнадёжный, как флирт этого пацана. — Как считаешь?

В лазурных глазёнках видно, что от него ждут комплимента в стиле «и давно тебе семнадцать?», но Хэ Сюань так же давно привык не оправдывать чужих ожиданий.

— На вид все тридцать пять, — врёт он и наконец засовывает своё гнездо обратно в машину, окончательно посадив социальную батарейку и поняв, что если он не поторопится, то Гу Цзы умнёт сухари с его любимым вкусом холодца.

В ответ на наглую ложь слышится злобное пыхтение задетой гордости.

— А знаешь, — кажется, в борьбе между здравым смыслом и желанием поднасрать в ответ побеждает второе, — с твоими синяками тебе все сорок.

— Надо же, — Хэ Сюань закидывает в рот сухарик, громко хрустя и не отрывая взгляда от нагнувшегося к окну незнакомца, — я думал, сорок семь. Что думаешь, Гу Цзы?

Облизывающий солёные пальцы мальчик призадумывается.

— Папа бы сказал, что тебе уже пора на кладбище, — честно отвечает тот.

— И то верно, — Хэ Сюань треплет Гу Цзы по макушке, чем полностью доводит неудавшегося Казанову. Тот фыркает и гордо топает к нужному ему подъезду, где его уже поджидают подслеповатые, но всё такие же цепкие коршуны. — Интересно, какими словами его сейчас пропоносят?

Гу Цзы жмёт маленькими плечами.

Явно не ласковыми — и они оба прекрасно об этом знают.

Пареньку тоже бы стоило об этом догадаться, но он явно не вырос на «Следствие вели» с Леонидом Каневским и больше похож на фаната «Ханны Монтаны», чем на того, кто знал, чем чреваты разговоры с гомофобными пенсионерками. Поэтому он с такой дружелюбной мордашкой подходит к лавочке и начинает что-то щебетать, кажется, совсем не замечая, как бабки вытягивают лица от каждого его слова. Когда он замолкает, искренне ожидая ответа, те вскрикивают на весь двор «Пидараст, караул!» и тучно упархивают по своим подъездам.

Паренёк остаётся стоять перед пустой лавкой с абсолютно потерянным лицом.

Прихрюкнувшему от смеха Хэ Сюаню становится его даже жаль. С какой же всё-таки планеты это чудо грохнулось в их края?

Чудо, тем временем, потупив в клумбы и огромный куст шиповника, облюбованный местными бомжами и алкоголиками, встряхивает головой и лезет в карман узких джинс за ранее убранным телефоном, тут же кому-то звоня. Своему племяннику-переростку, догадывается Хэ Сюань, высыпая в рот крошки от сухариков. Кажется, паренёк особо не надеется, что ему ответят, но трубку всё-таки берут, если судить по расширившимся от удивления глазам. Тогда он начинает что-то тараторить с нервной улыбкой, закидывая голову и разглядывая верхние этажи. Наверное, ждёт, когда племянничек высунется из какого-нибудь окна.

И кто-то и правда высовывается.

Из окна Хэ Сюаневой кухни показывается наглая подслеповатая морда Хуа Чэна. Неужели тому наконец стало душно в его квартире и он соизволит свалить? Хоть бы пельмени не дожрал, лис проклятый.

Но вдруг этот лис свешивается через подоконник и гневно орёт:

— Как ты меня нашёл?!

Хэ Сюань давится так сильно, что перепуганный Гу Цзы начинает изо всех сил бить его по дрожащей от кашля спине.

Довольный паренёк, не ведающий о чужих муках, кричит в ответ:

— Ты меня недооцениваешь!

Хуа Чэн издаёт что-то похожее на рычание и скрывается из видимости. Меньше, чем через минуту, как раз к тому времени, как Хэ Сюань откашливается и таки вытягивает свои длиннющие ноги из запорожца, тот выскакивает из подъезда и гневно топает к бегущему ему навстречу пареньку.

— Племяшка!

— Заткнись! — рыкает племяшка на весь двор, пугая лежащего на соседней лавочке кота Сырка и, тем не менее, позволяя накинувшемуся на него парню обвить руки вокруг своей шеи, буквально повисая на нём.

У Хэ Сюаня отвисает не то, что челюсть — жопа.

На его светлой (пока что) памяти единственным, кому Хуа Чэн мог бы позволить вести себя так с ним, был его драгоценный гэгэ. Но тот, в силу своей воспитанности или неловкости, никогда себе такого не позволял, чем в тайне для себя, но не для Хэ Сюаня, расстраивал Хуа Чэна так, что тот ныл об этом как минимум раз в день на своей закрытке в твиттере.

Но то — гэгэ, в которого Хуа Чэн давно и надолго (навсегда), и желание физического контакта с ним для того совершенно оправданно. С другими он не ищет физической близости, и даже с ним, с его бро с пелёнок, Хуа Чэн обнимается раз в год, преподнося акт обнимашек как подарок на Новый год после настойки от деда и тазика селёдки под шубой. А тут…

Да кто это, блять, такой?

— Мой ночной кошмар, — тон у Хуа Чэна такой, будто к нему сейчас и вправду липнет не соблазнительный парень, а доллар под сто пятьдесят. Сам ночной кошмар на подобное заявление возмущённо поджимает губы и наступает старшему на ногу. Тот даже не ведёт бровью. — Зовут Ши Цинсюань.

Представленный Ши Цинсюань очаровательно улыбается Хэ Сюаню и стоящему подле него мальчику.

— Приятно познакомиться! А ты, значит, друг моего А-Чэна?

Хэ Сюань игнорирует его вопрос и смотрит только на «А-Чэна», взглядом умоляющего прикончить его. Хэ Сюань с радостью.

— Он сказал, что ты его племянник.

Хуа Чэн закатывает глаза.

— Технически, он не врёт, — без какого-либо удовольствия признаётся он, чем вызывает у обидевшегося на игнор Ши Цинсюаня чистейший восторг. — Мой отец вышел замуж за его старшего брата, так что получается, что он мой дядя. Но, — Хуа Чэн кидает прожигающий взгляд на своего улыбчивого «дядю», перекатывающегося с пятки на пятку, — я запретил тебе так меня называть, тебе что, память отшибло?

— Если бы я так тебя не назвал, — усмехается Ши Цинсюань, снова заправляя прядь за ухо и снова привлекая внимание Хэ Сюаня к этому жесту, — ты бы ни за что не вышел.

Хуа Чэн пару мгновений смотрит на него сверху вниз, а затем так горько вздыхает, что Хэ Сюань тут же передумывает свою мысль — это был бы его фаворит среди всех выпусков «Пусть говорят» и даже среди «Мужское&Женское».

— Справедливо. — Хуа Чэн смотрит на своё запястье, опоясанное дорогими часами от какой-то дохуя дорогой фирмы, и поджимает губы. — Мне нужно скорее забрать гэгэ. Цинсюань, ты со мной — по пути расскажешь, как ты умудрился вместо Лос-Анджелеса оказаться здесь и знает ли об этом твой брат или мне стоит готовиться к тому, что мой телефон будет сорван от его звонков.

До этого беззаботный Ши Цинсюань вдруг бледнеет, что, впрочем, едва ли заметно с его золотым оттенком кожи.

— Лучше кинь его в игнор пока…

— Обойдешься, — Хуа Чэн переводит взгляд на Хэ Сюаня, сложившего руки на груди. — Спасибо, что дал поговорить с гэгэ в спокойной обстановке. Пельмени я не брал — по глазам вижу, что переживаешь.

— У Се Ляня снова случилось что? — расслабившись от заявления про пельмени, интересуется Хэ Сюань.

— Не совсем, — вяло отвечает Хуа Чэн, хватая за запястье Ши Цинсюаня, явно намеревавшегося погнаться за проходящим мимо котом. — Просто он выбирал рубашку для его новой… работы и просил у меня совета.

Советчик из Хуа Чэна для гэгэ очевидно так себе — что бы Се Лянь ни надел, тот будет хвалить и говорить, как гэгэ прекрасен. А учитывая, что Се Лянь подбирал наряд для работы на некого Цзюнь У, который Хуа Чэну как кость в горле, выбор его наверняка останавливался на самых ужасных и нелепых вариантах, лишь бы Се Ляня не приняли надолго и сам Хуа Чэн, ака белый принц на алом Ламборгини, мог взять его под своё крылышко за неимением других вариантов. Сам Се Лянь хоть и не вдуплял в истинную природу чувств своего «лучшего друга», был далеко не дураком и наверняка быстро смекнул, что отменный вкус Хуа Чэна в одежде сегодня дал сбой, и больше в его услугах стилиста не нуждался.

Хэ Сюань к своему ужасу понимает, что о клининговой компании, о которой он шутил перед тем, как вышел из своей квартиры, стоит задуматься всерьёз.

Когда Хуа Чэн со своим новоявленным родственничком, восторженным от того, что его наконец познакомят с «тем самым гэгэ», уходят, Хэ Сюань опускает голову и обращается к всё это время молчаливому Гу Цзы:

— Ну что, за сметаной?

Мальчик серьёзно кивает.

***

После того, как Хэ Сюань самоотверженно жертвует тарелкой поджаренных в сметане и зелени пельменей и передаёт сытого Гу Цзы отцу, также попытавшемуся получить халявный ужин, но вынужденному смириться со средним пальцем хозяина квартиры, Хэ Сюань возвращается к отрисовке Тигнари. В процессе работы ему прилетает ещё один заказ, более детализованный и, соответственно, дорогой, и Хэ Сюань стонет чуть меньше, когда в 23:27 разгибает дугообразную спину и шоркает голыми ступнями в сторону ванной. В голове у него пусто, готовка пельменей и разговор с более чем одним человеком за день окончательно его выматывают. Он наспех умывается, закидывает испачканные в муке и фарше вещи в стиралку, принимает прохладный даже для лета душ и падает лицом в подушку без наволочки.

Всё, как говорится, — Бобик сдох. Зе энд, батарейка на нуле, звоните-пишите завтра. Сейчас по расписанию десятичасовой сон об айпаде, домашних синнабонах и о том, как весь геншин-контент пропадает с его радаров. Одним словом — релакс.

Но что-то во Вселенной идёт не так, и вот Хэ Сюань уже как полчаса лежит в позе хлеба и ненавидит весь мир, себя и жужжащего над ухом комара, которого всё-таки удаётся прибить прицельным ударом себе же по морде.

Рассудив, что просто недостаточно комфортно улёгся, Хэ Сюань переворачивается на спину. Потом на правый бок, потом на левый — бесполезно. Сон никак к нему не идёт.

Подушка покрывается слюной, пока он матерится в неё.

Счёт баранов и овечек ему никогда не помогал, а потому Хэ Сюань начинает думать о том, что обычно вгоняет его в скуку. Он мысленно пересказывает себе сюжет сорока семи серий Обручального кольцаРоссийский сериал, который шёл по Первому каналу с 2008 года по 2011, но, так и не вырубившись, соскакивает на другую тему.

В итоге всё приходит к тому, что он начинает торговаться сам с собой, выводя аргументы в пользу плана затолкать гордость себе в жопу и эту самую жопу обеспечить путём рисования прона с фурри. План, как показывает чужая практика, рабочий, но мысли снова быстро соскальзывают, и вот Хэ Сюань обнаруживает себя обнимающим запасную подушку в попытке вспомнить малопопулярную песню Максим.

— Да ну ебаный ж ты в рот, — выходит устало и с послевкусием дешёвой зубной пасты и пельменей.

Приходится встать с кровати и топать к столу с заряжавшимся на нём телефоном. Чистая футболка неприятно липнет к спине и бокам, и Хэ Сюань запоздало понимает, что причина его бессонницы кроется в духоте, обволакивающей всю квартиру эфемерными объятиями. Здесь никогда не водилось сплит-системыКондиционеры (не все об этом знают, как оказалось), а старенький вентилятор стоит пыльной и не работающей грудой за шкафом в прихожей. Ситуация, в общем-то, безнадёжная, разве что сгребать подушку с пледом и идти спать в ванную, где прохладнее всего.

Но сначала нужно найти сраную песню.

Хэ Сюань подходит к окну в надежде поймать своим бренным телом хоть немного ветерка и вспомнить, в каком году он представлял под не вспоминающуюся песню своё отп и что за отп это было. Как на зло, не находится ни песня, ни ветер, зато зоркий «мёртвый» взгляд подмечает на детской площадке компанию из пяти подростков. Та кучкуется на качелях для пятилеток, пьёт явно не гранатовый сок и подпевает «Зачем мне солнце в Монако».

— Зачем Боженька дал вам слух, если вы им всё равно не пользуетесь, — бухтит Хэ Сюань, не оставляя попыток найти чёртову песню.

На улице тем временем играет уже «Моя киска для него всегда готова», слышится пьяный смех и скрип качелей. Хэ Сюань устало вглядывается в чужие тёмные окна и понимает, что словесных пиздюлей шпане придётся раздавать ему. Он уже набирает в лёгкие побольше воздуха и открывает рот, но захлопывает его, когда видит, как по дорожке мимо площадки проходит знакомая фигура. Та плывёт под тенями деревьев и жёлтым светом иногда помаргивающих фонарей и будто совсем не замечает, какими взглядами её провожает вмиг притихшая компания.

Музыка затихает без вмешательства Хэ Сюаня, но он и не думает отходить от окна.

— Эй, бэйби гёрл, — окликает самый высокий пацан, и всё прекрасно слышащий Хэ Сюань готов сделать его короче. — Притормози-ка.

Ши Цинсюань в замешательстве останавливается и, осмотревшись вокруг и показав на себя пальцем, уточняет:

— Это Вы мне?

— О-па на, — парень поменьше, но шире в плечах, поднимается с качели в виде лошадки и неприятно щурится. — Так ты чо у нас, пацан?

Наконец поняв, в какую ситуацию он попал и какие кадры его сейчас медленно окружают, Ши Цинсюань нервно сглатывает, но виду не подаёт, глядя прямо в глаза одного из подростков и отвечая:

— Ну, с утра был, а что?

Двое парней мерзко хихикает.

— Это, наверное, было до того, как ты намалевался и натянул на себя бабье шмотьё. А сейчас, — дылда хватает дёрнувшегося Ши Цинсюаня за запястье, наверняка больно сжимая, — ты вылитая баба. Нехорошо.

— А что плохого в том, чтобы выглядеть, как вы считаете, как женщина? — Ши Цинсюань не предпринимает попыток вырваться, потому что это всё равно бесполезно — позади стоят ещё два кретина, которые его тут же схватят.

— Мужик всегда должен оставаться мужиком, — с улыбкой отвечает высокий, наклоняясь и оказываясь к напряжённому Ши Цинсюаню лицом к лицу. — А ты не мужик.

Ши Цинсюань вдруг ответно скалится — его острую ухмылку прекрасно видно в свете фонаря.

— Я что-то тоже сейчас никаких мужчин не вижу, — он склоняет голову к плечу, серёжки наверняка шелестят, — только неуверенных в себе засранцев, думающих, что их повылазившие усики — это пропуск в трусики.

Шпана обомлевше застывает, а Хэ Сюань давит в себе желание разразиться аплодисментами — всё-таки родню Хуа Чэна, хоть и не по крови, видно даже ему не с самой лучшей обзорной площадки.

Но высокий мамкин борец недолго пребывает в замешательстве и резко выкручивает руку вскрикнувшего от неожиданности Ши Цинсюаня, прижимая того к себе спиной и шипя:

— А может, в твои? — он хватает и вторую руку Ши Цинсюаня, попытавшегося схватить его за волосы, и обращается к своим дружкам: — Подержите его.

Дальше Хэ Сюань не видит смысла отмалчиваться.

— Это ты подержи себя, — он упирается локтем в подоконник и в своей пофигистичной манере смотрит по очереди в глаза каждого человека, особенно задерживаясь на лазурных, смотрящих на него с удивлением и надеждой. Хэ Сюань чувствует себя Чёрным плащом, не меньше. Его наверняка также нихрена не видно в этой темноте. — Руки убери, сопляк.

— А то что? — хмыкает удерживающий Ши Цинсюаня парень, задрав голову.

Хэ Сюань вздыхает. Никакого уважения у нынешней молодёжи.

И страха.

— А то отгрызу.

— Как страшно, — смеётся кудахтающим смехом очкарик.

— Могу предложить альтернативу, — Хэ Сюань на мгновение скрывается из вида и, вернувшись, высовывает из окна то, что заставляет даже молча отсиживающегося у шиповника Сырка встать на дыбы и зашипеть. — Ну, что выберете?

Юные гомофобы тут же замирают, а Хэ Сюань расплывается в хищной улыбке, прицеливаясь — он знал, что настанет день, когда дедово ружьё, доставшееся по наследству так же, как и штаны, но пока не павшее перед молью, пригодится. Конечно же, пуль в нём нет, иначе Хэ Сюань применил бы его гораздо раньше, например, в тот раз, когда почти законченный арт на заказ не сохранился и ему пришлось убить на него ещё пятнадцать часов, но шпане об этом знать не обязательно.

— Эй, дядь, — капля пота скользит по виску высокого, кадык дёргается, — ты чег…

— Повторяю ещё раз, — голос Хэ Сюаня будто исходит из морозильной камеры, а жирно размазанный кровяной след от комара на щеке придаёт нужного шарма, — руки от него уберите. — Высокий, скрипя зубами, слушается и отпускает Ши Цинсюаня, который тут же отбегает от компании на несколько метров. Хэ Сюань тихонько выдыхает — сработало — и всё так же холодно бросает: — А теперь проваливайте отсюда и чтоб я вас здесь больше не видел. И плейлист свой почистите, ей-Богу блять, мёртвого умертвите.

Убегая, ему кричат: «Да пошёл ты!», но Хэ Сюань не очень-то и обижается. В конце концов, не все ценители искусства готовы орать под окнами «Знаешь ли ты» вместо Вали Карнавал.

Двор погружается в долгожданную тишину.

— Спасибо.

Хэ Сюань опускает взгляд. Непривычно (а когда он вообще успел стать привычным?) серьёзный Ши Цинсюань внимательно смотрит на его лицо, и Хэ Сюань невольно подмечает, что эта мелкая башня, кажется, оторвала пуговицу на рукаве бирюзовой рубашки.

— Да не за что, — он закидывает ружьё себе на плечо, расслабляясь. — Хочешь, дам ещё один совет? Не шляйся в такое время один в подобном прикиде.

Ши Цинсюань опускает голову, смотрит себе на белые кроссовки, покрытые рыжей пылью, и спрашивает так тихо, что до Хэ Сюаня едва ли долетает:

— Тоже считаешь, что я как «баба»?

И в этом вопросе скрыто всё.

Он как тот самый «секретик», который они с Хуа Чэном закапывали за пределами города, когда старшему было одиннадцать. У Хэ Сюаня ещё было всё более-менее нормально, а у Хуа Чэна умерла мама и объявился отец, собирающийся забрать того в Америку. Наверное, навсегда.

В старательно вырытую яму тогда были сброшены все игрушки из «Киндер сюрприз», все самые красивые стёклышки, через которые они смотрели на Солнце, и все слова, которые они, маленькие и вынужденно повзрослевшие одновременно, не могли сказать где-то ещё.

— Я люблю одного человека, — сказал тогда Хуа Чэн, выковыривая из-под ногтей грязь.

Наблюдающий за ползущим по траве солдатиком Хэ Сюань спросил:

— Кто она?

— Не она, — Хуа Чэн притоптал землю на их ямке и на друга не посмотрел. — Это он. Парень.

Хэ Сюань призадумался.

— Это тот, который спас тебя полгода назад? Из семнадцатой школы? — он увидел, как затылок Хуа Чэна опустился вниз, а затем снова выпрямился. — Понятно. Он красивый. И добрый.

— Самый лучший, — Хуа Чэн шумно втянул ноздрями воздух и резко обернулся. Его грязные руки были сжаты в кулаки. — И что, тебя совсем не смущает, что это парень?

Хэ Сюань не очень-то помнит, что он ему тогда ответил, но наверняка что-то из того, что его это не должно волновать. Да и мальчик из семнадцатой школы и правда был хорошим — Хэ Сюань видел, как тот делился своей булочкой с уличными котами и тепло-тепло улыбался Хуа Чэну, краснеющему то ли от смущения, то ли от того, что переставал дышать рядом со своим обожанием.

И вот сейчас, спустя больше десяти лет, ему задают очень похожий вопрос.

Вопрос, который обнажает душу, слишком открытую для того, чтобы в неё можно было плюнуть.

А Хэ Сюань всегда ненавидел харкающих людей.

— Нет, я не считаю, что ты как «баба», — честно отвечает он, и шальная мысль, что они сейчас похожи на героев мелодрамы по «России 1», крутящейся по будням в 21:00, резко ударяет по голове. — Для того чтобы быть как женщина, тебе нужно было родиться с вагиной, а её нет, насколько я знаю. Все эти цацки тебе идут, но, — он усмехается, переводя взгляд на ружьё, — я не смогу бегать за тобой по всем улицам с этой штукой. Цюань Ичжень, как бы хорошо ко мне ни относился, будет вынужден посадить меня в обезьянник и смотреть щенячьими глазами как минимум десять суток. Смекаешь?

Ши Цинсюань, наконец, тоже расслабляется и громко смеётся.

— Мог бы просто сказать, что переживаешь за меня.

Хэ Сюаню не хочется этого признавать, но Ши Цинсюань прав.

Как же его бесит эта семейка!

— Ну, типа, — он вдыхает уже более прохладный и свежий воздух и вдруг спрашивает: — Не хочешь зайти?

Ши Цинсюань не успевает ответить.

— А ты не хочешь заткнуться нахуй? — слышится грубый мужской голос с четвёртого этажа.

Его поддерживает женский голос откуда-то сбоку:

— Вот именно! Час ночи скоро!

— Совсем совесть потеряли, ироды проклятые! — поддерживает тётя Марфа аж из соседнего дома, угрожающе размахивая костылём.

Ши Цинсюань пристыженно втягивает голову в плечи, оказавшись под десятком недовольных взглядов жильцов, наконец повылазивших из своих кроватей, и кричит:

— Извините! — он нервно машет руками и спешно обращается к Хэ Сюаню: — Прости, но меня ждёт такси! В следующий раз зайду!

Проводивший его фигурку взглядом Хэ Сюань фыркает:

— Фиг тебе. Я приглашаю только один раз.

Ещё полчаса он тратит на то, чтобы найти «Любовь это яд».

***

— С каких ебаных пор у тебя есть ружьё?

Утром Хэ Сюань ненавидит три вещи. Во-первых, себя. Может, в час ночи ему и правда казалось, что спать в ванной не такая уж и плохая идея, но сейчас, пытаясь шевельнуть затёкшей шеей, он понимает, что идея была откровенно хуёвой. Во-вторых, он ненавидит Максим и то, как сильно западают в голову её песни. Настолько, что его гребаный мозг даже генерирует сюжет под текст, и на строчке «А я держу твои рукава» перед глазами всплывает почему-то рукав атласной рубашки без пуговицы. Естественно, бирюзовой.

В-третьих, Хуа Чэна.

О, как же он ненавидит его в эти 08:33 утра.

— С тех самых, как решил разработать план по твоему устранению, — шипит он сквозь зубы, пальцами массируя заднюю часть шеи. — Какого хера тебе нужно в такой час?

— Нормальный час для того, кто хочет моей смерти, — в трубке раздаётся шуршание, похожее на перелистывание страниц. Разумеется, Хуа Чэн уже у себя в офисе и строит из себя делового дяденьку, зарабатывая свой очередной миллион. — И вообще, значит, я вчера по адресу позвонил, когда хотел заказать киллера для Цзюнь У. Сколько берёшь?

— Дорого, — Хэ Сюань кое-как садится и заунывно смотрит через открытую дверь в окно спальни. — Спрошу ещё раз: чо те надо?

— На шоколад у меня аллергия, так что звоню просто доебаться. — Хуа Чэн отвлекается, наверное, чтобы дать сотрудникам какое-то задание, а потом говорит: — Цинсюань сказал, что ты его вчера спас.

Хэ Сюань массирует переносицу. Не язык, а помело.

— Ну, спас и спас, чо бубнить-то. Ты ему не говорил, что ходить таким разнаряженным по ночам в этой стране опасно?

— Конечно же, я говорил, — цыкают в трубке. — Только он упрямый, хуже своего братца.

— Ты хотел сказать твоего папы?

— Рот закрой.

— Понял-принял.

Какое-то время из динамиков не доносится ни звука. Хэ Сюань думает, то ли он снова уснул, то ли Хуа Чэн отключился и забыл попрощаться, но тот неожиданно снова подаёт голос:

— Я не уследил за ним. — Хэ Сюань даже отнимает смартфон от уха и напряжённо смотрит на ник «Полуслепая лиса», проверяя, с тем ли человеком он продолжает разговор. Потому что тон у Хуа Чэна такой, будто он говорит о страданиях Се Ляня. — Он так сильно подружился с гэгэ, что мне ничего не оставалось, кроме как позволить ему задержаться у него дома. У меня была запланирована на ночь встреча, так что мне пришлось уехать, но я заказал ему такси и думал, что всё будет нормально. — Хуа Чэн шумно выдыхает. — Гэгэ хотел его проводить, но Цинсюань сказал, что тот уснул, и ему было неловко его будить. Так что он пошёл к такси один и…

— Хуа Чэн, — зовёт Хэ Сюань. В трубке замолкают. Хэ Сюань продолжает: — Я не знаю этого твоего Цинсюаня, но он не производит впечатления сахарного. Тем более, в случившемся нет твоей вины — вина на той шпане. И… он же сейчас нормально?

— Нормально, — отвечает Хуа Чэн, напряжения в его голосе уже куда меньше. — Спал, когда я уезжал. А-Сюань, — Хэ Сюань давится воздухом от такого неожиданного обращения, — Цинсюань избалован, но он хороший человек, а ты знаешь, что нужно быть действительно хорошим, чтобы я это признал вслух. Возможно, эта ситуация со стороны кажется пустяковой, но в детстве он… Ладно, — Хуа Чэн резко обрывает себя. — Просто правда хотел сказать тебе спасибо.

— Спасибо на хлеб не намажешь, — Хэ Сюань, сделав вид, что не заметил недоговорённости, кое-как выбирается из ванной и чуть ли не проезжается носом по плитке, когда спотыкается о коврик.

— Ну, естественно, — Хуа Чэн ухмыляется — это всегда слышно. — Ближе к обеду откроешь дверь для курьера.

Хэ Сюань хмурится.

— Что ты задумал?

— Хлеб тебе привезу, — фыркает друг и отключается.

Хэ Сюань возводит взгляд к потолку, не знавшему побелки лет тридцать, и спрашивает:

— Господи, за что мне это? — и довершает мысль, когда выходит на кухню и обнаруживает забытую со вчерашнего вечера посуду: — Господи, всё вот это?

***

Вряд ли бы кто-то в трезвом уме и добром здравии стал спорить о том, что Се Лянь красив. А даже если бы и стал, трезвый ум и доброе здравие его бы вскоре покинули — Хуа Чэн поразительно быстро и точно находил всех недоброжелателей своего гэгэ, попунктно объясняя, кто и где соснул хуйца и почему так делать не надо.

Как художника, Хэ Сюаня всегда привлекали красивые люди. Тот же самый Се Лянь с детства приковывал его взгляд к себе, но то ли ревностный скулёж Хуа Чэна, то ли недостаточная заинтересованность не дали Хэ Сюаню толчка, позволившего ему сделать Се Ляня своей кратковременной музой.

Чего нельзя сказать о Хуа Чэне.

Хэ Сюань никогда не признается в этом вслух, но черты этой лисицы всегда вдохновляли его. В запароленной папке его ноутбука хранится с несколько десятков скетчей с разными персонажами, в которых так или иначе угадывается рожа Хуа Чэна. Все они были нарисованы в период жёсткого артблока и помогли ему вылезти из этого удушающего состояния, но самому Хуа Чэну об этом знать не обязательно. Менять шило на мыло Хэ Сюань не собирается — ведь «гэгэ меня не любит, потому что я страшный» может легко превратиться в нытьё «почему гэгэ меня не любит, я ведь такой классный» и тогда можно будет смело идти наполнять кобуру.

Да и умирать без занавесок Хэ Сюань не собирается — дед говорил, что это плохая примета. Так что ему ещё нужно на эти самые занавески заработать, а уж потом…

— Потом — суп с котом, — безапелляционно заявляет Хуа Чэн, при этом глядя на Сырка, Бог знает как забравшегося на подоконник и сверлящего усыпанный мукой и тестом стол через закрытое окно. Кот намёк словно понимает, но из вредности продолжает мозолить глаза. — Тебе кредит платить через три дня, некогда сопли на кулак наматывать.

— Ты мне душу пришёл травить? — не понимает Хэ Сюань, всё-таки открывая окно и подсовывая ожидающему коту добротный кусок адыгейского сыра, который Хуа Чэн сейчас по-хорошему должен распихивать по кружочкам теста и делать из них вареники, но как обычно отлынивает от своих прямых обязанностей, предпочтя точить лясы и Хэ Сюанево терпение.

— Я пришёл поесть, — на удивление честно отвечает Хуа Чэн. — И отпиздить твой артблок.

— Так благородно, — Хэ Сюань вырезает новые кружки теста гранёным стаканом, переходящим в их семье из поколения в поколение, и зачерпывает ложкой рассыпчатый сыр. — Но, спешу сообщить, пока нихрена у тебя не получается.

Хуа Чэн сводит брови к переносице.

— Вообще не понимаю, откуда он у тебя взялся.

Конечно, Хуа Чэн не понимает. За всю свою жизнь осознанно он рисовал только Се Ляня. А от Се Ляня Хуа Чэна никогда не тошнило так, как Хэ Сюаня тошнит от заказанных геншиновских персонажей. И не то чтобы Хэ Сюань их ненавидит — в отношении чьих-то 2Д вайфу он сохраняет нейтралитет, но очень сложно выдавить из себя «вау» арт, когда ты на этих Альбедо и Аль-Хайтамда, я актуалочка уже не можешь смотреть без боли.

А дедлайны горят. Как и сроки по кредитам, как и кухонное полотенце, вспыхнувшее, когда Хэ Сюань пытается подвинуть кастрюлю со вскипающей водой. Приходится открыть окно и выключить подаренную неделю назад сплит-систему — Хуа Чэн преподнёс презент в знак благодарности за спасённую задницу своего дядюшки с милой смс-кой: «С горячим сердцем для холодной хаты. С тебя частушка ;)».Это Кристинка так издевается над Хэ Сюанем

И если сон Хэ Сюаня улучшился, то работоспособность взяла отпуск.

Не желая больше говорить о триггерной для него теме, он интересуется:

— А чо там Цинсюань?

Именно в этот момент во входную дверь тактично стучат.

— Ты кого-то ждёшь? — засунув в рот сыр и зыркнув на проскользнувшего в квартиру кота, спрашивает Хуа Чэн.

Хэ Сюань жмёт плечами и идёт в коридор с последовавшим за ним Сырком. Возможно, это кто-то из соседей, учуявших запах гари и понадеявшихся, что он тут помер, или вновь оставленный на произвол судьбы Гу Цзы, или…

— Привет!

…Ши Цинсюань.

Хэ Сюань смотрит на него, как на восьмое чудо света или свалившийся с неба миллион. Да, миллион было бы неплохо.

— Ты что тут забыл? — таким тоном, словно его бы вообще предпочли не знать и будто не сам Хэ Сюань только что спрашивал о нём.

Ши Цинсюань улыбается.

— Племяшка мой здесь?

— Ты кого племяшкой назвал?! — раздаётся гневное с кухни, от чего улыбка Ши Цинсюаня становится лишь шире.

— Значит, здесь, — он проскальзывает в квартиру мимо Хэ Сюаня, обдавая того ароматом мандаринового дресс-рума и сухим июльским теплом, и наклоняется к трущемуся о его ноги Сырку. — О майн гат, у тебя есть котик, Хэ-сюн?

Лицо «Хэ-сюна» становится похожим на кулинарные шедевры Се Ляня.

— Не называй меня так, — просит он, наблюдая, с какой довольной мордой Сырок тычется носом в подставленную ладонь. Всё такую же красивую, как и в прошлую их встречу. — И кот уличный.

— Почему мне нельзя тебя так называть, Хэ-сюн? — Ши Цинсюань смотрит на него снизу вверх, соломенная шляпа, которая покоится сегодня на его голове, немного прикрывает лоб, и Хэ Сюаню хочется взорваться от количества эстетики на один квадратный метр слишком узкого коридора.

— Потому что иначе я тебя выпинаю отсюда, — находится он с угрозой.

Ши Цинсюань не выглядит испуганным, но на всякий случай кивает и, взяв замурчавшего как трактор Сырка под мышки, тащится на кухню.

— Ого, вы готовите?! — он с искренним восторгом осматривает засранную готовкой кухню, не задерживая внимания на сидящем за столом Хуа Чэне, метающем взглядом молнии, и наклоняется над кастрюлей на плите. — Никогда не видел, чтобы А-Чэн готовил.

Вошедший следом Хэ Сюань хмыкает:

— Так он и не готовит.

— Я, вообще-то, сыр порезал.

— Ага, вместе со своим пальцем.

— Не придирайся.

— Не буду, но мне искренне интересно, как вы будете жить с Се Лянем, когда вы оба полнейшие кухонные катастрофы, — повертев подгоревшее вонючее полотенце, Хэ Сюань выкидывает то в мусорку под раковиной.

От упоминания Се Ляня лицо Хуа Чэна сначала светится, но быстро накрывается тенью самобичевания.

— Как-как, найму домработницу с услугой готовки, — он тянется за ещё одним кусочком сыра, но в итоге передумывает и кладёт руки на колени, явно решив посоревноваться с Сырком за звание более жалостливого вида. — Но я не думаю, что мне это понадобится.

— А зря, — хмыкает Хэ Сюань, доставая шумовку из нижнего шкафчика.

— Он просто думает, что Лянь-Лянь никогда не будет с ним жить, — проникновенно замечает Ши Цинсюань, ласково глядя на поджавшего губы Хуа Чэна. — А-Чэн, не принижай себя. Лянь-Лянь очень хороший, но, насколько я понял, у него не было опыта в отношениях и его самооценка где-то рядом с твоей, поэтому он пока не понимает, что нравится тебе.

— Очень активно не понимает, — хмыкает Хэ Сюань, закрыв окно. — Он его и на свидание звал, и подарки дарил, и за руку спустя все свои микроинсульты держал, но «Лянь-Лянь» всё равно думает, что это просто дружеская привязанность.

— Я не понял, — супится Ши Цинсюань, складывая руки на груди, — это ты его так поддерживаешь, что ли?

Хэ Сюань вылавливает всплывшие вареники и отвечает:

— Я смотрю правде в глаза. И правда такова, что Хуа Чэн — ссыкло, а гэгэ его — либо тормоз, либо просто очень вежливый и не может его послать.

— Это я тебя сейчас пошлю, грубиян, — Ши Цинсюань отпускает Сырка и выхватывает у Хэ Сюаня тарелку с варениками. Она горячая даже по краям, но Ши Цинсюань упрямо не опускает её. Идиот. — Ты своими словами рушишь его последние надежды.

Хэ Сюань смотрит прямо в лазурные глаза. Сегодня ресницы не накрашены, но они всё равно пушистые и длинные.

— А что хорошего в том, чтобы жить надеждами?

Ши Цинсюань усмехается уголком подкрашенных тинтом губ.

— А что хорошего в жизни, в которой совсем нет никаких надежд?

Хэ Сюань чувствует, как сдавливает грудь. Он хочет что-то ответить, что-то такое, чтобы поставить этого красавчика с хорошей жизнью на место, но понимает, что если скажет что-то такое, то сразу покажет своё уязвимое место.

Он забирает тарелку обратно и спокойно говорит:

— В жизни вообще мало чего хорошего.

— Я дам тебе номер своего психолога, — уловив намёк, Ши Цинсюань к нему больше не лезет и плюхается на свободный стул. — Выпрошу скидку на первый сеанс.

— Можешь не заморачиваться, у меня не будет денег даже на него.

— Тогда я оплачу.

— Хочешь стать моим шугга дэдди?

— Если ты так настаиваешь.

— Меня сейчас стошнит, — серьёзно говорит Хуа Чэн. — Прекращайте жополизничать.

— Этим занимаются твои подчинённые, — Хэ Сюань ставит перед ним вареники с воткнутой в них вилкой и кидает взгляд на рассевшегося Ши Цинсюаня, давившего улыбку. — Руки помой, папочка. Ванная справа по коридору.

Доварив обед и вновь включив сплитку, Хэ Сюань притаскивает из спальни ещё один табурет, после чего компания из трёх человек и одного наглого кота принимается трапезничать.

— Так а что ты тут делаешь? — доедая, всё-таки спрашивает Хэ Сюань причмокивающего Ши Цинсюаня, вынужденного постоянно заправлять за уши лезущие в рот волосы. Соломенная шляпа покоится на подоконнике под охраной Сырка.

Облизнув блестящие губы, Ши Цинсюань информирует:

— Я приехал кое-что купить.

— Я отправил тебя в Санкт-Петербург, где нельзя достать только слона, и то я не уверен, что это так уж и невозможно, чтобы ты в итоге сорвался с места ради того, чтобы купить что-то в этом залупинске? — выгибает бровь Хуа Чэн.

— Справедливости ради, ты в этом залупинске получаешь миллионы, — хмыкает Хэ Сюань, забирая чужие пустые тарелки.

— Но не долларов.

— Ну, извините.

— Извиняю.

— Так что такого драгоценного завалялось в наших краях? — спрашивает Хэ Сюань, глядя на Ши Цинсюаня, тут же расплывшегося в улыбке.

— Кроме тебя? — подмигивает тот. Хэ Сюань приподнимает брови. Возможности культурной столицы поражают — улучшенный скилл в подкатах всего за неделю не может не радовать.

И не заставлять что-то приятно-тёплое разливаться в груди.

— И кроме Се Ляня, — дополняет он, возясь с посудой и опережая открывшего рот Хуа Чэна. Тот остаётся полностью удовлетворённым его замечанием.

— Ну, — возбуждённо тянет Ши Цинсюань, — это не такая большая драгоценность по сравнению с вами, но всё же стоит внимания. Вот!

Он поворачивает к парням экран своего последнего яблочного ребёнка, откуда на них смотрит нечто пушисто-зелёное и настолько несуразное, что у Хэ Сюаня сразу же отпадают все претензии к стилю Хуа Чэна. Даже к тому красному велюровому спортивному костюму.

— Это что? — тупо спрашивает он.

Ши Цинсюань воодушевлённо скандирует:

— Это сумка от Versace из лимитированной коллекции 90-х годов! Я пытался найти её в Штатах, но все, у кого она есть, не хотят её продавать даже за тысячу долларов, а тут!..

— Да я бы её даже за сто рублей не купил, — честно говорит Хэ Сюань, пытаясь представить, какой фэшн катастрофой Ши Цинсюань будет выглядеть с этим уродством в руках.

Ши Цинсюань оскорблённо хмурится и прижимает телефон к груди.

— Да ты кроме Адидаса явно больше ничего не покупаешь.

— Какого же ты высокого обо мне мнения, папочка. Я покупаю исключительно Абибас.

— И он не шутит, — трагично вздыхает Хуа Чэн, давно потерпевший поражение в борьбе с базарным стилем своего друга.

— Ещё скажи, что пьёшь Гараж, — Ши Цинсюань позволяет заскучавшему Сырку забраться к себе на колени и выглядит так, будто будет отстаивать честь маленького зелёного монстра до победного.

— А я смотрю, ты поднаторел в нашей культуре, — ухмыляется Хэ Сюань, опираясь задницей на кухонный гарнитур рядом с раковиной и тут же чувствуя, как намокают штаны. — Но нет, я больше ESSА люблюКристинка Дершер сказала, что у него вайбы того, кто любит эссе.

— Тоже та ещё параша, — машет ладонью Хуа Чэн.

— Параша у тебя в личной жизни.

— Чья бы корова мычала.

— Если бы у меня была корова, я бы уже давно разводил ферму и местных ипешников, а не сидел тут с вами и делился последними запасами сыра, — Хэ Сюань отталкивается от раковины и забирает мяукнувшего Сырка из хватки негодующе сопящего Ши Цинсюаня, прижимая комок рыже-чёрной шерсти к своей чёрной майке-алкоголичке. — Давайте: либо вылепётывайтесь, либо мойте посуду и вылепётывайтесь.

— Какой богатый выбор, — бухтит всё ещё обижающийся Ши Цинсюань.

Хэ Сюань разводит свободной от кота рукой.

— Можешь оплатить мне психолога, психотерапевта, невролога, мануального терапевта, закрыть все кредиты, выкупить эту квартиру и купить годовой запас сырков Б.Ю. Александров, и тогда, может быть, я расширю список действий, а пока, — он бодает Сырка подбородком в мокрый нос, — руки в ноги и на выход. Пожрать — пожрали, больше вам дать нечего, а мне ещё работать надо.

