Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Что такое история, как не ложь, с которой все согласны?
Наполеон Бонапарт

Безжалостное, испепеляющее солнце в последний раз мелькнуло своим алым боком на горизонте, прежде чем скрыться за вершинами древних пирамид. Небо стало розово-голубым, внушающим некое спокойствие и надежду на успешное окончание экспедиции. Великий Каир встречал освободителей молчанием.

Наполеон шествовал по пыльным улицам города, погруженный в свои мысли. Он не замечал ни низких глиняных построек, в которых ютилась нищая часть населения, называя эти хижины своими домами, ни босоногих детей, что носились в лохмотьях мимо колонны медленно идущих войск, ни вечернего неба, распростершегося над пустыней.

После бунтов и нежелания принимать французскую власть арабы, похоже, наконец привыкли к султану Кебиру*. Он внушил этим людям слепую веру в свое величие, предстал перед ними мудрым правителем, и они, видя его работу, приняли его. Тяжело было представить, как теперь, после всех проведенных реформ, после таких блистательных побед, новые подданные Франции отреагируют на новость о внезапном поражении.

— Поражении, — повторил Наполеон еле различимым шепотом, прочувствовав горьковатый вкус этого слова.

Главнокомандующий с ужасом прокручивал в голове события прошедших месяцев. Нельсон уничтожил флот, англичане и турки помешали армии захватить крепость Акр. Положение было настолько бедственным, что ядер для пушек попросту не было, и солдаты придумывали множество уловок, чтобы красть снаряды у англичан. Продолжать осаду не было смысла, шаткое положение Франции на политической арене не позволяло затягивать экспедицию.

Наполеон кусал губы, вынужденный повернуться спиной к своей давней мечте. Где же то желанное величие Александра Македонского? Где пленительная Индия с горами пряностей? Воздушные замки рушились один за другим. Суровой реальности, в отличие от главнокомандующего, легко удавалась эта осада.

Он сумел покорить Египет, оставалось лишь поддерживать новое управление, но смогут ли оставленные им войска противостоять англичанам? Египет сулил обернуться раем на земле. В его планах, в его грандиозных планах были десятки не воплощенных в жизнь идей… Неужели Египетский поход был лишь необдуманной авантюрой?

Генерал Бонапарт в задумчивости остановился посреди бурлящей площади, сцепив руки за спиной, и сосредоточил свой взгляд на треугольниках многовековых пирамид, вид которых вызывал у него необъяснимый трепет.

«Сорок веков смотрят на вас с вершин этих пирамид!» — в голове Бонапарта прозвенел его собственный выкрик. Вместе с этим выкриком смешался бесконечный песок, хрустящий на зубах, слепящий и без того уставшие глаза. Жестокий песок, который так жадно впитывал в себя французскую кровь, который в полдень так сильно нагревался под африканским солнцем, что к нему невозможно было прикоснуться.

Пожалуй, у Бонапарта оставалось еще одно незавершенное дело.  

Ученые, которых Наполеон взял с собой в экспедицию, с восторгом приняли предложение главнокомандующего провести несколько дней у подножия великих пирамид, видя в этом прежде всего возможность раскрыть их древние тайны. Наполеон уважал историю, но помимо науки им руководили все те же честолюбивые мечты.

Главнокомандующий приказал адъютанту привести имама мечети Аль-Азхар, ничего не объясняя. Все тут же решили, что он напоследок хочет уточнить некоторые детали касательно управления Каиром, однако Наполеон послал за имамом вовсе не за этим.

Седовласый старец с ослепительно-белым тюрбаном на лысеющей голове явился почти сразу – духовенство очень уважало султана Кебира за его любовь к пророку. Верный Вантюр** тут же очутился подле генерала, готовый преодолевать языковой барьер между старцем и главнокомандующим.

— Пирамиды — это величайшие памятники истории, — начал Наполеон издалека после долгого обмена приветствиями с имамом. — Я приехал в Египет не только, чтобы освободить ваш народ от мамлюков, но и чтобы изучить богатую историю вашей страны. О пирамидах ходит множество легенд. Я слышал, будто бы сам Александр Македонский провел ночь в Камере Царя пирамиды Хеопса.

— Слухи ходят разные, — уклончиво ответил старец. — Я не думал, что султан Кебир интересуется старыми сказками.

— Сказки бывают правдивы, — твердо парировал генерал. — Верите вы в них или нет, я прошу вас проводить меня в Камеру Царя. Я буду ночевать там. Надеюсь, вас это не затруднит.

Наполеон никогда не спрашивал разрешения, а брал то, чего хотел. Особенно сейчас, когда чувствовал себя полноправным властелином, вершащим судьбы тысячей людей. Он смаковал власть подобно тому, как смакуют многолетнее вино, улавливал тончайшие привкусы и наслаждался, однако тянуть с исполнением своих желаний не хотел.

— Конечно, не затруднит, если султану Кебиру так угодно… — старец развел руками, слегка склонив голову.

Наполеон следовал по холодному коридору пирамиды, сопровождаемый достопочтенным имамом, адъютантом и Вантюром. Пламя факелов подрагивало от быстрой ходьбы, отбрасывая на многовековые стены причудливые тени интервентов. Из глубины коридора тянуло кладбищенским холодом. Дыхание пирамиды пробирало до костей, то ли от того, что было настолько ледяным, то ли от страха и благоговения пришельцев перед историей. Наконец, показался заветный проход в Камеру Царя, и спутники расступились, пропуская главнокомандующего вперед.

Наполеону не была свойственна робость. Мысль о том, что он повторит поступок Александра Македонского, добавляла ему смелости, поэтому он сказал:

— Благодарю, господа. Факелы возьмите с собой, я не люблю спать при свете.

— В котором часу нам следует прийти за вами? — взволнованно спросил адъютант.

— На рассвете. А сейчас оставьте меня.

Наполеон перевел взгляд на молчаливого имама, не произнесшего ни слова за все это время. Его черные впалые глаза поблескивали во мраке, полные ужаса. Он смотрел на Наполеона, не скрывая своего волнения, еще сильнее сжимая в узловатой руке факел.

— Да благословит вас Всевышний! — проговорил старец. — Не потеряйте рассудок в этой обители идолопоклонников, повелитель. Не примкните к ним, иначе будете мучиться в адском пламени до скончания времен.

Наполеон проводил взглядом свою маленькую свиту, теперь его покидавшую. Еще некоторое время далекий свет подрагивал на холодных стенах, позволяя главнокомандующему лучше разглядеть очертания его ночного пристанища, но совсем скоро кромешная тьма поглотила Наполеона.

Генерал Бонапарт несколько минут стоял неподвижно, пытаясь влиться в обстановку. Глаза его быстро привыкли ко мраку, но разглядеть все равно ничего не удавалось — камера была полностью лишена доступа света, и даже ночные светила не могли придать внутренностям пирамиды какие-либо очертания.

Воздух был поразительно свеж. Наполеон дышал полной грудью, чувствуя, как холод непривычно обжигает его горло. Отсутствие запахов, поразительная пустота воздуха стала наполняться благовониями акаций, свежескошенной травы и горьковатого моря, будто древний дух, обитатель камеры, проскользнул в воспаленный мозг главнокомандующего, вороша давно забытые эпизоды его жизни. Быть может, именно этим воздухом он дышал в детстве на своей родной Корсике…

Наполеон сделал вдох, пропуская через себя череду воспоминаний, просеивая сквозь них бесконечную скорбь утраты своей любимой родины. Со временем главнокомандующего стало раздражать его собственное дыхание. В полной тишине оно являлось непереносимым шумом, и Наполеон ничего не мог с ним поделать.

В один миг мираж пропал, обрушивая на плечи Бонапарта суровую реальность. Пропали стада овец, стаи кричащих испачканных в грязи и песке корсиканских детей, пропали оливы и море… Остались только холодные стены Камеры Царя и приятный воздух, что в одно мгновение смешался с горячим песком бескрайних африканских пустынь.

Бонапарт сделал шаркающий шаг в сторону — из опасения провалиться или наткнуться на что-то — и этот шаг пушечным выстрелом ударил по барабанным перепонкам. Тишина была невыносима.

Пирамида создавала внутри себя нечто похожее на обособленный от всего сущего мирок, со своими правилами и порядками, не подчиняющимися ни одному из известных законов физики. Наполеону показалось, что и без того тесной камере стало куда более тесно. Высокий потолок давил на разум, расплющивая остатки здравого смысла в лепешку, вызывая тошнотворное головокружение.

Невидимые, неосязаемые… Несуществующие песчинки, раскаленные под лучами египетского солнца, кружились перед глазами, забивались в нос и горло. Они мешали дышать, кружили, роились, царапая глотку изнутри. Голова и впрямь стала тяжелой, она тянула остальное тело вниз, призывая лечь на холодный каменный пол. Лечь и скорее уснуть вечным сном, принеся себя в жертву ненасытным древним богам.

Наполеон выставил руку вперед, чувствуя под ладонью гладкую каменную стену. Казалось, она была единственным спасением в этом безумии, ровная и статичная, стабильней всех на свете властей и порядков, немая наблюдательница страданий завоевателя.

Плясавшие перед глазами разноцветные круги не унимались. Наполеон зажмурился, пытаясь их изгнать, но его попытки были тщетны. Кровь, стучащая в висках горячим источником, готова была вот-вот вырваться наружу через уши, политься рубиновыми ручьями по шее и впитаться в каменный пол. Масса пирамиды и времени, ей отведенного, давила адским грузом, заставляя сгибаться под неимоверной тяжестью.

Помимо крови, в ушах стучал какой-то странный шум, будто несколько тысяч голосов пытались перекричать друг друга, пытались сломить волю, подчинить себе. Похолодевшие пальцы отчаянно цеплялись за холодную стену, стираясь до крови…

— Я ли не преемник Александра Македонского?! — сам того не понимая прокричал Бонапарт, открывая безумные от перенесенных испытаний глаза.

Все вокруг стихло.

Пропали горячие песчинки, голоса, круги перед глазами… Стало поразительно спокойно и темно. Наполеон устало поднес руку к мокрому от пота лбу, провел по нему ладонью, аккуратно переступил с ноги на ногу, будто боясь лишним движением вновь пробудить дух этого места. Ничего не происходило.

Внезапно от одной из стен отделился полупрозрачный светящийся силуэт. Он лишь на мгновение мелькнул перед глазами главнокомандующего и тут же скрылся в толще противоположной стены. Наполеон не поверил своим глазам.

— Что это было? — прошептал он, отчаянно моргая и пытаясь убедить себя, что увиденное было не более чем галлюцинацией.

Однако, пару секунд спустя, Бонапарт вновь произнес:

— Кто вы?

В голове промелькнули испуганные глаза имама, отговаривавшего генерала ночевать в Камере.

«Неужели он был прав?» — подумал Наполеон.

— Покажитесь мне! — сказал он чуть громче, шагая к стене, в которой исчезло видение.

Он провел по стене рукой, не отмечая ничего необычного — холодный камень, как и везде, никакого прохода. Спокойствия ради он аккуратно постучал по камню костяшками пальцев, прильнув к нему ухом, но ответом Бонапарту была тишина. Немного разочарованный, Наполеон отстранился.

Вдруг его глаза уловили белесый блик, показавшийся на поверхности камня. Неясный блик рос, освещая все пространство камеры фосфорическим светом и принимая очертания миловидного юношеского лица. Четко вырисовывался нос, губы, озорные глаза. Льняные кудри падали на высокий лоб, касались розовеющих щек, из полуоткрытых губ вырастал ряд жемчужных зубов.

Сперва незабудковые глаза сосредоточенно изучали Наполеона, но потом губы юноши расплылись в широкой улыбке, и от стены отсоединился человеческий силуэт. Юноша был одет совсем просто – рубашка с широкими рукавами, да панталоны, но Наполеона мало волновала одежда призрака, так как он был в плену глубоких синих глаз.

Тем временем незнакомец обошел Наполеона вокруг, сложа руки за спиной, составляя первое впечатление о главнокомандующем. Главнокомандующий же с интересом обратил внимание на распущенную шнуровку рубашки юноши, позволившей ему зацепиться взглядом за рельеф бледных ключиц. Как ни странно, грудь под рубашкой вздымалась, как у живого человека, и Наполеон невольно решил озвучить свой вопрос.

— Вы привидение? — спросил он, заставив юношу звонко рассмеяться.

— Нет, что вы! — воскликнул тот, продолжая улыбаться. — Я живой человек.

— Но вы проходите сквозь стены! — вырвалось у главнокомандующего.

Юношу озадачило это заявление. Он подпер кулаком подбородок, оглядываясь на стену, из которой выбрался пару мгновений назад.

— Интересно выходит, — он пожал плечами, медленно переводя взгляд на Наполеона.

Бонапарт с необъяснимым ужасом заметил недобрый огонек, мелькнувший в незабудковых глазах. Тем временем юноша расправил плечи, медленно приближаясь к Наполеону.

— Может, я призрак, а может — живой человек, — незнакомец перешел на бархатный шепот. — Плевать. Я — твоя страсть, твой названный брат и твое горе. Я — твоя самая сладкая греза и твое внезапное пробуждение.

Наполеон попытался что-то сказать, но поразительно теплый указательный палец юноши коснулся его губ, призывая к молчанию. Его коралловые уста приблизились к уху главнокомандующего и юноша прошептал, обжигая шею Наполеона дыханием:

— Тебе не разгадать этой загадки. Ты со временем все сам поймешь.

Невольное движение плечом позволило рубашке соскользнуть, обнажить мраморную кожу, разгоряченную от нахлынувшей на незнакомца страсти. Не успел Наполеон толком разглядеть, далеко ли сползла рубашка, как требовательные руки обхватили его лицо, вовлекая в длительный и безумно нежный поцелуй.

Наполеон не вырывался. Он был ошеломлен, он не мог сдвинуться с места, в то время, как губы незнакомца переместились на шершавую щеку Бонапарта, устремляясь к мочке уха. Наполеон прикрыл глаза, не смея противиться ласке, но в это же мгновение юноша отстранился, рассмеялся и убежал на другой конец комнаты.

— А ты и не споришь со мной! — воскликнул он, соблазнительно проводя пальцами по ключицам. — Не смеешь отрицать, что ты неравнодушен к мужчинам! Тем проще тебе будет принять судьбу.

Наполеон чувствовал, как бешено колотится его сердце, как потеют ладони и голова идет кругом, и он не мог дать решительно никакого объяснения своему самочувствию.

«…неравнодушен к мужчинам!» — эхом отразилось у него в голове, рассыпалось на тысячу льдинок, что пробежали по спине, въедаясь в кожу.

Первой мыслью было кинуться за негодником, прижать его к стене и взять силой, но здравый разум настойчиво напоминал генералу историю о Содоме и Гоморре.

«К черту!» — подумал Наполеон, бросаясь к хохочущему сорванцу, который был только рад вновь очутиться в объятиях генерала. Руки Наполеона заскользили по спине юноши, задерживаясь несколько ниже.

— Мне нравится твоя настойчивость! — прошептал юноша, неощутимо коснувшись губами губ Наполеона.

Невинного поцелуя было чертовски мало, а Наполеон привык брать свое, поэтому он сильнее сжал ягодицы незнакомца, вызывая восторженный стон последнего, терзая приоткрытые нежные губы.

От незнакомца пахло хвоей, полынью, пергаментом и чем-то совершенно диким, незнакомым Наполеону. Бонапарт жадно вдыхал этот аромат, зарываясь носом в льняные кудри, тщетно пытаясь стащить с бедер юноши панталоны.

— Как ты торопишься! — нежные ладони легли на руки Бонапарта, отстраняя генерала не только физически, но и психологически — в голосе послышались холодные нотки. — Я не из тех, кто отдается при первой встрече.

Неистовая вьюга завывала в его звонком голосе, бескрайние снега, блестящие под равнодушным таежным солнцем. Юноша отдернул порядком помятую рубашку, возвращая ее на свои хрупкие плечи, затем бросил на Наполеона томный взгляд, отмечая вожделение, бушевавшее в глазах главнокомандующего, и расхохотался.

— Ах, как вы прекрасны в порыве страсти, — сказал незнакомец, прикусив губу. — Но не кажется ли вам, что мы зашли слишком далеко?

Невесомые руки легли на плечи Наполеона, слегка их поглаживая.

— Негодник, — хрипло прошептал Бонапарт. — Ты сам меня соблазняешь.

— Ах, неужели? — лицо юноши приняло невинное, почти детское выражение. Мягкая ладонь легла на щеку Наполеона, заставляя его вновь встретиться взглядом с незабудковыми глазами.

Казалось, весь мир за пределами пирамиды рухнул – его не существовало. Не существовало ничего, кроме пленительных омутов, превратившихся в круговорот неисполненных желаний, неутоленного плотского голода, неизвестности.

— Прекрати, прошу тебя, — прошептал Наполеон, обхватывая рукой тонкое запястье.

Он поднес тыльную сторону ладони незнакомца к разгоряченным губам, оставляя на руке озорника долгий поцелуй.

— Как прикажешь, милый, — незнакомец поджал губы, но руку не отдернул, заворожено наблюдая, как Бонапарт покрывает ее поцелуями. — Солнце уже встает, любовь моя. Пора прощаться.

Эти слова отрезвляющей пощечиной зазвенели в голове Наполеона, приводя его в чувства.

Внезапно он понял, что уже не держит никого за руку, и что прекрасный незнакомец растворился, подобно очередному миражу, заставив Наполеона вновь погрузиться во тьму.  

На рассвете верный адъютант увидел своего генерала, покидающего пирамиду Хеопса. Он отметил про себя поразительную бледность Бонапарта и его медленную, немного неуверенную походку.

Тень легла на прежде бодрое лицо, генерал шел, не замечая никого вокруг.

— Генерал Бонапарт! — окликнул адъютант главнокомандующего. — Вы так бледны! Что же вы увидели в этой пирамиде?

Наполеон бросил на юношу рассеянный взгляд, будто пытаясь отыскать в чертах его лица нечто знакомое, и, не отыскав, ответил:

— Даже если бы я сказал вам, вы не поверили бы мне!

Chapter Text

Цесаревич встал раньше обычного. Кромка горизонта еле-еле серела вдалеке, а на небе еще ярко блестели неустающие звезды. Легкий августовский ветер чуть колыхал прозрачные занавески на окнах, в то время как супружеская спальня была окутана в поразительно спокойный полумрак.

Удивительно было слышать бешеный грохот своего сердца среди предрассветного спокойствия. Кровь шумела в ушах, ночная сорочка была влажной от пота. Александр Павлович поднес дрожащую руку ко лбу, чтобы проверить, нет ли у него жара. Лоб был влажным и холодным.

Поежившись, цесаревич откинул одеяло в сторону и, чтобы не разбудить жену, аккуратно встал с кровати. Ноги его не слушались, но он сделал над собой усилие и медленно вышел из спальни, тихо закрыв за собой дверь.

Дворцовые коридоры тоже были на редкость спокойными в это время, будто несколько часов назад дворяне не танцевали на балу, будто дворцовые стены не сотрясал громкий смех молодых повес и звуки музыки.

Александр почувствовал, как необъяснимое волнение со временем покидает его, и попытался вспомнить сон, ставший причиной его бодрствования в столь ранний час. Почему-то его предполагаемый кошмар оставил после себя лишь приятное послевкусие, губы то и дело стремились расплыться в блаженной улыбке, будто цесаревич впервые за несколько лет обрел подлинное счастье, так легко от него ускользнувшее.

Он терпеть не мог забывать свои сны, особенно приятные. Так вышло, что наследникам престола кошмары снились гораздо чаще и поэтому радостные сновидения забывать особенно не хотелось. Но почему же его тело так странно отреагировало на радость, на минувшие мгновения непонятного блаженства?

Александр вышел в сад, темный и устрашающий в сумерках. Роса, по которой ступали его босые ноги, была холодной, но цесаревич не обращал внимания на эти неприятности, полностью погруженный в свои мысли.

В его голове настойчиво раздавался чей-то томный шепот на французском: «Arrête, je t'en prie…» - «Прекрати, прошу тебя…»

Но кому он принадлежал? Что просил прекратить?..

Александр вскинул голову, устремляя взор на полыхающий рассветом горизонт. Первые солнечные лучи ласково заскользили по его лицу, зарылись в его светлые кудри и оповестили о том, что в скором времени весь дворец проснется.

— Где вы были? — спросила Елизавета Алексеевна, когда задумчивый цесаревич вернулся со своей предрассветной прогулки.

Александр, совершенно забывший о том, что эту ночь провел с супругой, вздрогнул, бросив на нее удивленный взгляд, но затем, придя в себя, постарался придать лицу невозмутимый вид.

Лиза стояла посреди спальни в одной ночной рубашке, сложив маленькие белые ручки на груди. Ткань под тяжестью ее рук собиралась в складки, обтягивая тяжело вздымающуюся грудь. Великая княгиня была возмущена. Она смотрела на мужа льдинками прекрасных голубых глаз из-под хмурых бровей, чуть наклонив голову вперед. Ее светлые волосы легкими волнами ложились на обнаженные плечи, обрамляя искаженное гневом лицо, отчего Лиза была похожа на озлобленного ангела.

Однако, несмотря на все прелести своей жены, на ее беспокойство и ревность, Александр был глубоко к ней равнодушен. Он скучающе оглядел ее с ног до головы и ответил:

— Эту ночь я провел с вами, дражайшая супруга, вам не стоит беспокоиться. А сейчас позвольте мне привести себя в порядок. Где мой камердинер? Почему он все еще не здесь?

— Ваш камердинер еще не здесь, потому что он приходит к семи утра, когда вы просыпаетесь, — холодно сказала Елизавета Алексеевна. — А сейчас только шестой час. У вас есть достаточно времени, чтобы рассказать мне о ваших ночных приключениях.

Александр шумно вздохнул. Он был готов к чему угодно, кроме расспросов жены. Он настолько привык к ней, настолько пресытился ее обществом, что готов был благодарить любых ее любовников, что избавили бы цесаревича от обязанности отчитываться перед Лизой.

— В таком случае, быть может, вы расскажете мне о ваших приключениях, чтобы у нас получилась увлекательная беседа? — ни с того ни с сего предложил Александр. — Мне не терпится узнать о вашей личной жизни в мельчайших подробностях, моя дорогая Елизавета Алексеевна.

Он говорил об этом как бы невзначай, задумчиво рассматривая ногти на руке, но боковым зрением смог различить, как Лиза густо покраснела до корней волос. На губах цесаревича заиграла победная улыбка.

— Так что же вы молчите, Елизавета Алексеевна? — вновь спросил Александр, бросая на жену равнодушный взгляд из-под опущенных ресниц. — Давайте присядем… Ах, что это, вам нехорошо?

Лиза с трудом пыталась подавить дрожь в руках, но не теряла при этом своей гордости. Ее осанка продолжала оставаться поразительно ровной, взгляд – пронзительным.

— Ваши издевки ни к чему, Александр Павлович, — холодно сказала Лиза. — Ваше отношение к семье возмутительно.

— Не вам меня судить, я могу себе позволить все, что захочу, потому что я будущий император всероссийский, — усмехнулся Александр.

Он лукавил, когда делал вид, что гордится своим статусом наследного цесаревича. По правде говоря, дела государственные его мало привлекали, и порой он всерьез задумывался о том, что предпочел бы отшельничество шуму дворцовой жизни. Александр не понимал, зачем ему нужно было внушить Лизе отвращение к нему, зачем он так говорил с ней. Возможно, она просто слишком раздражала его.

— Император всероссийский, и что же? — с вызовом воскликнула Лиза. — Разделите ложе со всем двором, что вам мешает?! С каждой женщиной и каждым мужчиной, что кланяется, стоит вам лишь переступить порог бального зала. Утопите дворец в блуде, достойном такого императора!

Александр нахмурился. Никогда прежде жена не позволяла себе говорить с ним в таком тоне. Все веселье мигом улетучилось из его головы. Он сделал резкий шаг в сторону Лизы, которая тут же отскочила к стене, схватив стоявший на туалетном столике канделябр.

Цесаревича позабавило это действие. Он громко рассмеялся, чем вызвал искреннее недоумение своей жены.

— Как вы были смелы только что! — сказал он, вновь к ней приближаясь. — Но стоило мне сделать шаг вам навстречу, вы показали свое истинное лицо. Вы лицемерная лгунья, которой ничего не остается, кроме как бросать на ветер пустые угрозы!

Он стоял перед ней на расстоянии вытянутой руки, изучал взглядом ее испуганное лицо, ее большие синие глаза, в которых заблестели слезы. Канделябр в ее руках дрожал. Казалось, она вот-вот уронит его, и он со звоном покатится к ногам Александра.

Ее прекрасные светлые волосы совсем растрепались, ночная сорочка криво съехала с плеч, да и сама Лиза теперь предстала перед Александром воплощением отчаяния.

— Так легко угрожать тем, кто слабее вас! — прошептала Лиза, поднимая канделябр чуть выше. — Не хочется слушать правду, Александр Павлович?

Александр вздохнул, изображая на лице сочувствие, и подошел к жене вплотную. Она дрожала то ли от гнева, то ли от страха, смотрела на него снизу вверх с недоверием, похожая на дикарку, способную задушить обидчика голыми руками. Но Александра нисколько не пугал ни ее взгляд, ни невесомые угрозы, которыми она пыталась на него повлиять.

Цесаревич почти ласково коснулся волос Лизы, заправляя непослушную прядь за ухо, и взял ее за подбородок, чтобы она подняла голову и посмотрела в его глаза.

— Хотите и вы услышать правду, Елизавета Алексеевна? — прошептал Александр. Лиза поджала губы и шумно вздохнула. — Мне вас искренне жаль.

Он наблюдал, как одинокая слезинка скатывается по ее бледной щеке. Он вытер эту слезинку большим пальцем правой руки со всей нежностью, на которую был способен, как будто он правда любил свою жену.

— Ну, не надо плакать, Елизавета Алексеевна. Вы уже не маленькая девочка, — тихо сказал Александр.

Слова его заставили Лизу вновь всхлипнуть и уткнуться лбом в его грудь, всем телом содрогаясь в рыданиях. Цесаревич покорно обнял ее, но холод его объятий был для Лизы холоднее снегов Сибири.

— Ах, за что ты так холоден к ней, Александр? — внезапно спросил Кочубей во время их унылой прогулки вдоль прудов Петергофа. — На тебе лица нет, друг мой. Держу пари, ты поссорился с супругой.

Александра поражала эта способность его друга — читать цесаревича как открытую книгу. Поражала и пугала.

— Ты на редкость проницателен, — кивнул Александр, выдавив ухмылку. — Мы действительно поссорились в очередной раз, только ссора эта не вызвала у меня ни капли душевных волнений. Женщинам нравится волноваться из-за пустяков, особенно Лизе. Пусть же волнуется, у меня есть более важные дела.

Виктор промолчал, но по нему было видно, что тему разговора он менять не хотел. Александру порой надоедала правильность его взглядов на все сущее, выводили из себя его укоры.

— Я бы понимал ее обиды, если б я был тираном, если б я, изменяя Лизе, запрещал ей делать то же самое! — сказал наконец Александр. — Но ведь я не тиран, не деспот! Взгляды мои непростительно либеральны для наследника российского престола. Особенно либеральны в отношении взаимодействий между мужчиной и женщиной. Ежели я люблю какую-то красавицу, то любовь эта недолгая. Со временем я пресыщаюсь этим очаровательным чувством и перевожу свой взор на новую красавицу, коих так много при дворе. Неужели есть в этом что-то плохое? Неужели цесаревичу запрещены все те наслаждения, которые способна даровать наша жизнь?

Кочубей молчал. Утро в Петергофе плавно перетекало в полдень, который не стремился радовать венценосную семью и ее подданных пожаром августовского солнца. Небо было на редкость серым, таким привычным для Петербурга.

Эта серость раздражала Александра, она как будто стремилась вогнать его еще в большую меланхолию, стремилась испортить итак никудышное настроение цесаревича.

— И потом, — после недолгих раздумий продолжил Александр, — я никогда не запрещал ей влюбляться в князей и графов, являющихся к нам на балы, я даже был не против того, чтобы она начала роман с кем-то из моих друзей. А ведь знаешь, Виктор, Чарторыйский от нее без ума! Только не делай вид, будто для тебя это новость!

Александр не без растерянной улыбки наблюдал за тем, как вытягивается лицо Кочубея и как огонек удивления загорается у него в глазах. Виктор даже остановился, схватив Александра за руку, и воскликнул:

— Мой дорогой Александр, ты же знаешь, что я несколько лет провел в Стамбуле, выполняя свой дипломатический долг. Мне неизвестны многие события, произошедшие во дворце. Ваша супруга настолько красива, что, держу пари, многие мужчины от нее без ума! Но что вы такое говорите? Неужто…

Он не решался закончить фразу, пытаясь найти подсказку в смеющемся лице Александра.

— Он сам мне об этом говорил, — Романов пожал плечами. — А я ему сказал, что он может не обращать внимание на то, что у Лизы есть муж, ведь я вовсе не против их романа.

— Что же ты наделал, Александр? — вырвалось у Кочубея.

— Умоляю тебя, не смотри на меня так, будто бы я змей искуситель, побудивший Еву сорвать запретный плод. Между ними была искра, такая чистая и вдохновляющая, такая редкая в наши прозаичные времена! Я видел, как она на него смотрела, видел, какие взгляды он бросал на нее. Потрясающее зрелище, мой дорогой друг! И я ждал кульминации этих бесконечных переглядок, но ее все не было и не было. Я вновь повторял Чарторыйскому, что ежели он влюблен в мою супругу, то я не имею ничего против. Лиза оказалась ужасно правильной, дотошно верной своему нерадивому мужу. Она до последнего пыталась сохранить верность мне! Меня не могло не забавить это пустое стремление, ведь мне, по правде говоря, оно совсем не понятно. Что мне стоит разделить ложе с какой-то глупой кокеткой, приглянувшейся мне на балу? А Лиза еще просто не умела жить по правилам дворца.

— Александр, ты рассказываешь чудовищные вещи! — сказал Кочубей.

— Чудовищные? Я ведь не рассказал и половины! — рассмеялся Александр. — Каково было мое удивление, когда, зайдя в супружескую спальню посреди ночи, я не обнаружил там Лизы! За все те годы, что мы провели вместе, я привык возвращаться на согретую ею постель, пропахший духами придворных дам и светских львиц, а она терпела все мои выходки. Как же смешно мне было оказаться на ее месте в ту ночь! Зато я знал наверняка, где она и с кем. Это едва ли можно было назвать изменой, ведь и она догадывалась, что я все знаю. Наутро мы оба сделали вид, что ничего не произошло. Так было и во многие следующие ночи, а я все думал, чем же закончится этот бурный роман.

— А что же Чарторыйский?

— Он никогда не был лицемерен, мой дорогой Виктор. Он рассказал мне все как есть. Пока он признавался мне в своих грехах, я смог разглядеть на его лице тень сожаления о случившемся и глубочайшее раскаяние. До этого мне хотелось подшутить над ним, блеснуть своим сатирическим остроумием, но мне стало жаль его, поэтому я спокойно его выслушал. С Лизой мы продолжили проводить время, как прежде, только теперь она стала ко мне холоднее, ибо сердце ее мне боле не принадлежало. Так вышло, что она нашла родственную душу, с которой делилась своим теплом и страстью, коими не могла поделиться со мной. Я не вправе осуждать ее за это, она поступила правильно. Но вот что удивительно, мой дорогой друг, даже заведя любовника, она не утратила своего стремления оставаться верной возлюбленному, пусть теперь она застряла меж двух

огней — мужем и любовником — она не стремилась отыскать третий.

— Однако, Александр, — перебил Кочубей своего друга, — где же сейчас князь Чарторыйский?

Уголки губ Александра дрогнули, расползаясь в хитрой ухмылке, цесаревич вздохнул и ответил:

— Отец сослал его.

— Как это — сослал?! — воскликнул Кочубей.

— Отправил выполнять обязанности посла при сардинском дворе, — скучающе пояснил Александр.

— Не пугай меня так! — не без доли облегчения сказал Виктор. — Почему же именно его?

— Да дело в том, что спустя девять месяцев после той ночи, когда я не обнаружил жены в спальне, Лиза разрешилась от бремени и на свет появилась Мари — моя, кхм, дочь.

Лицо Кочубея вновь изменилось от накатившего удивления. Александру нравилось наблюдать за тем, какие эмоции вызывает у его друга его правдивый рассказ, и поэтому цесаревич не спешил оканчивать повествования.

— Неужели следы измены были настолько заметны? — участливо спросил Кочубей.

— Ежели часто случается так, что у светловолосых и голубоглазых родителей рождается темноволосый и кареглазый ребенок, то с чего вы взяли, что этот ребенок не от верного супруга? — саркастично поинтересовался Александр. — Наша Мари ей-богу настоящая красавица, только вот очень личиком на Чарторыйского походит. Так вышло, мой дорогой друг, что измены мужчинам сходят с рук гораздо легче, чем женщинам, и в этом заключается главная прелесть нашего с тобой положения. Нам с тобой не приходится смущенно потуплять свой взор перед ревнивыми мужьями, пряча непохожих на них детей в колыбели, не приходится выслушивать укоры матерей и нянек, сплетни в дворцовых коридорах и на улицах.

— Только не говори мне, что Чарторыйского послали в Италию по твоей инициативе! — воскликнул Кочубей.

Александр недоверчиво покосился на своего друга и произнес:

— Ты обо мне плохого мнения, дорогой Виктор.

— Так почему же его отослали? — не унимался Кочубей.

— Да все просто. Отец мой пожелал взглянуть на внучку и тут же понял, в чем подвох.

«Что-то дочь твоя совсем на тебя не похожа, а с Чарторыйским сходство поразительное!» — презрительно сказал он мне, отворачиваясь от колыбели.

«Признаться, не заметил ни капли сходства», — слукавил я.

«В таком случае, сын мой, ты рогоносец», — ответил он. — «Я не потерплю такого позора у себя во дворце. Завтра же Чарторыйского тут не будет».

«Воля ваша», — ответил я.

Лиза пыталась злиться на меня, но на мой скромный взгляд я поступил весьма благородно, что скажешь, Виктор?

Кочубей сорвал ветвь акации и мечтательно взмахнул ею в воздухе, будто задумавшись о чем-то. Казалось, история Александра ввела его в глубокую меланхолию, цесаревичу даже показалось, что Виктор сочувствует Лизе. Александр и сам ей сочувствовал, но не мог ничего с собой поделать, а это презрительное сочувствие на лице его друга лишь выводило Александра из себя.

— Мой дорогой Александр, — вздохнул наконец Кочубей, опуская ветвь акации, но все еще продолжая крутить ее в своих длинных белых пальцах. — Ты ведь понимаешь, что все произошедшее — твоя вина?

— Так может показаться на первый взгляд, однако что я такого сделал? — недоумевал цесаревич. — Где любовь, там и разлука. Где страсть, там и охладевание, и измены, и беременность. Это жизнь, мой дорогой Виктор, и мне лестно, что ты приписываешь все ее прелести именно мне.

Кочубей покачал головой, не желая спорить со своим другом.

— Ты так легко обо всем этом говоришь. Любовь для власть имущих — лишь прихоть, — горестно сказал Виктор.

В его тоне Александр смог различить тень какой-то личной обиды. Однако за что же Кочубей мог на него обидеться? Неужто опять дело было в Лизе? Неужто и Кочубей?..

Александр замер на месте, наблюдая за тем, как его друг медленно проходит вперед и в замешательстве останавливается, оглядываясь на цесаревича.

— Ты на что-то намекаешь? — с нажимом спросил Александр.

Кочубей склонил голову, горько улыбаясь.

— Ну что вы, ваше высочество…

— Отвечай!

Александр приблизился к нему, хватая его за плечи, и попытался заглянуть в темные глаза своего друга. Кочубей сам вскинул голову и гордо посмотрел в глаза цесаревичу.

— Если уж на то ваша воля, государь…

— К чему все эти формальности, Виктор? — воскликнул цесаревич.  — Я понять не

могу, почему ты воспринимаешь так близко к сердцу всю эту историю с Лизой. У тебя к ней тоже чувства?

— Нет, — сказал Кочубей.

Александр покачал головой и произнес, чуть касаясь локтя своего друга:

— У тебя есть какой-то секрет от меня?

— Это давно не секрет. Но ты об этом, как я погляжу, ничего не знаешь, — ответил Кочубей. — Я удовлетворю твое любопытство. Твой дорогой отец хочет женить меня на Лопухиной.

Бровь Александра взлетела вверх, выражая искреннее недоумение цесаревича.

— На Лопухиной? — рассеянно переспросил Александр.

Кочубей молча кивнул.

— Отец ничего мне об этом не говорил, но разве ты не рад?

Виктор бросил на Александра взгляд, полный гнева, удивления и глубокой тоски и тут же отвел глаза.

— Я так и думал, — тихо сказал он. — Вы, великая династия, действительно полагаете, что любое ваше решение — благо для народа, слуги, ближнего своего? Считаете, что я должен быть безмерно благодарен вам за честь жениться на девушке, которая заранее обещана императору в любовницы?!

Виктор поджал губы и тяжело вздохнул.

— Ты никак не сможешь меня понять, мой дорогой друг, — сказал он, устремляя свой взор вдаль. — Я бесконечно влюблен в другую.

Александр не любил семейные ужины хотя бы потому, что ему приходилось выслушивать на каждом из таких ужинов тирады своего отца. Политические взгляды цесаревича и императора были слишком разными, чтобы оба они могли участвовать в мирной дискуссии. Поэтому Александру приходилось молча выслушивать своего отца, не вставляя ни слова поперек, чтобы не обременять себя пустыми обвинениями с его стороны.

Так и в тот вечер он сидел, уныло ковыряя вилкой жаркое и печально поглядывал в окно сперва от скуки, вызванной пустой светской беседой, затем — из любви к остаткам своей здоровой психики, пытаясь отыскать за окном вещи, способные отвлечь его от разговоров отца.

— Этот Бонапарт так заносчив! — восклицал Павел Первый. — Вы только поглядите, как резво он завоевал Италию. О Италия! И где она сейчас? Где, скажите мне?! Пока этот мальчишка ищет приключений в Египте, наша армия показала всему свету, на чьей стороне правда. Это своеволие не сойдет французам с рук, помяните мое слово! Вот скажи мне, Александр, как ты относишься к Бонапарту?

Александр сперва не понял, что отец обращается именно к нему. Мыслями цесаревич был где-то далеко, точно не в этой унылой комнате и не в окружении этих унылых лиц. Цесаревич рассеянно посмотрел на своего отца и произнес:

— Крайне отрицательно.

Павел Первый рассмеялся, поднимая полный бокал.

— Вот мышление, достойное моего сына. Молодец, Александр! Так что же вы думаете, господа, эта экспедиция в Египте обернулась крахом для французов!..

«Египет»,— пронеслось в голове Александра.

Египет, горячие пески, жестокие боги древности. Бескрайняя пустыня, по которой одиноко блуждает человек в мундире французской армии. Человек машет кому-то вдалеке двууголкой с трехцветной кокардой, а потом водружает шляпу на голову и идет вперед, сцепив руки за спиной. Он идет, проваливаясь в песок по колено, устремляя угрюмый взгляд на золото этой пустыни…

— …англичане живо выгнали Бонапарта из Акра. И правильно сделали! Надо поубавить пыл этих резвых революционеров…

«Arrête, je t'en prie…» - «Прекрати, прошу тебя…»

Легкая ухмылка на губах, непозволительная вольность, острый взгляд глубоких серых глаз и убаюкивающая темнота…

— …правильно я говорю, Александр?

Александр смотрит на отца невидящим взглядом. Этот ненужный разговор зацепил что-то таящиеся в самых глубинах его души, что-то совершенно забытое. Сердце клокочет где-то в горле, кружится голова, в помещении становится слишком жарко.

Собравшись с силами Александр тяжело выдыхает:

— Все правильно, отец.

Chapter Text

— Он вернулся!

— Он вернулся!

— Вы это слышали? Он вернулся!

Улицы Парижа гудели с самого утра. Тут и там говорили лишь об одном. Ликование, переполнявшее людей, готово было вылиться далеко за переделы их умов, обрушиваясь водопадом на неугодные обществу устои. Что-то должно было произойти.

У всех на устах было лишь одно имя. Оно горело горделивой искрой в глазах, готовое выпорхнуть, чтобы засиять еще сильней полярной звездой, посягая на достойное место на ночном небосводе. Имя, которое так хотела стереть директория из памяти французов. Имя, ассоциирующееся лишь с триумфом, лишь с безграничной гордостью.

Обладатель же этого имени пока не стремился показаться широкой публике, предпочтя пройтись по извилистым улочкам Парижа лишь во мраке ночи, чтобы никто его не узнал.

Этот герой два месяца провел в дороге. Ноги его, приспособившиеся к корабельной качке, никак не желали привыкать к ровным мощеным улочкам, из-за чего походка его была слегка покачивающейся. Он поднял воротник своего сюртука, чтобы скрыть нижнюю часть лица, хотя спустя всего лишь несколько лет любой смог бы распознать эту невысокую фигуру только по шляпе.

Незаметной тенью он сворачивал из переулка в переулок в сопровождении только одного человека, отставив карету с лошадьми в соседнем квартале, чтобы его появление оказалось наиболее неожиданным. Наконец тощая фигура остановилась напротив небольшого домика на улице Победы.

