Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Сонхва протирает стойку — это незамысловатое действие он не доверяет никому, ему так комфортно, ему нравится, это успокаивает. Почему-то вспоминается красноволосый оборотень с подарочным сертификатом на совершеннолетие, который он использовал спустя почти год, потому что долгое время не был готов выйти в свет после череды смертей близких людей. Сонхва вздыхает и переводит все мысли в иное русло, размышляя о своём деле и людях, которых нанимает.

       Раньше Сонхва никогда бы не подумал, что ему так понравится быть владельцем бара и даже жить в нём долгое время, почти не покидая помещения. За исключением вынужденных поездок или встреч. Он будто улитка прятал голову и чувствовал себя комфортно только здесь. Пока не появился Хонджун, который не прикладывая усилий вытащил его из четырёх стен.

       Проходит около двух часов, он берёт заказы особо важных клиентов, позволяя Сяо крутиться самому, когда дело доходит до простых. Парень он отличный, хотя немного и молод для такой работы, но он один из лучших барменов, которых Сонхва встречал, и который едва не подсел на наркоту от нищеты и безысходности, работая за гроши, потерять такой талант Сонхва не собирался. Дал ему работу, помог найти жильё и неплохих клиентов. Он откровенно благоволил ему, воспринимая как младшего брата.

       Цепкий взгляд останавливает движение тряпки, и Сонхва поднимает глаза, сканируя пространство. Первые мысли о конкурентах, подославших парней покрепче, чтобы разнести его бар, тонут в тёмных глазах красноволосого парня. Этот оборотень теперь уже неприкрыто на него пялится. Будто прошлого раза ему показалось мало, словно сработала привязка к вампирскому поцелую вопреки всему.

       Удерживая взгляд, оборотень медленно подходит к стойке и садится на высокий стул. Сонхва дёргает щекой, но взгляд, клейкий как смола, изучающий, анализирующий. От такого хотелось бы скрыться с головой под одеялом, но Сонхва смотрит в ответ, потому что в крови бурлит интерес. Румянец на щеках совершенно не вяжется с образом, и взгляд Сонхва теплеет. Совсем юный оборотень, мало что повидал, раз в краску бросает от обычных гляделок.

       От чужого интереса Сонхва избавиться не хочет, потому что он не причиняет дискомфорт, и скинуть чужой взгляд с себя абсолютно не хочется. Хочется вздохнуть полной грудью и расслабиться, впиваясь зубами в подставленную шею. Где-то на задворках сознания шевелится что-то на грани между «смотри на меня» и «хватит пялиться», путая Сонхва не так сильно, как его порой запутывает Хонджун, но и проигнорировать факт вряд ли выйдет, потому что этот оборотень будоражит кровь.

       Хочется повесить на двери своего тайного логова табличку «не беспокоить» и провести там несколько дней к ряду, пока интерес к этому юнцу не иссякнет. Хотя на мгновение Сонхва внутренне каменеет, понимая, что ларец с сюрпризами в данной личности наверняка полон, и оборотень не выдохнется долгое время. Лишь Сонхва может остановиться сам, отстранив от себя, но никак не иначе.

       А ещё он горячий. Ощутимо горячий, непривычно жаркий, как палящее солнце в летний зной; рьяный и пылкий, как и подобает юнцам; страстный и жгучий, что, наверняка, является одной из черт оборотней; запальчивый и согревающий как горячий источник или ванна, от которой поднимается пар. Его кровь на языке шипит пузырьками шампанского и надолго даёт насыщение. Но хочется ещё.

       Хочется прикоснуться, провести подушечками пальцев по щеке, чтобы понять, что на щеках не мальчишеский пушок, что оборотень уже совершеннолетний по меркам недолгоживущих, что волосы всё такие же мягкие на ощупь, какими были в прошлый раз. Хочется заправить огненную прядь за ухо, задержавшись на проколотой мочке, рассмотреть поближе родинки на смуглой коже и впиться в подставленную шею.

       От таких мыслей кровь кипит.

       А оборотень прожигает его своим взглядом, сидит, не дёргается, сосредоточенно сложив ухоженные руки на стойке. Под ложечкой предательски сосёт. То ли от голода, то ли от желания. Кажется, зрительный контакт несёт в себе что-то большее, чем простые переглядки вампира и донора. Он никогда не пил оборотней, потому не знает, является ли это их особенностью или пора бить тревогу и заказывать Хонджуну противоядие.

       Сердце вздымается в груди, бьёт о грудную клетку, затапливая жаждой. Странный зов, будто не принадлежащий ему. На мгновение он видит себя совсем маленьким ребёнком, который хнычет, увидев желанное, тычет пальцем и просит мать, чтобы вот тот маленький человечек дал ему то, чем светится. «Хочу вот его!». Этот каприз был одним из немногих в детстве, но Сонхва запомнился особенно. Потому что тогда он не получил того, что хотел.

       Он взял сам, когда стал старше, а тот маленький человечек превратился в статного мужчину с золотой оправой очков на носу, в пошитом на заказ костюме, в дорогой машине и с толпой охраны, которая не смогла остановить то, что случилось. Потому что мужчина пошёл на зов сам. Закрылся в своей комнате, и Сонхва получил немного искажённое то, чего хотел. И понял, что это совсем не то, что ему нужно, с первым же глотком.

       Ему нужна была кровь ребёнка, запретная для вампиров. А он получил кровь взрослого мужчины, который перестал светиться тем светом, что шёл от него, пока он был любимым ребёнком из небогатой семьи, а не влиятельным бизнесменом с кучей нулей на счету, но пустым и никем не любимым так, как было раньше. Его кровь полынной горечью обожгла язык, и Сонхва спешно зализал рану и сбежал без оглядки, понимая, что безбожно опоздал. Может, приди он на годы раньше, на границу превращения юнца в мужчину, кровь была бы той, что манила его тогда. Но это время безвозвратно ушло.

       Та глупость едва не стоила ему жизни, когда отошедший после эйфории мужчина кинул все свои силы на поиски. Неожиданно Сонхва спас отец. И от разбирательств с охотниками, и от вооружённых до зубов людей, знающих, как сделать вампиру больно и не дать при этом умереть. После того случая Сонхва никогда не пил «живую» кровь, замкнулся в себе и отгородился от запершего его в четырёх стенах отца, пока не придумал план побега.

       Тогда же родился и страх — отец полностью уничтожил почти пятьдесят человек, не оставив и следа. Ни зацепок, ни свидетелей, ни подсказок, что могли бы вывести охотников на среднего сына. Пожалуй, это была забота не только о своём добром имени, но и о Сонхва. Только понял это Сонхва слишком поздно. Когда упал на подушки и закрыл глаза, вспоминая оборотня, явившегося в его бар.

       Он не думал, что однажды в нём снова проснётся то самое, почти забытое «хочу вот его». Но желание бьётся в сознании, заставляет ноздри раздуваться, втягивая аромат парфюмерной воды и совсем едва заметную нотку, характерную для оборотней-лисов. Но не мускусную, как многие считают, описывая её. Не кислую, земляную с животным подтекстом, а скорее, какую-то пряную, пахнущую лесом и смолой. Сан пахнет схоже, но не так.

       В оборотне есть что-то, кроме симпатичного лица, что-то заставляющее сердце биться, и Сонхва в который раз жалеет, что не пришёл к Хвануну с вопросами об оборотнях. Он не на стадии выцарапать ногтями неизвестное имя оборотня под сердцем, но его тянет, будто на канате. Хотя оборотень ничего не делает, только смотрит. А внутри у Сонхва какой-то пожар, что-то невероятно противоречивое и жадное «хочу вот его».

       И взгляд у этого лиса неравнодушный, и от этого горячим плещет в лицо, словно он совсем-совсем юный вампир, впервые готовящийся подарить сертифицированный поцелуй. Оба стараются не подавать виду, только наблюдательный заметит в наигранной флегматичности тающие льды под огнём взгляда. Кожу покалывает, внутри горит, и Сонхва сдаётся. Кивает бармену и уходит в сторону своей каморки. Чуть помедлив, за ним идёт оборотень, настигая у двери.

       — Привет.

       От простого приветствия у Сонхва колени предательски ватные, в животе подтаявший на солнце клубок сахарной ваты, а вместо языка патока, которой не то, что слова говорить, как не удавиться непонятно. Короткой вспышкой мелькает мысль, что можно закрыть дверь с той стороны, прижавшись к ней спиной и схватившись руками за бешено колотящееся сердце. Словно не они только что в гляделки играли и поняли желания друг друга без слов.

       Одежда будто липнет к коже, словно физически облепляет тело, отчего хочется сорвать её и отбросить подальше, потому что она настолько ощутимо мешает и кажется мокрой, что дышать трудно. В лицо оборотня он не смотрит, но и обтягивающей мышцы футболки лучше бы не видел. Потому что непозволительно хочется прикоснуться и ощутить оборотня в себе, ощутить себя им, подсмотреть его воспоминания, пока чужая кровь медленно остывает в его жилах, стирая воспоминания и тепло, медленно превращаясь в стылую вампирскую. Это единение может понять только вампир, когда на короткий промежуток времени можно ощутить себя кем-то иным, почувствовать в себе то, чего не дано от природы.

       Сонхва обычно пьёт очищенную кровь, пустую. Не в плане живительности или полезности, что спасают его от голодной смерти, а в плане воспоминаний, эмоций. Впервые за долгие годы его снова накрывает тайна вампирского поцелуя. Она не в том, что кровь сама брызжет на язык и нёбо, а в том, какой волной эйфории накрывает, когда горячая кровь наполняет своей бодрящей силой. И не столько он пьёт, всего два-три глотка, сколько чувствует. От одной только мысли, что вот-вот случится, размазывает.

       Руки немного дрожат, и Сонхва стоит немалых усилий, чтобы открыть дверь, хоть он и не подаёт вида. Он щёлкает рубильником, включая слабый свет, точечно окружающий комнату, пропускает внутрь оборотня и замирает, ощущая чужой взгляд. Лис задвигает защёлку, глядя только на Сонхва. Он настолько очевиден в своих желаниях или это оборотень настолько хочет получить кайф? По ощущениям Сонхва превращается в комету, летящую прямо на солнце и сгорающую на подходе к нему.

       Оборотень просто оказывается рядом, без лишней суеты, без лишних эмоций и слов. Заглядывает в глаза, заполняя собой всё пространство, и Сонхва на короткий миг кажется, что все те сказки, что рассказывали им по вечерам матери — не сказки. Что существует тот волшебный «кубок», та чудесная «чаша», тот неисчерпаемый «сосуд», из которого сколько не выпей — будешь сыт, сколько ни возьми — будет полон, сколь далеко не убегай — не устоишь перед соблазном.

       Они стоят так близко, что Сонхва чувствует запах чужого шампуня, парфюма и личный, природный запах, который могут почувствовать лишь одарённые тонким нюхом. Не потому ли у него бар до сих пор на плаву, что он чует контрафакт и откровенную болтушку, которую недобросовестные поставщики норовят подсунуть, не страшась ни последствий, ни гнева.

       Сердце стучит так быстро, что кажется, кровь согревается от такого бурного течения по венам. У него опыта не так много, он много десятилетий питался фасованной кровью, а тот вечер, когда оборотень воспользовался сертификатом, до сих пор жив в нём, будто было вчера, а не два месяца назад.

       Сонхва не особо силён в отношениях с не одноразовым донором, весь былой запал пропадает, уступая место волнению и чему-то непонятному, что шевелится в его груди, потому чувствует неловкость вплоть до того момента, как оборотень осторожно берёт его за запястье и ведёт к дивану, но не решая всё за них двоих, а понимая язык тела Сонхва куда лучше его самого. Потому что да, он жаждет, об этом говорит его тело, пусть он и боится признать своё желание.

       Оборотень улыбается расслабленно, даже мило, и улыбка сладкой негой отдаётся в сердце. Общение — не сильная сторона Сонхва, и он внезапно тушуется, словно не прожил несколько столетий. Будто юнец тут он, и это он не знает, как себя вести, потому податливо садится на колени оборотня, заглядывая в глаза, в которых плещется умиротворение, хоть и сдобренное искрами желания. Это внезапно действует на Сонхва, и он успокаивается сам, унимая дрожь в теле.

       — Ты мой первый не… не… не одноразовый донор… раньше никогда не было больше одного раза, — хрипло шепчет Сонхва, не отрывая взгляда от лица оборотня. Но на нём не дрожит ни один мускул, словно ему всё равно. — Тебя это не смущает?

       — Мне не кажется странным, что совсем не юный вампир никогда не пил дважды одних и тех же людей, если ты об этом, — отзывается лис. — Для меня честь быть первым. Надеюсь, вас не смущают всякие предрассудки в виде разницы в возрасте.

       Сонхва тяжело сглатывает и вздыхает. Разговор какой-то откровенно дурацкий выходит. Дурацкий и странный. Сидя на коленях и желая вонзить клыки в шею, чтобы слиться в обоюдном наслаждении, он ещё о подобном никогда не говорил. Он вообще в такой ситуации второй раз, но с тем же оборотнем. Сонхва замирает и думает, что ещё немного, и он или сгорит со стыда или ретируется, так и не подарив слишком сосредоточенному оборотню поцелуй. Разве положено юнцам так смотреть?!

       — Значит, будем странными вместе, — резюмирует оборотень, расплываясь в улыбке, от которой у Сонхва головокружение начинается. — Договорились?

       — Договорились, — выдавливает Сонхва.

       — Тогда пейте.

       — Можно вопрос?

       — Спрашивайте.

       — Почему ты снова пришёл, хотя не планировал?

       — Тянет к вам как магнитом. Сопротивлялся своим желаниям, вот чуть больше двух месяцев выдержал, но сегодня будто кто-то позвал, и я решил увидеть вас ещё раз. Вы говорили, привыкания не вызывает поцелуй долгожителя, но, видимо, ошиблись.

       — Тебя, скорее всего, просто тянет повторить, потому что подобного ты ни с кем не чувствовал, — Сонхва грустнеет и пытается встать с чужих бёдер, но крепкие руки держат цепко, ни на миллиметр не выходит отодвинуться. Дыхание сбивается с ритма, следом за ним и сердце трепыхается пойманной птицей в клетке рёбер. — Лучше не стоит, скоро пройдёт, нужно переждать.

       — Но я хочу вас…хочу ваш поцелуй…

       Голос оборотня вкрадчивый, у самого уха, отчего по коже ползут сотни мурашек, Сонхва слышит спятивший стук своего сердца в висках, и прикрывает глаза, чтобы распахнуть их тотчас, когда тёплые руки ложатся на лопатки, прижимая к себе. Сонхва нервно облизывается, проводя языком по острым, как бритва зубам, глаза закрываются сами собой. Тёплые ладони, сместившиеся со спины на щёки согревают и в то же время считывают кожей его смущение и сомнение.

       Поцелуя он не ожидает, прикосновение выходит неловким, а сердце будто зависает в бескрайней пустоте, переставая биться. От оборотня пышет жаром, дыхание сбившееся, надломленное какое-то. Сонхва заглядывает в его лицо, желая понять, что у того на уме, но видит лишь черноту зрачков, почти поглотившую радужку, и, изумляясь самому себе, целует сам, прокусывая губу и сходя с ума от вкуса крови на языке, пока лис крепко прижимает к себе, почти не дыша.

       К такому можно быстро и легко привыкнуть, потому что чужая кровь работает как допинг и энергетик; тело звенит от наслаждения, напитывается чужой энергией; дарит короткие всполохи воспоминаний, от которых под кожей разливается тепло; сладкие вибрации расползаются внутри, даруя наслаждение, которое можно получить только во время вампирского поцелуя.

       Сонхва ещё отходит, дрожа всем телом, но уже жалеет, что уступил. Потому что кем бы ни был этот оборотень, его кровь вкуснее любой, что он пробовал. И самое паскудное, что Сонхва хочется ещё. Но он всё же настойчиво поднимается на ватные ноги и отходит к стойке, чтобы налить себе чего-то покрепче в малодушной попытке забить потрясающий вкус на языке.

       — Спасибо.

       — Не стоит благодарить, — не оборачиваясь, шепчет Сонхва. — Это общее удовольствие, и это я должен сказать тебе спасибо, что ты пришёл ко мне, позволив пополнить запас жизненных сил.

       Оборотень снова непозволительно близко. Едва успевший обернуться Сонхва упирается поясницей в стойку, расширяя глаза. Всё же нужно обратиться за помощью, но не к Хонджуну, а к Феликсу, попросить какое-нибудь зелье, чтобы не чувствовать себя пойманной птицей в руках чрезмерно любопытного мальчишки, от которого не скрыться, даже когда он уйдёт. Сонхва упирается ладонями в крепкие мышцы груди и даже старается не делать вдохов, чтобы голову не кружило так отчаянно сильно.

       — У меня есть партнёр…

       — Я на его место и не претендую. Просто хочу дарить вам силу и жизнь.

       — Почему мне?

       — Вы мне нравитесь, — без обиняков заявляет лис, глядя в глаза. И Сонхва видит — не врёт. Но лучше пластырь отрывать сразу, одним движением, чтобы потом болело меньше.

       — Малыш, в тебе говорит фермент, что содержится в моей слюне, это от него у тебя крышу срывает.

       — Ферменты распадаются на части в течение суток, я читал, — говорит оборотень, игнорируя покровительственное «малыш». — Поэтому то, что вы говорите похоже на не очень уверенную ложь, уж простите, если я груб. А ещё я знаю, что можно пить больше двух-трёх глотков, которые сделали вы в тот раз и сейчас, — оборотень стягивает с себя футболку, а Сонхва старается отклониться. Ребро стойки впивается в поясницу, когда парень напирает. У Сонхва перед глазами мутится от желания выпить ещё. След от поцелуя даже на губе затянулся, что уж говорить об отпечатке на груди. — Поцелуйте меня ещё раз, наберитесь сил.

       — Чёрт возьми. И откуда ты такой умный на мою голову взялся?

       — Случайно зашёл на огонёк и оставил здесь своё сердце.

       Оборотень указательным пальцем левой руки указывает сначала на свою грудь, а потом на грудь Сонхва. Сонхва внезапно понимает, что лис — левша, хотя он этого не замечал, не отдавая отчёта, потому что был одурманен желанием. Что даёт ему это знание непонятно, потому что он не планирует больше пить сегодня, но от оборотня тянет таким желанным теплом, что Сонхва сдаётся, пообещав себе поход к Феликсу сразу же после закрытия бара.

       Глаза открываться не желают, хотя внутренний голос сигнализирует: опасность! Проснись немедленно!!! Сонхва с трудом поднимает тяжёлые ресницы, с удивлением понимая, что спал очень крепко и без сновидений. Попытка проморгаться кажется не особо удачной, потому что взгляд утыкается в смуглую крепкую грудь, которая совершенно не похожа на Хонджуна. Сонхва садится рывком, голова кружится, словно с похмелья, вынуждая хвататься за виски.

       Для того, чтобы фокус вернулся, Сонхва приходится растереть лицо и ещё раз осмотреть чужую грудь, служившую ему подушкой какое-то время. Сонхва с трудом сглатывает слюну, глядя на расцвеченную вампирскими поцелуями смуглую кожу. Следы затягиваются, но он их насчитывает не меньше пяти, и это пугает, потому что он забылся и наелся досыта, потеряв счёт времени и блаженству.

       Оборотень сладко спит, закинув одну руку за голову, а второй, видимо, обнимал Сонхва, чтобы он не скатился с дивана. Сонхва вздыхает и хмурится, пытаясь разглядеть, куда дел стакан с водой, который обычно на журнальном столике находится, скользит взглядом к стойке мимо двери, цепляется взглядом за бутылку минералки, а потом переводит взгляд обратно к двери.

       — Чёрт.

       У двери, сложив руки на груди, стоит Хонджун с совершенно нечитаемым выражением лица. Сердце Сонхва глухо ухает, словно осипший филин, и падает куда-то вниз, к подвалу с ящиками алкоголя и продуктовым холодильникам. Дышать выходит не очень, кажется, внутри лёгких стеклянная крошка, что режет при каждом вдохе и выдохе, напоминая о том, что это ему не снится. Оборотень возится и вскоре садится на диване, сонно моргая. Рук к нему не тянет, и на том спасибо.

       — Одевайся и домой иди, кроватка с плюшевым зайкой плачут без тебя, — зло и резко говорит Хонджун, в голосе проскальзывают шипящие нотки, будто он змея. Может, и впрямь правы исследователи, и предки огненных саламандр были рептилиями?

       — Хонджун…

       — Тшшш.

       Недобро сузив глаза, лис тем не менее одевается под пристальным взглядом и идёт к двери. Сонхва ожидает чего угодно, кровь того бурлит до сих пор в венах, потому он ощущает, что как минимум оборотень зацепит Хонджуна плечом или подначит, но оборотень замирает перед ним, возвышаясь почти на голову, и когда Хонджун напрягается, а наружу рвётся его плотоядная усмешка, лис неожиданно кланяется почти в пол, а поднявшись, говорит:

       — Простите, что стал причиной разлада, я не хотел причинять боль, только помочь.

       — Ты помог, а теперь иди, — Хонджун почти не меняется в лице, но всё же напряжение уходит, как ни бывало, даже Сонхва немного расслабляется и перестаёт зажиматься, ожидая бури. Хонджун со вздохом оглядывает Сонхва и бросает в спину уходящему оборотню: — Спасибо, лис.

       Сонхва устало садится на диван, словно вся бурлящая в нём энергия испарилась и угасла, хотя это не так, он ощущает её отзвуки, но как-то отстранённо, будто тело не его. И без того гложущее чувство вины накатывает на него с такой силой, что самое оно взвыть на луну и как в сказках обратиться летучей мышью и испариться в облаке пара, только бы не смотреть в глаза Хонджуна.

       — Ты наверняка хочешь знать, что происходит и как я до этого докатился? Но позволь задать вопрос: как ты попал сюда? — Сонхва опускает то, что лезет в голову, прикусывает язык и морщится. Выглядит так, будто он с любовником заперся. С другой стороны, именно так это и выглядит, нравится ему это или нет.

       — Я — огненная саламандра, если ты не забыл. И могу открывать многие замки. И предугадывая твой вопрос, тебя не было почти сутки, и я решил проверить твоё убежище чисто для того, чтобы убедиться, что всё в порядке. Ты не брал трубку, а в городе сам видишь, что творится. Я волновался.

       — Прости. Я…

       — Наконец-то отдохнул, — движением руки прерывает его Хонджун. — Выглядишь отлично, почти светишься, натурально светишься, — в голосе проскальзывает улыбка, а у Сонхва глаза делаются как блюдца, и он поднимает голову, чтобы удостовериться, что ему почудилось. Нет, не показалось. Хонджун улыбается и такими глазами смотрит на него, что в подреберье ноет.

       — Но… ты… я… он…мы… это неправильно.

       — Неправильно — это скрывать тот факт, что ты на жёсткой диете. Я никогда не был с вампиром, потому думал, что ничего странного нет. Но два месяца назад ты вернулся домой и светился начищенной монетой, так что было время поразмыслить и просветиться.

       — Прости, я не должен был…я забылся…прости…

       — Чёрт возьми, Сонхва, — горько кривится Хонджун, будто проглотил какую-то невыносимо горькую настойку, — ты что думал, я буду с тобой ругаться из-за ерунды? Я знал, с кем делю постель. Если бы это было просто развлечением, я бы мог носом покрутить, но это даёт тебе жизнь, и я не вправе тебя осуждать. Даже если ты сам себя за это готов сожрать. Ты вампир, мне не понять, каково это жаждать крови и наслаждения так, как это ощущаете вы, но я принимаю это как данность потому, что ты живёшь благодаря этому. Прекрати себя винить и иди ко мне.

Chapter Text

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Внутри Чана всё бурлит и клокочет, надрывая голос в отчаянном вое, он всё равно не в состоянии выплакать всё то, что накопилось в его душе. Лапы становятся какими-то ватными, и он просто падает в сухостой, тронутый инеем. Морду щекочут пушинки от принесённого то ли ветром, то ли птицами шарика платана. Даже в нос пытаются забиться, но он даже не уверен, что дышит — настолько его перекручивает то, что он осознал только сейчас до конца.

       Он кричит так громко, как только позволяют голосовые связки, воет с такой тоской и болью, что не думал, что в состоянии уместить столько, но это не помогает. Он слышит настойчивый шёпот «Он не вернётся», он стынет от науськивания невидимого кого-то «Он мёртв», он теряет связь с реальностью от подначек «Ты никогда его не увидишь», и почти сдаётся, когда добивают «Он на тебя даже не смотрит». Всё правильно, всё так и есть. Бейся не бейся в истерике, сколько хочешь надрывайся воем и криком, он многого не изменит. А кое-что как было неизвестно, так и остаётся.

       Так неужели именно это чувствовал Минхо, когда Чонин указал ему на дверь? Вот только Минхо оказался куда более смелым, не побоялся признаться не простому существу, а существу из древнего и закрытого клана со своими устоями, что сохраняли тысячелетиями. Он признался дракону, получил отказ и как-то смог пережить это. Может быть, стоит позвонить Минхо?

       Но в глазах жидкое стекло, всё преломляется и в зрачки льётся что-то остроугольное и изломанное, разбитое и острое. Такое не только неосторожные пальцы поранит, но и душу изрежет при неудачных обстоятельствах. В волчьей груди клокочет новым приступом воя. Чан прижимает морду к лапам и пытается закрыть глаза, хоть веки и режет будто настоящим стеклом. Он почти захлёбывается холодным воздухом на очередном вздохе.

       Больно и страшно. Почти так же, как было когда-то, когда он остался один на один с судьбой, окутанный тьмой, холодом и потерями. Но даже тогда он пытался дышать и пытался жить. А сейчас почему-то не получается. Чудятся липкие пальцы, сжимающие горло, и в сами лёгкие пробирающийся тошнотворный холод, что поначалу обволакивает язык, скользит дальше и толкается в горло, добираясь почти до желудка. А после ядом растекается по венам, пока сомнения разрывают душу на части.

       — Пожалуйста, вернись.

       Но пустота и холод молчит. Откликается лишь бродящая по одной ей ведомой кромке роггенмеме, из чьих чёрных обнажённых грудей течёт ядовитое молоко. От капнувшей на поздние цветы капли, лепестки жухнут, чернеют и опадают, пока злой дух смотрит на Чана дурными глазами, желая подойти поближе и разорвать кривыми когтями. Но что-то, видимо, не пускает её, отталкивая обратно, стоит лишь сделать несколько шагов.

       О чём думает человек, когда теряет? Способен ли он вообще размышлять? Или только чувствует обострившееся до беспредела нечто, разросшееся до размеров вселенной? Это ли не поединок с самим собой под звук то ли своего внутреннего голоса, то ли чужого шёпота, сплетённого из теней? Чану чудится скрип рассохшихся половиц, шорох ветра в дрожащей листве, он чувствует ледяные пальцы и ищет себе оправдание так скорбеть. Пусть и знает, что это не пустое, но разве может быть так?

      Почему он не отравляет свой разум алкоголем или какими-нибудь иными средствами, пытаясь унестись в заоблачные дали и уйти прочь от боли? Почему он воет, пытаясь вытолкнуть из себя всё скопившееся, словно это поможет справиться? Губы немеют даже в звериной форме, а боль будто густая пена копится в уголках рта. Сколько глотку не рви, не поможет.