— Омывать ноутбук и графический планшет слезами – это не работа, — проницательно замечает вставший Хуа Чэн.

— Графический планшет? — с лица Ши Цинсюаня вмиг исчезают все неприятные эмоции, уступая место живому интересу. — Хэ-сюн, ты художник?

«Хэ-сюн» закатывает глаза.

— Если хочешь, чтобы я тебя нарисовал, — плати.

Ши Цинсюань оскорблённо фыркает.

— Конечно, я заплачу. Это же труд, а любой труд должен быть оплачиваемым.

— Что-то я не припомню, чтобы мне платили за то, что я тебя терплю, — Хуа Чэн вновь включает режим делового дядечки, глядя на часы на запястье. Новые и хорошо гармонирующие с его бордовой рубашкой с коротким рукавом. — Так, мои полномочия как салфетки для соплей и дармоеда выполнены, так что я откланиваюсь. Цинсюань, говори адрес, где пылится эта твоя зелёная катастрофа, я тебя подкину.

— Не надо, — Ши Цинсюань благодарно улыбается. — Продавец живёт на соседней улице.

— А я-то думал, что ты по мне соскучился, — хмыкает Хэ Сюань, открывая окно и выпуская на улицу уставшего от их компании Сырка. — А ты всего лишь ради сумки приехал. Обидно.

— Не слушай его, — советует «дяде» Хуа Чэн. — Он бывает рад только халявной еде, выходу нового сезона Хайкью и когда в сбербанк онлайн циферки показывают больше, чем 0,87 рублей.

— И чистой посуде, — подбрасывает Хэ Сюань.

— И чистой посуде, — соглашается Хуа Чэн.

Ши Цинсюань принимает задумчивый вид, который не исчезает, даже когда Хэ Сюань всё-таки выпроваживает уже созванивающегося с Инь Юем товарища и специально не закрывает дверь, предполагая, что эстетическое чудо последует за своим племянником. Но тот никак не хочет улавливать исходящую от Хэ Сюаня ауру «дорогие гости, чай дохлёбываем — и уёбываем» и продолжает стоять у стола, о чём-то размышляя.

— Не хмурься, — Хэ Сюань подходит ближе, тыча пальцем в складку между аккуратных бровей. — О чём думаешь?

Ши Цинсюань поднимает на него свои красивые глаза.

— О том, как можно ускорить выход нового сезона Хайкью.

Тон, которым он это говорит, настолько серьёзный, что брови Хэ Сюаня приподнимаются сами собой.

— Никак, — он пальцами цепляется за ручку духовой печи позади себя. — Нового сезона не будет, студия на прошлой неделе объявила, что в следующем году выпустят два полнометражных фильма вместо стандартных серий.

— Блин, — Ши Цинсюань кажется, искренне расстраивается. — Я об этом не знал. Они ж столько всего вырежут!

— Ты что, фанат Хайкью? — удивляется Хэ Сюань.

— Конечно! Какая твоя любимая команда? У меня Некома и Карасуно.

— Не удивлён, — Хэ Сюань, не заметивший, как улыбнулся, быстро сгоняет с лица эту эмоцию. — У меня Сейджу.

Ши Цинсюань наклоняет голову к плечу. Сегодня в его ушах только маленькие гвоздики в виде золотых звёзд, а длинные, тонкие пальцы украшены лишь несколькими колечками из бисера. Шуршать и звенеть нечему, но в ушах у Хэ Сюаня всё равно почему-то шумит от одной только мысли, что он прямо сейчас может протянуть руку и убрать упавшую на щёку каштановую прядь, заправив её за маленькое ухо.

«Бля, — думает он отстранённо, — давление поднялось».

— Хэ-сюн, — зовёт Ши Цинсюань, всем своим видом выражая покладистость, — если я помою посуду, ты сходишь со мной?

— Сходишь куда? — немного дезориентировано уточняет Хэ Сюань.

— За зелёным чудовищем.

— За Ци Жуном, что ли?

— Ци Жун? Это брат Лянь-Ляня? — Хэ Сюань кивает. — Нет, за сумкой. И почему он зелёное чудовище?

— О, эта история переходит из уст в уста, — он садится на освободившийся после Хуа Чэна стул. — Расскажу, как только помоешь посуду. И кастрюлю. Обязательно.

Ши Цинсюань морщится, как от песка на зубах, и напоминает:

— Так ты со мной сходишь?

— Зафиг я тебе сдался? — вздыхает Хэ Сюань, подпирая щеку кулаком. — Хочешь, чтобы телохранителем подработал?

— Это тоже можно, но вообще я просто боюсь, что меня обманут.

— Если и облапошат, то я вряд ли чем-то помогу. Я ж не разбираюсь в этой вашей высокой моде, — он старательно выдерживает щенячий взгляд сжавшего в руке губку Ши Цинсюаня. — Где ты вообще нашёл эту сумку?

— На авито! — Ши Цинсюань выдавливает добротную каплю Фэри на губку под неодобрительный взгляд золотых глаз. — Продавец ещё такой хороший, на все вопросы мне ответила!

Испытывая почти что непреодолимое желание приложиться лицом об стол от чужой веры в человечество, Хэ Сюань интересуется:

— Так а чего ты тогда боишься, раз продавец такой хороший?

Кроме того, что это дорогущая сумка с авито, у которой от Versace скорее всего только пластмассовая эмблемка и цена.

Ши Цинсюань, взявший в руки первую грязную тарелку, долго не отвечает.

— Может, я просто хочу твоей компании и нахожу любой предлог для этого, — он включает воду, которая тут же попадает на ложку в куче посуды и брызгает ему в лицо. — А может, я просто параноик и боюсь, что меня похитят после похожего опыта в детстве, когда меня не могли найти почти полгода и я жил с сумасшедшей женщиной, которая думала, что я её погибшая дочка, и которая наряжала меня как девочку и била каждый раз, когда я стоя ходил в туалет по-маленькому.

Даже Сырок, так и не убежавший по своим котячьим делам, чувствует, как атмосфера на кухне изменилась. Шум сбегающей воды дополняет шум работающей сплит-системы.

Молча встав, Хэ Сюань подходит к опустившему голову Ши Цинсюаню и, достав с верхней полки ни разу не использованное полотенце, разворачивает того к себе. Он аккуратно вытирает капли с чужого лица.

— Мог бы сразу сказать, что так сильно жаждешь моей компании, — буркает он себе под нос, чувствуя, как мышцы под его пальцами, сжавшими предплечье, постепенно расслабляются.

Ши Цинсюань прикрывает глаза и слабо улыбается.

— Говорю: жажду.

Большой палец Хэ Сюаня невольно скользит по тёплой щеке.

— Отлично. Но кастрюля всё равно на тебе.

— Тогда с тебя история про Ци Жуна, — ставит своё условие Ши Цинсюань, отворачиваясь к посуде и вновь возвращаясь к своему обычному состоянию.

— Да особо нечего рассказывать, — жмёт плечами Хэ Сюань. — Когда был малой, переболел два раза ветрянкой, причём так сильно, что его почти что купали в зелёнке. Бегал по площадке маленькой жабой, а мы от него удирали. А сейчас просто в зелёный красится, считает себя самым модным на районе. Уж кому-кому, а ему бы твоя сумка была к роже.

— Ты сказал, что хочешь, чтобы я выкупил для тебя эту квартиру, — вспоминает Ши Цинсюань, отставляя вымытую тарелку на рядом лежащее полотенчико, постеленное специально для просушки. — Но, судя по твоим и А-Чэна рассказам, ты живёшь в этом дворе с самого детства. Как-то странно.

Хэ Сюань не подаёт виду, но мысленно поражается тому, как Ши Цинсюань смог запомнить о нём столь незначительные факты.

— Станет ещё забавнее, когда я скажу, что вырос в этой самой квартире, — он с ноткой ностальгии смотрит на потолок. — Так случилось, что моя семья заняла деньги у тех, у кого этого никогда не надо было делать. Проценты были бешеные, долг за полгода вырос в пять раз, мама слегла в больницу от нервов, отец почти начал пить, а сестрёнка перестала учиться. Тогда нам на помощь пришла бабуля, живущая в деревне. Она приютила родителей и сестрёнку, сейчас они вместе занимаются хозяйством, папа работает в колхозе. У них всё хорошо.

— А ты? — интересуется Ши Цинсюань, робко глянув на его острый профиль.

Хэ Сюань поджимает губы.

— А я когда-то был мечтателем. Хотел поступить в Академию искусств, поэтому остался в городе. Отобранную за долги квартиру продали и начали сдавать в аренду, а я быстро снял её, ещё до того, как из неё успели вынести старый дедов шкаф. Вот так и живу здесь уже пятый год.

— Почему не уедешь к родителям? — Ши Цинсюань ловко расправился с тарелками и перешёл к вилкам и ложке.

— Не знаю, — удивительно честно отвечает Хэ Сюань. — Наверное, мне стыдно. Я всегда был гордостью родителей, но сейчас мне нечем похвастаться кроме как подписчиками в твиттере и тем, что красивый парень моет посуду у меня на кухне.

Мыльные вилки выскальзывают из ещё более мыльных пальцев и с металлическим грохотом приземляются на дно раковины.

— Ты считаешь меня красивым?! — высоким голосом кричит Ши Цинсюань.

Хэ Сюань расплывается в ухмылке.

— А почему нет? — он скользит взглядом по заалевшим кончикам чужих ушей, чувствуя, как внутри что-то довольно ворочается. — У тебя складные черты лица и отличная фигура, многие художники захотели бы тебя нарисовать, если бы увидели.

— Даже ты? — смущённо уточняет Ши Цинсюань, став похожим на маленького воробушка.

Хэ Сюань кивает.

— Даже я.

И вдруг понимает, что в этот раз ему нет необходимости преодолевать слои кринжа на пути к релаксу и спокойной отрисовке Хуа Чэна, ведь прямо сейчас перед ним стоит тот, чей образ может вполне стать его долгосрочной музой.

И вывести из артблока.

— Но ты ведь сказал, что мне на вид тридцать пять, — злопамятно припоминает Ши Цинсюань, наконец принимаясь за кастрюлю. — Нравится типаж постарше?

— А тебе?

— Я думаю, что то, что я сейчас здесь стою и шкребу твою грязную кастрюлю, очень показательно отвечает на твой вопрос.

— Согласен, базару нет. Но ты давай не халтурь, я вижу, что ты её просто полощешь.

***

Дверь, перед которой останавливается сверяющийся с авито Ши Цинсюань, ни единой трещинкой в обивке не намекает на то, что за ней может скрываться сумка за двадцать пять тысяч рублей. Соседняя дверь с вырванным «с мясом» замком на это, впрочем, тоже намека не даёт, так что притормозивший за Ши Цинсюанем Хэ Сюань думает, что выбора у них, в общем-то, нет.

— Ну, что, — говорит он, когда неуверенный взгляд Ши Цинсюаня отрывается от экрана телефона и останавливается на нём в поиске ответов или хотя бы поддержки, — звони.

(ещё было бы куда)

Приходится стучать.

— Дома никого нет, что ли, — бухтит Ши Цинсюань после двух минут безрезультатной долбёжки по двери. — Мы же договорились...

Не успевает он довозмущаться, как из квартиры доносится тяжёлая поступь, и в следующее мгновение дверь перед ними распахивается, являя взору невысокую стройную женщину с костылями в руках. Кажется, она всего на пару сантиметров ниже Ши Цинсюаня, достающего Хэ Сюаню до левого плеча. Правое из-за сколиоза ниже, а значит, не считается.

— Вы к кому? — интересуется женщина. Немного неровно лёгший тон под глазами подчёркивает её морщинки, но даже так она выглядит очень величественно, вылитая Хюррэм-султан.

— Мы к Вашей сумке, — приветливо улыбается Ши Цинсюань, убирая телефон в задний карман джинс. Хэ Сюань старается не акцентировать мысли на том, почему в США всё ещё в моде скинни и почему взгляд так и падает вниз.

Хмурость в чужих чертах постепенно рассеивается, сменяясь пониманием, и женщина аккуратно отходит немного в сторону, приглашая войти потенциальных лохов-покупателей внутрь.

В квартире оказывается светло и душно – крутящийся из стороны в сторону вентилятор, поставленный у продавленного дивана в гостиной разве что тревожит пожелтевшие от старости занавески. Хозяйка приглашает их присесть и предлагает холодного чая, и пока она доковыливает до кухни, отказавшись от помощи, Хэ Сюань ненавязчиво осматривается. Доисторический сервант заставлен доисторическим сервизом, подчёркивая доисторическую атмосферу.

— Вайбовенько, — делится он своими ощущениями, склонившись к уху Ши Цинсюаня. Тот вздрагивает и потирает покрасневшую мочку. — Не бойся, не съем.

Ши Цинсюань вздёргивает подбородок.

— А что, если я хочу?

— Кого? Роллы? Согласен, я тоже хочу. Запечённых бы. Чо ты бьёшься сразу?

Ляснувший его по бедру Ши Цинсюань фыркает.

— Хочу, чтобы ты меня съел, — прямолинейно заявляет он, понизив тон с расчётом на то, что чужая фантазия подключится к хорни вечеринке.

Слишком, слишком много надежд в этом человеке.

— Ну не в чужом же доме, папочка, — Хэ Сюань псевдо стеснительно ёрзает задницей по и без того протёртой обивке, собираясь строить из себя недотрогу, но быстро выпрямляясь, как только хозяйка квартиры возвращается в гостиную. Она с трудом передвигается, орудуя одним костылём и неся в другой руке стеклянную чашку. Хэ Сюаню от этого зрелища становится не по себе, и он вскакивает со своего места. — Я помогу.

«Себе помоги», — напоминает голос робота из Сбербанка.

— Спасибо, — женщина вымученно улыбается, позволяя гостю забрать чашку и передать ту Ши Цинсюаню. — Я как-то переоценила себя.

— Ничего страшного, — Хэ Сюань давно не был настолько вежлив с кем-либо. — Я возьму оставшийся чай сам, Вы не против?

Хозяйка благодарно кивает, и Хэ Сюань уходит на маленькую кухню, где на застеленной цветастой клеёнкой столе обнаруживаются ещё две кружки с готовым напитком. Уже собравшись уходить, он вдруг замечает на подоконнике рамку с фотографией. На ней молодая хозяйка квартиры в самых модных штанах 90-х обнимается с высоким, плечистым парнем со смутно знакомой клыкастой улыбкой.

— Так где Вы, говорите, купили её? — любопытствует Ши Цинсюань, вертя в руках зелёного монстрика с таким диким блеском в глазах, что Хэ Сюань невольно задумывается, так же ли он смотрит на сырники по акции или чуть безумнее.

Присевшая в кресло напротив хозяйка принимает чай из рук Хэ Сюаня и, отхлебнув, ударяется в ностальгию.

— В 95-м мы летали в Италию. Лето тогда было ужасным, никакие дезодоранты не спасали, да и дезодоранты ли тогда были? Так — ширпотреб всякий. Стыдно было лишний раз руки поднять. Вот мой любимый и сказал: давай полетим туда, где можно всегда ходить в купальниках и не пользоваться дезодорантами. Там-то мне её и купили.

Хэ Сюань изо всех сил старается спокойно пить чай и не расплакаться. Если бы каждый раз, когда он потел, его возили в Италию и покупали сумки от версаче, он бы рисовал Казуху намного более счастливым. Или вообще не рисовал Казуху. Было бы славно.

— Эх, я в 95-м ещё даже не родился, — вздыхает Ши Цинсюань, наполовину осушив свою чашку. Сумочка лежит у него на коленях, словно преданный зеленоротый питомец после неудачного груминга. — Тогда разве эта сумка не дорога Вам, как воспоминание?

Лицо хозяйки приобретает скорбное выражение.

— Вы правы, но, — она сжимает пальцы на костылях, — жизнь заставляет. Выпуск моей новой книги задерживается, а жить на что-то нужно. К тому же, это скорее болезненное воспоминание, чем приятное, так что от него стоит избавиться.

Наконец поняв, что необычная подача истории про сумку связана с издержками профессии, Хэ Сюань прямо спрашивает:

— Ваш тогда любимый человек бросил Вас?

Ши Цинсюань шипит на него.

— Хэ-сюн!

— Ничего, — женщина делает жест рукой, мол, всё нормально, расстреливать никого не собираются. — Вы правы, молодой человек. Мой любимый всегда был в центре женского внимания, и сначала я воротила от него нос, но потом он заметил меня и стал красиво ухаживать. Поездки по ночному городу на мотоцикле, дорогие подарки и обходительность – всего этого было в избытке. Я была как сыр в масле и фантазировала о нашей свадьбе, пока однажды... — её голос срывается от проникшей в него злобы. — Пока однажды он не увидел эту чёртову цыганку.

Блять.

Блять.

— Цыганку? — заинтригованно уточняет Ши Цинсюань, совсем не улавливая мысленных сигналов рядом сидящего Хэ Сюаня не спрашивать ничего, а сваливать, да побыстрее.

Хозяйка квартиры, Сюань Цзы, как вспоминает паникующий Хэ Сюань из рассказов Хуа Чэна, жёстко улыбается.

— Она была красивой сучкой. Говорила, что убежала из табора, потому что всегда мечтала о высшем образовании, но все мы прекрасно понимали, что она просто сбежала от невыгодного брака на поиски более богатого мужика, которым и оказался мой любимый. Уж не знаю, какой магией владела эта ведьма, но мой любимый страдал по ней до самой её смерти.

— Она умерла? — Ши Цинсюань удивлённо моргает.

— Ага, сдохла от рака, кажется. Какой же дурой она была, — Сюань Цзы зло усмехается, глядя на трепещущие занавески. — Пэй Мин любил её так, как не любил ни одну из женщин, а она всё равно сбежала от него. Свободолюбивая, гордая дрянь. Он даже не знал, что она залетела от него и родила какого-то недоношенного уродца, пока она не сдохла и опека не начала искать живых родственников. Бедный, несчастный мой Пэй Мин, ему пришлось повесить себе на шею какого-то маленького паразита от женщины, которая только и знала, как разводить ноги и плясать у костра. Наверняка у него от матери остались замашки, и он давно гниёт в тюрьме за воровство. Ох, что с Вами? Вам нехорошо?

Опустивший голову Ши Цинсюань издаёт сдавленный смешок.

— Затошнило немного.

Сюань Цзы обеспокоенно всматривается в его макушку.

— Может, воды? Наверное, магнитные бури, у меня от них часто такое.

— Да нет, это не магнитные бури, — Ши Цинсюань поднимает взгляд и впивается им в фигуру вздрогнувшей женщины. В этот момент Хэ Сюань как никогда прежде жалеет о том, что у него нет большого казана, под которым он мог бы спрятаться так же, как конь Юлийу каждого должен быть свой кринжовый казан. — У меня просто организм не переваривает весь тот бред, что Вы только что нам рассказали.

Сюань Цзы напрягается.

— Простите?

— Хотел бы я сказать, что прощаю, но нет, — Ши Цинсюань откладывает сумочку на свободное место рядом с собой. — Во-первых, Вам стоит спокойно принять тот факт, что мужчина полюбил другую женщину, а не обвинять её в том, на что она никак не влияла. И нет, она не была ведьмой. Просто Вы были не его человеком.

— Ты...

— Во-вторых, Хуа Чэн не вор и не сидит в тюрьме, а зарабатывает своими мозгами, которые, я уверен, достались ему от матери, — Ши Цинсюань встаёт, смотря сверху вниз на дрожащую от гнева Сюань Цзы. — И, в-третьих, он не уродец. Он такой же красавец, как и его покойная мать.

Хэ Сюань спешно допивает чай (не пропадать же добру) и тоже встаёт. Теперь он понимает, почему парень на фото на кухне показался ему знакомым — хоть он и видел Пэй Мина лишь однажды, высокая фигура и бодрящая улыбка, которой он одаривал своего хмурого маленького сына, отпечатались в его памяти навсегда.

— Ты, ты... — Сюань Цзы не может выдавить ничего членораздельного, хватаясь за стоящие по обе стороны костыли и пытаясь привстать.

— Здесь тридцать тысяч, — говорит Ши Цинсюань, кидая на низкий столик красные купюры. — С процентами за увлекательный рассказ от Вас. Разрешите откланяться.

— Стоять! — кричит Сюань Цзы не своим голосом, делая неустойчивый шаг в сторону заспешивших на выход гостей. — Ты знаешь Пэй Мина?! Ты его знаешь?!

Ши Цинсюань холодно смотрит на неё через плечо. Наблюдающий за ним Хэ Сюань невпопад думает, что можно называть его папочкой неиронично.

— Знаю ли я своего зятя? Наверное, куда лучше Вас.

Потрясённая его ответом Сюань Цзы начинает дрожать сильнее. Она не удерживается и падает на колени, ревя:

— Как это возможно?! Как это возможно?! Он женился?! Он бы никогда не женился!

— Ну, — Хэ Сюань чешет затылок, — тут Вы правы.

В застеленных пеленой гнева и отчаянья глазах появляется проблеск надежды, который Ши Цинсюань тут же безжалостно растаптывает:

— Он не женился. Он вышел замуж.

— Что за бред?! Пэй Мин не такой!

— И, тем не менее, он уже почти три года в счастливом браке с моим братом, — фыркает Ши Цинсюань злорадно, но всё равно возвращается к дивану и помогает Сюань Цзы сесть на него. – Я передам ему от Вас привет. Прощайте.

Выйдя во двор, Хэ Сюань наконец осмеливается взглянуть на лицо Ши Цинсюаня, сжимающего в руках долгожданную сумку.

— Выглядишь так, будто собираешься реветь.

— А я и собираюсь, — огрызается Ши Цинсюань, смотря в сторону.

Какое-то время они молчат. Мимо пробегает толпа детишек, которая огибает их постные физиономии большой дугой. Проезжающая на велосипеде почтальонша также одаривает их долгим взглядом, наверняка мысленно набирая Цюань Ичженя и оповещая его о двух подозрительных личностях посреди песочницы. Не то чтобы Хэ Сюань её осуждает, но снова извиняться перед участковым не хочется, поэтому он хватает Ши Цинсюаня под локоть и тащит в направлении своего двора. Там-то хоть к его роже все привыкли.

— Знаешь, у меня есть одна странность.

— Помимо всех прочих? — глухо спрашивает Ши Цинсюань, разглядывая сухой грунт под ногами.

— Спасибо за поддержку, но да, — Хэ Сюань кидает беглый взгляд на чужую каштановую макушку, не понимая, почему парень не взял с собой шляпу в такое-то пекло. — В общем, когда происходит что-то, даже самое незначительное, но не очень повседневное, я всегда думаю: «О-па, прямо как в сериале», «Ну просто сюжет для ДНК» или что это похоже на второсортную книженцию. Это как будто помогает мне пережить эти странные события, потому что есть ощущение, что если я буду воспринимать их как нечто реальное, происходящее со мной, то я с этим не справлюсь. Получается, незаметный такой побег от реальности.

— Я тоже так делаю, — признаётся Ши Цинсюань, наконец поднимая голову. Уголки его глаз покраснели, но он не плакал. Пока. — Мне кажется, так делает большинство, но молчит об этом, или даже не задумывается.

— Возможно.

— Так и в каком сериале мы сейчас?

— Не в сериале, — качает головой Хэ Сюань, останавливаясь перед загоревшимся красным на светофоре. — В передаче «Слепая». Смотрел?

Ши Цинсюань прыскает от смеха в кулак. Зелёное недоразумение покачивается на запястье.

— Смотрел. Ты даже не представляешь, насколько ты точно угадал, — он грустно улыбается. — Знаешь, до этого момента мне было легко её ненавидеть.

— Ты знал про неё?

— Ага, — Ши Цинсюань запрокидывает голову, всматриваясь в ясное голубое небо и позволяя вести себя через пешеходный переход. — Хуа Чэн рассказал, когда перестал показывать свой характер. Он хоть и старше, но порой ведёт себя, как дитё малое.

Особенно когда говорит о гэгэ.

— Так и что он тебе рассказал?

— Что его мама тоже очень любила этого говнюка Пэй Мина. Она действительно убежала из табора, в котором была младшей дочерью барона, потому что хотела стать журналисткой. Она не смогла поступить в первый раз, но в приёмной комиссии встретила Пэй Мина, разругалась с ним в пух и прах, а потом он не давал ей прохода, пока она не согласилась пойти с ним на свидание, на которое всё равно в итоге не явилась. Она и правда была дикой и гордой.

— Да, я плохо, но помню её, — говорит Хэ Сюань. — Она вкусно готовила и очень красиво пела. А ещё всегда ходила с распущенными волосами, но Хуа Чэну не разрешала и заплетала ему косу.

— Хотел бы я быть с ней знаком, — вздыхает Ши Цинсюань с тоской. — В общем, с горем пополам Пэй Мину удалось обратить на себя её внимание. Они начали больше общаться и вскоре вступили в отношения — причём Пэй Мин предложил. Он до этого ни с кем серьёзно не встречался, были только интрижки. Но для него она была не очередной, а единственной. Для неё он был первым и, наверное, единственным тоже.

— Тогда почему она сбежала от него? — не понимает Хэ Сюань. Он никогда этого не понимал. Было предположение, что Пэй Мин плохо к ней относился и она не хотела иметь с ним больше ничего общего, но ни Хуа Чэн, ни Ши Цинсюань ни разу не сказали о том, что тот был абьюзером или кем-то подобным.

Образ Пэй Мина, как ни крути, вырисовывался как добротного мужика.

— Потому что однажды к ней на порог общаги заявилась Сюань Цзы, — объясняет Ши Цинсюань, поджав губы. — Она сказала, что если мать Хуа Чэна не расстанется с Пэй Мином и не исчезнет из его жизни, то она покончит жизнь самоубийством, а в предсмертном письме напишет, что это она её довела до этого. Мало того, что её могли посадить, Пэй Мин бы тоже в ней разочаровался.

— И она повелась на столь дешёвую уловку? — удивлённо приподнимает брови Хэ Сюань, останавливаясь в тени дуба. Они уже дошли до его двора.

Ши Цинсюань, всё ещё опутывающий его локоть своей рукой, горько усмехается.

— Сначала она тоже подумала, что это просто блеф. Пока на следующей неделе Сюань Цзы не спрыгнула с третьего этажа, сломав себе ноги и объявив на весь универ, что это мать Хуа Чэна заставила её это сделать. Доказательств того, что это не так, не было. Универ заставил её забрать документы, ей пришлось отчислиться и искать работу. Тогда она узнала, что беременна. Это было надеждой на то, что всё будет нормально, они с Пэй Мином смогут быть счастливы вместе, но из больницы пришло письмо, в котором было фото Сюань Цзы. Точнее, её исполосованных бритвой рук.

У Хэ Сюаня по взмокшему затылку пробегает холодок.

— Она ненормальная.

— Но и на этом она не успокоилась, — качает головой Ши Цинсюань. — После того, как мать А-Чэна скрылась от Пэй Мина и уже была на восьмом месяце беременности, Сюань Цзы заявилась к ней на порог с проклятьями, что из-за неё её жизнь разрушена, любимый мужчина не хочет на неё смотреть, а она больше никогда не сможет нормально ходить. Она кричала на неё так, что её кое-как оттащили соседи, и поклялась, что будет проклинать её день и ночь до самой своей смерти. Мама А-Чэна хоть и была сильной женщиной, но даже она не смогла этого выдержать. У неё начались преждевременные роды, А-Чэн едва не задохнулся и ещё больше месяца находился под колпаком под присмотром врачей. После родов её здоровье ухудшилось, все дальнейшие годы она тяжело работала, чтобы прокормить себя и сына, и узнала о своей болезни слишком поздно. Всё это она рассказала А-Чэну перед своей смертью. Она успела назвать ему полное имя его отца и что она их обоих очень любит.

Хэ Сюань хорошо помнит тот вечер. Тогда он играл со своей младшей сестрой в куклы и подорвался первым, когда раздался звонок в дверь. На пороге тогда ещё их законной квартиры стоял его маленький друг, который смотрел на него остекленевшими глазами и сжимал в ладошке смятый клочок бумаги с криво нацарапанным «Пэй Мин». Хэ Сюань помнит, как мама, мгновенно всё поняв, прижала руку ко рту и расплакалась, утаскивая никак не реагирующего Хуа Чэна в квартиру и крича мужу, чтобы тот звонил в больницу и полицию.

В ту ночь Хэ Сюань в первый и последний раз видел, как разноцветные глаза распухают от бесконтрольных рыданий.

— У тебя нос красный, — не зная, что ещё сказать, Хэ Сюань убирает прилипшую ко лбу каштановую чёлку, но Ши Цинсюань от него отмахивается, отстраняясь и закрывая залитое слезами лицо ладонями. — Цинсюань...

— Я её ненавидел, я её и сейчас ненавижу за всё, что из-за неё пришлось прожить А-Чэну и его маме, — он всхлипывает, поднявшийся ветерок и шелест листьев немного заглушают его бесконтрольный влажный шёпот. — Но она такая... жалкая!.. Я не могу ненавидеть её так же сильно, как раньше, когда не видел её с этими блядскими костылями!.. Твою же мать!

— Тогда зачем ты купил у неё эту сраную сумку? — Хэ Сюань чувствует себя бессильным перед чужой злостью.

— Потому что, — всхлип, — пошла она нахуй! Чтобы так просто избавиться от напоминаний о Пэй Мине — а вот хуй ей! Пусть знает, что я буду ходить с её вещью перед ним, а не она! Ух, сука, какой же я злой!

— У папочки кризис?

— Хуизис! — Ши Цинсюань с силой трёт лицо и недовольно зыркает на Хэ Сюаня. — Ты роллов хотел? Так вот я теперь тоже хочу! Давай, варгань доставку!

— Господи, — восхищённо тянет Хэ Сюань, доставая телефон из заднего кармана чужих джинс, — когда злой, весь русский язык вспоминаешь.

— Не перестанешь язвить — въебу.

— Приму за честь.

— Ебал я вас и вашу честь, — выдыхает Ши Цинсюань, кажется, постепенно успокаиваясь. — И арбуз хочу. Похуй, что только начало августа, брата всё равно рядом нет. Где тут арбузы?

Сбоку тактично покашливают.

— Пятнадцать рублей за килограмм, — миролюбиво сообщает Юйши Хуан, торгующая в их дворе в овощно-фруктовой палатке и слышавшая чужую истерику от начала и до конца. — Здравствуйте.

***

Интересом к жизни своих соседей Хэ Сюань никогда не мог похвастаться. Даже если он и узнавал какую-то новость от нюхастого Хуа Чэна, ежедневно снабжаемого всеми самыми свежими сплетнями благодаря Инь Юю, он эту новость забывал сразу же, как только они с Хуа Чэном добавляли «ну, не нам судить» к обсуждению и переходили к другой теме.

Именно поэтому он так удивляется, когда, возвращаясь с ближайшего отделения Почты России, видит возле соседнего подъезда фургон и мельтешащих туда-сюда грузчиков.

— Съезжает, что ли, кто-то? — спрашивает Хэ Сюань сам себя, смахивая со лба пот.

— Ага, — остановившийся рядом человек цокает языком.

Хэ Сюань скашивает взгляд и оглядывает своего главного соперника по выдаче самого кислого выражения. Му Цин, которого можно описать как «выглядит как аристократ, говорит как гопник, в душе – нежная ромашка», в ответ на это вскидывает брови, мол, чо надо, и прижимает плоскую коробку вплотную к себе. Похороненная под гороховым супом из Самоката совесть слабо шевелится — если бы не стопка писем с мерчем Хэ Сюаня, программа на почте бы не зависла, и тогда убивающий взглядом Му Цин, забившийся в угол и следящий оттуда за единственным работающим окном, не был бы вынужден просидеть столько времени в очереди.

Но то ли суп слишком тяжёлый, то ли совести у Хэ Сюаня всё-таки нет, но он не думает об этом слишком много.

— А кто? — спрашивает он, наблюдая, как худосочный парнишка пытается затолкать в грузовик советский шкаф и почти что оказывается там, где оказался Союз.

Му Цин засовывает коробку себе под мышку и усмехается.

— А ты что, не слышал? Этот идиот Фэн Синь разводится с Цзян Лан.

— А, точняк, — вспоминает Хэ Сюань. Кажется, что-то такое ему говорил Гу Цзы почти месяц назад. — И что, Цзян Лан съезжает?

— Ну, а кто ещё, — Му Цин заправляет за ухо выбившуюся из хвоста смоляную прядь. — Квартира-то досталась Фэн Синю от отца, Цзян Лан не имеет на неё никакого права.

Зато на разбитый сервиз, вокруг которого собираются растерянные рабочие и распсиховавшаяся Цзян Лан, та очень даже претендует.

— Ну, хорошо, что хотя бы без детей расходятся, — вздыхает Хэ Сюань, пытаясь отлепить от спины взмокшую футболку. Жара всё ещё вынуждает его ненавидеть эту жизнь и большие циферки в счетах за электропотребление. — Могу только поздравить с тем, что должно стать потише.

По рассказам Гу Цзы, живущего с Ци Жуном и Се Лянем под квартирой Фэн Синя, ссоры между уже бывшими голубками происходили на ежедневной основе и являлись проклятьем всего их подъезда. Иной раз было интересно послушать про то, как женщина отчитывала Фэн Синя за грязные носки под подушкой и зарождение новой жизни в забытой с кашей мультиварке, но, когда это длилось по несколько часов и претензии переставали быть интригующими, это быстро надоедало.

— Спасибо, — фыркает Му Цин, всю жизнь проживший в соседней с Фэн Синем квартире. — Теперь хотя бы не буду просыпаться от звуков их сношения посреди ночи, хотя, по секрету, в последний год их почти не было. Наверное, кое-чей огромный друг усох.

Хэ Сюань тактично умалчивает о том, что кое-кто тут просто сгорает от ревности.

Все, кто хоть раз открывал «Любовь/Ненависть» на фикбуке, давно знают, что Му Цин, всегда находящий повод, чтобы уколоть быстро воспламеняющегося Фэн Синя, сохнет по нему, как гиацинт на подоконнике Хэ Сюаня. Ещё ходя в школу, он видел, как тоскливо Му Цин смотрит на своего соседа, и мысленно гадал, когда тот уже наконец признается. Но время шло, а Му Цин так и продолжал молчать.

Пока не стало слишком поздно.

В день свадьбы Хэ Сюань возвращался домой из типографии в ужасном настроении из-за ужасной цветопередачи на открытках. Он думал, что вечер неминуемо испорчен ровно до того момента, пока не увидел выглядывающие из-за куста носки кроссовок. Бесконтрольно рыдающий Му Цин, обставленный бутылками и выгнавший бомжей из их привычного места обитания под шиповником, толкался и кусался, через всхлипы прося оставить его в покое и дать умереть. Новость о том, что он вряд ли умрёт от пяти банок Балтики 9, он встретил ещё более оглушающими рыданиями, и вырванный со свадьбы Се Лянь, увидев подобную картину, чуть не заревел вдогонку от сочувствия.

— Я-я ведь ег-го... — Му Цин утыкался грязным от соплей, слёз и земли лицом в шею успокаивающего его Се Ляня и дрожал так сильно, что Хэ Сюаню пришлось идти хозяйничать на чужую кухню в поисках минералки.

По идее его миротворческая деятельность уже подошла на тот момент к концу, но он почему-то не мог заставить себя уйти, пока бы не убедился, что с Му Цином всё будет в порядке и Се Лянь справится с ним в одиночку. Он уже возвращался в спальню со стаканом воды (из фильтра), когда услышал вкрадчивый голос Се Ляня:

— Я тоже люблю того, у кого уже есть любимый человек, и понимаю твою боль, А-Цин, но если ты продолжишь так убиваться, то кому от этого станет легче? Давай сегодня мы оба пострадаем, а завтра начнём всё сначала, угу?

— Я н-не могу, — подхватив гипервентиляцию, Му Цин хватался за чужую рубашку и не мог сглотнуть. — Я не такой с-сильный, ка-ак ты...

— Я не сильный, — покачал головой Се Лянь, одарив друга детства нежной улыбкой и поцеловав того во влажный лоб. — Я такой же, как все. Ну-ну, дыши, хорошо? Вот так, раз, два. Раз, два. Умница, ты такой молодец, А-Цин.

Хэ Сюань зашёл в комнату только через две минуты, помог раздеть уснувшего Му Цина и спокойно ушёл к себе.

О том, что Се Лянь кого-то безответно любит, он много раз порывался рассказать Хуа Чэну, но так и не решился.

— Чей альбом пришёл? — вынырнув из воспоминаний двухлетней давности, спрашивает Хэ Сюань.

Ехидное выражение Му Цина почти мгновенно сменяется на робкое, он застенчиво отвечает:

— Эспа.

На самом деле, Хэ Сюань бы предпочёл не знать о том, что эта кошкообразная колючка жить не может без стэнерства к-поп групп, в особенности женских, и спускает на их стафф почти всю свою зарплату. Но выбора ему как-то не дали, когда в вечер, попав в чужую квартиру, он в полутьме столкнулся с ростовой фигурой Бан Чана, а затем чуть не завалил алтарный шкаф с альбомами твайс.

— О, видел их камбэк, — Хэ Сюань трогает макушку — ещё чуть-чуть и если мимо пролетающая птица решит скинуть своё яйцо ему на голову, то оно мигом превратиться в яичницу. — Карина, как всегда, пушка.

— Мне понравились образы Жизель, — воодушевлённая улыбка расцветает на лице Му Цина, но быстро пропадает, когда со стороны его подъезда раздаётся треск. — Да, хороший был шкаф. Мы в нём прятались с Фэн Синем и Се Лянем, когда были мелкими. Так, подожди-ка, с каких пор ты шаришь за эспу?

Хэ Сюань закатывает глаза.

— Да есть тут один человечек...

— Про меня говорите? — мурлычет нечто, пахнущее бабл-гамом и слоёным тестом, обвивая руки вокруг чужой шеи и утыкаясь мягкой щекой в острое плечо.

Хэ Сюань кладёт голову на подставленную пушистую макушку, делая вид, что не замечает ошарашенно приоткрывшегося рта Му Цина, и отвечает:

— Всегда только о тебе, папочка.

— Вот и правильно, — широко улыбается Ши Цинсюань, ничем не показывая того, что ему противно прижиматься к взмокшему жаркому телу. Наоборот. — Хэ-сюн, кто этот красивый человек?

— Это Му Цин, — лениво представляет Хэ Сюань, чувствуя, как настолько расслабляется, что ещё немного, и он полностью перенесёт весь свой вес на парня позади. — Мой знакомый и друг детства Се Ляня.

— Лянь-Ляня?! — восторгается Ши Цинсюань, отлипая от недовольного подобным отношением Хэ Сюаня и делая шаг в сторону ошарашенного происходящим Му Цина. — Приятно познакомиться! Меня зовут Ши Цинсюань! Я новый друг Лянь-Ляня и дядя Хуа Чэна — ну, ты его, наверное, знаешь.

— Ага, — заторможенно кивает Му Цин, переводя недоверчивый взгляд с одного парня на другого. — А вы встречаетесь?

Хэ Сюань, к сожалению, предвидел подобный вопрос.

— Нет.

— Пока нет.

— Что значит пока?

— То и значит.

— Никаких пока.

— Конечно, дорогой, в нашем случае я могу говорить тебе только привет, — Ши Цинсюань посылает скривившемуся Хэ Сюаню воздушный поцелуй и улыбается Му Цину. — На самом деле, я просто вот уже месяц пытаюсь заставить его радоваться жизни. Даже в вашей стране.

Му Цин едва заметно усмехается:

— Удивительно, но, кажется, у тебя получается.

— Я тоже так думаю! — расцветает Ши Цинсюань. Он уже наверняка записал его в свой мысленный список потенциальных элдэшек.

Хэ Сюань фыркает.

— Это только заслуга доставки еды.

— Точно! — Ши Цинсюань бьёт себя по лбу. Отпечаток массивного кольца со среднего пальца остаётся над левой бровью. – Я же заказал доставку на адрес Лянь-Ляня, пошлите быстрее!

***

До возвращения Хуа Чэна в родной город Хэ Сюань мало знал о Се Ляне, но когда вы живёте в одном дворе и иногда неловко впихиваете друг другу в руки последнюю картошку Ролтон по акции в Магните, то волей-неволей узнаёте друг о друге незначительные мелочи. Вроде тех, что у вас обоих кредиты в одном и том же отделении банка и что вы не высыпаетесь уже третий год. Хэ Сюань — из-за бессонниц, Се Лянь — из-за ранних подъёмов на работу и возвращений домой под ночь.

И что выходных у Се Ляня нет почти год.

— Но сейчас у меня такой приятный график, — он скрипит упаковками с роллами, пытаясь впихнуть всё их многообразие на один стол, но ожидаемо терпя поражение и с благодарной улыбкой принимая помощь закатившего глаза Му Цина, хладнокровно отрывающего крышки. — Целых два выходных! А зарплата такая, будто два месяца без отдыха работаю.