Свет в доме не горел, и ночной гость вошел во мрак, никем не встреченный. Тихо прошествовал он по безлюдному коридору, зажигая свечи. Героя, чье имя было на слуху у всего Парижа, дома никто не ждал.

К чему была эта спешка? Это волнение? К чему было трепетное ожидание встречи? Ему хотелось пресечь все гнусные слухи об ее изменах, самому убедиться, что они лживы, и в этот же вечер, едва прибыв домой, окунуться в ее ласковые объятия… Но дома его никто не ждал.

Несчастный герой, чье имя было на слуху у всего Парижа, прошествовал в гостиную, обессилено упал в кресло и произнес:

— Рустам, приготовь мне ванну.

Лишь оставаясь наедине со своими мыслями, вынуждающими его признать свои ошибки и слабости, он мог позволить себе проявление эмоций. После всех этих дней, проведенных в дороге, всех сражений, пережитых им в безумно далекой стране, он, казалось, не чувствовал ничего, кроме всепоглощающей усталости. Однако, в его душе все-таки нашлись силы для того, чтобы гневаться на нерадивую жену.

Остались силы на гнев, на планы мести и на неизлечимую боль, пульсирующую где-то в его пылком корсиканском сердце. Герой, чье имя было на устах у всего Парижа, сжал кулаки.

Никогда, никогда больше он не поддастся ее чарам, никогда больше не разделит с ней ложе, не подарит ей ни поцелуя, ни даже прежнего ласкового взгляда, иначе что значит его гордость? Как смеет она так обращаться с ним, топча его честь, его достоинство?! Как смеет она ни во что его не ставить?!

В памяти проносились навязчивые образы прекрасной женщины, сердце раскалывалось от одного лишь вида ее миловидной улыбки, от ее звонкого смеха, от тихого вздоха: «Бонапарт!»

Вот вихрь вальса уносит ее милый образ, она кружится по залу и смеется. Каштановые кудри падают на ее высокий лоб, в омутах глубоких карих глаз плещется никем не разгаданное море любви. То самое море, которое он бы смог переплыть тысячу раз, в водах которого готов был выстоять один против целой армии англичан, но теперь ничего для него не значащее.

Нескончаемая музыка сотрясает его сознание. В голове маячит образ в воздушном платье. Дуновение ветра — и тонкая ткань плотно прилегает к ее телу, очерчивая талию, округлые бедра. Прядь каштановых волос падает на обнаженное мраморное плечо, и изящная рука вздымается вверх. А она хохочет и кружится, кружится, кружится…

Она так рьяно твердила ему слова любви, так нежно обнимала его по ночам, чтобы потом он узнал о том, как легко она нашла замену своему мужу в период его отсутствия. Будто ни ее слова, ни ее действия не значили ничего.

Непостоянство, твое имя — женщина!

С тяжестью на сердце надевает он ночную сорочку, готовясь ко сну. Он устал, бесконечно устал, но спать у него не выйдет. Герой примчался в Париж, потому что у него отняли его победы, потому что директория так бездарно обошлась с его достижениями. Герой примчался в Париж, надеясь найти отдушину хотя бы в любимой женщине среди всепоглощающего хаоса политических интриг и войн. Он готов был молить хотя бы о дне покоя, но судьба беспощадно бросила его на арену со львами, заставляя сражаться в одиночку. Что ж, ему не впервой.

Ему было важно лишь узнать настроения в обществе, выведать, чего хочет народ. Нужно было аккуратно присоединиться к немудреной игре, чтоб никто не счел его дезертиром.

И герой закрылся в своем кабинете.

В третьем часу ночи в дверь его кабинета аккуратно постучали. Сперва он подумал, что ему почудилось, настолько все его существо жаждало этой встречи вопреки доводам рассудка. Он никак не ответил на стук, продолжая изучать карту, пусть мысли его были далеко от предполагаемых мест сражений.

Стук повторился.

— Бонапарт! — послышалось из-за двери.

Голос, этот прекрасный голос, способный свести его с ума. Он очаровывал, заставлял подчиниться своей воле, но Наполеон был неколебим. Он тяжело вздохнул, откладывая циркуль в сторону, и холодно произнес:

— Собери свои вещи, я больше не хочу видеть тебя в своем доме.

Она, казалось, сначала не поняла, что услышала.

Наполеон почувствовал, как ее маленькие пальчики задумчиво поглаживают дверь

снаружи, а затем все тот же робкий голос удивленно вопрошает:

— Чем я провинилась, любовь моя? Почему ты так говоришь?

Как же, как женщина, погрязшая в изменах и распутстве, могла иметь столь невинный голос? Это святое удивление в ее вопросе, дотронувшееся до сердца Наполеона, готово было навсегда сломить его волю, но полководец остался непреклонен.

— Ты все прекрасно понимаешь, Жозефина. Не строй из себя святую, — жестоко сказал он.

— Бонапарт! — вздохнула она, ударив кулачком по двери. — Любимый! Как ты мог поверить этим ужасным сплетням? Этим слухам, что пускают злые языки, чтобы помешать нашему счастью? Почему ты так веришь им, а не мне, своей жене? Ответь мне!

— Слишком поздно для оправданий, — отозвался Наполеон.

Он попытался придать голосу занятое звучание. Такое, каким отвечают рядовым посетителям из-за груды различных бумаг в чиновнических кабинетах. Он пытался продвинуть сквозь стену боли и страданий обманчивое равнодушие, чтобы Жозефина наконец ушла.

Наполеон прислушался. Его распутная любовь все еще стояла за дверью, поглаживая дерево нежными пальчикам, потом он почувствовал, как она облокачивается на дверь и медленно сползает вниз, на холодный пол.

— Любимый, — жалостливо простонала она. — Открой дверь, позволь мне войти. Я так долго не видела тебя! Мое сердце истосковалось по твоему теплу, по звучанию твоего голоса. Дни и ночи я проводила в печали, ожидая тебя. Время тянулось для меня бесконечно долго. Едва мне сообщили, что ты в Париже, я тут же села в экипаж, чтобы поскорее тебя увидеть! Открой дверь, позволь увидеть твое лицо!

Наполеон прекрасно понимал это свойство женщин — жалостью вымаливать все, что им вздумается — подарки, драгоценности, прощение. И как бы он не сдерживал себя, как бы не убеждал не становиться жертвой типичной женской манипуляции, сердце его готово было расколоться на части от жалости к своей жене.

После всех тех нежных слов, сказанных ей, после нескольких минут мук, сотрясавших его душу, Наполеон равнодушно спросил:

— Ты закончила?

— Как ты можешь так поступать со мной? — воскликнула она.

— Уходи, я не хочу тебя видеть.

— Но на улице дождь! Неужели ты позволишь мне промокнуть и заболеть?

Только сейчас Наполеон заметил, что дождь действительно шел. Крупные капли ударяли по оконному стеклу и, подобно слезам, скатывались к подоконнику, оставляя за собой мокрые дорожки. Огоньки зажженных свечей угрюмо подрагивали, отражаясь во влажной поверхности стекол, но целительная сила этой непогоды даровала Бонапарту щепотку желанного равнодушия.

— Ты возьмешь экипаж. Было бы глупо с твоей стороны идти пешком в такую погоду, — ответил он.

— Я пойду пешком, чтобы наверняка заболеть! Быть может, тогда ты надо мной сжалишься!

— Какое безрассудство.

— Да и куда я пойду? Это мой дом, мне некуда идти!

— Да хотя б к твоему Баррасу, вряд ли он откажет тебе в ночлеге.

Жозефина замолчала. Ее последние попытки убедить мужа в своей невиновности не увенчались успехом, и теперь она сидела за дверью отвергнутая и совсем безоружная. Наполеон настороженно прислушивался к звукам за дверью, притупленным шумом дождя. Он пытался понять, что еще была намерена предпринять Жозефина, предполагал, какие еще причины для жалости таились в ее беспокойных мыслях.

— Тогда я уйду! — наконец сказала она. — Слышишь? Я ухожу, больше ты не увидишь меня, не услышишь моего голоса. Я бросила к твоим ногам свою гордость, а ты ее растоптал. Я ухожу!

Наполеон отчетливо услышал, как расправляются складки ее платья, как она встает с пола и как стук ее каблуков становиться все тише.

Неужели она действительно ушла?

Внезапно герой, чье имя было на устах у всего Парижа, ощутил где-то в груди пустоту, будто из его души вынули нечто важное, какую-то незаменимую деталь, без которой механизм его холодного рассудка переставал действовать.

Действительно ли он хотел, чтобы она ушла? Конечно же нет.

Женщина, сделавшая его посмешищем в глазах светского общества, гнусно изменившая ему и не ценящая его любви, все еще была его возлюбленной. И сейчас все его существо стремилось скорее выломать замок в злосчастной двери и устремиться за ней по темному коридору, выбежать на промозглую улицу и догнать ее, чтобы прижать ее к себе и зашептать ей на ухо бессвязные слова извинений. И никакие обиды, никакие перипетии гордости и морального долга не могли помешать Наполеону ее любить и всем сердцем желать обладать ею.

Герой, чье имя было на устах у всего Парижа, встал из-за стола. Как в тумане он преодолел расстояние от стола до двери, открыл ее и вышел в коридор. В воздухе чувствовался родной запах.

Милый образ кружится по залу и смеется, исчезает в веренице танцующих пар. Каштановые кудри ложатся на белую грудь, в карих глазах пляшет пламя бесконечных свечей, пламя разгорается в груди Наполеона. Шаль, оброненная ею, растворяется в дымке воспоминаний. Милый образ уносится в прошлое, милому образу суждено предаться забвению.

Наполеон прикрыл глаза и вздохнул:

— У нее все те же духи…

Он знал, что стоит лишь ему открыть глаза, как суровая реальность обвалиться на него, придавив своей тяжестью, и больше не будет этого блаженного миража прежнего счастья, не будет ни бального зала, ни образа той, что он некогда называл своей возлюбленной.

Впрочем, ему было не привыкать к разочарованиям, и потому он открыл глаза, готовый окинуть взглядом привычный темный коридор, где некогда была она, готовая до последнего просить у него прощения.

Какого же было его удивление, когда  он увидел Жозефину, стоящую перед ним!

Лицо Наполеона не выражало никаких эмоций. Он смотрел на нее, неподвижный, боясь поверить в правдивость происходящего. Жозефина стояла перед ним, ловя его затуманенный взгляд. Она чего-то выжидала, быть может, мгновения слабости своего супруга, совсем не заметного, но позволящего ей воспользоваться шансом и вновь овладеть Наполеоном. Эта женщина, хоть и могла бы показаться для кого-то глупой, была поразительно хитра, и Наполеон прекрасно это понимал.

Она застала его врасплох, такая прекрасная во влажном от дождя платье, такая ликующе грациозная, с теплой улыбкой на алых губах. И герой, чье имя было на устах у всего Парижа, позволил ей приблизиться, позволил ей коснуться холодными руками его лица и шептать в перерывах между поцелуями прямо ему в губы: «Бонапарт!»

Этот порыв вскружил ему голову. Он, убежденный трезвенник, был чертовски пьян от ее близости, от ласки ее маленьких пальчиков, от ее тихих вздохов. Наполеон сам не понял как так получилось, что он прижал Жозефину к стене, впиваясь в ее губы требовательным поцелуем, намереваясь как можно скорее задрать ее юбку, чтобы овладеть ею с прежде незнакомой ему страстью.

Она была перед ним — распутная жена со стыдливым румянцем на щеках, с припухшими от длительных поцелуев губами. Она взирала на него из-под приоткрытых в блаженстве век и взгляд ее блестящих карих глаз твердил лишь одно: «Я твоя, любимый! Возьми же меня, ты так этого хочешь!»

И что-то было извращенно-упоительное в этом удовольствии — обладать любимой женщиной, которая так просто изменяет ему за его спиной, которая так его беспамятно любит, но в то же время не стремиться быть ему верной.

Он пил вино ее любви с опустошающей жадностью, как будто он привез с собой пустыни Египта в сердце и все никак не мог утолить разрушительную жажду. Он наслаждался ею, он ее любил до беспамятства… Но никогда уже не смог ее простить.

Как тонко Сийес намекал на то, что ему нужна шпага, как аккуратно Фуше проскользнул в кабинет к Бонапарту и предложил свою помощь, видя в этом лишь собственную выгоду. Он сидел перед Наполеоном, хитрый лис, простирающийся в своих искусительных речах, боясь говорить напрямую, что грядет нечто совершенно противозаконное.

Наполеон слушал его с легкой усмешкой на губах, прекрасно осознавая, что опасения Жозефа никак не могут быть безосновательными. Он не стремился доверять Фуше, прекрасно понимая, что человек, предавший короля, Робеспьера и директорию вполне был способен на очередное предательство, но в тот момент оба они были в одной лодке, обреченные держаться друг друга, чтобы пережить неминуемый шторм.

Все видели в Наполеоне лишь средство в достижении собственных целей – власти, сохранения своего статуса, нового государственного устройства, выгодного группе определенных лиц, и он прекрасно это понимал. В таком случае, ему было выгодно лишь изобразить сущую наивность, чтобы все эти люди не разочаровались в нем и помогли этой, по их мнению, пешке стать дамкой. Но дамка стремилась оказаться не такой уж простой.

Герой, чье имя было на устах у всего Парижа, вошел в Тюильри, раз и навсегда поставив точку на правлении директории. Париж озарило сияние первого консула.

В мгновение ока Бонапарта охватили новые заботы.

Будучи человеком, прежде далеким от политики, он быстро учился управлять государством, всецело посвящая себя работе. Этот труд во многом помогал ему отвлечься от Жозефины и от воспоминаний о призраке из пирамиды Хеопса. Лишь сейчас, будучи почти полностью во главе страны, Наполеон смог отведать сладкий эль власти, который навсегда вскружил его буйную голову и намеревался сподвигнуть первого консула на новые предприятия.

Бонапарт не выходил из своего кабинета, принимая посетителей даже во время трапез. Работа не изнуряла его пытливый ум, будто обернувшись для него прежде невиданным наслаждением. В мыслях его с утра до вечера была лишь одна женщина – Франция и лишь один мужчина – ее народ.

В один из вечеров в дверь его кабинета в Мальмезоне постучали. Наполеон удивленно покосился на часы — в полночь он обычно не принимал посетителей.

— Кого это там принесло, Констан? — спросил он, не отрываясь от бумаг.

— Гражданин первый консул, гражданин Тальма просит вас принять его, — был ответ.

Наполеон тут же выпрямился в кресле, позабыв о письме, которое читал до этого с особым вниманием, и тихо произнес:

— Пусть войдет.

Когда они виделись в последний раз? Быть может тогда, сияющей весной, когда взор молодого капитана артиллерии упал на актера, облаченного в римскую тогу? На обнаженное плечо и на резвый взгляд глубоких карих глаз?

Или они виделись в последний раз жаркой летней ночью, когда никакая тога не мешала Бонапарту наслаждаться представшим перед ним зрелищем? Когда ночная тьма смогла скрыть стыдливый румянец обоих, приглушить сдавленные вздохи?

— Ну здравствуй, Наполеон.

Такой же звучный, спокойный голос. Как же Бонапарт скучал по нему, по этим бархатным протяжным нотам, по своему имени, произносимому этими тонкими губами.

— Франсуа, — выдохнул Наполеон, вставая. — Мой старый друг! Не ожидал тебя здесь увидеть в такое время суток.

— Что поделать, mon cher, мы с тобой занятые люди, — Тальма мягко улыбнулся. — Надеюсь, у тебя найдется пять минут для старого друга?

Тальма стоял у двери, облаченный в черный фрак. Волосы его спутались то ли от быстрой езды, то ли от ветра, бушевавшего за окном. Он выглядел уставшим и будто даже постаревшим с их предыдущей встречи, но никакие новые морщины или беспорядок на голове не могли помешать ему выглядеть так же обворожительно, как и несколько лет назад.

— О, для тебя мне и всей ночи не жалко, Франсуа, — ответил Наполеон, не сразу заметивший, насколько двусмысленно прозвучала эта фраза.

Тальма смущенно усмехнулся.

Они стояли друг напротив друга, не решаясь сделать шаг вперед. Оба заметили это напряжение, повисшее в воздухе. Кто они теперь друг для друга? Неужели друзья?

Наполеон силой воли подавлял порыв кинуться к Тальма с распростертыми объятиями и забыться, скорее забыться в этих объятиях как некогда прежде, когда оба они были достаточно молоды для глупостей буйной юности. Вдруг для Тальма их разговоры и действия больше ничего не значат? Ведь канувшие в лету годы — немалый срок.

— Ты изменился с нашей последней встречи, — наконец сказал Франсуа, пытаясь разрядить обстановку. — Ты идешь вперед семимильными шагами, мой дорогой друг. Мне за тобой не поспеть.

— Время безжалостно на перемены, — пожал плечами Наполеон. — Я лишь жертва обстоятельств. Ты тоже изменился, Франсуа.

— Да что я? Какие новшества скрываются на подмостках театра, кроме свежих пьес? Ведь в большинстве своем театр безумно консервативен. Мне не подняться выше, чем я есть. Боже мой, не подумай, что моими устами говорит зависть, Наполеон! Я безумно рад за тебя и я высоко ценю шанс тебя увидеть…

Тальма бросил на Наполеона поспешный красноречивый взгляд, и в желтоватом освещении свечей Бонапарту показалось, что щеки его друга порозовели.

— Мой дорогой Франсуа, — проговорил Наполеон. — С каждым годом твой талант расцветает с новой силой, ломает все границы мечтаний посредственного актера. Ты раскрываешься по-новому перед зрителем, я успел это заметить, пусть за последние пару лет я пропустил немало твоих спектаклей. О чем может мечтать генерал? Прийти к власти? Но ведь в свободной стране границы власти весьма тесны. Талант же актера не знает пределов. Казалось бы, что может быть еще лучше блестяще сыгранной роли? Но ты, мой дорогой друг, не раз превосходил самого себя.

— О, твоя лесть плохо на мне скажется! — рассмеялся Франсуа.

— Не ищи лести в правде, Франсуа.

В какое-то мгновение Наполеону показалось, что Тальма намерен приблизиться к нему. Его карие глаза казались темными тоннелями в полумраке, они блестели черным золотом из угла комнаты намереваясь пронзить Наполеона в самое сердце. Как долго Тальма работал над этим взглядом? Настоящий ли он или часть его роли, часть маски, которую его театральный друг надевал для спектаклей жизни?

— Ты один способен разглядеть эти мелочи, — сказал Тальма. — Ты один все замечаешь и говоришь об этом так свободно, будто давно над этим думал. Прости мне мою заносчивость, если это не так…

— Это так, — тихо произнес Наполеон.

Тальма запнулся, но осторожно сделал вид, что не расслышал реплики своего друга.

— И я высоко ценю твою внимательность. Однако же твои успехи заметны всем. Невооруженным глазом видно, как ты приводишь государство в порядок, я восхищаюсь тобой, как и многие. И я вижу, что мой восторг будет все больше и больше, ведь я слишком хорошо тебя знаю — ты не останавливаешься на достигнутом, Наполеон.

— И ты совершенно прав.

Наполеону казалось, что их беседа медленно перетекает в весьма посредственные светские бредни, изматывающие и никому ненужные. Они будто оба ходили вокруг да около не решаясь поговорить о самом важном. Никто из них не решался, будто эта границы была очерчена кровью, будто оба они дали клятву никогда в жизни ее не переступать.

Наполеон выслушивал пространные изречения Тальма, такие замыленные и такие знакомые его сердцу, что в сознании его отчаянно пульсировала одна лишь мысль: «Неужели ты пришел сюда за этим? Тебя слушают тысячи людей из зрительного зала и ты пришел ко мне, потому что разглядел во мне очередного зрителя? Тебе не перед кем выговориться, раз ты явился в полночь к первому консулу и попросил у него аудиенции? Франсуа, милый мой Франсуа, к чему все эти пустые слова, когда я так жду от тебя решительных действий!»

Однако Тальма не мог расслышать мыслей первого консула. Сперва он долго восхищался достижениями Наполеона в военном деле, затем — на политической арене, отметив, что идея союза с Россией кажется ему очень рискованной.

— Союзником Франции может быть только Россия, мой дорогой Франсуа, — отстраненно изрек Наполеон. — Очень важно иметь сильного союзника, потому что мир с Англией не продержится долго. Я бы назвал это даже не миром, а временным перемирием, скоро Англия вновь возьмется за старое, а у меня уже получилось завоевать расположение императора Павла. Но мой дорогой Франсуа, неужели ты пришел ко мне, чтобы поговорить о политике?

Наполеон бросил на Тальма взгляд, полный тоски по былым временам, по непосредственности их прежнего общения. Неужели его новый титул помешает им оставаться такими же друзьями, неужели… Тальма боится его?

Франсуа набрался уверенности и приблизился к Наполеону так, что между ними остался ничтожный шаг расстояния, преодолеть которое Наполеону не составило бы труда. Тальма смотрел на него своими бездонно печальными глазами так, будто пытался запечатлеть образ своего друга наиболее четко в своей памяти, будто разлука, уготованная для них, сулила быть еще дольше предыдущей.

— Конечно же нет, Наполеон, — тихо ответил Франсуа. — Но мы не виделись так долго, что я теряюсь в нерешительности, я понятия не имею, о чем с тобой можно поговорить, чтобы тебе не было скучно. Так много воды утекло с тех пор…

Наполеон не дал ему договорить. Он жадно коснулся губами горячих губ Тальма, приоткрывая их, терзая, как несколько лет назад, и Тальма от неожиданности ответил на этот поцелуй. Франсуа обхватил лицо Наполеона обеими руками, поддаваясь вперед, заставив Наполеона опереться на свой письменный стол.

По привычке руки первого консула метнулись к пуговицам жилета Тальма, но тот внезапно отстранился и, пытаясь перевести дыхание, произнес:

— Это так неправильно…

— Нам ли с тобой рассуждать о правильности, мой дорогой Франсуа? — раздраженно спросил Наполеон.

Он прожигал неудовлетворенным взглядом растрепанного Франсуа, губы которого опухли от его страстного поцелуя.

— У тебя есть жена, Наполеон.

— Плевать на нее.

— Ты веришь всем этим слухам?

— Приходится, но от этого совершенно не зависит мое желание быть сегодня с тобой.

Тальма нервно запустил руку в волосы, взлохмачивая их, и произнес:

— Ты любишь ее. Тебя выводят из себя слухи об ее изменах, и ты хочешь отплатить ей той же монетой, — он пытался отыскать в каменном лице Наполеона намек на правдивость своих слов. — Только я не хочу быть этой монетой, Наполеон.

Первый консул хотел возразить — громогласно, пылко, так как он умел возражать, но отблеск мольбы в глазах Тальма мгновенно охладил его пыл. Наполеон поджал губы и отвел взгляд. Образ Жозефины вновь возник в его голове, образ той, которую он так страстно любил и которую всем своим сердцем ненавидел.

Он не знал, где она пропадала той ночью, когда в двери его кабинета постучал Тальма, где она коротала предыдущую ночь, пока ее муж был так занят работой. Наполеон слишком хорошо ее знал, чтобы не подозревать очевидного. Теперь знал слишком хорошо.

— Твои слова обижают меня, Франсуа…

— Именно поэтому у правды горький вкус. Я на тебя за это не злюсь.

Это прозвучало сухо и очень неискренне, но Наполеон не смел осуждать своего старого друга. В какой-то момент ему действительно показалось, что он поступает как последняя сволочь.

— Я у тебя задержался, Наполеон, — пробормотал Тальма. — Уже слишком поздно, мне пора.

— Я провожу.

Тальма в нерешительности замер у двери, помедлив, а затем бросил через плечо:

— Право, не стоит, мой дорогой друг.

Chapter Text

Снег падал, не переставая. Промерзшие окна с архаичными морозными узорами, поленья, потрескивающие в горящем камине, и чай, поданный к пяти вечера, почти по-английски, — все это отдавало каким-то призрачным уютом, но стоило лишь цесаревичу задуматься о действительно важных вещах, как дымка непосредственности дворцовой обстановки рассеивалась. Гостиная, в которой собирались братья, переставала казаться безопасной, а улыбки на лицах цесаревичей искренними.

Март был еще одним зимним месяцем в Петербурге, таким же промозглым и ворчливым, таким же мертвенно-бледным и серым. Весна едва успела начаться, но уже стучалась в двери гостиной роковой дробью, будто что-то должно было произойти.

Александр задумчиво смотрел на своих младших братьев — Николая и Михаила, — которым дела не было до вечернего чая и которые увлеченно возились с оловянными солдатиками. Николенька все стремился их красиво расставить, в то время как Мишель находил весьма забавным уничтожать построенное каре взмахом своей маленькой пухлой ручки. Все это сопровождалось громкими возмущениями одного и заливистым смехом другого.

— Саша! — наконец воскликнул Николай. — Сделай что-нибудь, я так никогда не смогу расставить своих солдат!

Александр встрепенулся, вырванный из омута своих мыслей, и перевел рассеянный взгляд на брата. Тот стоял, сложа руки на груди, и глядел на старшего цесаревича исподлобья.

— Он все портит! — повторил Николай, топнув ногой.

— Ну что же, Николенька, привыкай. Противник не станет ждать, пока ты офицеров своих построишь, он может нападать внезапно, — рассмеялся Александр, усаживая Михаила к себе на колени. — Смотри, какой он грозный!

Он шутливо коснулся пальцем носика Мишеля, и тот звонко рассмеялся.

— Мишель не знает, как нужно нападать! Он своих солдат-то не построил! Он не по правилам играет! — начал причитать Николай.

— А ты думаешь, враг всегда по правилам войну ведет? — встрял в разговор Константин. До этого он был весьма увлечен чтением какого-то французского романа, но разыгравшаяся в гостиной сцена, похоже, заинтересовала его больше. — От врага жди неожиданностей, главное, чтобы твои солдаты тебя слушались.

— А они слушаются, — деловито сказал Николай. — Сейчас я их построю, и у меня будет самая сильная армия…

Он вновь принялся расставлять солдатиков. Александр сидел, покачивая Мишеля на коленях. Младший брат совсем расслабился в его объятиях и начинал засыпать.

«Святое неведение!» — подумал Александр.

Как бы ему хотелось в тот миг оказаться на месте Михаила, как бы хотелось стать вдруг таким далеким от заговоров, дворцовых интриг и вечного страха за свою жизнь. Земные заботы и политика обрушивались на него со всей тяжестью, на которую были способны, и он сомневался, что сможет выстоять еще хотя бы один день.

Александр смотрел на то, как мирно спит Михаил у него на руках, как дрожат во сне его длинные ресницы и как на его губах расцветает счастливая улыбка. Святое неведение… Точно так же у него на руках засыпала Мари, пока за окном бушевала непогода. Она тянулась маленькими ручками к его лицу, восторженно восклицая: «Папа!» Цесаревич не был ее отцом, но полюбил ее, как родную. Точно так же она засыпала на его руках в последний раз.

В голове его проносились тяжелые дни ее болезни, осунувшееся лицо Лизы, проводившей дни и ночи у колыбели дочери, маленький гробик, который легко уместился только на одной табуретке. Быть может, бог вознамерился наказать цесаревича за его разгульную жизнь, за гнусные мысли, которые роились в голове Александра, а может, все горести его жизни были заранее предопределены.

Пальцы по привычке зарывались в детские кудри, в то время как цесаревич невидящим взглядом уставился на пламя в камине. Оно пленило его своим замысловатым танцем, опускаясь и вновь взлетая ввысь, такое же неспокойное, как и его душа.

Вот уже две недели, как Александру и Константину было запрещено покидать Михайловский дворец. Сперва даже мысль о домашнем аресте была способна вызвать у братьев лишь беззаботный смех, но сами они впоследствии были вынуждены встретиться лицом к лицу с серьезностью намерений их отца. Император был сам не свой, пытаясь отыскать кружок заговорщиков, вознамеривавшихся свергнуть его с престола. Александр и Константин были одними из первых подозреваемых. Впрочем, Александр отмечал про себя, что обострившаяся паранойя Павла Петровича была небезосновательной, и это еще больше его удручало.

Молодой Романов не был слеп, чтобы не замечать недовольства своих подданных правящим монархом. Сперва он метался меж двух огней — преданностью отцу и благополучием народа, не в силах выбирать одно из двух, но со временем друзья и утопические книги заставили его окончательно определиться со своей позицией. Александр состоял в заговоре против собственного отца.

Цесаревич никогда не претендовал на звание святого. С его любовью к женщинам святость была невозможна, но как же он скучал по временам, когда единственной вещью, способной хоть немного смутить его совесть, было лишь число его любовниц.

Как он прежде любил хищный взгляд их блестящих глаз, шелк волос и румянец нежных щек, с каким энтузиазмом увлекал их в свой темный альков, чтобы говорить с ними ночь напролет на немом языке монаршей любви. Но что-то пошатнулось в нем, едва он узнал о болезни Мари. Что-то переломилось в его груди, громко хрустнув, и все никак не желало покидать его сердца.

Он, державший на руках умирающую дочь, он, бесшумно шедший по уединенным коридорам дворцов, перестал замечать светских красавиц. Мысли цесаревича затмевали краски, заглушали окружавший его шум, будто теперь он жил в одном из своих кошмаров. Александр лишь отчетливо слышал свое непозволительно громкое дыхание и стук собственного сердца, бьющий по нежному слуху.

Пережить смерть ребенка не составило бы цесаревичу труда, однако едва ему удалось справиться с одним испытанием, судьба беспощадно кидала его в объятия другого. Александр был вовлечен в заговор.

Ему ли, наследнику престола, жаловаться на необходимость скрывать свои истинные намерения? Ему ли, искуснейшему арлекину на арене придворной жизни?

Едва занавес взлетал ввысь, Александр представал перед отцом, полный учтивости. Он выслушивал Павла с почтительным видом, показательно поддерживал его идеи, смотрел отцу в глаза самым честным взглядом, который только мог изобразить, в то время как в его голове маячила лишь одна мысль: «Я вынужден занять его место. Это мой долг перед народом».

— Отец позвал нас отужинать вместе с ним, — тихо сказал Константин, когда они с Александром шагали по холодному коридору Михайловского дворца, оставив младших братьев на нянек.

— Что ж, я приятно удивлен, — соврал Александр, пытаясь придать голосу беспечный тон. Незадолго до чаепития граф Пален сообщил ему, что заговорщики намерены действовать сегодня.

— Порой я не могу его понять, — признался Константин. — То он обвиняет нас в безбожном желании занять его место, то вспоминает о семейных традициях.

Александр дернул брата за руку и резко приложил палец к губам, призывая того молчать.

— Ты в своем уме? — зашептал Александр. — Мало ли, с чем связано наше прозябание здесь. У стен тоже есть уши, Константин.

Напуганный младший цесаревич робко кивнул, и они продолжили свой путь.

— Во сколько состоится ужин? — буднично спросил Александр.

— В девять вечера, как обычно.

За столом собралось немало людей, намного больше, чем предполагали рамки семейного ужина. Александр, едва перешагнувший порог залы, в которой должен был состояться ужин, успел заметить Кутузова, Строганова, Нарышкина и даже графиню Пален с дочерью. Присутствие последних чуть не заставило его нервно усмехнуться, но цесаревич сделал над собой усилие и надел маску всепоглощающей учтивости. Он явился на ужин под руку с Лизой, потому что в глазах общества они все еще были бесконечно счастливы в браке, пусть совсем не многие уже верили этим сказкам.

Проводив Лизу до ее места, Александр вежливо поздоровался с присутствующими и занял стул подле отца, как и подобает наследнику престола. Взгляд его невольно устремился на графиню Пален, беспечно беседующую с его сестрой о новой модистке, у которой она пошила себе новое платье. Его раздражала эта ее глупая беззаботность, безвкусное рубиновое колье, сверкающее на ее пышном бюсте и даже мушка, которую она упорно ставила в уголке рта и которая уже давно вышла из моды.

Александр спокойно вел беседу с мужчинами, стараясь выглядеть как можно ленивее и невиннее и, быть может, показать отклики юношеского воодушевления, когда речь заходила о победах русской армии в итальянской кампании. Словом, он считал, что выглядел в тот вечер наиболее не подозрительно.

Тем временем взгляд его все возвращался к графине. В его мозгу не утихал недавний разговор с ее мужем.

«Ваше высочество», — вкрадчиво шептал Пален в темноте дворцового коридора. — «Да будет вам известно, что Его величество дали приказ о предании суду членов императорской фамилии. Это недопустимый вздор. Поймите меня, мой цесаревич, так продолжаться не может».

Рубиновое колье исчезло за наполненным до краев бокалом вина.

«И что же вы предлагаете, граф?» — в тот момент Александр почувствовал, как бешено колотится его сердце. Его голова нещадно кружилась, скованными дрожью руками он пытался небрежно поправить волосы, но его движения выглядели до безумия глупыми.

«Действовать», — резко сказал граф.

Графиня громко рассмеялась и поднесла салфетку к пухлым губам. Ее локоть невольно задел бокал с рубиновой жидкостью, и тот опрокинулся на стол. Вино глянцево-красным пятном расползлось по белоснежной скатерти.

— Ах, какая неловкость! — воскликнула графиня. — Ваше высочество, простите мне это!

Мария Павловна принялась ее успокаивать, и в следующее же мгновение обе беззаботно смеялись над произошедшим.

«Действовать», — повторил Пален. — «Сегодня, или никогда!»

Александр уставился на него невидящим взглядом, не в силах произнести ни слова. Пален был полон ужасающей решительности, в его глазах плясали бесы возмездия, прежде не виданные цесаревичем.

«Ваше высочество», — настойчиво шептал Пален. — «Я не буду ничего предпринимать, пока вы сами не скажете мне, что согласны. Вы ведь давно все для себя решили, так позвольте этому свершиться!»

Александр почувствовал, как его рука невольно сжимается в кулак, как ногти до крови царапают кожу ладони. Наконец он тяжело вздохнул и тихо произнес:

«Пообещайте, что не навредите ему».

Он сидел среди этих праздных господ и не чувствовал ничего, кроме неописуемого одиночества. Казалось, этот вечер был лишь очередным среди когорты таких же непрекращающихся вечеров. Если задуманное Паленом удастся, то уже завтра Александр займет место своего отца во главе стола, и ничто не будет прежним.

Цесаревич задержал взгляд на постаревшем лице своего отца. Он не чувствовал любви к этому человеку, его присутствие в жизни Александра больше было похоже на вынужденную привычку. Александр не чувствовал любви, однако же уважал отца, как полагается уважать родителей и ощущал к нему скорее некое подобие привязанности, чем то самоотверженное чувство, которое в обществе называют «сыновьей любовью».

«Обезумевший старик», — жестоко подумал Александр. — «В какую пропасть ты бросаешь Россию, в какую бездну завлекаешь всех нас».

Цесаревичу сделалось мерзко от собственных мыслей. Он сделал над собой титаническое усилие и постарался запихнуть в себя хотя бы немного жаркого, чтобы никто не подумал, будто ему нездоровится.

«Обезумевший старик», — маячило в голове Александра. — «Из-за тебя я вынужден опуститься до переворота. Из-за тебя, потому что боюсь за наши жизни!»

Цесаревич заставил себя разжевать кусок говядины и, вопреки желанию, проглотить его. Говядина была безвкусной, закуски тоже, но он упорно продолжал работать ножом и вилкой, ведь это был ужин, черт возьми!

Кутузов тоже раздражал цесаревича. Он развалился на стуле, расстегнув пуговицы своего мундира, и вел с императором неторопливую беседу, общая суть которой все никак не доходила до Александра, оглушенного криком собственных мыслей.

Невозмутимый полководец, заслуживший славу на турецких фронтах, в реальной жизни был лишь грузным дворянином с повязкой на глазу, консервативным крепостником, не жаловавшим работ Руссо и Вольтера. Александр даже подумал о том, что отстранит Кутузова, как только взойдет на престол. России нужна была молодая кровь, молодые умы, трезвые решения, полные либеральных новшеств.

Павел доверял Кутузову и почти весь вечер беседовал с ним, что не могло не напрягать цесаревича. Ему даже показалось, будто под конец ужина его отец бросил Кутузову: «Какое странное зеркало! В нем я вижу себя с вывернутой шеей!»

Александр смутно помнил свой путь от зала, в котором проходил ужин, до своих покоев. Лиза шла подле него молча, каким-то образом чувствуя напряжение, сковавшее грудь ее мужа. Ноги цесаревича будто налились свинцом. Он с трудом переставлял их, пытаясь ускорить шаг, но не мог. Ему казалось, что и Лиза что-то подозревает, но не решается ни упрекнуть его, ни поддержать, чтобы не быть ни коим образом вовлеченной в дело, ее не касающееся.

— Я хочу прогуляться в саду, — тихо произнес Александр.

То ли он хотел, чтобы эту полухриплую фразу услышала Лиза, то ли сказал ее самому себе. Впрочем, сути вещей его намерение не меняло. Он остановился как вкопанный перед выходом в сад и уставился на жену.

— Вы хотите, чтобы я составила вам компанию? — из вежливости осведомилась Лиза.

— Да, — выдохнул Александр, сам не понимая, почему не стремиться к уединению.

Они вышли под руку на мощеную дорожку, освещенную лишь светом луны, как пара влюбленных, нашедших повод встретиться под луной. Небо над их головами было безоблачным, так что муж и жена могли разглядеть мириады далеких звезд, взирающих на них с высоты небес.

Александр не чувствовал промозглого мартовского ветра, терзающего его щеки и проникающего под одежду. Оба они молчали, и тишину вечера скрашивал лишь звук их шагов. Две далекие души, вынужденные влачить свое существование, скованное узами брака. Супруги, ненавидящие супружество. Монархи, презирающие монархию.

Почему-то Лиза показалась цесаревичу в тот момент невиданно близкой, способной разделить все его печали. Почему-то его кольнуло заботливое беспокойство, когда он понял, что его жена дрожит. Тогда он снял с себя камзол и набросил его на ее хрупкие плечи, не говоря ни слова. Лиза тоже молчала.

Этот жест больше походил на предписанные этикетом действия и потому воспринимался обоими как должное, однако цесаревич снял с себя камзол не потому, что так было правильно. Ему не хотелось, чтобы Лиза заболела.

Лунный свет пронизывал ее красиво уложенные локоны, которые сами были в этой ночи как лунный свет. Маленькая ручка жены аккуратно придерживала локоть Александра, и в глубине души он понимал, что это было правильно. Лиза тоже превратилась для него скорее в навязанную привычку, для Александра это было в порядке вещей.

Однако они давно не гуляли так, в дали от любопытных глаз двора, и это уже совсем не походило на привычку.

В саду они пробыли недолго, но эта небольшая прогулка помогла цесаревичу собраться с мыслями. Он проводил жену до покоев, а сам решил остаться в гостиной, аргументировав это тем, что мучается бессонницей. Лиза не возражала. Она давно заметила, что ее мужа больше не занимают придворные красавицы, и потому пожелала ему спокойной ночи и удалилась в спальню.

Александр обессилено упал в кресло напротив камина, одной рукой расслабляя шейный платок. Часы показали половину двенадцатого.

Сколько еще ему предстоит ждать? Быстро ли его отец подпишет отречение от престола? Множество вопросов крутилось в голове Александра, и ни на один из них он не мог дать точного ответа. Пугающая неизвестность топила его в своем притуплено холодном омуте, и он не мог занять себя ничем, кроме как ждать. Ждать, пытаясь расслышать торопливые шаги за дверью. Ждать, пугаясь каждого шороха.

Самая ужасная часть любого плана — ожидание. Ведь упущенное время невосполнимо. С какой целью оно было упущено? Всегда ли цель оправдывает средства?

Ожидание — вынужденная пауза, когда можно взвесить все «за» и «против», ответить на все вопросы у себя в голове, но в то же время поставить под сомнение очевидные вещи. Ожидание, созданное жестокими богами, заставляющее людей умирать тысячу раз за минуту и столько же раз возрождаться. Ожидание, последняя надежда, последний вынужденный шаг, когда шестеренки мудреного механизма приведены в движение, и от человека уже ничего не зависит.

Стрелка часов двигалась настолько медленно, что Александру начинало казаться, будто он сходит с ума. Сердце его бешено колотилось, и с таким сердечным ритмом он начинал сомневаться, что доживет до утра.

— Просто подпишите отречение, — бормотал Александр, расхаживая по гостиной. — Просто подпишите отречение, и все будет хорошо.

Он до последнего наивно надеялся на благоприятный исход затеянного заговорщиками предприятия. До последнего по-детски не сомневался в честности графа Палена. В его голове все уже свершилось, отречение было легко подписано, и он видел себя в императорском кабинете, ведущим Россию к свободе и процветанию. Однако стоило ему бросить взгляд на стрелку часов, как все его мечты моментально рассеивались, заставляя цесаревича вновь очутиться в плохо освещенной гостиной во власти коварного ожидания.

Когда ему показалось, что все его надежды напрасны и что у заговорщиков ничего не вышло, в дверь его покоев постучали. На негнущихся ногах Александр подошел к двери и открыл ее, стараясь скрыть волнение на лице. На пороге стоял мертвенно бледный лакей, который, запинаясь, сказал:

— Ваше высочество, мне велели доложить, что у его императорского величества случился апоплексический удар.

Александр почувствовал, как холодок пробегает по его спине, и дрогнувшим голосом спросил:

— Как себя чувствует император?