      Ведь можно было не привязываться, он же знает, как каждый раз больно. Именно потому так и вышло с Феликсом, когда он пытался строить отношения без возможности впустить глубже. Потому наверняка и Чонину в один момент надоело, когда он понял нечто такое, что сам Чан понял лишь недавно. Невозможно строить отношения без отношений, нельзя играть в одни ворота, нельзя принимать, не отдавая, или отдавать, ничего не получая. Из этого ничего не выходит. Хорошо ещё, что вышло остаться друзьями, хотя, закрывшись ото всех настолько, насколько у него вышло, он мог остаться просто наедине сам с собой.

       Вопрос лишь в том, что одно дело не привязываться или не пускать кого-то в сердце, защищаясь этим от лишней боли, от ненужных тревог или переживаний, от лишних расспросов или ненужного сочувствия, и совсем другое — звериное запечатление, от которого как ни беги, оно догонит. Это Чан понял с острой ясностью, хотя лучше бы не.

       Столько всего «можно не», что Чана тошнит. Он пробовал защитить своё сердце столько раз, но в этот что-то пошло не так. Что-то совершенно и точно вышло из-под контроля, и никакие увещевания не помогут, когда он чувствует столько. Пусть даже Сан никогда на него не посмотрит так, как смотрел на Минги, когда они вообще только познакомились с Чаном. Пусть просто будет жив. Но всё то, что происходило уже какое-то время, не давало не только гарантий, но даже надежд. Шутка ли — нож в сердце?

      Вообще чудо какое-то, что Сан продолжал жить и даже дошёл на своих двоих туда, откуда возврата нет. Или есть? Чану так хочется верить и надеяться, но он совершенно не уверен в том, что в этом есть смысл. Потому что терять дважды ещё больнее. Он нервно моргает, пытаясь сбросить одну за другой рождающиеся в его мозгу картинки, но тот огрызается, подсовывая ещё более красочные.

       В отчаянной попытке не утонуть в зародившейся в нём тьме, Чан впивается когтями в землю, выпуская вместе с ними и рвущую душу боль, если не большую часть, то хотя бы даже крошечную, чтобы отпустило, чтобы стало легче. От чужого шёпота, ядом льющегося в уши, можно оглохнуть. Хочется ослепнуть, чтоб страшные слова не находили отображения под веками и на дне зрачков. Чан поднимается на лапы, что нетвёрдо стоят на земле, мотает головой, как если бы пытался избавиться от лишней влаги в шерсти, и делает шаг в сторону отпрянувшей роггенмеме.

       По-звериному хочется утопить в крови врага. Если не выходит уничтожить того, из-за кого всё произошло, значит, разорвать другого. Чан думает, что обещание, данное Сану, можно не сдерживать, а просто взять и перегрызть глотку Минги просто за то, что он сделал. Но Чан обещал, а он выполняет обещания, даже данные врагам, уничтожившим семью. Из горла вырывается клекот, похожий на птичий, и злобный полевой дух отскакивает ещё дальше, безотрывно глядя на волка, что дрожит в бессильной ярости перед броском.

       Ещё в момент броска, ещё до того, как зубы вонзаются в зловонную плоть, на Чана накатывает спокойствие. Спокойствие, что длится вечность. Потому что затихают голоса в его голове, меркнут картинки, всё отступает на задний план. И мир, кажется, исчезает, пока он рвёт зубами, пока его полосуют когтями, пока обжигает ядом шерсть и шкуру, проникая глубже. В эти мгновения ему хорошо. И он уверен, что справится. Уверен, что дождётся.

       — Болван, — зло раздаётся над ухом, но Чан проваливается в тёмное беспамятство, в котором так же тихо, как и в момент боя со злобной супругой бильвиза.

       Чан открывает глаза уже в лавке травника. Он лежит на топчане у камина, над ним суетится Феликс, рядом сосредоточенно что-то толчёт в ступке Хёнджин, а в глубоком кресле, закинув ногу на ногу, как всегда похожий на особу королевский кровей сидит Чонин с бокалом в руке. В резных гранях играет огонь и превращает что-то почти прозрачное в жидкое пламя. От этой мысли делается смешно. Дракон пьёт пламя вместо того, чтобы изрыгать его.

       — Ни звука! — шипит на него Феликс. — Если б не Чонин, так и сгинул бы под теми серпами вместо ног, идиотина. Ещё и яду наглотался, придурок. Совсем без мозгов, что ли?

       «И я тебя люблю», — хочется проворчать Чану, но за душевной болью он почти не чувствует физической, которая всё же кусает его, в основном отдаваясь жжением в горле. Так однажды было, когда его долго рвало желчью после тяжёлого отравления, а до того от того, что был свидетелем смерти родных. Но выжил. Почему-то выжил. А зачем непонятно. Потом мысли сбегают из страшного прошлого к странным словам про серпы вместо ног. И тут до Чана доходит, что в бой вмешался древесный дух — муж той самой роггенмеме, чью глотку он разорвал. Опять выжил. Зачем?

       А ещё очень хочется извиниться перед Феликсом за то, что у них не сложилось. А если точнее, за то, что не позволил проникнуть глубже, за то, что не открыл ему сердце, забаррикадировав свои чувства, как это делают с комнатами в фильмах про зомби. Он виноват, что не позволил Феликсу стать ближе, держал его на расстоянии, причиняя тем самым боль и себе и ему. Но вместо слов у него только пепел на зубах. Хрустящий, жирный пепел.

       — Пей, балбесина, вот же волчья морда безрассудная.

       Ощущение, что Феликс с трудом сдерживается, чтобы не дать ему затрещину, а то и вовсе всыпать ремня. Обычно он вообще очень вежливый и скромный мальчик, а тут, ты смотри, понесло его. Значит, взвинчен. А Чану почему-то легко-легко и снова весело. Но зубы вот, хоть тресни, не разомкнуть. Приходится Феликсу с Хёнджином давить на челюсть, чтобы хотя бы слипшиеся губы приоткрылись, и в рот полился горький до рвоты настой.

       — Глотай давай, смотрит он. Ну же!

       Чан и не против, но как-то ничего не выходит. Такое ощущение, что ничего, кроме головы толком и не существует. Он пытается подняться, но Хёнджин укладывает его обратно одним нажатием руки, а в глазах вспыхивает что-то опасное, что даже сквозь совершенно непонятное веселье, Чан напряжённо всматривается в его черты, мельком замечает торчащие из себя серпы. и падает обратно на топчан, расплываясь в идиотской улыбке. Чем тут же пользуется Феликс, вливая в него ещё немного отвара.

       — Чонин, ты не мог проследить за ним, что ли?

       — Слушай, котик, не бесись, — в голосе Чонина сквозит столько всего, что Чан даже бровь задумчиво приподнимает. Он в последний раз и не упомнит, когда дракон себе такое позволял. — Ты и сам прекрасно знаешь, что такое запечатление, и как его сложно переносить в разрыве, учитывая, где спрятан тот, на кого Чан запечатлился, — Чонин замолкает, а потом тянет, — Оооо, так ты не знал? Прости, Чан, что открыл твой секрет, думал, ты уже всем растрепал, раз душой наизнанку. Вон Минхо тогда в баре каждому рассказал, — а в голосе такая тоска, что снова хочется выть. Будто Чонин и сам сожалеет о том, как поступил тогда с Минхо. Но откуда знать чувства дракона, который всегда сам в себе? Чан так его до конца и не понял, да и вряд ли поймёт. Чонин тем временем снова набирает язвительности, словно она в бокале плещется: — А если не на кого свой прекрасный ротик открыть и зубки оскалить, то могу предложить тебе того, кто за дверью стоит и мнётся уже минут пять.

       — Да кого к чертям в такой час принесло? — рычит Феликс, и пятна звериного окраса проступают на золотистой коже. Чан приоткрывает губы в попытке сказать какую-то глупость, Феликс настойчиво льёт ему в рот новую порцию отвара, дёргая плечом и явно не собираясь открывать дверь.

       — Он никуда не уйдёт.

       — Заткнись, — фыркает Феликс, но всё же качает головой на дверь. Хёнджин понятливо кивает и отпускает Чана, спеша открыть лавку. Чан снова делает попытку сесть, и ему почти удаётся. Странно, серпов он в теле совсем не чувствует, а сквозь марево непонятного веселья всё рвётся тот чужой шёпот и холодный ужас. — Лежи уже, вот же ж, — но Чану совсем не хочется лежать, в нём клубится что-то непонятное. Феликс рывком склоняется к его уху, задевая длинными волосами щёку. От него пахнет родным, тем, что он когда-то оставил. Тем, отчего в груди зудит усилившейся болью. — Чан, заклинаю тебя, лежи. Ради всего, что было между нами и возможно ещё с другими. Лежи, я с трудом тебя удерживаю.

       Чан не то чтобы спокойно покоряется, но откидывается обратно, ощущая, как веселящий дурман сползает. Лицо Феликса бледное, в мелких капельках пота, словно из распылителя на него набрызгали, губы дрожат. Веки Чана дрожат от непосильного желания распахнуть закрывающиеся глаза, но ни сила воли, ни все усилия удержать глаза открытыми, не помогают. Он проваливается в дрожащее болью нечто, похожее на холодное подтаявшее желе. Феликс что-то рычит ему в ухо, а потом Чан слышит отчётливо короткую тираду:

       — Хванун, какого чёрта тебя сюда принесло?!

       — Мне нужна помощь. Зелье. Мощное. Думаю, что здесь можешь помочь только ты.

       Отключаясь, Чан успевает подумать, что Хванун вполне мог прийти к своему старшему брату Сонхва или к самому саламандре, который с тем живёт, за любыми травами. В отличие от Хвануна, с Хонджуном Феликс не был в напряжённых отношениях, несмотря на то, что в некотором смысле являлся с ним конкурентами на рынке трав и зелий. То ли дело — вампиры. У самого Чана часто вскипала кровь рядом с вампирами. Вот только с созданными от ярости, потому что это существо не имело права на существование вообще, а с рождёнными, тем более представителями древнего рода, как тот же Хванун, от желания обладать. То ли так действовала вампирская аура, то ли дело было в самих оборотнях и их реакциях, но Феликс никогда не переносил вампиров на дух в отличие от него. Но тем не менее Хванун пришёл именно к Феликсу.

       Когда Чан снова открывает глаза, то утопает в серебристом сиянии, погружаясь в него так глубоко, как только возможно, когда тонешь связанным и с камнем в ногах. Стремительно, бесповоротно, без надежды на спасение. Пульсирующее сияние манит так, как ничто на свете не способно было позвать за собой. Даже голод, холод и страх смерти теряли смысл рядом с этой пульсацией, в такт которой хотелось отдавать всего себя. Но когда вместо серебристых глаз склонившегося над ним вампира, он видит два разноцветных глаза кицунэ, он дёргается, а гипнотическое влияние вампира меркнет.

       — Ещё немного, я почти закончил.

       Чан ощущает жгучую боль, но губы будто слипаются как после схватки с роггенмеме, и лишь в груди клокочет неродившимся криком. Его буквально выгивает над топчаном, но к манящему серебру подключается успокаивающее золото глаз с чёрной полоской зрачка, которые он видел в моменты экстаза или злости, от ощущений двоит, а потом снова подбрасывает. Чан отключается до того, как его собственное выгнувшееся тело касается топчана.

       Когда он снова открывает глаза, то сразу не видит никого. Пламя в камине кажется слепящим, потому, чтобы заметить спящего в кресле Феликса, что скрутился калачиком, как это всегда делал, сильно устав, требуется время. Так обычно делают коты, сворачиваясь клубочком, чтобы было тепло и комфортно, так всегда спал Феликс, лишь подтверждая свою природу. Из-за стеллажа выходит Чонин с высокой чашкой, что больше похожа на кувшин, следом за ним тенью скользит Хёнджин, осторожно касаясь запястья Феликса и поглядывая на настенные часы.

       — Порядок, — шепчет Хёнджин. Чонин кивает в сторону спальни, и кладёт прохладную руку Чану на плечо. То ли вечное пламя, горящее в Чонине начало остывать, то ли Чан так горит, что даже горячая кожа дракона кажется прохладной.

       — Как ты?

       Язык во рту не ворочается совсем. Чонин приподнимает Чану голову, прикладывая к потрескавшимся губам край этой странной высокой чашки. Губы разлепляются со звуком рвущейся ткани, а ужасное пойло кажется не таким уж и ужасным, потому что на удивление легко пьётся и утоляет вселенскую жажду, что поселилась в нём, и о которой он не подозревал, пока не начал пить. Когда жидкость заканчивается, Чонин аккуратно укладывает голову Чана обратно, подбивает подушку и даже стирает пальцем с уголка рта то ли отвар, то ли зелье, то ли настойку. Чан так и не понял, что пил.

       — Жив.

       — Это я вижу. Я о другом. Как ты? — и Чан понимает, о чём спрашивает Чонин.

       — Не знаю. Болит.

       — А раны?

       — Не чувствую их. Только сердце.

       — Хотел бы я сказать, что это пройдёт, — Чонин кладёт руку, что будто против его воли превращается в когтистую лапу, на сердце, чуть сжимая. Через одежду и тонкий плед ощущаются острые когти, но это почему-то успокаивает. — Но ты же знаешь, я лучше не договорю, чем совру.

       — Знаю. Как ты меня нашёл?

       — Чан, я прожил с тобой достаточное количество времени, чтобы понимать, что решит сотворить оборотень, оплакивающий утрату. Да и орал бильвиз так, что… балбес ты, волк. Но я понимаю тебя. Тебе нужно поспать.

       — Зачем приходил вампир?

       — За зельем, — достаточно громко вместо Чонина отвечает Хванун и подходит к топчану. — Заодно пригодился во время операции, чем снискал снисхождение к своей мерзкой персоне. Хочешь, добавлю эйфории? Тебе хорошо, мне хорошо.

       — Я…

       — Тебе пора, вампирчик, — жёстко обрывает Чана Чонин, не давая произнести слова согласия на укус. — Конечно, было бы неплохо облегчить состояние, но твой вампирский яд не поможет в этой ситуации. Потому иди, пока цел, а я ещё не зол.

       — Склоняю голову перед златом глаз дракона, — склоняясь в низком поклоне, дерзко заявляет Хванун, сверкая глазами на Чана. Покорности в нём ни на грамм, хотя уважение к дракону всё же заметно. — Удаляюсь прочь от ваших усталых очей, сердце пламени.

       — Вот же засранец, — сквозь зубы цедит Чонин, а потом мчится куда-то за стеллажи, чтобы снова вернуться с полным сосудом.

       У Чана в груди сжимает стальными тисками, на коже выступает испарина, а из уголков глаз по вискам скатываются слёзы, потому что кроет так сильно, будто где-то там, за пеленой пространства и времени его сердце разделывают живьём. Чонин поит его, и Чан старается глотать, хоть и ощущает, что будто испаряется пепельной дымкой в любой попытке просто быть. Он вжимает затылок в когтистую лапу дракона, словно насильно возвращая себя в своё тело, прикрывает глаза и старается дышать, даже когда душит.

       Мимо стрелой проносится Хёнджин, перебросившись с Чонином парой слов, смысл которых до Чана не доходит, потом его снова поят чем-то, остро пахнет какими-то мазями и жжёным мясом. Реальность будто трескается, кривые линии трещин ползут вокруг, и мир падает к ногам разрушенной грудой. Чан воет раненым зверем и скулит брошенным псом, в открытые раны просачивается ледяной ветер, оседая в лёгких и под кожей.

       В воздухе будто висят столпы пыли, мешая делать вздохи. И снова время будто останавливается, когда в уши льётся чужой яд, от которого, даже если уши зажать, не скрыться. Каждый удар сердца сопротивляется чужому «он мёртв», каждый вздох как отрицание. В насмешливом чужом и чуждом взгляде едкое и плавкое олово, что зеркалит его искажённное гримасой лицо. В глазах вскипают слёзы. Злые, бессильные, удушающие. Хочется отгородиться, но противостоять почти невозможно.

       Чан на ярости сжимает зубы, стискивает пальцы на пледе и, возможно, на чужих пальцах, потому что где-то на краю сознания улавливает болезненное шипение. Он бьётся головой о топчан в попытке выгнать из головы проникшую в неё тьму, пока сердце в истеричной пляске колотится о рёбра. Хёнджин что-то бормочет над его ухом, и от его слов чужой шёпот гаснет в отдалении. Когда тьма снова отступает, Чан обессиленно обмякает и едва слышно просит у склонившегося над ним Чонина:

       — Соври мне.

       — Всё будет хорошо, Чан, а теперь спи.

Chapter Text

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

Он не уверен, что помнит свои сны, но вымотался преизрядно, пытаясь удержать Чана на этом свете не только силой мазей и зелий. И как бы ему не было неприятно признавать, все, кто вечером оказался в лавке, помогли сделать то невозможное, что пришлось делать. Они едва не потеряли, потому у самого пробуждения в сны пробирается холод и страх.

Он колется острыми краями, норовит прорасти паучьими лилиями, но так и остаётся где-то за гранью, болезненным отголоском и страшным намёком на неотвратимое. Тепло окружает его, баюкает и кутает, но где-то на грани подсознания хочется открыть глаза, чтобы осознать, что всё страшное просто приснилось, а в реальности всё в порядке.

Феликс привычно просыпается в объятиях Хёнджина и сладко потягивается, позволяя тому его обнимать ещё крепче. Под веками пляшет пламя в камине, тело отдаётся нудной болью перетруженных мышц, и только потом накатывают воспоминания о ночи. Он дёргается в руках Хёнджина, но тот держит крепко, не позволяя сорваться прямо сейчас.

— Чан спит, всё нормально с ним.

— Как ночь прошла?

— Не особо, несколько раз вскидывался, но всё же смог уснуть, и спит до сих пор, — Хёнджин перебирает его отросшие волосы и пропускает между длинных пальцев, отчего у Феликса по коже мурашки размером с откормленных котов. — Чонин ушёл около часа назад, я дал ему твой авторский сбор, который ты хранишь для особых случаев.

— Совсем плох? — дрогнувшим голосом уточняет Феликс, а молчание Хёнджина лишь подтверждает догадки. Феликс сжимается весь, прикрывая глаза, делает долгий-долгий выдох в попытке успокоиться и лишь потом выпрямляется. — Как он вообще?

— Я не знаю, что его гложет. Явно не раны. Глаза у него… страшные. Я не понимаю, что это, но явно не то, что ранило тело. Дело ведь не в ранах?

— Не в них, — тяжело вздыхает Феликс и смотрит на солнечный луч, крадущийся по стене, следом за которым на нескольких десятках ножек ползёт кивсяк, что живёт за комодом. На тёмном панцире играет свет, превращая зиму в осколок лета.

— Объяснишь?

— Это практически невозможно объяснить, — задумчиво выдаёт Феликс, переплетая с длинными пальцами Хёнджина свои. Он задумчиво рассматривает обратную сторону колец, которыми Хёнджин в последнее время увлёкся, и задумчиво покусывает губу. — Наверное, если сравнить с зовом вампира и магнетизмом инкуба, но только не с затуманиванием разума, а осознанием происходящего, и с невозможностью избавиться, то выйдет что-то из того, что ощущает Чан.

— Зачем? Он что-то принял? — в тёмных глазах плещется искреннее любопытство и непонимание, в который раз думается, что он настолько отличен во многом, что становится не на шутку страшно.

— Нет. Это не наркотики и не дурманящие травы, если ты об этом. Это не действие любовного зелья или отворотного. Это кое-что более сложное. Это особенность оборотней вот так любить кого-то одного.

— Даже если потеряли или не могут быть вместе?

— Даже так.

— Страшно и непонятно, — задумчиво шепчет Хёнджин, заправляя длинную прядь за ухо. — А ещё несправедливо как-то. Почему оборотни вынуждены терпеть это?

— У всех есть свой…- умолкнув на мгновение, Феликс подбирает подходящее слово, которое всё никак не даётся, ведь нужно то, что в полной мере передаст смысл, но наконец, он его находит, — изъян.

Волосы у Хёнджина совсем длинные сделались, порой схватывает резинкой или лентой, делаясь от этого ещё волшебнее и манящее. Он и так просто невозможный, а с гривой шелковистых волос будто из мечты какой выпал. Феликс отводит глаза, краснея без особых на то причин. Хёнджин же переводит взгляд на него.

— У тебя тоже так?

— Я в душ, — Феликс подхватывается с постели и сбегает в ванную раньше, чем Хёнджин успевает среагировать и хотя бы попытаться остановить его. Закрывается в душевой кабинке и пускает горячую воду, подставляясь под неё, чтоб боль от напора и температуры немного отрезвила.

В ванную входит Хёнджин и некоторое время стоит у двери, глядя сквозь полупрозрачное стекло. Феликс делает вид, что не видит, но следит краем глаза, как Хёнджин кладёт на корзину для белья одежду, ставит у коврика позабытые в спешке тапочки и со вздохом выходит, аккуратно прикрыв дверь, чтобы не стукнула. Феликс протяжно выдыхает, утыкаясь лицом в ладони, и прикрывает глаза.

Когда он выходит из душа, на круглом столе сервирован завтрак, а Хёнджина не видно. Есть особо не хочется, потому Феликс просто пьёт чай, наблюдая за тем, как в прозрачном заварнике смотрится его сбор. Он однозначно вышел не только вкусным, но и эффектным. Если придумать более броское название, яркую этикетку и договориться с местным магазинчиком, можно окупить часть редких поставок. Он с тоской убирает десерт в холодильник и некоторое время смотрит за окно.

Колышутся шторы, за треснувшей кое-где от старости деревянной рамой с не самым прозрачным стеклом, — сад. Сад, к которому рвётся душа и в то же время, от которого душа рвётся. Он усмехается игре слов и прикрывает глаза. Жизнь никогда не была лёгкой, но в последние годы стало как-то совсем уж невыносимо. И пусть рядом близкие люди, которые стали по-настоящему родными, легче не становится. Будто над миром завис дамоклов меч, готовый вот-вот обрушиться.

 Чан выглядит болезненно, скрутился в клубок, накрыв голову руками и уткнувшись лицом в них же. У Феликса болит так, что он шикает на сунувшиеся было воспоминания, когда поправляет плед на плече со шрамами. Чан вскидывается мгновенно, будто и не спал. Поволока дрёмы слетает с ресниц, и он пытливо смотрит, для верности ухватив за запястье, не позволяя уйти.

— Что за зелье хотел Хванун?

— Я ненавижу вампиров, — сквозь зубы цедит Феликс. — Так что давай не будем о Хвануне. Будь он не тем, кем он есть, мы могли бы подружиться, но он тот, кем является, и от этого не уйти, — от мыслей о ночном визите вампира внутри начинает закипать злость. А тут ещё Чан пытается сесть снова. Феликс едва успевает насильно уложить его, надавливая руками на плечи. — Чан, ляг! Твоя задача — приходить в себя. Тебя еле вытянули!

— А я не собираюсь отлёживать бока. Мне нужно чем-то заняться, иначе я с ума сойду.

 — Я не потащу раненого волка на сбор трав! Ты же не бестолочь, должен понимать!

— А ты потащи, — Чан упирается, будто невыносимый в своём максимализме подросток.

— Не спорь со мной! — Феликс раздражён с самого утра. Он зол на себя, на Хёнджина, на Хвануна, на Чана и даже на Чонина, он хотел бы хорошенько надавать лещей даже Сану, но при мысли о нём он сдувается, а на шорох у стеллажей, готов кинуться.

— Я бы на твоём месте взял его, я ведь не смогу, — в разговор вмешивается Хёнджин, и Феликсу хочется его покусать. Сильно, от души, ни разу не игриво. Но глядя на него, он медленно вянет, потому что вся его злость и раздражение только его, и никто не виноват в том, что он яростью реагирует на бессилие.

— Ладно, сбор трав можно отложить на пару дней, заодно ты отлежишься, — Чан на его замечание фыркает и падает на подушку, прикрывая глаза. Через некоторое время дыхание выравнивается, и он засыпает, а Феликс делает огромное усилие, чтобы не рвануть прочь от подошедшего Хёнджина, но тот больше утреннюю тему не поднимает.

— Ты справишься без меня?

 — Да. Только возвращайся поскорее и будь осторожен.

Хёнджин целует его в лоб и уходит, подхатив лишь небольшую холщёвую сумку. Такой же непостижимый, как и в первые дни их знакомства. На плечо взбирается Атам и, цепляясь за тонкую косу лапками, ползёт на самый верх, устраиваясь на макушке будто птичка в гнезде. Ещё и стрекочет что-то возмущённо. Не иначе — лапки замёрзли. Но не только это оказывается причиной — Чан уже сидит на топчане, ухватившись за край с такой силой, что по несчастной лежанке вот-вот трещины пойдут.

— В кого ты баран такой упрямый, а?

— Это у меня родовое наследие, — криво усмехается Чан и одной ногой опускается на пол. Холодный пол, между прочим. — Я, правда, не могу лежать. Выкручивает похлеще центрифуги, надо чем-то заняться. Квартиру хотя бы в порядок привести.

— Ты всерьёз думаешь, что я тебя отпущу сейчас? — Феликс готов в горло вцепиться, столько в нём кипит не находящего названия. — Будешь делом здесь заниматься, мне нужно отсортировать кучу вещей. В кресло.

Указав пальцем для верности, Феликс смотрит на насупившегося Чана, который всё же морщится в какой-то момент и всё-таки усаживается в кресло, пытаясь умоститься поудобнее. Чана от сонного зелья спасает только тот факт, что это зелье сейчас ему нельзя, а бинты не пропитываются кровью от его телодвижений, иначе Феликс нашёл бы способ успокоить непоседливого оборотня так, что тот спал бы зубами к стенке ближайшую неделю, пока не затянулись бы раны от серпов.

Феликс просит Атама об услуге, и вскоре у босых ног Чана красуются тёплые шерстяные носки, что вяжет древняя как жизнь бабуля из соседнего квартала, добавляя их к покупкам каждый раз, когда наступают холода. Феликс неожиданно для себя улыбается — Атам с друзьями притащил носки с вывязанным узором из цветных листьев. Самые тёплые и самые красивые, с самым высоким голенищем из всех, что лежали в комоде. Умничка многоногая.

— Надо отстортировать заказы по бумажным пакетам. Так что твоё задание до обеда сверить списки и склянки. Угу?

Чан хмурится и явно почти готов сорваться с места и уйти, но внезапно его плечи поникают, и он даже натягивает носки без возражений, а потом берётся за стопку бумажек, вчитываясь в ровные строки. Чан морщится, когда тянется за первым пакетом в большой корзине, но не говорит и слова, просто выставляет склянки на невысокий столик и тщательно всматривается в надписи, сверяя со списком. Атам салютует парой лапок, обещая присматривать и чуть что поднять шум, потому Феликс спокойно уходит готовить завтрак и заодно и заготовки к обеду.

Пока он копается на кухне, из головы не идут мысли, что жизнь — штука весьма занятная. По-своему идиотская даже. Он помогает тем, кто когда-то причинил боль, он дружит с теми, кого когда-то не желал видеть даже на пороге своих владений, он лезет туда, куда не собирался, оказывается втянут в такие дела, о которых и слышать не хотел, и любит того, кого и любить не следовало бы.