— Это называется человеческий график, а не приятный, — гундит под нос Му Цин и отдаёт пустые верхушки упаковок хлопающему глазами Гу Цзы, уже прицелившемуся на роллы с запечёнными верхушками. — Ты руки-то помыл? И отец твой недоношенный где?

Гу Цзы передаёт скрипящий пенопласт (или что это вообще?) зажатому между раковиной и холодильником Хэ Сюаню и отчитывается:

— Руки помыл! А папочка плачет в гостиной.

— Ничего я не плачу! — на кухню, маленькую, немного душную и без того переполненную гостями, врывается возмущённый Ци Жун с вымывшимся зелёным на сожжённых волосах.

— А твои покрасневшие глаза говорят об обратном, — усмехается Ши Цинсюань, имеющий не очень хорошее отношение к двоюродному брату своего друга. Всем тут хорошо известно, из-за кого Се Лянь влез в долги, и как тому было сложно вытянуть своего непутёвого братца из многочисленных наркоманских притонов их города.

Ци Жун отфыркивается и тычет неухоженным из-за смен на заводе пальцем в экран своего полуразбитого смартфона:

— Я просто расстроен! У Матранга концерт в нашем Задрыщенске через месяц, а у меня нет денег на билет.

Усевшись на диванчик рядом с Ши Цинсюанем, Му Цин открывает Кока-Колу и разливает ту по заранее расставленным Се Лянем стаканам.

— А у меня у эверглоу в Астане концерт, и чо теперь? Жопу мне, что ли, порвать? Поной и руки помой, а то жрать не будешь.

Ци Жун поджимает губы, собираясь что-то возразить, но, обведя взглядом накрытую поляну и количество людей, которые эту поляну смогут быстро зачистить, с булькающими матами топает в ванную, с хлопком закрывая дверь и на всю включая «Медузу» любимого Матранга.

— Надеюсь, он там утопится с этой своей медузой, — выражает всеобщую (кроме Гу Цзы) мысль Хэ Сюань.

Се Лянь вздыхает.

— Прошу всех к столу.

Поднимается радостный бубнёж. Хэ Сюань выруливает из своего закуточка на табуретке, пододвигается к столу и морщится, когда растряхивающий капли Ци Жун усаживается рядом и, как и его сын, нацеливается на запечённые роллы. Хэ Сюань угрожающе клацает палочками, но, заметив, что рядом с его наполненным стаканом стоит ещё один пустой, отвлекается и спрашивает у севшего напротив Се Ляня:

— А это кому?

Се Лянь прячет глаза за ресницами, делая вид, что просто занят выбором роллов.

— Это для А-Чэна. Он обещал тоже прийти.

— Чего?! — вскрикивает Ци Жун, таки запихнув себе и Гу Цзы в рот намеченные роллы. — Это разноглазое чучело придёт?! Да чтоб духу его тут не было!

Присущая карамельным глазам Се Ляня мягкость исчезает, сменяясь непривычной жёсткостью, а нащупавший коробку Му Цина Ши Цинсюань угрожающе замахивается ей.

На помощь нерадивому отцу приходит быстро пережевавший ролл Гу Цзы:

— Папа! Дядя Чэн такой хороший, зачем ты его обзываешь?

— Потому что когда я написал ему и попросил три сраных тыщи на билет, он меня блокнул!

— Наверное, ты плохо попросил, — хмыкает Ши Цинсюань, опуская коробку, которую Му Цин тут же пихает себе за спину за избежание повторного превращения его драгоценного нераспакованного альбома в оружие против всяких жаб. — Мой А-Чэнушка никогда не отказывает в денежной помощи нуждающимся.

«Ага, только тебе и гэгэ», — Хэ Сюань под шумок уплетает все приглянувшиеся комочки с рисом.

— Я даже написал пожалуйста! — не соглашается Ци Жун.

— А перед этим наверняка сто раз оскорбил, — Се Лянь массирует виски. — А-Жун, ешь спокойно и перестань обзывать моих друзей.

— Иначе что?

— Иначе я перестану платить за вай-фай и ты не сможешь играть в Бравл Старс.

Лицо Ци Жуна перекашивает.

— Ну ты и су… — он скашивает взгляд на смотрящего на него во все глаза ребёнка. — Ладно! Но Хуа Чэн этот ваш всё равно жмот проклятый!

— Папа, не надо так кат.. категронично.

— Категорично, — подсказывает Му Цин.

— Категорично, — кивает Гу Цзы.

Поверженному Ци Жуну ничего не остаётся, кроме как мысленно выматериться и вернуться к роллам, но, когда он опускает взгляд, его любимых там уже не оказывается. Хэ Сюань лишь сыто щурится и слизывает с уголка рта остатки сыра вперемешку с майонезом под гневный взгляд Ци Жуна и томный Ши Цинсюаня.

Дальше едят под приятный аккомпанемент обсуждений лучших камбэков этого лета, где единодушно признают победителем POP Наён и After LIKE айв, чавканье Хэ Сюаня и имитацию звуков самолётиков в исполнении Ци Жуна, пытающегося покормить Гу Цзы тиктоковским методом и отправившим себе на шорты по меньшей мере пять роллов.

В какой-то момент Хэ Сюань ловит себя на странном чувстве. Прислушавшись к себе, он понимает, что это удовлетворение.

Странно.

Раньше он очень быстро уставал от людей, даже с Хуа Чэном он не мог общаться больше часа, чтобы потом не уйти в социальную спячку на плюс-минус два дня. А сейчас он сидит на кухне метр на метр с целой оравой людей и не испытывает ничего, кроме спокойствия. Ему хорошо.

Возможно, Ши Цинсюань всё-таки прав. Он и правда учит его радоваться жизни.

Закончив трапезничать, Му Цин утаскивается Ши Цинсюанем в гостиную на распаковку альбома, Гу Цзы любопытно семенит за ними, Ци Жун, обожравшись, берёт в оборону толчок, а Хэ Сюань, вздохнув и посчитав, что это пойдёт плюсиком ему в карму, носящую рожу Хуа Чэна, вызывается помочь Се Ляню убрать со стола и помыть стаканы.

Один из которых так и остаётся чистым.

— Наверное, у него очень много дел, — Се Лянь, делающий вид, что совсем не расстроился, привстаёт на цыпочки и ставит стакан к остальной редко используемой посуде на верхней полке. — А-Чэн ведь и в выходные работает, — он сжимает пальцами край кухонного гарнитура. — И зачем я его только позвал? Отвлёк только.

Присевший на корточки Хэ Сюань сверлит взглядом его затылок. Он со скрипом засовывает контейнеры из-под роллов в пакет и, выпрямившись, тихо спрашивает:

— Могу я у тебя кое-что спросить?

Се Лянь, принявшийся за полоскание стаканов, не оборачиваясь, мычит:

— Конечно.

— Кого ты любишь?

Вопрос немного заглушается одновременным писком Му Цина и Ши Цинсюаня и последовавшим за ним немного шепелявым «Грёбаные фанаточки!» под трендовые звуки скролинного тиктока.

Замеревший над раковиной Се Лянь молчит, пока Ши Цинсюань радостно распинается о том, как Му Цину повезло заиметь в своей коллекции именно эту карточку Винтер.

— Почему ты спрашиваешь? — голос Се Ляня хриплый, ломкий, а плечи сгорблены.

Если бы только Хуа Чэн увидел, до чего Хэ Сюань довёл его гэгэ всего одним вопросом, то от мордобоя не спасла бы даже их многолетняя дружба.

— Потому что я не понимаю, — честно признаётся Хэ Сюань, с шелестом завязывая тугой узелок на пакете и переходя ко второму. — Ты привязан к Хуа Чэну и дорожишь им, но при этом совершенно не замечаешь всех его намёков. Или делаешь вид, что не замечаешь. Если второе, то, пожалуйста, я прошу тебя, не мучай его и нормально с ним поговори. Он не заслуживает того, чтобы с его чувствами так играли. Он точно будет разбит, но, по крайней мере, не будет строить ложных надежд на взаимность, особенно учитывая, что ты кого-то тоже любишь.

До этого момента льющаяся вода резко прекращает бежать. Се Лянь оборачивается, и прежде, чем тот сжимает кулаки, Хэ Сюань успевает заметить, как его пальцы дрожат.

— Я играю с его чувствами? — удивительно спокойно спрашивает Се Лянь, поднимая взгляд и встречаясь им с глазами Хэ Сюаня. — Три года назад, когда мы только начали с ним общаться в инстаграме, он сказал мне, что у него уже есть любимый человек. С тех пор я каждый чёртов день, отвечая на его флиртующие сообщения, давил в себе симпатию, потому что знал, что даже без этого любимого человека у меня нет ни единого шанса. Но, когда А-Чэн приехал в этот город… — он опускает голову, каштановые пряди скрывают глаза. — В него сложно не влюбиться. Невозможно не. И если я играюсь с его чувствами, то что я могу сказать насчёт его отношения ко мне? Зачем он ведёт себя так, будто у меня есть шанс быть с ним рядом? Я понимаю, что у него просто такая манера поведения, он обо всех дорогих людях так заботится, но я скоро не выдержу. Мне больно. Очень больно смотреть на него и не иметь права сказать ему, как я его люблю.

Хэ Сюань правда старается, но он не может сдержать нервного смешка, который быстро перерастает в истеричный смех, пока разбитый взгляд Се Ляня сменяется на непонимающий, а Ци Жун наконец шумно смывает за собой.

— Какие же вы два полудурка, я не могу, — Хэ Сюань прикладывает ладонь ко лбу и не может поверить, что он оказался в эпицентре всего этого драматичного пиздеца. — Страдаете друг по другу, а языком поговорить не можете. Желательно, конечно, чтобы ещё ваши языки между собой поговорили, но об этом пока рано говорить.

Се Лянь вспыхивает всем лицом.

— Хэ Сюань!..

— Да, я, — тот чувствует, как груз чужой тайны стекает с его плеч, как тёплая вода. Или он просто вспотел? — А Хуа Чэн всегда любил только тебя, а ты, как оказалось, — его. Сойдитесь уже, наконец, и не ебите друг другу мозги — ебитесь сами. Хотя куда вам, двум девственникам…

От окончательного воспламенения ошарашенного Се Ляня спасает грубый стук в дверь.

— Я открою! — искрящимся от радости голосом оповещает Му Цин, но тон его после скрипа двери холодеет градусов на тридцать. — Что тебе нужно?

— Се Лянь здесь? — спрашивает женский голос, в котором все, кроме высунувшегося из гостиной Ши Цинсюаня, признают Цзянь Лань.

— Д-да, я тут! — протиснувшись мимо довольного развернувшейся лав-стори Хэ Сюаня, всё ещё красный как рак Се Лянь вываливается в длинную прихожую. — Что-то случилось?

— Я за своей рисоваркой, — Цзянь Лань складывает руки на груди. — Фэн Синь сказал, что давал её тебе неделю назад.

— Блин, точно! — Се Лянь хватается за голову. Его чуть не сшибает открывший дверь Ци Жун, натягивающий на узкие бёдра испачканные роллами шорты и оглядывающий всех недовольным взглядом. — Извини, но я забыл её помыть. Подождёшь пять минут?

Цзянь Лань устало вздыхает, но всё-таки кивает, привалившись плечом к дверному косяку:

— Валяй.

— Ты так и будешь тут стоять? — Му Цин кривит губы, когда Се Лянь уносится на кухню, Ци Жун заталкивает любопытных Ши Цинсюаня и Гу Цзы обратно в гостиную, а Хэ Сюань садится на край диванчика, стоящего почти в проходе и являющегося неплохой обзорной площадкой.

Цзянь Лань кидает на парня напротив пренебрежительный взгляд.

— А тебе-то что? Хочу и стою, хоть проветрится у вас тут, — она замолкает, а потом вдруг спрашивает: — Злорадствуешь?

Все в квартире делают вид, что не заинтересованы их разговором, но на самом деле обращаются в слух.

— По поводу? — не понимает Му Цин. Насколько Хэ Сюань может судить, тому некомфортно разговаривать с ней. Они никогда не были представлены друг другу нормально, а ещё она та, кто каждый день засыпал рядом с его любимым мужчиной, и каким бы человеком она ни была, он вряд ли сможет полностью подавить всю свою обиду и злость на неё. Хотя она явно этого не заслуживает.

Цзянь Лань остро улыбается.

— Не делай вид, что не понимаешь, — она отодвигается от косяка и делает шаг в сторону напрягшегося Му Цина. — Надеюсь, тебе доставило удовольствие разрушение нашей семьи.

— То, что этот придурок разлюбил тебя, не имеет ко мне никакого отношения.

— Разлюбил? Не имеет отношения? — Цзянь Лань комично округляет глаза. — Да он меня никогда и не любил. Все годы, что мы знакомы, он твердил только о тебе. Му Цин это, Му Цин то! Тошнит от вас, гребаные пидарасы! Если так нравится в жопу долбиться, то хотя бы меня в это не вмешивали!

В гостиной к ушам любопытного Гу Цзы одновременно прижимаются ладони Ши Цинсюаня и Ци Жуна.

Лицо Му Цина мрачнеет.

— Ты несёшь какой-то вздор, — он явно старается не показывать, насколько нервничает, но голос предательски вздрагивает. — Зачем ему было жениться на тебе, если он тебя не любил?

Цзянь Лань, наконец, перестаёт ломать комедию и показывает свои настоящие чувства. Она громко смеётся.

— Зачем? Я и сама задавалась этим вопросом все эти годы! А недавно он мне наконец признался, представляешь? Рассказал, что его отец узнал о том, что он чёртов бисексуал или как вы там это называете, сказал, что убьёт его, если не женится на ком-нибудь, и этим кем-то оказалась я — удобная дурочка, которая ему со школы в рот смотрела! — она зло встряхивает головой, откидывая волосы с лица. — И ты говоришь, что ты ни при чём? Не смеши меня! Каждый раз, когда мы занимались сексом, он называл меня твоим грёбаным именем!

Даже Хэ Сюань, пересмотревший кучу дорам, сёдзё аниме и мыльных сериалов, удивляется количеству драмы на один подъезд одной русской пятиэтажки.

— Ты врёшь… — ошарашенный Му Цин делает шаг назад.

— Вру? И зачем мне это? Думаешь, мне приятно, что мой без пяти минут бывший муж представлял, что вместо меня трахает какого-то мужика? Предел мечтаний просто!

— З-замолчи!

— Ну уж нет! — голос Цзянь Лань звучит на всю лестничную площадку. — Я слишком долго молчала и тешила себя надеждами на то, что он рассмотрит меня и тоже полюбит, но даже спустя годы этого не случилось! Он заявил, что всё ещё любит тебя!

— Да он не может любить меня! — взрывается Му Цин.

— Да я люблю тебя!

На мгновение повисает тишина. Она разбавляется только тяжёлым дыханием поднявшегося на этаж Фэн Синя, неловко застывшего в дверном проёме позади разгневанной бывшей жены, и стекающими с ёмкости рисоварки каплями.

— Пиз-дец, — произносит Хэ Сюань одними губами и убирает ноги, пропуская такого же шокированного Се Ляня в коридор, где тот молча передаёт рисоварку едва сдерживающей слёзы Цзянь Лань. Та благодарно кивает, разворачивается и уходит, напоследок толкнув стыдливо опустившего голову Фэн Синя в плечо.

Напряжение разрывает ничего не понимающий Гу Цзы. Он не слышит себя из-за двух пар закрывающих ему уши рук и оттого так громко спрашивает:

— Это значит, что дядя Фэн и дядя Цин теперь поженятся?

Дядя Фэн и дядя Цин как по команде краснеют.

— Нам надо поговорить, — Му Цин берёт себя в руки первым. Он выходит через всё это время открытую дверь, хватает Фэн Синя за руку и тащит того на этаж выше, злобно зыркнув на всех соседей, любопытно поприоткрывавших двери в поиске хлеба и зрелищ. — Заканчиваем греть уши и расползаемся по крысиным норкам обратно. Конец гейских драм на сегодня.

«Да если бы», — хмыкает про себя Хэ Сюань, наблюдая, как Се Лянь заваривает чай двум оставшимся гостям, ставит молоко для какао по заказу Гу Цзы и отдаёт остатки колы Ци Жуну.

Если чужие неожиданные разборки отношений и отвлекли Се Ляня от собственной проблемы, то ненадолго. Хэ Сюань, сёрбая чаем под неодобрительные тычки рядом пристроившегося Ши Цинсюаня, видит, как хозяин квартиры нервно перебирает пальцы и постоянно набирает воздух, чтобы что-то спросить, но в итоге продолжает молчать.

Впрочем, говорить ничего и не приходится.

В дверь снова стучат. На этот раз тактичнее.

— Это, наверное, племяшка, — предполагает Ши Цинсюань, уводя из-под носа Хэ Сюаня последний красный батончик Рот Фронт.

Се Лянь встаёт из-за стола так резко, что тот слегка пошатывается, но этого хватает, чтобы подпиравший лицо рукой Ци Жун подавился и кола пошла носом.

— Папа! — пугается Гу Цзы, хватая отца за плечи. — Не умирай!

— Та не умрёт он, — совершенно неправдоподобно заверяет Хэ Сюань, пока Ци Жун корчится в предсмертных муках. — Паразиты так легко не умирают.

— Особенно когда я могу пообещать, что достану для него билет на Матранга, — улыбается Ши Цинсюань, запивая батончик жасминовым чаем.

Ци Жун тут же перестаёт кашлять, слизывает с верхней губы кока-кольную пенку и торжественно обещает почти заплакавшему Гу Цзы:

— Твой батька будет жить вечно!

(не дай Бог)

Се Лянь тем временем нетерпеливо распахивает дверь.

— А-Чэн! — выглядывающий из-за плеча Ши Цинсюаня Хэ Сюань видит, как тело Се Ляня буквально дёргается навстречу стоящему в дверях человеку, но вовремя себя останавливает, неловко оставаясь на месте. — Ты задержался, случилось что-то?

— Ничего такого, о чём стоило бы беспокоиться гэгэ, — несмотря на затопленный нежностью взгляд разноцветных глаз, улыбка Хуа Чэна кажется непривычно натянутой. — Просто нужно было встретить кое-кого…

— Не кое-кого, а любимого папку! — не соглашается с его формулировкой человек, бесцеремонно оттолкнувший Хуа Чэна в сторону и обхвативший большой ладонью руку сбитого с толку Се Ляня. — Приятно с тобой наконец познакомиться! Наслышан о тебе от моего оболтуса, но он не говорил, что ты такой милашка! Честное слово, будь я помоложе, я бы ух!.. Ай, Уду, ну не по голове же, мне ей ещё деньги зарабатывать!

Молодой мужчина, давший отцу Хуа Чэна смачную затрещину, громко фыркает.

— Подкатывать яйца к молоденьким мальчикам будешь, когда избавишься от меня, — немного раскосые синие глаза высокомерно-любяще смотрят на потирающего макушку мужчину. — А этого никогда не случится, любимый.

— Молюсь об этом каждый день, солнышко, — бубнит старший мужчина, впрочем, его слова пропитаны искренностью.

Таким же искренне испуганным выглядит прижавшийся к спинке дивана Ши Цинсюань. Хэ Сюань, глядя на него, предполагает, что ему тоже нужно начать беспокоиться.

И валить.

— Так вы… — всё ещё удивлённый Се Лянь переводит взгляд с одного незнакомца на другого, пока отпихнутый Хуа Чэн трёт предплечье и выглядит не очень довольным. — Родители А-Чэна?

Пэй Мин расплывается в широкой, клыкастой улыбке — такой же, какой улыбается его сын, тогда как молодой мужчина рядом с ним просто усмехается.

— Меня он так не называет, но технически — да, — тот протягивает свою аккуратную, бледную ладонь с золотой дужкой на безымянном пальце для рукопожатия. — Приятно познакомиться, меня зовут Ши Уду, я супруг Пэй Мина и…

— Б-брат, — Ши Цинсюань, прижимающийся к кисломордому Хэ Сюаню, собирающемуся драпать из этой богадельни, явно ставит подпись под мысленным завещанием, когда встречается с ледяным взглядом брата. Наконец заметив его, Ши Уду напускает на себя тяжёлую ауру и грациозно вплывает в квартиру, аки дементор.

— Цинсюань… — угрожающе шипит он, но запинается, когда прямо перед его носом Гу Цзы подскакивает с табуретки и испуганно вскрикивает:

— Молоко! Молоко убегает!

— Ой! — Се Лянь, спотыкаясь о собственные ноги и неловкую атмосферу, возвращается на забитую людьми кухню, выключает плиту, ошпаривается и принимает самый несчастный вид на свете. Он виновато смотрит на мальчика. — А-Цзы, прости, но это было последнее молоко…

Мальчик разочарованно поджимает губы.

— Ну, что сказать, зять у меня такая же кулёма на кухне, как и сын, — заглянувший на кухню Пэй Мин по-доброму смеётся, пока покрасневший Хуа Чэн, вошедший в на удивление резиновую квартиру следом и единственный, кто додумывается закрыть дверь, скулит:

— Папа, замолчи!

— А что папа? — упирает руки в боки Пэй Мин. — Папка твой молодец, сына вырастил, бизнесом поделился, и, я думаю, ты можешь позволить себе и своей яшмовой ветви постоянного повара. А то до свадьбы не доживёте, мне такое не надо, я уже попросил Пэй Су составить план торжества. Он над ним две недели сидел!

Окончательно смущённые словами о свадьбе «женихи» опускают головы, боясь даже взглянуть друг на друга.

По кухне расползается убийственная аура Ши Уду, аромат каких-то дорогущих духов и запах жжёного молока.

Хэ Сюань решает, что пора и честь знать.

— Ну, я, наверное, пойду, — оповещает он, не без труда вставая из-за стола — во многом из-за количества еды, которое он тут утилизировал в себя на халявной основе, но также из-за того, что Ши Цинсюань хватает его за руку и настойчиво тянет обратно.

Острый взгляд Ши Уду задерживается на том месте, где его брат соприкасается с Хэ Сюанем, и последнему от этого взгляда хочется выйти из квартиры побыстрее. Даже через окно. Тут всё равно только третий этаж, как-нибудь переживёт.

— Ты же Хэ Сюань, да? — закончив отчитывать сына, Пэй Мин переключает внимание на остальных обитателей кухни. — Надо же, как вымахал, уже с меня ростом! А ты, должно быть, Ци Жун? — он останавливает взгляд на не вдупляющем, а потому всё ещё молчащем Ци Жуне, забравшемся на табуретку с ногами. — И ты Гу Цзы, верно? — обращается он к всё ещё грустившему по какао мальчику. — Ну, не расстраивайся. На, — он суёт Гу Цзы тысячу и гладит по мягкой копне волос. — Пойди с папой купи молоко. А я тебе сварю какао. Договорились?

Гу Цзы ошеломлённо смотрит на зелёную купюру у себя в руках, потом на улыбающегося Пэй Мина и, в конце концов, останавливается на подмигивающем ему двумя глазами отце.

— Хорошо! — кивает он и уносится в коридор.

Счастливый Ци Жун следует за ним.

Хэ Сюань пытается проскользнуть вместе с ними, но его тормозит бледноватый Хуа Чэн. Он шёпотом просит:

— Если я не приду к тебе через часа два нажираться, то иди искать меня у ближайшего моста.

Хэ Сюань искоса смотрит на его напряжённо сжавшуюся челюсть и вздыхает. Наверняка Хуа Чэн уже напридумывал себе, как гэгэ сейчас разъяснит Пэй Мину, что никакая они с его сыном не пара, сдурели что ли, мы же в России, и попросит больше так не шутить. И если бы Хэ Сюань уже не был в курсе чужих чувств, он бы тоже так подумал. Но сейчас он лишь подбадривающе сжимает чужое плечо, шепчет в ответ:

— Не ссы, братан, нажрёмся на вашей свадьбе.

И смывается.

«Ну ты и кидалово» — пишет чуть позже Ши Цинсюань, приправляя всё плачущими и гневными смайликами. — «Мог бы остаться и поддержать меня, я чуть не умер, между прочим!! Брат отобрал у меня 5! ПЯТЬ карт!!!»

Вы:

Сделаю вид, что меня это как-то касается.

Студия загара:Кое-кто просто засмущался подписать его как солнышко и решил изъебнуться

Конечно касается, я же тебе с этих карт пиво покупаю

Вы:

А вот это сильно

Передай брату, что он ахуел

Студия загара:

Ага, только если захочу, чтобы он тебя убил

А я сам хочу это сделать

Вы:

Прошла любовь — завяли помидоры?

Студия загара:

И не мечтай, заюш

Брат, кстати, подумал, что мы встречаемся

Вы:

Он меня чуть взглядом не убил

Он всех твоих содержанок так не любит?

Студия загара:

Не знаю, ты первый, так что на твоём примере и посмотрим

Вы:

Каким же ты стал прагматичным, папочка

А если серьёзно

Правда первый?

Студия загара:

А ты думал, что я всех гоповатых интровертов так выхаживаю?

Вы:

Мало ли какие увлечения у богатых

Вдруг ты меня откормишь и съешь?

Я такое в аниме видел

Студия загара:

Тогда время тебя есть ещё не пришло, ты всё ещё слишком худой

Но покусать тебя хочется

Вы:

Писят рублей

Хотя нет, дешевлю

Миллион

Студия загара:

Эх, тебе лишь бы деньги

Вы:

А что ещё можешь предложить?

Студия загара:

Свою компанию!!

Вы:

Нефтяную?

Студия загара:

Персональную

Вы:

Оставь себе

Студия загара:

Злюка ты

А я-то думал предложить попозировать для твоих новых артов

Но раз так, то ладно

Пусть подписчики кикимора остаются без их любимого контента со мной

Хэ Сюань блокирует телефон и несколько мгновений смотрит в потолок. Затем выдыхает тихое «блять» и снова открывает переписку.

Вы:

Как давно ты знаешь?

Студия загара:

С самого начала

Один из твоих подписчиков подписан на меня в инстаграме и скинул мне арт со мной же примерно месяц назад

Там ещё подпись была «выводит меня своей красотой из артблока»

Я сначала не понял, что это ты, но, почитав другие твиты, касающиеся повседневной жизни, не мог не признать твою меланхолию

Вы:

Вот же крыса

Найду и забаню мышьяком

Ну и

Чего ты хочешь?

Студия загара:

Проценты от твоей выросшей аудитории

Вы:

Сколько

Студия загара:

Один поцелуй за каждый новый лайк на артах со мной

Вы:

Дуже жирно

Студия загара:

В самый раз

Мой любимый, кстати, тот, где я сижу в одной рубашке

Там такой томный взгляд

Я, наверное, так в жизни не смогу посмотреть

Ты же не разочаруешься во мне?

Вы:

С чего бы мне разочаровываться?

И всё ты посмотришь

Я его с натуры рисовал, ты тогда на барахолке погрызенные собаками джинсы увидел

Студия загара:

Да не погрызенные они были!! Это задумка такая!!!!

И вообще

Если ты прямо сейчас не спустишься и не поцелуешь меня

Вы:

То что

Хэ Сюань ждёт минуту, две, но нового сообщения так и не следует. Нехорошее предчувствие скручивается в животе, и он уже спешно натягивает кроссовок, когда в дверь угрюмо стучат.

— То я приду и сам тебя поцелую, — пыхтит взъерошенный Ши Цинсюань, делая решительный шаг вперёд и обхватывая лицо в кои-то веки растерянного Хэ Сюаня окольцованными ладонями. Металл и пластик холодят скулы, тогда как губы вспыхивают пожаром, вызванным сухим, яростно-жгучим прикосновением чужих губ. — А потом мы поедем к твоим родителям и сестре в деревню, я попрошу у них твоей руки и после украду тебя в Штаты. Как тебе план?

— Твой брат не оценит, — сообщает Хэ Сюань, не в силах отстраниться и перестать рассматривать чужие ресницы. И россыпь веснушек, которые Ши Цинсюань так редко показывает и которые Хэ Сюань так обожает лепить в каждый свой рисунок. — Да и мои родители тоже.

— Ну и ладно, — фыркает Ши Цинсюань, привставая на цыпочки и скользя тёплыми ладонями по чужому загривку, медленно окольцовывая бледную шею. — Тогда сыграем нашу свадьбу тайно, позовём только Лянь-Ляня, А-Чэна, А-Цина с этим его новоявленным мужиком, Гу-Цзы, обязательно Юйши Хуан, она мне, кстати, бесплатно винограда дала, вкусный такой.

— Это не похоже на тайно, — замечает Хэ Сюань, невольно притягивая парня к себе за талию. — И где виноград?

Ши Цинсюань расплывается в довольной улыбке и снова клюёт его в губы. По всему телу проходит приятная тёплая волна.

— Неважно, — шепчет он, его ресницы трепещут, и Хэ Сюань закрывает глаза, готовясь к новому поцелую, когда засунутый в задний карман телефон гудит, оповещая о новом сообщении. Рука Ши Цинсюаня плавно спускается с шеи на плечо, затем на спину и, в конце концов, оказывается на заднице, где с чувством сжимает одну из половинок, и только потом достаёт телефон. — А-Чэн пишет, что он на мосту.

Хэ Сюань мгновенно мрачнеет.

— Какого ху…

— И чтобы ты не беспокоился, он с гэгэ, — заканчивает Ши Цинсюань. — Они, кстати, признались друг другу и теперь встречаются. Здорово, да?

— Да слава Богу, — закатывает глаза Хэ Сюань. — Чувствую себя в игре, в которой должен был свести всех долбоёбов, чтобы закрыть сюжетку.

— Получается, остались только мы?

— Может, гейм овер?

— А может, без «м»?

— А может и без «м», — вздыхает Хэ Сюань, наклоняясь и целуя первым. — Но учти, что из приданого у меня только рецепт домашних пельменей, ружьё и осенняя депрессия.

— Набор мечты, — смеётся Ши Цинсюань, заводит руку назад и закрывает всё это время приоткрытую дверь. — Создадим своё уютное тараканье гнёздышко.

— Почему тараканье?

— Брат сказал, что в таких панельках только тараканы и живут.

Хэ Сюань насмешливо улыбается.

— Переименуюсь в твиттере, — он клюёт счастливо сморщившегося Ши Цинсюаня в особо крупную веснушку. — Будем проводить свои будни тараканов под твайс и энхайпен.

— И опенинги из аниме, — напоминает Ши Цинсюань. — И Серёженьку Лазарева.

— Да ты человек вкуса, как я погляжу.

— Естественно, хотя с этим можно поспорить, учитывая, что я влюбился в парня в Абибасе.

— Ой, не начинай...

Гей(м) овер.

Chapter Text

Ловец ветра над дверью издаёт переливчатый звон, задетый майским воздухом, и Му Цин только чудом не поскальзывается на пролитом молоке, когда выбегает из подсобки в рабочую зону и социально-приемлемым голосом начинает:

— Добро пожал… — но, увидев вошедшего, со вздохом заканчивает: — Мы закрыты.

— Табличка на двери говорит об обратном, — хмыкает Фэн Синь, шаркая шлёпанцами по белоснежной плитке.

— С тобой уже таблички разговаривают? — спрашивает Му Цин, но без запала — шестнадцатая смена подряд и 08:37 на часах смогли убить в нём почти всё человеческое. «Почти» — потому что дрожь на предплечьях, когда Фэн Синь враскачку добирается до стойки бариста и, тяжело на неё навалившись, протяжно стонет, всё же заставляет его передёрнуться от мурашек.

— Знаешь, я не удивлюсь, если они реально скоро заговорят, — сгорбившись, Фэн Синь массирует прикрытые веки. — Устал, как собака, — жалуется он и, уронив голову на стойку, обклеенную стикерами с котами, хрипло интересуется: — Тройной эспрессо можно?

— Можно, если себя не жалко, — Му Цин отворачивается к кофемашине, чтобы хоть как-то перестать пялиться на загорелые бицепсы, вызывающе сложенные на стойке. Ходить в майках и так преступление, но ходить в майках с такими руками — вызов для овуляции у женщин и обильного слюновыделения у мужчин. — Что-то ты зачастил сюда, — сглотнув слюну, комментирует он.

За спиной раздаётся ещё один тяжкий вздох.

— Работы много, — отвечает Фэн Синь, судя по тянучести и задушенности слогов зевая. — Несколько тачек дорогих подогнали за пару дней, ни вздохнуть, ни пёрнуть.

— Ни помыться, — замечает Му Цин. Даже сквозь стойкий аромат зёрен он чувствует запах машинного масла и немного пота.

— Я позавчера в баню ходил, — обиженно буркает Фэн Синь. Обернувшийся бариста замечает, как он незаметно принюхивается к своим подмышкам и, сморщившись, грустно скребёт отклеивающегося Гарфилда со столешницы. — Сегодня тоже схожу.

— Домой тоже зайди, — советует Му Цин под звук гудящей кофемашины и приглушённый плэй-лист Монеточки. Купить колонку в стиле ретро-радио и повесить её под увешанным лианами потолком было одним из лучших его решений. — И поспи, иначе твои синяки скоро с мои будут.

— Боишься, что забью твоё место самого не выспавшегося работяги района?

— А то, — Му Цин ногой водит тряпкой по забытой молочной луже, — я ведь очень не люблю быть на втором месте.

— Не парься, — Фэн Синь перекладывает голову со столешницы на своё предплечье и слегка улыбается. Как бы Му Цин себя не призывал к спокойствию, но эта улыбка обжигает его больше, чем чашка с горячим эспрессо в руке. — Твои рекорды бить не собираюсь. Да и сплю я. Мы с пацанами в мастерскую диван притащили, он продавленный, конечно, но ничего, приловчиться можно.

— А жена твоя не против, что ты вашей кровати с ободранным диваном изменяешь? — как можно беспечнее спрашивает Му Цин, но Фэн Синь всё равно морщится.

О том, что он уже с больше недели не появлялся дома, Му Цин догадался по непривычной тишине, встречающей его в квартире по вечерам. Обычно после смен его развлекали соседские перебранки за стенкой, в которую нередко что-нибудь запускали, а теперь он только и делал, что слушал гудение своего холодильника и дурацких мыслей, роем гудящих с холодильником на пару и твердящих, что с соседом-придурком что-то случилось. Хотя что с ним могло случиться, кроме пары бутылок пива и потери ключей от автомастерской, было решительно непонятно. Но идиотское сердце всё равно каждый вечер тревожно сжималось и лишь утром успокаивалось, когда на пороге появлялся не очень свежо пахнущий, но всё же здоровый и целый Фэн Синь.

А приходил он в кофейню каждое утро, и какая-то тёмная, совершенно гнусная часть внутри Му Цина победно ликовала, ведь возвращались к нему, а не к ней. И ей, этой стороне, было плевать на то, что кофейня находилась лишь в двух кварталах от мастерской Фэн Синя и другие подобные заведения поблизости открывались не так рано.

— Ей и дела нет, — сухо отвечает Фэн Синь, выводя из мыслей и пододвигая к себе чашку с кофе. — Главное, что бабки домой приношу.

— Что-то Цзянь Лань не выглядит как та, у кого в приоритете бабло, — ведь, как бы Му Цин к ней не относился, он не был слепым и тупым. — В конце концов, она ж видела, за кого замуж выходила.

Фэн Синь раздражённо булькает в чашку.

— Завались, — он дует на горячий напиток. — Лучше дай пару сендвичей. С лососем.

— Одно название, что с лососем, — закатывает глаза Му Цин, а внутри у него всё нервно напрягается. Он ведь ждал этих слов, репетировал в голове возможный диалог. Даже готовил себя к тому, что Фэн Синь и вовсе мог сегодня не прийти и все его старания будут ещё одним доказательством его потерянного коннекта с удачей. — Там лосось только к внешнему краю подвинут, чтоб глаза возбудить, а дальше хлебом придётся давиться.

— Да знаю я, — цокает Фэн Синь. — Жру их уже четвёртый день, но ничего другого нет у тебя тут нормального. А мне некогда будет по магазинам шататься, пожру уже только в обед, когда с пацанами доставку закажем. Гони давай мои сендвичи и не пизди, я тебе кассу делаю.

— Мне от продажи этих сендвичей ни холодно, ни жарко, — отвечает Му Цин, мысленно продолжая, что холодно и жарко ему, когда он смотрит на чурбана перед собой. — Ты когда жрал-то нормальной еды в последний раз?

— Да чо ты прицепился? — не понимает Фэн Синь. — Живот не крутит и на том спасибо.

Возмущённый его бестолковостью Му Цин вдруг одёргивает себя — и правда, чего он прицепился. Не жена ведь и не мать, какое ему дело, чем этот остолоп питается.

Но вместе с поднявшейся было гордостью он вспоминает, как вчера несколько часов корячился на кухне, оставил башню немытой посуды в раковине и кожу с пальцев на тёрке — и на его гордость будто выливают ведро ледяного спокойствия.

В конце концов, не зря же он лайкает картинки про сильных котят с подписью «ты». У него не лапки, у него лапищи, он может просто взять и сказать:

— Подожди, — и позорно сбежать в подсобку.

Сильные котята гордились бы им.

Однозначно.

На камере в подсобке видно, как бестолково Фэн Синь хлопает глазами, словно потерянный щенок. Хотя на щенка он мало походит, скорее, на огромного золотистого ретривера, которого хочется погладить, даже если не очень-то собак и любишь.

Му Цин на некоторое мгновение подвисает, тупо пялясь в экран. Сейчас он может рассматривать и любоваться чужими взъерошенными волосами без страха получить в нос, и в это самое мгновение он не хочет ничего так же сильно, как остаться возле монитора и весь день смотреть на пиксельного Фэн Синя. Убого и по-сталкерски, но единственным доступным для него образом.

— Му Цин? — неуверенно подаёт голос Фэн Синь, и Му Цин дёргается, отмирая.

— Ван сек, — отвечает он громко и кидается к маленькому холодильнику в углу подсобки. На полках стоят несколько йогуртов, купленных Му Цином позавчера, и два пакета с контейнерами. Немного помешкав, он хватает тот, что побольше и, разогрев содержимое на полной мощности в микроволновке, быстро возвращается в зал.

Почти допивший кофе Фэн Синь с подозрением косится на пакет, поставленный перед ним.

— Это что?

— Я вчера немного увлёкся, — Му Цин не может сдержать нервозности и, сцепив руки за спиной, дёргает себя за волосы, собранные в низкий хвост. Маленькая боль отрезвляет. — И приготовил слишком много. Я всё равно один всё не съем, так что хавай бери.

Непонимание в золотистых глазах Фэн Синя сменяется неуверенным счастьем с каждым извлечённым контейнером, прозрачные стенки которых не скрывают аппетитной еды.

— Это прям всё мне? — выдыхает он, поднимая на Му Цина обескураженное, порядком осунувшееся лицо. — Вот прям всё-всё?

— Вот прям всё-всё, — передразнивает Му Цин, чувствуя внутри себя такое тепло, что поднесённый к нему градусник наверняка бы взорвался. — Там борщ, котлеты, пюрешка, салатик из огурцов и помидоров, простовато, конечно, но всяко лучше твоих доставок и сендвичей без лосося.

Фэн Синь какое-то время вглядывается в его глаза, будто выискивая в них обман, но, не найдя ничего такого, расплывается в клыкастой улыбке, от которой на щеках появляются ямочки. И это единственные ямы в жизни Му Цина, в которые он мечтает упасть.

— Я бы предложил обняться, но ты мне всё лицо расцарапаешь, — посмеиваясь и не видя, как Му Цин поджимает губы, Фэн Синь пододвигает к себе контейнеры с едой так, словно это сундуки с золотом. — От души, вовек не забуду.

Му Цин давит в себе горькую усмешку. Ну да, конечно, не забудет он.

— Но за кофе придётся заплатить, — напоминает он, протирая пару капель эспрессо возле уже опустевшей чашки, прикрывающей хвост Чеширского кота.

— Сделай-ка мне ещё одно, — сияя, Фэн Синь достаёт из помятых спортивок купюру в тысячу и осторожно пододвигает ту к бариста. — Без сдачи.

— Во-первых, мне твои подачки не нужны, — фыркает Му Цин, рывком выхватывая подклеенный сбоку касарь и открывая кассу. — А во-вторых, побереги сердце.

Улыбка Фэн Синя тускнеет.

— Во-первых, это не подачки, а чаевые хорошему баристе, так что принимай молча, — он рассеянно стучит пальцем по пластиковой крышке контейнера. — А во-вторых… было б чо жалеть.

От этого безразличного, сухого тона по спине Му Цина пробегают неприятные мурашки. Он скользит взглядом по лицу Фэн Синя, отвернувшего голову к окну, чувствуя, как больно сжимается сердце, и уже хочет что-нибудь спросить, что-нибудь, о чём потом наверняка пожалеет, но входная дверь открывается, и момент разбивается о вздрогнувший ловец ветра.