Лакей смерил цесаревича удивленным взглядом, будто все было очень очевидно.

— Император умер, ваше высочество, — сказал лакей.

Александр все никак не хотел признавать, что прошедшая ночь была не его очередным кошмаром, а реальностью. В полуобморочном состоянии он несся в покои своего отца, расталкивая сонных слуг, вытащенных из своих постелей тревожными вестями. Цесаревичу хотелось верить, что лакей, оповестивший его о смерти императора, приснился ему и что все произошедшее после — не более чем бред его пошатнувшегося рассудка.

Он ввалился в императорские покои, бледный и обессилевший. В комнате толпились слуги и придворные, совсем неуместные в это время. Цесаревич ничего не слышал и не замечал вокруг себя. Взгляд его упал на белую простынь, закрывавшую тело покойника.

— Покажите мне его! — вскрикнул он, цепляясь похолодевшими пальцами за дверной косяк, чтобы не упасть. — Покажите!

Придворные замолчали, бросая на Александра двусмысленные взгляды, но ему не было до них дела. Ему не было дела ни до чего. Александр не любил  императора, но ему становилось дурно от одной только мысли, что его руки навсегда обагрены кровью его отца.

— Ваше высочество, успокойтесь, — возле цесаревича оказался граф Пален, который крепко схватил Александра за локоть на случай, если тот вздумает вырваться.

— Вы! — только и мог прошептать цесаревич.

— Не устраивайте сцен, ваше высочество. Примите свою судьбу с гордо поднятой головой, — строго шептал граф.

— Вы обещали, что не тронете его! Вы обещали! — прорычал Александр, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

— У меня не было выбора, — сказал граф.

— Не лгите.

Глаза графа Палена зло сверкнули в полумраке душной комнаты. Они смотрели друг на друга. Пален — с жестоким спокойствием, Александр — с отчаянной ненавистью.

— Не ведите себя как ребенок, ваше высочество, — отчеканил граф. — Император мертв. Примите это и возьмите себя в руки. Россия ждет ваших решений. Солдаты ждут вашего обращения. Выйдете к ним на балкон и покажите им, что их судьбы отныне в руках достойного человека.

Александр поджал губы и вырвался из хватки графа Палена. Еще долю мгновения цесаревич молча смотрел на Палена, пока до него доходил смысл последних слов графа. Граф решительно кивнул ему, и Александр почувствовал, как оцепенение, нахлынувшее на него, проходит. Цесаревич сжал кулаки и твердым шагом направился в сторону балкона. Солдаты встретили его радостными криками.

Наутро вся страна была охвачена ликованием, никому не было дела до подробностей смерти императора, ибо это событие показалось народу слишком хорошим известием.

Александр стоял у окна зимнего дворца, рассматривая людей, пересекающих дворцовую площадь. Время от времени они останавливались, делясь друг с другом радостной вестью, и спешили дальше по своим делам. Утро опустилось на Петербург, а цесаревич и не заметил. Ему казалось, что это предыдущий день тянется так долго.

Сзади послышались шаги, но Александр не обратил на них внимания, полностью погруженный в свои мысли. Вдруг чья-то маленькая холодная рука коснулась его ладони, переплетая пальцы. Он устало повернул голову, встречаясь взглядом с бездонными голубыми глазами Лизы. Какое-то время они просто смотрели друг на друга, понимая все без слов, а потом Александр вновь устремил взор на дворцовую площадь. Лиза молчаливо положила голову ему на плечо.

Никогда еще императорская корона не казалась ему настолько тяжелой.  

Chapter Text

Первый консул был в бешенстве. Об этом свидетельствовали его плотно сомкнутые губы и подозрительная молчаливость – затишье перед бурей. Таким Бонапарт был всегда накануне какого-нибудь скандала, и горе тому, кто имел неосторожность застать его в подобном состоянии.

Вдруг он вскочил из-за стола, ударившись ногой о столешницу, но неистовство его было гораздо сильнее вспыхнувшей боли, о которой он мгновенно забыл. Первый консул тяжело дышал, пытаясь собраться с мыслями, хотя Талейран уже успел привыкнуть к приступам неудержимого гнева Наполеона.

— Как это — умер?! — наконец воскликнул первый консул.

Это была его первая фраза, спустя несколько минут напряженного молчания. Глаза Бонапарта искрились недовольством в полумраке его кабинета.

— В последнее время это часто случается с императорами и королями, — спокойно ответил министр иностранных дел. — Теперь место императора Павла займет его старший сын, Александр.

Наполеон распрямил плечи и сцепил руки за спиной, смерив Талейрана высокомерным взглядом. Затем он начал задумчиво мерить комнату шагами. Движения его были резкими, и Талейран предусмотрительно не пытался заговорить вновь.

— Александр, — выплюнул Наполеон. — Александр, — повторил он опять, будто одно лишь имя нового императора России ему о чем-то говорило. — Мальчишка, ничего не смыслящий в политике.

— Не позволяйте предубеждению завладеть вашими мыслями, — изрек министр. — Александр юн, но воспитывался Лагарпом, который проповедовал идеи французской революции.

Наполеон резко остановился и покосился на Талейрана. В его глазах мелькнул луч надежды, но исчез он так же быстро, как и возник.

— Этого мало для сотрудничества, — сказал первый консул.

— И что же вы предлагаете?

— Французскому послу придется потрудиться, чтобы добиться расположения нового императора, — резко сказал Наполеон. — Так пусть же постарается, пусть выразит мое восхищение и… Уверен, дипломаты лучше военных разбираются в этих тонкостях.

— Будет сделано, гражданин первый консул, — Талейран кивнул.

— На роль посла идеально подойдет Дюрок.

— Я вас понял, гражданин первый консул.

— И еще, этот спор по поводу Мальты, — Наполеон мученически возвел глаза к потолку. — Он портит мне Амьенский мир!

— Вы же сами говорили, что никакой это не мир, а…

— Временное перемирие, — закончил за него Бонапарт. — Я помню, что я говорил, но Англия позволяет себе слишком многое. Такое пренебрежение к условиям мира возмутительно!

Бонапарт продолжал расхаживать по комнате, и прежде спокойному Талейрану показалось, что вот-вот, и у него закружиться голова от метаний неугомонного первого консула.

— Напомню, что и Франция выполняет не все условия…

Наполеон резко остановился.

— Я не понимаю вашу политическую позицию.

— Я лишь излагаю факты, гражданин первый консул.

Наполеон недоверчиво кивнул и продолжил свою прогулку по кабинету. Его гневная резкость делала его похожим на беспокойного тигра в клетке, которого ни в коем случае нельзя выпускать наружу, иначе он загрызет всех и вся.

— Словом, после того как дипломатические отношения с Россией будут налажены, я изъявлю желание услышать мнение самого императора Александра по поводу спора с Англией, а также его предложения по поводу разрешения нарастающего конфликта.

— Вы полагаете, что содействие в этом предопределит отношение Александра к Франции?

Наполеон замер прямо напротив министра иностранных дел, сощурив глаза.

— Именно. И мы с вами увидим, можно ли доверять этому мальчишке.

Тихое утро опустилось на витиеватые парижские улочки, заявив о себе лучами промозгло-желанного рассвета, скользившими по розовому небосводу. Одни за другими захлопали ставни окон, по мощенным мостовым потянулись первые экипажи, наполняя город привычным цоканьем лошадиных копыт и грохотом каретных колес. Лавочники сонно вешали на двери табличку «открыто», дожидаясь первых покупателей. Постепенно воздух наполнился пряным запахом свежей выпечки и табачным дымом — в таверны и на веранды гостиниц входили, зевая, постояльцы, чтобы за завтраком и утренней газетой начать свой привычный день.

Талейран направлялся в кабинет первого консула не с самыми приятными новостями, даже, вернее будет сказано, с крайне неприятными новостями. Министр иностранных дел не особо торопился, мерно постукивая тростью по мрамору лестницы дворца Тюильри. В часы раннего утра дворец не особо изобиловал посетителями, что позволяло министру иностранных дел детально обдумать последовательность своего доклада. Он мысленно готовился к очередной вспышке гнева первого консула, но был абсолютно спокоен.

— А, гражданин Талейран, — вдруг услышал он.

Ему навстречу, скользя ладонью по натертым до блеска перилам, спускался худощавый человек с таким выражением лица, будто откусил чего-то безумно кислого и все не решался выплюнуть. Он выглядел на удивление бодрым, пусть и не в самом лучшем расположении духа. Талейран никогда не доверял министру полиции, но пока министры служили первому консулу, временное сотрудничество показалось выгодным им обоим.

— Гражданин Фуше, — приветственно кивнул Талейран. — И куда же вы направляетесь в столь ранний час?

Министр полиции остановился на лестнице напротив Талейрана и оттер платком пот со лба.

— Я возвращаюсь от Бонапарта, — ответил он. — Он рвет и мечет. Всюду видит заговоры против него, требует от моих шпионов еще большего усердия…

— Ох, Фуше, только этого мне не хватало, вы разозлили его раньше меня, — раздраженно пробормотал Талейран.

— Уж извините, гражданин министр, Бонапарт сам меня вызвал, — ответил Фуше. — А чем вы его хотите разозлить?

— Все та же Англия, да молодой император Всероссийский, — пожал плечами Талейран. — И кто же готовит заговоры против первого консула в этот раз?

— Быть может, если бы это было великой тайной, я бы и не начал с вами разговора в это утро, — устало ответил министр полиции. — Но и у меня все по прежнему: во всем виноваты якобинцы и роялисты…

Общее недовольство своим начальством несомненно сближало этих отъявленных интриганов, но пока лучшего варианта для возглавления французского правительства не предвиделось, оба молча проглатывали свои придирки и обиды и продолжали регулярно являться на прием к первому консулу.

Талейран вошел в уже хорошо знакомый кабинет с зелеными обоями, обставленный книжными шкафами, — просто, но со вкусом. Занавески на окнах были отдернуты, так что утреннее солнце ярко освещало комнату, позволяя Бонапарту сосредоточиться на делах.

Первый консул сидел за рабочим столом, окруженный высокими стопками бумаг, за которыми его было почти не видно. Талейран почувствовал тонкий аромат свежего кофе, которое первый консул пил каждое утро, редко изменяя своей привычке. Сам же он будто бы и не заметил посетителя, увлеченный чтением какого-то документа. Он обратил внимание на Талейрана лишь тогда, когда тот осторожно кашлянул.

— Гражданин министр, — констатировал первый консул, отложив бумаги. — Мне сейчас как никогда нужны хорошие новости. Что у вас?

Талейран заметил тень раздражения (если только не бешенства) в глазах первого консула и предусмотрительно решил не проходить вглубь кабинета, будто бы это способно было смягчить его доклад.

— Не уверен, что мои новости вас обрадуют, — начал министр иностранных дел издалека.

— Как бы это ни было вы уже пришли, — сказал Наполеон. — Каков ответ императора Александра?

Он буднично поднес чашку с напитком к губам, делая осторожный глоток, потому что никакие новости не способны были испортить утреннего кофе, а еще потому, что Наполеон нуждался в нем, самом крепком, который только мог состряпать его мамелюк Рустам, да еще и в больших количествах, чтобы наверняка проснуться.

— Император Александр… предпочел придерживаться нейтралитета, — осторожно сообщил Талейран.

— Так он еще и трус! — воскликнул Бонапарт разочарованно.

— Александр молод, он не хочет рисковать своим шатким положением, ведь вам известно, как он пришел к власти.

— Как бы то ни было, ему проще. Он, в отличие от меня, был во главе заговора, — возразил Наполеон. Талейран благоразумно предпочел промолчать касательно прихода к власти самого первого консула. — И что же предполагает его нейтралитет?

— Александр предложил разместить на Мальте гарнизон русских солдат, — сказал Талейран.

— Что?! — вырвалось у Наполеона. — Да как этот отцеубийца посмел так нагло вмешаться в дела Англии и Франции?! Гарнизон русских солдат! А включить Мальту в состав Российской империи он не предлагал?!

Бонапарт опустил чашку на стол, так что она громко звякнула, едва не разбившись. Министр иностранных дел вздрогнул.

— Гражданин первый консул, поймите…

— Ничего больше не говорите! Я не хочу об этом слышать! — крикнул Бонапарт. — А я еще надеялся обрести в его лице союзника! Глупый мальчишка!

В кабинете повисла звенящая тишина, прерываемая лишь тиканьем часов. Наполеон рассеянно разглядывал разбросанные на столе бумаги, пытаясь собраться с мыслями, Талейран ему не мешал, ведь его доклад еще не был окончен.

Министр иностранных дел и сам иногда поражался тому, как ему удается сохранять хладнокровие при беседах с Бонапартом, который не считал оскорбительным показывать свои эмоции во всей красе.

— Вы все еще здесь? — наконец спросил Наполеон, взглянув на Талейрана из-под бровей.

— Да, гражданин первый консул. Мне нужно сообщить вам также, что сэр Уитворт, посол Англии, ждет вашей аудиенции…

Наполеон смутно помнил, как лишь его губы пробормотали: «Пригласите же его!» и как порог его кабинета переступил низкорослый мужчина средних лет в белом парике, смотрящимся на его голове крайне неестественно, и бежевых панталонах. Мужчина этот не произвел на Наполеона большого впечатления даже своим превосходным знанием французского.

Англичанин, как бы это ни было странно, не решался говорить кратко и по существу, будто пытаясь подготовить почву для настоятельной просьбы уступить Мальту его королевству. Наполеон понимал и сам, для чего посол так перед ним лебезит, будто кто-либо в этом мире мог добиться его расположения показной любезностью, особенно когда речь шла о сфере его интересов.

Спустя двадцать минут разговора английский посол порядком надоел первому консулу. Бонапарт то и дело поглядывал на Талейрана, замершего у дверей и настороженно ловящего каждое слово гостя. «Дипломаты!» — подумал Наполеон. — «Даже язык у них свой, придуманный для политических игр. Что же ты слышишь такого, Талейран, чего не слышу я? Неужели весь этот несусветный бред имеет какой-то смысл?»

Наконец первый консул не выдержал и, вопреки всяким приличиям, спросил напрямую:

— Вы посланы ко мне для того, чтобы я уступил Мальту английскому королю, не так ли, сэр Уитворт?

Посол побледнел от неожиданности и аккуратно ответил:

— Да, это так. Видите ли, гражданин первый консул, Мальта принадлежала Англии до тысяча семьсот девяносто девятого года, и его величество король Георг Третий хочет вернуть ее назад…

— Этому не бывать, — ответил Наполеон, прервав словесный поток посла. Талейран предостерегающе сверкнул глазами из угла кабинета, но Бонапарт проигнорировал его. — Французские солдаты завоевали остров в честном бою, я просто не могу пренебречь их усилиями, иначе неужели все это было впустую?

— Но король Георг… — попытался возразить посол.

— Ваш король и без того не соблюдает условия Амьенского мира, неужели я должен идти ему на уступки?

— Гражданин первый консул, вы совершаете огромную ошибку! — в сердцах воскликнул сэр Уитворт. — Одумайтесь, к чему нам эта вражда?

— О, я совершаю ошибку из-за того, что не хочу отдавать земли, по праву принадлежащие Франции? Так вы полагаете? Что ж, сэр Уитворт, я выслушал вас и вот мой ответ: либо Мальта, либо война!

Наполеон сам не понимал, почему с такой легкостью разрывает дипломатические отношения со страной, которая доставила ему столько хлопот в прошлом и вот собирается незаживающей язвой вспыхнуть на итак болезненной плоти его внешней политики.

«Потому что я не марионетка в их руках,» — подсказал сам себе первый консул. — «Потому что с моим мнением должны считаться, и я до конца буду стоять на своем. Или я их, или они меня.»

Некоторое время посол Англии удивленно смотрел на первого консула, не понимая, что ответить на такое заявление, но потом руки его сжались в кулаки, он кратко кивнул и покинул кабинет первого консула.

Талейран лишь покачал головой.

— Мы уже опаздываем! — воскликнул Наполеон, взглянув на часы. — Не твоей была ли идея поехать в оперу этим вечером?

Он стоял, облокотившись на дверной косяк и сложив на груди руки, полностью одетый и вынужденный ожидать, пока его жена закончит свой туалет. Первый консул стоял в дверном проеме, сам не зная, какие чувства в нем вызывает созерцание Жозефины, торопливо подбирающей подходящее колье — раздражение, или же восторг.

Взгляд его цеплялся за ее изящную фигуру, за складки платья, скрывающего все еще стройное тело, силуэт которого можно было разглядеть сквозь ткань, просвечиваемую пламенем свечей.

— Да, я с самого утра хотела поехать в оперу, но хотела поехать именно с тобой, любовь моя! — ответила Жозефина, разглядывая себя в отражении зеркала. — Однако ты вечно занят, я и не рассчитывала, что ты согласишься.

Она повернулась к Бонапарту, даря ему соблазнительную улыбку, и, взмахнув веером, заявила:

— Теперь я готова!

— Ты же понимаешь, у меня много дел каждый день, — устало сказал Наполеон, пропуская жену в холл, освещенный пламенем свечей. — Но и первому консулу следует отдыхать. Мы давно не были в опере.

Жозефина остановилась, позволив Бонапарту приблизиться к ней и, коснувшись ладонью его щеки, подарила ему нежный поцелуй.

— Я рада, что ты едешь сегодня с нами, — прошептала она, отстранившись. — Со своими государственными обязанностями ты, кажется, порою вовсе забываешь о семье.

— Даже Франция не вытеснит у меня из сердца тебя, моя Жозефина, — ответил первый консул, поднося к губам ее руки.

Наполеон почувствовал, как весь его пыл, подстрекаемый государственными делами, мгновенно потух, будто испугавшись приземленной радости — времени, проведенному с любимой. Женственно-спокойная Жозефина смотрела на него снизу-вверх, уголки ее губ были слегка приподняты, изображая загадочную улыбку. И он, целуя ее руки, а затем — вновь эти самые губы, пытался поймать улыбку жены, но та была неуловима.

Жозефина смущенно взяла его под руку — совершенно аккуратно, едва ли касаясь пальчиками его плеча, а Наполеон все не мог понять, откуда взялась эта стыдливость, и как у нее получался такой блуждающий, полный неведомой страсти взгляд. Пожалуй, его жена была одной из тех загадок, которую ему никогда не удалось бы разгадать.

Они сели в экипаж, как самая обычная семья: Жозефина, знающая, что ей определенно удалось привлечь внимание мужа своим нарядом, Наполеон, не отрывающий от нее восторженного взгляда, и юная Ортанс, которая то и дело поглядывала в окно кареты на темнеющую улицу.

Обычная семья в один из однотипных вечеров. Они ехали в оперу, как и многие знатные семьи в тот вечер, за окном кареты мелькали дома, женщины с корзинками, мужчины с повозками, играющие дети. Глаза Ортанс блестели, как два крупных сапфира, она невольно улыбалась, разглядывая ребятишек, и Наполеон словил себя на мысли, что его падчерица безумно похожа на свою мать.

— Гони быстрее! — выкрикнул Наполеон кучеру. — Мы уже совсем опоздали!

В его голосе прозвучало раздражение, но сам он почувствовал лишь некое умиротворение после бесконечных гонок за политическими идеями. Какие прекрасные женщины сидели напротив него — мать и дочь, будто диковинные цветы, которые он так долго прятал в своем саду.

Ортанс все смотрела в окно с невинностью ребенка, и Наполеону показалось, что нет ничего на свете прекраснее этой наивной юности, лишь первого ее расцвета, когда далекие мечты еще так живо волнуют сознание и заставляют часами сидеть у окна, увлекая в неизведанные дали грез. Она не была для первого консула родной дочерью, но за несколько лет он успел полюбить ее, как родную. Он встретил ее еще совсем маленькой девочкой, пытающейся научить его танцевать вальс, громкой непоседой, носящейся повсюду со своей маленькой собачкой. Теперь же Бонапарт с удивлением понял, что место прежней девочки заняла уже полностью сформировавшаяся девушка, и что он сам в прошлом году одобрил ее брак со своим братом Луи.

«Остановись мгновенье, ты прекрасно!» — вспомнилось первому консулу, и ему вдруг показалось, что если бы время и впрямь остановилось, то оно бы застало его самым счастливым человеком на земле.

Внезапно раздался громкий взрыв, будто кто-то стрелял из пушки совсем рядом. На улице вспыхнуло пламя, и карету тряхнуло, из-за чего Ортанс повалилась на пол, пачкая свое прекрасное платье. Жозефина тут же кинулась к дочери, помогая ей подняться.

Бонапарту показалось, что взрыв его оглушил. Он нагрянул настолько внезапно, что застал первого консула врасплох. Какое-то время Наполеон просто сидел, вцепившись мертвой хваткой в сиденье кареты. Он беспокойно огляделся, пытаясь установить, что произошло. Сознание поглотил непонятный багрово-гневный туман, мешающий мыслить рационально. Разум первого консула перебирал всевозможные причины взрыва, идеи рождались в его мозгу с неимоверной скоростью, а потом непонятное наваждение ушло на второй план, и он с ноги открыл дверцу кареты, выскакивая на улицу.

Дым и огонь — первое, что бросилось ему в глаза. Ноги первого консула будто стали ватными и не хотели делать и шагу вперед, пока он не заставил себя идти. Дома и люди исчезли за непроницаемой дымовой стеной, пока Наполеон медленно шел к толпе зевак, обступивших что-то. Издалека он мог разглядеть лишь догорающие щепки разбросанные по мощеной дороге, но, приблизившись, первый консул почувствовал, как внутри у него все похолодело.

На дороге лежала девушка с широко раскрытыми глазами. Ее спутанные волосы слиплись и покраснели от крови. Стеклянные карие глаза, чей взгляд навсегда застыл, устремленный на ночное небо, были мертвенно бесчувственны. Приоткрытые бледные губы, казалось, замерли в предсмертном стоне, так и не успев издать ни звука. На ее щеках засохла дорожная грязь вперемежку с ссадинами, нижняя губа и вовсе была разбита, а в уголке рта чернела запекшаяся кровь. Выражение ее лица было наивно удивленным, будто она вопрошала у собравшейся толпы: «Зачем вы со мной это сделали?» Однако шумная толпа невежественно игнорировала этот немой вопрос, переговариваясь между собой.

Кто-то разгребал сырые доски, под которыми лежал еще один труп — лошадиный. Гора досок и два трупа — вот и все, что осталось от повозки. Люди качали головами и продолжали расчищать дорогу. После времен террора для них не существовало жутких зрелищ, а смерть стала частью повседневности.

Наполеон видел много ранений за свой военный опыт, но созерцать вспоротый осколком девичий живот у него не было сил. Под трупом девушки образовалась густая багровая лужа, в которой отражались дома, люди и небо. Тело невинной жертвы, распростертое на мостовой, на той самой дороге, по которой первый консул выбрал ехать в тот вечер.

Он сам не понимал охватившего его ужаса и пытался отыскать в лицах прохожих похожие эмоции, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Но люди хмурились, качали головами и уходили, уступая место точно таким же зевакам, полным леденящего душу безразличия.

Еще какое-то время Наполеон смотрел на труп, не зная, как действовать и что говорить. Наконец он холодно спросил:

— Где полиция?

— Уже здесь, гражданин первый консул! — бодро ответил ему подоспевший офицер.

—Разгоните толпу и разберитесь, что здесь произошло, — спокойно сказал Наполеон и бросил последний взгляд на тело девушки.

«Зачем вы со мной это сделали?» — безмолвно спросила она. Первый консул направился к своей карете.

Наполеон прекрасно понимал, что на месте незнакомки должен был оказаться он сам, что это он должен был сейчас лежать на грязной дороге в собственной крови с вывороченными наружу кишками и смотреть невидящим взглядом на ночное небо. А рядом с ним, быть может, лежали бы и Ортанс с Жозефиной, похороненные под грудой щепок.

На мгновенье его сознание нарисовало эту картину, и Наполеон почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

— Что там произошло? — спросила Жозефина, когда Бонапарт вновь занял свое место в карете.

— Что-то взорвалось, — отмахнулся он.

Жозефина нахмурилась.

— Ну уж нет, отвечай как есть! — воскликнула она. — Это был заговор? Твоей жизни что-то угрожало?

Когда она произнесла последнюю фразу, Наполеон заметил, как в ее глазах заблестели слезы. Его жена была бледна, как полотно, то ли из-за блеклого света фонаря, то ли из-за того, что была до смерти напугана.

Наполеон лишь покачал головой и крепко сжал ее руку.

— Я ничего не знаю, — тихо сказал он. — Полиция со всем разбирается.

Они оба понимали, что это было не так, оба знали, что в этот вечер первый консул должен был умереть, но говорить об этом было жутко и неправильно.

— Нам нужно вернуться обратно, — сказала Жозефина.

— Ни в коем случае, — возразил Наполеон. — Мы поедем сегодня в оперу и прослушаем ее от начала до конца. Все должны видеть, что первый консул цел и невредим.

— То есть вы утверждаете, что заговор был устроен роялистами? — спокойно спросил Наполеон.

Со дня взрыва «адской машины» прошло несколько месяцев, и вот вновь перед ним стоял министр полиции с докладом о новом, удачно раскрытом заговоре.

— Да, гражданин первый консул, но будьте спокойны, теперь вашей жизни ничто не угрожает, — ответил Фуше. — Мне стала известна любопытная подробность этого дела…

Бонапарт откинулся на спинку кресла и выжидающе посмотрел на министра полиции, на чьем лице заиграла лисья улыбка.

— Так не тяните, говорите же!

— Роялисты дожидались приезда некого принца, который должен был бы взойти на французский престол, — тихо сказал Фуше.

— В семье Бурбонов столько принцев, что я не удивлен, — усмехнулся Бонапарт. — Они могли посадить на трон любого, разницы в них нет. Так к чему вы все это мне говорите?

— Видите ли, гражданин первый консул, личность этого принца установлена. Все улики указывают на Луи Антуана Энгиенского, внука принца Конде, который сейчас находится в Эттенхейме, недалеко от французской границы…

Наполеон напрягся, сверля взглядом лукавого министра, который говорил обо всем слишком спокойно и уверенно.

— И что же вы предлагаете? — спросил Наполеон.

— Заговорщики не могут остаться безнаказанными, гражданин первый консул. Вам решать, как мы поступим с герцогом Энгиенским.

— Отдайте дело Талейрану, он лучше меня знает, как наказать герцога, чтобы это не представляло особой угрозы внешней политике, — решительно сказал Наполеон. — Но мы должны сделать это так, чтобы это был хороший урок для любых заговорщиков, чтобы они знали, что их ждет при малейшей попытке покушения на мою жизнь!

— Будет сделано, гражданин первый консул, — кивнул Фуше. — Мы также можем обсудить меры предосторожности…

— Меры предосторожности?! — воскликнул Наполеон. — Имея настолько отлаженную сеть из сотни шпионов, зная все, что происходит во Франции и за ее пределами, вы говорите мне, что этого недостаточно? Что еще мне нужно, чтобы покидать свой дом в спокойствии? Отослать шпионов на небеса, чтобы разведать замыслы высшего существа? Я и так каждый раз езжу по новым и новым дорогам Парижа в одно и то же место, я знаю уже все закоулки этого города. Я устал от этого! Мне казалось, что роялисты успокоились, но якобинцы тоже не дремлют. Этому нужно положить конец!

Бонапарт встал из-за стола и повернулся спиной к собеседнику, устремив взгляд в окно. Руки его были крепко сжаты в замок за спиной, до белых костяшек пальцев

— Я все понимаю, гражданин первый консул, мы над этим работаем, — начал объяснять Фуше.

— Так работайте, — прошептал Наполеон, чуть повернув голову вправо, так, что Фуше заметил, как гневно сверкнули его глаза.

Супружеская спальня была окутана мягким ночным мраком, сквозь который едва-едва пробивался бледный свет луны, намереваясь очертить неясный мужской силуэт, в задумчивости застывший перед окном. Лунный свет скрашивал лицо мужчины меланхоличным холодом, печально скользя по складкам его лба и плотно сжатым губам, намеревался пролить серебро на рельеф ключиц и забраться под расшнурованный ворот рубашки. От порывов легкого ветра занавески подрагивали, а листва за окном тихо перешептывалась на своем, непонятном человеку языке.

Издалека силуэт мужчины напоминал картинку из какого-то легкого романа, изображающую главного героя, поставленного перед тяжелым выбором. Так выглядела его тень на фоне окна — лишь линия призрачного сияния очерчивала голову и плечи, делая невидимыми ни его подозрительную сутулость, ни руки, сжатые сзади в плотный замок.

В таком положении застала мужа Жозефина. Она неслышно проскользнула в комнату, подобно кошке, и зажгла свечи. Пространство спальни тут же заиграло живыми красками, но Наполеон оставался неподвижным.

Тогда Жозефина приблизилась к нему и мягко положила руки на плечи мужа. На это действие Бонапарт ответил тяжелым вздохом, но к жене не повернулся.

— Я знаю, какой ты отдал приказ, — прошептала Жозефина.

Наполеон молчал, но Жозефина знала, что на лице его не играет победная улыбка, да и глаза не блестят от триумфального восторга, на который он так рассчитывал.

— Этого ведь еще можно избежать, — вновь подала голос Жозефина, но Наполеон ее перебил.

— Я не отступлюсь от задуманного, — резко сказал он. — Слишком поздно, другого выхода нет.

— Выход есть всегда, Бонапарт! Как это глупо, что ты будешь корить себя за смерть невиновного человека до конца своих дней из-за никому не нужной гордости!

Ее пальчики сжались на его плечах, от чего на ткани рубашки образовались грубоватые складки. Наполеон ничего не ответил. Жозефине показалось, что он совсем ее не слушает, и она в отчаянии уперлась лбом в его широкую спину, жалобно всхлипнув.

Она чувствовала, как равномерно бьется сердце ее мужа. Удар за ударом, в своем привычном темпе, как будто сейчас из-за него, где-то совсем недалеко от Тюильри, не остановится навек другое, такое же храброе сердце.

— Он виновен, — наконец сказал Наполеон, отчего Жозефина вздрогнула.

Первый консул медленно развернулся к ней, перехватывая ее запястья и крепко их сжимая, так что его лицо оказалось безумно близко ее лицу, Жозефине даже показалось, что еще немного, и Бонапарт ее поцелует. Но он медлил.

Холодным взглядом он впился в ее глаза, пытаясь что-то разглядеть в них, но, похоже, безуспешно.

— Ты ведь хорошо его знала, верно? — прошептал Наполеон прямо ей в губы. — Поэтому защищаешь?

Жозефина опустила взгляд, помотав головой. Ее волосы разметались по плечам в беспорядке.

— Даже если бы это происходило с незнакомым мне человеком, я бы поступила так же, — призналась она и вновь осмелилась взглянуть на мужа.

Он скривил губы и выпустил ее руки из своей хватки, отстранившись.

— Что ж тебе так хочется всех защищать? — пробормотал он. — Я понимаю, что прежде ты водила дружбу со многими нынешними роялистами, что было вполне естественно для твоего положения. Но это в прошлом, Жозефина. Ты понимаешь, что мы с тобой могли быть мертвы? Понимаешь?!

Наполеон громко ударил кулаком по подоконнику, забыв о всяком контроле эмоций.

— Так накажи виновных! — вскричала Жозефина.

— Виновный сейчас стоит спиной ко рву замка Венсен и ожидает исполнения приговора! — прорычал Наполеон. — Все уже решено, Жозефина, ты ничего не исправишь.

— Но это… убийство… — прошептала она, оседая на пол. — Ты даже не выслушал его…

— Нечего его слушать, заговорщики много наплести могут, а толку в этом? — скучающе сказал Наполеон. — Эта казнь разрушит миф о божественной природе королевской власти и покажет всему миру, что прошлому нет возврата.

Жозефина не решалась говорить. Она лишь рассеянно поглаживала дрожащими руками подол платья, едва касаясь пальцами пола. Наполеон старался на нее не смотреть. Ее ссутуленная фигура придавала ситуации особый уровень драматичности, пережить который первый консул был уже не в состоянии.

Он лишь делал вид пугающего равнодушия, в то время как мысли его неистово вопили, грозясь разорвать черепную коробку на части. Они вопили о несправедливости, языками пламени выплевывали выдержки из трудов Руссо и дословно цитировали справочник по римскому праву, но Наполеон упорно делал вид, что не слышит криков своей совести. Политика не знала слова «совесть», но слово «выгода» было ей слишком хорошо знакомо.

Наполеон отвернулся от своей жены, чтобы она ни в коем случае, даже в неясных полутонах ночного мрака не смогла разглядеть его искаженного сожалением лица. Она, как и все в Европе, должна была видеть в нем лишь уверенного в себе правителя, который наверняка знает, зачем поступает так или иначе. Справедливого правителя, который карает виновных. Неколебимого правителя, чьи решения никогда не оспариваются.

Видела ли Жозефина его таким? Или же для нее он был просто чудовищем, вздумавшим расправиться с ее давним знакомым?

Наполеон не хотел думать об этом, но мысли его неизменно обращались к мужчине на краю рва, в легкой рубашке на холодом ветру, со связанными руками и гордо поднятой головой, что с достоинством взирал на своих палачей. Мужчине, который по несчастью родился Бурбоном, а теперь вынужден был расплачиваться своей кровью за деяния родни.

Утром Наполеону скажут, что герцог изъявил желание лично командовать расстрелом, но ему не разрешили. Тогда он равнодушно принял этот отказ, сказав лишь: «Как больно умирать от рук французов!»

Промозглый ветер, восемь ружей направленных на обнаженную грудь, что так равномерно вздымается, вдыхая последние крупицы воздуха. Кажется, Наполеон видел это наяву. Смелый взгляд, устремленный на своих убийц и вымученная улыбка на обветренных губах. Растрепанные волосы, липнущие к лицу от порывов ветра.

А в далеком Эттенхейме герцога ждет молодая невеста, ждет самая настоящая жизнь, так просто от него ускользающая. Простые человеческие  радости, мелкие взлеты и падения, приевшиеся трудности эмиграции и незыблемое счастье семейной жизни — последнее, на что только может надеяться человек, потерявший все.

Впереди — восемь ружей и хмурое лицо Савари, готового вот-вот отдать приказ, сзади — свежевырытая могила, чтобы спрятать в ней еще не остывшее тело, то самое тело, что стоит сейчас на холодном ветру, чья грудь так ревностно вздымается, не представляя насколько скоро совершит свой последний вздох.

Мгновение и впрямь останавливается, запечатлевая вгрызающуюся в память картину. Если первый консул принял решение, обратной дороги нет.

— Огонь! — скомандовал Савари.

— Цельтесь в сердце! — одновременно с ним выкрикнул герцог.

Чтобы наверняка, чтобы не пришлось добивать.

Воздух сотряс громкий выстрел, ноги герцога подкосились, и он глухо упал в вырытую яму. Солдаты молча опустили ружья, приказ был приведен в исполнение.

Может, герцог лежал точно так же, как и та девушка на мостовой, безвольно раскинув руки. С запекшейся кровью, чернеющей в уголке его рта и слипшимися кровавыми волосами. Быть может, и его стеклянный взгляд был по наивному устремлен в бесконечные ночные небеса и вопрошал у могильщика, пришедшего засыпать его тело землей: «Зачем вы со мной это сделали?»  

Золотые пчелы на красном бархате, празднично украшенный тронный зал, золотой венец, опоясывающий его голову. Когда умирает один монарх, на смену ему приходит новый, таков неизменный закон жизни. Трон редко пустует, даже когда газеты кричат во всеуслышание, что он пуст. Это было бы слишком просто, так не бывает.

Яркий свет сочится сквозь витражи Нотр-Дама, пока бывший первый консул созерцает собравшуюся в соборе публику. На него устремлены сотни глаз, и еще тысячи — поджидают его за пределами собора. Здесь члены его семьи, его старые друзья и братья по оружию, Папа Римский и прекрасная Жозефина, что стоит перед ним на коленях, сложа руки в молитвенном жесте.

Казалось, вся жизнь в Париже замерла, в предвкушении задержав дыхание и наблюдая за действиями амбициозного корсиканца. По дорогам не ездили экипажи, не работали продуктовые лавки, не слышно было криков, лишь восторженный шепот: «Он коронуется!» Хорошо ли это было или плохо для Франции — никто не знал. Страна с трудом избавилась от одной короны, чтобы уже через двадцать лет с интересом примерять другую — ту, которую она сама себе избрала. Народ был охвачен непонятным восторгом — чем-то граничащим между радостью и благоговейным ужасом. Старики качали головами, юноши весело напевали Марсельезу, а один молодой немецкий композитор в порыве гнева рвал титульный лист своей новой симфонии, нарекая ее «Героической».

Что ж, заставлять публику ждать невежливо с его стороны. В его руках блеснула корона, высоко поднятая, так, чтобы все могли как следует ее рассмотреть, чтобы все поняли, что он коронует себя сам.

Он смотрит на нее, некогда непозволительно далекую и желанную, а ныне невероятно близкую и доступную, а потом устремляет решительный взгляд вперед. Золото переливается в лучах солнца, пробивающихся сквозь витражи Нотр-Дама, а в следующее мгновение Наполеон чувствует, как это самое золото блаженно касается его волос.

Никогда еще императорская корона не казалась ему настолько легкой.

Chapter Text

Десятки пар кружились по блестящему паркету бального зала, влекомые манящей музыкой венского вальса. Дамы, представшие в тот вечер в самых лучших своих туалетах, приковывали к себе взгляды всех мужчин, собравшихся в зале, но, признаться, дворяне высшего света их мало интересовали. Все как одна ждали появления лишь одного кавалера, который заслуживал бы их внимания, но, похоже, этот кавалер изволил задерживаться.

Повсюду сновали официанты с шампанским. Дышать в наполненном людьми помещении становилось невыносимо, и поэтому холодные напитки исчезали с подносов с удивительной скоростью. Пестрые веера обмахивали румяные лица молодых дебютанток, чьи ноги с непривычки успели порядком устать от длинной череды танцев.

Более опытные дамы и фрейлины успели разбиться небольшими группками и теперь тихо перешептывались между собой, разнося по больному залу свежие сплетни. Все как одна, дворянки высокомерно косились на смеющуюся брюнетку, чье появление успело затмить их красоту, и что смеялась громче всех, отмахиваясь веером от назойливых ухажеров. С общей массой присутствовавших на вечере барышень ее объединяло лишь одно — ожидание того самого кавалера, но она не подавала виду, обещая поклонникам то кадриль, то мазурку, сама не помня, кому и что она наобещала.

Император Всероссийский не любил опаздывать, но скандалы, время от времени затеваемые его женой, всегда были непредвиденными. И теперь он почти ввалился в бальный зал, вымотанный и уставший. Прежнего хорошего настроения как не бывало. Однако никто из придворных не должен был узнать о супружеских ссорах, поэтому он поспешил нацепить на себя маску радушия и гордо прошествовать сквозь толпу подданных, раздавая приветствия и чувствуя, как взгляды всех присутствовавших дам устремляются на него.

Александр успел привыкнуть к женскому вниманию, но в тот вечер восхищенные взгляды его откровенно раздражали, поэтому он безумно обрадовался возникшему перед ним Чарторыйскому.

— Адам! — воскликнул он. — Как прекрасно что вы наконец почтили мой двор своим присутствием.

Его давний друг и любовник его жены тоже выглядел уставшим. Александру показалось, что за прошедшие несколько лет Чарторыйский порядком постарел, в его взгляде уже не было былой свежести, на лбу наметились хмурые борозды, да и в уголках рта успели появиться непрошеные морщинки.

— И я безумно рад, Ваше Величество, — Чарторыйский отвесил почтительный поклон.

— Ох, к чему эти формальности, дорогой друг! — отмахнулся Александр. — С моим восшествием на престол ничего ровным счетом не изменилось в наших отношениях. Чувствуйте себя как дома и ничего не бойтесь. У меня для вас есть пара деловых предложений, но обсудим это позже. Сегодня бал, будем же веселиться! Шампанского?

Адам рассеянно кивнул, и Александр с грацией танцора подхватил два бокала с подноса проносящегося мимо официанта. Они чокнулись и отошли на край зала, пытаясь завязать светскую беседу, но беседа не клеилась. Слишком много воды утекло с тех пор, когда они виделись в последний раз, да и Александр почему-то чувствовал себя виноватым перед своим другом, как будто это Кочубей вдруг стал голосом его совести.

— Говорят, будто вы намерены воевать с Францией, — задумчиво сказал Чарторыйский, пытаясь отыскать кого-то в толпе.

— Что ж, эти слухи вполне правдивы, — подтвердил догадку друга Александр. — Вы слышали, что вытворяет этот корсиканский выскочка?

Чарторыйский даже не посмотрел в его сторону. Александр проследил за его взглядом, и вдруг из толпы танцующих пар показалась фигурка Лизы, которая тут же исчезла. Александр вновь посмотрел на Чарторыйского, лицо которого потеплело и приняло удовлетворенное выражение.

— Вы про убийство герцога Энгиенского или про коронацию? — спросил Адам. Оба прекрасно понимали, что речь идет о Наполеоне.

— Казалось бы, сколько нелепости и кощунства может сотворить один человек, — хмыкнул Александр. — Убийство герцога Энгиенского было решающим шагом в его внешней политике, в которой он, держу пари, вовсе ничего не смыслит. Вся Европа от него отвернулась, и я сделал это одним из первых! — в голосе Романова прозвучали нотки гордости.