Он встряхивается и тоскливо смотрит в окно. То, что он кожей ощущает чужую злую волю, не даёт понимания, кто и что пытается на них всех влиять, стравливать и ссорить. Одно ясно точно — этот некто буквально напитывается энергией конфликтов и отчаяния. А именно отчаяние и ощущение бессилия постоянно всплывает при малейшей неудаче или дискомфорте. Будто не мёд закончился, который можно взять в соседней лавке, пропахшей вощиной и мёдом насквозь, а мир рухнул.

Дни полны стылой сырости и непроглядной холодной хмари. Рассветы приходят неохотно, словно дни не желают освещать планету. Даже солнце как-то слишком ленно и неохотно продирается сквозь мрачный чугун мрачного неба. Воздух дрожит, и Феликс дрожит вместе с ним. Ему не нравится, что он чувствует. Словно опасность затаилась в каждом углу, и глядит оттуда голодными глазами, только и ожидая момента, когда можно напасть.

Это невыносимо раздражает и напрягает, потому что противостоять этим тревожным состояниям практически невозможно. Никакие чаи, сборы, настойки и даже зелья не помогают избавиться от стыни в венах, от неизбывной тоски в мыслях и ощущения незащищённости даже в самом безопасном месте. Может, конечно, дело в том, что Феликс просто чувствителен к подобным вещам. Но ему всё чаще кажется, что дело куда глубже, чем может показаться на первый взгляд. Он же не слепой и не глупый, чтобы не замечать изменений.

Тот же Чан, который совсем сдулся, единокровный брат со своим охотником, что в последние дни больше на мрачного жнеца похож, чем на начальника отдела, какой-то враз постаревший Чонин, едва волочащий ноги Хванун, скисший совсем Минхо, запропастившийся куда-то Минги и ножество других. Хотя, конечно, состояние буквально каждого можно объяснить ситуацией, но… Даже Хёнджин какой-то странный, задумчивый и молчаливый.

Вообще вопрос, как Чан не слёг в тяжёлой лихорадке, учитывая все обстоятельства прошлой ночи. Усилия, приложенные для удержания колоссальные, но всё же они не всемогущие, чтобы взять и исцелить оборотня, который скорее должен был отправиться к праотцам, а не пытаться слинять. Но нет, сидит вон, глазами сверкает. То ли энергии прибавилось, то ли слёзы плачущей души мастерски пытается скрыть. Феликс делает ставку на последнее.

Когда он возвращается в комнату, неся на подносе завтрак, замирает на пороге и поджимает губы. Чан спит, склонив голову к плечу, в вихрах дремлет Атам, свернувшись клубком. Наверняка чувствует себя героем, раз Чан укрыт пледом, который вряд ли он сам взял, скорее всего, притащили чернушки и укрыли вопреки возмущениям. Они стали так делать куда чаще, чем той же весной, что навевает на мысль, что даже мелкая нечисть чувствует себя дискомфортно.

У Чана в пальцах правой руки зажат список, в левой бумажный пакет с кровоостанавливающим сбором. Сначала Феликс решает вынуть всё, но потом решает, что бумажный пакет — не стеклянная банка, а Чан пусть поспит, ведь наверняка проснётся от малейшего прикосновения, а потом попробуй его уложи. Феликс возвращается в кухню и уговаривает себя съесть хотя бы бутерброд, который не лезет в горло.

стро хочется спать, но Феликс не может позволить себе такой роскоши. Раны, оставленные роггенмеме и бильвизами, крайне опасны. Чан даже не осознаёт, насколько он был близок к тому, чтобы уйти за грань, и уж тем более не понимает, что есть моменты, когда единственное, что можно делать — это бездействовать. Он всегда слишком горячая голова, сложно уговорить, сложно убедить, сложно донести.

 Феликс наливает себе чаю и возвращается с кружкой в комнату. Чан мирно дремлет в кресле, потому он мостится в кресле напротив, поближе к камину, и смотрит на спящего оборотня, крепко обняв ладонями крутые бока. Мерещится шорох влажных листьев под ногами, а воздух в лавке почему-то кажется промозглым и ледяным. Словно не топится камин, словно не замощены с помощью мелкой нечисти самые крохотные щёлочки в окнах.

Приходится жмуриться и до боли стискивать пальцы на горячих боках чашки, когда Феликсу кажется, что сквозь истерзанное тело Чана прорастает красно-чёрный цветок. Ликорисы давно не посещали его сны, потому становится особено страшно. Ведь он определённо и точно не спит. Он внимательно следит за тем, как бьётся жилка на крепкой шее, как от дыхания колеблются ворсинки пледа. Смотрит и старается дышать. Потому что Чан вот он. Живой.

 Но чашка кажется ледяным металлом, а пальцы слишком замёрзшими и неконтролируемыми. Он смотрит застывшим взглядом на Чана, ощущая, как на загривке волоски медленно становятся дыбом. Он почти слышит шорох чужих шагов. Это определённо и точно не человек, а кровожадная тварь, способная прятаться в тенях. Хамелеон. Некто или нечто, готовое выпустить кишки и наслаждаться видом растерзанной жертвы.

Единственное, что удаётся уловить, так это то, что именно эта сущность лезет своими грязными лапами в отношения и события, пытается перекроить всё под себя. Феликс почти со стопроцентной уверенностью готов заявить, что сущность связана с Сумерками так же плотно, как некогда Джин. От воспоминания о близнеце Хёнджина Феликса передёргивает.

Он встаёт на негнущиеся ноги, ставит чашку на столик и тянется за ближайшей банкой с полынью, сыплет через плечо и сдувает травяную пыль с пальцев, сужая глаза и в то же время частично выпуская внутреннего зверя. В узкие зрачки толкается свет, и звериная суть улавливает движение у дальних полок с книгами. Он лишь замечает скользнувшую подальше тень с гривой светлых волос.

Больше никакие ухищрения не позволяют рассмотреть даже этого. На кончике языка неприятно горчит, словно только зажёг свечу, но она тут же затухла, и снова за плечи обхватила тьма. Колючая, как ледышка. Пугающая, как мелькающая на грани сознания тень после страшной сказки. Феликс зло цыкает и берётся за остывший чай.

— Гроссмейстер, мать его. Кто же ты? Кто ты и что тебе нужно?

— М? — Чан даже глаз не открывает, просто морщится во сне, вопросительно вскидывая брови, но почти сразу затихает, засыпая. Феликс с тихим вздохом расслабляется и бредёт за стойку, чтобы проверить наличие необходимых ингредиентов. Он предпочитает заказывать многое заранее, чтобы не бегать в жопу ужаленным оленем в поисках внезапно подошедших к концу кореньев или трав.

В кубле из кудрей вскидывается Атам, но Феликс жестами показывает, что охрана вверенного объекта не завершилась. Чернушка что-то бурчит, но послушно укладывается обратно, провожая его взглядом. Феликс почти уверен, что слышит разочарованный вздох. Мелкая нечисть оказалась куда любознательнее, исполнительнее и добрее, чем он вообще мог когда-либо предположить.

Жизнь вообще штука непредсказуемая, ведь разве мог он предположить хотя бы часть всего, что происходит сейчас? Нет. Определённо и точно нет. Даже в самых безумных фантазиях он бы не поверил в то, что происходит. Как и в то, что Чонин помог спрятать Сана. Как и то, где он его решил укрыть. Феликс до вчера считал это место одной из сказок. Даже в записях родителей об этом ничего не было. Только в старой и потрёпанной книге, зачитанной едва ли не до дыр, говорилось о подобном.

В руки книга ложится приятной тяжестью, знакомая обложка шероховатостью потёртостей успокаивает. На мгновение Феликс хмурится, пытаясь уловить, что его встревожило. Он озадаченно принюхивается, но ничего не чувствует, потому вскоре с упоением читает сказку о кладбище древних, которого и существовать-то не должно. Ведь не может быть такого, что его хранит немёртвый привратник, подготавливая место упокоения для тех, кого столько веков истребляли и почти уничтожили.

Чтение его захватывает настолько сильно, что картинки, нарисованные его предками, снова оживают перед глазами, утягивают в сказочные глубины деталей и мелкой штриховки, которые он любил разглядывать ещё в те времена, когда не умел читать, а сказки рассказывали отец или мать. Феликс не уверен, что всё написанное правда, но у Чонина спросить не решился. А сейчас, со знанием, что такое место существует взаправду, он ощущает, как стынут пальцы.

Отложив спешно книгу, Феликс рывком задвигает стеллаж в паз, скрывая библиотеку от посторонних глаз. Он чувствует опасность до того, как воем отзываются защитные амулеты и обереги, а вышибленная дверь летит на середину лавки. Чан вскакивает в кресле, сонно моргая глазами, Атам прячется то ли в его волосах, то ли в какой-то щели, а Феликс просто щерится на вошедших охотников.

— Что вам здесь надо?

— Обыск. Вот постановление.

— И что же вы намереваетесь здесь отыскать?

— Скрывающихся преступников и, возможно, запрещённые препараты.

— У меня на всё есть лицензия.

— Сядь, котёнок, и не тявкай. Не мешайся у взрослых дяденек под ногами.

Феликс с трудом сдерживается, чтобы не вякнуть что-нибудь в ответ. Пока что кроме пострадавшей двери, не в обиде никто. Хотя он бы сказал кое-каким взрослым дяденькам, что они на ладан дышат. Чана не встряхивают, но требуют документы, после чего долго и с тщанием проверяют. Сверяют схожесть с фотографией в документах и даже под бинты заглядывают. Но без излишней агрессии, которая полагается при обысках. Правда, лавку и переворачивают вверх дном, а в пролом двери тянет холодом.

— Я помогу раненому, ему нельзя мёрзнуть, — сквозь зубы кидает Феликс и бредёт в сторону комнаты за кардиганом и ещё одним пледом под пристальным взглядом нескольких охотников, что ковыряются в его спальне.

Феликс лишь крепче стискивает зубы и берёт необходимое из вороха вещей, свалкой накиданных вокруг. Всяко лучше, чем в прошлый раз. Феликс осторожно оглядывает охотников, запоминая номера значков и имена на бейджиках, чтобы потом передать Минсоку, пока его руки настырно кутают Чана в кардиган, а после и плед. У того на нервной почве опять температура подскочила, и щёки пылают, будто маков цвет, и он снова сделался вялым.

— Надо сделать чай, — фыркает Феликс, когда ему дорогу заступает рослый охотник. — Вы своим появлением весь прогресс в выздоровлении отбросили почти на сутки назад. Если я его потеряю, напишу запрос в Лабиринт, пусть допрашивают, почему гражданским, пострадавшим от редких существ, не оказано положенной помощи. Напомню, что сейчас таким не занимаются в больницах, потому что оборотни не совсем люди, и вся ответственность лежит на травниках. А оказаться под следствием из-за вашего отношения я не собираюсь. Пропусти.

Охотник делает шаг назад и оглядывается на начальника, тот кивает, и Феликс спешит к чайнику, на ходу смешивая травы и ягоды в широкогорлой банке. Потом он идёт и придирчиво принюхивается к Чану, свежей кровью от него не пахнет, что немного успокаивает. Чайник закипает слишком медленно, Феликс закипает куда быстрее, когда охотники всё-таки вытаскивают Чана из кресла, пересаживая на высокий табурет.

— Кого бы вы ни искали, он под жопой оборотня, наверное, прячется. Я правильно понял?

— Тот, кого мы ищем, завсегдатай лавки. Мы должны всё проверить. Показывай подвал.

— Сначала пациент. Дайте ему уже сесть, едва стоит же! Я вас по судам затягаю, благо опыт есть, — Феликс скалит зубы и помогает волку перебраться на топчан, на котором тот вытягивается, почти сразу отключаясь.

Охотники сначала меняют цвета радуги, как спятившие хамелеоны, а потом всё же продолжают поиски неизвестно кого. Они перерывают весь подвал, заглядывают на задний двор, но запах корня смерти отбивает любое желание быть там дольше пяти минут, а стеклянные теплицы вообще внимания не привлекают, потому они ещё немного мнутся и суют ему под нос бумаги. Мол, подпиши здесь.

— Не имею претензий? Вы мне в зиму дверь вынесли. Разрушили сортировку препаратов и едва не угробили пациента. Хрен вам, а не подпись. Понятно? А теперь, раз уж вы закончили наводить беспорядки, прощайте. Мне ещё в божеский вид всё приводить. Уж молчу, сколько клиентов от вашего появления я потеряю за сегодня.

— Ты потеряешь больше, если не подпишешь.

— Да что ты? — Феликс зло усмехается, глядя в глаза главному из охотников. — Посмотрим, кто и что потеряет, если костлявая за твоей спиной стоит из-за раны, нанесённой аскефруа. Видать, не проходили, что ясень ядовит, как и когти их хранительниц?

— Откуда ты?

— Это важно? Если ты не примешь лекарство, никакой целитель не вытащит, — фыркает Феликс и отворачивается, придерживая чашку у губ снова ослабевшего Чана.

— Что ты хочешь за него? — охотник обходит Феликса так, чтобы видеть его лицо.

— Хотя бы двери верните на место так, чтобы не выпадали. Инструменты вы видели. Взамен дам тебе один флакон. Остальные восемь по указанной на флаконе цене. Но это если планируешь детей заводить. А если нет, и одного должно хватить. В крайнем случае, три, если через несколько дней снова прихватит.

— За работу, — гыркает на подчинённых охотник. — Дорогое лекарство?

Феликс не отвечает до тех пор, пока Чан не выпивает половину чашки. Потом он прикрывает его вторым сползшим пледом и идёт к одному из стеллажей. Охотник дышит ему в затылок, заглядывая на полки. Цена ему не нравится, судя по тяжёлому вздоху. Первый флакон он опорожняет до того, как коллеги берутся за работу. Охотник громко вздыхает и хватается двумя руками за стеллаж, пытаясь выровнять дыхание.

— Ощутил? То-то и оно. Не груби тем, кто может спасти тебе жизнь. Но подписи не жди. Разозлили вы меня. Можно было и не ломать мне магазин.

— Мы же только дверь.

— Потому жалобу и не накатаю. Но и бумажку не подпишу. А теперь я буду рад, если вы удалитесь и дадите мне привести в порядок мою скромную обитель. Я скоро открываюсь.

Охотники покидают лавку, и лишь тогда Феликс позволяет себе уткнуться лицом в дрожащие ладони. Он храбрился до последнего, и чего это ему стоило, знает только небо. А сейчас его знобит и колотит. Взяв высокую ампулу с искристой жидкостью, он залпом выпивает дорогущее зелье и закусывает губу. Схватив телефон, он быстро пишет сообщение и в общий чат и просит стереть его по прочтении. Главная задача выполнена — друзей об обысках он предупредил. Отвечать будет потом. Он подходит к Чану, трогая его покрытый мелкой испариной лоб.

— Что они искали?

— Сана. Лежи, тебе нужно отоспаться. Мы всё равно пока что ничего сделать не можем. Спи.

Chapter Text

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

Минхо не находит себе места, еда кажется пресной, сон не приносит облегчения, кулаки зудят от желания их почесать, а ладони от необходимости обхватить клинок. Вряд ли дело только в том, что всё покатилось кувырком. Он ощущает что-то странное, а с момента, когда Сан сказал о странном ритме, он думает об этом постоянно. Есть что-то неправильное и противоестественное во всём происходящем.

Может, оттого и нервные все, кидаются друг на друга, словно скорпионы в банке, склочничают и разводят свары. Это раздражает, как и раздражает то, что он раздражается по мелочам, как и то, что он раздражается от раздражения. Ерунда какая-то. Как всегда лучшим средством от всего он считает поход в лавку Феликса.

Юбин слишком занята, они даже плановые встречи с детьми откладывают уже третью неделю, и Минхо готов поклясться, что это будто подстроена чьей-то умелой рукой, руководствующейся злой волей. Слишком много вызовов, слишком мало общения, Юбин совсем похудела, её голос в телефонной трубке выдаёт невыносимую усталость, какой Минхо не слышал с момента знакомства. Зато сегодня должны наконец встретиться.

Он открывает дверь в лавку и слышит низкий голос Минги, которого не видел уже какое-то время, потому что смены вечно стоят вразнобой. А после этой внезапной для всех ориентировки на Сана, он не видел часть своего отдела несколько дней. Даже не знает, где они и живы ли вообще. Минсок с лица спал, а Ёнгук вообще на тень похож. Как-то всё враз посыпалось.

— Я не слышу его, мне нужно слышать его. Понимаете? Не слышу. Почему я его не слышу? — Минги впивается в прилавок пальцами с такой силой, что кажется, он сейчас просто рассыплется под его руками. Бледный, покрытый испариной, с прокушенными губами. Он совершенно не похож на того человека, которым был всего несколько недель назад. Даже цвет волос как-то выгорел или облез. Перед ним уже не охотник с огнём вместо волос — какой-то потерянный мужчина, а не уверенный в себе охотник. — Феликс, у тебя есть зелье для усиления слуха?

— Что ты хочешь услышать? — осторожно спрашивает Феликс, бросая встревоженный взгляд на вошедшего Минхо. Словно он может услышать то, что не предназначается для его ушей.

— Призрачный хронометр его сердца. Мне надо знать.

— Какого чёрта здесь происходит? — из-за стеллажа показывается Чан, больше похожий на смерть. Перемотан бинтами, словно попал в мясорубку или в чьи-то крайне умелые когти, раз умудрился так изувечить одного из самых сильных видов оборотней — волка. Минхо вопросительно выгибает бровь, а раненый Чан оказывается рядом куда быстрее, чем должен был. Он рычит, глядя Минги в глаза, хотя ростом уступает, да и возможностями с разрешениями не щеголяет: — Что ты здесь забыл, охотник?

— Тебя забыл спросить, волк. Я пришёл к травнику. Иди, пока цел.

— Не то что? Всадишь нож мне в сердце?

— Что? — непонимающе спрашивает Минги и смотрит растерянным взглядом на Чана. Минхо смотрит таким же взглядом на их всех, но ответа не находит ни в одном лице. — Зачем?

— Затем, что это может быть причиной, почему ты не слышишь то, что так хочешь.

— Где он? — Минги вцепляется в Чана, но тот практически без труда сбрасывает с себя чужие руки, хотя и морщится от боли, бинты пропитываются кровью. Феликс мрачнеет, и у него против воли вырывается низкий угрожающий рык.

— Кто? — встревает Минхо.

— Сан, — бросает Чан, а потом смотрит на Минги с таким вызовом, будто готов кинуться в драку прямо сейчас. — Ты его и не услышишь, потому что его больше нет.

— Где его нет?

— Тут, дома, на работе, где-то у друзей. В Лабиринте. Его нет ни в этом городе, ни в каком другом. Теперь понял?

— Что?

Минхо ошалело смотрит на Чана, переводит взгляд на Феликса и на пятящегося Минги. Тот хватается за голову, ерошит волосы, трёт лицо, оставляя красные борозды от ногтей на коже, и вываливается из лавки, не прощаясь. Минхо поворачивается к Феликсу, потому что Чан молча уходит за стеллажи и затихает. А Феликс со вздохом прикрывает глаза, не решаясь следовать за волком.

 — В смысле нет? Охотники носом роют, меня на допросы несколько раз тягали, начальству прилетело, вытянули даже наставников. Они не могли бы, если бы… Или могли?

— Чан прав. В этом мире его нет.

— Он погиб? — голос подводит и дрожит.

— Я не знаю, — сипло шепчет Феликс. — Никто не знает.

— Чертовщина какая-то, — Минхо трёт шею и качает головой, ощущая, как мышцы от движения оживают. — Чувствуй я себя получше, задал бы тьму вопросов, но… меня будто дементоры из детских книг облепили. Вообще сил ни на что толком нет… Ладно, проехали. Мне нужен какой-нибудь крепкий сбор для расслабления.

— Чтоб спать или без сонливости, имею в виду для работы?

— Оба.

— Не хочешь зелья?

— Забвения? Нет, не хочу, спасибо. Память меня делает тем, кто я есть. Без воспоминаний я бы никогда не стал таким, каким ты видишь меня сейчас. Не знаю уж, каким образом я не озверел от них, но… Такой я всё же лучший вариант меня, чем…

— Понял. Прости. Думал, что ты не справляешься.

— Не уверен, что справляюсь, но лучше, чем могло бы быть. Да вот только спать не могу и сосредоточиться на работе в последнее время плохо выходит. Потому и пришёл. Хотел спросить, слышали ли о Сане, и ответ пришёл сам собой, хотя я ничегошеньки не понял. К тебе уже заявлялись?

— Угу, — мрачно отзывается Феликс, забираясь на стремянку, чтобы достать что-то с самой высокой полки.

— Не сильно усердствовали?

— Дверь вынесли, говнюки. Ну и бедлам устроили. Но это поправимо. Лучше, чем было в прошлый раз, — Минхо на этих словах вздёргивает брови, и Феликс поясняет: — Никого не забрали целители, никого не пришлось зашивать и спасать от отравлений и ран. Иногда я забываю, что ты не так давно вошёл в ряды близких людей, прости.

— Было бы за что извиняться. Просто ты знаешь о любопытстве котиков.

Минхо криво усмехается и осторожно принюхивается. От Чана пахнет лекарствами и кровью, а от Феликса травами. Большего уловить не выходит, хочется задать тысячу и один вопрос, но Минхо прикусывает язык и смотрит на на собственные руки. Так же сильно за несчастный прилавок хватался Минги. Минхо вздыхает и медленно разжимает пальцы. они поддаются медленно и неохотно, словно несмазанный механизм. Даже хорошо, что Феликс не видит, иначе бы точно настоял бы на зелье.

— Слушай, а есть что-нибудь болеутоляющее?

— Что болит? — из-за стеллажа выглядывает Феликс. — Суставы? Кости? Мышцы? Старые раны?

«Душа болит», — хочется сказать Минхо, но он стискивает челюсти и отворачивается, опирается спиной о прилавок и смотрит на окно, которое будто ткачи засновали паутиной пауки. Что бы и как бы сильно у него не болело, он найдёт способ сделать себе ещё больнее хотя бы тем, что возложит вину на себя. Слишком много близких ему людей уходят. Хорошо, если остаются в живых. Может быть, у нормальных людей не так, как у оборотней-охотников?

— Раны. Не все удалось нормально заживить, согласно нововведениям, чтоб их. И, пожалуй, что-то ранозаживляющее тоже давай.

— Разбогател внезапно?

— Почему же внезапно, — усмехается Минхо. — Наша семья всегда была вашими постоянными клиентами. А в последнее время мне кажется, что ты на нас просто озолотишься. Запретили почти всё, что составляло стандарт-аптечки. Целителям нельзя врачевать, кроме как по новому Кодексу. Ощущение, что сгубить охотников к чертям хотят.

— Прости, шутка неудачная, — Феликс сдувается и поникает. — Я какой-то сам не свой в последнее время.

— Как и все мы. С кем Чан так сцепился? — всё же спрашивает Минхо, наблюдая за тем, как Феликс тщательно взвешивает крафтовые пакеты и записывает в огромную тетрадь. — Исполосован так, словно в лапы стаи гарпий попал.

— Сцепился не с тем, с кем можно шутить. Бильвизы и роггенмеме. А они, знаешь ли, те ещё соперники… Особенно в паре.

— Да что ты? Я о них только слышал. Где нашёл только…

— Не говори, такое ощущение, что специально искал… еле вытащили. Умеет искать проблемы на свою голову.

— Как все мы.

— Это точно. Иногда мне кажется, что на ровном месте найдём, — Феликс понижает голос до шёпота: — Загляни к Чану, твоему обаянию и напору он противостоять точно не сможет. Перевяжи его и обработай раны, а я пока соберу твой заказ. И добавлю кое-что редко как постоянному клиенту и человеку, что каждый день ходит по лезвию бритвы. Но всё же будь осторожен, от костлявой не сбережёт. Возьми, тут всё необходимое, — Феликс протягивает ему корзинку с бинтами из полотна и мазями.

Минхо вздыхает, глядя на неё, и кивает. Он не фанат обработки ран, а после смерти Джисона при виде багрянца, начинает мутить и темнеть в глазах, словно от кровопотери. Так въелись на подкорку кроваво-красные глаза и брызги крови, что он до сих пор никак отойти не может. Как ещё не запросил отпуск? Как-как, да вот так. Дома после двух тишины едва умом не рехнулся, и пошёл вымаливать у Ёнгука разрешение на новые смены. Если бы не разрешил, точно бы пришлось Минсока упрашивать, чтобы повлиял на начальство. Но Ёнгук видит гораздо больше, чем порой кажется, потому Минхо снова в строю, хоть с ранениями дела обстоять хуже, чем хотелось бы.

Но охотники часто делают совсем не то, что им бы хотелось, и как бы им хотелось. Будь на то воля Минхо, он бы вообще не задерживал некоторых, а вменял бы им штрафы. Но не в Лабиринт тащил за малейшую провинность. Да и существ не всех стоило бы истреблять, словно они сорвавшиеся с цепи голодные до чужой смерти инугами. Чан обнаруживается в кресле. Он нервно теребит край безразмерного кардигана на голое тело и смотрит в огонь камина, но поворачивается на звук, и на его губах заметен след улыбки.

— Привет. Прости, я не поздоровался.

— Как и я. Так что ничего страшного.

— Феликс подослал, — кивая на корзинку, говорит Чан. Не спрашивает — утверждает. Прикрывает опухшими веками глаза и слабо улыбается: — Котик поменьше прислал котика побольше победить злого волка.

— Давай уже, большой и страшный, сделаем перевязку, раз котик поменьше меня прислал, — в ответ улыбается Минхо, глядя, как Чан отбрасывает в сторону кардиган. Потрепало его много сильнее, чем Минхо думал. Может, потому и сговорчивый и тихий?

Минхо, вроде бы, выполняет привычные действия, но старается не думать ни о чём, кроме того, что он помогает. Потому что при виде резаных ран, которые не желают срастаться, его откровенно мутит. А запах крови лишь больше тревожит ноздри, рождая где-то внутри неистовое желание сбежать. Приходится сосредоточиться на действиях, и лишь тогда приходит осознание, что раны чистые — Феликс умничка, ведь кроме запаха крови и трав нет никаких намёков на гнилостные испарения, которые бывают после получения таких ран от таких противников.

Хотя если уж быть честным хотя бы с собой, то после таких ран не все выживают. А уж тем более без вмешательства целителей. С Чаном, как Минхо понял, работал только травник, и кто знает, чего это ему стоило. И в плане денег, и в плане сил. Минхо помнит, как сразу после вечеринки в честь окончания второго курса, они нарвались на бродящую в поле роггенмеме, из чьих чёрных грудей сочилось отравленное молоко. А они, словно дурачки, зачарованные видом обнажённой женской груди, застыли и смотрели, как та медленно приближается к ним, а жемчужные капли всё падали и падали на растения, превращая их в чёрный пепел.

Их спасло то, что в тот вечер бдительные жители сообщили о странной женщине в поле не в полицию, где их наверняка бы послали кормить свору голодных псов своей бестолковой тушкой, а охотникам. Патруль успел до того, как роггенмеме прыгнула прямо на них, они оттеснили её, а после и погнали в сторону трассы. А он с друзьями так и остались стоять, раскрыв рты. Всё же порой Академия расслабляла, ведь там они встречались с существами дозированно, а не внезапно, как тогда. Они ведь даже не поняли, с чем столкнулись, пока проректор не стал на них орать на ультразвуке.