— Добро пожаловать, — нейтральное выражение и полуулыбка отработанно наползают на лицо, стоит посетителю словить его взгляд своим, пока ещё сонным. Му Цин одними губами произносит всполошившемуся Фэн Синю «иди за дальний столик, там пожри, кофе потом тебе принесу» и интересуется у подошедшего мужчины: — Уже определились с заказом?

Гость без особого интереса рассматривает табличку с меню, переводит мутный взгляд на Му Цина, отслеживающего, как Фэн Синь усаживается за столик, спрятанный за огромной монстерой, и меланхолично отвечает:

— Декаф-латте, на овсяном молоке, три сиропа: карамель, шоколад и ваниль. Большой, с собой. И побыстрее, пожалуйста.

Недоумённая физиономия Фэн Синя выглядывает из-за монстеры с выражением «он тя проклял ща или мне показалось?»

— Да, конечно, — Му Цин с дёргающимся глазом забивает позицию в кассе. — Картой, наличными?

— Каюар-кодом, — отвечает мужчина с таким серьёзным лицом, что чувство прекрасного внутри Му Цина скукоживается от непоправимого ущерба, пока гоготнувший за монстерой Фэн Синь определённо находит для себя новый повод поржать с пацанами в мастерской.

С телефона прибавив громкости на колонке, Му Цин проводит оплату по «каюар-коду» и приступает к готовке заказа.

Запах кофейных зёрен, сладковатый аромат овсяного молока, слоёного теста и лимонного «Мистер Пропер» наполняет не только лёгкие, но и разум. Руки действуют на автопилоте, Му Цин уверен, что даже если закроет глаза, ничего не перепутает и даже не уронит. Издержки безвыходного (ударение поставьте сами) режима — говорит их управляющий. Таким тоном, будто это его собственная разработка по воспитанию идеальных бариста. Зомби-бариста.

«А головы вредным клиентам по этой программе мы можем откусывать?» — размышляет Му Цин меланхолично, вырисовывая на пышной пенке пучеглазую рожу вместо обычной веточки или сердечка.

Ничего так даже получается. В стиле «Зомби против растений».

На периферии сознания он улавливает едва слышный перестук контейнеров (хавкоприёмник у кое-кого работает как надо), нежный голос Монеточки, поющей «Каждый раз», и настолько входит в поток, что не замечает, как начинает тихонько подпевать:

— …каждый раз, когда я думаю о тебе, я бы бомжевал возле трасс, я бы стал самым…

— Не так, — вдруг прерывает его гость.

«Не так» это заказывать безкофеиновый латте на безлактозном молоке с тремя сиропами и третьим за утро нервным тиком, но кого это волнует? Не Му Цина уж точно. Сейчас он идеальный зомби-бариста. И смотрит на мужчину он тоже как зомби — тупо и с желанием прогрызть черепушку.

— Простите? — говорит он, но, конечно же, ему не жаль.

Жующая моська снова выглядывает из-за монстеры, а мужчина, утянутый в серо-зелёный костюм и ипотеку, недовольно стучит пальцем по стойке с наклейками котят. Смотрит хищно.

О, Му Цин прекрасно знает этот взгляд.

— Там не так пелось, — поясняет он, явно закидывая удочку.

Му Цин по знаку зодиака не Рыбы, так что клевать не собирается и незаинтересованно жмёт плечами.

— Да вроде так, — он накрывает стаканчик крышкой, скрывая своё творчество от греха и вредного мужика подальше.

Посетитель сухо усмехается, недовольный его ответом. Он двигает напиток к себе, при этом не отводя взгляда от лица бариста, и всё же доканчивает свою мысль:

— Там пелось в женском роде.

Фэн Синь прекращает жевать, а Му Цин — верить в род человеческий.

— Ну, я немного переделал под себя, — говорит он и мысленно напоминает себе: зомби.

Он просто зомби.

Не кровожадный.

Заёбанный.

— Не стоило, — мужчина убирает ограничитель на пластиковой крышке и отпивает, глядя на штильно спокойного парня из-за стаканчика. Из-за его плеча Му Цин замечает, как Фэн Синь с хмурой складкой на лбу встаёт из-за стола. — С вашим внешним видом это излишне, — мерзка улыбка растягивает тонкие губы. — Парикмахерская за соседней дверью — не думали как-нибудь зайти?

Му Цин моргает раз.

Моргает два.

На третий раз прошивка зомби в нём удалена.

Файл заменён на «Язвительная сука: распаковка». Готовность: 100%. Дополнительный скин: елейная улыбочка.

— А вон за той дверью выход — не думали убраться отсюда нахуй?

Дальше всё идёт по отработанному сценарию: мужик давится своим декафе, пачкает костюм, истерично хрипит «Позовите администратора!», а когда Му Цин с покладистой улыбкой на секунду уходит в подсобку и возвращается один, но с бейджиком «Администратор», матерится и уходит, хлопнув дверью.

Ловец ветра жалобно звенькает.

Му Цин вздыхает и, на секунду прикрыв глаза, переводит взгляд на Фэн Синя, замершего посередине зала. Кулаки сжаты, как и челюсти, но в глазах столько искреннего удивления, что это почти смешно.

Но Му Цин не смеётся.

Всё хорошее, произошедшее этим утром, в нём затоптано, и хвост блестящих волос за спиной словно жжёт позвоночник.

— Вот уёбок, — наконец находится со словами Фэн Синь, и будь он не в помещении, он бы наверняка яростно сплюнул себе под ноги. Подойдя к стойке и поставив на неё пакет с пустыми контейнерами, он не успокаивается: — Хочешь, я его догоню и в дыню дам?

Му Цин спокойно протирает рабочее место. Ни за что не признается даже себе в том, как приятно становится от того, что Фэн Синю не всё равно на всю эту ебанину.

— Как думаешь, если бы я хотел, я бы сам не мог надавать ему по мордасам? — спрашивает он тем не менее безразлично.

Фэн Синь на мгновение тушуется, но быстро распрямляет плечи.

— Ну, ты ведь на работе, тебя и погнать могут, — и тут же обеспокоенно уточняет: — А у тебя не будет проблем уже за то, что ты ему хуёв за шиворот напхал?

— Какие? Увольнение? — Му Цин споласкивает чашку из-под эспрессо. — Скорее, это у моего начальства будут проблемы, если их единственный работник на этой точке помашет им ручкой. — Фэн Синь всё ещё не выглядит убеждённым. — Да-да, незаменимых людей нет, но сменщика у меня тоже нет уже месяц, так что имею право быть сукой.

— Я и не говорю, что не имеешь, — Фэн Синь вновь начинает бездумно мучать Гарфилда, получая за это тряпкой по пальцам. — Просто этот ушлёпок может накатать плохой отзыв и…

— Ой, да пусть хоть поэму там напишет, Куприн недоделанный, — фыркает Му Цин, раскрывая пакет с обедом и проверяя, ничего ли не осталось. — Управляющий просто ответит, что приносит свои искренние извинения и что сотрудник уволен, а если «дорогой гость» решит проверить, так ли это, его ждёт не самое приятное открытие в виде моей рожи.

— У тебя не рожа, — хмурится Фэн Синь, но, подумав, добавляет: — Ну, когда ты её не кривишь. И глаза не закатываешь. И не ехидничаешь. И…

— Боюсь представить, какие комплименты ты отвешивал Цзянь Лань, что она сказала тебе «да», — вздыхает Му Цин. Настроение у него ниже Кольской сверхглубокой скважины, но тот факт, что всю еду, над которой он на самом деле офигеть как пыхтел, съели, немного, но всё же сглаживает внутренние углы. — Ну, как хавчик? Жрать можно?

Угрюмое выражение от упоминания жены слетает с лица Фэн Синя, как пух с тополей в июне.

— Чуть язык не проглотил, — он облизывается, показывая, как ему всё понравилось, и даже не подозревая, как ебашит пульс бариста при взгляде на то, как кончик языка скрывается за увлажнившимися губами. — Прям как у твоей мамы.

При упоминании его матери Му Цин не может сдержать улыбки.

— Мне до неё далеко, — он скользит пальцами по старенькому гранатовому браслету на руке и встряхивает головой. — Так, ладно. Контейнеры я помою, эспрессо сварганю. Ты там на столе не насвинячил?

Фэн Синь виновато тянет лыбу и без возмущений уходит протирать за собой впихнутой тряпкой.

— Ты только сделай мне с собой, — просит он, отодвигая лист монстеры. — Пацаны щас подъедут, ластами шевелить уже надо.

Му Цин рассеяно кивает, меняя чашку на одноразовый стаканчик и делая ещё один декаф. Никаких эспрессо, а тем более тройных, а тем более тому, кто даже не заметит разницы.

Телефон Фэн Синя начинает разрываться. Он сдавленно матерится, принимает звонок и, гаркнув «Да ща я, ща!», раздражённо возвращается к стойке.

— Спасибо, — он принимает стаканчик и награждает Му Цина тёплой улыбкой с ямочками.

— Иди уже, работничек, — фыркает тот, отворачиваясь к раковине.

Фэн Синь кивает, широким шагом доходит до двери, но почему-то останавливается. Затем вдруг разворачивается и спрашивает:

— И часто тебе отвешивают такие комментарии, как тот уёбок?

Уже намыливающий жирные контейнеры Му Цин замирает. Перекинутые через плечо волосы кажутся потяжелевшими в десять, а то и в сотню раз.

— Каждый день почти, — отвечает он как можно небрежней, опустив глаза на мыльные руки и вздрогнув, когда вновь подошедший ко стойке Фэн Синь напирает на неё так, что практически оказывается лежащим на столешнице. — Эй, борзометр свой давно проверял?

Фэн Синь пропускает замечание мимо ушей и смотрит так внимательно, что даже годами натренированный Му Цин не может сдержать поползшего по шее румянца и слабости в коленях.

— Не слушай никого, — уверенно заявляет Фэн Синь. Глаза его сияют расплавленным золотом, и Му Цин невольно плавится тоже. — У тебя балдёжные волосы. Я таких больше ни у одной девчонки не видел, даже у Се Ляня они не настолько блестят, как у тебя.

— Я просто голову не успел помыть, — брякает Му Цин, чувствуя, как дрожит горло. И руки. И весь он.

Фэн Синь снисходительно улыбается, совершенно не замечая, как у человека перед ним падает показатель сатурации.

— Да я не про это, — он скатывается со стойки. — Но, в общем, знай, что они мне капец нравятся. И тебе они очень идут.

Краска с шеи доползает до лица, Му Цин беспомощно хлопает глазами, а Фэн Синь, глянув на время в телефоне и снова матернувшись, наконец убегает со смазанным «Покеда!».

Поставленная на репит Монеточка словно в насмешку продолжает петь «Каждый раз», и Му Цин думает, что вот он бы точно не бомжевал возле трасс и не был бы самым бедным из людей.

Он бы стал миллионером, но за невзаимную влюблённость, увы, не платят.

***

Зато платят за смены, к концу которых ничего не хочет так же сильно, как лечь на пол, подложить под голову грязную тряпку и проспать так до утра. Затем проснуться, снова на автопилоте варить людям кофе и снова гуглить порчи на понос для начальства.

— В прошлый раз эта порча подействовала только на тебя, — напоминает собирающий волосы Се Лянь. — Хотя я предупреждал, что пробовать это варево не стоило.

Споласкивающий чашки Му Цин пытается закатить глаза, но за день они настолько устали, что получается только моргнуть.

— Ты вообще много о чём предупреждаешь, — в конце концов фыркает он, ставя посуду на сушилку. — Ясновидцем не хочешь заделаться?

На очевидную насмешку Се Лянь лишь вздыхает, но, прикусив нижнюю губу, наваливается на плечо Му Цина своим и проникновенно заявляет:

— Пользуясь своим неожиданно проснувшимся даром, предвижу, что если ты в ближайшие десять минут не соберёшься и не пойдёшь домой, то высока вероятность, что ты споткнёшься о свои же ноги и больше не сможешь встать.

Му Цин подавляет смешок. Тёплый бок Се Ляня действует на него успокаивающе и он, прикрыв глаза, таким же мудрым тоном отвечает:

— А я вижу, что до конца смены осталось полчаса и что в эти полчаса к нам зайдёт кто-то противный, с кем ты один не справишься.

— Ты меня недооцениваешь, — Се Лянь ведёт ладонью по ноющей спине, скрытой хлопковой белой футболкой. — Я ведь тебя не первый раз заменяю, уж каких-то полчаса смогу отстоять. Тем более завтра мне целый день, как говорит Фэн Синь, здесь зубами светить.

При упоминании Фэн Синя сердце в груди привычно стопорится на мгновение, но Му Цин быстро призывает себя к спокойствию. Он поворачивает голову к Се Ляню, глядящему на него спокойной орехово-янтарной привязанностью, и горькая мысль, посещающая его не впервые, скребёт сознание сожалением.

Влюбись он в кого-то похожего на Се Ляня или даже в него самого, было бы ему так же больно так много лет?

— За что, говоришь, тебя в этот раз уволили? — он слышит себя будто со стороны и восторгается автопилоту собственного сознания, уводящего его от запретных тем.

Се Лянь тут же заметно грустнеет.

— Гу Цзы сильно заболел, — он кладёт ладонь на стойку с сиропами и скребёт ногтем по гладкой поверхности, — Ци Жуну не получилось выбить выходные, ты и Фэн Синь тоже работаете безвылазно. Я задержался, пока водил его в больницу, а когда пришёл на смену, под нос мне сунули заявление по собственному.

Му Цин поджимает губы.

— Уебаны.

Се Лянь беспомощно жмёт плечами:

— Ну, меня предупреждали, что так будет.

— Ага, а ещё ты увидел это своим даром ясновиденья, — напоминает Му Цин, и давящая атмосфера, повисшая от обсуждения неприятной темы, мигом разрушается об искреннюю улыбку Се Ляня, которая становится только ярче, когда с триггерным звонком ловца ветра на пороге тихой кофейни появляется хмурая разноглазая рожа. — Эх, принесла нелёгкая…

— Я тоже тебя рад видеть, солнышко, — ухмыляется Хуа Чэн, подходя к стойке развязной походкой, будто всё здесь, начиная от монстеры и заканчивая плесенью в подсобке, принадлежит ему. — Гэгэ, — с совершенно другим, мягким и светлым выражением, он кивает заламывающему пальцы Се Ляню.

И будь у глаз Му Цина ещё хоть какая-то способность закатываться, они бы сделали это настолько показательно, насколько это возможно.

— Чо надо? — опирается он на стойку.

— У вас есть пирожки с мясом? — так и не отрывая взгляда от Се Ляня, спрашивает Хуа Чэн.

Му Цин хочет побиться башкой о стойку с котятами, но игру принимает. В конце концов, это он тут главный мемолог, а не пендос с цыганскими корнями.

— Нету, у нас есть только с картошкой, будете?

Се Лянь непонимающе хлопает глазами, пытаясь в холодильнике с парочкой сендвичей и пирожными отыскать пирожки, а Хуа Чэн, заинтригованно усмехнувшись, наконец обращает всё своё внимание на страшно уставшего бариста.

— Я не хочу с картошкой, мне нужен беляш, бе-ляш, — тянет Хуа Чэн.

— Но у нас нету беляшов, — подыгрывает Му Цин, — мы можем вам предложить самсу.

— Эм… — пытается Се Лянь неуверенно, но вошедший во вкус Хуа Чэн обрывает его:

— Какую самсу? — он гневно сдвигает уложенные брови. — Я хочу беляш, БЕЛЯШ!

Му Цин не сдерживается и начинает ржать, в то время как Се Лянь выглядит совершенно растерянным и сбитым с толку. Он переводит взгляд с довольного своей игрой Хуа Чэна на кряхтящего от тянущей поясницы Му Цина, и последний, увидев на дне его глаз что-то похожее на обиду, спешит объясниться:

— Вот видишь, у меня тоже дар предсказания есть, я же говорил, что кто-то противный придёт, — он растирает себе бок. — И ты бы с этим мемологом не справился без меня.

— Не преувеличивай собственную ценность, — фыркает Хуа Чэн, вновь глядя лишь на насупившегося Се Ляня. — Я уверен, гэгэ видел этот ролик, просто забыл.

— Я был бы рад, если бы А-Чэн показал мне его, — вмиг откинув все ненужные эмоции, Се Лянь вновь становится светящимся. И отвратительно очевидно влюблённым.

— Конечно, гэгэ, — ласково произносит Хуа Чэн, достав свой смартфон. — Пока мы его смотрим, Му Цин как раз успеет сделать мне мой любимый милкшейк с черникой, да, солнышко?

— Конечно, зайка, — в той же ядовитой манере отвечает Му Цин, доставая из холодильника мороженное, пока Се Лянь, рядом с Хуа Чэном позабывший о своём беспокойстве о уставшем друге, склоняется над чужим телефоном. Его отросшая чёлка выскальзывает из ослабевшего низкого хвоста, и Хуа Чэн заворожённо наблюдает за тем, как прядь скользит по смуглой шее, за ворот простой футболки.

Му Цин отмечает всё это мимоходом, пока наполняет высокий стакан тёртой черникой и думает, что, если бы у него такое было, он бы был щас Супермен.

— Ваш заказ, — он пододвигает к склонившимся друг к другу парням стакан с высокой шапкой из сливок и цельной черники.

Се Лянь с хихиканьем отрывает взгляд от экрана телефона и переводит искрящиеся глаза на бариста.

— Как жаль, что я не смог поучаствовать в вашей сценке, — сокрушается он, пока Хуа Чэн присасывается к трубочке и украдкой делает фото радостного гэгэ. — Я бы сыграл администратора.

— Ох, завтра ты его сыграешь, — напоминает Му Цин, вытирая липкие от сливок пальцы и грозя Хуа Чэну пальцем. — Слушай, ты. Завтра Се Лянь меня подменяет. И я точно знаю, что ты припрёшься сюда с самого утра, сядешь за ближайший к стойке столик со своим макбуком и будешь делать усердно работающий вид, но ещё я знаю, что Се Лянь на тебя будет постоянно отвлекаться и безбожно лажать с заказами.

— Я не… — пытается Се Лянь, но Му Цин выставленной ладонью просит его помолчать.

— Я смотрел записи камер с прошлой твоей смены и видел эту наглую рожу, — он кивает на молчаливо доканчивающего сахарную бомбу Хуа Чэна. — Она слишком много маячила рядом и каждый раз ты что-то делал не так.

— Гэгэ не может косячить, — не соглашается Хуа Чэн, водя трубочкой по дну стакана. — Всё, что он делает, — вкусно.

Му Цин хочет напомнить ему про борщ, после которого Хуа Чэн три дня взрывал унитаз, но не решается расстроить не ведающего об этом Се Ляня, искренне полагающего, что та кастрюлька борща была чуть ли не пиком его кулинарных способностей.

— В общем, чтоб завтра тебя тут не было, — заканчивает свою мысль Му Цин. — Во благо гэгэ и его денежного состояния.

Хуа Чэн озабоченно вглядывается в лицо Се Ляня.

— Тебя уволили? — Кивок. — Ты не говорил.

Се Лянь скрещивает руки позади, сцепляя пальцы в замок. Му Цин искренне не помнит, кто у кого перенял эту привычку.

— Просто не хотел тебя беспокоить.

— Гэгэ, — понижает голос Хуа Чэн, — ты не можешь меня беспокоить. По крайней мере не так, как ты думаешь.

Напряжённые плечи Се Ляня опускаются, как и его голова. И пусть Му Цин не видит его лица за всё более спадающей чёлкой, он готов поклясться, что на его губах появляется улыбка, которую тот пытается подавить. Ведь не верит, что в словах человека, который ему так не безразличен, может скрываться то, на что он так надеется в глубине души.

«По крайней мере, у него эта надежда всё-таки есть», — отвернувшись, думает Му Цин.

— Пора собираться, — он разминает шею и тянется к завязкам фартука. — Се Лянь, рассчитай нашего дорогого гостя и подсчитай кассу, но смену в эвоторе пока не закрывай.

Согласно кивнув, Се Лянь принимается за поручение. Му Цин уходит в подсобку под спор о том, нужно ли давать сдачу с пятитысячной купюры или «пусть будет солнышку и тебе, гэгэ, на мороженое».

Распустив волосы и натянув резинку на запястье рядом с гранатовым браслетом, он достаёт из висящего на крючке рюкзака расчёску, быстро проводит по немного спутавшимся прядям и, взглянув на себя на фронтальной камере телефона, уныло вздыхает. Всё же на зомби он теперь невероятно похож.

Быстренько помыв полы в зале и обрадовавшись, что смена по чекам сошлась, они втроём закрывают кофейню и вдыхают слегка пыльный, но приятно-свежий вечерний воздух.

— Ну что, подвезти вас? — Хуа Чэн пафосно крутит на пальце связку ключей.

— Я на крыше поеду? — спрашивает Му Цин, поправляя лямку шоппера на плече. — У тебя ж в твоей алой красапете только два места.

— Моя алая красапета не единственная моя машина, — хмыкает Хуа Чэн. — Я сейчас на BMW.

— Действительно, чо это я, — машет рукой Му Цин. — Ты ж владеешь этими автосалонами.

— Умеешь иногда думать, хвалю.

— Я не против, если тебе по пути, А-Чэн, — вмешивается в привычную перебранку Се Лянь, сжимая лямку рюкзака.

Хуа Чэн одаривает его успокаивающей улыбкой.

— Мне по пути.

Конечно же, ему совсем в другую сторону. Но влюблённый лис теряет нюх и уже не может найти свой дом, поэтому следует за объектом своей любви.

Ведь дом там, где гэгэ.

— Вы езжайте, а мне ещё по делам, — взглянув на тускло мерцающую звезду на синем небе, говорит Му Цин и, предубеждая вопросы, бодро добавляет: — Бабуля написала. Позвала в гости.

Конечно же, бабуля ему не писала, если не считать ежедневной открытки в ватсапе с пожеланием стабильного стула, и прищурившийся Се Лянь наверняка об этом догадывается. Но разоблачать вслух не спешит и только уточняет:

— На автобусе поедешь?

— Не, — отмахивается Му Цин, — тут же недалеко.

— А-Цин, — Се Лянь неодобрительно качает головой, — ты весь день провёл на ногах.

— Ага, как и пятнадцать дней до этого, — тот как можно беспечнее ухмыляется. — Не парься, я привык. Надо же когда-то гулять, завтра-то я буду как плесень разлагаться на диване.

Се Лянь ещё какое-то время вглядывается в его глаза, едва ли освещённые тусклыми фонарями, и, тяжело вздохнув, отступает к Хуа Чэну.

— Я буду писать тебе завтра, если у меня возникнут вопросы, — только и успевает сказать Се Лянь, прежде чем Му Цин, взмахнув на прощание рукой, быстро заворачивает за угол.

Он достаёт из шоппера телефон, печатая контакту «Старая карга» лаконичное: «Приду?», получает в ответ не менее лаконичное: «лэйс из печи с лисичками прихвати» и вдогонку «и пластинки для раптора» и с хмыком суёт телефон обратно, медленно продвигаясь по одной из главных улиц города до ближайшей Пятёрочки.

Ступни возмущённо гудят, а поясница, будь у неё возможность говорить, ехидно бы протянула «привык, да?», потому что то, как она начинает ныть от пары десятков шагов, не расценивается Му Цином никак иначе кроме как месть за его очевидную ложь. Но лучше уж он немного пострадает, чем будет третьим колесом между этой парочкой. Очевидно взаимно влюблённой, но в упор не видящей интереса друг другом.

Му Цин ещё полгода назад не выдержал и в лоб спросил, почему Се Лянь не признается этому богатому хмырю из-за бугра, и, честно говоря, ответ друга до сих пор не укладывается у него в голове.

— У него уже есть любимый человек, — грустно улыбнувшись, прошептал тогда Се Лянь. — Я тебе уже говорил как-то об этом.

— Так ты Хуа Чэна имел в виду? — округлил глаза Му Цин, вспомнив, что в день свадьбы Фэн Синя баюкавший его в своих объятиях Се Лянь говорил что-то такое, но не уточнял, о ком. — Стой, но ведь этого не может быть!

— Почему? — хмыкнул Се Лянь. Выглядел он в тот момент на редкость уязвлённым. Почти таким же, как на похоронах родителей. — Я уверен, что тот или та, кто так запал ему в душу, прекрасный человек, заслуживающий любви А-Чэна.

— Да не может он любить кого-то другого! — взорвался Му Цин, схватив Се Ляня за плечи и заставив того посмотреть на себя. — Он ведь так на тебя смотрит!

Робкая надежда в ореховых глазах Се Ляня вспыхнула, но тут же погасла, как отсыревшая спичка.

— А тебя он называет солнышком.

Му Цин издал нервный смешок.

— Мы же шутим, — он переместил ладони с плеч на впалые от почти бессонных ночей щёки и нежно сжал. — Это такая манера общения, пренебрежительно-ласкательная. Он мне совсем не нравится, как и я ему.

Се Лянь взглянул на него из-под ресниц.

— Правда?

Му Цин активно закивал.

— Да я с ним рядом срать не сяду.

Се Лянь улыбнулся, но почти сразу же улыбка его снова померкла.

— Если он называет тебя солнышком в шутку, то и все жесты по отношению ко мне он может делать просто так, — размышлял он. — Просто он такой человек.

— А-Лянь…

— Ведь, — тот горестно поджал губы, — ему уже много лет нравится тот человек, а мы с ним дружим чуть больше года. Это безнадёжно.

Нет, думается Му Цину, пока он огибает компанию подростков, выясняющих, кто кому торчит жижу, у них ещё ничего не безнадёжно. Какими бы слепыми ни были глаза Хуа Чэна, он всё же когда-то рассмотрит цветок рядом с собой и забудет о своей безответной любви. Всё у них с Се Лянем будет хорошо, Му Цин уверен.

«Безнадёжно это у меня».

— Да это полный фиаско, братан, — долетает до него приглушённый голос. Му Цин выныривает из неприятных мыслей и вдруг обнаруживает себя в плохо освещённой закоулке вместо широкого тротуара с нависающими над головой фонарями. Осоловело моргнув, он осматривается, но не успевает до конца сообразить, у чьей именно открытой двери он стоит, прежде чем слышит всё тот же незнакомый голос: — Не, Фэн Синь, это гиблое дело, я те отвечаю.

Говорила ему как-то бабуля — от судьбы не убежишь. Му Цин, честно, и не пытался. Он вообще бегать не любил и кросс на физкультуре воспринимал как пытку, но что такое кросс в сравнении с предателями-ногами, которые приводят его не просто в тёмный закоулок, а в закоулок, в котором Фэн Синь с «пацанами» держит автомастерскую? Кросс — это так, цветочки. Му Цин готов его хоть сейчас пробежать, и бежать до бабулиной хрущёвки, но ноги словно прирастают к раздолбанному бетону, залитому перед гаражом.

Он стоит, как олень в свете фар, или же как дундук, которым он и является, и вдыхает запах масла, бензина и пота, мысленно жалея, что ноги не свернули в какой-нибудь более тёмный уголок, где его могли бы обворовать и убить. Всё лучше, чем стоять у узкой двери, из которой льётся белый свет, мат и металлический скрежет, и вопреки всякому здравомыслию пытаться рассмотреть что-то, кроме календарного плаката с Божьей Матерью, выцветшего и приклеенного у входа. Очевидно, весь движ происходит левее двери, за широкими воротами для въезда авто, и чтобы что-то увидеть, нужно зайти внутрь. Чего Му Цин, конечно же, никогда не сделает.

Впившись отросшими ногтями в ладонь достаточно, чтобы прийти в себя, он наконец почти разворачивается, чтобы уйти, но в этот же момент в дверном проёме вырастает двухметровая детина с побритой под ноль черепушкой и, округлив и без того огромные глаза, кричит внутрь мастерской, при этом не сводя заинтересованного взгляда с Му Цина:

— Эй, пацаны, к кому принцесса пришла?

«Принцесса», поначалу обескураженная, тут же закатывает глаза. Реабилитировались!

— У принцессы отпуск, остался только злой гоблин, — он не без удовольствия замечает, как вытягивается лицо парня, поднёсшего ещё не зажжённую сигарету к пухлым губам. — Чо, парней с длинными волосами никогда не видел?

— Таких красивых — нет, — хрипло выдыхает детина, тушуясь и опуская взгляд. Его огромная фигура почти не помещается в двери, и вкупе с растерянным выражением это выглядит забавно. — Ох, бля, мне аж поплохело…

— Это называется кризис ориентации, — миролюбиво сообщает Му Цин. Его самолюбие распушает павлиний хвост. Приятно же, блин, когда тебя за внешность не только срут. После стольких смен подряд и каждодневного ушата говна на голову за то, что он «выглядит как баба», «педик» и «антисоциальный элемент», такая искренняя реакция на себя заставляет что-то в груди ослабить напряжение.

— Чо яйца тут чешем? — слышится голос за спиной детины.

И напряжение пронзает Му Цина вновь.

Ну сука! Потешил эго! Не мог съебаться пораньше!

Теперь уже глупо рвать когти, приходится стоять на прежнем месте и изображать статую Ленина, каменное сердце которой не ускоряет ритм, стоит из-за плеча чуть сдвинувшегося детины показаться чумазой физиономии Фэн Синя. Тот хмурится, толкает своего работника в плечо, мол, «чо завис?», а затем его глаза наконец замечают Му Цина, и его лицо вмиг разглаживается.

Наблюдающий за этой переменой Му Цин на секунду думает, что это так похоже на то выражение счастья, появляющееся у Се Леня и Хуа Чэна при встрече друг друга, но не даёт этой мысли укрепиться. Хватит на сегодня финтов ушами и сердцем.

— Му Цин? — глупо хлопает глазами Фэн Синь. Му Цину очень хочется съёрничать, мол, нет, почтальон Печкин, но он ограничивается разблокированной функцией закатывания глаз. Приятно снова быть собой. — Ты что здесь делаешь?

— А что, мне по улицам запрещено ходить? — складывает руки на груди. — Мимо просто шёл.

Ага, ведь именно здесь продаются пластинки от комаров.

— А-а-а, — тянет Фэн Синь и привычно чешет затылок. Грязными руками. Идиот. — Ну, раз всё равно тут, то заходи.

Му Цин с сомнением тянет воздух носом.

— Я в вашу газовую камеру ни ногой.

Фэн Синь неловко смеётся и, навалившись на всё так же молчаливого детину, заверяет:

— Да я сейчас всё равно ворота открою, всё вывоняется. И даже специально для тебя олд спайсом пшыкну.

— Фу, лучше уж запах немытых ног, — морщится Му Цин, чем вызывает более искренний и заливистый смех Фэн Синя. Этот звук наполняет гудящее тело теплотой. И всё же… — Спасибо за приглашение, но я, пожалуй, пойду. Не хочу мешать устранению вашего фиаско, с чем бы оно не было связано.

— Оно не устранится, — наконец возвращает себе голос детина, ставший для Фэн Синя подставкой для локтя. Выглядит это забавно, учитывая, что Фэн Синь ниже на полголовы, что, впрочем, не мешает ему вмазать по чужому уху этим самым локтем.

— Надо поменьше каркать и побольше верить в меня, — наставляет Фэн Синь, после чего снова обращается к Му Цину: — Ну так чо, зайдёшь?

Тот уже открывает рот, чтобы дать ответ, но вздрагивает, когда телефон в шоппере вибрирует от входящего сообщения.

— Не, — отвечает он, глядя на шторку уведомлений и помечая бабушкино «сырка к винчику ещё прихвати» как прочитанное. — Я к ба иду.

— Ой, давно её не видел, — взбадривается Фэн Синь, сверкнув глазами в свете тусклого фонаря. — С тобой можно?

Блять. Что-то Му Цин и забыл, что этот троглодит только и рад нагрянуть к бабушке в квартиру и обчистить её холодильник. Что самое ужасное, так это то, что бабуля рада этому грабежу не меньше, хотя родного внука всегда бьёт по пальцам, стоит им только потянуться к конфетке в вазочке.

— Да от тебя же прёт наверняка, — хватается Му Цин за дробину логического довода. Как бы старая не чаяла души в Фэн Сине, плохо пахнущего мужика она к себе на порог вряд ли пустит, и Му Цин, не готовый провести ещё и вечер с причиной своего эмоционального раздрая, впервые будет рад бабушкиному острому нюху.

Которому не суждено спасти его от гибели, ведь широко улыбнувшийся Фэн Синь гордо заявляет:

— Я только десять минут как из бани, — он утирает чёрный след на щеке ребром ладони, — уже чутка извазюкался, но мыло и вода быстро сделают из меня человека.

Как жаль, думает Му Цин понуро, что они не сделают из меня менее влюблённое говно. Он тоже, видите ли, извазюкался, но, увы, пока что средство стереть это с себя не нашёл.

— Ладно, нахлебник, — вздыхает он. — Только давай быстрее, ба, походу, наклюкаться собирается. Закусон ещё нужно купить.

— Песня, — лыбится Фэн Синь и хлопает молчаливо слушающего их детину по плечу. — Дай «принцессе» пройти, здоровяк, — и, обернувшись к Му Цину, добродушно кивает внутрь гаража. — Заваливайся давай. Я сейчас быстренько всё приберу и поедем, окей? Тут как раз КэБэшка в соседнем дворе.

Зайдя в мастерскую вслед за Фэн Синем и так и не представившимся пареньком, косо посматривающим на него из-за низко посаженных густых бровей, Му Цин замечает, что календарь за 2013-й год и что внутри помещение оказывается куда больше, чем можно было бы подумать, глядя на него снаружи. Стены поштукатурены, но не обделаны ничем, кроме маслянистых пятен то тут, то там, и бледной белой краски, явно предназначенной для других поверхностей. Вдоль одной стены тянется металлический каркас, напоминающий пьяное подобие шкафа, наполненное всякими банками, канистрами и железяками.

Как и говорил Фэн Синь утром в кофейне, к ним действительно пригнали несколько машин, но Му Цин, никогда не разбирающийся в этой теме больше, чем в способности оценить, будет ехать чудо человеческой мысли или нет, не может понять, насколько они выгодны автомастерской. Одна их машин находится довольно сильно приподнятой на кронштейнах и без колёс, и, если судить вскользь, без половины внутренностей.

Помимо железяк и грязных контейнеров из-под Доширака, стоящих какой-то унылой композицией современного искусства в уголке, в помещении оказывается ещё двое чумазых и жутко недовольных парней.

— Здрасьте, — решает первым поздороваться Му Цин, уже выстраивая у себя в голове тактику словесной обороны. Кто бы что ни говорил, а судить книгу по обложке любят все. И суждение Му Цина в отношении «пацанов» Фэн Синя таково, что те явно принадлежат к прослойке общества, проходя мимо которых с высокой вероятностью услышишь плевок и гневное «пидор». Но, к приятному удивлению, двое других работников лишь молчаливо кивают и не задерживают на нём взглядов, всё внимание отдавая разворошенной тачке. Сильно она их задела, походу.

— Мужики, давайте закругляться, — говорит Фэн Синь, вытирая руки какой-то тряпкой, наверняка когда-то бывшей чей-то футболкой. — Завтра придём пораньше и наверняка чо-нить додумаем.

— Я ещё с батей посоветуюсь, — говорит высокий парень, поворачиваясь к Му Цину так, что тот теперь видит серьгу в чужой мочке. Ладно, сегодня книгу он себе не проспойлерил. — Он собаку на таких движках съел.

— Принято, — деловито кивает Фэн Синь и, обведя своих «пацанов» взглядом, тянет губы в улыбке. — До завтра.

Парни с копошением встают с ящиков, заменяющих им стулья, потягиваются и стонут, хрустя позвонками. Стоящий недалеко от двери Му Цин опускает взгляд, когда работники принимаются стаскивать с себя грязную одежду, заменяя её на более свежую, и поднимает голову лишь тогда, когда их шлёпки и кроссовки начинают проходить мимо. Он с каждым обменивается кивком, будто их знакомство не длилось две минуты, и склоняет голову к плечу, когда перед ним останавливается бритоголовая детина.

Парень всматривается в спокойное лицо Му Цина и вдруг спрашивает:

— Так ты чо, пидор?

— Долго же ты формулировал вопрос, — не без смешка хмыкает Му Цин. Ему бы обидеться, но, как говорит всё та же ба, на правду не обижаются. Да и большие глаза детины смотрят не с ненавистью, а с каким-то детским любопытством, как тут злиться?

Парень чешет бритый затылок, и это так похоже на жест Фэн Синя, что не трудно угадать, от кого он его перенял.

— Да я не быкую, если чо, — мямлит он, снова опуская глаза в пол. — Просто не встречал таких раньше… вот и интересно…

Усмешка Му Цина превращается в тихую улыбку. Мальчик явно в смятении от того, что принял его в темноте за девушку, а даже когда узнал, что он парень, всё равно нашёл привлекательным. Вот теперь и переживает внутренний коллапс.

— Я… — осторожно начинает Му Цин, но подошедший Фэн Синь прерывает его:

— Да не гомик он, — он хлопает детину по плечу так, что, не будь тот таким здоровым, наверняка бы отлетел к стене. — Мы с ним с детства дружим, и он всегда с девками рядом крутился, по нему пол школы сохло. Так что он самый натуральный натурал, которого я когда-либо знал.

Слушая эту очистительную тираду его ориентации, Му Цин не знает, плакать ему или смеяться.

Он действительно много времени проводил в кругу девушек, но не потому, что те привлекали его в романтическом и сексуальном плане. Просто с ними он чувствовал себя более свободным.

Ему не нравились копания в дедовых вёдрах, как другим одноклассникам; не нравились бессмысленные мордобои за спортзалом, хотя его и интересовали боевые искусства и холодное оружие. Ему по душе было что-то более созидательное, готовка или шитьё, и он всегда с тоской смотрел на одноклассниц, уходящих на труды в кулинарию или шить фартуки, когда сам он был вынужден доставать занозы из пальцев, ведь табурет выстрогать было необходимо, пускай и очень хотелось потом съездить этим табуретом по вечно синей морде трудовика.

Конечно, некоторые доставали его за «девчачесть», но быстро затыкались, стоило Му Цину парой ударов выбить из них всё желание язвить и делать выводы о его ориентации. Опять-таки, не то чтобы они были неправы. Но делать из этого повод для издевательств и тем более подтверждать это Му Цин не собирался. Не то время, не та страна.

Но тот факт, что Фэн Синь действительно думает о нём, как о гетеро, ставит его в тупик. Он, конечно, никогда не говорил ему об этом прямо, но, блять, серьёзно? Его ли стараниями не выдать свои чувства он поселил это убеждение в чужой головушке, или в этом котелке действительно настолько пусто, Му Цин не знает. Но выяснять это прямо сейчас точно не собирается.

— Ага, — решает он подыграть, улыбаясь потирающему плечо детине, — самый гетеросексуальный гетеро на свете. Имею грамоту по куни и мыло в форме вагины с запахом роз.

Детина покрывается красными пятнами и гундит:

— Ну лан, а я-то уж подумал…

— Ты сегодня слишком много думал, — псевдо-обеспокоенный Фэн Синь подталкивает его на выход, — иди остуди голову.

Детина послушно чешет к выходу, но не удерживается и кидает последний взгляд на Му Цина. Тот, сам не зная, чем руководствуясь, подмигивает и едва ли не заливается хохотом, когда парень краснеет так, что краска проступает и на бритой черепушке, а после быстро выбегает на улицу.

— Ну что за прелесть? — вздыхает он театрально. — Бедный мальчик, кажется, влюбился в «принцессу».

Фэн Синь косит на него непривычно тяжёлый взгляд.

— Не издевайся.

Му Цин закусывает губу и отворачивается. Да, он и сам понимает, что перегнул, но оно само как-то вырвалось…

Он исподтишка смотрит на Фэн Синя, угрюмо ровняющего канистры, и с досадой выносит вердикт, что просто выделывался перед этим идиотом. Увидел явный интерес в коровьих глазах паренька и решил, что чуть-чуть с ним пофлиртует, чтобы…

«Да нахрен ему надо меня ревновать?» — с горечью спрашивает он сам себя и плетётся к наконец замеченному дивану, застеленному каким-то не очень свежим на вид покрывалом. Скинув его на бетонный пол, он усаживается на наверняка пропёрженную обивку, не сдерживая облегчённого вдоха и вытягивая гудящие ноги. Почти идеально, только стойкий запах грязных носков, железа и масла всё ещё бьёт в нос.

— Воздух свежий пусти наконец, — просит Му Цин небрежно, теребя гранатовый браслет на запястье.

Намывающий руки у раковины Фэн Синь вытирает одну мокрую ладонь о шорты и, достав из них же брелок, жмёт на сигнализацию. Тут же двое ворот автоматически открываются, и майский ветерок лижет предплечья и не скрытые джинсами голени.

— Ты это, — нарушает слегка напряжённую тишину Фэн Синь, подходя к дивану и глядя куда-то вбок. Руки в карманах, плечи сгорблены. Как собака виноватая. — Не обижайся на малого. Он из деревни, впечатлительный и прямолинейный.