— Неужели вы готовы к этой войне? — поинтересовался Чарторыйский и пригубил содержимое своего бокала.

— Готов как никогда, мой дорогой друг, — решительно ответил Александр. — Пока французы преспокойно сидят себе в Булони в ожидании тумана, мы живо нанесем им удар. Они этого не ожидают. Буонапарте слишком одержим идеей завоевать Англию, чтобы обращать внимание на европейские государства.

— Звучит красиво, — согласился Чарторыйский. — Интересно, как оно будет на самом деле.

— Мой дорогой друг! — тяжелая ладонь Александра опустилась на плечо Адама. — Даже не смейте сомневаться в силе русского оружия! В союзниках у нас Австрия и материальная помощь от Англии, которой грядущая война наиболее выгодна. Кому, как не нашему бравому солдату вернуть корсиканского выскочку с небес на землю?

— Чтобы я сомневался? — рассмеялся Чарторыйский. — Право, не говорите так! Суворов-то не так давно побил эту хваленую армию в Италии.

— Вот и я о чем! — подхватил Александр и рассмеялся. — Что за времена, сейчас каждый лавочник или обедневший дворянин вздумает себя короновать, возомнив, будто древнейшие королевские семьи Европы будут смотреть на этот беспредел сквозь пальцы! Ну уж нет, мы этого так не оставим!

Они вновь чокнулись и осушили бокалы до дна. Шампанское ударило в голову, и музыка гремящего вальса уже перестала казаться Александру какофонией, да и дамы, бросающие на него неоднозначные взгляды, тоже были ничего. Император мечтательно облокотился на стену, высматривая в череде кружащихся по залу пар знакомые лица.

— Вы сегодня задумчивы, — заметил Чарторыйский. — Что-то случилось?

Александр мягко улыбнулся ему и тут же поймал взглядом смеющуюся брюнетку в лиловом платье, ту самую, что еще в начале вечера затмила своей красотой всех собравшихся на вечере барышень.

— Вам кажется, Адам, — томно ответил царь, продолжая следить за кружащейся брюнеткой. — У меня сегодня на редкость хорошее настроение… Видите ту даму в лиловом?

Чарторыйский начал сосредоточенно вглядываться в толпу, но красавицу сложно было не заметить. Адам одобрительно хмыкнул:

— Вижу… Хороша! Но кто она?

— Княгиня Нарышкина, — восхищенно произнес Александр, все это время не отрывавший от нее взгляда. — Прекраснейшая из женщин.

Чарторыйский понимающе закивал и вновь покосился на смеющуюся Нарышкину.

— То-то я и вижу, что ей поклонники проходу не дают! — усмехнулся он.

— Но она моя, — властно прошептал Александр. — И никому больше не достанется. Моя… Послушайте, Адам, не хотели бы вы пригласить Елизавету Алексеевну на следующие несколько танцев?

Чарторыйский лишь раскрыл от удивления рот и не знал, что ответить императору. Александр заметил, как щеки его друга приняли розоватый оттенок, а глаза заблестели тем самым голодом, который свойственен солдатам, долгое время не видевшим любимой.

— Я… Хотел бы, с вашего разрешения, Ваше Величество… — пробормотал Адам.

— Я же говорил опустить формальности, — Александр возвел глаза к потолку, но внутри него все ликовало. Он вновь украдкой взглянул на кружащуюся с очередным кавалером Нарышкину. — Тогда я откланяюсь, а вы найдите Елизавету Алексеевну, да позаботьтесь о том, чтобы в этот вечер она напрочь забыла о том, что у нее есть муж.

Моравия была на редкость неприветливой под конец осени. Всю ночь бушевала вьюга, бросая в лица измученных солдат охапки колючих снежных хлопьев. Она то поднималась высоко над макушками старых елей, неистово взвизгивая, то стремительно падала в ноги, волоча вдоль череды истоптанных сапог змеящуюся поземку. Настолько она была капризна, настолько невыносима, что даже русское командование приказало устроить привал раньше положенного срока.

Александр сидел у камина, пытаясь согреть озябшие руки. Весь день он провел в карете, созерцая мелькающие за окном ровные ряды лохматых сосен и непрекращающийся снегопад. Порою деревья, подобно сорнякам выстилали низкорослыми образованиями заснеженные обрывы, лицезря которые, Александр чувствовал, как у него захватывает дух.

Холодные ручьи и небольшие речки текли в снежных расщелинах, пробиваясь меж деревьев и унося с собой по течению острые обломки проломанного ими льда. Казалось, будто и не вода это вовсе бежала, унося с собой льдины, а серебристая ртуть, отравляющая будущее шагавшей по моравским лесам армии.

После неистовой пурги наличие камина в захудалом домишке, найденном лично для императора, было настоящей роскошью. Согревшийся Александр все никак не мог отойти от огня и все сидел у камина, будто прикованный, чувствуя, как его клонит в сон.

Вдруг в дверь кто-то настойчиво постучал.

«Кого принесла нелегкая?..» — подумалось Александру, но он крикнул:

— Войдите!

Дверь в избу отворилась, и на пороге показались двое молодых людей, в одном из которых император Всероссийский узнал своего адъютанта. На другом же был мундир офицера наполеоновской армии.

— Добрый вечер, Ваше Величество! — бойко поприветствовал Александра адъютант. — У месье офицера к вам письмо от… — юноша замялся, а француз, воспользовавшись его замешательством, протараторил:

— У меня к вам послание от императора Наполеона, Ваше Величество.

Француз тут же протянул Александру конверт и замер на пороге, ожидая дальнейших действий русского императора.

Александр задумчиво покрутил в руках конверт, разглядывая надпись на нем: «Императору Александру…» Почерк показался ему немного небрежным, будто его хозяин редко заботился о его разборчивости, но в случае необходимости старался выводить буквы как можно более понятными.

— Благодарю, господа, — сказал Романов по-французски. — Можете идти.

Офицеры откланялись и поспешили оставить императора в одиночестве. Он же, недолго думая, вскрыл конверт и принялся читать. Первым, что бросилось Александру в глаза в письме от его врага, было вежливое «Сир» в самом начале послания.

— «Сир»! — рассмеялся Александр. — Будто он сам не назвал себя императором!

Романов слишком привык к тому, что прочие правители, да и он сам, обращались друг к другу в письмах не иначе как «государь брат мой», чтобы подчеркнуть свою принадлежность к великим мира сего. Непонятное «сир» в начале письма Бонапарта Александр мог бы отнести к обращению верного подданного к царю, а не монарха к себе равному.

Чем дальше читал Романов письмо Наполеона, тем радостней становилось у него на душе. Изливаясь в восхищении и комплиментах, Бонапарт аккуратно просил Александра… о перемирии.

— Похоже, наша победа при Шёнграбене оказалась для них славным уроком, — торжествующе пробормотал Александр.

Как мало ему было нужно для того, чтобы великий и ужасный Буонапарте унижался перед ним, прося пощады! Как легко досталась Александру эта победа! И что же, неужели он остановится прямо сейчас, будучи на самой вершине своего торжества? Не доведет начатое до конца?

Романов мечтательно представил, как побеждает Наполеона в генеральном сражении и как вся Европа вздыхает с облегчением, славя военный гений русского императора, как его имя, очерченное бессмертным ореолом, вписывают на страницы истории и чтят на протяжении многих столетий. Лишь ему, Александру, предначертано усмирить корсиканское чудовище, изнуряющее Европу отвратительной революцией и войнами.

Александр вновь взглянул на листок, сжимаемый им в руке, и тут же сел за письменный стол, окуная перо в чернильницу. Пусть же Буонапарте знает, что никогда не стать ему равным правящим монархам и никогда не быть признанным ими. Пусть же помнит свое место. Свой ответ на послание Наполеона он начал так: «Главе французского правительства…»  

— Буонапарте дважды просил о перемирии! — повторил Александр уже в пятый раз за вечер, оглядывая собравшееся в небольшой гостиной общество.

Император Франц смотрел на него с понимаем, и в лице этого молчаливого союзника молодой Романов находил незаменимую поддержку. Генерал Вейротер кивал со знанием дела, и даже Константин бросал в сторону главнокомандующего союзными войсками неодобрительный взгляды.

Кутузов же сидел у камина и лишь качал головой, чем безумно раздражал русского императора.

— Ваше Величество, помните, что мы потеряли армию генерала Мака, — сурово сказал он.

— У нас достаточно людей! — не унимался Александр. — Мы явно превосходим французов по численности, что ж нам сидеть сложа руки? Мы  одержали победу при Шенграбене, мы разбили Мюрата при Вишау, вы сами видели, как легко нам это удалось!

— Это и подозрительно, — задумчиво произнес Кутузов.

«И почему же я не сместил этого старика!» — подумал Александр. В голову закрались непрошеные воспоминания последнего ужина с отцом: Кутозов, лениво откинувшийся на спинку стула и ослабивший удавку шейного платка, покойный император Павел, затеявший с генералом оживленную беседу, и громко смеющаяся графиня Пален. Так и сейчас некая леность не покидала движений главнокомандующего, который не то что был против затеянного сражения, он был против даже обсуждений планов на возможное предприятие.

— У нас выгодное положение, — настойчиво продолжил Александр. — Французы совсем близко и их настолько мало, что сражение кончится к обеду, так не будем же с ним тянуть!

— А что мешает вам терпеливо дождаться прусской армии? — задал новый вопрос главнокомандующий. — Она почти готова, мы никуда не торопимся.

— К чему нам прусская армия, если нам итак хватает людей? Или вы вовсе хотите стереть французов с лица земли?! — вспылил Александр.

— Французов нужно не бить, а ловить! — вдруг подал голос император Франц.

Кутузов ничего не ответил.

Поздней осенью в Моравии темнело рано. Ближе к пяти вечера глубокая ночь легла на вершины обросших еловым лесом гор, на небосводе загорелись мириады звезд, проливая бледно-молочный свет на заснеженные дороги. Ночь стала по-зимнему холодной, безжалостной. Мелкие пруды, пронзающие лесную чащу схватились тонкой коркой льда и блестели сквозь ночной туман.

Наполеон знал, где находится лагерь союзных войск. Он специально освободил для них наиболее выгодное на первый взгляд расположение и потому с кривой усмешкой то и дело подносил к глазам подзорную трубу, всматриваясь в гладь Праценских высот. Пусть противник считает себя победителем до поры до времени.

Предстоящее сражение вызывало в груди императора французов необъяснимое ликование. Он с наслаждением поддавался неопытному Александру в мелких стычках между союзниками и небольшими отрядами французов, чтобы русским императором овладел обманчивый азарт победителя. Наполеон поддавался ему, как ребенку в игре в шахматы, чтобы в одночасье проучить и отобрать победу себе.

Огни лагеря русских и австрийцев упорно горели на горизонте, ничего не происходило.

Наполеон опустил подзорную трубу, все еще всматриваясь в расплывающиеся огни.

«Завтра», — подумал он. — «Завтра я заставлю их считаться с Францией».

Он развернулся и направился к своим войскам, что устроились небольшими группами вокруг пылающих костров, по-зимнему кутаясь в шинели. Повсюду слышались оживленные разговоры солдат, громкий смех и тихое пение. Какой-то ветеран задумчиво курил трубку, выпуская изо рта клубы густого дыма, что, поднимаясь к небесам, смешивался с ночным туманом.

Наполеон подошел к костру, у которого собрались усатые ветераны, вглядываясь в лицо курящего.

— Робер, верно? — спросил он у солдата.

Тот оторвался от своей трубки, поднимая на императора удивленный взгляд, и произнес:

— Да, ваше величество.

— Помню, в битве у пирамид ты был тяжело ранен, — продолжил Наполеон. — Как сейчас твоя нога? Не тревожит старой раной?

Робер и вовсе позабыл о своей трубке. Глаза его восхищенно заблестели, и он сказал:

— Нет, ваше величество! Лишь иногда зимними вечерами дает о себе знать, но там ничего серьезного.

— В Египте ты сражался, как лев. Я рад, что старая рана тебе не мешает, и ты будешь участвовать в завтрашней битве, — ответил Наполеон, отчего на лице ветерана расцвела гордая улыбка. — Скажи-ка мне, Робер, как зовут солдата, что сидит у соседнего костра и так громко смеется?

— Этот? — Робер указал трубкой на смеющегося. — Жан Дюпон из Бретани. Он вчера получил письмо от больной матери, которая уже выздоравливает, и поэтому рад, как ребенок.

Наполеон благодарно кивнул и устремился к соседнему костру. Солдаты при виде него притихли.

— Здравствуй, Жан Дюпон, — обратился император к солдату, который тут же побледнел от удивления.

— Ну, как твоей матери — лучше теперь? Выздоравливает?

Глубоко удивленный Дюпон лишь открыл рот, пытаясь произнести хотя бы что-то в ответ. Он тут же оживленно закивал, и к нему вернулся дар речи:

— Да, ваше величество, ей уже гораздо лучше, — бодро сказал он, шумно дыша от волнения.

— Что ж, я рад, — усмехнулся Наполеон. — Завтра нам предстоит одержать победу над русскими и австрийцами, наберись сил перед боем.

Наполеон наградил собравшихся солдат решительным взглядом и хотел было уйти, но споткнулся о невидимую в темноте корягу, с трудом удержав равновесие. Жан Дюпон тут же оказался рядом, придержав императора за локоть.

— Эй вы, зажгли бы факелы, ни зги не видно! — сказал он своим товарищам и тут же, в качестве примера, зажег свой. — Идемте, ваше величество, я вас проведу!

Солдаты встрепенулись и последовали примеру Дюпона, вставая и присоединяясь к императору. Процессия из десяти солдат, держащих факелы, во главе с императором устремилась в сторону его палатки. Наполеон вовсе не просил их его сопровождать, одного Дюпона с источником света ему бы вполне хватило, но останавливать воодушевленных солдат он не решился.

Завидев издалека этот странный отряд, другие солдаты тоже повскакивали с мест, зажигая свои факела. Тысячи огней в одночасье вспыхнули во французском лагере, чтобы осветить путь императору. Наполеон заворожено наблюдал за этим действом, вглядываясь в улыбающиеся лица своих бойцов, а они, ловя его взгляд, громогласно кричали:

— Vive l'Empereur!!!  

Утро выдалось на редкость туманным. Александр не заметил его наступления, которое можно было опознать лишь по чуть светлеющей расплывчатой кромке горизонта. План Вейротера никак не могли вразумительно перевести на русский язык, и Александр все хотел лично проконтролировать, чтобы действия союзной армии были предельно точны.

По правде говоря, он вообще сомневался в том, что ему удастся уснуть и потому даже перевод плана сражения показался императору достойным оправданием для его бессонницы. То ли настоящей ее причиной было его необъяснимое волнение и страх перед неизвестностью, то ли подсознание Александра не прекращало рисовать картины его триумфа над Наполеоном, наполняя сердце царя поистине детской радостью… Словом, он слишком ярко переживал разрывающие его эмоции от предстоящей битвы, но был твердо уверен в своей победе.

Ближе к семи утра всем генералам союзной армии были выданы подробные инструкции, и молодой император Всероссийский занял свое место чуть поодаль построенных колонн солдат. Он восседал на белом коне, сжимая в левой руке подзорную трубу, чтобы лучше видеть ход битвы. Морозный ветер терзал его щеки, и пальцы, сжимающие металл трубы, покраснели, но Александр не обращал на холод никакого внимания, потому что услышал первые выстрелы, раздавшиеся со стороны французов.

Туман был слишком густым, поэтому все, что мог делать русский император для того, чтобы знать, что происходит — прислушиваться. Однако грохот пушек, таких далеких от него, оглушал, взрываясь где-то на уровне барабанных перепонок и скатываясь непонятным рокотом по горлу в грудь. Послышались первые крики наступающих, первые стоны раненных, как постепенно нарастающая увертюра громогласной симфонии смерти.

Александр все ждал, когда рассеется туман. Он знал, что уже в это время силы союзных армий громят правый фланг противника — по отдаленным крикам и по первым донесения адъютанта он мог быть уверенным в том, что дело продвигалось хорошо. Минуты обернулись для него часами, и в то самое туманное утро он вновь встретился лицом к лицу с изворотливым ожиданием, напрягающим каждый мускул его тела, обостряющим и зрение, и слух. Как тяжко он переживал его, когда был слеп! Как губительно оно было для царя в мгновения его неведения!

Постепенно туман все же рассеивался, и Александр издалека мог разглядеть, что битва начинала разгораться. Он настороженно вглядывался в действо, развернувшееся на правом фланге противника. Французы медленно отступали, порою отстреливаясь. «Сейчас, сейчас наши повернут вправо и ударят по основным силам!» — в нетерпении думал Александр, но вдруг на правом фланге численность противника будто бы увеличилась, и теперь французы не отступали, а продолжали наносить ответные удары с еще большим упорством.

— Что это?! — вырвалось у русского императора.

— Даву прибыл с подкреплением, — ответили ему.

Его догадка подтвердилась, а это значило, что корпус Даву задержит союзные колонны на правом фланге, и им не удастся повернуться к основным силам французов.

«Кстати, о них…» — обеспокоенно подумал Александр, переведя подзорную трубу на центр поля.

Ему казалось, что он видит сон, относящейся к разряду тех самых кошмаров, после которых люди просыпаются с ошалелым выражением лица и в холодном поту. Тех самых кошмаров, от которых и спустя много лет вздрагивают, пытаясь унять предательскую дрожь в руках и чувство собственной беспомощности перед велением судьбы.

Из-за стены тумана, казавшейся прежде Александру невероятно плотной, а теперь приобретшей почти фатиновую прозрачность, показались новые колонны солдат, облаченных во французский мундир. Призраки, покидающие царство Аида, тысячи, десятки тысяч, прежде невидимых, попросту не существовавших, с ружьями на плечах, синхронно маршировали, покидая свою туманную обитель. Над их головами, вздымаемые порывами ледяного ноябрьского ветра, возвышались революционные триколоры, возвещающие об их верности своим нравам, о кровожадности и нетерпимости к сеньорам, покушающимся на их свободу.

Пехота двигалась к союзному центру, к Праценским высотам, в то время как основные силы союзников были брошены на правый фланг. Александр метался из стороны в сторону на своей лошади, не понимая, что теперь делать. Он все еще свято надеялся на военный гений Кутузова, который, ближе к одиннадцати утра не придумал ничего лучше, чем отступить, будучи уже не в силах удерживать напор французов.

— Пошлите к нему Багратиона! — не унимался Александр.

— Он и сам занят, Ваше Величество, — горестно ответил ему адъютант. — Вам нужно уходить отсюда, здесь становится небезопасно.

— Куда я уйду?! — вскричал Александр, не веря своим глазам.

По бугристой мерзлой земле вновь и снова ударяли ядра пушек, теперь поле расплывалось в тумане, создаваемом множеством выстрелов. Сквозь этот дым император Александр мог разглядеть фигуры своих солдат, из последних сил сжимающих в окровавленных руках штыки. Он видел, как они вздрагивают, рассеянно разглядывая расползающиеся красные пятна на груди и как ноги их подкашиваются, роняя бесчувственные тела на землю.

Уши Александра отказывались воспринимать торжествующие звуки французских маршей. Они приглушенно звучали на задворках его сознания, как из-под воды, трубили, радостно вскрикивали, в то время, как русский император задавался одним единственным вопросом: неужели барабанная дробь так сотрясает его тело, или это сердце его так колотится? Музыка, которая вдохновляла армию Наполеона на подвиги, отзывалась в его груди тяжким реквиемом, и чем ближе она звучала, тем больше Александр чувствовал свое бессилие перед происходящим.

Что он мог сделать теперь, такой далекий и незримый для своих людей? Схватить русское знамя и в отчаянии броситься в гущу сражения, чтобы мотивировать солдат стоять до конца? Такая мысль показалась Александру просто смешной. В груди его что-то ныло и скреблось, пока он наблюдал за отступлением своих войск.

В одно мгновение русскому императору вспомнились все тщеславные мечты, согревающие его в прежние промозглые вечера. Перед глазами проносились пригрезившиеся образы его вожделенного триумфа над Наполеоном, его бессмертная слава и уважение в глазах прежнего врага. Как наивно, как глупо.

Симфония битвы достигала кульминации. Земля покрывалась бездыханными телами солдат, гусары валились с перепуганных лошадей, а те, почувствовав свободу от ноши, галопом неслись прочь от выстрелов и взрывов. В этом простом стремлении животных скрыться Александр разглядел одну простую истину — для любых живых существ война была чем-то противоестественным.

Ему казалось, что французы заполнили собой все пространство поля сражения. Симфония близилась к репризе — великий князь Константин выдвинулся во главе резерва, чтобы отвоевать Праценские высоты.

«А вдруг у него получится?» — с надеждой подумал Александр.

Вдруг в обозреваемом им пространстве, что открывалось в линзе подзорной трубы, мелькнула как будто знакомая русскому императору фигура. Сперва он не придал ей должного значения, но потом почему-то специально направил трубу на нее, почувствовав, как сердце его ухнуло куда-то вниз от неожиданности.

Александру много раз рассказывали про эту нелепую двууголку, без которой император французов не появлялся на полях сражений и про его серый походный сюртук, который вроде и был неприметным, на Наполеоне сидел как неизменная деталь его военного гардероба, и потому обрел чуть ли не равную полководцу популярность. Быть может, Бонапарт и не восседал на лошади с уверенностью гусара, зато наверняка приковывал взгляды тысячей своих подчиненных. И теперь, зная, что на него смотрят, что ему внимают и что его победа вот-вот отгремит, он улыбался лишь уголками губ, не переставая отдавать приказы. Он продолжал хмуриться, будто был чем-то недоволен, и это не укрылось от глаз Александра, который тут же понял, что Наполеон попросту не хотел, чтобы его солдаты расслаблялись раньше времени.

Строгим взглядом этот кровопийца, этот корсиканский выскочка охватывал поле битвы. Такой взгляд свойственен шахматисту, закачивающему удачную партию — полный самодостаточного торжества, властный. И Александр решил, что разыгравшееся сражение при Аустрелице для Бонапарта — не более чем шахматная партия, а люди, в нем участвующие — лишь фигуры, разбросанные по черно-белым клеткам. Себя же Александр сравнивал с беспомощным королем, искусно вырезанным из дерева и за время игры ни разу не покидавшим положенной ему клетки. И вот ему поставят мат за бездействие, за пренебрежение советам Кутузова и за его мальчишескую гордость.

Русский император не помнил, как долго он рассматривал Бонапарта, окруженного свитой, и что при этом испытывал. Александр всем сердцем ненавидел этого человека, всего лишь за несколько часов втоптавшего его достоинство в грязь, ненавидел этот суровый взгляд и глупую двууголку, и сюртук, и чертову его армию тоже ненавидел. Ненависть разливалась жидким, неимоверно горячим металлом по венам, но он почему-то продолжал смотреть на своего врага, пока тот вдруг не посмотрел на русского императора в ответ.

От неожиданности Александр чуть не выронил подзорную трубу. Ему не хотелось, чтобы хоть одна живая душа узнала о том, что он в приступе отчаяния засмотрелся на собственного врага, забыв счет времени, а тем более не хотел, чтобы об этом узнал сам Наполеон. Романов почувствовал, что его руки дрожат и разумно приписал к причинам этой дрожи морозный ветер, донимавший его на протяжении всего сражения. Оценив расстояние от него до расположения свиты Бонапарта, Александр пришел к выводу, что император французов ни за что не смог бы его разглядеть. На душе одним камнем стало меньше, и Романов тут же забыл о Бонапарте, наблюдая за последней атакой русских войск.

Несмотря на безнадежность своего положения, Александр словно рассчитывал на какое-то чудо, на благосклонность судьбы, которая позволит ему одолеть Наполеона раз и навсегда. Словно горстка людей, возглавляемых великим князем, была способна подействовать на продвижение битвы, исход которой был уже предрешен. Александр с болью в сердце всматривался в серьезные лица солдат, на чьих плечах помимо ружей теперь еще лежала последняя надежда их императора. Но попытка русских атаковать предполагаемо захлебнулась.

«Вот, сейчас время финала симфонии!» — подумалось Александру, и он усмехнулся. А потом ему стало мало этой скупой усмешки, и он начал тихо посмеиваться со своей остроумной метафоры.

«Симфония «Наполеон опять побеждает», достойное название!»

И смех Александра стал еще громче, как будто его отчаяние сменилось приступом непонятной радости, будто это не его только что обвели вокруг пальца, как мальчишку. Теперь это был не смех, а неистовый гогот, вырывавшийся из его горла и не стремившийся прекращаться.

Приближенные императора стояли в стороне, обеспокоенно поглядывая на своего государя, который захлебывался от приступов истерического смеха. Наполеоновские марши разрывали его мозг на маленькие кусочки, к финалу симфонии примешался грохот пушек, неистовое лошадиное ржание и стоны раненных солдат. Казалось, своими телами и кровью они заняли каждый чертов дюйм поля, а воздухе не было ни одного чистого звука, без примесей их криков.

Перед глазами Александра проносились сотни лиц. Солдаты с оторванными конечностями, выпотрошенными животами, пулями во лбах. Императору казалось, что еще на долгое время всюду ему будет чудиться стойкий, ни с чем не сравнимый запах крови, смешанный с порохом и спиртом. Казалось, этот запах ударял прямо в мозг, мешая спокойно мыслить, вызывал головокружение, сравнимое лишь с опьянением и отравлял, отравлял и топтал здравый смысл.

Тысячи трупов, раскиданных по полю в неестественных позах, так, чтобы было видно, что это смерть овладела ими, а не усталость. Ах, если бы время можно было повернуть вспять! Если все это была лишь жестокая игра его воображения! Александр настолько обезумел, что ему подумалось, что все происходящее — жестокая ложь, и что его солдаты, все до одного, вдруг дружно поднимутся, стряхивая с шинелей грязь, и посмеются с разыгранного ими спектакля. Но как встанет тот малец, у которого оторвало обе ноги? А этот, у которого вместо живота кровавое месиво?..

Русский император не помнил, кто помог ему слезть с лошади и как его усадили в экипаж, намеревавшийся увезти царя прочь от свершившейся трагедии, будто ребенка, для глаз которого подобное зрелище было бы слишком жестоким. Александр лишь помнил, что в карете он уже не смеялся, и щеки его были почему-то влажными. Он касался лица ледяными ладонями, пытаясь стереть эту мерзкую влагу, но она вновь и вновь появлялась перед глазами, мешая созерцать опустевший военный лагерь, по которому везли царя.

Краем глаза он все же смог разглядеть носилки, на которых лежали в бессознательном состоянии солдаты разных возрастов, истерзанные, искалеченные и явно предпочитавшие скорую смерть таким мучениям. Симфония отгремела последние такты в молчании военного лагеря союзников. Если бы он не был так тщеславен… Если бы он не был так глуп…

Великие мира сего не имеют права на ошибку. Ошибающийся несет ответственность, что неподъемным грузом вины обрушивается на его плечи, всю свою жизнь. Лишь от него зависит, как будет доставлен сей крест на Голгофу его бытия, и насколько тяжела станет эта ноша. Быть может, настолько, что ее не дотащишь и до подножия горы?..

Александр почувствовал, как его совсем отяжелевшие от бессонницы веки смыкаются, и, чтобы хотя бы на несколько часов избавить себя от гнетущего чувства вины, император поддался искушению Морфея. Однако и в мире грез его преследовала смерть. Александра одолел беспокойный болезненный сон, в котором он бродил среди рядов однообразных могил, тянущихся на тысячи и тысячи миль вперед.

Бесконечные клетки шахматного поля, почему-то отмеченные крестами. Их столько, что голова невольно начинает кружиться, они врезаются в память, устилая собой, быть может, целый мир, равнодушно упираются в горизонт, но и не думают кончаться. Он хочет возложить цветы на эти в могилы, как последнюю крупицу благодарности, в которой уже нет никакого смысла. Но разве хватит этого несчастного букета, что он так бережно сжимает в руке, на столько мертвецов?..

Chapter Text

Наполеон испытывал к фигуре Фридриха Великого нечто вроде снисходительного уважения, принимая во внимание все достоинства прусского монарха, но нещадно критикуя его тактику ведения войны. Быть может, для времен столетней давности этот монарх и был новатором, но Наполеон уже давно не воспринимал его как достойного стратега. Как бы то ни было, правление Фридриха было уже давно перевернутой страницей европейской истории, всеми забытой за реками крови, пролитой иными полководцами и иными роковыми событиями.

Так пусть бы и дальше пылилась эта легенда о величии прусской армии, передаваемая потомками павших солдат из уст в уста, пусть бы была причиной гордости стариков, греющих у камина безвольные кости и ни на что более не способных.

Нет, пруссакам легенд было мало. Они выходили на площади, гордясь своим прошлым, одетые в военные мундиры, блестя орденами и новыми саблями. Они поднимали эти сабли вверх и кричали на всю Европу, что больше не будут терпеть французского унижения, что никогда больше «корсиканский выскочка» не посмеет рисовать границы государств по своему усмотрению. Множество военных парадов отгремело на немецких площадях. Поговаривали, что сама прусская королева вскочила на лошадь и выкрикивала патриотические лозунги, собирая вокруг себя толпы людей.

Какое-то время Наполеон закрывал глаза на этот подъем патриотизма, поскольку его уже долгое время занимало не разжигание новых конфликтов, а решение старых. Он все пытался заключить мирные договора с Англией и Россией, но безрезультатно. Бонапарт давно понял, что тяжба с Англией, похоже, будет вечной и где-то в глубине души подумывал о том, что его выкрик «Либо Мальта, либо война!» был преждевременным и… крайне недипломатичным. Однако сожалеть о чем-либо свершенном было так же глупо, как и надеяться на то, что Пруссия успокоится.

Русский император тоже упрямо стоял на своем и так диктовал условия мира, будто это он разбил Наполеона при Аустерлице, не забывая при этом доброжелательно улыбаться. Французский посол несколько раз отчаянно пытался уговорить Александра пересмотреть положения мирного договора, но Александр качал головой и вежливо отказывал.

В конце концов, Наполеон пришел к выводу, что предлагаемый им мир не нужен ни Англии, ни России и в тот же вечер созвал своих маршалов, приказав им начинать подготовку к новой военной кампании.

Наверно, на его судьбе было так написано большими буквами, кроваво-красными чернилами, коротко и ясно: «ВОЙНА». Тогда он еще не придавал этому слову особого значения. Да, это была его прямая специализация, но к чему так прямо заострять на ней внимание? Помимо прочего он не переставал гордиться проведенной им внутренней политикой и без лукавства считал «Гражданский кодекс» одним из лучших своих достижений, но злой рок вновь и вновь бросал французского императора на хорошо протоптанную его предшественниками дорогу и наблюдал за тем, как император справляется с внешними делами. А тот уж не мог винить провидение в поразительном стечении обстоятельств.

Война была его стихией. Она вознесла его до неимоверных высот, бурля и взвизгивая, как адский котел, очертила над его головою огненный нимб и приказала называть сей нимб «лавровым венцом». Она просочилась в его вены сквозь кожу и ударила в легкие, чтобы он позабыл, будто способен дышать без нее. И он поверил. Влекомый призраками Цезаря и Македонского, ступая по затихшему полю сражения, он продолжал поджимать губы и сочувственно разглядывать молодые лица, искаженные гримасами предсмертного ужаса. Война питала его честолюбие, его веру в свою непревзойденность, но как больно эта питательная сила исполосовала его душу!

Наполеон готовился к любому сражению так, будто собирался вести войну с самим собой, тщательно продумывая все мыслимые и немыслимые исходы, перегруппировки, расположение… Эти планы опьяняли и заставляли забывать счет времени. Ему казалось, что проходили лишь считанные минуты с момента затеянного им собрания, но изможденные лица маршалов безмолвно твердили обратное. Императором давно уже должна была овладеть усталость, но он чувствовал лишь необъяснимое упоение своим делом. Наполеон распускал собрание глубокой ночью, но сам даже не думал ложиться в постель, приказывая Рустаму принести чашку горячего шоколада. И все повторялось вновь: бесконечные карты, устилавшие пол его кабинета, подобно коврам, раскиданные по ним фигурки, невразумительные пометки карандашом и тихое тиканье часов.

Осознание длительности своей работы приходило к Бонапарту лишь тогда, когда взглянув на свечу, он понимал, что от нее оставалась лишь горстка воска. Тогда он позволял себе сон не более четырех часов.

Так проходила его подготовка к столкновению с прусской армией, когда-то славившейся своими победами, а теперь гордившейся достижениями прошлого. Однако, несмотря на всю серьезность приготовлений, Бонапарт мог с уверенностью прогнозировать очередную победу французского оружия, но своего преждевременного оптимизма маршалам на первых порах не показывал.

Легенда о величии армии Фридриха Великого все еще плотно сидела в европейских умах, все взоры устремились на кричащую о своих правах Пруссию и ожидали одного — гибели французской империи. Наполеон лишь качал головой, высокомерно взирая на карту Европы, брошенную на пол его кабинета.

Вот она — такая маленькая и ложно неприкосновенная, строптивая и непрерывно горящая, лежит у его ног, так что ж мешает ему в очередной раз показать возмущенным государям, кому на самом деле принадлежит сила и власть? Смирятся ли они с тем, что человек этот отнюдь не августейших кровей и что он достиг поста вершителя судеб своими собственными усилиями? Даже если не смиряться, он заставит их пересмотреть свои взгляды, если им мало свергнутых Бурбонов. Если им мало иных доказательств его правоты, что ж, ему не привыкать брать дело в свои руки, так пусть же его шпага укажет правящим мужам истинный жребий судьбы.

Так Наполеон размышлял, взирая на ряды Великой армии, марширующие под его угрюмым взглядом, пересекающие горы и равнины со штыками на плечах, со знаменами, гордо развевающимися на легком октябрьском ветру. И ветер этот нес отнюдь не добрые новости когда-то победоносной армии Фридриха Великого, самоуверенно поджидающей неприятеля, рвущейся в бой раньше всех союзников.

Под тем же угрюмым взглядом Бонапарта отгремело сражение при Йене, заставив его губы дрогнуть в горделивой улыбке. Он наблюдал за тем, как ничтожные силы противника разбиваются о штыки его солдат, рассыпаются, подобно пеплу, и как пруссаки в ужасе бегут. Бегут, совершенно позабыв о своих лозунгах, о криках и маршах, сотрясавших площади Берлина, будто их поражение вычеркнуло из истории все заслуги их покойного короля и будто он не взирает на свой народ с высоты небес, полный нескрываемого разочарования.

О, Пруссия! Сколько еще времени пройдет с тех пор, пока она не расправит плечи и не ощетинится, подобно адской гончей? Сколько поколений сменится, прежде чем и она заставит Францию горько вспоминать победы своего покойного лидера?

Тем временем Наполеон преследовал ничтожные остатки разбитой им армии и спустя несколько дней вошел в Берлин диктовать свои условия мира, а прусский король мог лишь боязливо кивать, пытаясь успокоить свою многострадальную королеву.

Однако ни одна победа не бывает полной, ни один триумф не может завершиться финальным аккордом, покуда среди противников императора французов числятся и иные правители.

Если Александр отказался от условий мира, для Наполеона это могло означать лишь одно: продолжение никому ненужной войны, и потому доклад о передвижении русских войск в сторону Кенигсберга не был для него неожиданностью. Едва выбравшись из пучины одной войны, Наполеон с головой окунулся в другую.

К тому времени вновь нагрянула зима, поражавшая своей беспощадностью. Неистовые метели слепили солдатам глаза, чьи ноги, тонувшие в ледяных сугробах, отказывались слушаться своих хозяев. Казалось, Великая армия больше не в силах сделать и шагу вперед по безжизненной земле, не в силах и дальше идти по пути, уготовившему ей смертельную неизвестность — новую битву. Но изможденные солдаты продолжали маршировать, кутаясь в шинели и поправляя свои ранцы дрожащими от холода руками.

Пытка морозом продолжалась до тех пор, пока армии противников не столкнулись у местечка Прейсиш-Эйлау.

— Солдаты! — выкрикивал Наполеон своей армии в ночь перед сражением. — Нам предстоит вновь побить русских, так же как и при Аустерлице. Вы же помните этот славный день? Помните, как мы заставили их бежать под нашими пулями, как заставили их ужаснуться перед нашей отвагой? Завтра я ожидаю от вас такой же доблести! Победа будет нашей!

И утро следующего дня оповестило о своем наступлении сперва неуверенными, а затем с каждой минутой все более нарастающими выстрелами ружей. Прогремели отчетливые взрывы пушек, и все пространство вдруг стало охвачено пороховым дымом. Трезвучия начинавшейся битвы ласкали слух императора французов, и он с довольным видом смотрел на горизонт, где вырисовывались первые отряды русских войск. Он уже легко различал знакомые мундиры на фоне девственно-белых снегов, будто из десятков вооруженных армий мог узнать и зеленые сюртуки, увешанные орденами, и кивера с черными султанами, венчавшие головы пехотинцев, и черно-желтые знамена с двуглавым орлом посередине.

Неужели этому суждено было стать удивительно варварской традицией — воевать как минимум раз в год, а затем снова брать краткий отпуск ради обсуждения никому не нужных условий мирных договоров? Что ж, Наполеон был к этому готов и в предыдущий раз, и в этот, и в сотни следующих разов, если бы русское командование вновь изволило бы бросаться в атаку. Ему было жаль лишь своих прежних желаний — процветающей Франции, забывшей о тяготах войны, прекрасной Франции, похоронившей гильотины и террор под пылью времени. Однако, европейских монархов не устраивал сам факт существования человеческой свободы. Что ж, Наполеон был готов бороться и за свободу.

Как непозволительно близко расположились эти два совершенно разных явления — свобода и смерть, процветание и тлен. Неужели теперь за свободу нужно было платить непосильным бременем обязательств перед государством, за процветание — кровью сынов Франции? Жизнь в принципе никогда не обещала быть справедливой, а утопические представления о ней лишь туманили юные умы, к которым не так давно относился и сам император Франции.

Его ставка располагалась близко к полю сражения, и потому совсем скоро он начал замечать, что силы противников были равны, да и помимо ядер и картечи солдат яростно косила непогода. Бойцы падали, смертельно раненные, и больше не вставали. Казалось, обилие пролитой крови было  способно растопить ненавистные Наполеону снега, но и кровь остывала крайне быстро, а едва упавшие трупы совсем скоро покрывались слоем снега. Даже если солдат был лишь тяжело ранен, он был обречен умереть о переохлаждения. Зима не щадила никого.

Наполеон взволнованно следил за течением битвы, но был вынужден разочарованно заключить, что даже спустя несколько часов исход все еще не был ясен. Казалось, еще немного — и перевес будет явно на стороне французов, но в то же мгновение русские совершали новые маневры, и устанавливалась шаткая ничья, которая ни в коем случае не должна была завершиться триумфом русского командования.

В какой-то момент резвые гусары с черно-желтыми знаменами подобрались непозволительно близко к ставке императора французов. В воздухе засвистели блестящие сабли, рассекая стену непрекращающегося снегопада, послышалось громогласное: «Ура!», и Наполеон понял, что для них не было ничего проще, чем схватить его и перерезать ему горло этими самыми саблями. Наполеону даже показалось, что он почувствовал горячее дыхание их лошадей, месивших снег сильными копытами.

Он заворожено смотрел на лица гусаров. Слой инея покрыл их брови и усы, покрасневшие глаза болезненно блестели, однако не теряли горделивого воинского огня, щеки и носы были красными и обветренными. Как же близко они пронеслись, как вихрь, как неистовая снежная пурга, что была не в силах унести их назад! Никому не было позволено причинять императору вред, и потому он также восхищенно наблюдал за тем, как его гвардия расправлялась с резвыми гусарами.

Лошади, испуганные атакой французов, громко ржали и вставали на дыбы, сбрасывая всадников, многие из которых, даже упав, не оставляли надежды и все равно пытались сражаться. Однако огонь отважных глаз внезапно потух, зеленый мундир с орденами обагрился. Они сваливались с лошадей, как сломанные куклы, безвольно и глухо, в бесконечные сугробы, широко раскинув руки и словно не понимая, что раны их смертельны.

— Какая отвага! — воскликнул Наполеон, не зная, что чувствовал в эти мгновения — восхищение, страх или жалость к убитым солдатам.

Было поразительно тихо, настолько тихо, что члены императорской свиты могли расслышать, как ветер завывает в далеких верхушках сосен. Утро выдалось пасмурным и таким же ледяным, как и предыдущий день, только снег уже не шел. Лошади тяжело ступали по плохо протоптанным дорогам, рискуя наступить на части тел убитых, которых за ночь успела присыпать пурга.

Это была странная привычка — после сражения бродить по опустевшему полю, разглядывая павших, как будто подобная прогулка могла подарить бодрствующей монаршей душе желанный покой. Наполеон всегда смотрел на погибших, независимо от того, была ли то зима, когда из-за снега невозможно было толком разглядеть закоченевшие скривленные фигуры, или же лето, когда под палящим солнцем поднимался такой трупный смрад, что кружилась голова. Эта привычка скорее была очередным напоминанием ему о том, что смерть не такая и далекая, какой может на первый взгляд показаться.