Патруль, расправившись со злобным полевым духом, отрапортовал и о желторотиках, одному из которых досталось немного яда, так и ходил с чёрным выжженным пятном на тыльной стороне ладони. Это была не первая его встреча с существом, ведь Минхо и сам по себе отчасти был одним из тех, на кого велась охота несколько веков назад. Но в тот вечер он решил больше не терять контроль над своим телом под действием алкоголя. Ведь будь они хотя бы трезвыми, не пострадал бы никто. Хотя Минхо наверняка врёт сам себе. Они не полезли в потасовку ровно потому, что едва держались на ногах от выпитого. Ведь они пережили ещё один год, их не отчислили, не перевели с курса и они не погибли во время, хоть и контролируемых, но испытаний.

— Как дела в отделе?

— А? Что? Прости, я задумался, — Минхо смущённо фыркает и накладывает последний слой ткани на обработанные раны. — Уён с Ёсаном уволились пару дней назад. В напарниках у меня какой-то мрачный экземпляр, который работает, как кувалда. Сначала бьёт, потом спрашивает. Но хоть не проедает плешь ненужными разговорами. Ёнгук с Минсоком с лица спали совсем, а начальство всё давит и давит. Так, глядишь, никого не останется в отделе.

— За что разыскивают Сана?

— Убийство охотника, нападение на гражданских, неподчинение приказам, использование запрещённых препаратов, кража важной документации, подделка документов, предательство интересов представителей Лабиринта, несоответствие статусу и занимаемой должности.

— То есть всё, что могли выдумать.

— Угу. Если бы с ним не был на сменах и в одном отделе, мог бы и поверить. Но благодаря ему мы из стольких передряг выходили, что впору его назвать зачарованным. Да и котиков он любит, а это показатель, что в нём тонны любви, и он готов её раздаривать направо и налево. А такие нечасто злодеями становятся. Разве что обстоятельства такие, что иначе никак.

— Оправдываешь его любовью к котикам?

— Да, а что? Это ведь логично. Не знаю, кому он костью в горле встал, но если встретитесь с ним, пусть бежит дальше, чем видит. Они разорвут его на куски. Погоди, — Минхо берёт мобильник в руки и хмурится. — Алло? Хорошо, скоро буду. Прости, надо идти. Выздоравливай, волк.

— А ты будь осторожен, котик побольше.

— Да ну тебя, — со смешком отмахивается Минхо, подавая кардиган.

Феликс к тому времени уже успевает собрать корзинку и отдаёт её Минхо. Тот благодарно кивает и расплачивается картой, а потом садится в машину, некоторое время задумчиво глядя на руль. Они планировали встретиться, но не так рано. Да и голос Юбин был какой-то напряжённый. Минхо заводит мотор и выруливает со стоянки, стараясь не думать о том, как безумно колотится сердце в плохом предчувствии.

В такие моменты Минхо предпочитает ошибаться. Но его настораживает уже тот факт, что дверь дома приоткрыта, а на притолоке следы кованых ботинок. Оружие само собой просится в руки, хотя он и сам по себе оружие. Просто живое. Состоящее из плоти и крови, комок ярости, клыков и когтей. Внутри всё холодеет, когда в свете силящегося работать перекинутого светильника видит, что дом перевёрнут вверх дном. И кое-где виднеются следы крови. Планка сдержанности падает с грохотом.

А потом он рубит, рубит и рубит, не задумываясь, кого и почему. Просто эти люди и не люди оказались в доме его жены, и ему больше ничего не остаётся, кроме того, чтобы защищать себя, когда на него нападают. От запаха крови его мутит всё сильнее, но он рубит до последнего, пока не начинает в ладони скользить рукоять, тогда он обращается, и убивает ещё двоих. Одному разрывает мощным ударом лапы горло, второго душит, сжимая челюсти до тех пор, пока он не перестаёт дёргаться.

И лишь потом он с омерзением трёт ладони о брюки, снова берёт в руки оружие и обследует дом. Около пяти трупов в их спальне, Минхо не уверен в количестве, потому что некоторые изувечены так, что складывать мозаику в морге будут долго. Ещё два тела он видит в коридоре. А ещё густые разводы крови по полу, словно кто-то куда-то полз. Он надеется, что Юбин ушла. Чёрт возьми, как же хотелось бы, чтобы было так. Но чуйка не подводит и в этот раз. Юбин он находит в кухне.

Она ещё дышит, но это явно недолго. Минхо трясущимися руками достаёт дорогущий эликсир от Феликса и вливает в приоткрытый рот Юбин, стараясь не думать о том, что Феликс ошибся, что он поможет, что защитит Юбин от смерти, веря в чудо. Он набирает номер Тэна и просит помощи, а потом снова хватается за зелья, стараясь обработать все раны, но их так много, они такие глубокие, ещё и будто обугленные. Юбин смотрит затуманенным взглядом на него и слабо улыбается, а потом отворачивается и вытягивает руку вперёд и немного в сторону, указывая пальцем в стену.

— Юбин, потерпи ещё немного. Помощь в пути.

Минхо не знает, какую из ран зажимать, потому что сложно выбрать тяжёлую, когда их десять из десяти. Он держит Юбин за руку, стараясь пальцами отследить пульс, но чёрта с два что выходит. Пульс нитевидный, очевидно указывающий, что время истекает. Но поверить в это практически невозможно. Как и в то, что всё это не страшный сон. Запах крови заполоняет его естество, отдаёт не только медным привкусом на языке, но и всполохами красного, отчего откровенно едет крыша. Он в последний момент успевает остановить руку с занесённым клинком, когда узнаёт Тэна.

— Минхо, посмотри на меня.

— Да не мной занимайся, идиот! — рычит Минхо. И замирает, когда слышит холодное и безысходное:

— Больше некем.

Чужая ладонь в его руках ещё тёплая, но по взгляду Тэна он понимает то, чего не хотел бы. Он не знает, закрыл ли Юбин глаза Тэн, или же она успела сделать это сама. Он так бесконечно устал, что хочется выть. Мысли вялые и мёртвые, прямо как он внутри. Он рассыпается словно хрупкий карточный домик, ощущая свою бесполезность и полную безысходность и бессилие перед жизненными обстоятельствами.

— Уходи. Я сам разберусь со всем.

Тэн закусывает щёку изнутри и некоторое время смотрит на него с недоумением, но всё же уходит, стараясь не наступать на кровь. Умный мальчик, даром, что простой целитель. Феликс не ошибся и не обманул. Даже самое дорогое зелье не спасёт от смерти, если оно не предназначено для воскрешения из мёртвых. А о таком Минхо разве что в сказках читал. Прежде чем вызвать отдел, он осторожно обходит дом, глядя на вывернутые шкафы и перевёрнутую мебель. Что могли здесь искать и с какой целью?

Ответа он не находит. Ведь ясно лишь одно — не нашли. Несмотря ни на что — не нашли. Что бы они не искали. Минхо возвращается в кухню и дрожащей рукой касается холодеющей щеки, закусывая губы до крови. И лишь потом смотрит в направлении указующего пальца, хмуря брови. Натянув кожаные перчатки, он ощупывает стену, не понимая, что ищет. А когда перед ним открывается ниша со спящими малышами, Минхо кусает себя за предплечье, стараясь сдержать крик.

Юбин до последнего защищала самое дорогое, что у них было — их детей. Рядом с малышами лежит записка с указанием времени и состава применённого препарата, а также флакончик от снотворного газа. Каким-то образом Юбин удалось спрятать и обезопасить малышей хотя бы на время, пока она билась не на жизнь, а на смерть. Минхо хватает трубку и набирает номер матери.

— Мам, нужна помощь, если ты согласишься мне её оказать, — мать издаёт утвердительное мычание, что значит, что она крайне озадачена и обеспокоена, потому не стоит тянуть кота за хвост, нужно излагать ситуацию. — Координаты сброшу, некоторые детали тоже. Дело срочное и тайное. Это касается котят.

— Котят?

— Да, мам, моих котят.

— Дай мне десять минут. Я лично приеду.

Он не собирался делать то, что делает, но это единственная возможность спасти детей от дальнейших посягательств. Даже если ему не нравится тот факт, что малышей будут окружать люди с оружием, это лучше, чем постоянная опасность. Ему ещё предстоит выяснить, кто и с какой целью напал на Юбин. Единственное, что более-менее ясно, на них собирались давить с помощью детей. Но можно было бы всё обставить иначе, а не с кучей трупов и крови. До приезда матери он словно выпадает из реальности, пока сознание сопротивляется принятию происходящего ужаса.

Телохранитель матери успевает увернуться от клинка только потому, что этому удару он учил Минхо лично. Минхо коротко излагает ситуацию матери и передаёт всё ещё спящих малышей в руки доверенных людей. Те ведут себя спокойно, словно привыкли к горам трупов в окровавленных домах. Минхо одёргивает себя, напоминая, кем является его семья, потому просто вкладывает  матери в руки флакончик и записку.

— Это она? — тихо спрашивает мать, а потом продолжает, когда Минхо дёргано кивает. — Красивая, — на этих словах голос дрожит, выдавая вместо стали намёк на шёлк. — Жаль, что всё так сложилось. Ты справишься?

— У меня нет выбора. Защити детей, с остальным я попробую разобраться. Спасибо, что согласилась помочь.

— Я бы никогда не отказала тебе в помощи. Спасибо, что доверился. Мы с отцом сделаем всё возможное и невозможное. И начнём с антиотслеживающих амулетов. А ты держись, малыш. Мне, правда, очень жаль, что всё так. Прими какое-нибудь зелье, у тебя ран не меньше, чем у ежа игл.

Зелье он так и не пьёт. Минхо звонит Ёнгуку только тогда, когда машина матери скрывается за поворотом. И лишь тогда он садится прямо на пол кухни, упираясь спиной в шкафчики, а лбом утыкась в сложенные на коленях окровавленные руки, которыми он так и не решился касаться детей. Он ощущает себя грязным и сломанным, а рядом с ним коченеет тело человека, которого он любил. Ещё одного человека, которого он любил.

Так глупо устроен мир, что человеку нужен человек. Опора, защита, понимание, дружба, любовь, принятие, удовольствие — это всё, что может подарить другой человек, который откроет себя, принимая тебя без оглядки. Когда пускаешь человека в свой хрупкий мир, надеешься, что это навсегда, но жизнь снова и снова макает лицом в ужасную реальность. Он не представляет, что теперь делать и как справляться, но он сделает всё, чтобы разобраться в причинах и следствиях произошедшего.

Chapter Text

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

Чан не уверен, что ему не приснилось, но и уверенности в том, что это было, тоже нет. И всё же… когда он проснулся среди ночи, то заметил движущуюся по лавке тень. Высокий длинноволосый блондин сновал между стеллажей, что-то высматривая, его облик показался смутно знакомым, но сонный мозг не желал замечать хоть что-то, выуживая из своей памяти ассоциации, или же запоминать детали.  Сонные зелья Феликса работали слишком хорошо, о чём в тот момент Чан успел пожалеть.

Пока Чан проморгался, то кем бы ни был незнакомец, он исчез без следа, будто сонное видение, коим, вполне мог и быть. Сейчас же, уже окончательно проснувшись среди ясного дня и вспомнив ночное пробуждение, Чан сидит на кушетке и пытается понять, есть ли хоть какой-то незнакомый запах или следы присутствия  ночного гостя, но чувствует лишь запах Феликса, Хёнджина, трав и совсем немного огненного аромата Чонина, словно дракон приходил совсем недавно. 

Ни намёка на вчерашнее присутствие Минхо или Минги, да и вообще каких-то посетителей. Ещё пахнет яблоками, огнём камина, корицей с мёдом, мелкой нечистью, которая уже успела собраться у его постели и начала о чём-то спорить, размахивая лапками. Чан ощущает себя почти как дома, чувство забытого комфорта лишь успевает коснуться его плеча, когда он снова мрачнеет и кончиками пальцев касается бинтов, словно это поможет унять боль.

Отбрыкаться от его компании у травника не выходит, потому Феликс со вздохом ждёт, пока Чан оденется и, пошатываясь, выйдет на крыльцо лавки. Да и потом идёт неспешно, сначала между высокими грядками, разглядывая едва ли не каждый осенний цветок, потом входит в теплицу, проходит до конца и открывает незаметную другим дверь. Лишь тогда открывается вид на небольшой зимний сад, умело скрытый от чужих глаз.

Придирчиво осмотрев показатели аппаратуры и подправив распыление и отопление, Феликс идёт назад. Чан же стоит, разглядывая необычные растения. Он не видел такого никогда, ни цветастых «птиц», ни «бабочек», ни странных и витиеватых растений, которые больше похожи на выдумку, чем на правду. А одно растение и вовсе будто в золотой короне — так необычно собраны тычинки в венчик.

— Любуешься?

— Такое не каждый день увидишь.

— И часть из этих сокровищ не видели многие годы. Это всё благодаря подарку Сана. Смогу развести ещё редкостей, раз дали хороший урожай семян, а это тоже редкость. Значит, помыслы были не просто чисты, а от всего сердца. Растения это чувствуют. Ты уверен, что хочешь в лес? — тихо спрашивает Феликс, касаясь его плеча. От прикосновения тепло и немного больно. Чан жмурится на мгновение, стараясь отогнать мысли. Феликс же расценивает это как усталость. — Я же надолго. Лучше бы отдохнул.

— Нет, лучше прогуляюсь. Мало ли кто котику навредить захочет?

— У этого, как ты выразился котика, когти и клыки остры, как и прежде.

— Что не мешает охранять его. Злой волк в подмогу лучше, чем только клыки и когти.

Феликс поджимает губы и отворачивается, а потом так же неспешно выходит тем же путём, что и вошли. Он лишь задерживается на мгновение, чтобы проверить, хорошо ли заперта дверь. Они заходят всё глубже в лес, который со стороны города не кажется ни таким огромным, ни таким тёмным. С Феликсом ходить за травами оказывается не менее интересно, чем с Джиу за ингредиентами для её гаданий, хотя тот мало что объясняет, пока срезает и кладёт в корзину. Правда, раны саднят и тянут, словно в нём зашиты верёвки. Но это делает жизнь ощутимее. 

Сосредоточенный Феликс с серпом и ворохом корзинок выглядит как картинка. Чан засматривается, замирая, и лишь потом встряхивается, сгоняя очаровывающий дурман. Что бы ни происходило в его сердце, к Феликсу по-прежнему тянет. И теперь Чан знает, что это Сумерки, именно они манят к травнику, делая его ещё притягательнее, чем он есть.

— Видишь, это? — Феликс показывает на странные бугры, что выглядят как гнойники. — Смерть вокруг. Её слишком много, наросты говорят о том, что грядёт что-то ужасное. Я чувствую, как Сумерки бьются о Врата. Чан, я… я боюсь.

— Но мы же справимся как всегда, да?

— Наверное, — в голосе уверенности ни на грош. Феликс криво усмехается и переводит тему разговора. — Я сделаю тебе сбор, чтобы немного облегчить состояние, раз мы все не в силах изменить ситуацию с твоими… 

— Спасибо и прости, — кивает Чан, больше не порываясь отобрать хотя бы одну из корзинок. Феликс не отдаёт, ещё и скалится на все его попытки.

— Глупости, мне не сложно с тобой возиться. 

— Я о другом. Я причинил тебе боль, когда мы были вместе и когда расстались, и искренне прошу прощения. Пообещай, что если потребуется моя помощь, ты скажешь.

— Ага. 

— У вас что-то не так с  Хёнджином?

— Нет, всё в порядке, — удивлённо вскидывает на него глаза Феликс. — С чего ты решил, что что-то не так?  Просто давит всё. Сам же видишь, происходит какая-то чертовщина. Нежить и нечисть лезет со всех углов, с охотниками что-то пытаются провернуть, целителей буквально душат. Не удивлюсь, если их всех просто распустят, и нас захлестнёт волной такой мощи, что войны против существ покажутся ерундой. Только представь, что случится, если охотников убрать с улиц, а целителям запретить врачевать их раны, — Феликс зябко передёргивает плечами и кусает губы, пряча повлажневшие глаза. 

— Есть причины задумываться об этом?

— Множество. От ограничения целителей на выездах до уменьшения количества препаратов в аптечках. Да и общение с охотниками даёт знания, от которых лёд в желудке. Эти люди спасают жизни тысяч, а их зажимают в несусветный рамки! Минсок не раз сравнивал нововведения с тем, что было раньше, и это наводит на мысли. Даже меня, хотя мне должно быть плевать — бизнес ведь процветает. Но меня это пугает до колик. Чан, а…

— Что?

— Да так, ничего. 

— Феликс, не темни.

— Смотри! Я такого ещё не видел!

Чан оглядывается по сторонам, и сначала слышит звук, а потом уже замечает то, что увидел Феликс. Неподалёку у раскидистого мёртвого дерева, протянувшего высохшие ветви к небу, капает вода. Кап-кап-кап. Кап-кап. Кап-кап-кап. И всё было бы понятно и привычно, но вода капает ниоткуда. Нет ручья, нет облака, нет ничего. Есть воздух и капающая из него вода.

— Что за чертовщина?

— Если бы я знал. Сам такое вижу впервые, — Феликс задумчиво обходит эту подозрительную капель по дуге, но так и не касается. И Чана предупреждает: — Не трогай!

— Думаешь, что-то опасное?

— Сейчас и посмотрим.

Чан ощущает странное — какое-то напряжение, которое будто живёт внутри него издревле, просто он заметил только сейчас. На краю взгляда танцует размытая тень, зудит под кожей, скребётся под черепной коробкой потерянной на полпути к языку мыслью. Неприятное, навязчивое ощущение, что он что-то забыл или потерял, забивается в глотку крупнозернистым песком. На загривке становятся дыбом волосы, будто призрачные пальцы касаются кожи.

— Что-то чувствуешь? — вскидывается Феликс.

— Мерзкое ощущение, что я забыл выключить утюг, — нервно усмехается Чан и трёт затылок. — И голова что-то кружится. Очень. Я, пожалуй, прися…

Раздражая неопределённостью, краски выплясывают какой-то причудливый танец, который Чан назвал бы цветовым безумием, если бы замечал цвета. Он уверен лишь в одном — звук капели — это цветовой кошмар. Это кроваво-красные всплески чужих жизней. Его отвлекает чей-то шёпот, он видит только сине-красное марево, сквозь которые виднеется девять хвостов. Он цепляется за эту мысль и тянется к дрожащей дымке, ожидая тепла. Пальцы проваливаются в туман, и вместо тепла он ощущает мигрень, долбящуюся в левой глазнице.

— Чан? Ты слышишь меня?

— Да. Только не кричи, башка раскалывается. Можешь кран прикрутить? Капает так, что мозги в трубочку сворачиваются.

— Ты главное дыши. Вдох и выдох. Вдох и выдох.

— Да помолчи ты! — резко выдаёт Чан, хватаясь за голову, которую то ли раздирает изнутри, то ли сдавливает снаружи. Перед глазами пятна вместо окружающего мира и среди пятен копошится что-то опасное, что-то неподвластное этому бытию, оно словно ядерный гриб прорастает сквозь мир. И это нечто ужасное, способное стереть с лица земли всё, что он знал.

— Говорил не ходить, вот же несносный волк! — шипит Феликс и хватает его за голову. — Как Страж Врат я приказываю тебе смотреть только на меня! Ты видишь только меня, слышишь только меня, повинуешься только мне. Слышишь, волк? Только мне. Сейчас я твой господин и повелитель, сейчас только мой голос существует для тебя. Никаких трелей птиц, — и Чан слышит, как они стихают, — никакого шума ветра, никакой капели, никаких звуков. Только мой голос, и ты идёшь на мой зов, обретая зрение. Слышишь, волк? Так иди же ко мне!

И теперь сквозь сумятицу непонятных и разрозненных картинок Чан видит пульсирующие кошачьи зрачки. Он цепляется за это видение и словно по нити Ариадны выходит из путаного лабиринта образов, хватаясь за феликсовы плечи с такой силой, что наверняка останутся следы. Пальцы не поддаются, Чан с неимоверным усилием разжимает их, отпуская.

Трава кажется мокрой и холодной. Земля и вовсе словно соткана изо льда. Он всё ещё задыхается, уже не слыша, но ощущая каждой клеточкой тела странную капель, он всё ещё чувствует угрозу чего-то необъяснимого, чьё-то незримое присутствие, но больше всего его душит боль, разрывающая сердце. Ведь на короткое мгновение показалось, что он видит кицунэ. 

— С…спасибо, — с трудом давит из себя Чан. Он ни черта не понял, что происходило, но отходняк крутит тело судорогами и глухим онемением. Наружу лезут все забытые страхи и дурные мысли.

— Идём домой. Не до трав сегодня. Надо полистать книги. Выдыхай, ну же, выдыхай, будто только что втянул горький дым. Медленный такой и долгий выдох. Давай.

Чан послушно тянет выдох, глядя в изрезанное ветвями небо. Гипнотический дурман слабеет, снова становятся слышны голоса птиц и шелест ветра. Но больше не капает и не фонит неизведанным. Феликс помогает ему подняться, подставляет плечо, когда он едва перебирает ногами в сторону лавки, но вопреки словам не бросает ни корзинки, ни срезанные растения. Просто упёрто идёт вперёд, поддерживая Чана и что-то шепчет себе под нос. Чан переставляет ноги, ощущая и физическую, и душевную слабость. Мерзкую и стылую, которая словно холодный студень вязкая и противная, из которой не выбраться никак.

Стоит переступить порог лавки, как Феликс заваливается лицом вперёд, а Чан лишь успевает смягчить его падение, упав на пол раньше. Он аккуратно держит лежащего на нём Феликса и пытается отдышаться. Они упали весьма удачно, несмотря на неожиданность. Чан на спину, Феликс сверху, а серп с корзинками в сторону. Перед глазами клубы дыма и пятен, под рёбрами боль, но он медленно поднимается, придерживая травника за спину и под бёдра.

Шаги даются с трудом, но он упорно делает их, ощущая дрожь в коленях и мышцах. До спальни точно не донесёт, потому укладывает Феликса на топчан, на котором спит последние ночи, прикрывает одеялом и упирается ладонями в край лежанки, потому что от слабости ведёт, а раны отдаются огнём. Он не удивится, если снова разошлись шрамы, но сейчас плевать. Он не силён в лекарском деле, потому сначала ощущает панику, но потом берёт себя в руки и звонит Чимину, но тот как-то нервно отнекивается и обещает прислать Тэна к вечеру, а пока что рекомендует дать нашатыря под нос или просто отлежаться.

Нашатырь не помогает, но травник не горит и не мёрзнет, не бредит и не дёргается, что даёт надежду на то, что он просто очень сильно устал, потому Чан даёт Феликсу и Тэну время, а сам собирает рассыпавшиеся травы и раскладывает их на длинном столе, что кроется за отделяющим прилавок стеллажом с разной посудой в виде чашек и чайничков. Он не знает всех премудростей, но это кажется наиболее логичным — разложить их сушиться. А уж если прогадал, то получит нагоняй. Но это будет лучше, чем лежащие посреди лавки травы. 

Он проверяет табличку, и лишь убедившись, что там действительно написано «закрыто», возвращается к Феликсу, на лбу которого уже сидит Атам и будто пытается разлепить длинные ресницы, упёршись лапками в надбровные дуги. Но ничего не выходит, он что-то бурчит и начинает кублиться в светлых волосах, обматываясь одной из длинных косичек словно спасательным поясом. Чан садится на придвинутый к топчану стул, вздыхает и укладывает голову на сложенные руки. 

Он ничего не понимает, объяснить некому, а неприятный озноб, поселившийся в его теле от тех странных ощущений, вынуждает буквально стучать зубами. Некоторое время он сидит у топчана, но вскоре поднимается, чтобы подбросить дров в камин, ставит чайник и заваривает простейший чай — заливает кипятком ромашку. Чай не бодрит и не согревает, словно проваливается куда-то мимо, оставляя на языке неприятную горечь. Но от лишних мыслей его избавляет появление Тэна.

— Что тут у вас?

— Не знаю. Феликс он.

— Начну с тебя.

— Не стоит, я же просил ради него.

— А я как целитель лучше вижу, кто у меня срочный, а кто может подождать. Раздевайся.

— Да у меня всё в порядке.

— Вижу я твоё в порядке — вся одежда кровью пропиталась. Раздевайся.

Чан со вздохом тащит с плеч кардиган, но ойкает от неожиданности и немного заторможенно смотрит на то, что кардиган буквально прилип к бинтам, бинты к нему, и всё, действительно, в крови. Тэн фыркает, щурится, оглядывая его с ног до головы, в приказном тоне требует усесться в кресло и замереть.

— Не дёргайся, не думал, что так серьёзно. Обожди, размочим бинты для начала.

Чан насупленно смотрит на него исподлобья, но в кресло садится. И ждёт, пока Тэн найдёт одному ему ведомое в его саквояже. Жидкость с резким запахом, от которого кружится голова и волной поднимается жар, холодит кожу, размягчая засохшую кровь на ткани. Пока он недовольно кусает щёку изнутри, сверля взглядом  то Тэна, то Феликса, Тэн разматывает бинты и озадаченно чешет макушку.

— Где ты умудрился? Давно такого не видел.

— Там, где умудрился, больше такие не ходят. 

— Мда, а ты полон сюрпризов, волк.

— Я вообще тот ещё подарочек, — хмыкает Чан, но обрывает сам себя, хватая ртом воздух, потому что его ушей достигает капель, от которой волосы становятся дыбом. 

— Что случилось? — спрашивает Тэн, но рук от раны не отнимает, лишь крепче прижимает, отсчитывая секунды.

— Ничего. Может, подуешь на ранки?

— А ваву тебе не чмокнуть?

— А поможет?

— Не уверен, — с сомнением в голосе произносит Тэн, словно он всерьёз задумался над этим вопросом. — Так, лучше не смогу, иначе заметят, что тратил силы не туда.

— Кто заметит?

— Надсмотрщики. Наставили нам координаторов и аппаратуры, хрен что сделаешь вне стен госпиталя. Так что… как смог. 

— Займись уже Феликсом, я бинты лейкопластырем приклею.

— Раны я сам заклею, это же не целительство, а всего лишь ловкость рук. 

Пальцы Тэна прохладные и сноровистые, сам бы Чан с полчаса бы возился, а Тэн всё закончил в два счёта, как и обещал. После прикосновений его пальцев всё ещё ощущается приятная прохлада на коже. А он уже над Феликсом склонился, цокая языком.

— Ты что травнику сделал, что он так вымотался? Заездил? — взгляд Чана, видимо, выходит таким тяжёлым, что Тэн мрачнеет и отводит взгляд. — Глупость ляпнул. Прости. Он просто вымотан крайне, словно все силы потратил. Такое обычно… сам знаешь, когда бывает. Потому и…

— Угу, — словно филин отзывается Чан, а сам думает, сколько же сил потребовалось Феликсу, чтобы вытащить его из объятий неизвестного. Но вслух ворчит совсем иное: — У него для этого есть Хёнджин.

— Не обижайся. Я не подумал, что он мог в зелье вложиться, всё как-то думается то, что на себе испробовал. А раз целительством он не занимается, то такая мысль пришла тут же. Да и кот он, коты очень любвеобильные.

— Не со мной.

— Я уже попросил прощения за своё предположение. Больше не буду. Просто дай ему отоспаться. У него всё в порядке, просто села батарейка. Наверное, внезапно случилось?

— Да. Просто обмяк и… вот я и…

— Ясно. Такое порой происходит, чтоб  ты знал и не паниковал. Если не холодный, не горячий, не в пятнах, без ран, есть вероятность того, что просто вымотался.Ну, бывайте, все относительно целы, относительно здоровы и относительно не потратились, чтоб выдать себя аппаратам.