— Я заметил, — тихо хмыкает Му Цин. Выскочившая пружина давит на задницу, и приходится немного сдвинуться. Получается, Фэн Синь считает, что Му Цин зол на то, что кто-то подумал, что он гей? Интересная комедия. Трагикомедия, если быть точнее. — Но так мою честь ещё никто не отстаивал, — не может не заметить он, хотя внутри от этого всё скручивается.

— Да я ж просто знаю, что у тебя имидж такой, — открыто улыбается Фэн Синь, стряхивая с себя такую не подходящую ему напряжённость. — Длинные волосы, маникюр, шмотки эти твои модные. Если б ты геем был, я б давно тебя с мужиком увидел.

«Ага, только если бы у тебя был брат-близнец».

— А с девушкой ты меня что, видел когда-нибудь? — вскинув бровь, Му Цин старается затолкнуть поднимавшуюся в груди горечь подальше. Носит же земля дебилов. Таких, как Му Цин, влюбляющихся в такой безнадёжный вариант.

Фэн Синь задумывается и, промолчав некоторое время, снова тянет руку к затылку. Хочется уже схватить его за руку и сказать, что он себе проплешину прочешет.

— Ну, нет, но, — он цокает языком, мысленно доходя до формирования конечной мысли, — ты просто не любишь афишировать свою личную жизнь, во. Наверное, поэтому.

Му Цин расплывается в улыбке навыверт. Конечно, именно поэтому. Совсем не потому, что он до одури влюблён в человека, уверяющего его в том, что ему нравятся женщины.

— Ага, так же, как Се Лянь, — не сдерживает он шпильки.

— Ну нет, Се Лянь просто забитый и никем не интересуется, — как нерушимую истину говорит Фэн Синь.

Ещё никогда Штирлиц не был так близко к провалу.

Всё это оказывается выше его сил, так что Му Цин не сдерживается и, отвернувшись, прячет истерический смех в ладони. Дар убеждения Фэн Синя в «нормальности» его друзей просто поразителен, и, если бы сам Му Цин имел хоть каплю этого дара, он бы давно убедил себя в том, что не желает залезть в штаны этого валенка.

Но весь его дар в итоге тратиться лишь на то, чтобы сдержаться и не вывалить на этого увальня и свой, и чужой каминг-аут.

— Давай собирайся быстрее, эксперт чужой сексуальной жизни, — он сглатывает вязкую слюну и откидывает голову на мягкую спинку, прикрывая уставшие от яркого освещения глаза. — КэБэшка скоро закроется, тогда сам будешь покупать для ба сыр в Пятёрке, который там в два раза дороже.

— Не гунди, принцесса, — усмехается Фэн Синь и, не давая возможности Му Цину справиться с мурашками от этого ласкового «принцесса», добивает его, резко стягивая с себя майку. Приходится тут же зажмуриться и в панике вспоминать скудные обрывки «Отче наш», пока сердце истерично колошматится о рёбра. Если от вида торсов незнакомых парней Му Цин испытывал лёгкое смущение, то от вида тела, которого он жаждет много лет, весь он вспыхивает, как тайга в +40. Хочется открыть хотя бы один глаз и посмотреть, прочертить взглядом чужие косые мышцы, которые, Му Цин знает, точно есть, но ещё он знает, что если сейчас позволит себе эту слабость, дальше страдать будет только больше. Фэн Синь же ещё и усмехается: — Ты чо морщишься? Не так уж тут и воняет.

Ну да. Только пропёрженным диваном и невзаимной влюблённостью. Жить можно.

Ещё немного проветрив, выключив весь свет и включив сигнализацию, они выходят на улицу. Проснувшаяся мошкара вальсирует вокруг фонаря, высвечивающего площадку тёплым оранжевым светом. Му Цин шумно вдыхает свежий воздух, с удивлением улавливая в нём запах сирени, которого раньше за ароматом бензина не заметил.

— Там в тени балдёжный куст сирени, — словно прочтя его мысли, заговорщицки говорит Фэн Синь, махнув рукой в тёмный участок, куда свет фонаря не достаёт. — Давай напиздим?

— Тебя потом напиздят.

— Да ладно тебе, — отмахивается Фэн Синь, залихватски улыбаясь и вертя связку ключей на указательном пальце. Почему-то именно сейчас Му Цину как никогда сильно хочется его поцеловать, а ему, на минуточку, почти всегда этого хочется. — Мне моя ба в детстве говорила, что сирень надо обрывать, чтобы она красивее потом росла.

Му Цин почти закатывает глаза, но вовремя останавливается — из уважения к памяти чужой бабушки. Женщина была мировая: сама жила и содержала огромное хозяйство в деревне, куда вместе с Фэн Синем отправлялись на недельку-другую и Му Цин с Се Лянем, ведь по словам всё той же бабули «мы с Тамарой ходим парой, а Танька прилипает к нам, как банный лист к жопе». Банным листом, конечно же, был Му Цин, влившийся в компанию друзей-с-пелёнок лишь в третьем классе и крепко привязавшийся к Се Ляню, который, в свою очередь не отходил от задиры Фэн Синя.

Они приезжали в деревню на машине с отцом Фэн Синя, ели от пуза, обгладывая малину и смородину и вздыхая, что не успели на клубнику. Собирали жуков с картошки и обливали друг друга со шланга, и Му Цин как сейчас помнит, насколько долго его взгляд тогда задерживался на спине Фэн Синя, футболка которого прилипала к уже тогда поджарому телу. Им было по тринадцать, и дрочить в деревенском туалете на своего друга, всё время переживая об осином улье над головой, было тем ещё испытанием.

Впрочем, не идущим ни в какое сравнение с тем, что испытал Му Цин, когда, сидя на песчаном берегу речки и наблюдая за тем, как Се Лянь и Фэн Синь наперегонки переплывали водоём, он поймал на себе очень понимающий взгляд чужой бабушки, принёсшей им воды и нарезанных яблок в пластмассовой миске. Она присела на постеленное полотенце с персонажами Looney Tunes и тихо сказала:

— Мне очень жаль.

Му Цин прикинулся дурачком:

— Корова снова отвязалась? — а у самого сердце, казалось, выпрыгнет через рот.

Женщина, чья красота ещё проглядывалась через годы тяжёлой работы, нашла его руку на песке своей и мягко сжала.

— Мне очень жаль, что ты испытаешь страдание, которые несомненно будут нести с собой чувства, которые в тебе начали зарождаться, — она поймала его перепуганный взгляд своим, добрым и слегка мутным. — Но мне не жаль, что ты в принципе их испытываешь. Они неплохие, поверь мне.

— Я-я… — заикаясь, пытался выдавить из себя Му Цин, но не смог. А что тут скажешь?

Только вырвать руку, вбежать в воду и утопиться.

— Но мне так же жаль, что ты влюбился именно в него, — они одновременно перевели взгляд на Фэн Синя, на другом берегу возмущавшегося своим проигрышем, пока смеющийся Се Лянь пытался его подбодрить. — С его отцом…

Му Цин сглотнул, чувствуя подступавшие слёзы, которые он спрятал на ещё не обсохших коленках, уткнувшись в них лицом.

— Не г-говорите ему, — прохрипел он сквозь спазмически сжавшееся горло. — П-пожалуйста…

— Никогда, милый, — тёплые шершавые руки обняли его за трясущиеся плечи. — Он и сам догадается рано или поздно.

В ней было слишком много веры. Начиная с Фэн Синя и его внимания к чувствам человека, вившегося вокруг него годами, и заканчивая верой в собственные силы.

Рак забрал её слишком быстро и стремительно, и родственники с её стороны, наверное, до сих пор недоумевают, почему какой-то незнакомый для них мальчик так сильно плакал на её похоронах.

Треск веток заставляет его вынырнуть из горько-тёплых воспоминаний.

— Может быть, и так, — прочистив горло, Му Цин выуживает телефон и включает фонарик, чтобы горе-воришка хотя бы видел свою цель, — но нахрен тебе вообще сирень?

— Ну а чо? — отзывается Фэн Синь, уже погружённый в пушистый зелёный куст со светло-сиреневыми цветами. — Она всё равно ничейная.

Му Цин снова возводит очи горе: искоренить в народе желание спиздить всё, что не так лежит, а даже если и так, то сдвинуть и спиздить — задачка из разряда невыполнимых. А раз поделать ничего нельзя, решает он флегматично, то ему только и остаётся, что махать рукой, подсвечивая добычу.

Стоически отбившись от лезущих в лицо веток и нещадно обшманав несчастный куст, Фэн Синь вскоре оказывается с пышным душистым букетом на руках, испещрённых мелкими царапинами.

— А довольный такой, будто миллион спиздил, — не удерживается Му Цин, за насмешкой скрывая своё заколотившееся сердце, когда улыбающееся лицо Фэн Синя радостно лупит на него поверх букета.

— Не, миллионы мне не нужны, — тот с чувством вдыхает сладкий аромат цветов и шире улыбается. — Счастье ведь в таких мелочах, а не в миллионах.

— Хорошая цитата для статуса в вк в 2014, — Му Цин выключает фонарик, чтобы поменьше видеть это издевательство над своей сердечной мышцей, и складывает руки на груди. — Ну что ты делать с ним собрался? В мастерскую отнесёшь?

— Не, — снова отмахивается Фэн Синь и неожиданно придвигает букет к чужой груди. — Тебе. Подгон.

— Нафига? — не понимает Му Цин, но, тем не менее, осторожно перехватывает стебли сирени, на мгновение касаясь чужих пальцев своими.

Фэн Синь расслабленно жмёт плечами и, закинув руки за голову, беспечно отвечает:

— Просто захотелось. Бабуле подаришь, если захочешь.

— Ага, а она скажет, что он пахнет кошачьей ссаниной.

— Да ну, классный запах же.

— Только на свежем воздухе.

— Блин, реально? — сникает Фэн Синь. — Я не знал. Реально тогда напрасно куст кастрировал.

Му Цин опускает взгляд на букет, щекочущий открытую шею и подбородок. Пальцы всё ещё ощущают едва заметное прикосновение горячей кожи к своей, вечно холодной, «как у жабы».

Ему никогда не дарили цветов. Во-первых, было тупо некому, во-вторых, общество почему-то решило, что цветы и тем более букеты нравятся только женщинам, хотя лично Му Цин знает как минимум несколько мужчин, обожающих цветы, и ещё больше женщин, предпочитающих что-то иное в качестве подарка. И даже если букет в его руках — лишь неаккуратно обломанные ветки сирени, впитавшей в себя машинные выхлопы и пыль, за рёбрами всё равно становится очень тепло.

— Не напрасно, — улыбнувшись, Му Цин поднимает глаза на парня и выдыхает искреннее: — Спасибо.

— Ой, та ладно, — внезапно смущается Фэн Синь, что можно разглядеть даже в темноте. — Кошачно-ссанинный букет всего-то.

— А я кошек люблю, — заявляет Му Цин и, ещё раз вдохнув сладкий аромат, добавляет: — Попёрли уже, ещё пластинки для раптора купить надо.

***

— Тебя только за смертью и посылать.

На своеобразное приветствие Му Цин даже не закатывает глаза — слишком привык к здешнему домофону с прошивкой вечного недовольства.

— Ну уж извините, — всё же не сдерживает он фырка, — пластинки от комаров в десять вечера оказалось найти труднее, чем могло бы показаться.

— Когда кажется — креститься надо, — складывает руки на груди бабуля, стоящая в дверном проёме. — А ты выглядишь так, что тебя скоро не только крестить, но и отпевать придётся.

— Напоминаю, что я не крещёный.

— Так и я тоже.

— Было бы странно, если бы ведьму покрестили.

— Было бы странно, если бы ты хоть раз попридержал язык за зубами, — замечает бабуля. — Ну? Чо припёрся так неожиданно?

— Неожиданно можно обосраться, а я по расписанию, — Му Цин поправляет букет, лежащий на чуть согнутом предплечье. — Больше месяца не виделись, а ты меня даже на порог не пускаешь.

— Я что-то не вижу пропускной пачки чипсов, — взгляд бабушки задерживается на букете, но, на удивление, она не спешит комментировать его нахождение в непосредственной близости от себя. — Старая тут вроде я, а серые клеточки не напрягаются у тебя.

— Опять Агату Кристи читала, — вздыхает Му Цин. — Всё я купил. Курьер поднимается.

Словно дожидаясь приглашения на цирковую арену, на лестничной площадке раздаётся громкое топанье, но вместо слона показывается раскрасневшаяся рожа Фэн Синя.

— Извините, — мямлит тот, шурша пакетом и сланцами, — припарковаться места не мог найти.

При виде увальня, неловко почухивающего макушку, всё бабушкино недовольство слетает с неё так же быстро, как бутерброды с искрой с новогоднего стола.

— Вы посмотрите! — она переступает порог квартиры в домашних тапках, при этом кидая странный взгляд на Му Цина, и с широкой улыбкой сгребает смущённого Фэн Синя в приветственные объятия. — Какие люди и без охраны!

Внук, не удостоенный таких телячьих нежностей, презрительно фыркает:

— А я чем, по-твоему, не охрана?

— Да тебя, дрыща, как палку сломать можно, — хмыкает бабка в плечо Фэн Синя.

— Палка тоже больно бьёт, на минуточку, — вскидывает подбородок Му Цин. — Да и вообще, — он встряхивает слегка увядшую сирень, — я этим букетом кого хочешь отчихвощу.

Бабуля задерживает ещё один нерасшифрованный взгляд на сирени, но снова оставляет комментарии при себе. Му Цин невольно напрягается. Старая карга из того сорта людей, которым палец в рот не клади — они сами его туда себе засунут, откусят и потом ещё пожалуются, что к ним первые полезли. Так что в её показательном игнорировании определённо есть какой-то умысел, и Му Цину остаётся только надеяться, что сжимаемый им букет не окажется на его могилке, в которую бабуся может загнать любого своими выкрутасами.

— Моська лает на слона, — вырывает из пессимистичных раздумий голос бабушки, таки выпускающей Фэн Синя из любвеобильного захвата. — Ссанная тряпка и то прагматичней будет.

— Ссанная тряпка или ссанный букет — какая разница? — Му Цин суёт сирень под подмышку. — Главное то, в чьих руках оружие.

— Не хотел бы я с тобой встретиться в тёмной подворотне, — усмехается Фэн Синь. — Звучит довольно угрожающе.

— Не больше, чем угрозы от моей полоумной соседки, — бабушка подталкивает молодых людей в спины. Рука у неё тяжёлая, хрен попрёшь против. — Она такие представления устраивает, когда кто-нибудь разговаривает на лестничной площадке больше минуты, так что закатываемся кабанчиками, пока она на нас свою овчарку не спустила.

Комментарий о том, что ба вполне способна перегавкать и овчарку, Му Цин оставляет при себе, молча проскальзывая в квартиру через занавеску деревянных бус на входе. Сирень и шоппер он опускает на низенький неказистый трельяж, доставшийся бабуле от прабабки. Эта убийца эстетики наверняка когда-нибудь достанется и ему, и Му Цин уже мысленно страшится этой даты.

— Голодные? — закрыв за Фэн Синем дверь, интересуется бабуля с улыбкой.

Му Цину бы обидеться, что приди он один, подобный вопрос он дождался бы только к середине вечера, но он слишком давно знает эту старую ведьму, и на её поведение у него иммунитет почти такой же силы, как и на тупых клиентов.

От мыслей о работе поясницу снова простреливает.

— Голодные, злые и уставшие, — стаскивает он кроссовки с помощью обувной ложки.

— Твоё перманентное состояние, — отмахивается ба. — У меня там окрошка осталась, как раз на вас двоих должно хватить.

— А вы? — беспокоится Фэн Синь, скидывая с ног шлёпанцы.

Бабушка выразительно смотрит на пакет в его руке.

— А я хочу нажраться гадости, — она ставит перед гостями две пары гостевых тапочек. — Это вы, молодёжь, привыкли всякими полуфабрикатами питаться и на домашнюю еду кидаетесь, как оголодавшее зверьё, а я винцом в прикуску с чипсиками могу порадовать свой старый организм лишь раз в месяц. Так что всё, — она подталкивает едва успевшего обуться Фэн Синя в сторону двери, ведущей на кухню, — иди руки мой и доставай провиант. Сейчас кормить вас буду.

Слегка озадаченный, но больше счастливый Фэн Синь послушно улепётывает на кухню, при этом задевая пакетом косяк.

— Растяпа, — буркает под нос Му Цин, хотя на душе от чужой глупой щенячести теплеет. — И почему ты ему всегда рада больше, чем мне? — интересуется он у бабули шутливо.

— А вот будешь приходить ко мне с менее кислой рожей, тогда и спрашивай.

— Нормальная у меня рожа.

— Ага, порой удивляюсь, как у тебя на работе ещё всё молоко не скисло, — кончики женских пальцев проходятся по лежащей на трельяже сирени, а светлые глаза хитро прищуриваются. — Хотя сегодня ты на удивление счастливый.

— Я? — опешивает Му Цин. Уж сегодня и уж его-то и назвать счастливым? — Ты давно зрение проверяла? Может, всё-таки стоит купить очки?

Бабушка закатывает глаза (да-да, это наследственное) и подхватывает букет, теперь не забыв брезгливо поморщиться.

— Так уж и быть, пропущу мимо ушей всё твоё неуважение, — разрешает она благосклонно. — Но это что такое? — она трясёт цветы.

— Сирень, не видишь, что ли?

— На зрение, вопреки твоим надеждам, не жалуюсь, — усмехается бабушка и, вдруг понизив голос, говорит: — Ты неожиданно заявляешься ко мне на порог, да ещё и с букетом, светишься, как начищенный чайник, и приводишь с собой паренька, по которому сохнешь чуть ли не с пелёнок, — её губы, чуть подкрашенные помадой, расползаются в стороны по мере того, как по лицу Му Цина расползаются красные пятна от понимания намёка. — Ну так и что, мне сейчас стоит зайти на кухню и дать своё благословение?

— Ба! — взрывается Му Цин яростным шёпотом, кидая встревоженный взгляд в сторону кухни, где Фэн Синь скрипит отодвигаемым табуретом. — Он женат!

— И что? — вскидывает бровь бабушка. — До развода он не может сделать тебе предложение, что ли?

Му Цин едва сдерживает стон — так вот что за каша заварилась у неё в котелке! Она подумала, что он притащил Фэн Синя к ней на ночь глядя, чтобы поделиться радостными гейскими новостями, а не просто обчистить её холодильник.

— Ба, — шумно выдохнув, говорит он всё тем же шёпотом. — Ты что, тайские лакорны начала смотреть?

— Уж не знаю, что такое эти твои лакорны, — хмыкает та, тыча пальцем в чужую грудь, — но точно знаю, как выглядит сексуальное напряжение и люди, которым комфортно друг с другом. Кольцо-то он хоть тебе подарил или только этот веник?

На губах Му Цина появляется горько-насмешливая улыбка. Ну что за денёк сегодня, а? Как будто все хотят проверить его на прочность, особенно долбя по стене здравомыслия, воздвигнутой между его сопливыми мечтами и суровой российской реальностью. Единственное кольцо, которое может подарить ему Фэн Синь, это кольцо верёвки, на которой Му Цин с удовольствием вздёрнется, если весь сегодняшний парад абсурда не закончится.

— Прекращай, — устало выдыхает он, и все ноющие мышцы в теле вторят этому вдоху. — Нет у меня с ним ничего и, естественно, никакого предложения он мне не делал, — он кивает на вялый букет. — И веник этот вообще для тебя.

Игривость и предвкушение в глазах бабули тухнут, как лампочка в подъезде. Му Цин понимает, что она тут же начинает жалеть обо всех своих словах, и ему бы сказать, что всё нормально, но, если честно, нормального тут хуй да нихуя.

В прихожей повисает неприятная тишина, но лишь до тех пор, пока на бабушкин локоть не садится жирный комар, которого та с громким хлопком прихлопывает.

— Пластинки в пакете, — по-прежнему шёпотом говорит Му Цин, бездумно растирая маленький цветок сирени между пальцев.

Бабушка кивает. Молчит ещё какое-то мгновение, а затем непривычно сочувственно зовёт:

— Му Цин…

Му Цин останавливает её взмахом руки.

— Не надо, — просит он, но всё же не удерживается: — Неужели ты правда думаешь, что он когда-нибудь переступит этот порог в качестве твоего зятя?

Бабушка слегка улыбается.

— Мечтать ведь невредно.

— Вредно, — не соглашается Му Цин. — Чаще всего розовые очки бьются стёклами во внутрь.

— Какая же ты всё-таки королева драмы, — закатывает глаза бабка, и всё сочувствие в ней испаряется, чему Му Цин даже рад: когда она начинает вести себя по-человечески деликатно, он пугается и думает, что в неё кто-то вселился. — Ладно, — она с нескрываемой неприязнью отдаёт внуку несчастную сирень, — притащили ссанину кошачью, будьте так добры сами за ней и поухаживать. Ваза в ванной в нижнем шкафчике, набери воды и принеси эту ароматную бомбу на кухню, — отдав чёткий указ, она, не оборачиваясь, грациозно удаляется за ту же дверь, что и Фэн Синь.

Послушно достав старенькую вазу и сунув в неё уже замученную сирень, Му Цин переводит потускневший взгляд на своё отражение в зеркале. Освещение в бабушкиной ванной отличное, он сам руководил установкой подсветки и не пускал сюда бабку, ворчащую что-то о том, что с таким светом она будет видеть каждую свою морщинку и горько плакать.

Му Цин же, как бы не вглядывался сейчас, найти что-то от блеска начищенного чайника у себя на лице не может.

Хотя, вероятно, оно там всё же было.

Ехать с Фэн Синем на его вылизанной «малышке» оказалось приятнее, чем он мог бы подумать. В салоне пахло не удушливой лимонкой, а чем-то цветочным, с чем хорошо гармонировала сирень. Играло радио, вещающее о погоде на завтра, а Фэн Синь, расслабленно удерживающий руль одной рукой, был настолько красив, что хотелось забить на все правила приличия и сфотографировать его, как это делал Хуа Чэн, видя Се Ляня.

Му Цин так и залип на его профиль, подсвеченный огнями ночного города и подсветкой приборной панели, и отлип только тогда, когда автомобиль плавно припарковался у «Красное&Белое», а Фэн Синь, включивший свет, склонил голову к плечу и молча разглядывал его в ответ. Выражение чужого лица было таким безмятежным и открытым, что Му Цин поймал себя на том, что немного склонялся к нему, но вспотевший локоть, опирающийся на подлокотник между сидениями, соскользнул, и в итоге всё, чем он отделался, это затапливающим душу стыдом и красным носом, впечатавшимся в плечо ржущего Фэн Синя.

Нос и сейчас красный. Му Цин проводит по нему пальцами и прикрывает уставшие глаза, прокручивая в голове моменты из магазина.

Фэн Синь клал в корзину всякую дребедень, не слушая гневных наставлений о том, что кислых червячков в бабулином списке не было, и оттолкнул его на кассе, приложив свою карту. А когда Му Цин попытался перевести ему деньги, вырвал телефон и с гнусным смехом дал дёру к машине, где открыл пачку всё же купленных мармеладок и сунул их матерящемуся Му Цину.

Всё это было так по-детски глупо, но так тепло. Доезжая до бабушкиного подъезда и посылая проклятия на тех, кто загородил короткий путь через клумбы, Му Цин не мог сдержать улыбки и мыслей, что, если бы они с Фэн Синем сейчас были в отношениях, всё именно так бы и происходило.

Совместные поездки, тихое урчание двигателя и подпевание старым хитам Нюши; закупка с переругиванием и спорами о том, какой сыр менее резиновый, а затем знакомая дверь, за которой их ждут и не осудят.

Кажется, именно это бабка и увидела на его лице.

«Размечтался, — с едкой злобой думает Му Цин, включая холодную воду и поставляя под неё лодочку из ладоней. — Скажи спасибо, что тебе вообще тут двери открывают».

Ведь с бабушкой у них никогда не было простых отношений. Она сложная, Му Цин — ещё сложнее.

— Весь в меня, — с бахвальством сказала бабуля, выдохнув дым в красное от ярости лицо, когда Му Цин впервые подрался в школе и отказывался называть причину.

Му Цин ей вообще мало что рассказывал раньше, потому что ба отказывалась видеться с ним и матерью, считая, что именно невестка виновата в смерти её сына, повесившегося прямо на своём рабочем месте на заводе. Как бы мама ни унижалась, как бы ни умоляла пустить их с сыном в её двухкомнатную квартиру, бабуля лишь усмехалась и бросала трубку, а на улице делала вид, что знать их не знает. Восьмилетний Му Цин мало что понимал, но видя, как глаза мамы наполнялись слезами каждый раз, когда она видела бабушку, он инстинктивно восстал против неё, и даже когда та появилась на пороге их убогой комнаты в общаге, чтобы забрать его с собой, он лишь холодно посмотрел на неё и вернулся к заучиванию стишка.

— Моя порода, — впервые похвалила бабка, усмехнувшись, а затем ушла.

Мама тут же упала перед Му Цином на колени, начала умолять его не быть таким суровым к бабушке, но мальчик, обняв мамино измождённое лицо руками, спросил:

— Тогда почему она так сурова с тобой?

И после этого мама тихо заплакала. Она всегда плакала тихо, думая, что спящий на соседней подушке Му Цин не слышал её. Но он слышал. И тогда он так же слышал её едва различимое бормотание о том, что бабушка не любит её, потому что её сын, «твой папа», женился на ней против её воли, не получил образования, не добился ничего и довёл себя до депрессии, из которой не смог выйти. Что бабушка на самом деле не плохая, она тоже переживает утрату, что она хочет забрать его, Му Цина, к себе, потому что у неё есть деньги и квартира, а если Му Цин останется здесь, его заберёт детская опека и всё равно отдаст ей.

— Я без тебя никуда не пойду, — спрятав лицо на маминой груди, пробормотал он твёрдо.

Мама запустила пальцы в его уже тогда отрастающие волосы и всхлипнула.

— Но, А-Цин…

— Нет, мама. Я. Никуда. Не. Пойду.

И, благо, ему действительно не пришлось. До того, как до них добрались загребущие руки опеки, испустила дух мамина двоюродная тётка и, кажется, лишь бы насолить своим неблагодарным отпрыскам, отписала на имя племянницы свою двухкомнатную квартиру, в которой Му Цин живёт и сейчас.

Взаимоотношения с бабушкой восстанавливались понемногу. Му Цин не мог простить ей её надменности в самый тяжёлый для них с матерью момент, а бабуля всё никак не могла признать выбор сына и свыкнуться с его уходом из жизни. Так и ходили по одним улицам, напрягаясь и здороваясь сквозь зубы, пока бабуля не поскользнулась и не сломала себе ногу. Других родственников у неё не осталось, а мама всегда была слишком жалостливой, так что пришлось десятилетнему Му Цину сначала таскаться к ней по несколько раз на день, а затем и вовсе переехать до относительного выздоровления.

Именно в те две недели они поняли, насколько были похожи.

Оры стояли такие, что соседи несколько раз сбегались на шум опрокинутых кастрюль с борщом, похожим, по словам бабули, «помои». Наверное, во многом именно благодаря тому времени Му Цин и научился так хорошо готовить, ведь каждый раз выслушивать критику о своих харчах было выше его гордости.

Так и жили — плевались ядом, но уже не отворачивались. Это можно было назвать терпимым существованием в черте одного города, но сблизиться они не смогли даже после смерти матери Му Цина. Он исправно навещал бабулю раз в месяц, звонил раз в неделю, сообщая сплетни об универе, где он тогда учился и где бабушка проработала сорок лет, но ни о переживаниях, ни о чём-то более личном никто из них друг другу не говорил.

Всё изменилось в вечер, когда Му Цин нагрянул к ней с очередным ежемесячным визитом и просьбой дать дельный рецепт закатки огурцов.

— Может, жену себе найдёшь, чтобы она сама себе мозги закатками ебала? — пропыхтела бабка, выпуская сигаретный дым в открытое кухонное окно.

Му Цин так и замер над старой потрёпанной тетрадкой, куда писал все рецепты. Его поразило не столько то, что бабулька впервые сматюкнулась при нём, сколько то, что она заговорила с ним о женитьбе и об отношениях в принципе.

— Чего это ты? — поднял он на неё настороженный взгляд.

— А что? — бабушка стряхнула пепел в стоящую на столе пепельницу. Сама вылепила из полимерной глины, хвасталась в прошлый раз. — Ты универ уже закончил, можно, в принципе, и о правнуках для меня подумать.

— Если ты собралась быть такой же прабабкой, как и бабкой, то увольте, — хмыкнул Му Цин. — Если у меня и будут дети, то я их к тебе на пушечный выстрел не подпущу.

— Грубиян, — надула женщина губы, впрочем, по ней всегда было видно, обижена она в действительности или нет, и сейчас ей было явно фиолетово. — А почему «если»?

— Мало ли, — пожал плечами Му Цин, в душе надеясь, что огромная надпись «Я ПИДОР» сейчас не выскочила, как реклама в браузере, на его лице. — Всякое бывает.

— Всякое, — согласилась бабка, снова затянувшись. — Но ты постарайся без всякого.

Му Цину хотелось съязвить, что как бы он ни старался, а вагины он не полюбит, как и любой другой член, кроме одного конкретного, но промолчал.

А бабка как с цепи сорвалась. При каждом звонке она соскакивала с темы, которую завязывал внук, и вертела весь разговор вокруг женитьбы и детей. Му Цин хотел вертеть на хую это всё, но всё же сквозь зубы цедил, что никого у него нет и стать модной прабабкой на районе у неё в скором времени не получится. Бабулька притворно охала, вздыхала, а при следующем звонке всё повторяла.

Через месяц такой ментальной долбёжки Му Цин не выдержал.

— Знаешь что? — удивительно спокойным голосом произнёс он в следующий свой визит, снова попав под обстрел бабусиных чаяний о правнуках. — Не дождёшься.

— Да я тебя переживу, — хмыкнула та, и, что самое главное, верили в это все.

— А я не об этом, — Му Цин заправил прядь выбившихся волос за ухо и чётко выдал: — Я гей.

Бабушкины глаза непонимающе уставились на него. Внутренне обмерший Му Цин подумал, что она шокирована, но та, похлопав редкими, но длинными ресницами, лишь фыркнула:

— А что, детские дома у нас внезапно опустели? — она подлила себе чая, словно не замечая удивлённо приоткрытого рта своего внука. — Тебе без жены, конечно, сложнее будет это всё провернуть, но всегда есть шанс.

— Подожди, — кое-как преодолев сухость в горле, прохрипел Му Цин, на нервах теребящий мамин гранатовый браслет, — ты вообще поняла, что я тебе сейчас сказал?..

— А что тут непонятно? Любишь мужиков, могу понять, — она усмехнулась, склонив голову к плечу и будто оценивающе оглядев его. — Поди, шуры-муркаешься с тем мальчиком смугленьким, который мне картошку притаскивал? Ты на него такие голодные взгляды бросал тогда, что я сразу смекнула, что ты не на пирог смотришь.

Му Цин разом весь вспыхнул и проклял тот день, когда бабуля поймала Фэн Синя на рынке и впрягла его донести свои покупки, а пришедший в гости Му Цин с удивлением обнаружил свою тайную любовь и друга детства в одном лице, пожирающим мясной пирог на бабушкиной кухне. Он никогда не знакомил их между собой и никак не мог понять, как вселенная могла так над ним постебаться.

— Мы не… не шуры-муркаемся, — опустив голову, сказал Му Цин, испытав горечь от того, что и бабушка, и Се Лянь, давно узнавший об этой влюблённости, сразу раскусили его, а Фэн Синь так и оставался слепым ослом. — Он женился недавно.

— Да ну! — бабушка действительно удивлённо уставилась на него. — Да я уверена была, что он тебя на стол бы повалил и сожрал вместо пирога, если б меня не было.

От этих слов робкая надежда в груди Му Цина зашевелилась, но сдохла той же ночью, стоило ему проснуться от скрипа кровати за стенкой. Скрип был негромким, можно было бы снова провалиться в сон, но тело Му Цина оцепенело вместе с сознанием, а слух против воли обострился.

Он знал, что за стенкой, к которой придвинута его кровать, была кровать Фэн Синя — в детстве они стучали друг другу разработанным шифром, даже лёжа под одеялами и делая вид, что спят. В то время Му Цин чувствовал себя героем из книги про приключения, а сейчас, улавливая приглушённые стоны, — в дешёвом романе, где нет счастливого конца.

По крайне мере, не для него.

— Ах, Фэн Синь… — простонал женский голос, и скрип усилился.

Му Цин зажмурился, закусывая край наволочки. Всё его тело налилось свинцом, спина вспотела, а бёдра против воли сжались, потакая жару, скрутившему низ живота. Пунцовые щёки обожгло слезами омерзения к самому себе, ведь что могло быть более жалким, чем лежать и слушать, как твой любимый человек трахает кого-то другого и при этом испытывать возбуждение? Му Цин считал, что по праву занял бы первое место среди самых неудачливых неудачников, пока стоны за стенкой усиливались, как и давление в его штанах от низких стонов Фэн Синя.

На обратной стороне зажмурившихся век Му Цин видел его поджарое тело и перекаты мышц в лунном свете. Его раскрасневшееся лицо, распухшие от поцелуев губы, затуманенный тёмный взгляд и каплю пота, скользящую по носу с горбинкой. Он словно чувствовал жар его тела, твёрдость рук и его обжигающее дыхание на собственной коже. Словно слышал его тихие, грудные стоны и благоговейное:

— Му Цин…

Му Цин распахнул глаза и слетел с кровати так, словно та горела. Сердце бешено колотилось в груди, а пижама облепила тело. Он уставился на стенку, за которой раздался особенно громкий женский вскрик удовольствия, и, зажав уши руками, ринулся в ванную.

С остервенением стянув с себя пижаму, он залез в душевую кабинку и включил самый холодный режим. Ледяная вода полилась на только с вечера вымытые волосы, тело содрогнулось от судороги, но, постаяв так несколько минут, пока не застучали зубы, Му Цин включил горячую воду, от которой сразу поднялся пар.

Он прижался лбом к плитке на стене и впервые пожалел, что у него не ванна. Так хотя бы можно было утопиться и не чувствовать этой расползающейся внутри пустоты, этого омерзения.

Он был настолько жалок, что представил себе, как Фэн Синь стонал его имя, представил настолько ярко, что на мгновение поверил в это. И когда здравомыслие овладело им, осталось лишь кусать губы и радоваться, что слёзы смешивались с горячей водой.

Утром он впервые нарушил негласную традицию и второй раз за месяц переступил порог бабушкиной квартиры. Та сначала непонимающе открыла рот, чтобы наверняка его подъебнуть, но сразу же захлопнула, как только рассмотрела покрасневшие глаза и обескровленное лицо.

— Ну, — только и выдала она, усадив внука за стол и впихнув в дрожащие пальцы рюмку с настойкой, привезённой соседями с дачи, — ты хотя бы залететь не можешь. С остальным разберёмся.

Но Му Цин категорически ни с чем не хотел разбираться и, закутавшись в плюшевый платок из собачьей шерсти, взял с ба слово, что больше тема его влюблённости не поднимется. И как бы бабуля ни смотрела на него неодобрительно, слово своё она исправно держала.

До этого дня.

Му Цин резко закручивает кран в раковине и протяжно выдыхает.

Всё, хватит с него пиздостраданий этим вечером.

Сейчас нажрётся бабкиных харчей, выпроводит Фэн Синя и с кайфом разляжется на ортопедическом диване. А завтра устроит себе марафон Сватов, и всё у него будет заебись.

— А я-то думала, ты уже утоп, — комментирует его появление бабушка, вольготно рассевшаяся в кресле у стола. Му Цин предполагает, что вся обстановка кухни изначально отталкивалась лишь от нахождения в ней этого кресла, иначе как ба додумалась впихнуть эту махину в такое маленькое пространство, он не знает. — Поставь на подоконник, — лениво кивает она на окно, и Му Цин послушно огибает кресло, ставя вазу с сиренью на указанное место. Рядом в розетке мигает включенный раптор. — Есть-то будешь?

— А что, этот троглодит ещё не всё утилизировал? — усмехается Му Цин, и доканчивающий тарелку окрошки Фэн Синь замирает с ложкой у рта.

— Ну я ж не пылесос, — слегка обиженно буркает тот, тут же демонстрируя обратное, ловко утрамбовывая свою порцию в рот.

— Ты мальчика-то не стыди, — бабуля не вставая с кресла достаёт из нижнего шкафчика три бокала. — Это у тебя не телосложение, а теловычетание, лучше б брал с него пример и жрал побольше.

Му Цин с фырком переступает через её вытянутые ноги и, достав свою личную тарелку с бегающими по кромке котами, демонстративно насыпает себе ровно две поварёшки окрошки. Сколько бы он ни доказывал ба, что он не унаследовал её метаболизм и от любой лишней ложки он потом видит на себе лишнюю складку жира, она всё равно остаётся глуха к его ворчаниям и каждый раз пытается закормить. Хоть чем-то она похожа на других бабушек.

— Да что вы, тёть, — улыбается Фэн Синь, чем сразу же зарабатывает себе два очка бабулиного одобрения: она любит такие улыбки с ямочками и когда её называют тётей, а не старой каргой. — Пусть ест, сколько сам захочет.

— Такими темпами он прозрачным станет, — фыркает ба. — Помню, года три назад калории считать начал, так гастрит себе заработал. Потом вызванивал меня и спрашивал, что ему теперь можно жрать, а что нельзя.

Фэн Синь переводит удивлённый взгляд на Му Цина, сгорбившегося над тарелкой в попытке уменьшить боль в пояснице.

— Ты что, рили на диетах сидел?

— А что тебя так удивляет? — холодно хмыкает Му Цин, сжимая фамильное серебро больше необходимого. Тема веса и его тела не то, что ему бы хотелось обмусоливать сегодня.

Фэн Синь всматривается в его спокойное лицо и тихо признаётся:

— Я не замечал этого.

Ещё бы, заметил бы он. Кружил вокруг своей жёнушки и порой забывал поздороваться на лестничной площадке, не то, чтобы заметить, как его друг детства сначала потолстел, а потом резко сбросил вес. Му Цин думает, что начни он тогда носить платья, Фэн Синь и тогда бы продолжил долбиться в глаза.

— Забей, — выдыхает он, от чего идут волны по юшке кефира, разбавленного минералкой. — Было давно и неправда, — он посылает бабке предостерегающий взгляд, и та, недовольно скривив губы, всё же едва заметно кивает в знак капитуляции. — Да и вообще тебе жрать больше, чем мне, положено просто потому, что ты физически работаешь больше меня.

— А где ты работаешь, кстати? — интересуется у Фэн Синя бабушка, всё также не поднимаясь на ноги и кладя на стол деревянную доску, на которой принимается нарезать сыр. Бутылка домашнего вина гордо поблёскивает в свете ламп посередине круглого стола, застеленного зелёной клетчатой скатертью.

— Да я это, — Фэн Синь чешет затылок, — автомастерскую маленькую держу.

— И как, идёт дело?

— Помаленьку.

Бабушка многозначительно мычит, пока из-под острого ножа выходят тонкие сырные слайсы.

— А мой вот балбес…

— Ба, — молит «балбес». — Только не снова.

— Вот, даже не говорит «опять», чтобы я его поправила, — разводит руками женщина. — Отучился на филфаке и всё ради чего? Чтобы кофеваркой батрачить?

Му Цин хочет ответить, что отучился для того, чтобы читать гейские фанфики на английском, но как обычно проглатывает это объяснение. Вес и его так и не пригодившееся высшее образование — любимые бабушкины темы для косплея дятла, беспрестанно бьющего Му Цина по темечку. Пора бы уже повесить там кормушку и привыкнуть.

— Ну, у него очень вкусное кофе, — заступается Фэн Синь, из-за чего лица старой карги и внука моментально сморщиваются в изюм.

— Кофе вкусный, а не вкусное, — нравоучительно выдаёт Му Цин, опуская взгляд в полупустую тарелку и не понимания, что сегодня с этим придурком не так. Сначала волосы его похвалил, потом одарил сиренью и кислыми червячками, а сейчас защищает его перед привычными, но всё равно колющими наставлениями бабушки.

Слишком много внимания.

Му Цину ведь никто не давал гарантий на стену в своём сознании, а трещин там уже предостаточно.

— Ладно, молодёжь, делайте со своей жизнью что хотите, — отмахивается бабушка недовольно. Наверное, думала, что нашла в лице Фэн Синя поддержку по вправлению мозгов внучка на место, но, наткнувшись на ещё большего балбеса, решила забить. — У нас сегодня культурный вечер.

В понимание бабули культурный вечер — это перемывание костей всем знакомым по сотому кругу под винцо и её любимые чипсы. На памяти Му Цина у них со старухой таких вечеров было уже бессчётное количество, в них никогда не менялось ни место действия, ни герои сплетен, ни бокалы.