Наполеон видел не одно поле после развернувшейся битвы, с юных лет он привык к виду трупов и потому зрелища, пугавшие или же вызывавшие отвращение у любого человека со здоровой психикой, воспринимались императором французов крайне равнодушно. Он не помнил, когда впервые в жизни увидел мертвое тело. Быть может, еще мальчишкой на Корсике, когда Летиция зачем-то притащила его на похороны престарелого соседа, который никогда не разрешал мальчишкам рвать яблоки с его высокой яблони? Маленький Наполеоне тогда не сразу понял, что старик больше не будет ругаться и кричать, не сразу осознал, что означает это странное слово «смерть». Ребенком воспринимать ее было легче. Она казалось ему слишком сложной, непонятной, ведь не могло же вдруг так случиться, что его бы не стало! И от этой мысли он будто и не верил, что смерть существует.

Быть может, пора детства и была для него единственным жизненным промежутком, когда он вовсе не задумывался о конце, но с возрастом неясный силуэт, облаченный в черную робу с низким капюшоном, вырисовывался в его сознании все отчетливее. Костлявые руки тянулись к студенту Бриеннского училища, грозясь сомкнуться тугим замком на его шее, но юный Бонапарт ее не боялся. Мысли о самоубийстве преследовали его денно и нощно, кружили голову, заставляя забывать о тяжестях одиночества, о гнетущей бедности и непосильном бремени содержания многодетной семьи. Тогдашний юный мечтатель, закрывшийся в своей каморке на чердаке, в изношенной одежде, худой от преследовавшего его голода, читал книги одну за другой, будто духовная пища была способна заменить ему настоящую. Он читал о великих героях прошлого, об огромных империях, ныне давно погибших, о бессмертной славе и об идеях гигантов философии и, отложив очередной фолиант в сторону, с разочарованием вновь и вновь все больше убеждался в своем одиночестве.

Рассеянным взглядом изучал он потрескавшиеся стены своей ничтожной комнатушки, кусая сухие губы и горько усмехаясь. Его товарищи по службе вечерами веселились, знакомились с юными дамами, но смог бы он отдаваться веселью с такой же беззаботностью, если ему то и дело приходилось прятать руки за пазуху сюртука, чтобы никто не заметил, что у него порваны перчатки? Да и стали бы эти отпрыски старого французского дворянства водить дружбу с корсиканцем, в речах которого все еще слишком явно слышался итальянский акцент?

Однако никакие перипетии судьбы не могли заставить его наложить на себя руки, несмотря на многие часы размышлений об этом. Возмужавший Бонапарт не раз вспоминал о том, что в противном случае искусного Гете можно было бы обвинить в гибели еще одного юноши, вдохновившегося его сентиментальным романом, если б в молодости обиженному на мир, и в особенности на французов, корсиканцу не хватило ума взять себя в руки.

Одним мгновеньем мимо него пронеслась юность, облаченная в королевский мундир лейтенанта артиллерии, затем — трехцветный кушак капитана республики и сотни мертвых на каждом его шагу. Головы, отскакивающие от блестящего лезвия гильотины, товарищи, крестьяне и горожане, восстававшие против революции и убитые им же. Им же, молодым капитаном артиллерии, распластаны по мостовой в беспорядке, выронив свое ничтожное оружие — вилы и косы из ослабших рук. Как подавить такое восстание, как возродить славу Тулона, которой все так завидовали? О, Наполеон прекрасно знал, как. Прекрасно помнил ночь тринадцатого вандемьера, направленные на толпу пушки и смешанные чувства, разрывающие его грудь.

Перед ним — те же самые французы, но он с ними по разные стороны баррикад. Перед ним — такие же люди, как и он, из плоти и крови, с семьями и возлюбленными, но они выступают против республики. Политика не терпит подобных беспорядков.

Артиллерийский капитан всматривается в их озлобленные лица, вслушивается в голоса, бранящие директорию. Он и сам не в восторге от посредственностей, возглавляющих правительство, но твердо убежден, что уж лучше они, чем король. Капитан Бонапарт жмурится, наполняя легкие горьковатым воздухом с примесью дыма и пороха, до скрипа смыкает зубы и сжимает кулаки. Командир всегда знает, что нужно делать, правда на его стороне. Он видел уже слишком много мертвых, чтобы содрогнуться от мысли об очередном убийстве. Он открывает глаза, любуясь дрожащими огнями факелов и черными небесами, распростершимися над Парижем. Артиллерийский капитан набирает в грудь побольше воздуха и командует: «Огонь!»

— Что за бойня, и без всякой пользы! — раздраженно бросил маршал Ней, поравнявшись с императором.

От неожиданности Наполеон вздрогнул, вынырнув из омута воспоминаний, и бросил рассеянный взгляд на своего маршала. Ней выглядел уставшим. Наверняка стоны раненых не давали ему спать всю ночь  — под его серыми глазами залегли болезненные тени, да и лицо явно осунулось, приобретя вид бледный и измученный. Несмотря на все признаки усталости, на лошади Ней держался поразительно бодро, словно Наполеону стоило только приказать — и он тут же устремился бы в многочасовой путь через всю Европу. Эта мысль вызвала у императора мягкую улыбку, которая тут же исчезла с его лица, едва появившись.

— Ты прав, злой рок не пощадил ни одну из сторон, — сухо сказал Наполеон, поджимая губы. — Хотя мне казалось, что победа близка.

— Сражение — лишь часть войны, — мудро заметил маршал, — а ее исход мы еще успеем решить, да будет на то воля фортуны.

Наполеон сдержанно кивнул и вновь перевел взгляд на сугробы. «Бойня», другого названия произошедшему на ум просто не приходило, Ней верно подметил. Иначе как еще можно было объяснить такое количество мертвых тел на квадратный метр?

Бонапарт скользил взглядом по торчащим из снега конечностям, пока не наткнулся на поразительно знакомое лицо, полное необъяснимого спокойствия, свойственного мертвецам. Прошедшая морозная ночь исказила его черты до неузнаваемости, кожа головы посинела, глаза и щеки впали, но Наполеон с ужасом узнал этого солдата.

— Жан Дюпон из Бретани… — еле слышно пробормотал император.

— Вы что-то сказали, сир? — переспросил Ней.

Наполеон не услышал его, уставившись на лицо недавнего знакомого. Ведь это он первым зажег свой факел в ночь перед Аустерлицем, чтобы проводить своего императора до палатки, ведь это благодаря нему весь военный лагерь очнулся от оцепенения, и тысячи огней загорелись как по волшебству посреди ночи под радостные крики солдат.

— Как зовут того солдата, что сидит у соседнего костра и так громко смеется?

— Жан Дюпон из Бретани. Он вчера получил письмо от больной матери, которая уже выздоравливает, и поэтому рад, как ребенок.

И куда же делась пресловутая улыбка и восторженный блеск его молодых глаз, с которым он смотрел на своего императора? Как же он был непохож на самого себя без здорового румянца на щеках…

— Нам нужно устроится на зимние квартиры, — холодно сказал Наполеон, вновь поворачиваясь к Нею, только бы не смотреть на безжизненное лицо Дюпона. — Из-за распутицы на дорогах придется ждать весны, чтобы одержать победу над русскими.

— Да, сир. Но где же мы обоснуемся?

— Думаю, Варшава будет подходящим вариантом, — сказал Наполеон и развернул свою лошадь, устремляясь к бивуакам.

Розы и лилии, вплетающиеся своими стеблями в шелк светлых волос, устало ложащиеся нежными лепестками на склоненную девичью голову, подобно короне, должны были показаться праздному зрителю неприметными, слишком простыми для бала таких масштабов. Однако смотрелись они так гармонично, так нарочито невинно, оттеняя проницательную лазурь печальных глаз, что от их молчаливой обладательницы невозможно было оторвать взгляд. Белое платье исчезало среди череды пестрых нарядов светских львиц, грозясь навсегда раствориться, бесследно пропасть, так и не оставив надежды увидеть его вновь. Скромно, непримечательно, но в то же время так ярко мелькала среди кружащихся пар эта стройная фигурка, будто для нее не существовало ни бального зала, ни собравшихся гостей, будто ноги ее не касались начищенного до блеска паркета, а ступали по самим небесам, будто за спиной ее вот-вот должны были вырасти крылья.

Наполеон смотрел на нее, не отрываясь, сам не замечая, как эта совсем еще девочка сумела так ловко завладеть его вниманием, ничего при этом не предпринимая. Впервые он увидел ее, стоящую среди толпы, что окружила дорогу, по которой император французов ехал в Варшаву. Почему-то ему показалось, что она сильно выделялась из общей массы людей, и он шепнул адъютанту, чтобы ее привели к нему.

Бонапарт наблюдал за ней, пробивающейся сквозь толпу и голодным взглядом ловил блеск ясных синих глаз, когда наконец она приблизилась к его карете. На морозе она выглядела по-особенному прекрасно с беспорядочными прядями волос, выбивающихся из-под капюшона ее накидки и с легким румянцем, которым мороз наградил ее до этого бледные щеки.

Наполеон сам не помнил, как в его карете оказался букет цветов, но совсем скоро этот самый букет был подарен молчаливой незнакомке, которая следила за каждым движением императора, не скрывая своего восхищения.

— Я многого не прошу, скажите лишь, как вас зовут! — восторженно воскликнул Наполеон.

Ему показалось, что на лице красавицы промелькнула тень сомнения, и огонек незабудковых глаз на мгновенье потух, но она опомнилась, нацепив на лицо ободряющую улыбку, и тихо произнесла:

— Мария Валевская, Ваше Величество.

«Мария!» — думал Наполеон, следя за ней, кружащейся в вихре вальса. За ней, совсем юной и невинной, женой старого графа. Как мог этот ангел, эта призрачная нимфа, сосредоточившая в себе все прелести света принадлежать какому-то старику? Как мог злой рок так обойтись с нею? Наполеон восхищался и негодовал, в открытую смотрел на нее, не боясь осуждения собравшегося общества, а потом приблизился к Валевской.

Императору сперва показалось, что полячка испугалась его, потому что при виде него она замерла и посмотрела на него таким робким взглядом, что ему невольно стало ее жаль. Он мягко улыбнулся ей, протянув руку ладонью вверх, и озвучил свой итак понятный жест:

— Не желает ли графиня подарить мне эту кадриль?

Наполеон заметил, что девушку терзают сомнения. Она оглядывалась то на своего мужа, то на императора, не решаясь ни на отказ, ни на согласие, пока сам граф Валевский не кивнул ей, разрешая станцевать с Наполеоном. И тогда маленькая ручка, обтянутая тонкой тканью перчатки боязливо коснулась императорской ладони, вверяя ему себя на один лишь танец, но не обещая большего. Он аккуратно сжал ладонь юной графини, чуть поглаживая ее большим пальцем, со всей нежностью, на которую был способен и повел свою спутницу на середину бального зала, ни на мгновение не отрывая от нее своего пылкого взгляда.

Как же он был восхищен ее натуральной, ни с чем не сравнимой, стыдливостью. То не была наигранная стыдливость Жозефины, так странно смотрящаяся на лице женщины ее возраста, нет, графиня Валевская сияла изнутри той самой добродетелью, которой Наполеон уже многие годы ни у кого не видел. На протяжении всего танца она боялась поднять на него взгляд, а если и встречалась с ним глазами, то быстро отводила взор, что заставляло императора смотреть на нее постоянно, чтобы восхищенно ловить незабудки ее глаз, как самое настоящее сокровище.

Он сам не заметил, как танец подошел к концу. Казалось, вот он, так уверенно ведет прекрасную нимфу по блестящему паркету, но нет, она уже приседает перед ним в почтительном реверансе и благодарит за кадриль. Он не успел даже договориться с ней о предстоящей встрече, как она вновь оказалась подле своего мужа, нравственная и недоступная. И тогда Наполеон решил, что она во что бы то ни стало должна принадлежать ему.

Возвращаясь после бала в карете, ложась спать и чувствуя кожей холод своей постели, Наполеон все думал о непокорных незабудковых глазах, что своим холодом разожгли в его груди прежде забытое пламя. В мыслях его вновь и вновь всплывала ее фигура, пересекающая бальный зал, цветы в ее волосах и маленькая ручка, ложащаяся в его ладонь. Нет, Наполеон определенно не мог спать.

Он встал с постели и подошел к окну, пытаясь разглядеть в темноте ночи замолкшую улицу, на которой расположился его временный дом в Варшаве. Созерцание спящего города дарило его душе лишь поверхностное спокойствие, ведь он твердо знал, что влюблен в юную графиню до безумия. Долго ли продлилось бы это его увлечение, много ли страданий принесло бы… Он не хотел об этом думать. Гений стратегии, военный и на поле сражения, и в жизни, он привык действовать наверняка, и поэтому в следующее же мгновенье он сел за стол и написал лаконичную записку графине, в которой ясно дал ей понять, что она вскружила ему голову. Утром он отправил генерала Коленкура с этой запиской и букетом цветов к Валевским, по опыту зная, что императору французов ни одна женщина была не в силах отказать.

Однако графиня Валевская отличалась от других. На его письмо она ничего не ответила, и поэтому император французов послал следующее, но в этот раз вместо цветов приложил к посланию коробочку с золотыми серьгами. Каково было его возмущение, когда серьги в тот же вечер вернулись к нему!

— Что она себе позволяет, Арман! — кричал Наполеон, расхаживая по гостиной. — Как смеет так пренебрегать моим вниманием!

Генерал Коленкур так и замер в дверях, не успев переступить порога комнаты. На него тут же обрушился шквал императорского негодования, хотя сам генерал не был ни в чем виноват. Он сильнее сжал в руке едва снятую с головы двууголку и мысленно пообещал себе, что поможет своему императору сменить гнев на милость.

— Она замужняя женщина, сир, — тихо напомнил Наполеону Коленкур.

— Кого это вообще когда-либо останавливало?! — тут же возразил император. — Кого из тех женщин, которым вы прежде передавали мои записки и которых приводили ко мне в Тюильри? Саму императрицу это не остановило!..

Вдруг он замолчал и резко повернулся к Коленкуру. Генерал мог поклясться, что в глазах Бонапарта мелькнуло нечто сродни давней боли, но император поспешил отвести взгляд, бросив:

— Проходите же, что ж вы в дверях застыли, генерал?

— Конечно, Ваше Величество, — пробормотал Коленкур.

Он осторожно прошел вглубь комнаты, не решаясь приближаться к императору, который, казалось, вовсе его не замечал, погруженный в свои мысли.

Арман де Коленкур давно знал императора Франции. Ему довелось служить еще первому консулу, будучи его адъютантом в битве при Маренго. Со времен второй итальянской компании они с Наполеоном были почти неразлучны, и Арман давно привык к капризам своего государя. Даже дурной характер Наполеона не мешал Коленкуру восхищаться им и быть глубоко ему верным.

Арман понимал, что если Наполеон вновь прикажет ему явиться к Валевским, он непременно явится. Прикажет передать послание — с покорностью передаст, даже при осознании полной безнадежности подобных действий. И потому он спокойно ожидал, пока император Франции вновь обратит на него свое внимание.

— Арман, — наконец сказал Наполеон, — прошу вас, попросите графиню явиться ко мне.

Коленкур поднял изумленный взгляд на императора, который лишь хмурил брови, сцепив руки за спиной в привычном жесте, и был полон той самой решительности, против которой никто никогда смел выступать.

— Но, Ваше Величество… — хотел было возразить Коленкур.

— Я не прошу о многом! — прервал его Наполеон. — Мы лишь встретимся с Ее Сиятельством, и на этом все. В самом деле, неужели ей сложно просто отвечать на мои письма? Неужели сложно принимать подарки?

Коленкур сжал зубы, опустив взгляд. Если бы он так просто пришел в дом к Валевским и с порога заявил, что император Наполеон ожидает графиню для разговора тет-а-тет, честь графини была бы определенно запятнана, да и император не остался бы без лишнего внимания и косых взглядов, что всюду бы преследовали его.

— Вы сделаете это для меня, генерал Коленкур? — с нажимом спросил Наполеон. Арман медленно склонил голову в вежливом поклоне и произнес:

— Я приложу все усилия, чтобы графиня навестила вас, Ваше Величество.

Французского генерала приняли бы в любом варшавском доме с почетом и старались бы наверняка угодить ему, чтобы тот замолвил о таком-то семействе словечко перед Его Величеством и чтобы подарил польскому дворянству хотя бы призрачную надежду на возрождение их разделенной между разными державами родины. Эти надежды немного пугали Коленкура, но ему ничего не оставалось, кроме как подчиниться воле императора и прийти на вечер к Валевским, где его встретили с искренним радушием.

Генерал с готовностью поддерживал светскую беседу и пытался придать лицу наиболее беззаботный вид, чтобы потом, в конце вечера, шепнуть прекрасной графине на ухо приглашение Его Величества и спокойно покинуть графский дом с чувством выполненного долга. Как ни странно, в доме собралось много гостей, и потому к их приходу был приготовлен изысканный ужин, чего Коленкур никак не мог ожидать. Однако в какой-то момент все присутствовавшие на вечере куда-то исчезли. То ли граф позвал гостей в библиотеку показать какие-то новые книги, то ли предлог его был несколько иным, тем не менее, Арману показалось, что их с юной графиней оставили наедине намеренно.

За окном успело потемнеть, и силуэт Марии на фоне потрескивающего камина выглядел до безумия одиноким. Она молча сидела за столом, уставившись в пустую тарелку, а лицо ее не выражало никаких эмоций. Даже в моменты застолья в собственном доме графиня не выглядела расслабленной. Спина ее была поразительно прямой, будто Валевская проглотила шпагу, руки покорно легли на колени. Арману даже показалось, что перед ним сидит не женщина, а восковая статуя, которая от жара камина вот-вот расплачется.

— Ваше Сиятельство, — обратился он к полячке. — Почему вы не отвечали на письма Его Величества и не принимали его подарков?

Графиня медленно подняла на него взгляд, и Коленкур заметил, что в ее бездонных глазах заблестели печальные звездочки.

— Передайте Его Величеству мои искренние извинения, — тихо сказала Валевская. — Я постыдилась принимать столь дорогие подарки. Мне очень жаль, что я обидела Его Величество.

Ее взгляд вновь приковался к тарелке. Эта женщина показалась Коленкуру оплотом добродетели. Ее скромность и учтивость в общении с едва знакомым мужчиной не шли ни в какое сравнение с кокетством дам французского двора. Арману вдруг стало совестно за то, о чем он собирался ее попросить.

— Ваше Сиятельство, — вновь сказал он. — Не хотели бы вы лично извиниться перед императором? Он будет ожидать вас завтра в девятом часу в своем варшавском доме. Если вы согласитесь, я все устрою так, что вы пройдете туда незамеченной. Я вас проведу…

— Я согласна, — произнесла Мария.

Арман замолчал, не в силах верить своим ушам. Несколько секунд он лишь сверлил взглядом бесстрастное лицо графини, которая вовсе на него не смотрела, а потом нерешительно переспросил:

— Повторите… что вы сказали?

— Что я согласна, — незабудковые глаза встретились с глазами Армана. — Что вас так удивляет, сударь? Разве вы не хотели меня уговорить?

Коленкур глухо кашлянул в кулак. Что-то не так было с этими польскими вельможами, что-то они явно замышляли, но Арман все не мог понять, при чем тут была графиня Валевская. С чего вдруг она так резко согласилась на приглашение императора после стольких отказов? И почему старый граф оставил свою жену наедине с французским генералом?

— Да, Ваше Сиятельство, — ответил Арман. — Но я не ожидал, что вы примите приглашение. Могу ли я спросить, что стало причиной вашего столь внезапного согласия?

Мария вновь грустно улыбнулась.

— Что ж, если вы так хотите знать, то я отвечу, — сказала она. — Для меня на этом свете нет ничего дороже моей любимой Польши. Наблюдать за тем, как она погибает, растерзанная монархами других государств, невыносимо. Только ваш император способен помочь ей, способен возродить ее из пепла, и именно поэтому я хочу с ним встретиться. Такой ответ вас утроит?

Все это было сказано таким обреченно спокойным тоном, что генерал Коленкур почувствовал, как его разумом овладевает леденящий ужас. Эти старики, представлявшие польское дворянство, придумали для венценосного Марса жуткую жертву, понадеявшись на его влияние! А что же чувствовала бедная графиня, которая, Арман был готов поклясться, успела начитаться английских и немецких газет, где императора изображали настоящим чудовищем?

— Устроит, мадам, — хрипло ответил генерал, пытаясь отыскать в ее лице что-то помимо всепоглощающей тоски.

— Завтра я буду ждать вас у черного входа в половине девятого…

— В этом нет нужды, — сказала графиня, еще больше удивив Армана. — Если вы хотите меня провести, то можете подъезжать экипажем и к парадному входу.

«Все польское дворянство знает!» — пронеслось в голове у Коленкура, но он ответил лишь:

— Как Вашему Сиятельству будет угодно.  

Наполеон восхищенно смотрел на женщину, стоявшую перед ним; на женщину, ответа которой он так долго дожидался; женщину, которая в силу то ли своей гордости, то ли нравственности, не стремилась бросаться в распростертые императорские объятия. И теперь графиня Валевская стояла перед ним в простом небесно-голубом платье, чуть склонив голову в дань уважения, а он смотрел на нее и не мог налюбоваться.

— Графиня Валевская, — наконец произнес он. — Вы пришли.

— Как я могла отказать императору Франции, Ваше Величество? — тихо ответила она, не поднимая взгляда.

— Однако сперва вы явно отказывали, — усмехнулся Бонапарт, приближаясь к ней.

— Все потому, что я верна своему мужу, Ваше Величество.

Наполеон подошел к ней почти вплотную и теперь смог заметить нездоровую бледность лица, которая выдавала страх графини перед ним. Первым его порывом было в ужасе отшатнуться, но Бонапарт сделал над собой усилие и продолжил смотреть на юную женщину, пытаясь понять, почему она явилась к нему, если вся дрожит от страха?

— Верны мужу? — тихо переспросил Наполеон. — Так что же вы тогда делаете здесь, со мной?

Он осторожно поднес ладонь к ее лицу и коснулся подбородка, заставив графиню поднять на него взгляд обреченных синих глаз.

— Потому что я не могла отказать Вашему Величеству, — прошептала Мария. Голос ее предательски дрогнул, и она поджала губы. — Потому что только вы способны помочь моей бедной Польше…

Наполеон в изумлении отдернул руку и нахмурился. Ему не хотелось еще больше пугать бедняжку, но сам факт того, что она его боялась и говорила о политике, был чем-то в корне неправильным.

— О чем вы говорите? — спросил он. — Немедленно объяснитесь!

— Ваше Величество, — тихо повторила Мария. — Моя страна растерзана соседними державами на части. Она гибнет под гнетом безжалостных монархов, но вы способны даровать ей независимость. Сейчас нет никого, кто бы был сильнее вас. Прошу вас, Ваше Величество! — графиня схватила императора за руку и припала к ней горячими губами. — Сделайте Польшу независимой! Пообещайте мне, и я буду вашей, вашей без остатка!

— Мария, — прошептал Наполеон, сжав обе ее ладони в своих руках. Она вновь взглянула на него, как на вершителя судеб, как на грозное божество войны, способное ей помочь.

В ее взгляде император Франции заметил удивление от того, что он назвал ее по имени, остатки постепенно растворяющегося страха и непонятный намек на благоговение перед ним. Губы ее были слегка приоткрыты, брови печально приподняты. Казалось, она ожидала жестокого вердикта, что растопчет ее гордость, едва слетев с губ императора.

— Вы просите такую малость, прекрасная Мария, — мягко сказал Наполеон, улыбнувшись уголками губ. — Что вам Польша? Я целый мир брошу к вашим ногам, если вы только согласитесь быть моей! Позвольте только быть рядом с вами, позвольте целовать ваши нежные руки и вести с вами бесконечные беседы, ибо никакие слова не в силах выразить того чувства, которое я к вам испытываю!

И теперь уже он коснулся губами тыльной стороны ее маленьких ладошек, тем самым вызвав у графини удивленный вздох.

— Ваше Величество, — еле слышно проговорила графиня Валевская. — Мне не нужен мир, мне нужна лишь воскресшая Польша…  

Февраль в Варшаве пролетел незаметно, так, будто он был лишь мигом между сражением при Прейсиш-Эйлау и первыми днями сладострастной весны, которую Наполеон встречал в своих покоях, обнимая гордую полячку. Ему стоило лишь немного подождать, прежде чем графиня Валевская привыкла к его присутствию в своей жизни. Это было сложно — Наполеон чертовски не любил ждать, но наблюдать за тем, как скромная графиня осторожно раскрывается перед ним, подобно весеннему тюльпану, было слишком интересно.

В какой-то момент вуаль ее недоступности окончательно спала, и миф о ее священной неприкосновенности исчез. Сначала Наполеону показалось это восхитительным, когда нечто до некоторых пор невозможное вдруг становится таким доступным; но потом, насладившись несколькими неделями призрачного счастья, император Франции с горестью признался себе, что единственной интересной вещью в графине была лишь оболочка ее неприкосновенности.

Да, она все еще была прекрасна, все еще восхищала Бонапарта своим ни с чем не сравнимым патриотизмом и окрыляющей молодостью, от которых он был без ума; настолько без ума, что слухи об его увлечении совсем скоро достигли Парижа, и императрица Жозефина, преисполненная ревности, грозилась лично приехать в Варшаву. Однако по истечении весны, когда военная кампания против русских возобновилась, Наполеон даже рад был вновь вернуться в родные бивуаки.

С Валевской он провел множество незабываемых вечеров, и она, похоже, совсем скоро вовсе стала забывать о своей Польше в его присутствии, полностью увлеченная лишь грозным императором. Наполеон знал, что ему всегда удавалось производить впечатление на женщин, и графине Валевской не суждено было стать исключением, это был лишь вопрос времени. И потому он считал ее влюбленность в него чем-то вроде своей очередной победы в любовном сражении.

Графиня не хотела его отпускать, просила задержаться в Варшаве подольше. Она совсем не понимала войны, лишь горестно вздыхала и качала головой, упрямо твердя, что нет ничего хорошего в том, что столько людей умирает из-за политических споров. Помимо этого она безумно боялась за жизнь императора.

— Пообещайте мне, что вы будете невредимы, что вы вернетесь, — шептала она Наполеону, когда провожала его, садящегося в экипаж.

— Милая моя Мария, как же я могу не вернуться, если в Варшаве меня ожидает столь прекрасная женщина, которая так меня любит? — отшучивался он.

— Пообещайте мне…

— Дорогая, любезная Мария… обещаю.

Еще какое-то время он внимательно всматривался в ее лицо, чье выражение было преисполнено горести, будто пытался запечатлеть в памяти каждую черту, так стремительно ворвавшуюся в его сердце. Гордая, непокорная полячка не хотела его отпускать. От этого на душе у императора было и радостно, и печально. В последний раз он коснулся губами ее приоткрытых мягких губ, словно этот невесомый поцелуй был способен отдалить совсем скорую разлуку. Но Наполеон об этой разлуке не скорбел. Там, за врезающимся в бескрайние равнины горизонтом и косматыми верхушками гор его ожидала другая женщина. И имя ей было Война.  

Карета беспощадно тарахтела, проезжая по мощеным дорогам маленького городка, расположенного в Восточной Пруссии. За окном мелькали аккуратные домики с красной черепичной крышей, невысокие деревья, дарящие желанную тень в жаркий июньский полдень, и удивленные прохожие, косившиеся на императорский экипаж с нескрываемым любопытством. Всем было известно о победе Наполеона при Фридланде, и теперь Европа ожидала дальнейшего развития событий, затаив дыхание. Сам же виновник всего переполоха устало раскинулся на мягком сиденье, не мечтая в тот миг ни о чем другом, кроме сытного обеда и теплой постели. Дорога успела изрядно измотать Наполеона.

На коленях у Бонапарта лежала немного помятая карта Европы, по которой он отслеживал свое передвижение, и потому ему было прекрасно известно, что город, по улицам которого ехал императорский экипаж, назывался Тильзитом.

Насколько императору было известно, один из его адъютантов заранее успел присмотреть для государя наиболее подходящий дом, поэтому Наполеон с нетерпением дожидался момента, когда учтивый дворецкий наконец проводит его в предвосхищаемые покои.

Дом был скромным по меркам блистательного Парижа, но императора, не питавшего особой любви к роскоши, вполне устраивал. В нем было несколько просторных комнат, небольшой зал для проведения балов, и миловидный сад со скромным фонтанчиком. Вымотанный дорогой, Наполеон не успел по достоинству оценить своего временного пристанища, предпочтя немедленно отобедать в своих комнатах, где все уже было приготовлено к его приезду.

Садясь за стол, сервированный на скорую руку, Наполеон нехотя признался себе, что успел соскучиться по степенному образу жизни, которое вело дворянство, по непринужденным беседам и легкости обхождения, о которых любой офицер забывал на полях сражений. Бонапарт, недолго думая, принялся за трапезу, велев слугам ни в коем случае его не беспокоить, однако спустя пару минут после отданного им приказа, в дверь настойчиво постучали.

— Я же просил не беспокоить меня! — раздраженно крикнул Наполеон, едва успев промокнуть губы салфеткой.

— Прошу прощения, Ваше Величество, однако дело неотложное! — заявил с порога запыхавшийся Коленкур.

Наполеон смерил его недовольным взглядом и с пренебрежением бросил салфетку на стол. Арман был еще более уставшим, чем император. От его порядком запачканного мундира, пахло лошадью, с которой он, кажется, не слазил последние несколько дней, на высоком лбу блестели капельки пота, которые он поспешил стереть рукавом, пока пытался отдышаться.

— Докладывайте, раз уж явились ко мне, — приказал Наполеон.

— Ваше Величество, — вновь повторил Коленкур, сгорая от нетерпения сообщить важную новость. — Император Александр просит вас заключить мир с Российской империей.

Chapter Text

Тишину дворцовых коридоров неожиданно прервали всхлипы скрипки. Сумрак, ближе к вечеру все плотнее сгущавшийся в углах просторного кабинета, не мог помешать музыканту нащупать нужные струны. Пальцы неистово вцепились в скрипичный гриф, так что ногти совсем побелели от давления. Подбородок сильнее прижался к корпусу инструмента, пока рука, чуть согнутая в локте, нежно водила смычком по струнам с почти женским изяществом.

Еле слышным всхлипам скрипки суждено было перерасти в настоящее рыдание, крепнувшее с каждым мигом. Это рыдание поднималось к сводам потолков зимнего дворца и растекалось по монотонным линиям гобеленов, от нетерпения оно срывалось то на едва слышный шепот, то на протяжный стон. Скрюченная кисть, сжимавшая гриф, слегка подрагивала, добавляя льющейся мелодии бархатистое вибрато, а потом замирала, завершая музыкальную фразу протяжным piano.

Могла ли простая одноголосная мелодия выразить ураган, выворачивающий душу хозяина певучего инструмента наизнанку? Могла ли помочь ему совладать со всеми своими страхами и переживаниями? Однозначно могла. Минуты вдохновляющей игры дарили душе государя желанное спокойствие, приводили ум в порядок, ибо лишь в этом музыкальном порыве он мог по-настоящему дать волю эмоциям, ибо музыку невозможно было спрятать ни за одной из его многочисленных масок.

Он позволял музыке взлетать, падать и нестись, нестись без оглядки, подобно ребенку по лабиринтам дворцовых коридоров, скользить начищенными до блеска туфлями по паркету, съезжать по мраморным перилам и обладать тем, чего ни один король или император не могли себе позволить — всепоглощающей свободой.

Очередь из послов и просителей под дверьми императорского кабинета растаяла, и теперь, в миг одиночества, Александр позволил себе забыть о бушевавших за пределами дворца войнах, об иных монархах, надеявшихся на его поддержку, и о Бонапарте, никак не желавшем останавливаться на достигнутом. Мелодия не должна была прекращаться, не должна была оставлять его в разрушительной тишине, что заставила бы императора вновь задуматься о правильности своих поступков, о тысячах судеб, за которые он был в ответе и о неясном будущем, которое и пугало его, и в то же время неизменно влекло.

Наконец мелодия стихла. Александр устало опустил скрипку и смычок, задумчиво разглядывая серое небо над Петербургом. После той музыки, что рождалась из-под его пальцев, любое другое движение воспринималось его слухом, как нечто грубое и недопустимое. Зашуршали рукава монаршего мундира, скрипка послушно легла на рабочий стол рядом с непрочитанными документами и императорской печатью. Сам же император пока не стремился вновь возвращаться к рутинной бумажной работе, от которой под конец дня у него уже кружилась голова.

Александр приблизился к зеркалу, сам не понимая, что нового пытался там разглядеть. Быть может, последняя пара лет сыграла с ним злую шутку, придав его лицу вид изнуренный и посерьезневший. С неким разочарованием государь заметил первые борозды углубляющихся морщин на лбу и меж бровей. Казалось, что императорский трон выжимает у него все жизненные соки, и Александр, сам того не замечая, начал все чаще хмуриться, разбираясь с состоянием внешних дел страны.

Александр чуть повернул голову и заметил красное пятно на челюсти, оставленное корпусом его скрипки. Он так неистово прижимал свой инструмент к плечу, что на месте легкого покраснения в скором времени грозился выскочить синяк. Он заворожено поднес руку к подбородку, надавил пальцем на покрасневший участок кожи и с удивлением заметил, что это оказывается было больно. Так почему же он не чувствовал боли, пока держал скрипку в руках?..

— Александр Павлович! Александр Павлович, вы здесь? — раздался детский голос из коридора.

Государь резко поправил воротник сюртука, понадеявшись, что это поможет ему скрыть ссадину, и откликнулся:

— Здесь, Николя, заходи!

Дверь в императорский кабинет тут же распахнулась, впуская румяного мальчика лет десяти с густыми каштановыми волосами. На нем были светлые панталоны, которые к концу дня чудом остались девственно чистыми, как и легкая рубашка, заправленная в них наспех. Александр мысленно улыбнулся, по наивному завидуя беззаботности младшего брата, который смотрел на него снизу вверх и широко улыбался.

— Это вы так красиво играли, да? — ту же спросил цесаревич, с любопытством косясь на скрипку, оставленную на столе.

— Да, тебе понравилось? — усмехнулся император, довольный тем, как восхищенно смотрел на него Николя.

— Еще бы! Вам нужно почаще играть, братец, а то итак во дворце в последнее время скука смертная, — ответил цесаревич.

Александр рассмеялся и потрепал брата по волосам, взлохмачивая их и тем самым руша результат трудов няни цесаревича, которая все утро возилась с прической Его Высочества.

— Ну полно вам, Николай Павлович! — шутливо всплеснул руками император. — Ты и так уже всех своих нянек и гувернанток измотал, и все тебе скучно?

— Это вы веселитесь на балах своих, в сражениях, а мне-то что делать? — обиженно заметил Николенька. — Вот если б и меня вы на войну взяли…

— Не дорос ты, Николя, вот подожди еще лет семь-восемь…

— Вы к тому времени уже победите Бонапарта! Мне ничего не останется! — воскликнул цесаревич.

«Ах, если бы!» — подумал Александр, продолжая мягко улыбаться брату. — «Если бы ты был прав, Николя!»

— А я ведь зашел к вам, чтобы сообщить, что курьер скоро отбывает в Берлин, — чуть погодя добавил цесаревич. — Я уже отдал ему письмо от нас с Мишелем.

— Ах да, курьер, — Александр нахмурил брови. С этой всей придворной суетой он совсем забыл чиркнуть сестре письмо. — Неужто, Мишель сам за себя все написал? — спросил он затем шутливо.

— Нет, это я за нас двоих пишу всегда! — гордо ответил Николя. — Я написал, что хорошо учусь, во всем слушаюсь маменьку, веду себя хорошо… Скажите, Александр Павлович, а почему сестрица сейчас в Берлине? Они же с принцем живут в Веймаре! Это все из-за Бонапарта?

Император почувствовал, будто что-то холодное и липкое от ужаса вспыхивает в его груди, и закусил щеку изнутри, глядя в светлые глаза своего брата и не ведая, что ему сказать. Николя лишь шмыгнул носом, ожидая ответа брата.

— Понимаешь, Николя... — мягко сказал Александр, никак не выдавая своего волнения. — Французы идут через Веймар, а Мари никак не хочет с ними встречаться, да и не надо оно ей. Они-то нашей сестре вреда не причинят, но она получает настоящее удовольствие, путешествуя по Пруссии.

— Поня-ятно, — протянул Николя. — Мне уже бежать пора, а то няня меня хватится. А вы пообещайте мне, что придете на семейный ужин, вы уже итак много раз их пропускали, братец!

Цесаревич сложил руки на груди и нахмурился. В голосе его слышалась обида на брата, но Александр не мог ничего с этим поделать. Дела обязывали его засиживаться в своем кабинете до поздней ночи, кипящая Европа не собиралась ждать. Он хотел было объяснить это брату, но отблески надежды в глазах цесаревича лишали его сил на отказ. Александр хотел сказать: «Прости, братец, но сегодня никак», но сказал:

— Я постараюсь, Николя, я постараюсь.

Едва за цесаревичем захлопнулась дверь, Александр медленно опустился на стул, устало облокотившись на спинку. Его блуждающий взгляд скользил по сводам высоких потолков рабочего кабинета, а мысли были далеко за пределами не только зимнего дворца, но и России.

Мария Павловна, сестра Александра, приходилась женой принцу небольшого германского герцогства под названием Саксен-Веймар. Несмотря на свою всепоглощающую любовь к мужу, юная Мари никак не могла привыкнуть к городу, в котором ей пришлось жить после замужества. Она постоянно строчила Александру письма с жалобами на полную невзрачность Веймара, которую не могли скрасить ни званые вечера в окружении Гете и Шиллера, ни присутствие подле нее супруга. Письма выходили по-доброму плаксивыми, приправленными щепоткой особой иронии, свойственной Марии Павловне, и в то же время берущими за душу. Новоиспеченная принцесса без тени лукавства признавалась брату, что безумно скучает и по маменьке, и по Петербургу… и по самому Александру.

Ее письма относились к числу тех немногих, что вызывали у императора почти детскую радость, когда с раннего утра, едва войдя в кабинет, он скорбно просил подать ему почту, морально готовясь к бумажной волоките.

Строки, написанные аккуратным почерком сестры, представлялись Александру неким оазисом, среди безводных пустынь скрупулезных приготовлений к новой войне. Она же будто понимала, что причинит ему еще больше боли, если напишет, что вынуждена бежать от французов на север, поэтому мягко сообщала Александру о своем путешествии так, будто это было не бегство вовсе, а затянувшаяся экскурсия по городам Германии.

Письма Марии были полны подробностей о посещаемых ей достопримечательностях, о пережитых ею моментах счастья и восхищения. Это очень хорошо отвлекало от насущных проблем, и Александр в какой-то момент заметил за собой, что перечитывает ее письмо в третий раз, только чтобы минуты его священного отдыха тянулись подольше.

Порою император молился, чтобы все, что писала Мари, было правдой, и чтобы восторг ее был искренен, потому что в таком случае он мог бы радоваться за нее. Он пытался накормить себя слепой верой в благополучие своей сестры, как это она пыталась сделать сама с собой, но он не был глуп. Поверить в эту сладкую ложь оказалось непосильной задачей, ибо как женщина, недавно потерявшая ребенка, могла быть счастлива? Или как могла сестра императора России быть счастлива, если ее государство присоединилось к врагам ее родины? Ведь герцогство Саксен-Веймар стало частью Рейнского союза, созданного Наполеоном, так что брат с сестрой формально… оказались врагами.

Что он мог написать ей? Как ненавязчиво утешить, чтобы она ни в коем случае не волновалась за него? Александр всем сердцем ненавидел ложь не только потому, что она была запрещена заповедями, но и потому что в тысячи раз усложняла жизнь. Ему, по крайней мере. Однако он настолько свыкся с ней, настолько к ней приспособился, что порою сам забывал, что на белом свете вообще являлось правдой. Александр не верил, что лжи могут быть оправдания, но в то, что ложь может быть во благо, верил охотно.

Он тяжело вздохнул, рассеянно оглядев аккуратный рабочий стол, с головой выдающий его нездоровую склонность к перфекционизму, затем придвинул к себе лист бумаги, обмакнул остро наточенное перо в чернильницу и в следующие мгновения на бумаге начали стремительно появляться строчки: «Дорогая Мари, мой любезный друг! Я чувствую себя превосходно! Простите мне такие короткие ответы на Ваши письма. Мои обязанности стали ужаснее, чем когда бы то ни было, а последние события привели к такому скоплению самых различных дел, что я вынужден расчищать бумажный мусор до часу утра…»

— Вы пришли, Александр Павлович! Вы пришли! — раздался звонкий голос Николя, когда русский император переступил порог семейной столовой.

Комната была освещена множеством свечей, установленных на ярусах люстры и на трезубцах канделябров, что расположились в середине стола, накрытого согласно всем правилам императорского этикета. Казалось бы, кроме лакеев да няни Мишеля никто из посторонних не мог стать свидетелем этого ужина, но статус августейшей семьи чопорно требовал придерживаться всех мыслимых и немыслимых правил.

Александр приветствовал всех по очереди: императрицу-мать Марию Федоровну, пораженную и в то же время обрадованную его присутствием; Константина, успевшего изрядно заскучать на семейном застолье; Николя и Мишеля, для которых визит старшего брата был сродни празднику; и, наконец, своих сестер — Екатерину и Анну. Затем взгляд его задержался на Лизе, скромно сидящей возле императрицы.