— Это потому Чимин не приехал?

— Да кто его разберёт, он в последнее время сам не свой. Мне не сложно, но с тебя причитается. 

— Сколько?

— Я бы взял тебя всего.

— Не смешно.

— А я и не шучу, — со вздохом произносит Тэн и заправляет длинную прядь волос за ухо, улыбается своей улыбкой, что больше котам подходит и с новым вздохом говорит: — Жаль, тебя я не интересую. Совсем. Потому попрошу однажды об услуге. Простой и несложной, — Чан с сомнением смотрит на него, а Тэн со смехом поднимает руки, словно сдаваться в плен надумал: — Никакого интима, не беспокойся.

— Договорились.

Chapter Text

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

Заперев лавку, Чан мостится в кресло, складывает ноги на стул, стоящий рядом, и сидит несколько часов к ряду, неотрывно глядя на Феликса. Атам так и не отходит от него, только попыток открыть глаза травника больше не делает, просто ворчит что-то и перебирает лапками, запихивая выпавшие волосинки обратно в косу. Посидев некоторое время рядом с Феликсом, Чан понимает, что Тэн был прав, и Феликс просто спит. Он делает себе большую чашку чая и задумчиво смотрит на единственный кусок хлеба. В животе бурчит так отчётливо, что он сдаётся и съедает его всухомятку, и лишь потом вспоминает о чае, который проливается горячим, но пустым внутрь.

Покидать лавку он не решается, потому суёт в рот ложку мёда и задумчиво рассасывает, запивая его ещё одной чашкой чая. Голод не отступает, но притупляется. Складывается ощущение, что он наспался наперёд, потому что в сон не клонит, вот и приходится слоняться по лавке и совать нос, куда придётся. В записи, например. Ровные строчки, ровные и аккуратные буквы. Иногда в записи вклинивается чужой почерк, немного вычурный и более резкий, но такой же ровный и аккуратный. Наверняка принадлежит Хёнджину.

На стеллажах куча банок, но Чан к ним даже не подходит, чтобы не спровоцировать рост аппетита чем-то внезапно напоминающем о еде, и уж, не приведи небо, о мясе. О чём-то типа отрубленных лап или молотых мочевых пузырях каких-то зверей он старается не думать. Он мнётся некоторое время, а потом всё же подходит к стеллажам с книгами. Именно здесь ночью ему привиделась или приснилась снующая тень. Что же она могла искать? На полках стоят старые и потрёпанные книги. Новых нет.

На полках больше всего разных изданий книг по травничеству и магии трав, по взаимодействиям разных эликсиров и зелий, в общем, специальная литература, без которой обучение травника невозможно. Но среди книг встречаются и сказки. Некоторые обложки Чан даже узнаёт. В прошлой жизни, когда у него был дом, такие же стояли у изголовья его кровати, и если не родители, то он сам часто читал их по многу раз.

Корешки отдают теплом и горечью, потому Чан отводит глаза, чтобы не горело внутри утраченным. Одна книга привлекает его внимание, и он осторожно касается потрёпанной обложки. От неё пахнет тем, кем не должно, он суёт свой нос в разворот и жадно вдыхает этот запах, на который накладывается аромат травника и Хёнджина. От книги необъяснимо пахнет Саном. Хотя Чан не помнит, чтобы Сан брал книгу в руки, но всё же он ощущает именно его запах. Ещё не тронутый тленом смерти, которым стало разить после стычки с Минги.

Чан с трудом заставляет себя отставить книгу обратно, но всё возвращается к ней взглядом, словно она ответит на его вопросы. Взяв её снова, он перелистывает сказки, пробегая глазами названия и картинки, но нет ни одной о сказочном девятихвостом лисе, который на самом деле является реальностью. Даже об инкубах есть, а о кицунэ ни слова. Значит, книга ответов не даст.

Он нагребает несколько книг с мифами и легендами в стопку, тащит их к топчану, укладывает на стул, включает бра, направляя свет, и мостится в кресле поудобнее. Вечер предстоит долгий, а он намерен дождаться момента, когда Феликс проснётся. У него масса вопросов к нему, может быть, Феликс как страж врат сможет пояснить, что происходит и что произошло в лесу. А ещё он втайне надеется понять, что за капель они видели и слышали.

Книги заканчиваются раньше, чем часы отстукивают полночь. Чан трёт уставшие глаза и задумчиво смотрит на стопку книг на коленях. Он прочитал их все. Обычные сказки, знакомые легенды, прошлое, что трогает ледяной рукой за плечо, напоминая о себе. Прикрыв глаза, Чан собирается с мыслями, стараясь отогнать мысли о своих мертвецах. Книги возвращаются на свои места, а Чан набирает новый ворох, который оттягивает руки и подпирает подбородок.

Чтение затягивает. Избавляет от лишних мыслей. Он и забыл, когда в последний раз читал что-то. Всё время некогда, куча дел и забот. Последние же часы ощущаются как отпуск или каникулы, несмотря на морозный ужас, что так и остался где-то под кожей. В окно светит луна, изредка прикрываясь свинцовыми тучами. Феликс спит крепко, даже не переворачивается и не морщится во сне.

Страницы шуршат под пальцами утерянными крыльями мёртвых бабочек и мотыльков, кажется, что они острые, словно лезвия, готовы порезать пальцы при неосторожном обращении. Чану даже мерещится звук призрачных чешуйчатых крыльев. Глаза непослушно закрываются на долгие мгновения, буквы расплываются, а взгляд блуждает, словно зачарованный. Делает оборот, а после вновь погружается в темноту, скрытый шторами век.

Сон одолевает так стремительно и сильно, что сопротивляться никак не выходит, и Чан всё же прикрывает глаза, сдаваясь. И снова ему то ли снится, то ли видится человек, застывший у книжных полок, который ищёт что-то, перебирает длинными точёными пальцами корешки книг, склоняет голову то в одну сторону, то в другую, словно пытается что-то отыскать. Есть что-то в облике знакомое, но понимание не даётся. Да и человек не спешит выйти в ореол света. Ни лунного, ни света бра.

Даже когда незнакомец склоняется над Феликсом, легко касаясь подушечками пальцев щеки спящего, взгляд плывёт, и всё вокруг размывается, как будто после недавнего посещения окулиста с проверкой глазного дна. И сколько бы усилий он ни прикладывал, чтобы сфокусироваться, ничего не выходит.

Зато слишком явственный кошмар или реальный тайный посетитель обращает на него внимание. Подходит неслышно, склоняется над ним, обдавая запахом полыни и морозной свежести, вглядывается в лицо, будто желая заметить намёк на то, что Чан не спит, а Чан ни за что не сможет ответить, как он видит с закрытыми глазами. Может, и впрямь сон?

Когда его подбородка касаются прохладные пальцы, приподнимая его лицо, Чан чувствует, как немеет кожа в месте прикосновения, как слабеют мышцы и окутывает одновременно сладкой истомой и усталостной дрёмой, которая легко может перерасти в смерть. Незнакомец отпускает его лицо и вновь возвращается к книгам, видимо, так ничего желанного и не заметив. Чан силится что-то рассмотреть, но всё же засыпает под шелест чешуйчатых крыльев.

Всю оставшуюся ночь ему снятся мотыльки, забивающиеся в глотку, капающая на лицо кровь и чей-то приглушённый крик о помощи. И сколько бы Чан ни пытался проснуться, вынырнуть из кошмаров не удаётся. Утро его встречает запахом чая со специями, который оказывается прямо под носом. Чан открывает один глаз и смотрит на довольного Феликса с чашкой.

— Выспался? — спрашивает Чан.

— Прости, как-то неожиданно меня срубило. Но я давно так сладко не спал. Я не знал, что тебе такого приготовить, потому заказал тройную порцию мяса с овощами.

— А ты?

— А я уже позавтракал и успел покопаться в книгах, переговорить с другими Стражами Врат и даже найти наиболее вероятный ответ.

— И что это было? — имея в виду ту странную капель, спрашивает Чан.

— Пока из всех логичных объяснений — Междумирье.

— Подожди, ещё раз. Междумирье? Это что за лабуда?

— Это не лабуда, — сипло отзывается Феликс. — Это, по сути, та самая плёнка, что отделяет Сумерки от нашего мира и наш мир от Сумерек. Туда крайне сложно попасть, но выбраться оттуда ещё сложнее. Сумерки в этом плане проще, потому что можно объяснить, что к чему, даже несмотря на то, что всё, что происходит там — та ещё какофония. А Междумирье — это отражение сразу двух миров, поэтому там возможно даже то, что казалось бы невозможным совершенно.

— Утречка.

Дверь в лавку открывается, и первой в неё входит высокий смуглый парень, весь в чёрном, словно ворон. Статный, гибкий, привлекающий внимание, приковывающий взгляд, несмотря на скрытое под чёрной маской и за такой же чёрной кепкой лицо, словно он боится быть узнанным или же переживает из-за вирусов. Такими соблазнительными могут быть только коты. Феликс с Минхо тому пример. Узнав запах, Чан кривится, отставляя чашку. Аппетит пропадает мгновенно.

Вторым входит Хёнджин, который по сравнению с оборотнем-пантерой кажется совсем низеньким, несмотря на тот факт, что он выше Чана. Чану мерещится странная смесь запахов, которую даже ненавистный аромат пантеры не способен перебить — он чувствует запах золы, полыни и морозной свежести, от которых в груди что-то дрожит.

Феликс первым делом коротко обнимает Хёнджина, и лишь потом спешит за прилавок, просматривая книгу с записями. Незнакомец спокойно ждёт и не суетится, опираясь о прилавок и с интересом наблюдая за травником. Метнувшись к стеллажам и найдя нужный бумажный пакет, отдаёт пантере заказ, принимает плату и вносит записи в журнал.

Чёрные глаза пантеры прожигают Чана насквозь, и он отвечает злым взглядом, хотя в отличие от него, пантера не пытается его испепелить и в глазах нет жажды убийства, только чистый интерес. Чану даже приподнятая бровь мерещится. Он почти готов вцепиться незнакомцу в глотку, когда тот уходит за дверь, попрощавшись с хозяином лавки, и лишь тогда Чана отпускает, но аппетит так и не возвращается.

Чтобы не задавали вопросов, он притворяется спящим. Феликс недолго стоит возле него, поправляет плед на его плечах, убирает еду и чашку, а потом скрывается вслед за Хёнджином в спальне, дав наказ чернушкам сторожить спящего и лавку заодно. На двери всё равно музыка ветра отзовётся тут же, стоит открыть дверь, но чернушки способны поднять не только гвалт, но и выпровадить незваных гостей ожидать за дверью.

Чан ещё какое-то время прикидывается спящим, а потом снова засыпает, да так крепко, что открывает глаза лишь после обеда, когда в лавке начинается толкучка и шумные клиенты спорят, кто перед кем стоял в очереди, а Феликс пытается всех убедить, что нечего поднимать крик, если все всё равно всё получат и никто не уйдёт обиженным.

Чан как раз направляется в сторону ванной комнаты, когда спотыкается внезапно даже для себя самого и мысленно уже вспахивает носом пол, но его удерживают сильные руки. Чан выпрямляется, облегчённо выдыхая, потому что даже от этого рывка, не давшего упасть, уже голова кругом, а раны отзываются тянущей болью, а если бы брякнулся, то и швы могли бы разойтись. И всё бы ничего, если бы не онемение кожи в месте прикосновения и не слабость с истомой наперевес. Всё в точности, как ночью.

— Спасибо! — слишком хрипло отзывается Чан и даже не старается выдавить улыбку.

— Осторожнее, легко снова слечь и снова придётся залечивать раны, которые могут оказаться куда глубже, чем казались, — глядя ему в глаза, произносит Хёнджин. И от этого взгляда у Чана ползут мурашки по коже, ведь даже тогда, почти в прошлой жизни, когда демон приказал ему покинуть лавку, одними словами подавив волю, он не смотрел на него так, как сейчас.

— Ага.

Чан умывается с таким остервенением, что кажется, скоро кожа с лица клочьями слезет. Ощущение гадкое, словно он подозревает невиновного в том, чего тот не делал. Мало ли какая ерунда приходит ночью в кошмарах? Может быть, это всё совпадения. Да и кому, как не Стражу Врат понимать, что за существо или сущность рядом с ним? Феликс же первым заметил бы, будь что неладно с Хёнджином, да?

Его буквально душит противоречивыми чувствами, от которых не выходит отбрыкаться, из-за чего начавшаяся утром тошнота лишь усиливается. Хочется выпить какой-нибудь настой и забыть всё. Выйдя в лавку и заметив, что та снова опустела, а Хёнджина нигде не видно, подходит впритык к Феликсу и на ухо говорит:

— Феликс, будь осторожен с Хёнджином.

— Да что вы заладили все? Достали. Я не просил ваших советов и не нуждаюсь в няньках. Внятно объяснил?

— Прости, просто… — Чан вздыхает и отводит глаза, стараясь придумать наиболее безобидное объяснение своим словам. — Просто я волнуюсь, а в последнее время слишком много чертовщины творится. Ну и Хёнджин может пострадать из-за всего…

Лицо Феликса удивлённо вытягивается, а после он весь расслабляется, хотя на словах о Хёнджине, сжался в комок. Это не совсем то, что собирался сказать Чан, если честно, то совсем не то. Он имел в виду именно то, что сказал. Он переживает за Феликса из-за того, что Хёнджин неуловимым образом похож на того, кто привиделся или приснился ночью.

— Обо мне шушукаетесь? — Чан вздрагивает от неожиданного появления Хёнджина, а Феликс сияет начищенным медяком.

— Чан переживает, что ты можешь пострадать в свете последних событий из-за того, что стал обычным.

— Мне приятна твоя забота, — неотрывно глядя на Чана, произносит Хёнджин, а Чану одновременно чудится скрытая угроза и в то же время полное недоумение.

 Из-за странных ощущений, Чан решает, что пора и честь знать. Это у него болит, это он сходит с ума от дурацких кошмаров и догадок, и нечего других этим нагружать. Раны заживают на нём как на собаке, а со своими дурацкими подозрениями изведёт всех.Бывший инкуб явно не просто остаётся с травником из своих каких-то убеждений. Здесь кроется нечто большее. Возможно, невозможная для инкуба любовь. Поэтому мешать не хочется совсем, особенно в свете размышлений Феликса.

— Вот тебе сборы и самые необходимые мази, за остальным придёшь позже, не всё готово, — Феликс тоскливо смотрит на него, но Чан упрям в своём решении уходить прямо сейчас.

Хёнджин возле Феликса находится так много, что Чан решает оставить свой разговор на после. Почему-то хочется поговорить о том сне или не сне только с тем, кого он знает, а не с загадочным и молчаливым, привлекательным и в то же время непонятным Хёнджином. От него у Чана, если честно, в желудке ледяная пустыня. Особенно, когда смотрит так, как сейчас, провожая и опершись на притолоку двери. Хочется сбежать подальше, отгородившись половиной города.

Чан выбирает самый короткий путь домой, но всё равно бредёт достаточно долго, изредка присаживается отдохнуть на лавочку, переводит дыхание, умостившись на качелях, сокращает и срезает путь везде, где возможно. Потому что внезапно понимает, почему Феликс так переживает за него. Он действительно ещё слишком слаб. У одного сомнительного ночного клуба на него вываливается пьяный, хватая за грудки и всматриваясь в лицо.

— Чан? Что делаешь в таком мрачном месте?

— Минхо, ты пьян?

— В сопли, — честно признаётся Минхо. — Юбин. Она… Мы…

— Жива?

— Нет, а Чонин — да, но он меня выгнал взашей. Снова, — Минхо хлюпает носом и пытается сфокусировать взгляд на его лице. — Тебе оно надо?

— Надо, — со вздохом отвечает Чан, придерживая Минхо за пояс. Он не то, что на ногах не стоит, держится только благодаря руке Чана. — Дети как?

— Растут, всё с ним в порядке, у родителей спрятал. Это со мной… В день, когда родилась наша самая младшая малышка, я решил, что больше не смогу уступить её просьбам. Не думал, что можно терпеть такую боль добровольно. Я бы хотел забрать её боль себе. Это неправильно так мучить женщин. Знаешь, если бы я раньше был на совместных родах, пожалуй, отказал бы ей в желании иметь больше одного ребёнка, но она… Как вообще можно соглашаться на роды больше одного раза? — Минхо передёргивает плечами и послушно переставляет ноги, не задавая вопросов, куда Чан его ведёт. — Я же вечно на дежурстве, а тут присутствовал. Не представляю, как женщины могут всё это выдержать. Присутствовать и то больно, а чтоб самостоятельно пережить… а их у нас вон сколько. Такие клубочки счастья… Я даже не думал, что всё настолько… Самодур… И вот теперь её нет. У меня ни жены, ни Джисона. А он… Он… Я такой идиот. Ненавижу себя. За каждый чёртов выбор. Лучше бы я не знал ни их, ни Чонина. А от тебя так пахнет им, что голова кругом. Он ведь был прав. Прав, что не позволил… что ему до бабочки-однодневки. Знаешь, ты меня, пожалуй, брось. Пусть корриганы порешают все мои проблемы, обнажив клинки своих когтей.

— Ещё чего. Тебе просто надо привести себя в порядок и проспаться.

— В вытрезвителе?

— Ты прямо пример самобичевания, — криво усмехается Чан, узнавая сейчас в Минхо самого себя. — Даже не знаю, кто из нас сильнее ненавидит себя. Вообще, я веду тебя в свою квартиру. Но если хочешь в вытрезвитель, то я могу.

— Не надо, — слишком покорно шепчет Минхо и старается даже ноги переставлять, хотя почти отключается. — Ёнгуку и без меня несладко, чтоб его ещё так подставлять. Спасибо тебе, если что. Прости, я не могу заткнуться. Потому что жжёт изнутри, понимаешь? Горит огнём. Я её не сберёг. И его не сберёг. Братьев тоже не смог. Надеюсь, хоть детей не зацепит моё проклятие. И Чонина, чтобы как можно дольше тоже…

Чан вздыхает, он чувствует примерно то же самое. Просто иногда жизнь кажется неплохой штукой, есть чему радоваться, есть к кому спешить, кого любить, есть что есть и где спать. Но в тёмных закоулках души сидит вот это — страх заразить всех смрадным проклятием смерти, что кружит вокруг, даже если ты пытаешься жить обычной жизнью.

В двери своей квартиры Чан Минхо он уже вносит. Тот спит и шмыгает носом, болезненно морщится и шарит руками. Чан сгружает Минхо на диван. Снимает куртку и ботинки, укрывает пледом и бредёт на кухню.

Сбор, который сделал для него Феликс, лучше пить на постоянной основе, но он просто потом посоветует Минхо не воротить носом и воспользоваться услугами травника. Напоить сонного Минхо выходит на удивление легко, тот послушно пьёт еле тёплый настой и хватается за руки Чана, словно это спасёт его от самого себя. Некоторое время Чан держит его руки, а когда Минхо расслабляется, то отходит.

Чан натягивает куртку и выходит на балкончик посмотреть на огни ночного города. Ночь Чану всегда нравилась больше, чем день. И уж тем более, чем утро. Темнота или сумерки, смазанные, будто размытые краски, не режущие глаз белесыми вспышками солнца. Вероятно, это следствие того, кто он есть. Наполовину зверь. Хищник.

Смешно даже. Раньше на таких, как он, охотились. Убивали. Или оставляли себе в качестве живых игрушек. Та же участь ждала всех, кто отличался. Всех, кто некто больший, чем человек. Их уничтожали целыми семьями, не зная пощады. А оборотни, вампиры и прочие существа всё равно выжили. Хоть многие и оказались на грани вымирания.

Как его названная сестра Джиу. Или её дочь. Как тот же Чонин, чья закрытая община бережёт детёнышей любой ценой. Как новые знакомые, с которыми он имел честь встретиться и общаться.

Поэтому крайне странно, что он так сдружился с охотниками. И не только сдружился. Чёрт возьми, он даже делил в своё время постель с одним из кошачьих, а теперь второй из кошачьих спит на его диване, проревев на его плече с добрый час, пока они шли домой. А он не только позволял использовать свою грудь как жилетку, но и сочувствовал, поглаживая Минхо по спине.

Хотя котов у него нет причин любить. Именно они стали причиной того, что он остался один. Живым. Как назидание остальным.

Всё это может не нравиться, но не изменит факта того, что это происходит. Нет чёрного и белого. Мир не так прост, и порой даже враг может стать другом, а тот, кто веками истреблял таких, как ты, может превратиться в твоё дыхание.

Чан делает глоток остывшего чая и смотрит в небо. Почему жизнь настолько сложная и запутанная штука? Почему его судьба сталкивает лбом именно с теми, кто вызывает очень яркие эмоции? Почему он принимает решения, которые меняют отношение ко многому настолько сильно? Почему часть вещей происходит без его на то желания, и именно эта часть меняет его и мир вокруг?

Он бы хотел никогда не знать того, что знает. Не жаждал и пережить того, что пережил и переживает до сих пор. Ему даровали жизнь, когда он её не хотел, и вырвали сердце, когда захотел жить. Нечестно и несправедливо.

Хотя что в его жизни было справедливым? Разве что первые годы жизни, когда у него была семья и любящие родители. А потом всё стало так, как стало. Он многое потерял, многое обрёл взамен. И именно в этот момент не уверен, готов ли он обменять всю свою боль, что раздирает душу сейчас, на то, чтобы снова быть маленьким мальчиком в кругу семьи.

Это дико и неправильно, но запечатление делает ужасные вещи с сердцем и душой. Когда хочется жить вопреки всему, потому что где-то в этой безбрежной жизни есть тот, ради кого готов в огонь и в воду. Вот только есть ли этот кто-то в этом мире или канул в безвестность в мире мёртвых?

Как бы то ни было, Чан будет ждать столько, сколько выдержит его сердце. Пальцы, удерживающие чашку, окончательно задубели, а чай начала затягивать тонкая плёнка льда. Он вздыхает и входит в комнату, где, немного успокоившись под действием чая, спит ещё один представитель кошачьих, ломающий его мнение об оборотнях этого вида.

Минхо ничем не походит на тех, кто изменил его жизнь навсегда. Да, он немного непонятный и даже странный, но разве кто-то из них иной? Все они так или иначе являются кем-то необычным. Со своими тараканами и странностями. Так уж сложилось, что нет идеальных людей.

Нет чёрного и белого. Это знание пришло к нему от родителей, хотя осознал он его только когда пришёл сюда, в эту точку, обретя и растеряв по дороге тех, кто стал близок. Потребовались годы, чтобы перестать ненавидеть всех кошачьих без разбору, столько же времени понадобилось, чтобы понять, что каждый может стать врагом, даже близкий человек. И так же близким может оказаться не кровный родственник. Много уроков ему преподала жизнь, а он всё равно путается в ней, часто не зная, что делать. Как сейчас.

Хочется уйти в запой или курить какой-то порошок, чтобы уйти из реальности, чтобы сбежать от боли, терзающей его. Хочется, но его максимум — травяной сбор от Феликса. Феликса, на которого тоже больно смотреть. Потому что он причинил ему немало боли в своё время. И потом пытался забыться в объятиях огненного дракона, чтобы обрести новую боль спустя время.

Жизнь чертовски несправедлива к нему, но щедра на эмоции и чувства, на знакомства и приключения, которые в самый раз бросить разменной монетой на стол судьбы и заплатить ею за спокойную размеренную жизнь, отказавшись от всех и каждого взамен тихой идиллии в семье.

Но Чан почти уверен, что это не его удел. Не его судьба. Что как бы больно ни было, он идёт своим путём к чему-то, что предопределено. И чем больше он пытается изменить, тем яростнее жизнь отбирает у него всё, что дорого, отсекая вероятности.

Когда-то он думал, что от судьбы можно убежать. Что можно избежать «плохих» чувств. Что есть возможность жить так, чтобы не обидеть никого. Но потом он понял, что это невозможно. Что так не бывает. Оставалось только принять. А принять оказалось непросто, сколько сил потрачено на то, чтобы понять, что даже убей он клан пантер, дыру в его сердце не залатать.

Сколько времени положено на то, чтобы не рычать на каждого кошачьего. И как потом легко они сошлись с тем охотником из кошачьих, потом с Феликсом, а после стали приятелями с Минхо.

Жизнь будто играет с ним в прятки и в поддавки одновременно. Лишь только он смирился с кошачьими оборотнями, тут же влетел в отношения с одним из них. Понял, что не все охотники — беспощадные убийцы, оказался в самой круговерти охоты, а после подружился с несколькими охотниками, которые оказались обычным ребятами со своими проблемами и сомнениями.

Как только он стал забывать мальчонку-лиса, которого они с названными сёстрами спасли, как в его жизнь вошёл другой лис. Лис из сказок и мифов. Невозможный и невероятный. Тот, кого и быть-то не должно. Он не сильно верил в драконов, пока не столкнулся с одним из них. А в кицунэ, сказать по правде, даже сейчас верится с трудом.

Минхо спит беспокойно, комкает одеяло в районе груди, и даже под действием чая морщится, и, если Чану не кажется, слёзы текут во сне из-под закрытых век. Покусав губы, он садится возле Минхо и гладит его по голове до тех пор, пока тот не проваливается в более крепкий сон, наконец, расслабившись.

Тяжкий вздох всё равно не передаст всего, что копошится в нём, потому Чан заваривает себе ещё чашку чая, долив в остывший и оттаявший немного кипятка. Пьёт неспешно, потом долго стоит в душе, и лишь ощутив, как расслабляются мышцы, он вытирается насухо и падает в кресло.

Глаза жгутся горячим, когда он смотрит на разметавшегося Минхо. Кажется, совсем недавно так лежал Сан, отходя в мир мёртвых до того, как вошёл в него своими ногами по своей воле, сам сделав шаг в неизвестность. Чан прикрывает глаза и проваливается в зыбкий сон, из которого его выталкивает падение.

— Какого чёрта, — рычит Чан, распахивая глаза. Он готов драться как минимум. Но вместо этого прижимает к себе чужое тело, пахнущее смертью и полынью, даже через слои одежды прохладное, но такое знакомое, хотя ему и не дано было познать что-то большее, чем… — Сан, но как?

— Не знаю, — сипло отзывается Сан и выпутывается из его рук, поднимаясь. — У тебя был Минхо?

— Был?

— Ну, во всяком случае, его точно здесь нет. Зато есть записка с веским «спасибо». Хорошо ночь провели? — в голосе слышится ехидство и намёк на яд. Чан оглядывает комнату. О присутствии Минхо говорит только тот факт, что плед на диване сложен, в то время, как он спал в кресле, а в комнате остался чужой запах.

— Какую нахрен ночь? Ты вообще как сюда попал?

— Да я сам не знаю, — дёргает щекой Сан, осторожно принюхиваясь. Может, Чану кажется, но Сан дышит уже не так тяжело, да и лицо немного светлеет. — Прыгнул с обрыва, и сюда вот. На тебя приземлился. Неловко немного вышло, — Сан растерянно чешет затылок и пожимает плечами. — Прости.

Он в той же одежде, только лохматый совсем, будто его не месяц не было, а год как минимум. Движения немного скованы, но в общем и целом, он не напоминает того Сана, что отходил за грань и всё никак не мог умереть на его руках, зависнув где-то меж миров живых и мёртвых. Стоит теперь вот немного смущённый и растерянный.