Единственное, что отличает сегодняшнюю майскую посиделку — это горячее плечо, с которым Му Цин нечаянно соприкасается.

— Я пас, — говорит он, вылавливая последний кусочек огурца со дна тарелки. Сегодняшний день был чертовски изматывающим, расслабиться под домашнее сладкое вино, обмениваемое бабушкой с соседями на закатанные помидоры и варенье, звучит не так уж и плохо, но проводить ещё больше времени рядом с причиной своего эмоционального раздрая — слишком садомазохично даже для него.

— Я тоже больше по пиву, — с извиняющейся улыбкой говорит Фэн Синь.

Бабушка возмущённо сводит брови.

— Вы чо, зеленчики, кинуть меня решили? — она с громким «чпок!» откупоривает бутылку. — Я вас не спрашивала, а ставила перед фактом. Ну-ка, подставили бокалы! Негоже мне одной спиваться при живом-то внуке!

Фэн Синь вопросительно смотрит на Му Цина.

— Ц, — цокает тот. — Ладно, ты и мёртвого достанешь.

— А ты к мёртвым не спеши, — советует бабуся, разливая ароматное вино по бокалам. — Сейчас бахнешь бокальчик и хоть на человека станешь похож.

В ответ Му Цин только хмыкает, прикладываясь губами к тонкому стеклу. Вино у соседей отменное, делают под Геленджиком в маленькой винодельне на собственном участке. Оно сладкое и насыщенное, но Му Цин не обманывается, зная, что с него уносит быстрее, чем с любого другого.

«Но от одного бокала всё равно ничего не будет, — решает он, искоса поглядывая на принюхивающегося к жидкости Фэн Синя. — Правильно?»

***

Нихуя неправильно.

Это Му Цин понимает так же ярко, как и то, что он сейчас обоссытся, если сейчас же не метнётся в толчок. Он уже дёргается, чтобы встать, но реализоваться его плану не дают сразу несколько причин: кружащийся перед глазами тёмный потолок, привкус помойки во рту и что-то тяжёлое и горячее поперёк груди. Последнее, кажущееся на ощупь рукой, оказывает наиболее сильное воздействие — как только Му Цин пытается скинуть с себя инородную культяпку, та выказывает сопротивление, сжимает пальцы на рёбрах и будто становится тяжелее.

— Какого… — яростно кряхтит он, но тут же прикусывает язык, стоит только увидеть сопящую рожу Фэн Синя в непосредственной близости от своей.

Что он там себе обещал?

Один бокальчик?

— Ха! — сощурилась бабка. — Не позорь меня!

— Было бы ещё перед кем, — Му Цин отставил от себя осушенный бокал и глянул на причмокивающего Фэн Синя, пытающегося разобрать вкус вина. — Вот тебе собутыльник, с ним и развлекайся.

— Да ладно тебе, — подмигнул Фэн Синь с улыбкой, вдруг положив свою огромную лапищу на чужое бедро. — Давай расслабимся.

Му Цин не понял, от чего покраснел больше: от выпитого вина, ощущения горячей ладони на коже через ткань джинс или от представления, в какой ещё ситуации Фэн Синь мог бы предлагать ему расслабиться с таким же блеском в глазах. Причина, впрочем, была не так уж важна — уши Му Цина заполыхали, как костры при инквизиции, и он, поспешно спрятав их за распустившимися волосами, быстро опрокинул в себя наполненный бабкин бокал под довольный взгляд последней.

С этого-то момента и началось, выражаясь языком пацанов из гаража, полное фиаско.

Му Цин сомневается, что когда-либо напивался до такого же состояния не-состояния, как сегодня. Может быть, только в день свадьбы Фэн Синя, когда он на карачках прополз под куст шиповника на глазах у половины двора и вынудил Се Ляня покинуть празднество, но даже тогда он смог остановиться — или точнее, просто не смог открыть очередную банку пива.

Сегодня же, потворствуя бабкиным тостам, все как один сводящихся к «чтоб хуй стоял и деньги были!» и безмятежной улыбочке Фэн Синя, Му Цин не имел права останавливаться.

За вторым бокалом пошёл третий, потом пятый и девятый. Старый кухонный гарнитур раскачивался перед глазами, а лицо приятно покалывало теплом, прижатое к плечу хихикающего Фэн Синя, что-то рассказывающего томно закурившей бабуле. Му Цин никак не мог уловить суть разговора, да и, честно, не особо-то и старался. Ему было хорошо и так — навалившись на горячее тело рядом, пахнущее мылом, немного потом и вином. Такое манящее, твёрдое и желанное, такое…

— Пиздец, — тихо стонет Му Цин, вспоминая, как повис на мощной шее, когда старая интриганка разложила для них диван, и как он тыкался носом в ключицу довольно лыбящегося Фэн Синя, придерживающего его за талию. Придерживающего так хорошо и правильно, что прикрывший глаза Му Цин не сдерживает ещё одного сдавленного «пиздец».

— Чо бухтишь-то? — внезапно мычат прямо в лицо, и, если бы не рука, закинутая на него, Му Цин бы свалился с дивана — настолько сильно он дёргается от этого перегарного шёпота.

— Ты это, — растерянно шепчет он, заикнувшись. — Отпусти меня.

— Куда? — сонно басит Фэн Синь, при этом даже не открыв глаз, и Му Цина внезапно осеняет — может, этот олух даже не проснулся? Се Лянь как-то рассказывал, что Фэн Синь на каникулах в деревне немного лунатил и пересказывал правила бокса во сне, так может, у него это так и не прошло?

— Мне поссать нужно, — отвечает он спокойно, держа в голове смутное знание, что с людьми в таком состоянии нужно быть осторожными и не пугать их резкими движениями и окриками. — Дай встать.

Фэн Синь бурчит что-то неразборчивое, прежде чем недоверчиво уточнить:

— А ты вернёшься?

Му Цин удивлённо смотрит на чужую мохнатую макушку.

— А куда я денусь?

У бабули в квартире других спальных мест не имеется, разве что кресло на кухне, но оно уже пару лет как заклинило и не разбирается. Можно было бы, конечно, от греха подальше сбежать домой, но, судя по темени за окном, тариф на такси введёт его в ещё больший экзистенциальный кризис.

— Не знаю, — бормочет Фэн Синь в ответ едва слышно, вырывая из мыслей о неудачном побеге и сильнее прижимая напряжённое тело к себе. — Ты любишь от меня убегать.

Сердце Му Цина тоскливо сжимается.

«Я убегаю от тебя именно потому, что люблю», — думает он, но вслух произносит только:

— Я просто в туалет. Вернусь через пару минут.

Кажется, сонное сознание Фэн Синя наконец остаётся удовлетворено его ответом, поэтому тяжёлая рука скатывается с затекающего тела. Му Цин тут же подрывается с дивана, запинаясь о старый колючий ковёр, и, больно ударившись локтем об косяк, в считанные мгновения добирается до уборной. Яркий искусственный свет бьёт по глазам, виски взрываются болью, но Му Цин упорно это игнорирует, опустошая мочевой пузырь и молясь, чтобы бабуля не проснулась от его топанья без тапочек.

Впрочем, Лариса Гузеева местного разлива вряд ли будет бухтеть на него за шум — умывшись, Му Цин более-менее приходит в себя и понимает, что пару бутылок домашнего пойла ему пожертвовали не просто так. Бабушка решила взять быка за рога и, напоив их с Фэн Синем, уложить в одну постель — авось, прокатит. Намеренья у неё были, как обычно, благие, но что теперь делать с их последствиями протрезвевшему внуку — вопрос отдельный.

Ответ на него Му Цин, проторчавший в ванной перед зеркалом добрых пятнадцать минут, так и не находит. Голова от усердных, но бестолковых буксований начинает гудеть сильнее, боль в пояснице, притупившаяся от сна на хорошем матрасе, возвращается, а глаза против воли начинают слипаться. Му Цин невольно возвращается мыслями к плану позорного бегства с корабля, но посмотреть старой своднице в глаза утром неожиданно становится слишком интересным, чтобы рвать когти так просто.

Поэтому, достав из всё ещё лежащего на трельяже шоппера телефон и узнав, что только 02:35, Му Цин на цыпочках всё же возвращается в зал. Оставленный на боку у стены с ковром Фэн Синь оказывается лежащим на спине с закинутыми за голову руками и мирным дыханием. Му Цин рассматривает его пару мгновений, радуясь, что бабка уложила их хотя бы одетыми, и, тихо вздохнув, осторожно ложится на самый краешек дивана.

— Я думал, ты всё же уйдёшь.

То, с какой силой начинает ебашить сердце Му Цина, наверняка слышат даже тараканы в подвале, не то, что человек, внезапно придвинувшийся к нему со спины.

— А я думал, что ты спишь, — так же тихо отзывается Му Цин и немигающим взглядом впивается в красную точку, горящую на старом телевизоре в горке напротив дивана. Нужно заземлиться. Ему так психолог из рилсов советовал. — Разбудил?

Твёрдая грудь ненавязчиво прижимается к напряжённым лопаткам, и внизу живота всё разом тоже как-то напрягается.

Заземлиться, заземлиться, заземлиться…

— Я тебя уже двадцать минут жду, — сообщает Фэн Синь, горячим дыханием касаясь неприкрытой шеи. — Блевал, что ли?

— Угу, — сдавленно буркает Му Цин, слегка дрожащими пальцами перекидывая распущенные волосы за спину в качестве брони. Нечего тут мурашек разводить на его теле без разрешения! — Столько пить после окрошки — ещё бы не блевал.

Хоть бы не накаркать…

— Ля, походу меня это тоже ждёт, — по голосу слышно, что Фэн Синь усмехается. — Но пока я огурцом.

— Что странно, — выдохнув оставшееся в груди напряжение, замечает Му Цин. — Чо не спишь-то?

— Да так, — тянет Фэн Синь шёпотом, — мысли всякие лезут в башку.

— С тобой это не часто случается.

— Завались, — беззлобно. — Просто… вспоминается всякое. Когда напиваюсь, всегда начинаю вспоминать прошлые свои попойки.

— И что вспомнил на этот раз?

— Мои проводы в армию.

Му Цина начиняет трясти, как стиральную машинку на отжиме. В принципе, как-то так он себя сейчас и чувствует — будто его выжимают.

Вот и слушай после этого психологов в Инстаграме — толку от них нихуя!

— И что… — язык онемевает, пальцы впиваются в край маленькой диванной подушки под головой. — Что именно ты вспомнил?..

— То, как тогда нахуярился, — не нужно поворачиваться, чтобы знать, что Фэн Синь криво усмехается. — Водяра палёная была, мне потом об этом пацаны сказали, пока меня в уазике полоскало со всех дыр. Но рыгачка это ладно, дело привычное. — Му Цин чувствует, как небольшую прядку волос накручивают на палец, и от этого затылок приятно немеет. — А вот то, как мне память после неё отшибло, — вот это удивительно. Я ж сколько не бухал, никогда больше не мог надраться до такого же поросячьего визга, как тогда. Вот сейчас вылакали с твоей бабулей две бутылки — и всё равно в голове почти никакого тумана.

Му Цин улыбается сквозь мандраж, пока вместе с затылком немеет всё тело.

О, он-то сам отлично помнит ту ночь. Знал бы, что можно просто напиться до беспамятства — обязательно бы сделал. Но тогда он ещё не увлекался таро и не мог прибежать к их совету, так что теперь всё, что ему остаётся, это в одиночестве вспоминать те горько-сладкие события девятилетней давности.

На выпускном, организуемом с фееричными скандалами и проклятиями, потравилась половина параллельного класса и чуть больше — из класса Му Цина. Родители грозились подать в суд на кафешку, в которой проходил банкет, но дело замяли крупненькой компенсацией, на деньги с которой Му Цин купил себе новенький телефон. Раньше бы он отложил эти деньги, но мама, умершая восемь месяцев назад, взяла с него обещание, что он не будет экономить на себе, как она делала всю свою недолгую жизнь, и он честно старался исполнять её последнюю волю.

Памятуя о неудачном выпускном, проводы летнего призыва решили устроить сами, прямо во дворе, где проживало больше всего призывников. Разбили две длинные палатки, соединённые в конце, отогнали мешающие машины в соседние дворы, и закутили так, что не будь Му Цин частью этого балагана, давно бы уже вызвал ментов на горланящих старые песни Пугачёвой.

Столы ломились от еды, а от алкоголя — даже лавки. Повсюду сверкали красные морды, предлагающие каждому встречному бахнуть ещё по писярику, девушки с повязанными на руку платками с неловкими смешками отбивались от новых порций картофельного пюре, щедро подкладываемого мамами призывников в их тарелки, а девушки самих призывников то и дело утирали набегающие на глаза слёзы.

Му Цин, сидящий в центре длинного стола, никак не мог оказаться трезвым, будучи зажатым между ВДВшником дядей Колей и одним из друзей Фэн Синя по качалке. Не успевал он моргнуть, как в руках оказывалась стопка бесконечной водки, а под носом — маринованный огурец. Даже Се Лянь, обычно придерживающийся ореола трезвенника, оказался напоен чьей-то домашней настойкой и теперь тихо посапывал на плече заманенного на халяву Хэ Сюанятогда квартиру у семьи ещё не отобрали.

Выбраться из душной палатки, наполненной смесью чужих парфюмов, селёдки и репертуаром Потапа и Насти, Му Цину удалось только под конец гулянки. Голова была тяжёлой, как шар для боулинга, и было очень досадно, что он не мог так же, как шар, прокатиться до ближайшей лавочки, вместо этого вынужденный топать до сгнивающих досок на нетвёрдых ногах. Как оказалось, ещё и зря топать — на лавочке под потухшим фонарём обнаружился более ранний посетитель. Му Цин со вздохом развернулся, чтобы подыскать себе другое уединённое местечко, но знакомый голос внезапно позвал:

— Му Цин? — и Му Цин остановился, подслеповато щурясь в темноту.

— Ты чо тут делаешь? — завалившись на кривую лавку, поинтересовался он у Фэн Синя, золотые глаза которого сверкали в свете кое-как достающего до них света.

— Да так, — пожал тот плечами, задрав голову. — Звёздами любуюсь.

Му Цин невольно проследил за его взглядом. Небо и правда было усыпано миллиардами звёзд — их было видно даже из города при рассеянном освещении.

— Красиво, — просто согласился он.

Фэн Синь довольно промычал, и наступила тишина, какая только могла наступить со стрекочущим в розах сверчком и Леди Гагой из палаток.

— Тарталетки с икрой все сожрали, — внезапно сообщил Фэн Синь, как будто это было мировой проблемой.

— Мне они не понравились, — отозвался Му Цин глухо. На свежем воздухе он быстро начал трезветь и не понимать, что тут забыл. А что более важно, что тут забыл один из виновников попойки, да ещё и в одиночестве? Ему ведь предписано сидеть во главе стола, нажираться до усрачки и напоследок лапать ляжку своей Цзянь Лань. При мысли о последней Му Цина передёрнуло. — Чего грустишь тут один?

— Да хрен знает, — отозвался неправильный призывник. — Накатило чёт вдруг. Батя мозги ебёт, Цзянь Лань ревёт не прекращая, ещё и башка пухнет от водки этой. Мне утром огурцом надо быть, а я б щас сам огурца накатил.

— Принести?

— Не, — и улыбка такая, что у Му Цина почти началась тахикардия. — Просто посиди чуток рядом.

— Хорошо, — не став спорить и разбираться в причинно-следственных, кивнул Му Цин. Он под градусом не гордый — попросили посидеть, значит, посидит.

Они вновь замолчали, но ненадолго — явно испытывающий нужду в лясоточении Фэн Синь, почесав затылок, подцепил пальцами кончик чужого хвоста и заметил:

— Как у тебя патлы быстро отрасли.

Му Цин довольно ухмыльнулся.

Он отращивал волосы с третьего класса, но в шестом вдруг нахватался вшей, и, как бы мама ни билась с их травлей, не помогло ничего, кроме бритья под ноль. Зарёванный Му Цин, пришедший в школу на следующий день после стрижки, ехидно уточнил у Фэн Синя, вечно дёргающего его за волосы, нравится ли ему теперь его образ, а тот почему-то побелел, как лист, убежал и нашёлся заплаканным в туалете только через два урока. Му Цин до сих пор не мог понять, почему тот так отреагировал на исчезновение его волос, если сам всё время кричал, что с длинными ходят только девчонки и педики, но особо на этом не зацикливался.

— Это у тебя патлы, — он вынырнул из воспоминаний и отобрал свой хвост, насмешливо взглянув на чужую голову, — и то их уже нет.

Фэн Синь провёл ладонью по бритой черепушке.

— Цзянь Лань говорит, что я секси, — похвастался он, но без энтузиазма.

Му Цин повёл острым плечом.

— Рад за неё.

И снова тишина, но теперь какая-то липкая, как залитая сладким чаем клеёнка.

Фэн Синь вновь подал голос первым:

— Меня год не будет.

— Скажи спасибо, что не два, как раньше.

— Спасибо.

— Ну не мне же.

— А я и не за это. — Слегка отвернувшийся Му Цин всем телом чувствовал на себе пронзительный взгляд, но скинул внутреннюю дрожь на сырость ночи. — За то, что ты пришел.

— Куда бы я делся, — фырк. — Вы гулянку устроили прямо под моим окном.

— И всё равно, — Фэн Синь вдруг взял его за руку, обдав жаром своего тела. — Му Цин.

— Чего тебе? — всё ещё стараясь не дрожать, буркнул тот.

— Ты будешь скучать по мне?

Му Цин, как мог, не смотрел на него. Казалось, что, если заглянет в эти глаза, стать прежним больше не выйдет.

— Черта с два.

Фэн Синь тихо хмыкнул и сжал его пальцы сильнее.

— А я буду.

Му Цин до сих отчётливо помнит, что в момент, когда Фэн Синь поддался вперёд и приник к его влажным, удивлённо приоткрытым губам, из палатки донёсся голос, подпевающий «Чёрные глаза», и зычный окрик его отца, из-за которого Фэн Синь вздрогнул всем телом, опустил глаза и резко убежал к разыскивающему его родителю, оставив совершенно обескураженного Му Цина одного гадать над тем, почему чужое лицо в полутьме исказилось таким несчастьем.

Он бился над этим вопросом утром, тоскующим взглядом провожая фигуру Фэн Синя, кое-как взбирающуюся в уазик с другими срочниками, и продолжал размышлять об этом долгими бессонными ночами, касаясь пальцами своих губ, ещё словно хранивших тепло их первого поцелуя.

Первого и единственного.

— Да ничего интересного там не было, — найдя в себе силы говорить, бормочет он спустя, кажется, бесконечные минуты тишины. — Обычные проводы: кто-то набухался, кто-то подрался, кто-то помацал жопу чужой девушки по ошибке. Единственное интересное событие — Се Лянь пел с Ци Жуном Бритни Спирс на столе.

Фэн Синь хрипло смеётся.

— Блин, — он мостится, и Му Цин понимает, что тот отодвигается от него. Это к лучшему, но на сердце всё равно вешается тупое разочарование. — Надеюсь, кто-нибудь это снял.

Му Цин жмёт плечом. У него на старом телефоне осталась запись с Се Лянем, с грацией пьяной балерины дефилировавшего по всем столам в сопровождении его недалёкого братца, ползшего за ним на четвереньках, но рассказать и уж тем более показать её он не может. Се Лянь слёзно умолял удалить видео, а Ци Жун грозился остричь налысо, если вдруг увидит себя в обзоре +100500, так что пришлось им поклясться, что дальше скидывания записи на флэшку дело не пойдёт.

— Просто поверь на слово, — буркает он и подкладывает ладони под голову. — Спи давай.

Фэн Синь отвечает послушным мычанием, снова перекидывает через него руку и, шепнув «сладких снов», затихает. Му Цин с пять минут тупо пялится в своё отражение в телевизоре, мысленно поливая наглого и безумно горячего медведя трёхэтажным матом, а потом, к собственному удивлению, проваливается в крепкий сон.

***

Если бы каждого человека, работающего с людьми, спросили о законе, который бы они хотели утвердить для облегчения своих рабочих будней, в 99,99% случаев ответ был бы одинаковым.

— Вот так бы взять, — Му Цин показывает пустой гранённый стакан, — пульнуть им в затылок после того, как сказал «хорошего дня», и сразу бы так хорошо на душе стало!

— Всего один раз в день? — спокойно интересуется Хуа Чэн, не перестающий набирать что-то на своём айпаде в красном чехле с красной клавиатурой.

— Не, — Му Цин протирает своё грозное оружие, кивая на прощание девочкам-подросткам, весело щебечущим на выходе из кофейни и гремящим десятками значков на рюкзаках. — Три раза минимум. А лучше пять.

— Так и запишем, — деловито кивает Хуа Чэн, и Му Цин, развернув к себе планшет, видит, что тот пишет мотивационное письмо своим работникам, жалующимся на большое количество стресса на работе. Пункт «Поставим в комнате отдыха манекен и позволим каждому сотруднику от 3 до 5 раз пулять в него дротики» выделен жирным шрифтом. — Ну, что скажешь?

— Скажу, что хочу у тебя работать, — хмыкает Му Цин, отворачивая от себя экран. — Вакансии есть?

— Да, только что одна появилась, — Хуа Чэн с клыкастой улыбкой подпирает подбородок ладонью. — Манекен в комнате отдыха. График 5/2, зп печеньками и чаем, пойдёшь?

— А ты в жопу не пойдёшь? — закатывает глаза Му Цин и выходит из-за стойки, чтобы протереть столы и книжные полки в зале. Последний звонок уже прошёл, сегодня вторник, рабочий день в разгаре, и кроме дофига богатого Хуа Чэна и дофига задолбавшегося бариста тире администратора в кофейне никого нет. — Се Ляню тоже эту должность бы предложил?

Через зеркальце у полки с цветами видно, как мрачнеет рожа Хуа Чэна.

— Конечно, нет, — буркает тот, грустно присасываясь к трубочке своего любимого молочного коктейля. Прям картина маслом: почти двухметровая саранча, упакованная в атласную рубашку, приталенные штаны и сверкающие ботинки и томящаяся от любви в компании сахарного убийцы с драже форме звёзд под Троя Сивана. Му Цин даже жалеет, что не взял с собой со стойки телефон — повесил бы сделанное фото в зону любимых клиентов. — Он тебе, кстати, ещё не писал?

На сегодняшнюю смену должен был выйти Се Лянь, но, ворвавшись к Му Цину в квартиру в шесть утра и чуть ли не упав на колени с извинениями, попросил друга подменить его — ночью ему на хантаре назначили собеседование в какое-то «жутко перспективное место» на одиннадцать утра, и, ясно дело, в двух местах одновременно он оказаться не мог. Почесав грязную голову, Му Цин согласился, не учтя, правда, что придётся пожинать плоды своей доброты в виде тоскующей лисьей морды, не оповещённой о том, что гэгэ в кофейне сегодня не будет.

— Не, — он находит под одним из столиков пин с Изаей из Дюрарары и про себя радуется, что вкус у молодого поколения ещё не испарился. — Писал только, что собес перенесли на час дня, с тех пор тишина.

— Блин, — красное пятно расплывается по стойке с котятами и наверняка прямо сейчас отсылает таких же котят в диалог с Се Лянем. — Может, что-то случилось?

— Да, кризис в стране, — Му Цин двигает монстеру, чтобы плотнее стояла к стене. — Чо слюной мне капаешь тут? Заказывать ещё будешь что-то?

Хуа Чэн уныло салютует ему опустевшим стаканом.

— Повтори.

Взбивая ингредиенты милкшейка, топящего не только печали, но и возвышающего ценник на стоматолога, Му Цин меланхолично думает, что чужие влюблённые вздыхания хоть и утомляют, но, тем не менее, здоровски отвлекает от собственных стенаний.

Тем более спустя две недели затишья.

Проснувшись на следующее утром на бабушкином диване в обнимку, ни Му Цин, ни Фэн Синь не были способны на оценку прошедшей ночи — их слишком быстро скрутили подошедшие к горлу окрошка, сыр и чипсы, щедро заправленные вином. Вряд ли бабуля думала, что её амурные старания сплотят их так, чтобы один блевал в унитаз, а другой в ванну, вцепившись друг в друга в качестве поддержки, но все комментарии ситуации она оставила при себе, молча удалившись мешать две кружки Полисорба.

Первая половина того дня для Му Цина прошла как в тумане — голова раскалывалась, хотелось спрятаться под плед и не видеть не слишком яркий полуденный свет, ни освежившуюся физиономию Фэн Синя, вмиг оклемавшегося после бабкиного бульончика и быстрого душа. Му Цин никак не мог поверить в такую вселенскую несправедливость, где он блевал ещё два раза, а это бугай с искренним сочувствием гладил его по спине и придерживал лезущие в лицо волосы — бабушка отказалась этим заниматься ввиду собственной брезгливости, не отступившей даже перед страданиями внука.

И каких страданий было больше, физических или душевных, разобрать так сразу не удалось. Му Цин предпочёл думать, что бегущая по щекам влага это вода, а не слёзы, вызванные пониманием, что мужчина, бережно намыливающий его голову шампунем и удивительно спокойно отреагировавший на его капризы по поводу ступенчатого ухода за волосами, принадлежит не ему. Что вся ласка в его прикосновениях, все успокаивающие «ну-ну» и мгновенная поддержка, когда подкашиваются ноги, — это одноразовая акция, а не то, в чём он может греться вечно.

Что это всё принадлежит другой.

— Если продолжишь делать мой заказ с таким же недовольным таблом, боюсь, что могу обосраться, — вырывает из воспоминаний раздражающий голос Хуа Чэна, чьи разноцветные глаза, вопреки ухмылке на тонких губах, светятся смутным беспокойством. — Что, вспомнил, что утюг не выключил?

— У меня отпариватель, — механически отмахивается Му Цин и, толкнув готовый напиток в сторону «дорого гостя», неожиданного для самого себя произносит: — Слушай, можно вопрос?

— Ну, раз ты даже просишь разрешение, — усмехается Хуа Чэн, — то конечно можно, солнышко.

Пропустив колкость мимо ушей, Му Цин сканирует человека перед собой с макушки до кончиков ухоженных ногтей, задерживается на кольцах в ушах, цепочке на бледной шее и паре колец на тонких пальцах и в лоб интересуется:

— Ты ведь гей?

Едва втянувший в себя милкшейк Хуа Чэн тут же давится сладкой жижей и, вытирая себя быстро поданными влажными салфетками, хрипит:

— Неожиданно, — он стирает каплю, побежавшую за ворот рубашки к груди, и делает глоток любезно предоставленной воды. — Давно у меня этого не спрашивали и, насколько помню, ты первый, кто это сделал в России.

— Не пойму, то ли ни у кого не возникало даже сомнений в противоположном, то ли все просто боялись спросить, — фыркает Му Цин, протирая столешницу с бедными котами. — Ну так и что? Какой ты обычно давал ответ?

Хуа Чэн отбрасывает от себя салфетку, складывает перед собой руки, как порядочный ученик, и с одухотворённым видом отвечает:

— Нет, я не гей.

Брови Му Цина взлетают вверх.

— Би?

— Скорее всего, но это не точно, — задумчиво тянет Хуа Чэн, возвращаясь к своему заказу под недоверчивым взглядом и переключившимся на Тейлор Свифт плейлистом. — Понимаешь ли, вся моя сексуальная и романтическая жизнь строится всего на одном человеке, поэтому относить себя к кому-то определённому сложно. Будь этот человек хоть мужчиной, хоть женщиной, я бы всё равно любил и желал только его.

Ни что в выражении лица Хуа Чэна или в тоне его голоса не выдаёт лжи. Поражённый его ответом Му Цин искренне завидует Се Ляню. Ну, а если этот особенный человек вдруг не Се Лянь, то Му Цин желают тому скорейшей смерти — умерев, этот явно недостойный такой привязанности незнакомец сделает этот мир лучше. По крайней мере, мир Му Цина точно.

— Ладно, — выдыхает он после минутной тишины, в течение которой Хуа Чэн высёрбывает половину своего напитка. — Ты всё-таки умеешь удивлять.

— Взаимно, — салютует тот. — И что, даже не спросишь, кто это?

Если до этого у Му Цина и были какие-то сомнения в личности любви всей жизни этой лисицы, то после такого вопроса они рассеиваются, как туман к обеду. Никто никогда не будет спрашивать подобное, если человек не знает того, о ком спрашивают, и в первое мгновение Му Цина так и подмывает назвать Се Ляня, но он вовремя себя останавливает. Если Хуа Чэн так до сих пор и не сказал прямо о своих чувствах, то на это наверняка есть причины, и лезть в это болото постороннему не следует.

Сами разберутся.

— Это не моё дело, — жмёт он плечами в конце концов, на что Хуа Чэн как-то разочарованно фыркает. Видимо, невтерпёж было присесть на уши о любви к гэгэ открыто. — Меня интересовала немного другая сторона всей этой ситуации.

— Какая?

Му Цин сцепляет руки в замок за спиной.

— Как отреагировали твои близкие на твой нестандартный интерес?

Хуа Чэн усмехается.

— Ты забываешь, что я половину жизни жил в стране, где этого полным-полно, — он слизывает с губ растаявшее мороженное. — Не знаю, рассказывал ли тебе гэгэ, но мой отец замужем за мужчиной, а младший брат этого мужчины порой любит наряжаться в платья и краситься. Ну и смотреть он предпочитает на мужские задницы, нежели на женские. Так что моё «пап, я люблю человека и он, кстати, парень» было воспринято как «нашёл чем удивить».

Му Цин смотрит на него во все глаза.

— У тебя что, есть дядя?

— Это всё, что тебя удивило в моём рассказе? — выгибает аккуратную бровь Хуа Чэн. — И он мне не дядя.

— Его наверняка обижают твои слова, — с притворной печалью качает головой Му Цин. — Ну а что насчёт близких людей здесь?

— Ну, — Хуа Чэн водит трубочкой по дну опустевшего стакана, — раз гэгэ так близко общается с тобой и со мной, проблем с этим у него нет, хотя мы не особо обсуждали эту тему. Хэ Сюаню пофиг на всё, что не деньги и не еда, а у Инь Юя, как я понял, сложная история с новеньким участковым. Всех остальных мои интересы ебать не должны.

— Глубокомысленно, — не сдерживает колкости Му Цин, машинально поправляя пластиковые трубочки и пакетики с сахаром на стойке.

Хуа Чэн замечает его нервозность, поэтому, пропустив едкость мимо своих длинных ушей, с хитринкой в глазах тянет:

— Ну?

— Баранки гну, — бабкиными словами отражает Му Цин, чем вызывает закатывание глаз — надо сказать, не такое выразительное, как у него самого.

— Я тебя сейчас нагну, — Хуа Чэн наваливается на столешницу так, что чуть не сталкивает лежащий на краю айпад. — Харэ ломаться, будто я не вижу, что ты вздыхаешь со мной наравне. Выкладывай давай, кто там нассал тебе в душу.

Раскушенный Му Цин косит на него недоверчивый взгляд.

— С каких пор мы подружками заделались?

— Ни с каких, — фырк. — Но мы с тобой оба те ещё сучары, и кто поймёт одну сучару лучше, чем другая?

Тут он прав. Му Цин почти сразу заметил, что они с этой ободранной лисицей одного поля ягоды, и даже смутные воспоминания о мальчике, когда-то давно жившем в их дворе и иногда увязывающимся за Се Лянем после школы, подтверждали это.

Они оба по тем или иным причинам молчали о своих чувствах так долго, что произнести их вслух начало казаться чем-то неправильным.

И, тем не менее, говорить о них приходится.

— Я признался Фэн Синю в том, что я гей.

Совершенно не удивлённый Хуа Чэн склоняет голову к плечу.

— А это что, тайна?

Только гордость останавливает Му Цина от того, чтобы не побиться головой об стол. Вот, что и требовалось доказать — никто, кроме Фэн Синя, не поставит его имя в колонку с надписью «гетеро».

— Для, него, как оказалось, — да, — он убирает за уши выбившиеся из косы пряди и невольно смотрит в окно, за которым полуденное солнце беспощадно жарит асфальт и курьеров-бедолаг. — И, судя по выражению его лица, он действительно был удивлён.

В тот день, после грандиозной попойки, Фэн Синь отзвонился пацанам в гараж, сказал, что приболел, выслушал поток мата, обрушил ещё более красочный поток в ответ и весь день был отвратительно близко к Му Цину. Отвратительно — потому что Му Цин едва мог заставить себя мыслить здраво и не растворяться в чужих шутках, заботе и дурацких ямочках. Бабуля же, наготовив им постной еды, оперативно упорхнула к подружке в соседний подъезд, и Му Цину только и оставалось, что проклинать её методы сближения и послушно заталкивать в себя суп под бдительным надзором Фэн Синя и тошнотворным запахом сирени на подоконнике.

Всё было ещё терпимо, пока не наступил обед.

Му Цин, едва живой от спазмов в желудке, смотрел на стареньком LG-телевизоре второй сезон «Сватов» через DVD и дожидался, пока подействует таблетка от головной боли. Он едва ли услышал звук открывшейся двери и потревоженной занавески деревянных бус и заметил вернувшегося из магазина Фэн Синя только тогда, когда тот навис над ним, разлагавшемся на диване со стаканом минералки в вытянутой из-под пледа руке.

— Живой? — участливо поинтересовался Фэн Синь.

— Раз не воняю, значит, живой, — буркнул Му Цин, сделав вид, что очень сосредоточен на очередном каламбуре Ивана Будько, а не на чужих отбитых коленках возле своего посеревшего лица.

Фэн Синь вздохнул, аккуратно высвободил из его пальцев стакан, отставил подальше и присел на корточки.

— На самом деле, воняешь ты просто пипец, — доверительно сообщил он. — Я как с улицы зашёл, так подумал, что дверью ошибся и случайно в газовую камеру попал. Может, помоешься?

Дожили! Его, чистоплюя, просили помыться, потому что он воняет! Да и кто? Человек, пользующийся олд спайсом.

— У меня нет сил, — просипел Му Цин, накрыв голову пледом. Несмотря на тёплый май за окном, его знобило. — Я едва выжил, пока ты мне голову помог вымыть, а всего себя мыть я не выдержу.

— Так я и сейчас могу помочь, — нагнувшись к его скорбному лицу, солнечно улыбнулся Фэн Синь. — Я тебя даже донести до ванной могу. Хочешь?

Подскочившее к горлу сердце завопило: «Хочу!!!», но вцепившийся в плед Му Цин проглотил его и послал к чёрту, при этом не переставая смотреть в золотистые омуты, глядящие на него с искренней добротой. И чем-то ещё, что Му Цин, униженный собственными желаниями и несамостоятельностью, не хотел разбирать.

— Если тебе так противно, можешь идти домой, — он резко отвернулся, сжавшись в непреступный комок, как дикобраз. — Тебя тут никто не держит.

— Не держит, — согласился Фэн Синь. — Но тебе плохо. А я, как твой друг, не могу тебя бросить.

Надо же, вспомнил, что они друзья. Му Цин даже не мог точно сказать, когда они в последний раз куда-то ходили вместе. Уже лет пять, как они при редких посиделках у Се Ляня на кухне вспоминали события прошлого, но никогда не принимались за создание новых.

— Я не обижусь, — выплюнул Му Цин под задорную музыку из телевизора. — Можешь валить.

Фэн Синь цыкнул и так тяжело вздохнул, что его выдох достал до неприкрытого пледом уха.

— Ты ведь потом меня с говном съешь, если я уйду, — он стянул с несчастного плед и откинул его на заваленный книгами стол. — Завоняешься до вечера, бабуля твоя придёт и потом будет плакаться, что ты мхом покрылся! Оно мне надо?

— Да тебе кроме своих тачек ваще больше ничего не надо, — злобно отозвался Му Цин и ойкнул, когда его вдруг подхватили под подмышки и начали стаскивать ещё вчера белую футболку. — Какого хуя?!

— Не истери, — лицо Фэн Синя оставалось спокойным, а руки действовали так быстро, что Му Цин и моргнуть не успел, как оказался наполовину оголённым. Расплавленные золотом глаза задержались на открывшихся взгляду груди и животе, запустив центрифугу мурашек, и раскрасневшийся от негодования и смущения Му Цин обнял себя за плечи, сжавшись. — Чего прикрываешься? Всё у тебя там нормально.

— Твоего мнения не спрашивал! — распущенные волосы тёмной волной упали вперёд, дав ещё один слой защиты. — Чо ты пристал-то ко мне?!

— Помочь хочу.

— В жопу помощь свою себе затолкай!

— Ну чо ты стесняешься? — начал терять терпение Фэн Синь, потянув его за край штанины. — У тебя там всё такое же, как у меня, мы в детстве столько раз вместе в деревне в баню и душ ходили!

Ага, ходили. Только вот тогда у Му Цина ещё не дымилась шишка от одного взгляда на оголённые булки своего товарища, а когда это всё-таки начало происходить, зарёкся с ним рядом даже переодеваться.

— Это было давно и неправда, — только и буркнул он в оправдание, вяло пытаясь дать коленом по наглой роже, продолжавшей пытаться его раздеть. — Ну отвали, а?

— В ванну сам пойдёшь?

— Сейчас — не пойду.

— Значит, не отвалю, — твёрдо, и вот Му Цин уже без штанов.

Быть в одних труселях перед тем, кого любил половину жизни и тщетно уворачиваться от загребущих ручищ, оказалось тем ещё испытанием, но Му Цин, в котором внезапно открылось второе дыхание, честно отбивался не на жизнь, а на смерть. Он и сам не мог понять, почему так яро сопротивлялся, извиваясь червяком и пиная шипящего Фэн Синя по коленкам, но уже не мог остановиться, пустив в дело зубы и отросшие ногти.

В ответ на сопротивление Фэн Синь матерился так, что сотрясались стены, но от цели не отступал и, даже завалившись всем телом на Му Цина, по инерции продолжал отбиваться от его выпадов, не сразу заметив, что выпадов уже и не было.

Придавленный же к дивану Му Цин лежал, практически не дыша. Он всем своим естеством чувствовал на себе тяжесть чужого тела, его жар и твёрдость, и не к месту вспомнилось его давнишнее желание выучить хоть одну молитву. Глядишь, сейчас бы она и пригодилась.

Может, хоть обращение к Богу помогло бы ему не активировать бомбу между ног, уже наливавшуюся горячей тяжестью.

— Ну вот, — пропыхтел Фэн Синь как ни в чём ни бывало, выпендрёжно зачесав прилипшую ко лбу чёлку одной рукой, пока второй упирался в матрас рядом с чужой головой, — придётся и мне с тобой в ванну лезть. Весь вспотел.

Му Цин шумно сглотнул, прочертив взглядом каплю пота, скользнувшую по смуглой шее, и сипло прохрипел:

— Слезь с меня.

— Ага, щас, — Фэн Синь ещё сильнее склонился к его лицу и проникновенно заглянул прямо в глаза. — Как только я тебя отпущу, ты от меня снова убежишь.

«Ты любишь от меня убегать».

Не в силах этого выносить, Му Цин сокрушённо закрыл глаза. Голова у него кружилась — то ли от бурной активности, то ли от пухлых алых губ в преступной близости рядом с собственными. Сердце билось о рёбра так сильно, что становилось страшно, а живот скрутило — и явно не от нового приступа тошноты. Хотелось либо умереть в это самое мгновенье, либо остаться в нём навсегда, впитав в себя аромат чужой кожи, вес тела и не выровнявшееся дыхание.

Хотелось…

— А вы, молодёжь, времени зря не теряете, как я погляжу.

…ударить себя ладонью по лбу так, чтобы расшибить себе голову!

— О, вы вернулись, тёть, — Фэн Синь с широкой лыбой скатился с потряхивающего от стресса тела и обернулся к усмехающейся женщине, стоящей в дверном проёме с пакетом шишек и сухофруктов в руках. — Как ваша подруга?

— Как обычно, мочалка старая, — фыркнула бабуля, пройдясь оценивающим взглядом по голым бёдрам внука, остервенело натягивающим на себя футболку. — Всё про своё давление да про подорожание картошки. А вы тут чего? Развлекаетесь?

И в её «развлекаетесь» было столько неприкрытого намёка, что его мог не заметить только такой балбес, как Фэн Синь.

— Пытаюсь заставить его помыться, — он единым движением поднялся с дивана и кивнул на хмурого Му Цина, мол, посмотрите, бомжа приютили. — Шипит, как кошка, и брыкается. Только гляньте, как мне руки исцарапал!

Бабушка с деланным беспокойством осмотрела его испещрённые красными полосами предплечья, действительно пострадавшие от ногтей Му Цина, и покачала головой.

— Паразит, — вынесла она свой вердикт и потрясла пакетом в сторону внука. — Живого места на мальчике не оставил.

— Так уж и не оставил, — закатил глаза Му Цин, натянув обратно штаны. Одетым он чувствовал себя намного увереннее. Хотя бы полу вставшим стояком не светил. — Сам ко мне пристал, сам и получил.