На ней было совсем простое платье, не идущее ни в какое сравнение с теми, что она надевала на балы, без излишних кружев и жемчугов. Волосы ее были собраны на затылке в простой пучок, больше из-за практичности, чем из-за красоты и шея ее была совершенно голой, без ожерелий и подвесок. В этом образе императрица показалась Александру такой земной и утонченно женственной, что он невольно залюбовался ею, застигнутой врасплох его неожиданным вторжением. Она смотрела на него, как и все, собравшиеся в столовой, а он все не решался отвести взгляд, будто в ее глазах было что-то проникновенное и глубокое, способное исцелить его от головной боли.

Мария Федоровна тут же засуетилась, чтобы слуги поставили на стол еще один прибор — никто не ожидал, что император все-таки придет. Сам же Александр отвлекся от своей жены и, улыбнувшись стараниям матери, занял свое место подле нее, стараясь завязать беседу на отвлеченную тему, ибо политика успела настолько ему приесться, что любое ее упоминание было способно вызвать у него приступ тошноты. Однако Мария Федоровна была иного мнения.

— Вот смотрю я на тебя, Александр, и сердце обливается кровью, — тяжело вздохнула она. — Что в мире творится!

— И не говорите, маменька, — согласился император, стараясь придать лицу наиболее беспечный вид. — Наша работа с внешней политикой не будет напрасной, будьте покойны.

К столу подали графин красного вина, черную икру, котлеты с золотистой корочкой, ароматный пар которых мягким облаком поднимался к потолку, и множество всевозможных закусок. Разглядывая кушанья, Александр внезапно ощутил, что был чертовски голоден. Со всей этой чередой прошений и послов он вовсе позабыл, когда ел в последний раз, и поэтому не преминул позаботиться о наполняемости свой тарелки, пока Мария Федоровна продолжала:

— Да как тут успокоишься, когда Мари бежит от французов! Как тут успокоишься, Господи помилуй!

Руки Александра, сжимающие нож с вилкой так и замерли в воздухе, не успев даже коснуться котлеты. Он же просто молился о том, чтобы никто за ужином не заводил тему политики! Чтобы никто не тормошил и так незаживающую рану! Тем не менее, лицо его не теряло приветливого выражения, и под настороженным взглядом Лизы он все же принялся за еду, мягко сказав матери:

— Не переживайте вы так! Буонапарте не чудовище, в конце концов, он предложил Мари выдать паспорт образовавшегося Рейнского союза, чтобы она могла вернуться в Веймар. Ей ничего не угрожает…

Ему казалось, что эта деталь должны была успокоить Марию Федоровну, но он, похоже, лишь разжег едва зачинавшееся пламя ее возмущения.

— Еще какое чудовище! — воскликнула она. — Выдать паспорт Мари все равно, что обзавестись ценным заложником. Она не должна никак взаимодействовать с этим корсиканцем! Напиши ей, чтобы она сейчас же приехала в Петербург! Пока этот оплот зла, эта революционная язва не заживет или наши воины не вырвут ее с корнем, не бывать миру в Европе, souviens-toi de ma parole![(фр.) Помяни мое слово!]

Александр осторожно пригубил вино, которым до этого некоторое время играл, изящно сжимая пальцами хрупкую ножку бокала, и бросил короткий взгляд в сторону Николая и Михаила, которые, позабыв о своих забавах за столом, слушали Марию Федоровну с приоткрытыми ртами.

— Je dois admettre que vous avez toujours raison, maman[(фр.) Должен признать, вы как всегда правы, маменька], — разумно рассудил император, ставя бокал на стол. — Жизнь в Европе ныне вообще представляет огромную опасность. Однако я все же считаю, что вы слегка преувеличиваете эту угрозу. Бонапарт довольно благосклонен к герцогу Саксен-Веймарскому.

Удовлетворение, сперва расцветшее на лице императрицы-матери, вновь сменилось тихим, но от этого не менее страшным гневом.

— Да откуда же мы, мой дорогой сын, будем знать, что может прийти в голову людям без веры и закона? — всплеснула руками она. — Ведь ты помнишь это ужасное убийство последнего наследника рода Конде? Absolument scandaleux![(фр.) Совершенно возмутительно!]

Пока Александр медлил, с тревогой вспоминая дни первого года своего правления, переговоры с Францией и скандал с герцогом Энгиенским, Константин, наконец оживший, ответил матери вместо старшего брата, пряча усмешку в салфетке:

— Ах, маменька, ежели бы вы и впрямь считали французов людьми без веры и закона, вы бы не использовали их языка для выражения своих мыслей!

Александр, которого это замечание вытянуло из омута беспокойных воспоминаний, бросил на Константина ошарашенный взгляд и еле заметно покачал головой, безмолвно сообщая ему: «Момент неподходящий». В ответ на этот жест Великий Князь театрально закатил глаза: «Нужно же было хоть как-то скрасить вечер!»

— Константин, право, сейчас не до твоих острот! — осадила сына императрица-мать. Тот лишь пожал плечами и как и ни в чем не бывало продолжил свою трапезу.

— Дорогая маменька, прошу вас, не волнуйтесь, — произнес Александр, переводя на себя внимание матери. — Я отправлю письмо с просьбой о приезде со следующим же курьером, который отправится в Берлин. Пусть же Мари переждет эту бурю дома.

Александр рассеянно смотрел на темную ткань балдахина его просторной кровати, чувствуя кожей дыхание женщины, лежавшей возле него. Ее голова покоилась на его груди, прекрасная и почти невесомая, волосы ее в беспорядке разметались на смятых простынях, а маленькая ручка, ослабев во сне, продолжала обнимать возлюбленного.

Он совсем на нее не смотрел, но настолько привык к ее присутствию, что мог наперед предугадать любое ее действие. Мог смело сказать, что хмурилась она во сне от того, что ей снилось что-то неприятное, а улыбалась лишь тогда, когда он почти невесомо касался губами ее макушки. Еще она смешно пыхтела, сама того не осознавая каждый раз, когда он пытался высвободиться из ее объятий.

Рядом с ней император чувствовал такой покой и умиротворение, такое желание жить, что не хотел, чтобы ночь кончалась, однако от этой редкой идиллии его отвлекали беспорядочные мысли, готовые разорвать на куски черепную коробку.

Мыслями он вновь был на полях сражений, вновь взирал на свои войска и от всего сердца молился, чтобы в этот раз победа была за ним. Только слышал ли всемогущий бог, высокомерно взирающий на мир с высоты небес, отчаянные молитвы великого императора, что ничем не отличался от прочих верующих, сжимающих связку четок в дрожащих пальцах? А если слышал, то прислушивался ли?

Александр тяжело вздохнул и прикрыл глаза, попытавшись задремать, но сон не шел. Время перевалило глубоко за полночь, предыдущий день изрядно измотал его, но, похоже, Морфей даже не думал сжалиться над ним. Где-то на задворках сознания тиканье часов равномерно сливалось с биением его собственного сердца и казалось таким невыносимым звуком, что император вовсе оставил попытки уснуть.

Аккуратно он попытался отодвинуть руку княгини Нарышкиной, боясь ее разбудить, но нежные пальчики сжались на его боку и она прошептала:

— Не уходи…

Сначала ему показалось, что она шепчет это сквозь сон, но потом она заерзала на его груди, усиливая свои объятия, и повторила чуть громче:

— Не оставляй меня…

Он тут же замер и сам не заметил, как его рука оказалась в волосах Марии и принялась равномерно гладить княгиню по голове.

— Тш-ш, — произнес Александр, оставляя на лбу княгини невесомый поцелуй. — Я никуда не ухожу.

— Не сейчас, но потом, — бессвязно отозвалась она. — Не уходи на войну, я сойду с ума от тоски и волнения!

Как могла она понять, о чем он думал в тот момент? Как могла догадаться, что за рассуждения его терзали? Александр почувствовал, как зубы его заскрипели, плотно сомкнувшись, и как рука машинально начала наматывать на палец иссиня-черный локон, чтобы хоть чем-то себя занять.

— Я буду писать тебе, — ласково ответил он, не придавая этим словам особого смысла.

Прозвучало это по-детски неубедительно, но что еще мог он сделать? Император сам был не в восторге от новой войны и всем своим сердцем желал поскорее с нею покончить.

— Ах, что эти письма! В них нет ни тепла, ни улыбки. Ты не представляешь себе, как я буду по тебе скучать! — сказала она.

«Скучать!..» — эхом отозвалось в голове Александра. Она будет скучать по нему! Значит, она его так сильно любит! Император сам не мог понять, какие чувства вызвало у него это восклицание, ответную любовь ли, или же ликование просто от того, что слышать это было приятно?

— Я тоже… буду скучать, — прошептал он ей в макушку, чувствуя, как его губы расползаются в счастливой улыбке.

— Пообещай, что будешь писать мне каждый день! — немного капризно сказала она и приподнялась на локтях, чтобы попытаться разглядеть в темноте его уставшее лицо.

В бледном освещении лунного света она выглядела спросонья немного нелепо. Ночная рубашка неуклюже съехала с плеч, темные густые волосы спутались и ложились на ее бледные плечи без всякого порядка, подобно той самой ночи, которая застала их в спальне.

Александр нежно очертил овал ее лица тыльной стороной ладони, убирая непослушные пряди и нежно поцеловал ее.

— Это не ответ! — рассмеялась она ему в губы. — Даже не пытайся меня отвлечь!

В темноте она нашла его руку и нежно сплела их пальцы, продолжая томно смотреть в глаза Александра, похожие в ночи на безжизненные туннели. В каждом ее жесте, каждом проскользнувшем взгляде читалась такая всепоглощающая любовь, что Александру почему-то стало не по себе. Он изо всех сил гнал это непонятное ощущение прочь, но оно вновь и вновь возрождалось в его груди, въедаясь в мозг навязчивой мыслью.

Император ненавидел ложь. Не только потому, что она противоречила заповедям, но и потому, что изрядно портила ему жизнь, ведь за всей чередой примеряемых им масок он совершенно запутался и не мог различить, что в этом мире было правдой. Где бы он мог отыскать ту самую маску, что придала бы его лицу такое же блаженное выражение, чтобы и его прекрасная любовница почувствовала, что она любима. Он в ужасе осознал, что, похоже, вовсе был не способен испытывать подобного чувства, хотя старался отыскать его отголоски где-то в глубине своей души и больше всего на свете хотел, чтобы Мария верила, будто он может его испытать.

— Тебе когда-нибудь говорили, что ты безумно красива? — тихо спросил он, вновь целуя ее.

Ведь он начал за ней ухаживать не просто так, не просто потому что княгиня была всех красивее на том самом балу, когда он впервые увидел ее, ведь было же в ней что-то, заставившее императора впервые к ней подойти!..

— Ты как всегда! — воскликнула она, но даже не попыталась вырваться.

Или это чувство внутреннего спокойствия, немного ленной неги с утра, когда солнечные лучи, едва пробившись сквозь оконную раму, начинали скользить по их сплетенным телам, и тихой радости в ее присутствии и было любовью? Почему тогда ему в ту ночь показалось, что любовь была чем-то более великим, чем-то грандиозно непостижимым?

— Прекрасная, прекрасная Мария! — продолжил он, целуя ее глаза, щеки и вновь возвращаясь к смеющимся губам и клянясь себе больше никогда в жизни не размышлять о любви.  

О скольких еще зимах в своей жизни он будет думать так, словно он их пережил? Не прожил, не провел, а именно пережил, томимый неизвестностью наступающего дня? Сколько еще людей на этой грешной земле будут способны вогнать его в темницу растущих с каждым годом страхов, о которых никто, ни одна живая душа, никогда не должен догадаться?

«Чертовски мало», — пообещал себе Александр, сжимая кулаки под столом. — «И с этого момента — никто».
Свет летнего солнца врывался в кабинет сквозь открытое окно, скользил по поверхности рабочего стола, пробирался сквозь аккуратные стопки бумаг и стремился одарить государя тем непонятным чувством, которому многие давали название «радость жизни», однако в тот момент Александр от этой «радости» был далек, как никогда.

Он вновь поднял глаза на Беннигсена, который лишь пару минут назад сообщил русскому императору последние новости с поля сражения, и еле слышно повторил:

— То есть, мы потерпели поражение?

— Так точно, Ваше Величество, — ответил генерал с горечью в голосе.

Беннигсен доложил ему об исходе сражения под Фридландом лишь несколько минут назад, но государь тогда, кажется, его не расслышал, лишь почувствовал, как в его груди ломается что-то хрупкое. Быть может, это и была надежда? Александр откинулся на спинку стула, приложив к губам сложенные домиком пальцы.

«Поражение,» — повторил он про себя еще раз, как будто что-либо еще в этом мире было способно возродить его прежние надежды на триумф над Бонапартом. Теперь никаких надежд быть не могло. Сперва ему почудилось, что реальность в какой-то момент исказилась под неправильным углом, и на самом деле военная кампания была завершена так, как он и планировал — успешно, однозначно и навсегда. Однако лучи слепящего солнца вновь возвращали его в кабинет с высокими потолками, который хоть и вмещал в себя на тот момент лишь двух людей, казался Александру безумно тесным.

Один из лучших русских генералов стоял перед ним, совершенно поникший. Александр без труда мог догадаться, какую боль доставил ему, попросив дважды повторить новости с поля сражения.

— Продолжать войну нет смысла, Леонтий Леонтьевич, — с трудом проговорил Александр, стараясь не терять спокойного выражения лица.

Непонимание промелькнуло в глазах Беннигсена.

— Но что вы намерены теперь делать, Ваше Величество? — обеспокоенно спросил он.

Александр горько усмехнулся, сам пребывая в ужасе от того, что он собирался произнести. Столько лет войны, столько пролитой крови с обеих сторон, столько политических интриг, чтобы русский император в один прекрасный день, увидев изможденность своей армии, заявил:

— Я намерен заключить мир с Францией.

Он сказал это холодно и твердо, и голосе его послышались те самые металлические нотки, которые ярче всего сообщали, что решение это не может быть оспорено. Беннигсен молчал, явно понимая, что переубеждать государя было глупо, но его брови съехались к переносице, еще больше оттеняя и без того темные глаза.

— Вы уверены, государь? — тихо спросил он, осознавая бесполезность своего вопроса.

Александр вновь посмотрел на него, понимая, что после этого поражения он непременно должен отстранить своего генерала от службы. Беннигсен слишком долго шел с Александром почти по одному пути, начиная с заговора против Павла. Теперь их дорогам суждено было разойтись.

— Боюсь, Ваше Высокопревосходительство, у нас просто нет выбора, — озвучил Александр ту самую мысль, которая так долго пульсировала в его голове. Но от того, что она была наконец озвучена, страх перед нею пропал.

Это было странно и непривычно — ехать в благоухающей тени зеленых деревьев, сквозь сочную листву которых можно было разглядеть лоскутки ярко-голубого неба. Непривычен был и сладкий запах летних цветов, разбросанных белыми, желтыми и розовыми пятнами по лесным опушкам, мимо которых проезжал кортеж, и трели птиц, раздающиеся из чащи, и даже рыжие белки, то и дело появляющиеся на древесных стволах. Как будто спустя столько лет беспроглядной смерти само существование жизни казалось чем-то противоестественным.

Карета то и дело подскакивала на множестве кочек лесной дороги, стук лошадиных копыт не давал русскому императору задремать, и он был вынужден бездумно смотреть в окно, поражаясь тому, каким прекрасным порою бывает северное лето.

Почему-то все сражения с французами прежде ассоциировались у Александра лишь с холодом — с морозным ветром Аустерлица, с метелью Прейсиш-Эйлау, но не теперь, когда обе стороны были готовы прийти к долгожданному соглашению. Теперь холод благосклонно отступил: вместо морозных рек, несущих куски льда, бежали быстротечные ручьи с кристально-чистой водой, деревья сменили свою печальную наготу сочной листвой, и даже лица сопровождавших императора солдат уже не казались такими угрюмыми.

Александр не хотел обманывать себя — планируемый им мир был недопустимым безумием не только потому, что так решило русское дворянство, но и потому что сам факт его заключения был для императора унизительным. Он ехал навстречу собственному позору, облачившись в свой парадный мундир, он нацепил на побледневшие губы неизменную улыбку, хотя сердце его обливалось кровью от безвыходности положения. На его глаза наворачивались слезы, как только он вспоминал искаженные ужасом лица мертвых русских солдат, но он вновь и вновь смахивал их, обещая себе ни в коем случае не проявлять слабости.

Александр примет этот позор с гордо поднятой головой, он будет предельно вежлив со своим заклятым врагом. Он будет улыбаться Бонапарту, в душе своей желая ему лишь мучительной смерти, он пожмет ему руку, мысленно извиняясь за это перед павшими. И Бонапарт ни в коем случае не будет сомневаться в его дружеских намерениях.

— О чем ты думаешь? — спросил у него Константин, который все это время пытался разглядеть в невозмутимом лице Александра хотя бы какой-то намек на переполнявшие того эмоции.

Русский император бросил на брата рассеянный взгляд. Константин развалился на сиденьи кареты, отложив в сторону книгу, которую до этого читал. Александр даже попытался разглядеть название на потертой обложке, но безрезультатно.

— О предстоящей встрече, — честно ответил он.

— А я уж думал, о том, что маменька убьет тебя собственными руками, — усмехнулся Константин. — Она уже явно жалеет, что родила императора, который водится с людьми «без веры и закона».

Александр издал нервный смешок, отмечая про себя, что брат его, хотя и сказал это для того, чтобы разрядить остановку, оказался чертовски прав. Мария Федоровна была одним из первых лиц императорского двора, которые выступали строго «против» предстоящего мирного договора, а также одной из тех, кто полагал, что сможет переубедить государя. Как и следовало ожидать, ни одна из попыток «переубеждения» не увенчалась успехом и, прощаясь с матерью, Александр невольно подумал о том, что напряжение, царившее в воздухе на тот момент, можно было пощупать пальцами.

— Такова судьба наша царская, всю жизнь иметь дело с людьми без веры и закона, — легко ответил Александр. — Смысл в том лишь, чтобы самим такими людьми не стать.

— С кем поведешься… — пробормотал Константин и вновь уткнулся в книгу.

Вдалеке заблестели лазурные воды реки и показались первые отряды русских солдат, которые небольшими группами устроились у костров и теперь взирали на императорский кортеж с нескрываемым восторгом. Александр слышал, как отовсюду сначала шепотом, а потом все громче и громче раздавались возгласы:

— Да это же государь!

— Быть того не может!

— Гляди, император Александр Павлович!

— Государь!

И во всех этих возгласах было столько любви и обожания, что сомнения, прежде переполнявшие сердце Александра, мгновенно исчезли. Он расправил плечи, выглядывая из окна кареты и даря своим бойцам лучезарные улыбки. Они были от него без ума. Они боготворили его.

Они не винили своего императора за эти поражения, не винили за унизительный мир, который ему предстояло подписать с их заклятым врагом, нет. Они в него верили. И эта зыбкая вера, к которой нельзя было прикоснуться, которую никак нельзя было измерить, питала Александра лучше любой похвалы, вылетающей из уст высокомерных дворян.

— Посмотри, как солдаты рады тебе! — воскликнул Константин, который весьма оживился, поняв, что их путешествие подошло к концу.

— Я вижу, — тихо произнес Александр, прежде чем вновь откинуться на спинку сиденья. — Я вижу.

Плот, расположенный посреди реки, выглядел роскошно и всем своим видом кричал об исключительности предстоящей встречи. Красный балдахин, служивший навесом для этого сооружения, ярко выделялся на фоне бледно-голубых вод Немана и открывал вид на стол и пару стульев, предназначавшихся для императоров. На столе были расставлены какие-то закуски скорее для вида, потому что вряд ли двое заклятых врагов в первые же минуты встречи изволили бы разделить трапезу.

— А Бонапарт любит помпезность, — присвистнул Константин, охватывая взглядом открывшуюся им картину. — Удачи, братец. Я, маменька и вся Россия молимся за тебя.

Он похлопал брата по плечу и присоединился к генералам, собравшимся в небольшой палатке на берегу, откуда хорошо можно было разглядеть плот.

Александр проследил за тем, как брат отдаляется от него, и принялся всматриваться в пространство противоположного берега, где пестрели французские мундиры. Солдаты Бонапарта, пребывая в хорошем расположении духа, смеялись, переговаривались о чем-то и просто наслаждались летним солнцем, заполняя собой весь берег. С виду они почти ничем не отличались от русских — такие же люди, уставшие от войны, лишь их знаменитые мундиры выдавали в них врагов.

Легкий ветер трепал волосы Александра и нес с собою благоухание летних цветов, влажной земли и свежескошенной травы с тех самых лугов, мимо которых проезжал императорский кортеж часа два назад. Солнечные блики переливались на глади Немана и манили своим блеском, манили скорее окунуться в эту прохладную воду, чтобы навеки забыть, зачем русский император ждал чего-то на берегу реки тем ясным утром.

Пока у него оставались крупицы драгоценного времени, Александр думал о том, что же он чувствовал к Наполеону. Впервые в своих мыслях он назвал этого человека по имени и сам ужаснулся от того, с каким восторгом его внутренний голос это имя произнес.

«Наполеон,» — повторил он вновь про себя, чуть не содрогнувшись всем телом. Александру следовало бы отрепетировать то, как он будет обращаться к Бонапарту еще задолго до того, как он покинул Петербург. Почему же он об этом забыл? Быть может, потому что до этого момента ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он будет вынужден обращаться к этому корсиканскому выскочке как к равному себе? Или потому что вместо раздумий над обращением он оттачивал перед зеркалом свое мастерство обольщения, чтобы выторговать у Бонапарта крупицы благосклонности?

Александру всегда нравилось нравиться, вызывать у мужчин польщенные улыбки, а у женщин — томные вздохи, быть объектом всеобщей любви не только потому, что эта любовь могла поспособствовать налаживанию отношений, но и потому что дарила императору полное удовлетворение жизнью. С каким вниманием ловили придворные дамы его лучезарный взгляд, с какой тоской взирали на него, проносящегося мимо них по дворцовым коридорам! Как довольны были им послы других государств, передавая письма на родину!

После долгих лет дворцовой жизни, долгих лет недоверия к окружающим и каждодневного маскарада, Александр точно знал, что готов к предстоящей встрече. Он был и без того искусен в своем лицемерии, но никогда прежде не нуждался в нем так остро как тогда, на берегу Немана.

Есть оружие гораздо более сильное, чем пушки и ружья, более меткое, чем шальные пули, порабощающее людей, не проливая ни капли крови, и в арсенале русского императора оружия этого было предостаточно. Тысячи льстивых слов, широких жестов, наивных взглядов и покоряющих сердца улыбок, легких, как будто случайных, касаний руки, сотни вариаций походки — от твердого широко шага до медленной походки, излучающей оттенки ленной, соблазняющей небрежности.

А в другом отделении арсенала особый шкаф, лишенный, однако, привычных скелетов, потому что все их вытеснили собой бесконечные маски. Открыть его, провести рукой по череде похожих друг на друга искусственных лиц, старательно выбирая подходящее. Печаль, радость, удивление, восторг, благоговение, решительность? Нет, все не то… Палец скользит по рельефу приоткрытых губ, бесчувственных глаз, задевает бархат холодных щек и выбирает, выбирает… Тогда, быть может, спокойствие, умиротворение, льстивая шутливость, волнение… потрясение? Уже лучше…

Внезапно слух Александра уловил громогласное «Vive l'Empereur!» на противоположном берегу. Непонятное волнение овладело его телом, хотя внешне русский император оставался сдержанным. Сердце Александра ускорило свой темп, в надежде согреть его похолодевшие руки, которые он поспешил сжать в кулаки. Как хорошо, что на нем в тот момент были перчатки.

Очень медленно, будто происходящее во французском лагере его вовсе не занимало, Александр поднял свой взгляд, наблюдая за тем, как солдаты вскакивают с мест и расступаются, подпуская свиту своего императора к воде. Сперва в толпе мелькнула черная шевелюра усмехающегося Мюрата, затем Александр заметил Даву, спрыгивающего со своей лошади и наконец он смог различить отделившуюся от всех фигуру в сером сюртуке.

«Наполеон», — вновь повторил про себя Александр, будто мог в любой момент забыть это имя.

Наполеон явился в то утро верхом на гордом белом коне, невозмутимый, властный, в своем привычном сером сюртуке и двууголке. Он медленно продвигался к воде, в окружении своих маршалов, махая рукой многочисленным отрядам солдат, расступившихся перед ним. На лице его расцвела скупая усмешка, словно он экономил ее еще для нескольких тысяч боготворящих взглядов, или же… лишь для одного?

В тот момент Бонапарт показался Александру невыносимо далеким и в то же время близким, как никогда. Единственный раз, когда Александр видел его в живую, не на портретах, был во время Аустерлицкого сражения, когда русский император случайно навел подзорную трубу на своего врага. Теперь ему и подзорной трубы не требовалось. Всю свою жизнь Александр знал об этом человеке в основном из слухов, дворцовых легенд, которые шептали друг другу или злые языки, или же ярые обожатели Наполеона. Все существо этого корсиканца было овеяно дымкой загадочности, будто сам он превратился в легенду еще при жизни.

Александр старался верить не слухам, а своим собственным глазам, а они в свою очередь успели повидать многое. На противоположном берегу Немана к покачивающейся лодке шествовал человек, деяниями которого нельзя было не восторгаться, причина бессонных ночей русского императора, причина его слез на усыпанном трупами поле, причина великих поражений русской армии…

Александр и сам устроился в приготовленной для него лодке. Сидящие в ней офицеры поспешили отшвартоваться и теперь, схватив весла, везли русского императора к плоту под красным балдахином. Он решил не садиться в лодке, лишь вальяжно поставил ногу на деревянное сиденье и, ленно подбоченившись, наблюдал за тем, как расстояние между ним и императором французов постепенно сокращается.

На губах Александра блистала немного надменная ухмылка. Он решил, что даже в столь унизительном положении не следует терять своей гордости, особенно если желаешь, чтобы к тебе проявили должное уважение.

Тем временем его бывший враг уже достиг плота и с легкостью ступил на него, не дожидаясь Александра.

«Какая наглость!» — подумал русский император. Он хотел было нахмуриться, но вовремя взял себя в руки, и его маска осталась невредимой. Согласно договоренностям, императоры должны были взобраться на плот одновременно, но когда Бонапарт придерживался правил?

Наполеон стоял на краю плота, сложив руки и за спиной.  Солнечные лучи скользили по его ликующему лицу, заставляя щуриться, но его проникновенный взгляд был прикован к Александру. Романов мог поклясться, что чувствует, как этот взгляд проделывает дыру в его голове, но сам продолжал смотреть на Наполеона, будто от этой игры в гляделки зависело будущее России.

Несмотря на множество слухов о «чудовищности» Наполеона, Александр с удивлением отметил про себя, что император французов обладал какой-то особенной красотой, содержащей в себе те самые благородные черты, которые праздный взор любого гимназиста мог уловить среди мраморных бюстов римских императоров. Высокий лоб, на который падала тень двууголки, чуть тронутый морщинами, хмурые от солнца брови, прямой нос, приподнятые уголки тонких губ, волевой подбородок…

Изучая своего оппонента, Александр думал лишь об одном: неужели человек этот такой же ужасный, как его образ, созданный сознанием Романова после стольких лет войн и обид? Лодка русского императора достигла плота, и Бонапарт протянул Александру руку, помогая подняться. Александр коснулся этой руки, чувствуя, как соприкоснулась белая ткань их перчаток, настолько безжизненная, что он даже не смог уловить тепла ладони корсиканца. Русский император взобрался на плот, и попытался украдкой вновь посмотреть на Бонапарта, но взгляды их встретились.

У Наполеона были серые глаза, такие же серые, как туман Аустерлица или небо над Прейсиш-Эйлау. Или, быть может, такие же холодно-серые, как воды Невы в середине осени, пока она еще не покрылась коркой льда... Александр не знал, почему в тот момент он подумал именно о Неве, но готов был поклясться, что в глазах его бывшего врага плескалось что-то такое же родное, как ее воды.

— Из-за чего мы воюем? — спросил Бонапарт.

Александра как будто кто-то схватил за лацканы сюртука и хорошенько тряхнул, высвобождая из странного транса, вызванного взглядом Наполеона. Он с ужасом осознал, что на какое-то время совсем забылся и мог ненароком «обронить» свою маску, тогда бы весь его план полетел к чертям, но больше его беспокоило совершенно другое.

Этот голос… Он где-то слышал его прежде… Только где?

— Я ненавижу англичан настолько, насколько и вы их ненавидите, и буду вашим помощником во всем, что вы будете делать против них, — усмехнулся Александр. Он знал, куда нужно надавить, чтобы выхлопотать одобрение новоприобретенного союзника.

Он заметил, что Бонапарту такой ответ пришелся по душе. Император французов рассмеялся и ответил:

— Тогда можете считать, что мир подписан!

В следующее мгновение Наполеон заключил Александра в объятия, чего русский император никак не мог ожидать. Лишь несколько дней назад их солдаты убивали друг друга на войне, а теперь они демонстрируют всему миру свою «дружбу»? Но в таком простом порыве Наполеона было что-то искреннее, будто он действительно хотел мира, а не разыгрывал спектакль перед публикой.

«Пусть будет так», — подумал Александр и обнял Бонапарта в ответ. Оба берега Немана разразились ликующими криками солдат.

От Наполеона пахло дорогим парфюмом, лошадью, чернилами и предательски прекрасным летом с зеленеющими лесами и пением птиц — просто невозможная смесь, особенно для «чудовищ» вроде него. Невозможные дружеские похлопывания по спине и невозможные улыбки. Быть может, поэтому воинственный корсиканец так зацепил русского императора, что у того земля ушла из-под ног? Потому ли, что чудовища не бывают такими человечными?

Будто камень упал с души Александра. Бонапарт явно пребывал в хорошем расположении духа и был доволен русским императором, большего пока для выгодных условий мира не требовалось, но это лишь пока. Сколько еще ниточек влияния нужно было отыскать, за сколькие дернуть? Александр этого пока не знал, но он точно знал, что он их обязательно отыщет и сделает так, чтобы торжество Бонапарта не длилось долго.

Chapter Text

Русский император был слишком хорош собой и прекрасно это осознавал. Это прослеживалось в улыбке, которой он как бы невзначай наградил Наполеона, в его свободных движениях и манере держать себя. Он совсем не волновался, будто каждый день заключал мирные договоры с давними врагами. Короче говоря, как отметил про себя Наполеон, переиначивая известную поговорку, «il était dans son assiette».[(фр.) он был в своей тарелке]

Наблюдая за его приближением издалека, Наполеон едва ли понимал, с кем будет иметь дело. В его представлении русский император оставался все тем же неопытным юнцом, бросающим свою армию во вражескую ловушку, мальчишкой-цесаревичем, устраивающим заговор против собственного отца, будто прошедшие годы никак на него не повлияли, будто он не извлек из своих ошибок должных уроков.

Издалека он был обычным молодым мужчиной в черном парадном мундире, который так хорошо прилегал к его фигуре, что Наполеон невольно восхитился этим воплощением изящества. Эполеты на плечах Александра переливались золотом в лучах летнего солнца и делали его плечи шире, а фигуру — мужественнее. На нем, как и на Наполеоне, была двууголка, только более высокая и украшенная пышным белым пером, давая понять, что хозяину этого головного убора его внешний вид был далеко не безразличен. Точно такие же носили русские офицеры, и красота эта многим из них стоила жизни, потому что пышные перья были настолько хорошо видны издалека, что представляли собой отличную мишень.

Пока лодка Александра подплывала к плоту, Наполеон замечал все больше деталей его внешности. Например, лукавую улыбку своего прежнего врага или то, как он стоял в лодке — совершенно расслабленно, но в то же время грациозно. Наполеон про себя отметил, что осанка у русского императора была поистине царской, наверняка в августейших семьях наследников учили ей с пеленок, чтобы в будущем они могли представать на переговорах так же, как русский император — блистательно, даже если до этого им суждено было потерпеть поражение.

И теперь, устроившись напротив Александра за столом в тени алого балдахина, Наполеон  продолжал изучать его, не забывая при этом поддерживать беседу. Русского императора нужно было расположить к себе, а для этого простого объятия было мало. Объятия значили для Наполеона не больше, чем рукопожатие или обмен сухими приветствиями, но он слишком любил эффектность и слишком стремился показать публике то, чего она так жаждала увидеть — долгожданное примирение императоров.

Однако вся эта прагматичность, предусмотрительность, все планы, которые он расставил в своей голове, вынуждены были неумолимо рушиться. Его слишком отвлекал взгляд небесно-голубых глаз, которым Александр время от времени одаривал своего бывшего врага.

Наполеон мог бы назвать этот взгляд дерзким, если бы не учтивость, прослеживаемая во всех действиях русского императора. Он мог бы легко утверждать, что хозяин этих глаз — вчерашний мальчишка, безусый офицер, что впервые отправляется на место квартирования своего полка, но этот яркий взор никак не соответствовал тому спокойствию, которое исходило от русского императора. Что-то дьявольское плескалось где-то в глубине кристально-голубых омутов царя, словно Бонапарту уже доводилось видеть этих скрытных бесенят жизнь тому назад, словно и сам русский император не отрывал взгляда от Наполеона потому лишь, что его преследовало похожее чувство.

— Вам не кажется, что все войны, которые до этого велись между нашими державами, были совершенно напрасными? — мягко поинтересовался Наполеон, наблюдая, как его оппонент располагается на своем стуле, кладя ногу на ногу.

— Вы совершенно правы, ведь ежели бы я считал иначе, я бы не сидел сейчас перед вами, — произнес Александр на чистейшем французском. — Однако эти войны позволили мне лично убедиться в вашем военном гении, Наполеон.

Бонапарту показалось, что русский император ненароком сделал едва заметную паузу перед тем, как произнести его имя. В памяти тут же всплыло обращение «главе французского правительства», и Наполеон с трудом сдержал улыбку. Ему нравилось, что Романов похвалил его умение вести войну и наконец примирился со столь дерзким титулом. Однако то, что французский Александра был живым и складным, будто он пол жизни прожил во Франции, расшатывало самолюбие. Наполеон так и не смог избавиться от своего корсиканского акцента.

— Похвала такого рода тем слаще, что она произнесена именно вами, — ответил Бонапарт. Этот обмен любезностями был ему противен, но стоило отдать должное Талейрану, который оказался на редкость хорошим учителем, сам того не подозревая. Благодаря ему император французов познал основные постулаты дипломатии: нести пургу, льстить и за этой вуалью дружелюбия стоять на своем.

А вот Александр, похоже, такого ответа явно не ожидал, но свою растерянность ничем не выдал, лишь неоднозначно повел бровью, продолжая всматриваться в глаза Наполеона.

— Почему же вы считаете, что я не могу восхищаться вами? — вкрадчиво спросил он, чуть поддавшись вперед.

Наполеон улыбнулся лишь уголками губ. Он давно привык к этим играм благодаря своим маршалам, Александру бы стоило понять это раньше… Но все ли дело было в обычной лести, или за этим напускным восторгом скрывалось что-то еще? Не мог же быть русский император настолько прост…

— Вы восхищаетесь мной? — уточнил Бонапарт, делая вид, что готов вновь купаться в нектаре чужой лести.

— О, если вы сомневаетесь в столь очевидных вещах, то как вы планируете заключать со мной мир? — рассмеялся русский император. — Или вам настолько редко говорят подобные слова? Я в это не верю, ибо вами невозможно не восхищаться. Вы возглавляете свободных людей, свободную нацию, вы блестяще проявляете себя на полях сражений, я аплодирую вам стоя!

— Свободные люди… Тут вы абсолютно правы, — подтвердил Наполеон. — Сколько ужасов довелось пережить исстрадавшемуся народу за годы революций, чтобы добиться желаемого! Однако разве и вы не хотите сделать своих подданных свободными?

Последнюю фразу Наполеон произнес тише, наблюдая за реакцией Александра, выражение лица которого никак не изменилось. Бонапарт почувствовал, как что-то кольнуло у него в груди. Ему так хотелось задеть этого блистательного монарха за живое, озвучить то самое недосягаемое, что должно было волновать русского императора! Но Александру было все равно.

— Свободный народ — предел всех мечтаний, — мудро изрек он. — Когда я взошел на престол, я был полон решительности, дни и ночи работал над планами реформ. Прекрасные были времена, но Россия еще не готова к столь радикальным переменам. Не сочтите меня тираном, Наполеон, ведь и я в юности зачитывался трудами Руссо.

Теперь имя «Наполеон» было произнесено бегло, как будто Александр сам не заметил, что говорит, потому что при упоминании дней своей юности, лицо русского императора просветлело, и это не могло укрыться от внимания Бонапарта. Ему также понравилось, что «недосягаемое» было озвучено самим Александром, который почти прямым текстом сообщил: «Я не при чем. Я умываю руки.»

— Старый добрый Жан-Жак, — протянул император французов, откидываясь на спинку стула. — Какой бы юнец его не знал. Молодая кровь бурлит революцией, ее вершат мечтатели, которым указал дорогу в светлое будущее «Общественный договор.» Если бы не он, где бы сейчас была Франция…

Повисла напряженная тишина, тема революции была болезненной язвой для обоих. Для Наполеона потому, что он предал ее забвению во Франции, для Александра — потому что он был наследным императором, и участь Бурбонов его пугала. По крайней мере, так решил для себя Наполеон, пытаясь отыскать между ними как можно больше общего, чтобы наладить доверительные отношения.

Сейчас он не смотрел на Александра, делая вид, что погружен в собственные мысли, но мог поклясться, что русский император ухватился за новую возможность изучить своего бывшего врага. Император французов знал, что Романов точно так же, как и он, вглядывается в детали, оценивает каждый жест и полутона эмоций, мелькающих на лице недавнего врага. За свою недолгую политическую карьеру Наполеон успел по достоинству оценить значимость этих невербальных сигналов на опыте многочисленных переговоров.

Они были похожи на двух хищников, запертых в общей клетке, что ходят кругами, принюхиваясь, ступая безумно аккуратно, но не смея приближаться друг к другу, будто кто-то из них готов сделать решающий прыжок и сцепиться с противником в смертной схватке. Несмотря на показное радушие, исходящее от обоих, между императорами не прослеживалось ничего даже близкого к доверию.

— Знаете, Александр, я всегда считал, что союзником Франции может быть только Россия, — наконец произнес Наполеон, прерывая затянувшееся молчание. — И поэтому я хочу разрешить все наши прежние политические споры и недопонимания. Этот союз необходим Европе, только благодаря нему возможен длительный мир. Наши державы невероятно сильны, и потому лишь за нами будет последнее слово в этой никому не нужной войне.

Бонапарт посмотрел на Александра, встречаясь с ним взглядом уже второй раз за утро и вновь отмечая про себя выразительную голубизну глаз северного монарха, таких же промозгло-ледяных, как и его страна.

— Я абсолютно с вами согласен, — произнес Александр. — Правда, нам предстоит обсудить немало спорных вопросов, которые волнуют не только русскую знать во главе со мной, но и прусского короля.

— Для этого у нас будет предостаточно времени, — заверил его Бонапарт, усмехаясь. — И для интересов русского дворянства… и даже для Фридриха-Вильгельма, хотя, право, я не понимаю, почему вы его так защищаете.

Уголки губ Александра чуть приподнялись, выражая подобие неуверенной улыбки, хотя, в сумме с горделивым блеском глаз и его расслабленной позой, она была скорее загадочной. Теперь Александр смотрел на гладкую поверхность стола, вырисовывая на ней небольшие круги указательным пальцем так, будто эти действия производили на него непонятное гипнотическое действие.

— Россия с Пруссией состоит в хороших дипломатических отношениях, которые я не хочу терять, поэтому в моей поддержке Фридриха-Вильгельма нет никаких подводных камней, — легко ответил он. — Не в обиду ему… Быть может, я повторюсь, если по секрету вам скажу, что ваша победа при Йене была грандиозной?..

На этих словах его палец замер, не дочертив до конца окружность, а сам русский император бросил на Наполеона быстрый лукавый взгляд из-под бровей, отчего Бонапарт закусил щеку изнутри, чтобы не выдавать своего недоумения. Это произошло так быстро и внезапно, что Наполеон даже не успел понять, что это могло значить, в то время как Александр вновь уставился на стол, как ни в чем не бывало.

Быть может, у этого северного монарха был какой-то особый план, одним из пунктов которого было выбить землю из-под ног противника и целиком обескуражить его, тем самым готовя почву для искусных манипуляций? Наполеон осмелился полагать, что да, не исключая и множество прочих подпунктов, раскрытие сути которых ему еще предстояло.

— Сказать, что вы повторяетесь, с моей стороны будет крайне невежливо, — тихо произнес Наполеон, решив принять участие в этой негласной игре. В его голосе прозвучали задорные бархатистые нотки, присутствие которых он с удовольствием отметил. — К тому же, признаться, ваши слова мне приятны.

Улыбка Александра стала шире, но он не решался вновь взглянуть на Наполеона, лишь сказал с напускной непринужденностью:

— В таком случае я могу повторять их чаще.

— Вы так хотите меня задобрить? — Наполеон сделал рискованный выпад, практически раскрыв завесу их игры.

— Быть может, — просто ответил Романов, поднимая взгляд на новоприобретенного союзника.

— В этом нет нужды, вы получили мое расположение еще до того, как я увидел вас этим утром, — ответил Наполеон, осознав, что эта фраза была самой искренней из всех произнесенных им за это утро фраз.