— Я так рад тебя видеть, — Чану так хочется обнять Сана и сжать, чтобы точно убедиться, что это не очередной сон. Но вместо этого он летит лицом в пол, просыпаясь окончательно. Руки заломлены профессионально — не вырваться.

— Именем Лабиринта вы задержаны, — гремит сверху. — Чхве Сан, вы обвиняетесь в госизмене. Бан Чан, вы обвиняетесь в укрывательстве особо опасного преступника. Мы доставим вас в Лабиринт для допросов и пыток. Дальнейшую судьбу решит суд.

Chapter Text

"Плохой учитель преподносит истину, хороший учит её находить" 

 Адольф Дистервег немецкий педагог

 

— Чёрт.

— Что там?

— Здесь женщина и ребёнок, — Ёнгук осторожно заглядывает в комнату, сканируя пространство и отступает в коридор, опуская клинок. — Нам сказали, что здесь существо, пожирающее плоть, а это просто кормящая мать в не самых лучших условиях проживания.

— Ты так уверен в том, что она не демоница? — от строгого голоса по телу мурашки, а в груди огненный ком, словно он напроказивший школьник.

— Я не знаю. Нужно проверить её досье и лишь потом вернуться, но из того, что вижу, вызов ошибочен, — Ёнгук костерит себя на чём свет стоит, из-за дурацкой оплошности — забыл папку с документами в машине.

— Как скажешь, стажёр. Сегодня ты главный. Я посторожу её, пока ты сходишь за документами.

— Спасибо, учитель Кван.

— Сколько просил звать меня просто Анджин. Теперь мы коллеги.

— Хорошо… Анджин.

Ёнгук спускается быстро, мысленно пересчитывая убитые ступени дышащего на ладан домика с лавкой букиниста на первом этаже и двумя квартирами на втором. Краска на стенах облупилась, висит какими-то уродливыми струпьями, колышется от движения воздуха, ступени не скрипят лишь одному богу известно почему, пахнет плесенью и сыростью. Место неприглядное уж тем более для молодой женщины с грудным ребёнком. В документах он не находит никаких доказательств или свидетельств, хмурится, прикидывая, почему диспетчер вообще принял вызов, а выехавший на место полицейский посчитал, что здесь обитает людоед.

Никаких намёков на пожирание плоти, ни мух, ни таскающих кости собак, ни намёка на вонь гниющих останков. Вообще место откровенно жуткое и тихое, не должно быть так едва ли не в центре города. Может, именно это и спровоцировало вызов наряда охотников. Душераздирающий крик прорезает вязкую тишину, и папка падает из рук. Ёнгук несётся назад, натыкаясь взглядом на вытирающего катану учителя и лежащую на полу полуобратившуюся демоницу.

— Видимо, проголодалась, вот и кинулась.

— А ребёнок? — севшим голосом спрашивает Ёнгук, но Кван лишь качает головой.

— Она сделала неправильный выбор: сначала он, потом я. И просчиталась. Мне жаль, что так вышло. Мне хотелось бы ошибаться. Но ты был неправ.

Ёнгука выворачивает прямо на покосившиеся ступени, когда он замечает уголок пелёнки, выглядывающий из полуобратившейся людоедки. Учитель похлопывает по плечу и что-то говорит, но на данный момент желудок диктует свои условия. Всю дорогу до участка Ёнгук молчит, пишет отчёт, как и полагается, и не считает себя «старшим» или «главным», которым ему дал побыть его инструктор и напарник на ближайшие полгода. Он облажался по полной.

Кван Анджин — один из самых лучших охотников, взявшийся за обучение новичка, хотя и был освобождён от этой обязанности за особые заслуги перед городом. Ёнгук с ним узнал столько всего, и столько ещё впереди. Полевые выезды — это не практика в Академии, это пыль, грязь, кровь и кишки. Это нечто пострашнее обычного барабашки или спятившего домовика.

Ёнгук подкидывается на постели, ощущая, как колотится сердце. Будто это не воспоминание о давнем прошлом, а произошло сегодня или вчера. Рядом спит Минсок, раскинувшись, словно намерен взлететь. Ёнгук утыкается ему лбом в рёбра, ощущая, как бьётся чужое сердце, пульсацией отзываясь в его голове. Убаюкивающий звук и медитативное состояние. В полудрёме он ощущает, как Минсок целует его макушку и тянет одеяло повыше, отчего он быстро засыпает.

Они с Минсоком редко ссорились, в основном потому, что им не из-за чего было ссориться. Общая работа, общие интересы, общая квартира, постель и даже способ расслабиться после тяжёлого рабочего дня не способствовуют лишним конфликтам. То, что Минсок является подчинённым, а Ёнгуку досталась роль начальника, на их отношения никак не влияло и не влияет.

Оба владеют искусством сглаживать острые углы и умеют побеждать в схватках, не только словесных. Ко всему, они прекрасно друг друга понимают, какой резон лезть в бутылку из-за брошенной в сердцах фразы. Учитывая, специфику их работы, таких фраз было предостаточно, как и поводов для конфликта.

Но зачем разводить на пустом месте ненужные никому свары, если Минсок прекрасно понимает, почему Ёнгук запирается в ванной с бутылкой вина и может сказать что-то колкое, если Минсок попробует выяснить, что не так. Ёнгук так же хорошо знает Минсока, и что бутылка на столе значит, что разговора не будет. Просто Минсок пытается переварить или осмыслить то, что не уложится в слова и вряд ли выйдет нормальный разговор.

И пусть оба понимают, что алкоголь — не лекарство, но оба молчат, ведь каждый из них острую боль лечит именно так. Сначала бокалом, потом, собравшись с мыслями, словами, и потом уж чем-то ещё. Схваткой или лечебной настойкой, там уж как пойдёт.

Ёнгук вообще не любит ругаться. Может, потому, что по жизни молчун. Это совершенно не значит, что они не раздражают друг друга порой настолько, что можно взорваться, если бы не желание уйти от ненужного конфликта. Но ссоры всё же случаются, как бы они не пытались справиться со своими зашкаливающими чувствами. Самая некрасивая и затянувшаяся ссора случается именно тогда, когда нужна максимальная консолидация, а не свары и раздрай.

— Ты даже ничего не скажешь?

— Чего ты от меня хочешь? — устало поднимает глаза Ёнгук, под веки будто сто килограммов песка засыпали, моргать больно. Голова гудит, словно наковальня, по которой без устали лупит пудовый молот.

— Может быть, что тебе не хочется, чтобы меня переводили? Что произошла ошибка. Ну, не знаю, что ты просто вымотался и не осознал смысл подписанного документа, — Минсок пышет жаром, будто готовый к бою дракон. Щёки с нездоровым румянцем на фоне ввалившихся щёк и болезненного блеска глаз.

— Минсок, мне этого не хочется, но приказ есть приказ. К тому же, из самого Лабиринта. Ты же знаешь, что этот тип не обсуждается.

— Давно ты превратился в того, кто холодно исполняет приказы? Без осуждения или недовольства. Ты просто взял и подписал документы о моём переводе, как будто для тебя это ничего не значит.

— Я хочу верить, что это сбережёт тебя.

— Поэтому меня даже в известность не поставил, а просто подписал бумажки о переводе, словно я рядовой охотник, — зло фыркает Минсок, упираясь ладонями в стол и вынуждая Ёнгука смотреть на себя. — Ты вообще собирался сказать мне это в лицо? Или думал, что мне будет достаточно извещения из канцелярии? Посмотри на меня и скажи, что вынудило тебя подписать эти бумаги. Я вот, к примеру, не собираюсь соглашаться и подписывать эту фигню. Потому что не собираюсь тебя оставлять зашиваться здесь, пока буду прохлаждаться на Чеджу. Или ты думаешь, я не в курсе, сколько там работы?

— Минсок…

— Да я кучу лет Минсок, чтоб ты знал, — шипение в ответ похлеще, чем в серпентарии. — Я отказываюсь подписывать эту бумажку! Я отказываюсь от перевода! И имею полное право на это, учитывая тот факт, что это лишь рекомендация сократить отдел, а не лично меня отослать загорать на пляж! Ты, что же, забыл, кто я?

— Да как тут…

— Поговори мне ещё, — опасно сужает глаза Минсок, кажется, что кинется в лицо словно дикая кошка. — Хочешь отослать на отдых кого, отправь Минхо. Пусть уедет хоть на время, может, немного в себя придёт, он же на человека не похож совсем. Ёнгук, просто объясни, какого чёрта?!

— У меня нехорошее предчувствие.

— Когда плохое предчувствие нам мешало выполнять свою работу?! Я счастлив с тобой, понимаешь? Когда мы засыпаем и просыпаемся рядом, даже если шрамов стало больше. Потому что ты рядом. Потому что я люблю тебя и не собираюсь бросать тебя здесь одного только потому, что ты собрался меня беречь, будто я сахарный. Ты же не думаешь, что я счастлив с тобой только потому, что мне с тобой удобно?! Или потому, что ты начальник? Да мы сошлись тогда, когда мы были простыми охотниками, которые выцарапывали жизни. Ёнгук, да не молчи ты!

— Я всё ещё настаиваю на твоём отъезде.

— Пошёл к чёрту! — от удара по столу подпрыгивает чашка и даже начинает барахлить монитор. Ёнгук смотрит в сторону, кусая губы. Он не желает ссориться, но считает, что всё делает правильно. Чем дальше Минсок от сошедшего с ума города, тем больше шансов выжить.

— Я бы понял, если бы ты это сказал мне тогда, в самом начале, тогда я бы мог принять факт, что ты просто испугался того, что чувствуешь. Но сейчас. Я не узнаю тебя.

— Может быть, отдых поможет понять.

— Да катись ты.

Минсока буквально сдувает со стола, он выметается из кабинета, даже не хлопнув дверью. Ёнгук тяжело вздыхает и опускает горящее лицо в дрожащие ладони. Он не ждёт, что Минсок уйдёт, — слишком тот упёртый и непробиваемый. Он понимает, что Минсок никуда не уедет. И наверняка написал уже двести запросов на отмену перевода.

Минсок оказывается дома, занятый готовкой, когда Ёнгук приходит домой за полночь. Они не спорят, не ругаются, и Минсок не позволяет ему уйти спать на диван, от трещина после этого разговора ощущается слишком болезненно и явственно. Оба измучены и сломлены, но продолжают делать свою работу и засыпать в одной постели, хотя было бы куда лучше, если бы Минсок всё-таки уехал и как можно дальше.

Ёнгук и без того ощущает себя опустошённым, даже глядя на себя в зеркало, порой не узнаёт себя, неудивительно, что Минсоку он кажется незнакомцем. Это уже давно не усталость. Это давно не разочарование. Это выгорание, истощение, полное опустошение и граничащее с отчаянием ощущение грядущего апокалипсиса.

— Привет, давно не слышались, — в трубке весёлый голос Хосока. На фоне визг детворы и счастливый смех. Звуки как будто из прошлой жизни.

— И тебе не хворать, как ваши дела?

— Весьма неплохо, почти не скучаю по старым денькам. Но скучаю по вам. Как вы?

— Всё в привычных рамках. Работа круглосуточно, вместо личной жизни, хобби и сна, — усмехается Ёнгук, невидящим взглядом смотря на хмурого Минсока и стоящего рядом мрачного Минхо.

— Совсем всё плохо?

— В экстрасенсы заделался?

— Что-то вроде того, — хмыкает Хосок. — Звучишь как несмазанные ворота, над которыми вдоволь поиздевались время и ржавчина. Такой голос у тебя был всего несколько раз. Когда собирался за Минском в Сумерки и когда пытался его вызволить, пока мы с ним были под прикрытием. А… Ну и когда Тэхён ум… В общем, ты понял.

— Волчьи уши слышат лучше человеческих.

— Помощь нужна?

— Думаю, справимся. Хотя гайки закручивают так, что подумываю уйти на покой.

— Читал, ощущение, что кто-то держит за цель извести Орден под корень.

— И помножить на ноль, как говорил Тэхён, — невесело усмехается Ёнгук, сжимая в руках ручку, которая ломается, и масляные чернила липким пятном расползаются по пальцам куда медленнее, чем растущая внутри пустота. Потому что перед внутренним взором ярким пятном всплывает сцена смерти Тэхёна и совсем шальные глаза Химчана, который не смог удержать раненого охотника, который был частью его души.

— Точно не нужна помощь?

— Пока точно и определённо нет, но попрошу быть наготове. Нужен свежий взгляд на происходящее. Иногда кажется, что я как слепой котёнок. Или же, что надумываю ерунды. Всюду заговоры мерещатся.

— Хо-хо, чтобы ты да о теориях заговора вещал? Мда. Будьте осторожны. Какую информацию собирать?

— Сущности, существа, у вас и здесь, если есть кто проверенный на примете, также важна общая картина, — Ёнгук сжимает и разжимает испачканный кулак, который кажется вымаранным не в чернилах, а в крови. — То ли в отпуск пора, то ли реально что-то грядёт.

— Понял. Привет ребятам.

— Ага. И ты своим.

Говорить, что из «ребят» их осталось не так и много, Ёнгук не собирается. Воздух кажется обжигающе холодным, вы груди разрастается боль. Это хуже ощущения одиночества — это непреодолимое плохое предчувствие и понимание, будто кто-то насильно отводит глаза от очевидных фактов. Он пытается отмыть руки и не сразу замечает, как за ним наблюдает прислонившийся к стене Минсок. Через несколько минут не выдерживает и молча ставит перед ним спиртосодержащий антисептический гель.

— Он лучше справится.

«Спасибо» разбивается о закрывшуюся за Минсоком дверь. Ёнгук смотрит на свои руки и не понимает, как будет дальше. Вообще это самое «дальше» становится настолько мутным и неясным, что кажется, будто будущего не существует. Словно его кто-то перечеркнул, а остальные ощущают какие-то отголоски грядущего.

— Ёнгук? — на выходе в него врезается Минхо. — Тебе просили срочно передать, — он суёт в руки Ёнгуку записку и стремительно уносится прочь, выглядя при этом мрачнее тучи.

Ёнгук смотрит на записку, ощущая, как падает в пропасть. Он упирается рукой в стену, переводя дыхание, и стремительно покидает здание отдела, чтобы сесть в машину, завести мотор и застыть на несколько минут, глядя в никуда. Он успевает приехать на момент, когда церемония только вот началась, но уже успела превратиться в нечто невразумительное.

— Грязный убийца! — женщина плюёт на гроб, хочет ещё и грязью швырнуть, но её оттаскивают. Она брыкается, упирается, и кричит, обращаясь к траурной процессии: — Вы до сих пор верите, что он герой и святой? Раскройте ваши глаза! Или вы все поголовно убийцы?! Ваши руки в крови, вы все купаетесь в невинной крови!!!

Ёнгук смотрит немигающим взглядом на тело своего учителя и вряд ли что-то видит. На душе скребутся кошки, но он честно пребывает до конца, и даже ненадолго задерживается на поминальной церемонии, выпив пару рюмок за упокой души, но потом ссылается на занятость и уходит.

Два дня Минсок подозрительно на него косится, но всё ещё молчит и не подходит, если в этом нет крайней нужды. В некотором плане, Ёнгук даже рад. Ему нужна передышка, чтобы привести мысли в порядок. А те, как назло, играют в чехарду. Решив немного проветриться, он бредёт в бар к вампиру, надеясь, что хотя бы там мысли выровняются и выстроятся стройными рядами, дав ему если не ответы, то хотя бы покой.

— Выглядишь неважно.

— Уж спасибо, лучше налей и не лезь не в свои дела.

— Я и не лезу, — даже не думает обижаться Сонхва. — Просто поддерживаю разговор с одним из тех, кто несмотря на своё естество, бо́льший человек, чем некоторые другие. Выпивка за счёт заведения, надеюсь, это поможет тебе проветрить мозги или заглушит боль.

Ожидать от выпивки облегчения — дело дурное и глупое. Но всё же посиделки в вампирской баре его немного отвлекают. Он смотрит на разных существ и людей, которые неплохо взаимодействуют между собой, и не понимает, откуда в человечестве столько агрессии и желчи, если отдельно взятые люди зачастую весьма неплохи и эмпатичны. Откуда байки о кровожадных монстрах, когда большинство тех же оборотней с бо́льшим удовольствием растерзают глотки друг другу а борьбе за власть, чем кинутся на людей. С вампирами дело другое, тяжело ими быть, когда еда — кровь. Звонок выбивает его из раздумий, словно застрявший в лузе шар выбивает другой, пущенный очень умелой рукой.

— Господин Бан Ёнгук?

— Да, это я.

— Это поверенный господина Кван Анджина. Он вам оставил кое-что, подъедьте ко мне в офис, когда вам будет угодно, чтобы получить то, что хотел передать вам ваш учитель.

Ему достаётся картотека и письмо, написанное ровным красивым почерком, в котором сложно не узнать руку лучшего среди охотников всех времён. «Ёнгук, ты был одним из самых выдающихся моих учеников, потому я хочу, чтобы ты продолжил моё дело. В конверте ты найдёшь ключ от хранилища, там отыщешь все ответы и сам всё поймёшь. На сейфе код — дата нашего первого выезда. Удачи на охоте».

Ёнгук откладывает посещение хранилища на потом, а пока заказывает доставку картотеки на дом и сидит с ней так долго, что перестаёт ориентироваться во времени. Минсок на ночном дежурстве, потому сделав себе ещё чая, Ёнгук переворачивает новые и новые страницы, всё сильнее стискивая зубы и отключая трезвонящий телефон, который бесит до неимоверности. Руки подрагивают, когда он берёт новые бумаги.

— Что это? — через плечо заглядывает Минсок, а потом садится напротив. Ёнгук отмирает и поднимает на него покрасневшие глаза.

— Фотографии с места крупной аварии на дороге. Погибла вся семья, включая ребёнка.

— Подожди… у мертвецов кулоны… мне это что-то напоминает. Видел нечто схожее совсем недавно… чтобы не на тренировке… или в документах.

Они ищут несколько часов к ряду в дубликатах документов по выездам, которые официально делать нельзя, но Ёнгуку они необходимы для анализа и обучения стажёров. Глухо. Тогда Минсок берётся за более старые дела, которые вновь оказались на дорасследовании, Ёнгук в это время листает копии личных дел сотрудников.

Внутри скребётся узнавание, на грани сознания, почти незаметное, словно мимолётное ощущение прикосновения воздушной массы, разогнанной крыльями птицы. Он берёт телефон и листает галерею видеозаписей, среди которых немало видео с тренировок. Когда он находит ответ, в горле пересыхает, вынуждая откашляться.

— Смотри! Похожий след у Сана на груди, словно впаялся в него, оставив навечно напоминание. Сан его прячет постоянно, словно если кто увидит, будет плохо.

— Что за чертовщина? Зачем охотнику охотник? А след же точь-в-точь… Значит, всё-таки… Он выжил в той аварии? Он сын этой четы…как их?

— Четы Че. Не знаю уж, кто мог взять над ним попечительство, но сменить фамилию Че на Чхве — не фонтан идея. По записям Анджина ребёнок с родителями — какой-то неопознанный вид оборотней, который следует уничтожить.

— С чего он взял, что…погоди… ты хочешь сказать, что Анджин подстроил аварию?

— Склоняюсь к мысли, что, если мы не ошибаемся в своей догадке, то он убил родителей Сана.

— Да быть не может. Он же титулованный охотник, отмечен даже медалью за отвагу и героизм.

— Но всё сходится. Не пойму только, за каким бесом ему семья Сана опасной привиделась. Невозможно быть оборотнем, неопознанным в Академии. А это значит, что он ошибся и убил совершенно невинных людей. Ребёнка сиротой оставил. Даже странно, что не убил. Хотя согласно отчёту, в машине три тела. Просчитался? Слишком увлёкся и не довёл дело до конца?

— Не понял.

— Чёрт, мне этот сон несколько раз за последние недели приснился. Словно предчувствие какое… — Ёнгук открывает папку, давая Минсоку рассмотреть содержимое. — Смотри, это первый мой серьёзный выезд. Тогда он убил людоедку. Но только сейчас я в состоянии анализировать факты и фото, чем и занимался последние дни, когда мы… Когда мы повздорили. Он убил защищающую своего ребёнка мать.

— Но она убивала людей. Это же очевидно.

— В том-то и дело, что она работала в морге и ела мёртвых, причём только невостребованных, я проводил опрос недавно, не открыто, конечно же… Закрались было сомнения, но теперь… Имея на руках кучу документов Анджина, я могу сделать вывод, что это было целенаправленное истребление всего, что выходило за рамки. Тогда я засомневался в том, что она вообще монстр, он настоял на том, чтобы я спустился за забытыми в машине документами, а сам убил её и ребёнка.

— С чего ты так решил?

— Посмотри на положение тела. Она закрывала ребёнка собой, а не пыталась его сожрать.

— Твою налево.

— Мягко сказано. А ещё есть это, — Ёнгук начинает выкладывать перед Минсоком одно за другим дела, — это, это, вот это, и ещё несколько сотен, если не тысяч других. И везде, понимаешь, везде следы обычного убийства налицо. Это не охота — это бойня.

— Как ты?

— Раздавлен. Я шёл за ним, верил ему, доверял прикрывать спину и в рот заглядывал. Если карьера — это убивать без разбора то я хотел бы поставить на ней крест. Я шёл в охотники, чтобы защищать и спасать, а не быть бездумным убийцей.

— Но ты — не он.

— Я его не остановил. И понял это лишь спустя пятнадцать лет. Сюда перевёлся по его протекции, он не хотел, чтобы меня любимчиком считали.

— Тут мы и познакомились поближе.

— Учитель Кван сделал меня тем, кем я есть сейчас. Мне противно и мерзко быть собой.

— Нет, Ёнгук, ты сделал себя сам и не отвечаешь за то, что он сотворил. Это его преступления и только его.

— Но я не помешал ему.

— Послушай, ты же не только не знал, ты не мог даже догадываться. Ты был зелёным выпускником Академии, коими мы все были сразу после выпуска, когда всё, что делали наставники, казалось правдой в последней инстанции.

— Но я не свёл данные, не заподозрил даже. Только в последние дни, когда он, оказывается, уже был мёртв…

— Ёнгук… многие жёны маньяков не знали, что их образцовый муж — монстр. А ты видел в нём эталон, учителя, героя, лучшего охотника в корпусе, а, может, и во всём министерстве.

— Как я скажу об этом Сану? Как? Но и молчать ведь не смогу.

— Не говори, пока не будешь уверен. Сан — взрослый, поймёт.

— Как же поймёт он, если не понимаю я? Чёрт подери, Минсок, мне кажется, я с ума схожу. Мир с ног на голову перевернулся. Мне нужно проветриться. Не останавливай и не отговаривай меня, пожалуйста.

— Возвращайся, я буду ждать, — Минсок смотрит внимательно, но мягко. Видимо, уже и извинений не потребует. Ёнгук коротко целует любимые капризные губы и выходит в ночь.

Он садится за руль и какое-то время просто колесит по городу, но тут всплывает фраза из письма о хранилище, туда он и направляется. Ёнгук сверяется с адресом и жмурится. Он очень хочет разобраться во всей этой чертовщине. Его встречает достаточно просторный зал, чтобы уместить стол человек на сорок, картотеку во всю стену, столы с компьютерами под другой. Стеллажи с оружием занимают место у третьей стены, а на четвёртой — трофеи.

Люди смотрят на него внимательно, но пока все молчат, провожая взглядом каждое его движение. Наверняка осведомлены о том, кто он и зачем сюда пришёл. Он бегло пролистывает стопку папок с делами и старается не кривиться от увиденного. Но когда видит пробковую доску со знакомыми лицами на фотографиях, оружие само липнет к рукам, а на глаза падает кровавая пелена. В ушах дробно стучит, и это единственное, что отвлекает его от полной прострации. А потом в мерный шум вклинивается знакомый голос. Ёнгук с трудом поднимает веки и смотрит на Минсока.

— Что ты тут делаешь?

— Родной мой, мы напарники уже сколько лет? Не дёргайся, давай зажму рану. Хотелось бы мне знать, что спровоцировало тебя выкосить столько охотников.

В горле Ёнгука рождается болезненный клёкот, мало похожий на смех или даже на кашель. Он достаёт из-за пазухи фото и кладёт на колени. Минсок переводит взгляд и чертыхается, пока его лицо идёт пятнами, а руки так крепко прижимают самую глубокую из ран, что Ёнгук с удивлением ощущает хоть что-то, кроме тупого онемения по всему телу.

— Что им до Ёнбока?

— Собирались пытать и уничтожить.

— Не понял. В честь чего? — шипит Минсок. Ни дать, ни взять — змея с чарующими глазами.

— В честь того, что они уничтожают всё, что выбивается за рамки.

— Но зачем?

— Чтобы вернуть золотой век, — криво усмехается Ёнгук. — Все те папки, что лежат дома — цветочки. Если хочешь, можешь посмотреть папки. Тебе будет достаточно, чтобы всё понять. Минхо, Хёнвон, Хосок и ещё с половину сотни охотников, к тому же, почему-то есть фото Минги. Ёнбок, Чан, Чонин, Сонхва — малая часть тех, кого ты знаешь вне управления. Теперь понимаешь?

— Чёрт-чёрт-чёрт-чёрт.

— Вечно ты умудряешься встрять, — ворчит Химчан, прикладывая руки, от которых растекается тепло, и Ёнгуку так сильно хочется спать, что нет сил бороться со слипающимися веками. — Не спать! — по лицу прилетает неслабая пощёчина.

— Химчан, а ты как здесь? — сипло спрашивает Минсок, а у Ёнгука как-то внезапно закончились силы, слова и даже воздух. Он готов влететь в золотые ворота на крейсерской скорости, но очередная пощёчина отбрасывает его прочь.

— Да за вами двоими только глаз да глаз. Сиди, не рыпайся, — прямо в ухо шипит Химчан. — Минсок, зажми сильнее. А ты не смей отключаться. Совсем уж последний мозг потерял. Ну, вот скажи мне на милость кто идёт на такую ватагу в одиночку. Чёрт возьми, Ёнгук, сейчас всё контролируется. За любой эликсир отчётность как за опиаты.

— Давайте подумаем, что нам с таким количеством мёртвых охотников делать, — тихо говорит Минсок. Ёнгук с трудом разлепляет закрывающиеся глаза. — Нам нужно вынести всю документацию, и лишь потом. Но что потом… Не представляю.

— Зато я представляю, — фыркает Химчан. — Нам нужен дракон. Но сначала это безобразие стабилизировать, а потом всё остальное.

Chapter Text

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Кажется, он себя давно похоронил. Мир воспринимается серым, не чисто чёрно-белым, как могло бы быть. Как было в детстве, когда всё было понятно и чётко. Это добро. Это зло. Всё ясно. Сейчас же мир кажется рассыпающимся в ладонях серым пеплом. Он знает лишь то, что кости белые, земля и ночь чёрные, а кровь красная. И плевать, чья кровь. Существ или его собственная. Она одинаково солёно-горькая на вкус.

       Воздух тяжело льётся в лёгкие, словно густая жижа, в которой он захлёбывается, представляя кровавые потоки. Но вовсе не те жидкие, как показано у Кубрика, а густые, какой бывает настоящая кровь. Раны на нём не успевают заживать, но он их почти не чувствует. Он занят поиском ответов, которые так тяжело находить, когда перед глазами одна неясная муть.