— Ну, вообще, это верно, — бабушка погладила Фэн Синя по плечу с усмешкой на губах. — Вот расцарапал бы он тебе спину, что б ты жене сказал?

От её замечания в комнате как будто разом похолодело.

— Сказал бы, что кошка с дерева свалилась, — буркнул помрачневший Фэн Синь, отведя взгляд.

— Вряд ли бы она тебе поверила после того, как ты две недели дома не появлялся, — проницательно заметила ба, припомнив чужое вчерашнее откровение под градусом. — И вообще, — она стрельнула озорным взглядом во внука, у которого вмиг сработала чуйка на провокационные вопросы, но который не успел вставить и слова, — она тебя к моему балбесу-то не ревнует?

Из телевизора раздался взрыв такого неуместного хохота, что Му Цин не выдержал и, нащупав пульт, нажал на «стоп». На такой же стоп как будто поставили и Фэн Синя — он стоял, не двигаясь, и с непроницаемым лицом смотрел на бабушку. Только жилка на шее бешено пульсировала.

Чего это он так разнервничался?

— А почему она должна? — спустя минуту напряжённой тишины, спросил он неожиданно холодно, на что старая карга, уже и так осознавшая свой прокол, замялась и вопросительно взглянула на Му Цина. Тот ответил ей пожатием плеч.

Хуже не будет, пусть отвечает, что думает.

— Ну, — бабуля кашлянула, шишки зашуршали в пакете, — Му Цин же по мальчикам, вдруг она подумает, что ты тоже переметнёшься на голубую сторону.

Му Цин за спиной Фэн Синя схватился за голову.

Да уж, хуже не будет!

С другой стороны, логично, что ба думала, что его друг детства в курсе его ориентации. Он сам-то так думал, но Фэн Синь ведь олух царя небесного! Ему пока под нос не сунешь — он и не заметит!

И его шокированное лицо — лучшее тому подтверждение.

— Ты гей? — повернувшись к нему всем корпусом, напряжённо уточнил он, сверля Му Цина тяжёлым взглядом из-под сдвинутых к переносице бровей.

Закатом глаз показав бабке всё, что он о ней думал, Му Цин громко вздохнул и решил, что уж если сгорел сарай — то гори и хата.

Пожарных звать поздно.

— Ага, — он прислонился спиной к колючему ковру на стене, вытянув замёрзшие ступни. — Доброе утро.

Бабушка перевела взгляд с одного на другого, обронила «ну, я пойду тогда» и чухнула на кухню, оставив их в зале одних. Бросила гранату и сбежала — герой, которым бы стоило гордиться.

Му Цин, как мог спокойно, смотрел Фэн Синю прямо в глаза. Его опыт с каминг-аутом был небольшим: открыто он заявлял о своей ориентации только ба и Се Ляню, но он был активным пользователем интернета и знал, что принятие — большая удача, а не правило. Тем более в такой стране, как у них. А с учётом вчерашнего разговора в гараже, где Фэн Синь громогласно заявил о его, Му Цина, гетеросексуальности, принятием тут даже и не пахло.

Пахло говном.

Может, правда стоило помыться?

— Ты издеваешься надо мной? — вдруг хрипло спросил Фэн Синь, чем заставил ушедшего в размышления Му Цина вздрогнуть и непонимающе приподнять одну бровь. — Это пранк от вас с тётей такой?

— Из пранков у бабули только ведро холодной воды на голову, когда спишь до обеда, — Му Цин почесал затылок, не сразу осознав, что начал перенимать чужую привычку. — Да и зачем нам о таком шутить? И тем более над тобой?

Фэн Синь не ответил, только сжал кулаки так, что костяшки на пальцах побелели. В животе у Му Цина невольно похолодело — он вспомнил, что Фэн Синь в последний раз так выглядел вчера утром, когда собирался «дать в дыню» противному мужику, сострившему по поводу его длинных волос.

Драться, честно, не хотелось, хотя в подростковые годы они и частенько швыряли друг друга в стены. Му Цин — от злобы на самого себя за то, что любил недоступного, Фэн Синь — просто потому, что не умел контролировать эмоции и срывался из-за каждого косого взгляда. С годами ярость поутихла, Му Цин смирился с положением дел и научился любить как можно незаметнее, а Фэн Синь «перевоспитался» в армии. Их дружба стала гладкой, настолько, что почти сошла на «нет» в последние годы, и, если бы не тот факт, что они буквально жили, разделённые одной стеной, их судьбы давно могли разминуться. Лишь в последние пару месяцев, когда Фэн Синь стал наведываться в кофейню, ростки былых взаимоотношений стали пробиваться сквозь годы вечной мерзлоты из игнора и сухих «привет-пока».

Му Цин не до конца понимал, с чем был связан возобновившийся интерес к его персоне, но не отворачивался от тёплых лучей улыбки, совсем расслабившись и позабыв, что жизнь всегда била его по рукам, если он чего-то слишком сильно хотел и забывал своё место.

— Что, спинку мне потереть уже не хочешь? — насмешка вплелась в голос сама собой, как защитная реакция на сковывающую внутренности пустоту. — Боишься, что соблазню?

Взгляд Фэн Синя блеснул непонятной эмоцией.

— Не боюсь, — выдохнул он и закрыл лицо ладонями, с силой потерев его. — Просто… давно ты гей?

Неужто собрался читать лекции о пропаганде и том, что «он просто запутался»?

— Лет с тринадцати, — ответил Му Цин, припомнив тихие слёзы в перинную подушку, пока на соседних кроватях безмятежно спали его друзья. — Как только началось половое созревание, так почти сразу допёрло, что мне девочки не интересны.

— И ты никогда с ними не пробовал? — так и не убрав от лица рук, уточнил Фэн Синь едва слышно.

Му Цин несдержанно закатил глаза.

— Не пробовал, — о том, что он и с мальчиками-то так и не попробовал до сих пор, он тактично промолчал. — Это не то, что можно захотеть или не захотеть, как пиццу или роллы.

Фэн Синь протяжно, со свистом выдохнул и вдруг так резко замахнулся, что Му Цин невольно зажмурился и приготовился к удару. Удар действительно последовал — но не по нему, а по стене рядом с горкой. Пустая ваза на шкафу звякнула, а на кухне что-то разбилось.

В Фэн Сине будто что-то разбилось тоже.

— Блять, — он сгорбился, уткнувшись лбом в атакованную им стену, и застыл так на какое-то время, не оборачиваясь к Му Цину, сверлящего широкую спину в майке настороженным взглядом. — Как же так-то… Как я мог быть таким придурком?..

Нервно усмехнувшийся Му Цин уж было хотел вставить, что задавался тем же вопросом, но не успел: Фэн Синь, так и не обернувшись, вылетел из комнаты, а затем и из квартиры.

— И с тех пор я его не видел, — заканчивает свой рассказ Му Цин, сглатывая кислый ком в горле, возникший от воспоминаний того дня. Ретро-колонка под потолком уже давно на плейлисте с EXO, а перед слушателем в лице Хуа Чэна — третий пустой стакан. — Два месяца он почти каждый день приходил утром за своей дозой кофе и перекусом, иногда мы сталкивались на лестнице или в Магните у дома, а сейчас я его не вижу вообще. Даже в твиттере ничего не пишет.

— Ну, по моим данным ласты он не склеил, — задумчиво стучит пальцем по губе Хуа Чэн, — но его реакция на твоё признание, честно говоря, не совсем вписывается в мою картину мира.

— С каких пор у тебя вообще есть для этого картина? — фыркает Му Цин и сгребает стаканы к себе, помещая их в раковину.

— Рад, что ты спросил, — клыкастая улыбка озаряет ухоженное лицо. — С таких, как я только увидел вас вместе. По моему мнению, Фэн Синь должен был радостно кинуться тебе в ноги, вы страстно трахаетесь и только потом разбираетесь в ситуации.

— Тебе б с бабкой моей познакомиться, — Му Цин с усмешкой включает воду и намыливает губку, — вы с ней художники одной кисти.

— Потому что мы зрим в корень, — бахвалится Хуа Чэн. Зрит он, ага. Год не замечает на себе тоскливых взглядов Се Ляня. К окулисту пусть сходит. — Но, положа руку на сердце…

— А оно у тебя разве есть?

— …думаю, что ненаглядный твой избегает тебя не просто так.

— Он не мой ненаглядный, — Му Цин выставляет вымытые стаканы на полку для сушки и вытирает руки мягким полотенцем. — И да, избегает он меня не просто так. Просто не хочет мне морду портить.

К такому выводу он пришёл спустя неделю чужих ныканий. Хотя не то чтобы Фэн Синь прям скрывался — он стопроцентно зависает в своей мастерской и выпрямляет разбитый бампер, представляя, что это лицо «мерзкого педика», которым оказался его кореш с детства.

— У-у-у, — тянет Хуа Чэн, пристально разглядывая его помрачневшее от размышлений лицо, — у тебя, зай, на душе прям совсем паршиво, да?

Му Цин не отвечает, потому что паршиво — это слишком мягко сказано. За эти четырнадцать дней он успел себя столько раз обхуесосить за все принятые жизненные решения, что неиронично начал лайкать объявления о снятии квартиры. А что — переедет, может, оно и отболит? Свою квартиру сдаст, найдёт вариантик поближе к работе, а там, быть может, свою квартиру и продаст, чтоб не было соблазна опять вступить в это болото.

Он ведь уже как-то думал так сделать. Тогда Фэн Синь вообще его не замечал, и в груди бурлила такая кровавая каша, что Му Цин несколько раз хватался за тупые ножницы, не зная, резать волосы или вены. Он ведь такую длину отращивал, держа в памяти чужое распухшее от слёз лицо, в глубине души надеясь, что Фэн Синю искренне нравится и не всё равно на его причёску, но, Господи, как же это всё было глупо.

— Как говорит моя бабка — больше поплачешь, меньше поссышь, — отвечает он спустя минуту, распуская волосы и пересобирая их в хвост. — На мне всё как на собаке заживает, пострадаю ещё пару дней и буду как новенький.

В конце концов, как не тыкай, не ворочай — хуй пизды всегда короче. Хоть из кожи вон вылезет, а Фэн Синь его не полюбит. Давно пора бы с этим смириться и научиться жить дальше.

— Ну, как знаешь, — мычит Хуа Чэн. — Я всё равно уверен, что что-то с реакцией твоего затупка не так. Остаётся только выяснить, что именно.

Отвесить комментарий о том, что бизнесменам их города стало совсем нечего делать, раз они хотят тратить время на подобную чушь, Му Цину не даёт всколыхнувшийся ловец ветра, впускающий в кофейню раскалённый воздух и нового посетителя, при виде которого хочется побиться головой о кофемолку.

— У вас тут кофе? — нерешительно басит знакомая бритоголовая детина, бегая глазами по помещению.

— Не, — первым отвечает Хуа Чэн, засунув под подмышку айпад и клавиатуру, — мы шиномонтажка.

— Чот не похоже, — хмурится посетитель. — Вместо резины пахнет кофем.

Какая проницательность. Жаль, что не со словом «кофем».

— Ну а чо тогда спрашивать? — хмыкает Хуа Чэн, отодрав себя от стойки и расслабленно усевшись за ближайший низенький столик. Му Цин мысленно предлагает ему остаться с ним до конца рабочего дня и разговаривать с клиентами вместо него. — Проходи уже, нечего с открытыми дверьми стоять — не видишь, что ли, что сплитка работает?

Детина спохватывается и тут же закрывает за собой дверь, неловко топая к островку бариста и глядя на посеревшие мыски собственных кроссовок, когда-то бывших белыми. Му Цин пристально смотрит на его макушку весь его путь и крупно вздрагивает, когда парень резко поднимает голову и сталкивается с ним взглядами. В карих коровьих глазах плещется узнавание.

— О! — пухлые губы расплываются по загорелому лицу. — Ты ж принцесса!

Му Цин покрывается стыдливыми красными пятнами, а Хуа Чэн хитро прищуривает разноцветные глазёнки из-за кромки айпада.

— Я тебе не принцесса, а злобный гоблин, — напоминает Му Цин рассерженно, сложив руки на груди. — И сейчас ты посмел зайти в мою пещеру.

— Там было написано, что открыто, — мнётся паренёк, намекая на дверь.

Хуа Чэн и Му Цин одновременно громко фыркают. Не всем дано понять их тонкую манеру общения и божественный юмор.

— Я шучу, — сжалившись, тяжело вздыхает бариста. — Что будешь заказывать?

Как будто услышав единственный вопрос, выученный к экзамену, парниша выпрямляется и чётко проговаривает:

— Два экспрессо и один какаво.

Му Цин замечает, как Хуа Чэн, совершенно не стесняясь, делает фотку его перекошенной физиономии и наверняка тут же отсылает её Се Ляню, но сдерживает в себе порыв засунуть голову в морозильник и лишь с тихим вздохом уточняет:

— Какого размера?

— Кто? — не понимает детина, вновь растерявшись.

Му Цин призывает всё своё оставшееся терпение в свой рот и отвечает:

— Размер стаканчиков, в которые я должен сделать два экспрессо и один какаво.

Хуа Чэн за спиной парня хрюкает от смеха, а сам паренёк, просияв, быстро отвечает:

— Самые большие, что есть.

Му Цин облегчённо кивает и пробивает позиции, после чего, приняв оплату наличными, оповещает об ожидании в десять минут и принимается за приготовление заказа. Пока он греет молоко и набирает воду в кофемашину, до него долетает тягучий голос Хуа Чэна:

— А ты откуда знаешь нашу заколдованную принцессу?

— А почему заколдованную?

— Потому что он превращён в злобного гоблина с душой принцессы и вынужден нести своё тяжкое проклятие до тех пор, пока его искренне не полюбят.

— Гу Цзы наверняка обожает оставаться с тобой, — фыркает Му Цин, гоня от себя мысли, что брехня лисицы на самом деле неплохое описание его жизни. — Сказочник из тебя что надо.

— Да он приходил к нам в гараж недавно, — никак не прокомментировав его замечание, отвечает на вопрос детина. — Старшой сказал, что он его кент со двора.

— А кто твой старшой? — интересуется Хуа Чэн, и Му Цин буквально спиной чувствует на себе его лукавый взгляд. Нет, с бабкой его ни за что знакомить нельзя — мир, а что самое главное, сам Му Цин, ещё не готовы к такому тандему.

— Так это, — отвечает парень, — Фэн Синь же.

— А-а-а, — обернувшийся Му Цин видит, как сверкает довольная лисья морда, унюхавшая добычу, доверчиво усевшуюся с ним за один стол. — А где он сейчас, кстати? Давно его не видел. Дел много, наверное?

— Да пипец просто, — детина поджимает губы, — он с этим своим разводом ваще не вовремя — нас клиенты каждый день трахают по мобиле, а его нема на месте никогда, чтобы им сразу ответку дать. Мы с пацанами уже словарь купили, чтоб хоть как-то от них словесно отъёбываться.

Обычно Му Цин ни за что бы не упустил момент съязвить, мол, а что, в вашем словаре правильных форм «экспрессо», «какаво» и «кофем» не имеются, но сейчас он чётко слышит только одно слово.

— Фэн Синь разводится? — голос глухой, как из колодца.

Детина хлопает своими длинными ресницами.

— Ну да, — он чешет затылок. — Я думал, ты в курсах, раз с ним в одном падике живёшь, но это ваще вроде не секрет. Он нам с пацанами сразу сказал.

Изо рта Му Цина вырывается сухой истеричный смешок. Надо же, пацанам он сразу рассказал, а с Се Лянем, своим лучшим другом и соседом, он поделиться не соизволил. Про себя он даже не думает — с ним Фэн Синь может теперь поделиться только прицельным ударом в солнышко.

— Ну, — разрывает повисшую тяжёлую тишину Хуа Чэн, — вот моя картина мира и сошлась.

Му Цин за него рад, но не от всего сердца.

Потому что у него, наоборот, все картины мира в этот момент рушатся.

***

Лето опускается на плечи Му Цина загаром под вырезы футболок, откуда-то полезшими тараканами и неожиданно выстроившимся графиком на работе. Как-то так получается, что Се Ляня принимают на хорошую должность в компанию друга крёстного, и Му Цин уже готовится к новому нон-стопу и прилипшей к лицу улыбке, но находится ещё один такой же мазохист, как и он, а потому выходных становится во много раз больше. Денег, правда, становится во столько же раз меньше, но Му Цин не особо парится по этому поводу — за весну он заработал и отложил достаточно, чтобы сейчас со спокойной душой выкупать корзину с вб, заказывать к-поп альбомы и даже ходить за бабл-ти.

— И разлагаться, — фыркает бабушка в трубку на громкой связи, заставляя помешивающего суп Му Цина поморщиться от помех. — Ты когда на улице-то был в последний раз?

— Вчера, — отвечает он, хотя на самом деле выходил три дня назад и то только чтобы выкинуть мусор. Отсутствие мусоропровода — это дискриминация интровертов. — Да и что я там не видел? Жарища, комарьё и самокатчики вне двора, внутри — злобный бабушкинский совет, улетевшие на песочницу стринги и бычки в клумбах.

— Ты посмотри на него, эстет нашёлся, — бабуля наверняка закатывает глаза, пока говорит это. — К Се Ляню хоть спускаешься?

— Ага, — он дует на поварёшку с супом и, попробовав, добавляет в кастрюлю ещё щепотку соли. — У него всё налаживается, передавал тебе привет.

— Ему тоже передавай, — отзывается бабуля, чем-то шебурша. — Сошёлся он с мальчиком-то своим?

Всё же зря он как-то вкратце поведал ей о большой голубой любви своего друга как пример того, что он не один такой лох.

— Нет, но они близко, — отвечает он, вспоминая, насколько сильно стало искрить между Се Лянем и Хуа Чэном в последнее время и насколько часто рожа последнего стала появляться в их подъезде. — Ещё чуть-чуть и всё будет.

Бабушка мычит, и Му Цин уже знает, что она скажет дальше.

— А у тебя как с твоим?

— Сколиозом?

— Отсутствием мозга, — буркает бабушка. — С Фэн Синем твоим как дела? Не развёлся ещё?

Му Цин выключает газ, накрывает кастрюлю с супом крышкой и, усевшись на стул и выглянув в окно на заходящее за соседний дом солнце, спокойно отвечает:

— Без понятия.

Он, правда, без понятия. Сидеть с бабушками на лавке и собирать сплетни он не любит, точно зная, что потом про него разнесут ещё больше, а с Хуа Чэном, узнающим последние новости через Инь Юя, они больше особо не разговаривали.

Единственное, о чём Му Цин точно знает, это что злые языки скидывают чужой развод на Хэ Сюаня — логики в этом ноль, но закон их двора гласит, что, если происходит что-то нехорошее, значит, рыбёха виновата.

— Ну ты бди, — советует по-доброму бабуля. — Такие мужики долго холостыми не ходят.

Му Цин подпирает подбородок рукой и прячет от самого себя усмешку за ладонью.

— А что, думаешь, он разводиться побежал, чтобы ко мне с колечком под дверь приползти? — он пальцем свободной руки водит по соли в мисочке на столе. — Я тебе уже говорил перестать жить в своих розовых облаках. Разлюбил свою жену, найдёт другую и женится. Проблем-то.

— Это у тебя проблемы, — вздыхает ба в телефоне. — И самая большая — с самооценкой. Никак не можешь поверить, что тебя могут любить в ответ.

Му Цин на это ничего не отвечает. Чересчур долго придётся объяснять, что проблема у него как раз-таки в другом — он слишком сильно и долго верил, что его могут любить, но слишком часто и много сталкивался с подтверждением того, что это не так.

Даже сейчас, спустя годы просиживания у разбитого корыта, он воспринял новость о чужом разводе как выброшенную на берег золотую рыбку, но та оказалась дохлой и исполнять желания уже не могла. Му Цин держал её в руках и не мог понять, что делать со всколыхнувшейся в груди надеждой, рушащей стену его самоконтроля и оставляющей после себя пустыню из отчаянья и холода.

Такой же холод исходил и от Фэн Синя, до сих пор избегающего его. Они столкнулись как-то на лестнице, и тот так взглянул, что у Му Цина чуть все пакеты из рук не попадали — настолько они ослабели. Потом ещё пару раз виделись во дворе, но ни привет, ни пока не было кинуто даже в память о старой дружбе — Фэн Синь просто разворачивался и убегал.

Было так обидно, что порой, лёжа бессонной жаркой ночью и тщетно пытаясь унять сжирающую изнутри тревогу скроллингом тиктока, Му Цин ловил себя на том, что подрывался с постели и начинал собираться. Его одолевало настолько сильное желание устроить скандал, разрыдаться и упасть в ноги Фэн Синя, что только пощёчины и кипяток на руки могли привести его в чувство и заставляли понять, насколько жалок он был.

Таким жалким он не был даже в начале одиннадцатого класса, когда после совместно проведённого лета посчитал, что его чувства взаимны. Они с Фэн Синем и Се Лянем тогда поехали на море подрабатывать помощниками вожатых, и то ли голову напекло, то ли расслабляющая атмосфера курорта и вечный праздник, сопутствующий детям, так повлияли, но Фэн Синь был невероятно нежен с ним и смотрел так, что несколько девочек из отряда Му Цина грозились написать про них фанфик. Фэн Синь всё пытался понять, что это такое и почему ему нужно этого бояться, а Му Цин, пряча краснеющие щёки, бурчал, что если малолетние негодяйки посмеют — он не поведёт их на море. Угроза сработала, и ни один фанфик не был написан — по крайней мере, Му Цин надеялся на это.

Как и надеялся на свою решимость признаться по приезде домой, вот только Фэн Синь после возвращения внезапно замкнулся в себе и до самого первого сентября Му Цин не смог найти время, чтобы спокойно поговорить с ним.

Разговаривать, впрочем, и не пришлось.

На школьной линейке только ленивый не обсуждал начало отношений Цзянь Лань и Фэн Синя, без эмоционально смотрящего в небо и отмахивающегося от вопросов, как он мог умудрился упасть и заработать гематому на пол-лица. Му Цин тоже задавался этим вопросом, но больше его волновала тошнота, подкатывающая к горлу каждый раз, когда он видел красивую улыбку Цзянь Лань, сжимающую мозолистую руку, которую Му Цин мог пожимать лишь при приветствии и которая через месяц, после смерти мамы, обнимала его так крепко, что это просто не могло быть по-настоящему.

— Давай не будем об этом, — устало выдыхает он наконец, прикрывая глаза и заставляя мысленной образ чужой улыбки распасться на части. — Лучше скажи, какого хрена у меня взрываются помидоры.

Во так, в закатках, эскапизме за чтением фанфиков по вигукам и просмотром дорам и проходит его август. За стенкой порой слышны какие-то скрипы передвигаемой мебели, но Му Цин их игнорирует, как и противную дрожь по спине от воспитаний других звуков и скрипов. Он исправно навещает бабулю раз в месяц, подкармливает дворового кота по кличке Сырок и не понимает, как мог пропустить наведывание в их серый мирок кого-то настолько яркого, как Ши Цинсюань.

Тот с разбегу навешивает ему, потному и озлобленному после почты, комплиментов, открыто вешается на вполне довольного происходящим Хэ Сюаня и затаскивает к Се Ляню в квартиру на халявные роллы. Слегка отвыкший от такой социализации Му Цин поначалу чувствует себя немного не в своей тарелке, но быстро проникается чужим интересом к его долгожданному альбому эспы, уже родным бульканьям Ци Жуна и щебетанием Гу Цзы на фоне хлопотаний Се Ляня, растворяясь в этой атмосфере настолько, что едва удерживается на ногах, когда открывает дверь и видит за ней не опаздывающего Хуа Чэна, а Цзянь Лань.

Первый порыв — захлопнуть дверь прямо перед её хорошеньким носом, но Му Цин сдерживается и, сжав пальцы вокруг дверной ручки, упрямо смотрит на девушку. Та, как и обычно, выглядит как инста-модель. Сегодня на почте он услышал достаточно вздыханий о том, где глаза Фэн Синя, раз тот бросает такую шикарную женщину, и не может в глубине души не признать, что они правы.

Цзянь Лань была самой красивой девушкой в школе, и почти все парни с тоской глотали слюни, когда она шла с Фэн Синем под ручку по коридорам и чмокала его в щёку у школьных ворот после уроков. Присутствующий при их прощаниях Му Цин всегда театрально вздыхал и закатывал глаза, пока внутри него всё шипело и плевалось ядом, не находя выхода. В тот год он успокаивал себя мыслью, что Цзянь Лань просто красивая кукла, за душой которой ничего не стояло, кроме косметики и шмоток, но с каждым разом убеждался, что она была не только красива, но ещё хозяйственна, умна и преданна. И что она до безумного сильно любила Фэн Синя.

В этом они с Му Цином чертовски похожи.

— Злорадствуешь?

Му Цин смотрит на неё так, словно она говорит с ним на непонятном языке.

— По поводу? — всё же уточняет он, буквально затылком чувствуя, что все в квартире подслушивают их.

Алые губы Цзянь Лань расходятся в усмешке.

— Не делай вид, что не понимаешь, — она делает шаг в его сторону, и Му Цин весь невольно напрягается. — Надеюсь, тебе доставило удовольствием разрушение нашей семьи.

Что?

— То, что этот придурок тебя разлюбил, не имеет ко мне никакого отношения, — ровно произносит он, хотя всё внутри колошматит от ярости и непонимания. Какого хрена она что-то ему тут предъявляет? С ума от горя сошла?

Цзянь Лань испускает истеричный смешок.

— Разлюбил? Не имеет отношения? Да он меня никогда и не любил. Все годы, что мы знакомы, он твердил только о тебе. Му Цин это, Му Цин то! Тошнит от вас, гребаные пидарасы! Если так нравится в жопу долбиться, то хотя бы меня в это не вмешивали!

Му Цина будто прикладывают чем-то тяжёлым по голове.

— Ты несёшь какой-то вздор, — голос предательски вздрагивает, но хотя бы не переходит в заикание, что с ним часто происходит при сильном волнении. — Зачем ему было жениться на тебе, если он тебя не любил?

— Зачем? — Цзянь Лань громко смеётся, а в глазах только презрение и боль. — Я и сама задавалась этим вопросом все эти годы! А недавно он мне наконец признался, представляешь? Рассказал, что его отец узнал о том, что он чёртов бисексуал или как вы там это называете, сказал, что убьёт его, если не женится на ком-нибудь, и этим кем-то оказалась я — удобная дурочка, которая ему со школы в рот смотрела! И ты говоришь, что ты ни при чём? Не смеши меня! Каждый раз, когда мы занимались сексом, он называл меня твоим грёбаным именем!

Му Цин чувствует, как сильно вздрагивает, его как будто прошибает молнией. Он как сейчас слышит скрип кровати, тяжёлое дыхание и хриплый, едва слышный голос из-за стены, произносящий его имя.

— Ты врёшь… — хрипит он, хотя и понимает, что об этой его фантазии не знал никто, кроме него, а значит, то, что говорит Цзянь Лань — правда.

Какие же всё-таки тонкие стены в их доме.

— Вру? — злобно улыбается Цзянь Лан, сверля его взглядом, как перфоратор стены. — И зачем мне это? Думаешь, мне приятно, что мой без пяти минут бывший муж представлял, что вместо меня трахает какого-то мужика? Предел мечтаний просто!

— З-замолчи! — всё же заикается Му Цин, в панике глядя поверх чужого плеча, где уже успели повылазить любопытные рожи соседей.

Но Цзянь Лань, конечно же, даже не думает его послушаться.

— Ну уж нет! — она выглядит чертовски решительной. — Я слишком долго молчала и тешила себя надеждами на то, что он рассмотрит меня и тоже полюбит, но даже спустя годы этого не случилось! Он заявил, что всё ещё любит тебя!

На Му Цина словно скидывают атомную бомбу, и он, ослеплённый и дрожащий с головы до пят, взрывается вместе с ней:

— Да он не может любить меня!

— Да я люблю тебя!

Слова так и повисают в воздухе.

Му Цин бестолково смотрит на тяжело дышащего Фэн Синя, сделавшего своё признание с лестницы на глазах и ушах у всех, и даже не замечает, как такой же обескураженный Се Лянь передаёт почти плачущей Цзянь Лань ёмкость от рисоварки, после чего девушка толкает бывшего мужа плечом и уходит вниз.

Му Цин бы, наверное, так и стоял, как камень, если бы не наивный вопрос Гу Цзы, донёсшийся из зала:

— Это значит, что дядя Фэн и дядя Цин теперь поженятся?

И без того красная рожа Фэн Синя становится ещё багрянее, но Му Цин не посмеет его за это пристыдить: собственные щёки обдаёт таким же алым заревом, усилившимся, когда взгляд вылавливает на себе чужие заинтригованные взгляды.

Пора переносить место сцены в другое место.

— Нам надо поговорить, — он вылетает из квартиры Се Ляня и, схватив за руку пристыженного своими же словами Фэн Синя, тащит того на этаж выше, не забыв злобно зыркнуть на соседей. — Заканчиваем греть уши и расползаемся по крысиным норкам. Конец гейских драм на сегодня.

Но только на глазах у других.

Как только открывается дверь собственной квартиры, Му Цин рывком затаскивает так и не пикнувшего Фэн Синя внутрь и тут же прижимает того спиной к двери.

— Какого хуя?!

Фэн Синь не дёргается ни от его крика, ни от того, как сильно давит на его горло чужое предплечье, наверняка мешая дышать. Его осунувшееся лицо с синяками под глазами больше не выражает ничего, кроме спокойствия, а золотистые глаза смотрят из-под ресниц так открыто, что Му Цину и самому перестаёт хватать кислорода.

В какую игру играет этот подлец?

— Если ты уберёшь руку, я всё объясню, — наконец шепчет Фэн Синь, так и не отводя глаз, и Му Цин, сопротивляясь внутреннему порыву прижаться сильнее и сдавить чужое горло уже двумя руками, отстраняется. — Спасибо, — Фэн Синь трёт кожу у кадыка со слабой улыбкой. — Чаю не нальёшь?

— А нахуй не пойдёшь? — вместо чайника вскипает Му Цин.

Фэн Синь улыбается шире.

— Только если на твой, — говорит он и хрипло смеётся, явно повеселённый чужими округлившимися глазами. — Давно хотел тебе так ответить, но боялся, что поймёшь, что не шучу.

Му Цин делает шаг назад и внимательно осматривает человека перед собой. Медовая кожа больше не выглядит здоровой, щёки запали, несколько дневная щетина предаёт образу ещё более уставший вид, который и без того подчёркивают мятая футболка и пузырящиеся на коленях треники. Отросшие каштановые волосы топорщатся во все стороны, а растянутые в грустной улыбке губы — сухие и потрескавшиеся.

— М-да уж, — тянет он, отворачиваясь, чтобы снова не накинуться на этого придурка с кулаки, — не так я представлял себе принца на белом коне.

— Извини, — с искренним раскаянием произносит Фэн Синь. — Я просто помогал мебель грузить, если хочешь, я могу сходить покупаться и переодеться, а потом…

— Потом — суп с котом, — фыркает Му Цин, но не чувствует в себе ни ехидства, ни злобы. Только что-то томяще-тревожное в груди. — Лучше б ты думал об этом, когда кричал о любви ко мне, — говорит он, а сам не верит в то, что слетает с губ. — Заходи уже, расскажешь мне всё, — он, скидывая с ног домашние шлёпки Се Ляня, в которых выскочил от него, — но если мне не понравятся твои объяснения, набью рожу, усёк?

— О, тебе не понравится, — слегка смущённый упоминанием его пылкой речи, Фэн Синь сухо усмехается, тоже разуваясь и следуя за хозяином квартиры на светлую кухоньку. — Можешь сразу доставать аптечку.

— Вздумал указывать мне в моём же доме? — Му Цин старается вести себя как ни в чём не бывало, но замечает, как мелко трясутся его руки, когда он наполняет электрический чайник водой из фильтра. Запоздалая реакция на стресс и шок даёт о себе знать. Жаль, что сегодня он не надел мамин браслет — так можно было бы отвлечься. — Не стой у меня над душой, — вздыхает он, затылком ощущая чужую скованность. — Садись.

Фэн Синь послушно усаживается на один из трёх стульев за небольшим обеденным столом и с тихой грустью в голосе замечает:

— Здесь почти ничего не изменилось.

Раньше он часто забегал к Му Цину в гости, чтобы под каким-нибудь дурацким предлогом набить пузо чужой домашней едой. Мама Му Цина души не чаяла в соседнем мальчишке, всю жизнь воспитываемым без тёплой материнской руки и заботы, и всегда давала ему что-нибудь с собой, частенько часами болтая с ним о разной чепухе на залитой солнцем кухне с обоями в цветочек и обклеенным магнитиками холодильником. Воспоминания о тех днях всегда отзывались в сердце Му Цина тёплой грустью о маме и заливистом смехе его друга, не переступавшего порог его квартиры последние пять лет.

— Изменилось, — он встаёт на цыпочки и достаёт из кухонного шкафчика, полностью забитого коробочки с чаем, два пакетика с успокаивающими травами. — Я кровать передвинул в своей комнате. Ваши стоны и ахи не давали нормально спать.

О да, он упоминает об этом специально, чтобы посмотреть на чужую реакцию, но, обернувшись, тут же жалеет о том, что никто так и не укоротил его длинный язык.

Ещё больше посеревший Фэн Синь горбится и смотрит на свои сцепленные в замок руки с такой ненавистью, будто мечтает, чтобы те загорелись.

— Мы делали это очень редко и не могли тебе мешать, — произносит он сквозь шум нагревающегося чайника.

Он не врёт, но в памяти Му Цина навсегда отпечаталась та ночь, когда он просидел на ледяной плитке душа до самого рассвета, до мяса сгрызая ногти на руках.

— Мне хватило и одного раза, — в конце концов бормочет он тихо, ставя перед Фэн Синем чашку.

В золотистых глазах сверкает узнавание.

— Я думал, она давно разбилась, — шепчет тот, обхватывая синюю пузатую чашку с Шариком из «Простоквашино» обеими руками. — Хотя ты никогда не был таким же рукожопом, как я.

— Что же это, — усмехается Му Цин, про себя радуясь, что бульканье в чайнике становится громче и дрожь в его голосе вряд ли различима, — неужто критика в собственный адрес?

От его замечания широкие плечи Фэн Синя ещё больше скрючиваются вовнутрь, он опускает голову, скрывая верхнюю часть лица за отросшей каштановой чёлкой, и сипит:

— Ты даже не представляешь, насколько сильно и как часто я хуесошу себя каждый божий день.

Му Цин вздрагивает то ли от его слов, то ли от щелчка вскипевшего чайника. Пару мгновений на кухне повисает душная тишина, пока он сквозь сухость и подскочившее к горлу сердце наконец не задаёт самый главный вопрос:

— То, что сказала Цзянь Лань, — правда?

Фэн Синь медленно, как в замедленной съёмке, поднимает на него глаза. Только сейчас Му Цин замечает, насколько они покрасневшие.

— Правда.

Пальцы судорожно сжимают и комкают скатерть на столе, а в голове раздаётся мощный хлопок.

Стена, долгое время сдерживая лавину его эмоций, всё-таки не выдерживает.

— Пятнадцать лет, — он слышит себя словно со стороны и поначалу не понимает, почему тревожно вскинувшееся лицо Фэн Синя начинает расплываться перед глазами, а когда чувствует на щеках горячую влагу — уже не может заставить себя прекратить. — Пятнадцать ёбаных лет я сохну по тебе вопреки всем ёбаным моральным принципам, чувствую себя привязанной к месту собачонкой, которой и оставаться страшно, но и уйти она не может, потому что сдохнет от тоски по тебе. А ты всё это время, значит, любил меня в ответ и молчал?

— Не всё это время, — отвечает Фэн Синь с почти ощутимой болью в голосе и обхватывает его холодные руки своими, сухими и горячими. — Немного дольше.

Ещё, блять, лучше.

— С-сколько? — заикается Му Цин, не в силах смотреть на чужое скорбное выражение и закрывая глаза. Щёки обжигает новая порция слёз, стирающих спф и остатки самообладания. — С к-каких пор?..

— Где-то с одиннадцати лет, — послушно отзывается Фэн Синь, большим пальцем поглаживая нежную кожу на бледном запястье. От этого места тепло распространяется по всему дрожащему телу. — Помнишь, была школьная ёлка? — уточняет он с лёгкой ностальгией в голосе и, не дождавшись подтверждения, продолжает: — Пятый класс, девчонки все как одна пришли в длинных платьях, а мы, пацаны, в джинсах и рубашках. Нам наконец разрешили не наряжаться, ведь мы уже не в начальной школе, и только ты припёрся в наряде мушкетёра. — Он ненадолго замолкает. — Девчонки утаскивали меня танцевать, хотя я оттаптывал им все ноги, а ты стоял с Се Лянем возле нашей страшной ёлки, улыбался и светился от гордости за свой костюм, сшитый твоей мамой. Я всё никак не мог понять, почему весь вечер глазел на тебя, и только когда мы взялись за руки в хороводе — понял.

Внимательно слушающий его Му Цин тщетно пытается выровнять стопорящееся дыхание. Он помнит тот вечер, убогую ёлку в фойе и бухого физрука в порванном костюме Деда Мороза; помнит, как мама радовалась, бегая за ним с камерой по всему школьному фойе, и как одноклассники насмехались над его внешним видом, а он в ответ тыкал их в задницы своей шпагой.

Чего он не помнит, так это какого-то особенного отношения Фэн Синя к себе в тот момент.

— Ты в-врёшь, — выдавливает он из себя, и получает в ответ более сильное сжатие своих рук.

— Не вру, — клянётся Фэн Синь отчаянно. — Когда я взял тебя за руку, то понял, что не хочу танцевать с девочками, хочу танцевать только с тобой. И смотреть только на тебя, и обнимать только тебя. Хочу всего — только тебя.

Му Цин не выносит этого откровенного, разрушающего его тона и вырывает свои руки, закрывая ими мокрое от слёз лицо. Кажется, ещё вчера он был бы просто счастлив получить такое признание от любимого мужчины, а сейчас всё настолько сложно и нереально, что он только и может, что сбивчиво попросить:

— Рас-сскажи м-мне всё.

И Фэн Синь рассказывает.

— Ясен пень, что я никому не побежал раскрывать своё внезапное открытие, — разносится его ровный голос по маленькой кухне. — Испугался до усрачки, думал, что всё пройдёт, но хрена лысого. Ты становился всё красивее, волосы продолжил отращивать, лицо берёг, не дрался, а я за углами слюни пускал, не знал, как рядом с тобой не теряться. Как только ты смотрел на меня, я чувствовал, как начинал краснеть и мямлить, и в панике грубил тебе, задирал, дёргал за косу. Если б ты знал, — невесело усмехается он, — как я рыдал, когда тебя обрили. Три дня в подушку ревел, а потом подумал, что может хоть так перестанешь мне нравится. Но тебя даже лысина не портила.

— Вот уж спасибо, — не сдерживается от колкости Му Цин. Он всё ещё не отнимает ладоней от лица и хорошо видит перед закрытыми веками образ беззубого оборванца, как на зло сидящего за партой позади и редко оставляющего его волосы без внимания. Даже попытки учительницы, вооружившейся доводом, что за косички дёргают только тех, кто нравится, не смогли отвадить мелкого Фэн Синя от несчастных волос дольше, чем на пару дней. Пришлось пересаживать задиру на галёрку.

— Всегда пожалуйста, — Фэн Синь прикладывает руку к груди и отвешивает шуточный поклон, чуть не ударяясь лбом о край стола. — У тебя просто череп красивый. Как и весь ты.

— Ты от темы-то не увиливай, — шмыгнув носом, советует смущённый Му Цин, глядя на парня через прорезь между пальцев и ощущая кончиками пальцев, как нагревается лицо. — Повесть свою стели дальше.

Фэн Синь усмехается, слегка повеселев и перестав так сильно горбиться, и послушно возвращается к своему рассказу.

— Прошло пару лет, я думал, что у меня всё под контролем и что никто не замечает, как я луплю на тебя, но мой отец… Мой отец заметил.

По спине пробегает холодок, такой непривычный в стоящей духоте, и Му Цин всё-таки открывает своё лицо, чтобы нормально видеть говорившего. Только было появившаяся лёгкость испаряется, а на осунувшееся лицо наползает тень.

— И что он? — осторожно разрывает повисшую тишину Му Цин.

Словно ушедший в себя Фэн Синь отмирает, кидает на него нечитаемый взгляд и, откинувшись на спинку стула, опускает глаза в свою так и пустующую чашку.