— Неужели? — бровь Александра взлетела вверх. — Позвольте поинтересоваться, чем же я заслужил вашу благосклонность?

— Меня больше занимает то, что вас это удивило, — хмыкнул Бонапарт. — Вы предложили заключить мир, я согласился, это ли не делает ситуацию кристально чистой?

Русский император неопределенно качнул головой.

— Кому, как ни вам знать о политический перипетиях, — сказал он. — Лично я не сделал ничего для союза наших империй, кроме как предложил заключить мир в самый последний момент…

— О, не стоит себя недооценивать, одним этим предложением вы уже сделали многое, — возразил Наполеон, от внимания которого не ускользнуло то, что русский царь отнес Францию к числу империй. — Да и потом, если мы на время забудем об этой отвратительной политике, перейдя на личности… Мне не терпелось познакомиться с вами, Александр. О вашей персоне ходят самые разнообразные слухи, и мне хотелось составить о вас собственное мнение.

Наполеону было интересно, клюнет ли его оппонент на эту удочку, обратит ли внимание на проскользнувшие в этой фразе «слухи» и на саму заинтересованность французского императора. Внимание довольно известного человека, «легенды», что многие поклонники ставили на одну ступень с фигурами Цезаря и Македонского, должно было польстить и расположить к более откровенной беседе.

— И что же, есть ли в этих слухах хоть доля правды? — недоверчиво поинтересовался Александр.

— Я еще не решил, — честно ответил Наполеон. — Быть может, если вы предоставите мне возможность узнать вас получше, то я непременно поделюсь с вами своими наблюдениями.

Александр рассмеялся, совершенно свободно, обнажая белоснежные зубы.

— Что ж, вы хотя бы не скрываете, что будете наблюдать за мной, — подытожил он, приободрившись. — Потому что мне неизвестны имена людей, что несут обо мне всякую чепуху.

Он говорил об этом так, будто его совсем не волновали возможные сплетни, но Наполеону почему-то показалось, что за этим напыщенным безразличием пряталась хорошо скрываемая обида. Впрочем, Бонапарт легко мог додумать эту деталь в попытках как можно четче охарактеризовать своего союзника.

— Я же сказал «если вы мне предоставите возможность», — повторил он, всматриваясь в лицо Александра. — Я не хочу быть каким-то третьесортным шпионом и следить за вами против вашей воли.

На лице русского императора проскользнуло удивление, и он чуть поддался вперед.

— Почему именно третьесортным? — неожиданно спросил Романов, но потом будто стушевался и вновь откинулся на спинку стула.

— Да потому что какой здравомыслящий шпион сообщает врагу о своих намерениях? — хмыкнул Наполеон, сделав вид, что не заметил замешательства Александра. — А так, если вы позволите, я начну свое наблюдение этим же вечером на балу.

— Этим вечером будет бал? — поинтересовался русский император без особого восторга.

Наполеона удивила столь равнодушная реакция, ибо до этих пор ему казалось, что Александр большой любитель светских вечеров. Этой новостью о бале Бонапарт хотел обрадовать своего союзника, но у него, похоже, ничего не вышло.

— Именно, в поместье графини фон Фитингоф, — сообщил Наполеон, не выдавая своего разочарования. — Она решила отметить долгожданный мир наших государств, и я не мог отказать ей в нашем присутствии.

Александр понимающе кивнул, а потом тихо заметил:

— Боюсь, до наших государств ей нет дела. Я, конечно, не знаком с Ее Сиятельством, но смею предположить, что она действует в интересах Фридриха-Вильгельма…

— Что ж такого сделал Фридрих-Вильгельм, что все его так рьяно поддерживают?! — закатил глаза Наполеон, и оба императора рассмеялись.  

Утро сменилось ясным полднем, когда император французов вновь переступил порог своего тильзитского дома. Уверенным шагом он направился по светлому коридору в сторону отведенных ему покоев, разрываемый весьма противоречивыми чувствами. Его свита ничего не могла бы заподозрить — по пути он скрасил немногие свои реплики парой шуток, давая понять, что настроение у него было превосходным и что он был весьма доволен Александром. Теперь же Бонапарт попросил маршалов оставить его. Ему предстояло о многом подумать, чтобы разработать план дальнейших действий.

Император французов прошествовал в свой кабинет, обставленный весьма скромно, но содержащий все необходимое — дубовый письменный стол со стопкой чистой бумаги и свежими чернилами, обои приятного светло-зеленого оттенка, большое окно, свет от которого падал прямиком на пространство стола, и шкафы, заполненные книгами. Наполеон безучастно скользнул взглядом по новым корешкам, с раздражением отмечая, что большая часть литературы в его временном кабинете была на немецком языке. Впрочем, книги были последней вещью, которая бы его занимала в предстоящие дни.

Той толики взаимопонимания, которой императорам удалось достичь за два часа их утреннего свидания, было недостаточно, Наполеон это понимал. Но он также понимал и то, что Александр явно давал ему надежду не только на взаимопонимание, но и на нечто большее — на дружбу, предел всех мечтаний Наполеона. Искренен ли был этот порыв, или же за этим скрывалась жажда власти или (что еще хуже) мести, Бонапарт пока не решил. Для этого ему бы пришлось вывести Александра на чистую воду, а подобная задача была не из легких.

Наполеон пообещал русскому императору, что будет за ним наблюдать, сказал ему это прямо в лицо, без затемнения и лукавства, а Александр будто и не был против, наверняка сочтя столь странное обещание за шутку. Однако император французов не шутил. Новоприобретенный союзник действительно показался ему подозрительно непринужденным, словно за легкостью его обхождения скрывалась бездна, полная чертей. Знать наверняка Наполеон не мог. Образ, выстроенный Александром, несомненно, с особым усердием, был идеальным, гладко прилегал к его коже, подобно излюбленному мундиру, с одним лишь отличием — начинался он макушкой и заканчивался кончиками пальцев ног, без трещины, без зазубрины… Что же предстояло отыскать Бонапарту?

Наполеон замер перед открытым окном, за которым шелестела, переливаясь в солнечных лучах, листва высокого дуба. Зрелище это оказалось столь завораживающим, что император французов не сразу услышал стук в дверь своего кабинета.

— Я же просил меня не беспокоить! — раздраженно воскликнул он,  отводя взгляд от окна, будто до этого был безумно занят.

— Сир, это важно! — послышался из-за двери голос Храбрейшего из Храбрых.

Наполеон закатил глаза, пытаясь представить, на что опять будет жаловаться Ней. В том, что он будет именно жаловаться, сомнений не оставалось, и поэтому, тяжело вздохнув, Бонапарт произнес:

— Входи!

Дверь отворилась и на пороге появился рыжеволосый маршал, по выражению лица которого Наполеон мог легко догадаться, что того что-то явно не устраивало. В одной руке Ней держал двууголку, другая рука покоилась на эфесе шпаги — свадебного подарка от Наполеона. С ней генерал Бонапарт сражался в битве у пирамид и при штурме Акра, с ней же деловито расхаживал по султанским покоям, щеголяя своим мундиром перед красавицами востока. Он точно не помнил, почему преподнес верному маршалу именно такой подарок. Быть может, потому что высоко ценил Нея? Даже несмотря на то, что тот не относился к числу «его египтян», как Наполеон называл маршалов, что бок о бок шагали с ним по пескам пустынь, даже если и сражался в армии Моро во времена первой итальянской кампании.

О да, Бонапарт очень ценил героя Эльхингена*, который порою так нагло пользовался расположением императора, что перегибал палку. Иногда храбрость его граничила с наглостью или была попросту неуместна, но в этом был весь Мишель, что теперь стоял на пороге императорского кабинета с яростным взглядом и губами, сжатыми в тонкую нитку.

— Что случилось? — устало поинтересовался Наполеон, оглядывая маршала с головы до ног.

— Это невыносимо! — воскликнул Ней и, не спрашивая разрешения, прошествовал на середину кабинета. — И вы ведь знали, что так будет! Это же вы приказали?

Такое заявление застало императора врасплох. Ничего не понимающий Наполеон приподнял брови и недоуменно уставился на маршала, прокручивая в голове события прошедших дней и пытаясь вспомнить, какие его приказы могли так взбесить Нея. Весь его шестой корпус пребывал в Тильзите, император лично распорядился о распределении армии на временные квартиры, никаких особых поручений к маршалам у него не было…

— Я не понимаю, о чем ты говоришь! — наконец ответил Наполеон.

— Не понимаете?! — переспросил маршал. — Я требую, чтобы нас с Мюратом расселили по разным домам! Я не могу находиться в соседней комнате с этим… с этим…

Щеки Мишеля раскраснелись, пока он пытался подобрать более меткое слово, что смогло бы описать обворожительного кавалериста, которого Ней всем сердцем ненавидел.

Приподнятые брови императора тут же опустились, лицо его приняло спокойное выражение, хотя в мыслях Наполеон проклинал Нея за переполох, устроенный просто потому, что ему не повезло с соседом. Наполеон сделал глубокий вдох. Вместо того, чтобы обдумывать государственные дела он вынужден успокаивать своих маршалов!

— Ней, — тихо произнес он. — Я понимаю, что подобное соседство для тебя невыносимо.

На лице маршала тут же расцвела довольная улыбка, будто Наполеон готов был угождать всем его капризам, но Нея ждало разочарование, потому что Наполеон продолжил:

— Однако я ничего не могу с этим поделать. Ты можешь поселиться в другом крыле дома, можешь подыскать себе другой дом, но вот что я тебе скажу: Тильзит — маленький город, и сейчас свободный дом для тебя едва ли найдется.

Ней снова поджал губы.

— Сир, поймите… — хотел было возразить он, но Бонапарт его перебил:

— Хотя, кажется, покои по соседству с комнатами Даву пустуют. Как тебе такая альтернатива?

Наполеон знал, что ненависть Нея к обоим маршалам — Мюрату и Даву — была примерно одинакова. Конечно, никаких пустых покоев возле Даву не было, ему лишь почему-то захотелось позлить Нея за то, что тот так нагло ворвался к императору без предупреждения по совершенно мелочному вопросу.

— Merdé! — красноречиво ответил Ней.

— Ты совершенно прав, — подтвердил Наполеон. — А теперь я попрошу тебя о благоразумии. Потерпеть Мюрата неделю-другую тебе под силу, это не с русскими воевать.

Ней горько усмехнулся и сказал:

— Уж поверьте, с русскими воевать куда проще, сир!

На этих словах он поклонился и покинул императорский кабинет, оставляя после себя неприятное послевкусие междоусобной вражды. Наполеон отчетливо расслышал его удаляющиеся шаги и клацанье «египетской» шпаги, ударяющейся о бедро маршала при каждом его шаге.

Большинство своих маршалов Наполеон помнил еще юнцами, рвущимися в бой, никому неизвестными солдатами, что смогли подняться средь революционных гильотин. Лишь благодаря их храбрости и пылу он заметил этих никому неизвестных воинов, будучи еще генералом Бонапартом. Они сражались бок о бок, как равные. Сколько передряг их связывало, из какого ада им довелось выбраться, прежде чем жить во дворцах и строить из себя вельмож!

Как только бывшие юнцы с саблями наголо оказались в оковах нового императорского двора, как только вдохнули ни с чем несравнимый аромат дворцовых интриг, что-то стало в них меняться. Сперва эти перемены казались Наполеону несущественными: многие офицеры были честолюбивы, у многих было полным-полно врагов, это ли отличает возгордившегося человека от всех прочих? Но чуть позже, присмотревшись к изменению во взаимоотношениях маршалов, Наполеон заметил, что они готовы перегрызть друг другу глотки из-за какой-то несущественной мелочи. Ими двигало нечто помимо желания славы. Жадность? Ревность до его внимания? Зависть?

Немало пороков пробивалось сквозь черный мундир, расшитый золотом, словно стоимость одежд была обратно пропорциональна порядочности. Быть может, именно поэтому сам Наполеон ни на что не хотел менять свой серый сюртук и двууголку с грошовой трехцветной кокардой? Чтобы не стать похожим на них?

Как же он не будет на них похожим, если неразрывно с ними связан? Как может осуждать он своих маршалов, если сам даровал им все эти привилегии?..

Наполеон покачал головой и скривился. Его мысли неслись в неправильном русле, а на душе чувствовалась противная тяжесть. Пожалуй, об Александре ему было приятнее думать…

— Ваше Величество! — вновь окликнули его.

Похоже, Ней не удосужился закрыть за собой дверь, и теперь на пороге возник Коленкур. Наполеон перевел на него уставший взгляд и сказал:

— Я вас слушаю, генерал.

— Месье Талейран прибыл, требует вашей аудиенции, — коротко известил Арман, заметив, что император был не в духе. — Угодно ли провести ее сейчас, или я попрошу месье Талейрана подождать?

Наполеон покосился на часы, прикидывая, сколько времени у него может занять беседа с министром. Диапазон его предположений простирался от нескольких минут до пары часов. В худшем случае разговор мог бы закончиться ближе к началу бала. Поразмыслив, Наполеон ответил:

— Скажите ему, что я готов его принять.

Коленкур коротко поклонился и исчез, в следующее мгновенье на смену его быстрым шагам послышались глухие постукивания трости о дощечки паркета. Они были равномерны и неспешны — министр иностранных дел знал себе цену и не торопился даже на встречу с императором. Наполеон узнавал эти шаги из тысячи — неизменное шарканье, один шаг уверенный, крепкий, другой — робкий и быстрый, и вновь министр наваливается на свою трость, а рука крепко сжимает набалдашник.

Казалось бы, обычный калека, лишь прошлое священника предавало ему чуть больше загадочности, но этого калеки стоило опасаться. Стоило следить за ним, поднимать всю его подноготную, чтобы выведать тайны этих спокойных глаз, опущенных уголков рта и рук, сложенных на набалдашнике трости с особой педантичностью, однако не довериться ему во многих дипломатических вопросах Наполеон не мог.

Он догадывался, что греет на груди целое гнездо змей. Покуда он кормил их свежим мясом, и грудь его была тепла, они отвечали ему взаимной любезностью. Ему не хотелось думать о том, что случиться, когда он, по своему обыкновению, вновь опустит руку в карман, чтобы достать свежий кусок окровавленной плоти, но карман окажется пустым. Нет, это не было для Наполеона загадкой — горький опыт конвента и директории был тому доказательством. Однако без этих изменчивых змей обойтись он не мог.

Шарль-Морис де Талейран медленно вошел в его кабинет, закрывая за собой дверь.

— Не ожидал, что вы приедете так скоро, вы приятно меня удивили, — произнес Наполеон, всматриваясь в надменное лицо министра иностранных дел.

— Меня звал неотложный долг, сир, — учтиво ответил тот. — Я прекрасно осознаю необходимость этого мирного договора и поэтому испросил вашей аудиенции, едва покинув карету.

— И я очень это ценю, — в свою очередь заявил Наполеон, направляясь к рабочему столу, засыпанному бумагами. — По правде говоря, я уже обдумал основные пункты мира, вы определенно должны на это взглянуть…

Он принялся отыскивать среди документов черновик с условиями мирного договора, что набросал прошлой ночью. Ему хотелось закончить беседу с Талейраном как можно скорее, и потому он решил тут же перейти к делу.

Лимит фальшивых улыбок, которые Наполеон был в состоянии выдержать ради чертового мира, был практически исчерпан, и потому император французов копался в бумагах почти неистово, не желая тянуть время. Наконец, он нашел нужный лист и протянул его министру, ожидая комментария последнего.

Глаза Талейрана забегали по исписанной странице, и чем дальше читал он черновик, тем серьезнее становилось его лицо. Наполеон заметил, как его министр, едва дочитав до конца, вновь переходит к началу и теперь уделяет особое внимание каждому пункту. Его губы то и дело кривились, планы Наполеона шли явно вразрез с его мнением и потому, спустя некоторое время, Талейран произнес:

— То, что вы решили касательно Пруссии, никуда не годиться.

Наполеон чуть вздернул подбородок и сложил руки за спиной.

— Вот как? — с вызовом спросил он.

Талейран опустил руку с листом, будто эта невидимая преграда была способна помешать силе его убеждения в почти безнадежном споре с императором. «Почти», потому что Шарль-Морис был глубоко уверен в своих дипломатических способностях, которые проливали свет на любое безнадежное положение.

— Вы хотите лишить Фридриха-Вильгельма всего, от Пруссии ничего не останется, — констатировал Талейран.

— Да, я так и написал, — подтвердил Наполеон. — Я понимаю, это безумно печально, но хуже того позора, который продемонстрировали прусские войска при Йене, уже ничего быть не может. Пруссия слишком многое о себе возомнила, я поставлю ее на место.

— Вы уже поставили, — напомнил Талейран. — Или блестящие победы при Йене и Ауэрштадте уже ничего не значат? Если вы надеетесь на мир, то прошу вас, не унижайте Фридриха-Вильгельма еще больше, отнеситесь с почтением к истории его страны.

— Я вижу, он не просто так тоже приехал в Тильзит, — хмыкнул Наполеон. — Будет одним лишь своим присутствием кричать мне о почтении к истории. Знаете, император Александр бы вас поддержал.

Талейран немного изменился в лице, Наполеону даже показалось, что в его взгляде мелькнула надежда.

— Значит, вам стоит прислушаться к своему союзнику, — посоветовал министр иностранных дел. — Это благоприятно скажется на дипломатических отношениях ваших стран.

— И что же, мне только из-за русского императора идти наперекор своим же планам? Вы это предлагаете?

— Вас никто не просит идти наперекор, лишь на незначительные уступки, — поправил его Талейран. — Поймите же, чем лучше будут условия мира для России, тем крепче будет ее дружба с Францией. И еще, касательно герцогства Варшавского…

Как и предполагал Наполеон, беседа затянулась на добрых два часа, пока он пытался доказать своему министру необходимость даровать Польше хотя бы официальный (а не фактический) суверенитет. И нет, причиной тому не графиня Валевская, что вы такое говорите? Поддержка поляков (особенно доверенный под начало императора французов армейский корпус во главе с Понятовским) казалась Наполеону уже очень выгодной. Талейран разводил руками так, будто Польша уже долгое время была его камнем преткновения, а прочие детали мира были упомянуты вскользь, но сквозь эту непонятную дымку замысловатых аргументов Талейрана прослеживалась настоятельная просьба быть снисходительнее к Российской империи и к Пруссии в том числе. Наполеон обещал подумать.

Когда дверь за министром иностранных дел наконец закрылась, император французов медленно опустился на стул, вновь бросая взгляд на часы. Времени до бала оставалось ничтожно мало, однако достаточно для того, чтобы разобрать пару-другую писем, скопившихся на его столе.

Наполеон не чувствовал усталости. Нежелание говорить с кем-либо до бала — да, тяжесть мыслей ответственности за будущее Европы — несомненно, некую запутанность развернувшихся событий — вполне возможно, но не усталость. Каждую минуту в его голове всплывали сотни мыслей. Они роились, кричали, шептали, жужжали, что-то назойливо советовали голосами его приближенных — громче всех звучал голос недавно покинувшего кабинет Талейрана. Этот хаос внутри императора был так непохож на звенящую тишину, в которую погрузилась опустевшая комната, и на лучезарное лето, стремящееся добраться до Бонапарта через оконную раму. Этот хаос внутри него был не похож на безупречного Александра в белых перчатках, который со всеми своими жестами, выражением лица и одеждой был воплощением порядка.

«Безупречен,» — повторил про себя Наполеон, усмехаясь. Прочие мысли в его голове внезапно смолкли.

О да, пожалуй, если бы его попросили описать русского императора одним словом, он бы ни на мгновение не задумался. Одно слово, и все стало на свои места.

«Так какова же темная сторона этой показной безупречности?» — подумал Наполеон, вертя в руках конверт с письмом и настраиваясь на работу. Теперь он, по крайней мере, знал, что он намерен выискивать в объекте своих наблюдений. Изъяны.

Chapter Text

Александр действительно не любил балы. Дело было даже не в том, что он всегда оказывался в центре внимания из-за своего происхождения и любви дам, нет. Его утомляли сами танцы. Ему казалось глупым бесконечно кружиться по начищенному паркету бального зала, кружиться и кружиться, то с одной, то с другой, а под конец не чувствовать ничего кроме дикого желания упасть замертво и проспать часов двенадцать, не меньше.

Императора никто не заставил бы танцевать, но того требовали приличия и его ни с чем не сравнимое желание нравиться. Если бы он просто угрюмо бродил по залу, огибая шепчущиеся группы придворных, то наверняка заслужил бы славу невежественного монарха, не разделяющего радостей своего двора. Угрюмого, неразговорчивого государя Александр приравнивал к числу непопулярных монархов, а за непопулярность он рисковал поплатиться головой. Как странно были связаны придворные глупости с вопросами жизни и смерти! Странно, но совершенно не смешно.

Теперь же вопрос жизни и смерти не упирался в танцы напрямую — даже наоборот. Александр с удовлетворением отметил, что заимеет гораздо больше связей и пользы, если действительно будет наматывать круги по бальному залу в полном одиночестве, обмениваясь любезностями со всеми и с каждым и изредка поддерживая светские беседы. Это не могло не радовать, и поэтому в тот вечер Александр по дороге на бал, беседуя с Константином, даже не назвал сие торжество «катастрофой».

Двери перед ними распахнулись, ослепив светом многоярусной люстры, и лакей громогласно известил гостей о прибытии императора и великого князя. Все взгляды устремились на них, как это обычно бывало в первые минуты прибытия венценосных особ на подобные мероприятия. Александр расправил плечи и медленным шагом двинулся сквозь расступающуюся толпу, даря налево и направо бесконечные улыбки. В ответ на его любезности следовали поклоны, слова восхищения, пылкие дамские взгляды, — словом, все, к чему он так привык.

В какой-то момент ему показалось, что лица, окружившие его, были такими же, как в Петербурге, будто кто-то тайно перевез весь его двор в Тильзит. Александр даже приостановился напротив какого-то графа, завязав с ним рассеянную беседу, чтобы убедиться, что человек этот совершенно новый, и прежде им не приходилось встречаться. Кто бы мог подумать, что человеческая улыбка так скудна на вариации!

К своему великому стыду, он не запоминал ни имен, ни лиц, хотя целью его пребывания на балу было именно обретение связей. Вместо имен его взволнованный мозг придумывал новым знакомым странные клички, ставя галочки напротив тех, кому Александр уже успел сделать какой-нибудь комплимент. Графа, которому посчастливилось стать первым, кого император одарил своим вниманием, Его Величество нарек Филином.

Виной тому были маленькие круглые очки, водруженные на крючковатом носу, и вихры седых волос, сильно отросшие на висках при блестящей лысине на макушке. Важная княгиня, увешанная драгоценными камнями и болтающая без умолку о своей тетушке из Южной Пруссии, стала Сорокой. Решив не устраивать птичьего двора, следующего подошедшего к нему барона с заковыристой фырчащей истинно немецкой фамилией Александр окрестил Федей…

Лица сменялись одно другим, исчезая в вихре вальса, в небольших кружках по интересам, за дверьми бального зала, а фантазия русского императора даже не думала останавливать своего полета. Это чем-то напоминало игру его детства, когда он с братьями и сестрами придумывал друг другу прозвища, даже не отстающий от него Константин как нельзя кстати дополнял ностальгическую картину.

Русский император уже всерьез забеспокоился, что во время следующего знакомства представиться Собакой*.

— Скажи, Александр, ты помнишь как зовут ту даму в розовом? — вдруг спросил Константин, как будто подслушав мысли брата.

Александр, которому суждено было признаться в своем промахе с забытыми именами, лишь неопределенно пожал плечами:

— Что-то на «Ф» или на «Б»…

— Вот и я фамилии ее не помню, но не стану же я обращаться к ней «мадам Пастила»…

Александр осторожно прыснул в кулак, чтобы никто не заметил этого внезапного приступа веселья.

— «Мадам Пастила»? — переспросил он шепотом, восторженный тем, что все это время они с Константином, не изменяя детским привычкам, придумывали всем гостям на балу прозвища.

— Именно, — кивнул великий князь. — Ты посмотри, какое платье у нее, прямо как нянина вишневая пастила. Так и хочется ее съесть…

Александр с трудом поджал губы, чтобы не рассмеяться. Они как раз проходили мимо довольно знатных особ, с которыми требовалось поздороваться по всем правилам этикета. Когда и приветствия, и почтенная герцогская чета остались позади, Константин продолжил шептать Александру на ухо:

— А тот господин уж очень на моего любимого пса Тимошку похож. Гляди, какая шевелюра!

Александр осторожно проследил за взглядом брата и тут же отозвался:

— Это Мюрат тебе пса напоминает?

Великий князь удивленно вскинул брови, а затем прищурился, всматриваясь в противоположный угол зала, откуда раздавался громогласный голос блистательного маршала.

— Уж зятя Наполеона лучше запомни, — посоветовал брату Александр, наблюдая, как тот закусывает губу от неловкости, — мало ли, где вы еще пересечетесь в ближайшие дни.

— Тут я с тобой спорить не буду, братец, — задумчиво протянул Константин. — Но все же, как думаешь, на кого похожа та дама?..

И они медленно двинулись дальше, перешептываясь между собой и не забывая уделять внимание гостям. Братья вновь были вместе посреди шумного бала, вновь находили повод развеять напряжение, повисшее в воздухе, потому что по своей воле никогда бы в жизни не явились на бал, потому что предпочли бы любой светской суете уединение безлюдных покоев верхнего этажа Зимнего дворца.

Как много лет назад, будучи всего лишь цесаревичами, они болтали глупости, неловко шутили и были поглощены больше незамысловатой игрой, чем политическими интригами. Старые добрые времена, канувшие в лету, юность, облаченная в неудобный шейный платок и расшитый золотом сюртук.

От этих мыслей на сердце Александра стало непривычно легко, будто в какое-то мгновенье он перестал быть императором, вернувшись в то время, когда единственное, что заботило его на балах, были хорошенькие дебютантки, когда вечерами он привычно устраивался у камина с Константином и Марией и обсуждал все, что произошло за день. Тогда краски казались ярче, а чай, выпитый среди разложенных на полу подушек — слаще. Нелепые истории Константина, рассказанные полушутливым тоном, звонкий смех Марии, отражающийся от холодных стен и потрескивание огня, бросающего рыжеватый свет на их лица, — все куда-то исчезло, испарилось, потеряло смысл.

Тепло привычных вечерних посиделок сменилось унылыми семейными ужинами и холодом рабочего кабинета, в котором Александр всегда оставался совершенно один, в тишине. Лишь скрип пера и шелест разбираемых им писем нарушали эту жуткую тишину, которая порою сводила с ума. И все вроде оставалось на своих местах: тот же самый камин, те же истории Константина и чай тоже вроде не менялся, но когда император всероссийский отрывал взгляд от бумаг, мираж семейной идиллии растворялся. Александр долго не хотел признаваться себе в том, что эта «идиллия» была лишь размытым воспоминанием его юности.

Только лишь когда он тяжело вставал из-за своего стола и подходил к камину, чтобы расшевелить затухающие поленья кочергой, завороженный видом искр, поднимающихся от раскаленного дерева, на него накатывало осознание реальности. Константин редко покидал свой полк, Мария вышла замуж. Оба они сменили пышность коридоров зимнего дворца и красоту гатчинских пейзажей на что-то дорогое их сердцу. У Александра такого выбора не было.

Он возводил глаза к расписанным потолкам, пытаясь уловить призрачные отголоски далекого веселья, словно в старых стенах до сих пор хранились образы прошлого, раздавались голоса, кружились пары по гладкому паркету, и отец что-то громко ему доказывал… Александр скучал не по ярким картинкам, а по эмоциям, которые способен был испытать, по доверию, остатки которого на тот момент еще теплились в его душе, и по близким людям, которым не приходилось отправлять письма за тридевять земель.

Все эти люди были вольны сорваться с места и посвятить жизнь чему-то, чего сами долгое время желали. Они приходили и уходили, дышащие весельем, улыбчивые, свободные, а своды Зимнего дворца благосклонно их провожали и вновь встречали. Как и Александр. Также радушно, также по-вежливому молчаливо. Он не просто стал частью Зимнего дворца, а был им —настолько же безвольный и статичный, отягощенный долгом перед империей.

Александр много раз покидал Петербург, проезжал тысячи миль, видел сотни городов, но везде чувствовал себя неразрывно связанным с троном, словно золото императорской короны невидимым ошейником обвило его шею. Куда бы он не направился, где бы не спрятался — всевидящий долг всегда вынуждал его вернуться обратно.

Александр сам не заметил, как погрузился в свои мысли, от которых его отвлекла уже знакомая фигура, появившаяся на другом конце зала. Взгляд неосознанно скользнул по пуговицам мундира, что загадочно сверкали на зеленом фоне. Все тот же строгий воротник и те же белые панталоны. Видно, императору Франции было слишком лень переодеваться перед вечерним празднеством, однако Александр не мог мысленно не согласиться с тем, что его союзник мог себе позволить подобное. И эта кричащая простота на фоне разодетых по последней моде гостей однозначно привлекала к себе гораздо больше внимания, чем пестрые краски платьев светских львиц.

В это же мгновенье Александр почувствовал, как ему становится сложнее дышать, как шейный платок сильнее впивается в горло, намереваясь по меньшей мере задушить своего хозяина. Русскому императору стало неуютно, и он больше не чувствовал той свободы и раскованности, как несколько минут назад, когда они с Константином расхаживали меж кружков шумных гостей, перебрасываясь шутливыми замечаниями.

Наполеон обладал поразительным свойством заполнять собой все пространство комнаты, ничего при этом не предпринимая. Он даже не смотрел в сторону Александра, надменно улыбаясь появившейся из неоткуда графине фон Фитингоф, которая о чем-то щебетала, не умолкая. Эту надменную улыбку Наполеон периодически прятал в своем бокале, делая осторожные глотки, определенно намереваясь растянуть один напиток на целый вечер.

Александр поймал себя на мысли, что продолжает разглядывать его, так и замерев где-то посередине зала, пока мимо проносятся одни те же лица, обрывки фраз, нелепый смех. Александр почему-то был уверен, что Бонапарт поприветствует его первым, как самого почетного гостя, но тот продолжал вести светскую беседу с обступившими его мелкими дворянами. Неужели он делал вид, что не замечает Александра? Или он действительно его не заметил?

Русский император бросил взгляд на внушительных размеров зеркало, которое отражало чуть ли не весь бальный зал, и с досадой отметил, что его высокая фигура и новый, блестящий орденами мундир, все же явно выделялись на фоне собравшегося общества. Значит, Бонапарт вздумал затеять новую игру.

Александр приосанился, вглядываясь в группки щебечущих дам и прикидывая, кого ему стоит пригласить на танец. Изначально танцы вовсе не входили в его планы, как и возмутительное поведение Бонапарта, но Романов ловко подстраивался под правила этой игры. Кажется, император французов обещал, что будет следить за ним? Так пусть же он запомнит Александра как отъявленного ловеласа, этакого Дон Жуана монарших кровей.

Его взгляд зацепился за хорошенькую девушку, которая молчаливо стояла в кругу своих подруг и только слушала их разговоры. Он направился к ней, нацепив на губы учтивую улыбку и, приблизившись, поклонился.

— Не желает ли мадемуазель подарить мне этот танец? — спросил Александр, протягивая ей руку.

Она подняла на него большие синие глаза, в которых прослеживался то ли испуг, то ли удивление. На мгновение красавица замерла, пытаясь убедиться, что приглашение адресовано именно ей, а затем присела в быстром реверансе и произнесла:

— Для меня это будет честью, Ваше Величество.

На этих словах она вложила свою маленькую ручку в его ладонь и позволила вывести себя на середину бального зала. Александру показалось, что разговоры стали тише. Возможно, их заглушили первые аккорды мазурки, а может, все взгляды действительно устремились на императора и на даму, которой посчастливилось танцевать с ним первый танец.

Партнерша оказалась на редкость умелой в искусстве мазурки. Она порхала, как пушинка над паркетом и бросала на императора лукавые взгляды, так и не решаясь начать разговор. Александр же с прискорбием отметил, что выполняет все фигуры машинально, даже учтивая улыбка, приклеившаяся к его лицу, была не более чем маской.

— Как давно вы в Тильзите? — решил спросить он ближе к концу танца, чтобы по маленькому немецкому городку не расползлись слухи о его неразговорчивости (если только не грубости).

В глазах девушки промелькнуло удовлетворение — Александр догадывался, что ей не терпелось переброситься с ним хотя бы парой слов.

— Мы с Vater и сестрами приехали позавчера, — живо ответила она. — В качестве сопровождения короля.

— С отцом и сестрами? — переспросил русский император. — Неужели король обязывает свой двор всюду его сопровождать?

— Нет, что вы! — улыбнулась дворянка. — Его сопровождает лишь часть двора, самые приближенные семьи. Если бы весь двор путешествовал с ним, для гусар Его Величества не хватило бы лошадей!

Александр рассмеялся, кружа прекрасную незнакомку по залу.

— Неужели кавалерия Его Величества настолько немногочисленна? — спросил он.

— Мне бы хотелось убедить Ваше Величество не сомневаться в армии моего короля, — улыбнулась девушка, но в ее голосе послышались нотки отчаяния. — Но я этого сделать не могу, поэтому скажу, что скорее это двор Его Величества слишком велик.

Александр качнул головой, удивляясь ее находчивости. Тем временем танец подходил к концу. Император явно различил последние аккорды и поэтому, чтобы вежливо закончить их знакомство, он тихо произнес:

— Могу ли я узнать ваше имя, мадемуазель?

Он не мог себе простить того, что не начал разговор именно с этого вопроса. Девушку же это вовсе не смутило, она смело посмотрела в его глаза и произнесла с улыбкой:

— Фредерика.

На этих словах она хотела было покинуть Александра, но он почему-то сильнее сжал ее ручку и спросил:

— Просто Фредерика?

Она усмехнулась, явно довольная своей выходкой, затем игриво опустила взгляд и ответила:

— Я хочу оставить имя моего отца в тайне, — на этих словах она вновь взглянула на Александра, ожидая его реакции.

«Она уверена, что заинтересовала меня, — мелькнуло в голове у Александра. — И хочет, чтобы я сам узнал, кто ее отец».

Он уже представил себе, как юная кокетка изображает удивление, когда лакей ей докладывает о том, что о ее персоне наводит справки сам император всероссийский.

— Каждый имеет право на секреты, — тихо произнес Александр, невесомо касаясь губами тыльной стороны ее ладони. — Благодарю вас за танец… Фредерика.

Ее имя он произнес с особой нежностью, почти по слогам, чтобы у девушки не оставалось ни малейших сомнений в том, что император попал в плен ее красоты. После этого он оставил взволнованную девушку, чтобы наконец исчезнуть из центра общего внимания.

Александр отошел на край зала и зачем-то попытался взглядом вновь отыскать Фредерику, но та словно испарилась. Роль женщины-загадки ей пока была по силам, но выходила угловатой и немного ненастоящей. Может, она бы показалась живой влюбленному юноше или зрителю, мало искушенному дамскими уловками. Русский император не относил себя ни к одной из этих категорий, и потому лишь равнодушно продолжил всматриваться в толпу.

— А вы превосходный танцор, Александр. Даже дама от вас без ума, — послышался рядом знакомый голос.

Ах да, как же он мог забыть… Александр медленно повернул голову, встречаясь взглядом с холодными серыми глазами, в глубине которых явно можно было разглядеть подобие насмешки. Подумать только, гроза всей Европы сейчас стоит перед ним, вертя в пальцах все еще недопитый бокал шампанского, и улыбается!

— Ну что вы! — легко ответил Александр, пытаясь придать голосу краски смущения. — Вряд ли я танцую мазурку лучше какого-нибудь князя в этом зале.

— Быть может вы и правы, — задумчиво протянул Наполеон. — Но только вряд ли какой-нибудь князь способен произвести такое впечатление на женщину.

— Возможно все дело в моем титуле, — иронично предложил Александр, довольный тем, что Наполеон следует по задуманному им пути наблюдений.

Бонапарт лишь хмыкнул и устремил свой взгляд на кружащиеся посреди зала пары, предоставляя своему союзнику возможность сполна насладиться созерцанием точеного римского профиля.

— Магия титула, — наконец произнес он. — Эту загадочную силу мне довелось испытать на себе сполна. Однако вряд ли титул способен окончательно расположить к себе людей. Не переносите свои достоинства лишь на блеск вашей императорской короны, Александр.

— Вы слишком плохо меня знаете, чтобы рассуждать о моих достоинствах, — шутливо напомнил ему русский император.

— Ведь именно поэтому я делаю выводы из своих наблюдений, — парировал Наполеон, пряча усмешку в бокале, точно так же, как делал это при разговоре с графиней фон Фитингоф.

Александр заворожено наблюдал за этим движением вблизи, потому что в тот момент Наполеон показался ему донельзя человечным. «Ну да, гроза всей Европы умеет улыбаться!» — саркастично напомнил русский император сам себе уже во второй раз за вечер.

— Право, я считаю, что местные красавицы и о вас вздыхают не меньше! — заметил Александр, попытавшись сгладить неловкую паузу. — Почему бы вам не пригласить одну из них на следующий танец?

В самый последний момент Романов почему-то пожалел о сказанном, ведь такие советы имели право раздавать лишь очень хорошие друзья, а он Бонапарту приходился чуть ли не врагом. Однако Наполеон лишь пожал плечами, явно не сочтя слова Александра фамильярностью, и сказал:

— Не люблю танцевать.

Так просто, емко, без объяснений.

Александр усмехнулся:

— Вы не поверите, но я тоже не поклонник танцев…

— О, ну что вы! Я охотно вам верю, — Наполеон вновь отпил из бокала. — Думаете, я не знаю, что для высокопоставленных людей балы это скорее не развлечение, а обязанность? Только не убеждайте меня в обратном, Александр, у вас этого не выйдет.

— Это было бы пустой тратой времени, особенно если учесть, что вы, как ни странно правы.

— Как ни странно? — переспросил Наполеон. — То есть вы считаете, что моя правота — редкое явление?

— Вы переиначиваете мои слова! — рассмеялся Александр. — Я вовсе не это имел в виду.

Наполеон не выглядел обиженным, Романову даже показалось, что он так странно шутит.

— Я понимаю, — сказал Бонапарт. — Видите ли, в последнее время эта непонятная обязанность легла и на мои плечи, однако мне всегда казалось, что подобного рода мероприятия вам приносят только удовольствие. Так мне казалось, пока я не познакомился с вами лично.

— И вот еще один весомый аргумент в пользу того, что нельзя верить слухам, — согласился Александр.

Они опять замолчали. Императоры стояли вдалеке от веселящегося общества, почти в тени, но Александру от этого легче не становилось. Он знал, что каждый гость в этом зале то и дело бросал на них быстрые взгляды, пытаясь предположить, о чем беседуют виновники торжества.

Русский император не видел этих взглядов, он чувствовал их кожей, словно неприятные, мажущие прикосновения, от которых ему никогда не отмыться. За фасадом всеобщего веселья скрывались знакомые разуму истины: каждый дворянин, явившийся к графине фон Фитингоф в тот вечер, искал для себя какой-нибудь выгоды. Взять к примеру ту же Фредерику — за маской верности своему королю скрывалось желание продать себя подороже, если не замуж, то в руки влиятельного любовника. Или сама хозяйка бала: она знала, что теперь власть Фридриха-Вильгельма не абсолютна и потому ей было просто необходимо сыскать поощрения французского императора, и…

Продолжать можно было бесконечно долго. На другом конце зала хмурился маршал Даву, явно споря с каким-то прусским графом, недалеко от него у стены, замер маршал Ней, одиноко потягивая шампанское из бокала. Вид у него был то ли озлобленный, то ли несчастный, Александр не мог разобрать. В вихре вальса вновь мелькнул Мюрат, что-то шепчущий на ушко своей спутнице, вслед за ним пронесся Константин. Видеть их, следующих друг за другом в одном помещении, было настолько непривычно, что Александр зажмурился, пытаясь прогнать непонятное наваждение.

— Что с вами? Вы нездоровы? — послышался обеспокоенный голос Наполеона.

— Нет, что вы, — Александр мягко улыбнулся, поворачивая лицо к императору французов. — Здесь невыносимо душно, только и всего.

Ответ Наполеона удовлетворил. Морщинка, появившаяся меж его бровей, тем самым выражая настороженность, разгладилась, и он произнес:

— В таком случае позвольте пригласить вас в сад. Я слышал, садовник графини настоящий кудесник!

— С удовольствием составлю вам компанию, — ответил Александр.

Наполеон уже хотел было направиться к выходу, как внезапно остановился и, развернувшись к Александру, недовольно оглядел того с ног до головы. Это было по меньшей мере неприятно и, если верить рассказам некоторых французских придворных, не предвещало ничего хорошего. Александр насторожился, приготовившись принять на себя удар, но в глазах Бонапарта вспыхнул задорный огонек, а уголки его губ приподнялись.

— И возьмите себе уже наконец шампанского! — притворно-серьезно воскликнул он. — Терпеть не могу выпивать в одиночестве.

Маршал Ней проследил за тем, как императоры дружно покидают бальный зал. В этом их внезапном побеге прослеживалось что-то заговорческое, не иначе как у двух едва знакомых людей внезапно появились общие секреты. Ней поджал губы.