       Изредка её разрезают яркие вспышки воспоминаний. Он слышит голос, который что-то ему говорит. Почему-то кажется, что кто-то рассказывает сказки, но разобрать слова очень сложно, скорее, он слышит тональность и тембр. И порой так хочется, чтобы звуки хлынули в уши, проникая в душу, как ливневая вода напитывает иссохшую землю. Он даже не уверен, что голос реален, но слышать его приятно, особенно если учесть, что он развеивает странную жуть его леденящей пустоты внутри.

       Раньше он слышал гораздо больше, вникал, сочувствовал, а сейчас словно промёрз до костей и забыл всё, что знал, всё, что грело и приносило радость. Теперь в его голове какой-то неразборчивый шум сменяется тишиной. Напряжённой, всепоглощающей, от которой разрастается неясная тревога и болезненно сжимается сердце. Она давит, душит, накаляет обстановку, вынуждая лезть в бой чаще, чем обычно. Даже когда можно обойтись простым задержанием.

       Кажется, что пространство вокруг него сжимается плотным кольцом, вынуждая яростно отбиваться в попытке отогнать ненавистное наваждение. Но оно лишь ширится и растёт, затмевает взор, глушит разум, притупляет реакции, топит звуки. И лишь очередная битва с какой-нибудь кровожадной тварью позволяет почувствовать себя живым и вспомнить то, что меркнет в памяти, будто свеча с истлевшим фитилём.

       Минги вряд ли нормально соображает и точно не живёт, скорее, существует по каким-то немыслимым причинам. В голове всё время мутная жижа, мешающая думать и излагать мысли. Он практически ничего не помнит, кроме злости, раздражения и попытки услышать то, что не давало сойти с ума окончательно. Иногда снисходит облегчение, он способен рационально мыслить и делать выводы, но эти моменты так же легко уходят, как и приходят, а оставшееся после них яростное состояние лишь ухудшается.

       Как бы то ни было, он отлично себя чувствует в бою. Тогда остаётся лишь холод, туннельное зрение и расчётливые удары. В такие моменты он почти свободен и почти такой, каким хочет быть. Но после боя словно замерзает и тупеет, как лезвие при неправильном использовании. В редкие моменты просветления он в гневе сбивает кулаки о стены или о врагов и пытается вернуть себе себя, но ничего не выходит.

       Иногда помогает компания ощутить отголоски самого себя, уловить нить мыслей, настроиться и вспомнить мягкую улыбку, ощущение нужности, счастье объятий и готовность прыгнуть в бездну ради того, кто и существовать-то не должен. Но видеть людей из прошлого больно и тяжело, почти невыносимо, да и вернуться страшно. Но однажды он всё-таки не выдерживает и плетётся в лавку, пока ещё не поздно, пока момент просветления позволяет изъясняться не на языке боя.

       — Феликс, мне нужно зелье, настойка, порошки. Что-нибудь, чтобы услышать. Чтобы всё вспомнить, чтобы всё забыть. Мне кажется, что я схожу с ума…

       — К целителю обращался? — достаточно холодно спрашивает Феликс, но Минги лишь качает головой, стараясь не распыляться на ерунду, чтобы подольше остаться в состоянии, когда он способен мыслить.

       — Можешь точнее объяснить, что беспокоит?

       — Я не слышу его, мне нужно слышать его. Понимаете? Не слышу. Почему я его не слышу?

       Минги впивается в прилавок пальцами с такой силой, что кажется, он сейчас просто рассыплется под его руками. Бледный, покрытый испариной, с прокушенными губами. Он совершенно не похож сам на себя, он вообще непонятно кто и что, и уж точно даже не тень того человека, которым был всего несколько недель назад. Даже цвет волос как-то выгорел или облез, но разве его это волнует?

      Он и в зеркало толком не смотрится, бреется на ощупь, чтобы не видеть свой собственный тяжёлый взгляд, который кажется чужим. Чужим и даже чуждым. Он не охотник с огнём вместо волос — какой-то потерянный человек, а не гроза демонов. Хотя… Минги кажется, что он даже не человек, а что-то большее? Нет, точно не большее, он меньшее. Он отголосок себя былого. Но есть в нём что-то ещё. И это что-то наводит на него жуть.

       — Феликс, у тебя есть зелье для усиления слуха?

       — Что ты хочешь услышать? — осторожно спрашивает Феликс, бросая встревоженный взгляд на вошедшего Минхо. Словно тот может услышать то, что не предназначается для его ушей. Но Минги плевать, он держится зубами за ускользающие мысли и относительно трезвое сознание.

       — Призрачный хронометр его сердца. Мне надо знать.

       — Какого чёрта здесь происходит?

       Из-за стеллажа показывается Чан, больше похожий на смерть. Перемотан бинтами, словно попал в мясорубку или в чьи-то крайне умелые когти, раз некто умудрился так изувечить одного из самых сильных видов оборотней — волка. Минги кривится не столько от острого запаха крови и каких-то мазей, сколько от ненавистного лица. Он точно не помнит, в какой момент в нём зародилась ненависть к оборотню, но она почти туманит его разум, застилая всё пеленой. Раненый Чан оказывается рядом куда быстрее, чем должен был. Он рычит, глядя Минги в глаза, хотя ростом уступает, да и возможностями с разрешениями не щеголяет:

       — Что ты здесь забыл, охотник?

       — Тебя забыл спросить, волк, — шипит Минги, на мгновение замолкает, трогая нёбо языком, который внезапно кажется раздвоенным. — Я пришёл к травнику. Иди, пока цел, — хотя куда уж говорить про целостность, если кажется, что от оборотня куски мышц отвалятся при малейшем движении.

       — Не то что? Всадишь нож мне в сердце? — в голосе Чана слышны низкие рычащие нотки, какие ни одна собака не способна издать, сколь бы ни пыталась повторить голос волка. У Минги встают дыбом разом все волосы.

       — Что? — непонимающе спрашивает Минги и смотрит растерянным взглядом на Чана. Минхо смотрит таким же взглядом на них всех, Феликс бледнеет, закусывая губы. — Зачем?

       — Затем, что это может быть причиной, почему ты не слышишь то, что так хочешь.

       Чан говорит что-то непонятное, говорит загадками, но в его глазах горит такой нездоровый огонь, словно волк сейчас вцепится ему в горло и даже собственная смерть его не испугает и не остановит. Проблеск воспоминания похож на вспышку клинка в лунном свете, но как легко вспыхнуло, так и потухло. А вот ярость, ненависть и что-то похожее на ревность застилает глаза, почти начисто стирая лавку травника. Остаётся лишь образ застывшего напротив врага — оборотня. Проклятого волка, которого хочется порезать на ремни.

       — Где он? — Минги вцепляется в Чана, но тот практически без труда сбрасывает с себя чужие руки, хотя и морщится от боли, бинты тут же пропитываются кровью. Феликс мрачнеет, и у него против воли вырывается низкий угрожающий рык.

       — Кто? — встревает Минхо, но любопытство сгубило кошку, и Минги не удостаивает его ответом. За него это делает волк.

       — Сан, — бросает Чан, а потом смотрит на Минги с таким вызовом, что зудят пальцы, а руки сжимаются в кулаки. — Ты его и не услышишь, потому что его больше нет.

       — Где его нет?

       — Тут, дома, на работе, где-то у друзей. В Лабиринте. Его нет ни в этом городе, ни в каком другом. Теперь понял?

       — Что?

       Минги замирает, словно поражённый громом. Минхо ошалело смотрит на Чана, переводит взгляд на Феликса, а Минги пятится. Он хватается за голову, ерошит волосы, трёт лицо, оставляя красные борозды от ногтей на коже, и вываливается из лавки, не прощаясь. Кажется, до него доходит смысл сказанных Чаном слов, и пока он ещё как-то соображает, Минги спешит в машину, чтобы сделать записи, не дожидаясь, пока пелена ярости застит глаза до беспамятства.

       Телефон разрывается, но Минги пишет корявыми буквами всё, что удалось вспомнить и сопоставить, в последнее время кажется, что его чем-то опоили, будто он под наркотиками или в каком-то странном сне. Всё путается, и лишь дневник помогает собирать воедино редкие воспоминания. Сейчас склеивается то, от чего его мутит, но это больше похоже на правду, чем зыбкие видения, которые никак не складываются в полноценную картину.

       В окно стучит какой-то попрошайка. Минги опускает стекло и просто зыркает на мужчину в тряпье, который тут же пятится, падает, поднимается и бежит, позабыв о костылях и даже о вещах, с которыми такие, как он, не расстаются. На бегу он захлёбывается каким-то гортанным клокотанием. Минги не удивляется, он физически ощущает всю тяжесть собственного взгляда, с которым встретиться не хотелось бы даже при ярком солнце, потому и в зеркало избегает смотреть, словно окаменеет.

       Второй попрошайка, сунувгийсы было за вещами первого, бросает взгляд на Минги, как-то равно дёргается, отворачивается, бредёт через силу к лавке, садится на неё и замирает, глядя на свои руки. Когда Минги берёт трубку, рявкает в неё так, что не будь на том конце знающий его охотник, послал бы ко всем чертям и навсегда заблокировал.

       — Я выследил человека с часами.

       — И?

       — Сброшу тебе адрес, как ты и хотел. Он точно здесь живёт. Опросил местных, говорят, что он тут появился около десяти лет назад, с тех пор место жительства не менял. Ведёт себя тихо, вежливый, помогает. Но лично мне он не нравится. Кажется, что он из наших. Только из бывших, а я таких терпеть не могу.

       — Угу.

       — А «спасибо»?

       — А по шее? — фыркает Минги, охотник же вздыхает и кладёт трубку.

       Минги некоторое время смотрит на экран телефона, не вникая в смысл написанного. Выследить этого неизвестного человека оказалось гораздо легче, чем он думал. Хотя всего несколько недель назад он едва в горло не вцепился, когда упомянули о том, что кто-то носит такие же часы, как его покойный отец. Он вцепляется в эту мысль так крепко, как питбуль в напавшего на его хозяина. Но для начала он сам хочет увидеть этого негодяя, который обокрал его отца.

       Телефон отзывается очередной пульсацией, с которой приходят сообщения в мессенджер. Сначала он видит слова от того самого охотника «засранец ты, Минги, пользуешься тем, что я был болваном. Но учти, это последний долг. Держи фото того мужика, и мы в расчёте». Минги фыркает, хоть и хочется сплюнуть, но он всё же открывает фотографию, и телефон падает ему на колени из задрожавших пальцев.

       — Отец?

       Если до этого он планировал отложить встречу лицом к лицу, понаблюдать какое-то время, то сейчас вдавливает педаль газа в пол и жмурится от пляшущей перед глазами картинки мира. Как будто смотришь старый-престарый телевизор, когда изображение мерцает, наслаивается, идёт помехами, гаснет и снова появляется, и на короткие мгновения показывается совершенно другая с иных каналов. Но очень быстро — недостаточно, чтобы запомнить, хоть мозг и успевает её отметить, — исчезает.

       Это невозможно, это неправильно, этого попросту не может быть, но не узнать отца нельзя. Постарел, раздался в поясе, получил двойной подбородок, отрастил нелепые усы и стрижётся не так, но всё-таки это отец. Минги взбегает по лестнице, долго стоит перед невзрачной дверью, неверяще глядя то на неё, то на сообщение, и всё-таки нажимает кнопку дверного звонка. И если у него были ещё какие-то сомнения, то сейчас они развеиваются окончательно, потому что пахнет отец тем же парфюмом, что дарила мать на каждую годовщину свадьбы, и хоть отец пользовался им нечасто, ведь на охоту не пойдёшь благоухающим, он всегда искренне благодарил за подарок.

       — Минги? — губы отца дрожат.

       — Отец.

       — Заходи. Чаю?

       — Чего-нибудь покрепче, — кривится Минги, оглядывая квартиру. — Неплохо устроился, — этот укол отец пропускает мимо ушей, наливая бокал по самый край.

       — Держи, — отец протягивает ему бокал с чем-то крепким, но Минги даже вкуса не чувствует, только то, что алкоголь обжигает рот и внутренности. — Какими судьбами?

       — Да вот, решил заглянуть на огонёк, было интересно, как ты тут без нас, — сдержать льющийся с языка яд так же сложно, как и понять происходящее. Всё видится в каких-то резких росчерках. Яркие аляповатые шторы, дурацкая расцветка обоев, не менее броская обивка мебели ещё и дурацкие рисунки на коврах. Всё то, что мать никогда бы себе не позволила, считая безвкусицей.

       — Тяжело без вас, но я справляюсь, — со вздохом отвечает отец и наливает себе в стакан того же ядрёного, но всего лишь на палец, а не как ему.

       — То есть ты хочешь сказать, что имитировал свою смерть, чтобы жить припеваючи?

       — Нет, мне нужно было увести тех, кто мог навредить вам, чтобы добраться до меня, — стакан приземляется на стол куда громче, чем мог, что выдаёт нервозность отца, и это внезапно веселит Минги.

       — И потому решил сбежать.

       — Не перекручивай! — строго говорит отец, повышая голос. Словно Минги нашкодивший школьник, а отец снова решил читать нотации. Но Минги почему-то смешно и горько. Что бы ни говорил отец, а тот оправдывается. — Мне потребовалось немало времени, чтобы их вычислить и обезвредить.

       — Но ты так и не вернулся. Почему? Мать сильно сдала без тебя.

       — У неё были вы. Теперь есть внучка, — пожимает плечами отец, отворачиваясь к столу, поправляет бумаги и лишь потом смотрит на него снова.

       — Как интересно, так ты следишь за нами? И чем ты занимался всё это время?

       — Охотился.

       — И на кого же?

       — На тех, кто может навредить людям. Я — охотник, Минги, не забывай.

       — Как я мог… Всего лишь всегда мечтал быть таким, как ты, помогать, спасать, уничтожать расползающуюся тьму. Мечтал, чтобы моя кровь показала, что я твой сын, что стану охотником, как ты, что смогу быть рядом с тобой… но…

       Минги старается не беситься от всплывающих перед лазами разношёрстных картинок. Как он лезет на колени отца, который рассказывает ему о невозможных кицунэ, как ему передают флаг на похоронах, как отец подбрасывает его в небо, как рыдает безутешная мать, как они дерутся с братом из-за его решения, как кривится родня во время знакомства с Саном, к чему приводит встреча с чудом. Но его прерывает трезвонящий мобильный телефон с какой-то легкомысленной песней девичьей группы.

       — Прости, мне надо ответить на звонок, — Минги недовольно смотрит на отца, закипая, но всё же кивает. Отец говорит резко, рублено, в приказном тоне. — Да, да, нет, нет, да. Подлежит зачистке. Да, уверен, — с нажимом говорит отец, и Минги жалеет, что не слышит разговора. Кажется, это что-то важное. Столь важное, что он видит отца таким же взволнованным как тогда, когда он ушёл на охоту и не вернулся. — Есть причины принять такое сложное решение. И это не обсуждается. Ты всего лишь раб… подчинённый, и приказы отдаю здесь я. Ты подстрахуешь, если н найдет у тебя, это сделаю я. Хорошо, отчитаешься, как пройдёт.

       — О чём разговор?

       — При всём уважении, сын, тебя это не касается, — пальцы отца немного дрожат, глаз он не поднимает и смотрит в сторону, чем выбешивает окончательно. Минги хватает его за грудки и встряхивает. — Я же не лезу в твою жизнь и не требую бросить этого странного мальчишку. Да и вампиров нужно уничтожать, а не наслаждаться, как это делаешь ты. Но я же не лезу в твою постель, не лезь и ты в мои дела.

       — А это не твоё дело, с кем я делю постель. Или ты думаешь, что имеешь право сказать мне хоть слово после всего, что мы пережили с твоей фиктивной смертью?

       — Это была вынужденная мера. Я тебя вырастил!

       — Ага, выкормил, дал крышу над головой, — шипит Минги, ощущая, как рушится всё, во что он верил, — накормил сказками, а потом вычеркнул из жизни, словно меня и не было. Никого из нас не было. И при этом следил за нами, будто шпион какой-то!

       — Я приглядывал за тобой всё это время. И если бы я лез в твои дела, то твой напарник и партнёр, — это слово отец выплёвывает с таким же отвращением, как сбрасывают с одежды слизняка, — давно бы сменились, а не сейчас. Ещё тогда, в Академии, слишком он странный и скользкий, подозрительный до невозможности, словно скрывает что-то ото всех. Рад, что вы всё-таки не вместе. Возле тебя должна быть понимающая девушка.

       — Угу, чтобы внучат понянчить, — Минги едва не срывается на крик от одной лишь мысли, почему они не вместе. — Ах, как я мог забыть, ты не можешь быть нормальным дедушкой, потому что ты живёшь сам по себе, с семьёй не видишься, хотя, вроде бы, уничтожил всех врагов. Промолчу уж о том, что девушки меня никогда не интересовали, и даже не будь я охотником, я бы выбирал бы парней. Но ты же эту информацию фильтровал даже тогда, когда я учился в школе. Почему тебе настолько наплевать, но при этом ты смеешь мне указывать?!

       — Успокойся.

       — Успокоиться?

       Отец отвешивает Минги такую затрещину, что в голове гудит, будто внутри огромного казана, который накрыли крышкой, а потом стукнули со всей дури. Во рту ощущается металлический привкус крови. Минги отшатывается, трогает языком разбитую мощным ударом губу, получает ещё один удар, на этот раз в живот. Дыхание сбивается, его складывает пополам, и лишь согнувшись, замечает отблеск клинка, летящий в его грудь. Глаза затмевает та самая пелена обжигающей и в то же время ледяной ярости. Дёрнувшийся было в его сторону отец застывает, глядя на него во все глаза, взгляд его мутнеет и затуманивается.

       — Василиск! Прав был Анджин, а я не верил до последнего. Тварь, какая же ты…

       Отец хватается за голову, потом за сердце, делает один шаг, второй, роняет из рук клинок, заваливается на бок, вздрагивает, скручивается калачиком, вытягивается в струнку и замирает. Минги всё ещё клокочет от ярости, но всё же присаживается на корточки и осторожно трогает запястье, потом более встревоженно шею и садится на пол, закрывая руками лицо. Он определённо не рассчитывал на такой поворот событий. И уж тем более, что отец попробует его убить.

       Требуется какое-то время, чтобы прийти в себя, потом Минги поднимается и бегло протирает все поверхности, которых касался. Взгляд его цепляется за фотографию Сана, торчащую из папки в куче документов на столе. Он надолго застывает, рассматривая знакомые черты, в нём бурлит такая смесь, что он вряд ли нормально соображает, когда опрокидывает стоящую на столе бутылку крепчайшего алкоголя, а потом бросает спичку, глядя, как огонь ползёт по документам, а потом по шторам. С трудом оторвавшись от вида огня, который кажется синим, будто лисье пламя, он выходит из квартиры, не оборачиваясь.

       Его отец умер много лет назад, сегодня он умер ещё раз.

       Теперь по-настоящему.

       Минги ловит такси и некоторое время молчит, не называя адрес. Несколько минут они едут в тишине, но таксист всё же уточняет, куда они едут. В итоге Минги называет домашний адрес, пытаясь сосредоточиться и понять, что же такое важное он упускает. Знание ускользает и не даётся. Перед глазами сверкание клинка в руках, которые когда-то укладывали его спать. Огонь, пожирающий бумаги и ткань. Мертвец, которого он похоронил много лет назад, и на которого буквально молился.

       Спустя столько лет дело отца можно считать закрытым.

       То, что машина едет не по адресу, Минги понимает не сразу. Он занят копанием в мыслях и сменой очередной насквозь промокшей от крови салфетки. В такси стремительно холодает и дует ветер, которого попросту не может быть в машине. Начинается буря, слепящая и оглушающая, тело обжигает острыми секущими ударами кама-итачи. Штормовой горностай с длинными когтями рассекает кожу методично и, не проронив и звука.

       Минги бьёт без раздумий, как дерётся в последние месяцы. Ожесточённо, зло, без намёка на жалость, сочувствие или сомнение. Оружие приятной тяжестью лежит в ладонях, серый мир с преобладающим чёрным раскрашивает багрянцем не только его крови, но и вражеской. Это добавляет азарта.

      Мельком Минги видит светящийся экран телефона, на котором его фото и короткое «Убей его. Он опасен, хоть и родная кровь». Минги усмехается вопреки боли и ранам, а после и смеётся так, что ледяной горностай на мгновение ошалело застывает, а это позволяет нанести более точный и выверенный удар. Его собирался убить родной отец, которого он успел убить первым. А теперь даже плевать, что за спиной слышится дыхание смерти.

       Всё настолько бестолково и неправильно, сломано и отвратительно, что это лучший конец всей истории.

       Потоком ледяного, наполненного озоном воздуха раненый кама-итачи выталкивает Минги из машины на асфальт. Он успевает зло глянуть на кама-итачи, и тот замирает, будто леденеет изнутри, словно внутренности покрылись изморозью и сковали все движения. Звуки обрушиваются на него как цунами, но куда громче слышна пульсация в ушах. Минги хватает ртом воздух, судорожно зажимая хлещущую из глубоких ран на шее кровь, толчками вырывающуюся из-под стремительно немеющих пальцев, перед глазами расплываются круги. Он с трудом поднимается.

       Шаг, ещё шаг, ещё один. Медленный поворот головой, отзывающийся диким головокружением, ещё шаг Минги понимает, что жизнь вытекает сквозь пальцы не только в фигуральном смысле. Шаг, шаг, ещё один. Сердце измеряет его путь бешеным перестуком, ухудшая ситуацию. Перед глазами картинки воспоминаний. Перед глазами проносятся все неправильные поступки. И семьи в них почти нет. Ему настолько жаль, что он сотворил собственными руками… самое оно вырвать собственную глотку.

       Говорят, что последние воспоминания не болезненны. Только скорбь и тоска по утраченному, но у Минги болит так, что он не чувствует, как захлёбывается собственной кровью. Каждый поворот головы, адресованная ему улыбка, нежное прикосновение или просто говорящий взгляд забивают новые гвозди в его крышку гроба. Он позабыл на время, но теперь память заботливо вываливает на него тонны вины и сожалений. И самое мерзкое, что ему нет прощения. А если то, что сказал Чан, правда, то выходит, что он убил свою сказку собственными руками.

       И пусть ему казалось, что Сан порой пытался увидеть в нём кого-то иного, словно тщился вспомнить что-то давно позабытое или же разглядеть что-то давно знакомое, что порой и вызывало приливы ревности, но тогда он списывал всё на то, что кицунэ — нечто непостижимое. Потом ревность затмила его глаза такой плотной пеленой, что лишь только сейчас он понимает, что застило трезвый взгляд. И это была не чистая ревность, она была рождена не только подозрительностью, но и затуманенным разумом. И он сам продолжал получать вампирский яд, как наркоман, подсевший на сильный наркотик.

       А когда удалось немного слезть с иглы неописуемого наслаждения, он стал забывать всё, как будто кто-то подливал ему какой-то настой, чтобы стереть всё, что было. Вот только этим кем-то был он сам. И лишь сейчас, когда понял, что умирает, он остро осознал поступки последних месяцев, понял, что потерял. И самое главное — понимание того, что даже если он выживет, Сан не простит его, потому что его больше нет. Но даже если бы и был жив, его нельзя простить.

       Не вернуть былого, не склеить безупречно разбитое хрупкое доверие. Даже если бы Сан простил бы его, он бы не простил сам себя. Да и никогда не посмел бы попросить прощения за то, что сделал. Земля уходит из-под ног, Минги падает на асфальт, думая лишь о том, с какой болью на него смотрел оборотень. Его собственная боль блекнет перед чужой. И куда хуже то, что он помнит выражение глаз Сана, когда нож вошёл ему в грудь. От этого мутит. Минги с тяжёлым сердцем понимает, что было бы не так больно видеть Сана счастливым, пусть и с другим, чем знать, что он больше никогда не увидит его улыбки.

       Они прошли столь многое, что и не упомнить всего, но сейчас это осталось лишь в памяти и чувстве вины. А её куда больше, в ней захлебнуться куда легче, чем кровью. Стоило ли снимать Руну Запрета, стирать Печать Хтонического Монстра, шагать по пустоте в Сумерках, надевать сдерживающую маску, чтобы самолично пустить всё под откос, уничтожая с трудом сохранённое?

       — Минги? Смотри на меня, не отключайся, слышишь?!

       Минги с трудом моргает, пытаясь увлажнить глаза, но под пудовыми веками будто кто песка насыпал, и это даётся с трудом. Он пытается сосредоточиться и некоторое время тупо смотрит на склонившегося над ним парня, пытаясь вспомнить, кто это такой и откуда знает его. Рядом показывается второе лицо, и в памяти всплывают имена Бёнкван и Сэюн. Вампир, которому помогли спасти его человека, который сейчас на человека похож совсем мало. Слишком он уж странный даже для истекающего кровью и прощающегося с жизнью Минги.

       — Сонхва, мне нужна твоя помощь, — просит Бёнкван, набрав номер и послушав с десяток гудков.

       Руки у него ледяные, что приятно ощущается с разрастающимся жаром, который буквально поглощает тело. Но впервые за долгое время Минги ощущает себя снова собой. У него не мутится в голове так, как было. Так же чётко он понимает, что умирает, пока Бёнкван прижимает рану, на него молча смотрит пустым взглядом Сэюн. Он не моргает, просто смотрит. Без интереса, без сожалений. Так смотрит бездна, затягивая протуберанцами тьмы взгляд и высасывая душу. И вот это пугает куда больше, чем тот факт, что вампир может сорваться просто по той причине, что кровь хлещет бесплатным питьевым фонтанчиком в парке.

       — У меня на руках полумёртвый охотник, который нам некогда помог. Твой ящер владеет кучей зелий, они очень пригодятся. Тут поработал некто когтистый и с запахом снега. Ты помнишь, я никогда не был прилежным учеником, чтобы различать всех демонов или сущности.

       — Что ещё за охотник? — слышится встревоженнный голос старшего брата вампира.

       — Минги.

       — Чёрт, — нервно вскрикивает Сонхва. — Звони Феликсу. Я не могу приехать. Не сейчас Бёнкван. Наш малыш наделал глупостей.

       — ЧТО?

       — Не сейчас, я в пути. Поговорим, надеюсь, выживет хоть один. Держи в курсе.

       Минги успевает понять, что что-то случилось с Хвануном, и от этого сердце делает болезненный кульбит. Пусть он и постарался отказаться от вампирского яда, дикая тяга к вампиру никуда не делась, хоть он прекрасно понимает, что всё это обычная физиология и действие вампирского наркотика. Вместо вопроса с губ срывается кровавое бульканье, отчего взгляд Бёнквана немного плывёт, на дне глаз вспыхивают опасные огоньки, но это Минги уже мало заботит. Он ещё раз моргает и окончательно отключается.

Chapter Text

Вычислить тот момент, когда всё покатилось под откос, довольно просто — день, когда на его любознательный язык хлынула кровь охотника, согласившегося на обмен. Хванун помнит тот миг невиданного доселе блаженства, которое со временем вылилось в зависимость. Даже хуже, имело слишком уж серьёзный побочный эффект — какая-то неясная связь его с Минги в моменты близости. Чёрт возьми, он ощущал себя весьма странно, когда замечал, что за ним подсматривают. Никогда не славился желанием показывать кому-либо свою любовь.