— Сначала он прямо ничего не сказал, — ещё немного помолчав, произносит он. — Но начал как бы невзначай комментировать любую новость об ЛГБТ. Один раз чуть телик не расхреначил, когда увидел «Нашу Рашу» и стенания Дулина по Михалычу, но я вовремя переключил на какой-то ментовский сериал, а на такое у него рука не поднялась. Больше ТНТ я при нём не включал и молился, чтобы он забыл об этом, но батя не такой человек. Он никогда ничего не забывает, — Фэн Синь прикрывает глаза, будто воскрешая перед глазами события тех дней. — Теперь каждый раз, стоило ему услышать о «мерзких пидарасах», он зверел и принимался рассуждать, что бы он сделал с каждым из таких «ублюдков». Расстрелять — был его любимый метод с геями, с лесбиянками — устроить групповое изнасилование, чтобы поняли, что такое настоящий мужской хуй и даже думать забыли о своей «дурости».

Сглотнув подступивший к горлу горький комок, Му Цин зябко ведёт плечами, обхватывая себя за них. Ему не довелось слышать всё это лично от чужого отца, но нет никаких сомнений в том, что так оно и было. Скорее всего, Фэн Синь даже слишком мягко передал его «проповеди».

Сосед никогда не вызывал в Му Цине ничего, кроме острого желания поскорее покинуть его компанию. Он был высоченным, плотно сбитым мужиком с каменным лицом и широким волевым лбом со шрамом над левой бровью. Дослужился до полковника, спину всегда держал прямо и заставлял одиноких женщин со двора поджидать его у подъезда, лишь бы обменяться парой слов. Как правило, говорили только ослеплённые чужой аурой женщины, а сам мужчина только холодно посматривал на них и, порой даже не прощаясь, уходил. Му Цин вряд ли видел его не в форме больше десяти раз за всё время и без выражения, словно у того застрял штырь в заднице. Сосед никогда не здоровался в ответ, ограничиваясь молчаливо-презрительным кивком, и отказывался от маминых пирогов «по-соседски». Такой человек, большую часть жизни проведший в условиях военной подготовки и «настоящих мужских» понятий, очевидно не питал к симпатии к тем, кого общество выставляло моральными уродами. Он был таким не первым и, увы, далеко не последним.

— А потом? — снова подталкивает замолчавшего гостя Му Цин, останавливая взгляд на широкой улыбке Шарика на кружке и вспоминая про так и не заваренный чай.

— Потом, — глухо отзывается Фэн Синь, не моргая глядя в расположенное напротив него окно и вряд ли даже замечая, что его собеседник поднимается со своего места и подходит к позабытому чайнику. — Потом он запретил мне ездить к бабуле. Считал, что без его присмотра я становлюсь слишком слабым и поддающимся дурному влиянию. Знаешь, — уголок бледных губ невесело дёргается, а золотые глаза всё же переводятся на замершую с чайником фигуру, — он думал, что ты соблазняешь меня. Сначала подозревал Се Ляня, но потом, видимо, понял, что ты более открытый и опасный. Испугавшись, я начал рьяно доказывать ему, что ты таскаешься с девчонками и давно лапаешь их под юбками, и он, наведавшись в школу и потолковав с учителями, кое-как поверил. Хотя, конечно, — Фэн Синь позволяет себе тихую улыбку, — одного взгляда на тебя хватало, чтобы понять, что ты по мальчикам.

Рука дёргается так, что кипяток попадает на пальцы и ногу. Му Цин шипит, едва не откидывая от себя полный чайник, и крупно вздрагивает, когда его окутывает тепло чужого тела, а мозолистые пальцы нежно обхватывают его собственные, дрожащие и слегка покрасневшие.

— Ты в порядке? — встревоженно шепчет Фэн Синь на ухо.

— А ты? — почему-то так же шепчет Му Цин, невольно прижимаясь спиной к упругой груди. Становится так жарко, что боль от ожогов почти перестаёт ощущаться, словно температура на коже достигает везде одинаковых значений. — Грибов Ци Жуна случайно не нажрался? Ты ж мне сам доказывал, что я гетеро, а потом заистерил, когда я признался, что гей. У тебя биполярка?

— Я би, но не полярный, — мохнатая голова падает на вздрогнувшее плечо, а сильная рука опоясывает тонкую талию, прижимая парня ещё ближе к себе. — Я так часто убеждал отца в твоей «правильной» ориентации, что сам начал в это верить. Тем более, — горячий выдох, — ты словно не замечал меня тогда, а если и да, то только чтобы подъебнуть или дать в рожу.

Возмущённый Му Цин открывает было рот, чтобы опровергнуть этот наглый наговор, но останавливает себя. Тогда, лет в пятнадцать, он действительно вёл себя как пубертатное говно и параноически боялся, что о его ориентации узнают и отобьют почки за углом. Он был дёрганным, едким и драчливым, и любое своё желание прижаться к Фэн Синю выливал в драки с ним же. Через годик это почти сошло на нет, но сейчас он правда не мог бы сказать, были ли намёки со стороны Фэн Синя на симпатию к нему или нет. Он скрывался так рьяно, что сам перестал что-либо видеть.

— Я… — он гулко сглатывает и, решив, что скрывать что-то уже нет смысла, признаётся: — просто боялся, что ты заметишь мои стояки на тебя.

Фэн Синь опаляет его плечо смешком.

— Как-то ты прижался своей ахуенной задницей к моему дружку на физ-ре, я думал, что задымлюсь на месте, а ты отскочил от меня, перепуганный, и умчался к физруку за мячом. Я-то боялся, что ты почувствовал, что у меня встал, но сейчас понимаю, что испугался ты самого себя.

Подавив в зачатке желание съязвить о том, что чужая речь сегодня вдруг стала непривычно складной и не пестрящей «ваще», «чо» и «блять», Му Цин шевелит пальцами, робко переплетая их с чужими, и усмехается:

— У меня ахуенная задница?

Фэн Синь трётся лбом о выпирающую плечевую косточку и бурчит:

— Мечтаю, чтобы она оказалась у меня на лице.

— О как, — выпаливает Му Цин ошарашенно, краснея до кончиков пальцев. — Где ты таких фразочек понабрался? В порнухе?

— Погуглил, что такое фанфики, и даже прочёл парочку, — смеётся Фэн Синь уже в складку между шеей и плечом, не скрытой тканью, а потому заставлявшей Му Цина дрожать и умолять своё возбуждение не восставать, как машины из пепла ядерного огня.

— Я даже могу представить жанры этих фанфиков, — вздыхает он. Страшно даже прелполагать, какие ещё открытия ждут его этим вечером. — Ну и? Ты действительно не замечал все эти годы моих чувств к тебе?

— Я думал, что принимаю желаемое за действительное, — отзывается Фэн Синь, вновь посерьёзнев. — Переживал за тебя, потому что будь ты и правда геем, а мой отец узнал бы об этом — переломал бы тебе ноги. Но одновременно я очень хотел, чтобы ты тоже любил меня. И в лагере, после десятого класса, я почти убедился в этом. Ты так на меня смотрел на пляжах, что даже такой дундук, как я, сложил один плюс один и понял, что ты пялишься на меня не так, как другие пацаны. Ну, Се Лянь тоже пялился, если честно, но это другое.

Пообещавший себе уже ничему не удивляться Му Цин всё-таки решает уточнить:

— То, что Се Лянь гей, ты тоже на самом деле знаешь? — Дождавшись кивка, который он больше почувствовал, чем увидел, он так закатывает глаза, что даже обидно, что никто этого не оценивает. — И нахрена уверял меня, что он никем не интересуется?

— Ну так, — фыркает Фэн Синь, — до него не доперало, пока этот чёрт малёванный не появился, и я к тому же не знал, признался он тебе или нет. Чужие тайны я не выдаю, а он хоть и облизывал меня глазами, но даже сейчас вряд ли признается, что находил меня сексуальным, а не просто восторгался моим телом и хотел себе такое же.

— Ты удивляешь меня своей проницательностью, — серьёзно говорит Му Цин, вздыхая. — Ты что, притворялся дураком всё это время? — он, конечно, шутит, но тело Фэн Синя напрягается и тот молчит так долго, что Му Цин, слегка повернув голову и уткнувшись подбородком в мягкие вихры, обеспокоенно зовёт: — Фэн Синь?

— В детстве я хотел быть учителем истории, — внезапно выдаёт он.

Му Цин непонимающе моргает.

— Ты что, был из тех детей, которые зачитывались мифами и историями древних Греции и Египта?

— А ты думал, я фанател по динозаврам?

— Ну, они больше на тебя похожи.

— От души, — буркает Фэн Синь, но в голосе не слышится реальной обиды. — Бате капец как не нравилось моё увлечение, но он терпел, правда, только до тех пор, пока я не заявил ему о своём желании стать учителем. В тот вечер он так поколотил меня, что я, в слезах и соплях, собрал все свои книжки в пакет и отнёс их на мусорку. Сейчас вот думаю, почему не сообразил пойти и отдать их в библиотеку, но тогда я так пересрал, что сделал первое, что пришло в башку. — Его пальцы на талии приходят в движение, но Му Цин не замечает этого, полностью превратившись в слух. — Пока он лупил меня, не уставал приговаривать, что в нашей семье все мужики были военными и что я, сын своего отца, никогда не стану каким-то ушлёпским зубрилой. Он хвалил меня только за выигранные соревнования по боксу и спортивным олимпиадам, а на оценки ему было насрать. Я быстро смекнул, что бодаться с ним у меня не выйдет, так что начал вести себя в соответствии с его ожиданиями. Начал дружить с двоечниками и задирами, хотя из всех считал другом только Се Ляня, делал вид, что не пишу домашку, а потом корячился в парке на лавке перед уроками, чтобы успеть всё доделать. Я даже стал разговаривать по-ублюдски и с ошибками, потому что когда я говорил, что «кофе» мужского рода, отец выплёскивал мне его в лицо и стаскивал ремень.

Му Цин даже не замечает, как к глазам снова подступают предательские слёзы. Они были знакомы и дружили столько лет, а он даже не подозревал, что Фэн Синь брал книги в руки по своей воле, а не по крику учителя. Знал ли об этом Се Лянь? Застал ли он те времена, когда Фэн Синь ещё не подавил в себе свои искренние желания?

Многие годы, задумываясь о своей любви, Му Цин никак не мог понять, почему именно Фэн Синь — грубый чурбан, недотёпа и троечник. Кроме тела и лица в нём, казалось, не было ничего, что могло бы привлечь к себе, но Му Цин, похоже, инстинктивно тянулся к его свету, чувствуя, что за обложкой гопника и матершинника скрыто что-то более глубокое, более чувственное и ранимое.

— Ты поэтому так плохо сдал ЕГЭ? — хрипло спрашивает он, накрывая нервно двигающиеся пальцы на своей талии своей прохладной рукой. — Поэтому всегда отвечал на наши вопросы об универе, что тебе там делать нечего и лучше пойти сразу в армию?

— Да, — подтверждает Фэн Синь, заставляя сердце Му Цина сжаться от обрушившейся на чужие плечи несправедливости. — Я не дурак и только делал вид, что халтурю. В основном я всё учил и почти всё понимал, но отец ещё в девятом классе дал понять, что на вольную жизнь, без его контроля и школы жизни в армии, я не улечу. Именно поэтому, — он шумно выдыхает и зарывается носом в чужую шею, — я смылся с вами в лагерь.

— Ты сбежал? — удивляется Му Цин, поясница которого немеет от приятной близости.

— Да, — отвечает Фэн Синь, шумно сглатывая слюну. За несколько последних лет Му Цин впервые слышит от него столько слов единовременно. И таких искренних. — Он бы никогда не отпустил меня с тобой куда-то дольше, чем на день, поэтому я сделал это в тайне от него. Тебе и Се Ляню напиздел, что разбил телефон и нужно заработать на новый, а на самом деле оставил его под подушкой вместе с запиской, чтобы батя не обзванивал участки и морги. Всю смену трясся, думал, что он припрётся в лагерь и отмутузит меня на глазах у всех, но он предпочитал выбивать дурь без посторонних глаз.

— Та гематома… — в животе холодеет от собственной догадки.

— Ага, — просто, словно о речь идёт о погоде, мычит Фэн Синь. — Когда я приехал, он так вмазал мне в солнышко, что я не мог разогнуться пару часов. Даже не хочу вспоминать, какими словами он поносил тебя, говорил, что наймёт каких-нибудь головорезов, которые быстренько избавятся о тебя, не успеешь ты и пикнуть. Я думал, что сойду с ума, умолял его не вмешивать тебя, и как-то так получилось, что в бреду я признался, что это я «мерзкий пидор», а не ты. — Му Цин невольно вздрагивает, а Фэн Синь тем временем продолжает сухим тоном: — Прежде он никогда не бил меня по лицу, но в тот момент не смог сдержаться и приложил меня об обувной шкафчик. Повезло хоть, что глазом на угол не попал.

— Мразь, — выдыхает Му Цин ядовито, весь сотрясаясь от неконтролируемой ненависти. — Ебаный отморозок! Почему ты не въебал ему в ответ?!

— Он мой отец, — как достаточную причину озвучивает Фэн Синь. — И к тому же, ты его видел? Я по сравнению с ним, несмотря на все часы с грушей и в качалке, был зелёной соплёй. Он мог прибить меня одним ударом, но предпочитал мучить, а все думали, что я большой любитель драк за Балтику девятку и хожу на забивы.

Му Цин прикусывает нижнюю губу до крови.

Он тоже так думал.

Много лет не видел ничего дальше собственного носа и считал себя самым бедненьким и несчастным. Видел наливающиеся желтизной синяки на чужом животе и даже не думал, что смешки Фэн Синя об очередной драке за гаражами — ложь. Он никогда не слышал криков и ссор из чужой квартиры, иногда что-то с грохотом падало, но он и предположить не мог, что это падал Фэн Синь. Если бы он хотя бы мог додуматься до такого — целый штат сотрудников по вопросам опеки уже бы выстроился к соседской двери.

Но уже поздно об это сожалеть.

— Значит, узнав о твоей ориентации, он приказал, чтобы ты завёл себе девушку? Иначе убьёт тебя? — вспоминает он импульсивные слова Цзянь Лань, пытаясь продолжить разговор и отложить момент самобичевания на потом.

— Не, — хмыкает Фэн Синь, касаясь губами мягкой кожи на шее. — Он знал, что угрозы мне не будут столь же эффективны, как угрозы твоей безопасности. Помнишь, перед первым сентября в одиннадцатом классе к тебе пристала компания пьяных обмудков?

Му Цин напрягается. Он помнит — шёл тогда по темну из магазина, потому что мама попросила купить ей йогурт, которого нигде не было, и возле одного пропахшего мочой и табаком ларька к нему прицепилось четыре мужика — все пьяные и хамоватые, как на подбор. Му Цин отказался давать им сотку на догон и за это получил камнем в затылок.

— Они ведь были обычными алкашами.

— Они просто хорошо играли свою роль, — поправляет Фэн Синь. — На самом деле они были теми ещё отморозками, по которым давно плачут нары, но отец покрывал их, а они выполняли его грязную работу.

— Ты не пересмотрел русских сериалов про бандитов? — не верит своим ушам Му Цин. — Меньше спи перед включённым телевизором. Твой отец тот ещё гандон, но убивать меня чужими руками просто потому, что я тебе нравился?

— Он очень бы хотел сделать это собственными руками, как он сам повторял мне много раз, — горько усмехается Фэн Синь. — И всё, что я говорю, это правда. У одного из «алкашей» был включенный телефон со звонком отцу, поэтому я прекрасно слышал, как ты пытался отбиться от них и матерился. И поверь, если бы я в истерике не поклялся, что «перестану быть пидарасом и замучу с бабой», они бы не показались тебе обычными угашенными бомжами.

— Хорошо, допустим, — Му Цин медленно выдыхает, пытаясь уместить всё это у себя в голове и не представлять, что ему сейчас рассказывают сюжет новой серии «Улицы разбитых фонарей». Очевидно, что башка у папани Фэн Синя наглухо отбита, влияние и вседозволенность в то время тоже были при нём. Он вполне мог такое провернуть, если бы сильно захотел. А он, похоже, хотел достаточно сильно. — И после этого ты предложил Цзянь Лань встречаться?

Фэн Синь долго молчит. Солнце скатывается за горизонт, их обнимающиеся фигуры покрывает оранжевый свет и неровные тени от ближайших домов и бельевых верёвок.

— Я правда ненавижу себя за то, что заставил её страдать, — наконец говорит тот тихо-тихо. — Но у меня не было выбора. Либо живой-здоровый ты, либо она, получавшая меня, но вынужденная терпеть обман. Тогда выбор был для меня очевиден. Я знал, что отец не блефует, так что в вечер нападения на тебя предложил ей отношения по переписке в вк. Она согласилась за минуту, дурёха. А ты, — он стискивает Му Цина обеими руками, — делал вид, что тебе насрать. Тут-то я и подумал: а вдруг я ошибся? Вдруг я тебе совсем не нравился и всё было только моим воображением? Ведь когда Цзянь Лань держала меня за руку, ты даже не вёл бровью, а когда она чмокала меня в щёку и обнимала — ты лишь закатывал глаза.

— Какой я хороший актёр, оказывается, — восторгается Му Цин преувеличенно весело. — Думаешь, мне было насрать? Ага, щас прям! У меня жопу рвало от ревности, я каждый день мечтал услышать о том, что вы разбежались, как в море корабли, а каждый раз, когда вы лобызались прямо у меня на глазах — хотел придушить обоих!

— Актёр из тебя и правда потрясающий, — смеет насмехаться Фэн Синь ему в кожу, разводя фермы мурашек. — Но мы с ней не лобызались. Я вообще поцеловал её в губы только после армухи, а первый свой поцелуй отдал тебе ночью на проводах.

И наверное, последним, чего тот ждёт на это признание, — это локоть под рёбра, но Му Цин всегда умел удивлять.

— Значит, ты помнишь, что поцеловал меня? — он оборачивается к трущему бок калеке с преисподней в глазах. — Тогда скажи на милость, на кой хрен ты устроил спектакль у бабули, мол, память от водки отшибло? — гневно шипит Му Цин, сжимая кулаки. — Я девять лет думал, что ты нихрена не помнишь, намекал тебе, но ты только лупал на меня глазами и всё!

— Давай по порядку, — мычит Фэн Синь, растирая рёбра ладонью. — Я тогда был пьян, ты тоже, я думал, что ты всё забыл, раз не спросил меня прямо потом, а про намёки я впервые слышу! Это я тебе намекал!

— Ты?! — вылупляется на него Му Цин. — Когда это?!

— Да даже взять этот спектакль у твоей бабули, — цыкает Фэн Синь. — Я спрашивал, что я такого важного мог забыть, а ты мне про пьяного Се Ляня заливать начал. Хоть бы что-то пореалистичнее придумал.

— Во-первых, хуёвые у тебя намёки, — закатывает глаза Му Цин, потирая точку между бровей. — Во-вторых, про Се Ляня я сказал правду, но даже не думай меня просить доказательств. А сейчас, — он резко хватает чайник и наконец заливает позабытый чайный пакетик в своей кружке горячей водой, — заканчивай свои оправдания. Мне ещё твою рожу нужно успеть набить.

Губы Фэн Синя расплываются в улыбке, будто ему сказали, что накормят шашлыком, а не умоют кровью.

— В армии меня заставляли подписать контракт, — он садится за стол и делает неспешный глоток своего чая, только заваренного и не настоявшегося, — но я ни в какую не соглашался, хоть и знал, что отец будет в бешенстве. Но мне уже было похер. Я мог плясать под его дудку, пока хотя бы видел тебя, но если бы я пошёл строить военную карьеру, то всю жизнь бы дрочил в кулак на твои фотки и плакал в подушку. Отцовское презрение — херня по сравнению с этим.

— Где б ты фотки мои брал? — усмехается Му Цин, старательно делающий вид, что не польщён чужой откровенностью. Если бы кто-то другой сказал ему, что наяривает на его светлый образ, у говоруна бы уже не доставало пары зубов, но Фэн Синь…

Фэн Синю можно.

— Се Ляня бы просил, — отмахивается тот.

— А если б его Хуа Чэн в Америку забрал? — открыто насмехается Му Цин. — Как бы выкручивался? Я-то свои фотки никуда не выкладываю.

— Мало ли что могло бы поменяться, — буркает Фэн Синь раздражённо. — Сейчас-то у меня есть неповторимый оригинал и наглость предполагать, что для меня будут делать персональные фото.

Уши Му Цина вспыхивают, но из-за яркого алого заката этого наверняка не видно.

— Размечтался, — он смущённо опускает глаза в кружку. — Я ещё ничего не решил, — хотя знает ведь, что и решать тут нечего. — Продолжай давай или язык уже отсох столько лялякать?

Фэн Синь одаривает его понимающей улыбкой, будто читает все его мысли, зараза, но решает промолчать на этот счёт и возвращается к своей исповеди.

— Вернувшись на гражданку я, как последний козёл, собирался расстаться с Цзянь Лань. Она ждала меня, а я собрался её бортануть, — он делает ещё один глоток чая, даже не морщась, хотя раньше не признавал ничего, кроме газировок. — Но отец, увидев, что армуха меня не исправила и что я всё ещё провожал тебя взглядом, поставил условие: если я не женюсь, он пристрелит тебя из собственного ружья. — По затылку Му Цина бегут противные мурашки от представления собственной бесславной кончины. — Я пытался отсрочить свадьбу как мог, четыре года мы только помолвлены ходили, но и Цзянь Лань, и отец теряли терпение. У меня не было выхода.

Му Цин запальчиво хочет кинуть, что был, но сглатывает своё мнение и молчит.

Он не был на месте Фэн Синя и вряд ли мог до конца осознать, сколько ужаса тот пережил, имея такого ебанутого папашу. Пока он просто страдал от разбитого, как ему казалось, сердца, Фэн Синь так же страдал по нему, при этом ещё и вынужденный быть с той, кого не любит, вечно переживая о нём, Му Цине.

— Я пытался разлюбить тебя, — с горечью признаётся Фэн Синь, складывая губы в поломанную улыбку. — Отец умотал жить в дом бабушки в деревне, когда вышел на пенсию, оставил нам с Цзянь Лань квартиру, но я знал, что если продолжу общаться с тобой так же близко, как раньше, то над тобой будет висеть постоянная угроза. Поэтому я отстранился, уделял много времени Цзянь Лань, искренне пытался полюбить её, но стоило мне увидеть тебя, — он поднимает золотые глаза, и Му Цин чувствует, как стискивает грудь от нахлынувших эмоций, — я понимал, что умру, а тебя забыть не получится.

— Почему ты не признался? — спрашивает он со сжавшимся горлом. — Почему, Фэн Синь? Столько лет ушло впустую…

— Я хотел, — Фэн Синь отставляет чашку с чаем и трёт лицо руками. — Если бы ты знал, сколько ночей я оставлял Цзянь Лань и застывал перед дверью в твою квартиру… Но я был уверен, что тебе не нравятся мужчины и тем более я.

— С фига ли? — опешивает Му Цин, не зная, плакать ему или стучать по чужой голове, проверяя, есть ли там что. — Разве пятнадцать минут назад ты не говорил, что одного взгляда на меня хватает, чтобы всё понять?

— Это было понятно мне в семнадцать, — буркает тот понуро. — Но после того, как я сделал предложение, батя частенько приезжал к нам и, пока Цзянь Лань была на учёбе, с удовольствием рассказывал мне о том, что ты шляешься по всему городу с разными бабами, даже фотки мне показывал. С учётом того, что я никогда не видел твоего интереса к другими мужикам, кроме себя, в чём уже совсем не был уверен, я поверил в то, что мне говорил отец, которому всё сливал наш старый участковый. Я думал, что ты бабник, тщательно скрывающий свои похождения, и мог только сжимать зубы и терпеть.

— Подожди-ка, — Му Цин выставляет руку над столом. — Какие фотки? Какие бабы?

— Из кафешек, на набережной, из парков, — жмёт плечами Фэн Синь, скривив губы. — Всегда разные девушки, ты с ними смеялся или шёл под ручку.

Му Цин размашисто ударяет себя по лбу, не в силах поверить, что всё это действительно происходит с ним.

— Понимаю, что в твоей вселенной сейчас произойдёт Большой взрыв, — он насмешливо улыбается, — но это были мои одногруппницы. Видишь ли, на филологическом учится мало парней и девушки липнут к каждому, даже несмотря на то, что им ничего не светит. Я часто гулял с ними, но у всех из них были парни или девушки. Успокоился?

— Нет, — пристыженный, но всё ещё хмурый Фэн Синь складывает руки на груди. — С девушками понятно, а что насчёт мужиков?

— Хочешь услышать от меня список тех, с кем я трахался? — с дьявольской улыбкой интересуется Му Цин. О, сейчас он отыграется.

Челюсти Фэн Синя сжимаются, проступают желваки, но он пытается оставаться спокойным. Хуёво у него получается, если честно, но от этого на душе только приятнее.

— А ты что, список ведёшь?

— Конечно, — важно кивает Му Цин. — Надо же знать, от кого сифилис могу подцепить.

Складка между густых бровей становится глубже, Фэн Синь сквозь зубы цедит:

— И большой у тебя этот список?

— Ну, пальцев одной руки не хватит. А что? — Му Цин невинно хлопает ресницами, мысленно потешаясь над чужим вытянувшимся лицом.

— Ничего, — гундит Фэн Синь, отводя взгляд и поджимая губы сильнее. — Просто…

— Просто что? — Му Цин лукаво склоняет голову к плечу и, повинуясь своему ебанутому настроению, нависает над столом и пальцем поднимает чужой подбородок, вынуждая смотреть на себя. — Думал, что я должен был спать только с одним человеком, как ты?

Фэн синь шумно выдыхает через нос, как недовольная лошадь.

— Я не… — начинает он, но палец с аккуратным маникюром ложится поверх сухих губ.

— Я пошёл дальше тебя, — Му Цин проникновенно заглядывает в золотые омуты, — и не трахался ни с кем. Пальцев на одной руке не хватит, потому что нет пальца, обозначающего ноль.

Глаза Фэн Синя широко распахиваются.

— Ты девственник? — выдыхает он благоговейно, обдавая лежащий на губах палец горячим дыханием. — В двадцать семь лет?

— Ещё скажи, что ты этим фактом не доволен, — внезапно смутившись своих поведения и признания, Му Цин падает обратно на стул и спешит скрыть взгляд за кружкой с чаем. — Но да, если не считать побывавших во мне дилдо, я девственник.

Фэн Синь внезапно громко стонет и так же громко падает лицом на стол. Чашка с его чаем вздрагивает, но остаётся стоять на месте.

— Пожалуйста, давай сейчас без подробностей, — просит он приглушённо. — Иначе у меня встанет.

— Что, воображение заработало? — фыркает Му Цин, надеясь, что его лицо не слишком покраснело. А даже если и да, то можно всё скинуть на горячий чай и освещение. — Ладно, потом затронем эту тему. Ты лучше скажи мне, что вдруг заставило тебя резко перестать прятать голову в песке и снова сблизиться со мной?

Фэн Синь так и остаётся лежать лицом на столе, когда приглушённо отвечает:

— Мой отец умер в феврале. — Чашка застывает в руках Му Цина, не достигнув приоткрывшихся от шока губ. — Пошёл на рыбалку, в рану попала речная вода с какой-то там бактерией, и он сгорел за неделю.

Удивительно, как легко умирают монстры.

— Ты сейчас серьёзно? — преодолев охвативший его мандраж, спрашивает Му Цин. — Почему я не знал об этом?

— Я не говорил ни тебе, ни Се Ляню, — честно отвечает Фэн Синь, медленно выпрямляясь с опущенной головой. Он снова будто затухает. Му Цину не нравится видеть его таким. — Вы с моим отцом никогда не были близки, так что я решил, что ваше присутствие на похоронах будет лишним, да и… Не надо на меня так смотреть, — просит он вдруг мягко, всё же приподняв подбородок и заглянув в затопившие сочувствием глаза. — Как только я увидел его мёртвым, то вдруг понял, что впервые вижу его таким. Всю мою жизнь он смотрел на меня как на дерьмо, орал, мутузил, а тогда лежал весь такой спокойный и одухотворённый, и до меня дошло: я-то думал, что оцепенение, которое он мне всегда внушал, это уважение, но нихрена подобного. Уважение к нему — придуманное мной чувство. — Он замолкает, и Му Цин замечает, как судорожно двигается его кадык, когда он сглатывает, словно даже после смерти своего тирана боясь произнести вслух всё, что накипело на душе. — Моя мама умерла при родах, потому что он бил её, когда она была беременна. Об этом мне рассказала бабушка перед своей смертью, а когда я спросил у отца, правда ли это, он лишь хмыкнул и ответил, что ба тоже нужно было колотить, чтоб язык не распускала. Уважение, — протягивает Фэн Синь с кривой ухмылкой, закрывая воспалённые глаза. — Да он, блять, даже презрения не заслуживает. Я больше, чем уверен, что он так потрепал бабуле нервы, что из-за него она и заболела. Если б я только не был таким трусом и въебал ему парочку раз, отгородил её от него, может, она бы ещё была жива.

— Ты не виноват, — хрипит Му Цин, но Фэн Синь лишь качает головой.

— Может, в этом и не виноват, — горько произносит он, — но в том, что проебал столько времени с тобой из-за его манипуляций — очень даже.

Му Цин не сдерживается, тянется к подрагивающей руке, лежащей на скатерти, и накрывает её своей. Ресницы Фэн Синя дрожат, но он всё же открывает глаза и вымученно смотрит на парня в ответ.

— Ты имеешь полное право испытывать эти чувства к нему, — задавив снова подступившие к глазам слёзы, вкрадчиво произносит Му Цин, в эту секунду видя перед собой не взрослого мужчину с проступающей щетиной, а маленького мальчика, глотающего слёзы и несущего любимые книги на мусорку. Видит того, кто так и не получил любви, кто взвалил на свои плечи слишком много дерьма. — О мёртвых говорят либо хорошо, либо никак, но я надеюсь, что эта тварь переворачивается сейчас в гробу.

Фэн Синь выдавливает из себя вымученную улыбку, безмолвно благодаря за поддержку, и, перевернув ладонь и переплетя их пальцы, заговаривает вновь.

— После похорон я почувствовал, что наконец могу дышать. Цзянь Лань заметила перемену во мне, но молчала, а я всё кружил вокруг мысли о том, как с ней разойтись и сделать наименее больно, но больше я думал о тебе. — Он улыбается искренней, ямочки проступают на щеках. — Се Лянь как-то сказал, что подменяет тебя в кофейне неподалёку от моей мастерской, я решил, что приду в твою смену и, честно говоря, каждый раз, когда я приходил, то корил себя за то, что столько времени бегал у отца на побегушках и отказывался от тебя. Твои руки, твой смех, твои глаза, кошачья улыбка, шутки и насмешки — оказывается, мне так не хватало этого, — его щёки слегка краснеют, и в груди Му Цина разом теплеет. — Я как будто влюблялся в тебя заново и даже если считал, что не нравлюсь тебе в ответ, то смогу завоевать тебя.

— Так вот почему ты стал таким обходительным, — усмехается Му Цин, для которого чужое поведение в мае наконец становится понятным. — А я-то думал, что мне всё кажется.

Фэн Синь смущённо кивает.

— Скажем так — я прощупывал почву, — он трёт шею свободной рукой. — А когда твоя бабуля выдала, что ты по мальчикам, — я чуть не сдох на месте. Думал, что нет человека одновременно такого же счастливого и такого же несчастного, как я, — он тяжело вздыхает. — Честно, хотелось удавиться.

— Честно, хочется тебя удавить и сейчас, — тоже вздыхает Му Цин, слегка шевеля пальцами в чужой ладони. Он предполагал, что держаться за руки с этим идиотом будет приятно, но что приятно настолько — даже не думал. — Получается, зря я гнал мысли, что ты побежал к Цзянь Лан просить развод не из-за меня.

— На самом деле, она первая подала на развод, — признаётся Фэн Синь, вновь стыдливо опуская взгляд. — Гордиться тут, конечно, нечем, но в те редкие минуты, когда я спал с ней, я всегда представлял на её месте тебя и иногда не сдерживался, называя её тобой. Не каждая женщина, как бы сильно ни любила, сможет терпеть такой пиздец столько лет, так что я не стал скрывать от неё правду, когда вернулся домой спустя две недели ночёвок в гараже. Она слушала меня с непроницаемым лицом, потом заплакала, ушла в другую комнату, а когда вышла — молча сунула под нос телефон со вкладкой Госуслуг и заявкой на развод.

— Оперативно, — только и может сказать Му Цин. Ну а что тут ещё скажешь? Цзянь Лан была просто прикрытием для Фэн Синя перед отцом, она жертва, но Му Цин, долгие годы сжираемый ревностью, не может посочувствовать ей от всего сердца. Не сейчас, по крайней мере. — Ей хоть есть, где жить?

— Есть, — кивает Фэн Синь. — Я предлагал ей оставить свою квартиру, но она заупрямилась и сказала, что не сможет построить счастье там, где испытала столько горя, а уж если я буду жить с тобой за соседней стенкой — она и вовсе повесится.

— Я ж как-то терпел, — фыркает Му Цин. — Хотя я, похоже, просто мазохист. Так, а теперь последний вопрос.

— Какой?

— Какого, простите мой французский, хуя, — он с елейной улыбочкой стискивает пальцы ойкнувшего Фэн Синя, — ты избегал меня почти всё лето и не объяснился, пока твоя бывшая жена сама не устроила мне сцену?

— Эм, ну, — мямлит тот, уменьшаясь под гневным взглядом. — Я просто хотел всё пофиксить с разводом, устроить Цзянь Лань и остаться перед ней без моральных долгов и только потом идти к тебе с букетом в зубах. Ай-яй, ну полегче! — ноет он, пытаясь вырвать выкручиваемое запястье. — Понял я уже, что идиот, понял! Но я когда тебя видел, весь немел, да и откуда мне было знать на все сто процентов, что я всё же тебе нужен и ты не погонишь меня пинками, а?

— Воспользовался бы звонком другу, — пыхтит Му Цин, чуть не опрокидывая чужую чашку с недопитым чаем. Он всё время считал, что вмешиваться в чужие отношения это фу, но теперь, понимая, что, если бы Се Лянь рассказал Фэн Синю о его чувствах, тот бы допёр до него быстрее, он приходит к выводу, что при следующей встрече с Хуа Чэном выдаст ему всё, как на духу. Нефиг другим страдать такой же хернёй, как у них с этим идиотом. — Окей, всё, вроде как, прояснили. Теперь скажи мне, когда ты нормально жрал в последний раз?

Фэн Синь подвисает со сложным лицом.

— Это правда то, что тебя сейчас волнует?

— Не поверишь, но да. Ты когда в последний раз в зеркало смотрел? — Му Цин обводит его похудевшее лицо недовольным взглядом. — Бабка моя если тебя таким увидит, заклюёт меня за то, что я её драгоценного мальчика не кормлю.

— Ой, да ну прям…

— Не вздыхать мне тут, — цыкает Му Цин, вставая из-за стола и чувствуя, как расслабленно всё тело, будто с него наконец скинули огромный груз. — У меня плов есть, сейчас хавать будем, — он направляется к холодильнику, но Фэн Синь останавливает его, неуверенно напоминая:

— Ты морду мне бить собирался.

— Какой мученик, вы посмотрите на него, — закатывает глаза Му Цин и уже собирается ответить, что шутил, но замирает, пригвождённый постыдной, но такой желанной идеей. Он косится на лупающего глазами Фэн Синя, смачивает пересохшее горло слюной и решается: — Ладно. Сейчас получишь.

Он огибает стол и становится напротив Фэн Синя. Тот поворачивается к нему всем корпусом, медленно выдыхает и закрывает глаза, смиренно готовясь к удару, но получает только обернувшиеся вокруг шеи руки и тёплые губы на своих. Фэн Синь удивлённо распахивает глаза, но не теряется и рывком затаскивает смущённого собственным порывом Му Цина к себе на колени, жадно целуя в ответ.

Вцепившись в широкие плечи одеревеневшими пальцами, Му Цин отвечает, как может. Он оказывается не готов к столь внезапному вторжению чужого языка в свой рот, но старательно двигает своим, неумело прикусывает пухлые губы и чувствует, как медленно немеет всё тело, от макушки до кончиков пальцев. И если его прямо сейчас, в долгожданных объятиях любимого мужчины хватит инфаркт, он не сильно удивится, но, безусловно, будет умолять пришедшего за ним жнеца об отсрочке. Иначе он станет мстительным духом просто из-за того, что не закрыл свой гештальт и не потрахался.

Поцелуй разрывается медленно. Фэн Синь будто не может насыться им и слегка отстраняется только тогда, когда Му Цин начинает задыхаться и бить его по шее, чтобы отпустил.

Они некоторое время молчат, шумно дыша и вглядываясь друг в друга. Солнце уже зашло, на кухне поселяется приятный полумрак, но даже в нём Му Цин видит, как полыхает расплавленное золото за веером ресниц.

— Так вот как, значит, ощущается чужая слюна во рту, — бормочет он, лишь бы что-нибудь сказать и отвлечься от истомы внизу живота.

Фэн Синь недоверчиво всматривается в него.

— Ты что, и не целовался кроме меня ни с кем? — спрашивает он, обдавая влажные губы горячим дыханием. Му Цин слегка качает головой и внезапно жутко злится на себя за отсутствие опыта. А что, если всё сейчас было плохо и понравилось только ему? Ему же не с чем сравнивать! Говорила бабка на помидорах тренироваться, а он не слушал! — Господи, блять, — вырывает его из самобичевания протяжный стон Фэн Синя, обнимающего его ещё крепче, — я люблю тебя с каждой секундой всё больше и больше.

Обрадованный и осмелевший Му Цин уже открывает рот, чтобы сказать, что его нужно любить сразу и на полную катушку, но периферийное зрение вдруг улавливает на стене за Фэн Синем какое-то движение, и он инстинктивно бьёт по движущейся цели раскрытой ладонью.

— Таракан, — глухо поясняет он, показывая изумлённому и слегка напуганному Фэн Синю внутреннюю часть ладони с приклеившимся к ней трупиком рыжего вредителя. — Лезут откуда-то. Гады.

— А, — Фэн Синь облегчённо выдыхает и поглаживает его талию через футболку. — У нас тоже ползают. От бабы Марии, наверное.

— Наверное, — соглашается Му Цин, невольно слегка ёрзая на массивных бёдрах и попутно обтирая ладонь о стену с мягкими обоями. Голова у него одновременно лёгкая и тяжёлая, а спина плавится под ласковыми прикосновениями, и он, если честно, не совсем уверен, как к этому приходят в реальной жизни, а не в фанфиках, но думает, что прямота и честность в этом деле — залог успеха, а потому, собравшись с духом, выдаёт: — Трахнешь меня?

Фэн Синь под ним каменеет. Господи, эти мышцы…

— Чего?.. — гулко сглотнув, сипит тот.

— Того, — почувствовав прилив смелости, Му Цин прижимается к нему всем телом и склоняется к аккуратному уху: — Предупреждаю один раз. Если ты сейчас не отнесёшь меня в спальню и хорошенько не оттрахаешь, то я прихлопну тебя, как этого таракана, понял?

Фэн Синь шумно набирает в грудь воздух.

— Понял, — так же шумно выдыхает он, но, столкнувшись взглядами с потемневшими влажными глазами, напоминает: — Но как же плов? — и прищур такой, что хочется дать по башке.

Или просто дать.

Тут как пойдёт.

— Потом пожрёшь, — Му Цин скидывает с чужого лба каштановые пряди. — В конце концов, какое блюдо вкуснее — я или плов?

— Ты, — смеётся Фэн Синь, опуская руки с талии и слегка сжимая поджавшиеся от волнения ягодицы, — всегда только ты.

— Вот и пошли тогда, — буркает в шею, тычась в неё, как котёнок. — Нам ещё нужно будет сходит к Се Ляню, извиниться за концерт и забрать мой альбом.

— Какой альбом? — его легко подхватывают под задницу и тащат в спальню, как невесту в новобрачную ночь.

— Да там… — начинает было разомлевший Му Цин, но вдруг Фэн Синь обрывает его, гневно сопя:

— А это чо за хуй?

Держась за мощные плечи, Му Цин оборачивается, не сдерживаясь от улыбки. Он давно привык к этому уголку в своей спальне, поэтому каждый раз забывает, что для других картонный кореец в полный рост это что-то, пахнущее ебанцой.

— Это не хуй, а Бан Чан, — просвещает он, пока его аккуратно укладывают на постель, разметая тёмные локоны по подушке и нависая хмурой тучей сверху. — Хотя хуй у него, насколько я знаю, приличный.

— Откуда знаешь? — ещё больше хмурится Фэн Синь, устраиваясь между разведённых ног.

Му Цин усмехается и слегка откидывает голову, лукаво глядя на мужчину над собой из-под ресниц.

— Он сам сказал.

— Тебе прям лично и сказал? — не успокаивается ревнивец, и Му Цин, беспредельно счастливый в этот момент своей жизни, тянет его на себя и открыто смеётся.

— По секрету всему свету, — говорит он, а затем целует желанные губы так, что несчастному Бан Чану чертовски везёт, что он не загорается от увиденного.