Одно дело — пить кровь и ощущать наслаждение, какое люди получают от изысканных и вкусных блюд. Другое — быть главным героем любовной сцены, где за кадром стоит съёмочная группа, пока он пытался отрешиться от ощущения чужих глаз, шарящих по всему телу, ещё и пытался получить удовольствие в постели. У него ничего не получалось. Ни отрешиться, ни удовлетвориться. О чём он никогда не думал, что придёт момент, когда Гонхак холодно скажет:

— Ты зависим.

Да его буквально разрывает от эмоций, от горящего внутри и выжигающего внутренности гнева, от затапливающей разум волны негодования, несогласия, отрицания и бараньей упёртости. У него вместо внутренностей мясорубка, работающая на максимальном режиме скорости и мощности. Потому что подкрадывается понимание того, что будет дальше. Пусть такое бывало и нечасто. Но самое мерзкое то, что он и сам понимает, что зависим.

Хванун швыряет очередную безумно дорогую статуэтку в стену, после сгребает вешалки из шкафа, отведённом для Гонхака, и сваливает всё на пол. В нём горит так, словно кто-то неизвестный развёл в его душе пламя, а оно взяло и перекинулось в сердце, выжигая к чертям всё внутри. Гонхак молча стоит, прислонившись плечом к стене, и смотрит на происходящее со спокойным лицом.

— Черти б тебя драли! Проваливай! Исчезай к чертям собачьим! Уходи!!! Не хочу тебя больше видеть и слышать!

Он вышвыривает вещи из шкафа, а на деле просто хочет выдрать к тем самым вышеупомянутым чертям собачьим своё кровоточащее и сгорающее сердце, потому что Гонхак частично прав. Как бы ни хотелось признавать сказанное им, но он прав. Зависимость слишком сильна, она мощнее любого наркотика. Будь проклята его любопытная натура, которой подспудно всегда хотелось приключений, хоть он и пытался быть приличным сыном.

— Что ты стоишь, будто приклеенный?! — рычит Хванун, выкидывая под ноги очередной светлый свитер грубой вязки, что так невероятно хорошо смотрится на смуглой коже. — Скажи хоть что-то.

— А смысл?

С тем же спокойным выражением лица. Хванун сжимает в руках божественно пахнущий парфюмом Гонхака свитер, который он обожает и носит чаще, чем сам владелец. Сжимает не просто до хруста пальцев, не просто до онемения, он ощущает, как под пальцами начинает трещать дорогущий и мягкий как пушинка кашемир. По ощущениям он сейчас либо полезет в драку, либо позорно разревётся.

— Смысла, значит, нет, да?! Так какого чёрта ты оставался со мной всё это время?! — почти кричит, срывая горло, но не смотрит в глаза. Сил нет на это совсем, веки кажутся такими неподъёмными, что хочется выть, ведь весь вес не в длине ресниц, а скопившихся в глазах слезах. Слезах ярости, боли и понимания.

— Ты хотел меня, я отдавал, оставался, пока ты нуждался во мне. Ты хочешь, чтобы я ушёл, я уйду.

— Так просто?

Хванун сдувается, замирает, сминая в руках свежевыглаженную рубашку, от которой пахнет дорогим средством для стирки — только такие и носит Гонхак, который выглядит настолько безупречно, насколько это вообще возможно. Представительный, статный, элегантный. Лишь завидев его, многие прокуроры готовы сожрать собственный галстук, ведь Ким Гонхак — почти синоним победы. Почти — лишь потому, что обычно дела под его надзором не доходят до суда. Ткань с хрустом, будто накрахмаленная, комкается, источая аромат ещё сильнее, чем прежде. Вот только теперь сквозь средство пробивается аромат парфюма, будто вросший в рубашку, вопреки работе чистильщика.

— А как ещё? Я всегда возвращался, когда ты просил. Попросишь, вернусь сейчас. Но ты не попросишь.

— Смотри, какой прозорливый, — зло выплёвывает Хванун. — В гадалки записался?

— По глазам вижу. В любой другой момент ты оставил бы на мне шрам, а сейчас не прикасаешься ко мне, словно боишься обжечься. Словно я прокажённый.

Хванун зло закусывает губу и отворачивается. Уж кто тут прокажённый, так это он сам, и уж никак не Гонхак. Челюсти сводит от того, насколько сильно он стискивает зубы, ведь Гонхак опять и снова прав. Выплёскивая с трудом сдерживаемую ярость, Хванун рвёт первую попавшуюся дорогущую рубашку, чтобы хотя бы так выместить злость на ситуацию, на себя, на Гонхака. Гонхак скрещивает руки на груди и поджимает губы.

— Ты вернёшься?

— Только если позовёшь, — голос такой спокойный, словно ничего не происходит. И у кого? У Гонхака, от пылкости во взгляде которого коленки делаются ватными. А сейчас лишь мурашки по коже от холода в каждом слове, пропитанного ледяным спокойствием напополам со смертельной усталостью. — Но это вряд ли случится в ближайшие месяцы, а, может, и годы. А я не молодею, моя кровь становится не такой горячей, как нужно тебе.

— С чего такие мысли?

— Ты устал от всего: от отца, от меня, от зависимости и даже от самого себя. Тебе нужно всё обдумать, разобраться во всём, — Гонхак говорит тихо, но Хванун слышит каждое слово так остро, словно к любимым губам приложен рупор, а раструб направлен к его уху, чтобы каждое слово впивалось в мозг похлеще голодной пираньи. Горло сводит, потому он молчит, лишь часто дышит, ощущая ком в горле. — Тебе нужно разобраться и перестать бояться остаться не просто наедине с самим собой, а в одиночестве. Ты его так сильно боишься, что цепляешься за любую возможность, лишь бы не осознавать, что твоей дочери уже нет, чтобы не пытаться избавиться от наркотической зависимости, вызванной кровью охотника, чтобы понять, что отец — не указ, что ты в праве жить своей собственной жизнью, чтобы ты наконец начал ЖИТЬ, а не существовать.

Хванун зло цыкает, впервые глядя на Гонхака с горящими глазами. Именно из-за его пылкости он и полюбил так сильно, что даже признаться страшно, ведь довольно долгое время его постель просто согревали, не оставляя следа в сердце. Но появился в его жизни адвокат их семьи, и всё… покатилось всё чёрт знает куда. Потому и грызёт, потому и жжётся в груди при каждом слове. А ещё… ещё он знает, что Гонхак не вернётся, даже если позвать. Ведь в душе будут сомнения, и даже если они продолжат делить постель, между ними будет пропасть. Непреодолимая пропасть, которую он создал сам.

— Ты ведь живёшь как будто понарошку, словно у тебя будет шанс всё переиграть, перезапустить и переделать. Но это ошибочное мнение даже для такого долгожителя, как ты. Уверен, в твоей постели до меня было немало, это твоё дело, и я в него никогда не лез и лезть не буду, но они все уходили, не так ли? Чахли и умирали, оставляя тебя одного. Потому ты так отчаянно цепляешься за свою зависимость, ведь она более долговечна, чем я. Охотник умрёт, а ты так и останешься глупым вампиром, нарушившим правила. Бояться это нормально, но ты справишься.

Хванун смотрит воспалёнными глазами на Гонхака, который верит в него куда больше, чем он сам. Может быть, потому, что не знает, что такое кровь для вампира, и уж тем более, что такое кровь охотника. Он говорит «наркотик», но сам же никогда не сидел ни на чём, куда ему понять эту тягу и ломку? Даже синдром отмены после препаратов не то. Совсем не то. Он говорит, хочет понять, но не понимает, и оттого ещё больше горчит во рту, язык словно растрескивается от невыносимой жажды.

— Ты отыщешь ответ, как избавиться от зависимости, раз не хочешь моей помощи. Надеюсь, это произойдёт быстрее, чем я успею покинуть этот мир. Ты начнёшь жить, твою постель согреет кто-то другой, но я буду спокоен, что ты наконец обрёл себя. Себя настоящего. Такого, каким вижу тебя я своим глупым влюблённым сердцем.

Гонхак грустно улыбается, разворачивается и уходит, не взяв ничего из вещей. Тихий щелчок двери звучит как набат. Хванун утыкается лицом в тот самый кашемировый свитер, пахнущий Гонхаком, и затихает так надолго, что теряет ощущение тела. Он не плачет, не кричит, просто каменеет, обращаясь в нечто неописуемое. Таким он себя не помнит. Это ощущение останется с ним навсегда, даже если захочется забыть.

День сменяет вечер, и лишь тогда Хванун отмирает, разжимая онемевшие пальцы. Свитер падает на пол с глухим шелестом, будто обрубленные крылья. Внутри горит и леденеет, в голове мутится от чувств и с трудом сдерживаемой жажды. Так и тянет позвать Минги, чтобы снова испробовать ни с чем несравнимый вкус крови. Но он лишь зло качает головой, словно пытается вытрясти из неё все мысли, и идёт в душ, сменяет одежду и направляется в ближайший бар, где можно утолить жажду по контракту. Это вовсе не то, чего хочется, но то, что немного разгонит туман в его голове.

Кровь похожа на вишнёвый кисель. Блестит жирной плёнкой, густеет, застывая. Хванун косо смотрит на довольно закатившего глаза парня, потом снова на свою руку, на которую полилась кровь вместо того, чтобы орошить его глотку горячей и желанной влагой. Он смог только укусить, пустив вампирский яд по крови в обмен на соглашение. Но по итогу зажал рану на шее и ждал несколько секунд, глядя, как та струится между пальцев. И лишь потом одумался и лизнул укус, чтобы остановить кровотечение.

Внутри копошится что-то непонятное. То ли предчувствие, то ли усталость. Не хочется ни к Сонхва, ни к Бёнквану, ни в бар, ни домой. Вообще непонятно, чего хочется. Кроме одного. Вкуса крови охотника. Высокого и сочного Минги. Чёрт бы побрал его интерес и охотника в придачу вместе с его сладкой кровью, чей вкус слишком изысканный, чтобы найти нечто похожее. Хванун всё ещё смотрит на пальцы, когда парень немного приходит в себя и блеет что-то:

— И ради этого я выбивал разрешение? Ради минутки?

— Скажешь кому хоть слово, вовек меня забудешь, — расплывается в хищной улыбке Хванун, отчего парень пятится и заторможено утирает выступивший от оргазма пот рукавом. Минутка не минутка, а удовольствие от вампирского яда всегда приходит. Даже если это последнее, что дано почувствовать перед смертью. Хочется смеяться. Дико. Как гиена. Хванун улыбается шире: — Усёк?

— Д…да.

Парень кажется рыбой, выброшенной на берег. Или медузой, чьё желеподобное тело высыхает и трескается на солнце. Из-за этого внутри рождается клёкот, ведь даже гиены смеются не так опасно и пугающе. У парня заплетаются ноги, он падает в тщетной попытке сбежать, а Хванун лишь хохочет, слушая эхо собственного смеха, отбивающееся в узком переулке от кирпичных стен. Липкое ощущение безумия расползается под кожей, но вымерзает изнутри, покрываясь инеем. Кажется, что сердце трескается от холода, превращаясь в хрустальную льдинку.

— Давно за мной наблюдаешь? — Хванун ощущает, как промёрзлой проволокой обнимает позвоночник и лёгкие, остужая и без того холодную кровь.

— Не так, чтобы давно, — Бёнкван нарочито увлечённо поправляет серьги в ушах и чудаческий кружевной воротник, который часто рисуют вампирам, идеализирующие их художники. А Бёнкван со своей страстью к эпатажу лишь подчёркивает своё происхождение, нарядившись на этот раз как «классический европейский вампир», каких сто на сотню в Хэллоуин. — Но кое-что слышал. Пойдём, немного развеемся. Тебе это необходимо.

— Нет желания.

— А я не предлагаю, — Бёнкван скалится брату фирменной улыбкой семьи.

— Не хочу к Сонхва, — кривится Хванун, качает головой и зло смотрит на брата, отчего тот расплывается в ещё более широкой улыбке, обнажая клыки. Бёнкван, зараза, даже на него способен чары напустить. Хочется сдаться и послать всё псу под хвост.

— А кто сказал, что пойдём туда?

Ожидалось, что Бёнкван приведёт его в бар, но вместо этого они входят в дорогой клуб без проблем, стоит лишь Бёнквану подмигнуть телохранителю на входе. Хванун давно не бывал в подобных заведениях, разве что во времена, когда их страна была ещё едина, но под властью других, раздирающих её на части. Тогда ему особое удовольствие доставляло пить чужие жизни врагов. Здесь же пахнет какими-то благовониями, словно в храме. Танцующие не похожи на толпу обдолбанной молодёжи, а музыка не давит на уши, вместо этого вливается в самые недра сознания, вынуждая двигать хотя бы пальцами в такт. Заказав два коктейля, Бёнкван залезает на высокий барный стул и несколько секунд смотрит на отполированную до зеркального блеска стойку. Хванун садится рядом, пригубливает напиток, смакуя и не собираясь портить момент, но брат какой-то слишком потерянный. Снова.

— Что случилось?

— Ничего.

— Так-то и ничего, — фыркает Хванун, откладывая все свои проблемы в дальний ящик. Сейчас хочется простого — забыться, даже если ради этого придётся говорить по душам и вникать в заботы других. — Прежний Бёнкван, во-первых, никогда бы не смотрел в одну точку, сканируя дерево стойки с таким тщанием, словно выжигает сложный рисунок, а пялился бы во все глаза на танцующих, во-вторых, выпив залпом коктейль, уже извивался бы на танцполе, ну, и в-третьих, привёл бы своего человека с собой. Вы же как неразлучники были, — Хванун на мгновение замолкает и поспешно переспрашивает: — Сэюн здоров?

— Да, — нехотя отвечает Бёнкван, не глядя на него. Просто вертит в руках бокал, из которого напиток так и норовит вылиться наружу, как и душа Хвануна, но у брата тоже не всё так гладко, и это можно заметить без особых усилий. Что-то гложет его и достаточно сильно, но они все не настолько уж и близки, чтобы знать всю подноготную. Да и всё, что знают о жизни сейчас, они узнали совсем недавно, когда немного наладили отношения. — Жив-здоров. Только сам на себя не похож.

— В смысле?

— Он какой-то…холодный… пустой… я не знаю…

— Думаешь, обращённый?

Бёнкван вздрагивает и разливает коктейль по стойке, которую с совершенно спокойным лицом протирает официант, протягивая ещё и влажные салфетки, чтобы вытереть испачканные пальцы. Спустя мгновение на месте прежнего напитка вырастает новый. Руки у Бёнквана отчётливо дрожат. Похоже, тоже об этом задумывался. И не удивительно, что так реагирует. Ведь обращённые — зловещие агрессивные мутанты. Уже не люди, но и никогда не те вампиры, которыми было суждено родиться ему с братьями. Они безумны, безосновательно агрессивны, неконтролируемы, неразборчивы, слишком сильны и невосприимчивы к боли — будто самое худшее воплощение маньяков в одном флаконе.

— Нет, иначе уже давно бы… сам понимаешь… столько времени прошло.

— Ты разлюбил его? — коротко сжав плечо брата, уточняет Хванун. Это естественно для долгожителя рядом с бабочками-однодневками. Такое бывает. Не все любовники остаются в их жизнях надолго. Не все удостаиваются чести состариться и умереть в объятиях вечно юных вампиров, и не всем вампирам дано перенести эту потерю. Тут нечего стесняться и бояться.

— Не знаю. Но… веришь, я его побаиваюсь…

— Есть причины?

— Не уверен, но после того, как… — Бёнкван в несколько глотков опустошает коктейль и просит добавки у бармена, дав себе передышку, чтобы собраться с мыслями, — в общем, у него упала температура тела, и он постоянно ледяной, а я привык к тому, что он горячий. Он же человек, а не вампир. Ерунда какая-то, да? Врачи сказали, что всё в порядке, что такое бывает у людей после сильных ранений, а он тогда буквально истерзанный был, но мы, конечно же, всего не рассказывали… и он отстранённый куда сильнее, чем когда узнал, кто я. Он, вроде со мной, но в то же время нет… и… Зря я тебе всё это вываливаю.

— Почему же? — криво усмехается Хванун, глядя на брата, к своему неудовольствию замечая, что того вся ситуация гложет куда сильнее, чем даже он сам думает. Глубокие тени под потухшими глазами, жёсткие складки у рта, отливающая серым кожа. Ему бы сейчас не коктейль, а свежей крови, желательно отданной оборотнем. — Думаешь, раз уж не были близки раньше, я не пойму твоих метаний? Да, я предпочитаю не связывать свои дни с людьми, выбирая оборотней, ведь их кровь куда горячее, да и питательнее, но они тоже недолговечны и изменчивы. И порой уходят раньше, чем их забирает костлявая.

— Думаешь, он изменяет?

— Да откуда ж мне знать, — пожимает плечами Хванун. — Я его видел пару раз мельком. Согласись, семейные посиделки — это не о нас, — во рту горчит, потому он пытается избавиться от привкуса, залпом допивая коктейль. Хоть крови в нём и немало, но консервированная не дарит особых впечатлений и на вкус такая же искусственная, как любовь их отца к своим детям. — Может, стоит это обсудить с ним? Нет, так нет, ищи другие варианты.

— Ты же знаешь, как оно, когда так крепко… Не уверен, что смогу принять и смириться.

— Знаю. Тогда, может, потанцуешь, найдёшь какого-нибудь симпатичного с бумажкой, чтоб не притянули к ответственности охотники, и просто отвлечёшься? Посмотри, сколько вокруг жаждущих отдать свою кровь в обмен на удовольствие. Или думаешь, что я не заметил название бара? «Экстаз» — это не кот наплакал. Хоть я здесь и впервые, но наслышан…

— А ты?

— Мне не поможет, я… в острой стадии разрыва, — Хванун не собирается говорить всё. Ни о зависимости, ни о странной связи, ни о чём-то ещё, что касается конкретно его. Другое дело — советы раздавать. Это ведь куда легче, чем решать свои проблемы, которые кажутся неразрешимыми.

— Надоел?

— Да, но не он мне, — горько и криво улыбается Хванун. — Так что иди и оторвись по полной, а ещё немного посижу и решу, чего хочется. Танцев, крови или сна.

Бёнкван, к его удивлению, смущается, опуская глаза. Хванун не удивился бы, даже заметив румянец на вечно бледных щеках. Брат как-то нервно и неуверенно дёргает плечом и просит бармена повторить. Мало похож на себя прежнего, но… кто из них сейчас похож? Сонхва на голодной диете? Да, тот самый Сонхва, что пил жизни в бою без страха и упрёка, размахивая мечом направо и налево. Смущённый Бёнкван? Да раньше такое чудил, что от него отвернулись почти все, включая семью. Или он сам? Подсевший на запрещённую кровь и получивший странную связь с человеком, род которого охотился раньше на таких, как он… Никто не похож на самого себя прежнего. Никто.

Уловив запах оборотня-лиса, Хванун чуть отклоняется вбок, опираясь на стойку и глядя брату за спину, и смеривает взглядом темноволосого и худого парня на соседнем высоком стуле. В одном из ушей серьга, скулы острые, почти как у Сана, весь в чёрном, словно ворон, черты почти идеальные, от таких сейчас в восторге модные фотографы, что делают снимки в готическом стиле. Худой, но явно жилистый, ведь пахнет кровью ярко, как не пахнут хилые телом и духом. Явно выше его, наверняка даже выше Бёнквана, ноги крепкие, хотя бёдрам не хватает той сочности, что влечёт его. Парень принимает напиток, скользит взглядом по Хвануну и внезапно широко улыбается, салютуя бокалом. Его не портит даже внезапно акулья улыбка.

Пожевав губу, Хванун делает знак бармену, и тот склоняется над стойкой, слушая шёпот Хвануна, который даже сидящему рядом Бёнквану не слышен, после чего кивает и делает коктейль, выставляя перед незнакомцем, а на вопросительный взгляд кивает в сторону замершего Бёнквана. Лис оказывается рядом с его братом одним слитным движением и кладёт руку на его плечо, что-то шепча на ухо. Бёнкван ошалело смотрит на отстранившегося оборотня и, хоть и не сразу, кивает.

— Джунхи, — протягивает руку лис, и Хванун её пожимает, отдавая своей чуйке должное. Пусть оборотень и явно не местный, нахватался западных привычек, но слишком хорош собой, и кровь слишком вкусно пахнет, чтобы устоять.

— Хванун. А этой мой брат Бёнкван. Он немного в раздрае, потому такой молчаливый. Но немного усилий, и он придёт в себя. Его обычно танцы отвлекают. Поможешь?

Джунхи растягивается в улыбке дружелюбной акулы и увлекает Бёнквана в сторону танцпола. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что оборотень пришёл с разрешением на вампирский поцелуй, и что явно не против того, чтобы им был Бёнкван. Единственное, чего Хванун не допускал — у оборотня это первый поцелуй, согласно цвету печати. С другой стороны, оба получат удовольствие. А кровь оборотня наполнит тело энергией. Может, отвлечёт от нелёгких мыслей или даст ответы, просветлив голову.

Разноцветные отблески выхватывают извивающиеся в танце тела посетителей клуба, разгорячённых музыкой, алкоголем, друг другом и вампирскими поцелуями. В другое время мигающие и порой слепящие огоньки мерцающей светомузыки, манящие и будоражащие фантазию запахи горячей крови чужих венах в интимной полутьме, его соблазнили бы. Но не сейчас. Над баром работали хорошие инженеры — сидящего рядом человека слышно, но если он на пару сантиметров дальше, всё тонет в музыке и волнах голосов.

Джунхи двигает бёдрами, будто намеренно привлекая к себе внимание всех вокруг, но что нравится Хвануну, так это то, как медленно в глазах брата появляются те самые семейные огоньки, свидетельствующие об обживающем сердце. Они встречаются с Джунхи глазами, и тот маняще улыбается ему, одобряя прикосновение. Призыв не отдающий похотью. Так редко можно встретить в клубе тех, кто вызывает тёплую волну лёгкого желания, а не необузданного животного желания.

Яркими маятниками качаются серьги в ушах Бёнквана, в такт им качается одна, но вычурная серьга лиса-оборотня Джунхи. Хванун уверен, что брат домой сегодня не вернётся или придёт под утро, чтобы тоскливо смотреть в глаза Сэюну, ради спасения которого он связался с охотниками. Вот только ума у него хватило крови не испить. Хванун хмурится и отворачивается. Лицо кажется фарфоровым или покрытым толстым слоем пудры, которая лавиной отслаивается и ссыпается на пол. Музыка теряет смысл, превращаясь в звук пенопласта по стеклу. А где-то, будто на грани сознания, часы отстукивают уходящие секунды жизни. Хоть и долгой, но конечной жизни рождённого вампира.

Лис стоит того, чтобы забыть хотя бы на сегодня обо всём. Хванун с удовлетворением отмечает, как напряжение между двумя исчезает, как соединительная ткань здесь и сейчас уплотняется, делая реальным настоящий момент, отсекая прошлое и будущее. На этом, пожалуй, можно заканчивать пялиться, чтобы не стать похожим на подглядывающего в окно за парочкой влюблённых. Или того хуже, за постельными утехами.

Хванун глубоко вздыхает и жмурится, а потом отступает на шаг-второй, чтобы скрыться за беснующейся в танце толпой, а потом вдохнуть морозный воздух и задумчиво посмотреть в небо. Выходит, Гонхак прав. Прав во многом, но не во всём. Ухмылка кривит губы, сводит оскоминой скулы. Хванун снова глубоко вздыхает, растирая лицо руками, но быстро одёргивает себя, ведь кажется, что фарфоровое лицо трещит под пальцами, а лунная пудра сыплется активнее. Ещё немного, и хлынет из треснувшего лица предвечная тьма.

Внезапно вздёрнув голову, Хванун улыбается, ведь решение всех проблем существует! И это единственный выход, который не кажется таким уж и глупым, учитывая, что он потерял практически всё, а если Гонхак ушёл, то вряд ли вернётся. Таков уж этот горячий и пылкий оборотень, потому так глубоко и запал в сердце. Потому и болит так невыносимо в груди, ведь он и позабыл, что умеет так чувствовать. Но больше не хочется. Слишком уж всё запуталось. Гонхак, Минги, он сам. Будто какой-то не озвученный и не случившийся любовный треугольник, а если уж учитывать, что Минги с Саном, то вообще квадрат выходит. Осталось только, чтоб Гонхак в охотника влюбился.

— Ну, уж нет! — яростно рычит Хванун, чем пугает медленно бредущего пьяного, отчего тот валится на землю и ошалело хлопает глазами.

Он не из тех, кто ради «так не доставайся же ты никому!» уничтожит всё вокруг. Да и Сана не хочется злить. Есть в нём нечто такое…непонятное, пугающее. Вряд ли чисто тот факт, что Сан — охотник. Ведь Минги — тоже охотник, но к нему тянет, будто муху на варенье. А с Саном как-то всё иначе. И вряд ли дело во вкушённой крови. В любом случае, дорогу переходить ему не хочется. И хотелось бы, чтобы от Гонхака он был подальше. В горло охотнику он, конечно, не вцепится, но скандал бы закатил, мама не горюй. Да вот только Гонхак ушёл, а значит, может быть с кем угодно.

Мысли завернули совсем не туда.

Зато ноги ведут, куда надо. В подворотне много людей, готовых ради звонкой монеты на всё. А ему не так уж и много надо. Всего несколько пузырьков из лавки травника и лавки ядов. Не самому же идти. Он даёт стопку денег приличному с виду дедуле, не забыв сверкнуть клыками для острастки, и всучивает ему список с адресами, напоминая, что будет ждать его под раскидистым деревом у сквера. Двум крупным мужичкам из тупика с горящим в баке мусором предлагает за деньги следить за дедулей и оберегать его, обещая после этого вдвое больше полученного, если дед и склянки будут целы. Он уверен в том, что никто из людей не сможет преодолеть его приказ, слишком уж он рьяно желает получить желаемое, а люди слишком сломлены, чтобы противостоять даже простой жажде наживы.

В сквере горят фонари, окрашивая мир в ржавчину, вышка вдали сияет, словно неоновый маяк. Вокруг шумит жизнь, звенят голоса, играет музыка, падают редкие снежинки. Хванун сидит, словно вмороженный во время, лишь изредка закусывает щёку изнутри и улыбается как-то слишком довольно для сложившейся ситуации. Мог бы сам себе показаться безумцем, но последние месяцы слишком насыщенны на эмоции, что ж от них отставать? Его решение кажется прекрасным выходом из сложившейся ситуации. Отдав деньги и получив всё необходимое, он расплывается в дикой улыбке и идёт домой.

Дома он какое-то время смотрит на устроенный бардак, а потом выпивает содержимое обеих склянок, довольно вытирает губы, хоть и кривится от мерзкого вкуса, потом берёт свитер Гонхака, раскладывает его на постели и ложится рядом, утыкаясь в него лицом. Приятный запах качает его на волнах памяти, которые усиливает начавшееся головокружение и тошнота. Слабость ледяным настоем разливается под кожей, рождая под веками сполохи тьмы.

Но через какое-то время прекрасного падения в ничто озаряет короткая вспышка поднятых век, а потом бесконечный поток урчащего голоса оборотня, которого он уже не надеялся увидеть.

— Что же ты наделал… держись, прошу тебя… Алло? Сонхва? Ядовитые комментарии можешь выплюнуть мне в лицо чуть попозже, а сейчас нужна помощь. Что будет, если вампир выпьет кровь мёртвых? ЧЁРТ!!!