Третий бокал шампанского в его руке медленно опустошался, а стрелка часов, так удачно размещенных перед его глазами, даже не достигла полуночи. С самого начала вечера маршал не мог разделить общей радости, устроившись в наиболее укромном месте, подальше от косых взглядов своих соотечественников. К преимуществам этого укромного места также можно было отнести то, что сам он мог смотреть косо на кого вздумается, в особенности на одного до безумия раздражающего командира императорской кавалерии.

Мюрат слишком много смеялся, слишком часто сменял партнерш по танцам и постоянно находился в поле зрения Мишеля. Словно окажись он в другой части зала, Ней все равно бы заметил его расшитый золотом мундир и звон начищенных шпор. Ах, почему императору вздумалось сделать их соседями… Нею было плевать, что своей угрюмостью он плохо вписывался в атмосферу торжества. Храбрейший из Храбрых имел полное право быть недовольным.

Теперь смех Мюрата раздался где-то совсем близко. Ней почувствовал, как его пальцы сильнее сжали ножку бокала. Блистательный маршал императора, своими подвигами затмивший всех и вся, вынуждал Мишеля ютиться в тени своей славы. Ней мог бы утверждать, что особое отношение императора к Иоахиму объяснялось их родством. Кто же еще из маршалов удостоился бы чести взять в жены сестру самого Наполеона? Однако в отношении военных компаний кумовство было бы глупостью.

Скрепя зубами Ней вынужден был признать, что благосклонность императора Мюратом была заслужена честно. Чего только стоили атаки его кавалерии при Прейсиш-Эйлау! И все же, Мюрат всегда действовал по приказу императора, в то время как Нею приходилось смирно пребывать в резерве. Со времен сражения при Эльхингене он не заслужил ни одной императорской похвалы, а Мюрат, этот безмозглый рубака…

— Ваша Светлость, как я погляжу, бал вгоняет вас в глубочайшую меланхолию! — и вот он появился перед Неем, румяный от непрекращающихся танцев и вина, веселый.

«Ваша Светлость! — мысленно передразнил его Мишель. — Извольте, Ваша Светлость!»

— Если что и вгоняет меня в меланхолию, так это неудачное расположение моих комнат, — язвительно ответил Ней, отводя взгляд от императорского зятя.

— Удивительно — впервые за столько лет я с вами полностью согласен! — заметил тот, громогласно рассмеявшись. — Но почему бы вам их в таком случае не сменить?

— Вы думаете, я не пытался? — буркнул Ней.

Он все еще не смотрел на Мюрата, надеясь, что если не уделять ему достаточно внимания, блистательный маршал куда-нибудь исчезнет, как по волшебству. Но Мюрат никуда не исчезал и почему-то молчал. Это странное молчание заставило Нея подозрительно покоситься на своего собеседника, на лице которого застыло что-то неоднозначное между удивлением и улыбкой.

— Вы действительно просили императора переселить вас? — наконец спросил он, уже не сдерживая смех.

Ней только фыркнул и, теперь уже развернувшись к Мюрату всем корпусом, процедил:

— Почему вас это так забавит?!

— Забавит? — переспросил тот. — Скорее расстраивает. Насколько же вы меня ненавидите, что обратились к самому императору!

— Я больше ненавижу шум, который вы создаете, — честно сказал герой Эльхингена.

— Вот как?

— Говорю как есть. Я уже сбился со счета, со сколькими дамами вы успели позаигрывать в этот вечер и — держу пари — на что-то вы да надеялись. А я, знаете ли, ночью предпочитаю спать, а не слушать, как за стеной!.. — Ней замолчал, не зная, как сообразить что-то саркастично-оскорбительное, чтобы Мюрат поскорее от него отделался.

Он гневно смотрел на Иоахима, который в тот момент почему-то выглядел подозрительно серьезным. Неужели получилось задеть за живое?

Ней чувствовал, как пылают его щеки то ли от выпитого шампанского, то ли духоты, наполнившей помещение. Ему казалось, что он выглядит грозно, что наверняка поставит Мюрата на место, но мысли путались, размывались, и голова шла кругом в самый неподходящий момент.

— Почему вы замолчали? — тихо спросил Мюрат. — Продолжайте, мне очень интересно, что же там за стеной?

Он издевался, он подыгрывал, он изображал серьезность только затем, чтобы Ней выглядел глупо.

— Вы сами все знаете, — сухо сказал Храбрейший из Храбрых. — Из всех маршалов я один храню верность супруге.

— Как вы в себе уверенны. Вот и продолжайте строить из себя ханжу, пока нормальные люди наслаждаются жизнью.

На этих словах Мюрат развернулся на каблуках, клацнув шпорами, и быстро зашагал прочь.

— Я-то ханжа?! — воскликнул Ней, но блистательный маршал уже его не слышал.

В саду было на удивление тихо и так свежо, что Александр невольно остановился, едва они с Наполеоном вышли на мощеную дорожку, бегущую вдоль рядов стройных яблонь. Ночная прохлада участливо обдала своим животворным дыханием щеки, пробралась в самые легкие и подарила желанную бодрость. Голова больше не кружилась.

Где-то в траве и в кустах роз, черневших в ночи размытыми пятнами, стрекотали сверчки, силясь заглушить музыку, гремящую из распахнутых окон. Теперь эта музыка не была назойливой, но все равно мешала ощутить красоту летней ночи сполна.

— Вы тоже это чувствуете? — тихо спросил Наполеон, вырывая русского императора из круговорота мыслей.

Александр непонимающе посмотрел на него, и Наполеон пояснил:

— Облегчение.

Александр лишь неопределенно хмыкнул. Быть может, Бонапарт и чувствовал себя свободно рядом с ним, чего нельзя было сказать о самом русском императоре. Романов внезапно понял, что в бальном зале ему почему-то было спокойнее. Он словно находился под защитой многоголосой толпы, но теперь, наедине с тем самым «людоедом», ужасом многих европейских правителей, стало не по себе.

Он понятия не имел, что за мысли роятся в голове этого бога войны и в чью сторону он совершит прыжок в следующий раз, чтобы напиться горячей крови.

— Облегчение, — рассеянно повторил Александр, чтобы не казаться слишком задумчивым. — Свежий воздух хорошо влияет на разум.

— В таком случае, не хотите ли пройтись? — предложил Наполеон, который стоял на два шага впереди Александра.

— Да-да, вы правы, — русский император улыбнулся. — Простите мне мою медлительность.

Они двинулись вперед по дорожке неторопливым шагом и, по мере их отдаления, музыка бала становилась все тише и тише.

— Этот день был наполнен событиями, — Наполеон вновь прервал тишину. — Но он стоил того, чтобы его прожить. Нас ждет великое будущее, Александр, помяните мое слово! Как давно я хотел обрести вас в роли своего союзника, ведь теперь весь мир лежит у наших ног. Вы еще не осознали этого?

— Весь мир? — удивленно переспросил Александр. — Не думаю, что Новый Свет согласится с вами.

Наполеон лишь неопределенно махнул рукой.

— Новый Свет не представляет для меня особой ценности. Мир — это Европа, это те дворяне, которые пришли сегодня, чтобы просить нашей с вами снисходительности, и этот мир уже наш, понимаете? Мы с вами будем править им, вести наши народы в блистательное будущее, пока мелкие короли станут лишь нашими верными подданными. Они уже ими стали, просто пока этого не поняли.

Александр задумчиво кивнул, покосившись на Бонапарта, который, хотя и доставал ему лишь до плеча, шел так уверенно, что Александр восхитился. Лунный свет очерчивал грозный профиль — нахмуренные брови, орлиный нос и поджатые тонкие губы, руку Бонапарт по привычке спрятал за пазуху точно так же, как на портрете, копию которого русскому императору тайно передали еще в прошлом году.

Тогда Александр долго всматривался в спокойные серые глаза и гадал, как такого совершенно обыкновенного человека могут бояться наследники древнейших королевских династий. И сам он, будучи тогда еще убежденным врагом нахального узурпатора, почему-то испытывал непонятный трепет, когда смотрел на портрет.

И теперь, идя с пресловутым узурпатором плечом к плечу, Александр не мог поверить, что тот посвящает его в свои планы, что сам Александр вдохновляется этими планами и начинает мечтать об этой утопии. Что-то особое было в речах Наполеона. Эта резкость, с которой он чеканил фразы и граничащее с ней воодушевление, военная выдержка и мечты бывшего революционера. Все это создавало гремучую смесь, которую Бонапарт подпитывал еще и своим взрывным характером.

— Я вижу, вы уже устали от политики, — сказал Наполеон после нескольких мгновений молчания. — Я прошу вас обдумать то, что я только что сказал. Это очень важно.

— На это у меня будет целая ночь, но вы меня уже заинтересовали, — признался Александр.

— Всего лишь заинтересовал? А вас трудно соблазнить властью! — Наполеон качнул головой. — К слову, как вы обосновались в Тильзите? Все ли вас устраивает?

Александр был только рад сменить тему, и поэтому оживленно ответил:

— О да, мой дом достаточно просторный, в нем несколько замечательных комнат в которых имели удовольствие разместиться мои сопровождающие. Что касается армии…

— Я спросил не об армии, а о вас, — перебил его Наполеон.

Русский император даже не понял сначала, оскорбила ли его эта выходка, или же прельстила тем, что Бонапарту было важно его удовлетворение.

— В целом я доволен, — коротко ответил Александр.

— Но вот незадача, вы, похоже, живете в русском квартале, рядом с вашей армией? — уточнил Наполеон.

— А где мне еще жить? — рассмеялся Александр. — Мне кажется, все справедливо.

— Да, но мы с вами будем видеться каждый день, — начал объяснять Наполеон. — Будет очень неудобно постоянно добираться друг к другу в экипажах, вы не находите?

Александр бросил на Бонапарта короткий подозрительный взгляд, боясь предположить, к чему ведет этот разговор, а потом признал:

— Пожалуй, вы правы.

— В таком случае… — Наполеон резко остановился, повернувшись к русскому императору, заставляя того сделать то же самое.

— В таком случае, — повторил Наполеон, — позвольте предложить вам особняк напротив моего дома. В нем живут Ожеро, Ланн и Коленкур, а верхний этаж будет полностью в вашем распоряжении. Как вы на это смотрите?

Русский император не знал, как отреагировать. Это, конечно, было неслыханной дерзостью — предлагать императору оставить свою армию, но сильной разницы между домами, расположенными в одном городе не было. На деле Александр вовсе не покидал своей армии, ведь он не планировал никуда уезжать из Тильзита. Но что же скажут люди? Как начнут объяснять этот непонятный приступ франкофильства?

Александр вдруг понял, что это его совсем не волнует. Что было действительно важно, так это дружба Наполеона, которую тот так искренне предлагал. Не было времени раздумывать, эта дружба избавила бы Россию от войн на ближайшие годы, и поэтому между мнением людей и будущим своего государства русский император выбрал последнее.

Александр мягко улыбнулся, выражая согласие, и, в подтверждение этого жеста, сказал:

— Мне нравится ваше предложение, Наполеон.

— Ты спятил! Какого черта ты забыл во французском квартале?! — яростно шептал подвыпивший Константин, пока лакеи под покровом ночи загружали еще не разобранные с утра вещи императора обратно в карету.

Александр мученически сжал пальцами переносицу, закрыв глаза, но это его никак не избавило от причитаний брата.

— Я с тобой вообще-то разговариваю! — не унимался Константин. — Что тебе этот французишка уже успел наплести, пока вы где-то пропадали? Да, я не видел тебя под конец бала, объясни…

— Брат мой, — Александр устало возвел глаза к небу, моля бога даровать ему крупицы терпения, — во-первых этот самый «французишка» стоит рядом с нами…

Русский император действительно приехал в свой тильзитский дом в одной карете с Наполеоном, который сам вызвался его сопровождать. Теперь же Бонапарт скучающе стоял возле братьев, ни слова не понимая из их разговора и наблюдая за работой слуг.

— Он не понимает нас! — сказал Константин.

— Я как раз хотел сказать, что это крайне невежливо с нашей стороны — говорить по-русски в его присутствии.

— Полагаешь, будет лучше, если я повторю все свои претензии на французском?!

— Право, не стоит.

Тем временем Наполеон, которому наскучило наблюдать за перепалкой братьев, великодушно предложил:

— Если Его Высочеству великому князю угодно устроиться в одном доме с императором Александром, он может поехать с нами.

— Ах ты лягушатник… — процедил сквозь зубы Константин на русском, но Наполеону улыбнулся самой обворожительной из тех улыбок, на которые был способен в своем состоянии, и ответил на французском:

— О нет, Ваше Величество! Время позднее, я порядком подустал. Это брат мой полон сил, как и подобает императору. Благодарю вас за предложение, но я откажусь.

Александр усмехнулся и, кивнув лакеям, закончившим погружать его вещи в экипаж, произнес на французском:

— В таком случае мы с императором Наполеоном покидаем вас, дорогой брат, выспитесь хорошенько перед завтрашней охотой.

— Непременно! — буркнул Константин и, коротко поклонившись императорам, зашагал в сторону уже бывшего дома Александра.

— Что-то ваш брат сегодня не в духе, — заметил Наполеон.

— Видать, перебрал со спиртным, — махнул рукой Александр. — Так что ж, едемте?

— Да, иначе мы рискуем вовсе не спать этой ночью, — согласился Наполеон. — А северные ночи летом на редкость коротки.

— Где-то и вовсе ночей в это время нет, — заметил Александр, когда они сели в карету и тронулись в сторону французского квартала.

— Мечтаю побывать в Петербурге в летнее время, — признался Наполеон. — Столько рассказов ходит об этих ваших «белых ночах»! Вот вы, к примеру, не испытываете проблем со сном летом?

Александр усмехнулся, поражаясь немного наивному вопросу от грозного правителя, и ответил:

— Вы ведь знаете, что государь за день так устает, что готов спать, как убитый, даже при свете дня, да и петербуржцы уже давно привыкли к отсутствию кромешной тьмы по ночам. А в столицу нашу обязательно приезжайте, вы влюбитесь в этот город, я вам это обещаю!

— Звучит заманчиво, — хмыкнул Бонапарт. — Но, как вы верно заметили, государи люди занятые. Быть может, в следующий раз мы с вами встретимся и в Петербурге.

«В следующий раз», — эхом прозвучало в голове Александра. Он поверить не мог, что они обсуждают визит Наполеона в столицу России уже в первый день знакомства. Что же будет, когда они подпишут договор? Бонапарт уедет в Петербург с Александром в одном экипаже? Наполеон, похоже, совсем не шутил, и серьезность его речей немного пугала Александра.

Карета немного поскрипывала, разрезая этим тихим скрипом ночную темноту. Копыта лошадей мерно отстукивали неведомый ритм по мощеной дороге, и через окно в карету проскальзывало холодное дыхание ночи.

— Мы можем встретиться не только в столице. Москва тоже красива, да и добраться вам до нее будет проще, — почему-то предложил Александр, сам ужасаясь тому, что произнес это.

— Вы так по всей России меня прокатите, Александр! — рассмеялся Наполеон. — Вы весьма гостеприимны. Позвольте же и мне в свою очередь пригласить вас в Париж, там тоже есть на что посмотреть, уверяю вас. Одни сады императрицы чего стоят!

— Не могу отказаться от вашего предложения, — в свою очередь улыбнулся Александр. — Я никогда прежде не бывал в Париже.

— Я слышал, вы любите путешествия, — сказал Бонапарт. — Тяжело быть монархом и любить путешествия, ведь вы не можете надолго оставлять свою страну.

— Благо, размеры моей страны с лихвой удовлетворяют моим потребностям в странствиях, — заметил Александр. — Так что мне даже не обязательно покидать ее. А вот вы, — он отвлекся от созерцания вида за окном и повернул голову к Наполеону, — вы, стало быть, тоже очень любите путешествия.

— Как вы наблюдательны.

— Египет, Италия, Пруссия…

— Да, мои путешествия способны наделать шуму.

— О, не то слово!

— А еще у меня превосходная память, и я могу в деталях описать каждое из них…

— Я бы с нетерпением послушал.

— …но, в другой раз. Мы приехали.

Александр оглянулся и заметил, что карета действительно остановилась, а услужливый лакей с фонарем в руке уже с готовностью открыл дверцу, позволяя императорам покинуть экипаж.

— Вот и ваш дом, нравится? — спросил Наполеон, указывая на громоздкое здание с большими темными окнами.

В темноте трудно было различить детали, Александру даже сперва показалось, что стены особняка искусно отделаны лепниной, но то была лишь тень, которую отбрасывали деревья под светом фонаря.

— Ничего не могу сказать, — честно ответил русский император. — Быть может, утром мне удастся рассмотреть его детальнее, но пока я почти ничего не вижу.

— И то верно, — хмыкнул Наполеон. — Приглашаю вас в гости в любое время дня и ночи, если вас не затруднит переход через дорогу, ибо мой дом — как я уже говорил — находится прямо напротив вашего.

— Я подумаю над вашим предложением, — ответил Александр. — И попрошу вас не злиться на меня, если вдруг я действительно явлюсь к вам в любое время дня и ночи.

— Я буду только рад вас видеть.

— Тогда… до завтра?

— До завтра, Александр.

Наполеон произнес прощание почти шепотом, чуть приподняв уголки губ, а потом, как ни в чем не бывало, развернулся и зашагал по направлению дома напротив.

Некоторое время Александр рассеянно упирался взглядом в его спину, пытаясь дать объяснение непонятному дружелюбию своего недавнего врага. «Я буду только рад вас видеть… в любое время дня и ночи…» — как много пафоса, какие громкие слова. Из всего сказанного Александр понял лишь одно: Бонапарту вряд ли можно было верить. Все его речи пестрели невероятными планами — обзавестись подданными королями, навестить Петербург в качестве гостя, принять в своем доме русского императора в любое время суток… Видеть твердые намерения в этом полете фантазии было крайне трудно.

Наполеон, удаляющийся от него в ночи, выглядел одиноко. Оставленный шумными подданными и маршалами, идущий со сцепленными за спиной руками, чуть сутулясь, он возвращался в свой дом, растворяясь в ночной темноте. Вот он подошел к двери и постучался в нее.

На этом моменте русский император отвернулся, чтобы случайно оглянувшийся Наполеон ни в коем случае не встретился с ним взглядом. Это было бы краем неловкости.

Александр качнул головой, прогоняя глупые мысли. Он слишком устал за день, чтобы набивать голову всякой чушью. Преодолев несколько ступенек, ведущих ко входу в дом, он скрылся в темных коридорах особняка, думая лишь о чистой постели и о своей неописуемой усталости.

Chapter Text

Летнее солнце слепило глаза, вынуждая раздражительно оглядываться по сторонам, чтобы еще раз отметить присутствие всех позванных гостей, за исключением одного. Наполеон вздохнул и подозвал к себе Коленкура.

— Император Александр ничего не передавал? — спросил он почти шепотом.

— Нет, сир, — был такой же тихий ответ.

— Где же он может быть?!

— Я думаю, он должен явиться с минуты на минуту, сир. Сейчас лишь без пяти минут девять, а вы пригласили его к девяти часам утра, — напомнил генерал.

— Какая точность! — фыркнул Наполеон. — В то время как все остальные приехали раньше!

— Простите за столь вольное замечание, сир, но император Александр — не все остальные.

— Я это уже успел заметить.

Специально для императоров было расчищено и огорожено высоким забором небольшое поле, на которое предполагалось выпустить заранее пойманных ланей. Сами императоры должны были расположиться в беседке, из которой открывался превосходный вид на все поле, и уже оттуда начать охотиться. Сначала Наполеону не понравилась идея с такой «неподвижной» охотой, но потом он решил, что в летнюю жару ему бы меньше всего на свете хотелось носиться по лесу под лай собак в поисках диких зверей.

Неподалеку от императора французов стояли его маршалы: Ланн, Мюрат, Даву, Ней и Ожеро. Они о чем-то тихо переговаривались, но по их лицам прослеживалось, что беседа была не из приятных. Бонапарт мысленно поблагодарил их за показную дружбу и согласие и перевел взгляд на Фридриха Вильгельма, вид которого был совсем несчастный, будто он приехал не на охоту для развлечений, а на собственную казнь.

Прусский король в тот момент вызывал к себе только сочувствие, да и то, лишь у сердобольных людей, к которым Наполеон никогда себя не относил. Талейран накануне сообщил Бонапарту по секрету, что по поводу организации охоты распоряжался как раз таки Фридрих Вильгельм, но этого было слишком мало для императорской благосклонности.

Вдруг Коленкур шепнул:

— Его Величество император Александр!

Наполеон тут же забыл о прусском короле и, проследив за взглядом Коленкура, увидел русского императора, приближающегося к поляне верхом. Белокурый мужчина, восседавший на сильном белом коне с блестящей гривой, был похож скорее на греческого бога, чем на простого смертного. На его щеках горел розоватый румянец, широкая грудь вздымалась под тканью мундира и эполеты на плечах переливались золотом в лучах июльского солнца. На лице у него застыла легкая улыбка, с которой он готовился приветствовать собравшееся общество.

Его сопровождал великий князь и два русских генерала, что ехали чуть позади.

Достигнув поляны, Александр легко спрыгнул с лошади и начал обмениваться приветствиями с окружающими. Обида едва заметно кольнула Наполеона — русский император не поздоровался с ним первым, но потом его настигло осознание, что Александр поступает точно так же, как Наполеон накануне вечером, когда обществу своего союзника он предпочел беседу с графиней фон Фитингоф.

Наконец, Александр приблизился к императору французов. При дневном свете он выглядел совершенно иначе, чем когда они расстались в предыдущий вечер напротив особняка, который Бонапарт сам рекомендовал своему союзнику. Пожалуй, свет утреннего солнца придавал образу русского императора поистине ангельские черты, в то время как фонарь, зажженный в ночной мгле, делал Александра больше похожим на собственную тень.

Ночь капризно поглощала цвет его светлых волос и прятала голубизну ясных глаз, а утро позволило Бонапарту вновь уловить особый шарм во всех чертах Александра. Его появление незаметно оживило гостей, в особенности, императора французов.

— Доброе утро, я рад охотиться сегодня вместе с вами, Наполеон, — произнес русский император в ответ на угрюмый взгляд Бонапарта.

Это лаконичное приветствие заставило сойти на нет тень от обиды, поскольку теперь все внимание Александра было сосредоточено именно на императоре французов.

— А я рад вновь видеть вас, — ответил Наполеон. — Позвольте представить вам генерала Коленкура — это отважный человек и притом мой незаменимый помощник.

Арман поклонился русскому императору.

— И вам доброго утра, генерал, — кивнул Александр. — Отважные люди в наше время нужны, как никогда.

— Для меня честь быть представленным вам, Ваше Величество, — ответил Коленкур.

— Погода сегодня на редкость теплая, — заметил Александр, поднимая взгляд на небо, где сиял горячий солнечный диск. При этом лучи, падающие на его лицо, придавали его и без того светлым глазам загадочный лазурный блеск.

— Именно поэтому было принято решение охотиться, не покидая вон той беседки, — Наполеон указал рукой в сторону расчищенного поля. — Быть может, вы сочтете это варварством, и я не осмелюсь с вами спорить.

— Нет, мне уже доводилось принимать участие в такой охоте, — сказал Александр. — Однако ничто не способно заменить осенние забавы в Гатчине. Именно там вы бы смогли проникнуться самим духом охоты.

— Вас как не послушаешь, так все в России лучше — и столицы, и развлечения, — усмехнулся Наполеон.

— Так что же поделать, если это чистая правда! — рассмеялся в свою очередь Александр. — Однако в такую жару та беседка кажется мне отличным решением.

Они неторопливо двинулись в сторону поля, возглавляя разодетую в самые лучшие мундиры процессию.

— Вы жалуетесь на жару! — воскликнул Наполеон. — Да что вы знаете о жаре, дорогой Александр!

— Вам может показаться, что Россия — страна вечной мерзлоты и снегов, но это далеко не так, — сказал Александр. — Даже в Петербурге выдаются поистине жаркие деньки.

Гости разместились в продолговатой беседке, навес которой дарил долгожданную тень. Лакеи принесли ружья и в первую очередь вручили их императорам, расположившимся посередине и окруженным своими приближенными. Фридрих Вильгельм добился того, чтобы оказаться по правую руку от Бонапарта, но до сих пор не проронил ни слова.

— Как видите, в Пруссии тоже лето никого не щадит, — сказал он, но ему ничего не ответили.

Наполеон принялся разглядывать принесенное ему ружье с истинно артиллерийской придирчивостью, будто кто-то осмелился бы подсунуть ему плохое оружие. Заметив заинтересованный взгляд Александра (которого он и добивался), Бонапарт пояснил:

— Старая привычка. Вы же знаете, я всегда командовал артиллерией.

— И что же вы скажете об этом ружье? — спросил Александр.

— Если кратко, то для стрельбы по ланям сгодиться, — усмехнулся Наполеон. — Так что же, господа? Начнем!

Стоило ему лишь произнести эту фразу, как слуги открыли ворота в стене, огораживающей поле, и перед императорами пронеслись грациозные животные, поднимая копытами облака пыли. Среди этой пыли Наполеон мог отчетливо разглядеть пятнистые спины ланей, что мелькали перед его глазами. Он поднял ружье, осторожно прицелился и выстрелил.

У одной из ланей, готовящейся сделать очередной прыжок, передние ноги подогнулись, и она упала на землю.

— Хороший выстрел! — воскликнул Фридрих Вильгельм. — Но почему бы вам не выстрелить еще раз, чтобы прекратить мучения животного?

— За меня это сделают егеря, чтобы наверняка, — без особого желания ответил Наполеон.

Александр тоже выстрелил и попал во вторую лань.

— А вы не отстаете от меня, Александр! — похвалил его Бонапарт.

— Быть может, мне тоже следовало служить в артиллерии? — Александр бросил на Наполеона лукавый взгляд, сдувая дым, струящийся из дула ружья.

Он сделал это с удивительно женским изяществом, не свойственным обычному военному, которому дым никогда не докучал. Притом русский император, похоже, считал это совершенно естественным, равно как и то, что человек обязан сохранять идеальную осанку на протяжении всего дня.

— Никогда не поздно поступить ко мне на службу! — хмыкнул Наполеон, наблюдая, как Александр небрежно опускает свое ружье. — А я в знак нашей дружбы, так уж и быть, назначу вас сразу бригадным генералом.

— Всего лишь бригадным генералом! — Александр сделал вид, что расстроился. — Что же от меня требуется, чтобы вы сделали меня маршалом?

— О, для этого не нужно много усилий, — заверил его появившийся из ниоткуда Мюрат. — Главное — это храбрость и преданность главнокомандующему, — он оперся локтями на бортики беседки, целясь в резво прыгающую лань.

— Что ж, думаю, моей храбрости вполне должно хватить, — рассудил Александр.

— Не сомневайтесь, Ваше Величество! — отозвался Мюрат и выстрелил. Еще одна лань упала на землю.

— Вот видите, Наполеон, ваши маршалы не прочь принять меня в свои ряды, — гордо заявил Александр.

— Я обязательно подумаю над этим, — пообещал Наполеон, стараясь не натыкаться взглядом на Фридриха Вильгельма, который так и ждал подходящего момента, чтобы вставить какую-нибудь фразу.

— Не думайте в пользу моего брата, России все еще нужен император, — к ним подошел Константин. — А вот я командую гвардейским корпусом и, бьюсь об заклад, такого маршала вы бы наверняка не хотели упустить.

Великий князь выглядел на удивление бодрым по сравнению со вчерашним вечером. Взгляд его обрел определенную ясность, а черный фрак, увешанный орденами, придавал его фигуре вид воистину царственный.

Константин взвел ружейный курок и прицелился, желая подтвердить сказанное действиями, но пуля пролетела в паре дюймов от шеи перепуганной лани.

— Таракан!* — в сердцах воскликнул великий князь.

— Какой таракан? — удивленно переспросил Наполеон, оглядываясь по сторонам.

До сих пор ему казалось, что человек не способен разглядеть насекомое, когда полностью сосредоточен на своей мишени, но Константин, похоже, обладал на редкость хорошим зрением.

— Какой таракан? — переспросил великий князь, удивленно уставившись на Наполеона.

— Вы ведь только что прокричали, что увидели таракана, верно Мюрат? — сказал Наполеон.

— Верно, сир, — отозвался маршал.

— Я?! — Константин бросил обескураженный взгляд на Александра.

Наполеон и сам взглянул на своего союзника, который вцепился пальцами в переносицу и поджал губы, которые вот-вот должны были расползтись в улыбке. Заметив, что на него все смотрят, русский император кашлянул в кулак, расправил плечи и сказал:

— Похоже, великий князь ошибся, не берите в голову.

Наполеон приподнял бровь, вглядываясь в глаза Александра, тот же совершенно спокойно смотрел на Бонапарта, будто пару мгновений назад совсем не пытался сдержать вырывающийся из груди смех. Так они и смотрели друг на друга, не произнося ни слова, пока Наполеон не расслышал краем уха, как Константин вновь прошипел сквозь зубы: «Тарака-ан!».

— Вам не кажется, что вашему брату всюду мерещатся тараканы? — обеспокоенно прошептал Наполеон, подойдя ближе к Александру, то и дело оглядываясь на Константина.

— Нет, я абсолютно уверен, что с ним все в порядке, — спокойно ответил ему русский император, увлеченный охотой.

Он с восторгом наблюдал, как французские маршалы избавляются от последних ланей и, похоже, был совсем не заинтересован в предмете разговора.

— Я бы на вашем месте обратился к лекарю, чтобы тот осмотрел великого князя, — с готовностью принялся советовать Наполеон. — Нельзя так халатно относиться к здоровью собственного брата!

— Уверяю вас, великий князь абсолютно здоров. Да и поведение такое, признаюсь, довольно распространено среди русских людей.

Александр наконец отвлекся от поля, вновь посмотрел в глаза Наполеону своим холодным спокойным взглядом и сказал:

— Поэтому, бога ради, не волнуйтесь.

«Довольно распространено среди русских людей», — зачем-то повторил про себя Бонапарт, недоверчиво поглядывая на своего союзника, который говорил об этом, как о какой-то обыденности. Его не пугала армия Александра, не пугали генералы, но то, что в России мерещащиеся насекомые считались нормальным явлением, как минимум вводило в ступор.

В это время охота подошла к концу. Наполеон это понял по восторженным крикам своих маршалов, которые восхищались меткостью Ожеро, прикончившего последнюю лань. Теперь ружья были отложены и гости начали медленно покидать беседку, обмениваясь впечатлениями, в то время как слуги принялись за уборку поля.

Наполеон задумчиво смотрел, как молодые лакеи ловко хватают туши животных за ноги и оттаскивают их к воротам. Предполагалось, что часа через два из части убитых ланей будет приготовлен поздний завтрак, который императоры смогут отведать по возвращении в город.

— Наполеон? — тихо позвали его, вытаскивая из задумчивости.

Он не привык, что к нему обращается по имени кто-то кроме жены и матери. Только «сир» или «ваше величество». Ему было неприятно, когда при первой встрече Александр произносил его имя с трудом, будто брезговал им, но теперь из уст русского императора оно звучало очень естественно, и в то же время странно. Настолько странно, что Наполеону захотелось сделать вид, что он не услышал обращения, чтобы Александр повторил его имя еще раз.

— Я уже иду, — тихо проговорил он, поднимая взгляд на своего союзника, который смотрел на него, вальяжно облокотившись на стену беседки.

Лицо русского императора изображало то ли сочувствие, то ли легкую грусть, Наполеон не мог разобрать.

— Если бы я вас не знал, мне бы показалось, что вам жаль бедных животных, — осторожно произнес Александр.

— Не говорите ерунды, — махнул рукой Наполеон.

— Я и сказал: если бы я вас не знал…

— О, так теперь вы меня хорошо знаете?

Александр усмехнулся, опуская взгляд в пол.

— Есть ли в мире хоть один человек, который знает вас хорошо? — почему-то спросил он, избегая вновь смотреть на Бонапарта.

Наполеон же не отрывал взгляда от союзника. Он смотрел на него и думал, что же скрывается за этим простым вопросом, за печальной усмешкой и желанием русского императора так по-человечески остаться с ним в беседке, вдруг решив, что грозного завоевателя что-то печалит.

— Думаю, таких людей не существует, — признался Наполеон.

Александр задумчиво кивнул и они вдвоем молча покинули беседку, возвратившись в общество шумных гостей.

День постепенно перетек в вечер, когда Наполеон отпустил всех министров, чтобы императорам подали ужин. Его кабинет плавно погрузился в нечеткие сумерки, придавая мебели расплывчатые черты.

Около пяти часов к ряду они безвылазно сидели в этой хоть и немаленькой, но, от обилия людей, тесной комнате, указывали пальцами на карту, расставляли на ней красные флажки и дискутировали о предполагаемых границах. Наполеону не нравилось выслушивать чужие аргументы, не нравилось брать во внимание мнение напыщенных дворян, но того требовал заключаемый им мир, и он, скрепя зубами, следовал предписанному протоколу.

Александр, на удивление, готов был идти на уступки, тем самым вынуждая и императора французов лояльнее относиться к своему союзнику. Наполеону не нравилось и это. Он привык диктовать то, что сам считал нужным, и привык, что все беспрекословно выполняли его приказы.

Фридрих Вильгельм, пришедший скорее для того, чтобы просто напомнить о своем присутствии, постоянно молчал, то и дело бросая на Александра полные надежды взгляды, и, так и не добившись даже малейшего упоминания Пруссии в состоявшейся беседе, вынужден был покинуть кабинет Бонапарта ни с чем.

Теперь, когда шум голосов наконец-то стих и императоры остались совершенно одни, Александр устало опустился в одно из кресел и прикрыл глаза. Наполеон же по привычке продолжил мерить  шагами кабинет, постепенно забывая о присутствии русского императора. По его расчетам, первый день обсуждения условий мира прошел более чем успешно, костью поперек горла вставала проклятая Пруссия, с которой еще следовало разобраться, но ситуация с Россией обещала с каждым днем становиться все лучше.

В комнату тихо вошел Рустам, чтобы зажечь свечи.

Наполеон заметил, что Александр открыл глаза и теперь с любопытством изучал мамлюка, одетого в свой привычный костюм. Пожалуй, красные шаровары, арабский кафтан и тюрбан на голове слуги не совсем вписывались обстановку небольшого европейского городка, чем и могли вызвать удивление у обывателей.

Когда свечи были зажжены, Рустам поклонился Наполеону и так же тихо покинул его кабинет.

— Я вижу, вам понравился мой мамлюк, Александр, — сказал Бонапарт с усмешкой.

— Скорее, немного неожиданно было увидеть его, — отозвался русский император. — Вы привезли его с собой из Египта?

— Так же, как и всю роту мамлюков, которая сейчас входит в состав моей армии, — гордо сообщил Наполеон. — Рустам верный слуга, он беспрекословно выполняет все мои приказы.

— Пожалуй, среди прочих слуг он выглядит весьма… экзотично.

— Что ж поделать, мне нравится выделяться.

— Я успел это заметить, но, признаться, до сих пор я с трудом верил, что человек, проведший в Африке год, способен вернуться в Европу целым и невредимым. И вот вы передо мной… — задумчиво проговорил Александр.

— Что же в этом удивительного? — улыбнулся Наполеон.

— Сам не знаю, — пожал плечами Александр. — Я не могу представить себя, покидающим пределы Евразии. Это было бы какой-то авантюрой, чем-то совершенно невероятным…

— Как вы могли уже заметить ранее, я люблю путешествовать, — парировал Наполеон. — Но на тот момент мне и самому не верилось, что я отправляюсь с экспедицией в Египет. Я настолько был одержим этой идеей, что собрал чуть ли не весь профессорский состав Сорбонны, чтобы эти ясные умы смогли привезти во Францию знания о пирамидах, сфинксах, пустынях, о нынешнем населении с берегов Нила… Зато, когда я вернулся, вся Франция была одержима египтологией!

— Но как вы решились на это?

— Я был лишь генералом, исполняющим приказы директории. Решился? Я вовсе не решался. Я твердо знал, что хочу ступить на землю, по которой две тысячи лет назад ходил Александр Македонский. Стали бы вы раздумывать, если бы в один момент вам представилась возможность исполнить мечту юности?

— Думаю, нет, — Александр грустно улыбнулся. — Но расскажите мне, какой он, Египет?

Русский император впился в Наполеона пытливым взглядом, который так и вопил: «Я хочу знать все!» В тот момент Александр почему-то напомнил Наполеону мальчишку, начитавшегося книг о морских сражениях и теперь допытывающего своего дядюшку-капитана о его приключениях. Эта мысль заставила Наполеона едва заметно улыбнуться. Монархи тоже люди.

Тени, отбрасываемые пламенем свечей, плясали на бледном лице Александра, едва заметно искажая его черты. В его светлых глазах отражались их дрожащие огоньки, колеблемые дуновением летнего ветра, что пробирался в кабинет сквозь открытое окно.

Наполеон сам не заметил, как его увлекло созерцание собеседника, пока этот краткий миг задумчивости не был вновь прерван Рустамом, который принес ужин.

Наполеон поспешно отвел взгляд от Александра, будто пару минут назад не изучал его лицо как в первый раз. Рустам в замешательстве замер с подносом в руках перед рабочим столом, на котором до сих пор лежала карта с красными флажками.

— Убрать? — спросил он с грубым акцентом.

— Да-да, Рустам, ставь ужин на стол, — сказал Наполеон, одним движением сворачивая карту. — К чему формальности и строгий этикет королевских трапез, если ужинать в кабинете куда удобнее, — добавил он, оглядываясь через плечо на Александра.

— Вы не представляете себе, насколько я рад это слышать, — сказал Александр. — Сейчас мне меньше всего хочется идти в столовую и пытаться завязать светскую беседу со всеми, кто явится на ужин.

Наполеон тем временем придвинул к рабочему столу два стула, поставив их с противоположных сторон.

— В этом я с вами солидарен, — сказал он. — О, поглядите-ка, что нам сегодня подают — запеченная оленина, какая неожиданность!

Александр рассмеялся, занимая место напротив Наполеона.

— Если нам подадут ее и завтра, то я начну жалеть, что согласился охотиться с вами этим утром, — сказал русский император, кладя небольшой кусок мяса к себе на тарелку.

— Ну что вы, мой повар мастер своего дела, она может приготовить оленину так, что вы ни за что ее не отличите от курицы, — усмехнулся Наполеон.

— Вашего повара следует сжечь на костре за колдовство в таком случае, — сказал Александр.

— Нет, умоляю вас, он мне еще пригодится. Вина?

— Буду премного благодарен.

— Они наконец додумались доставить сюда шамбертен, это не может не радовать.

— Так вы неравнодушны к вину?

— Я не равнодушен к этому вину, — Наполеон важно поднял

к верху указательный палец. — Так что же, мой дорогой Александр? За мир!

— За мир! — повторил Александр, поднимая свой бокал.

Наполеон сделал пару глотков из своего бокала и прикрыл глаза, наслаждаясь терпким вкусом любимого сорта бургундского.

— Нет, не существует в этом мире лучшего вина, — произнес он наконец, отправляя в рот кусочек оленины.

— У него действительно дивный вкус, но, признаться, я не совсем разделяю ваш восторг, — сказал Александр. — Да и с чего мы вдруг заговорили о винах, если вы уже собирались рассказать о вашей египетской экспедиции?

Восторг, горящий в небесно-голубых глазах, теперь отражающих золото свечей, немая просьба увлеченного мальчишки, скрывающаяся за маской надменного монарха. Можно ли было назвать это искомым изъяном, если такие эмоции выглядели столь очаровательно на лице русского императора?

Наполеон улыбнулся. Он аккуратно промокнул салфеткой губы и сказал:

— Так что же вы хотите прежде всего услышать? С чего мне начать?

— С самого начала, прошу вас! — воскликнул Александр.

— Что ж, — вздохнул Наполеон, польщенный столь живым интересом своего союзника, — в таком случае, девятнадцатого мая одна тысяча семьсот девяносто седьмого года наш флот покинул Тулонский порт и устремился на юг…

Сначала Наполеону казалось, что рассказ получается скучным, потому что как главнокомандующий, он в первую очередь отдавал значение количеству людей, орудий, кораблей, широте и долготе, — словом, он был скрупулезным математиком, и начало рассказа показалось ему набором цифр, от которого император Александр мог легко заскучать. Но затем на смену цифрам пришел легкий морской бриз, лучи экваториального солнца и скрип рей, будто чем дальше заходило его повествование, тем живее становились старые воспоминания. Будто теперь он был не императором Наполеоном, а снова повязал на поясе трехцветный кушак генерала Бонапарта.

Ожили крики чаек, тени его подчиненных и товарищей, пляшущие на полотне белого паруса, в ушах неясным гулом застыла английская и арабская речь. В подзорную трубу была видна едва очерченная полоса суши. В нос ударил горьковатый запах синих волн средиземного моря. Пьянящий, волнующий, готовящий к чему-то неизведанному.

Генерал Бонапарт высадился близ Александрии. Неуверенно шагая по песчаному берегу, он всматривался в безоблачное небо, распростершееся на несколько десятков миль вокруг. Он шагал и шагал, не веря, что наконец очутился в этой необыкновенной стране, о которой так часто читал, будучи лишь маленьким курсантом в Бриенне.

Он не мог поверить, что путь к заветной мечте оказался таким доступным. Бонапарт был полон воодушевления и, наверно, мог свернуть горы в одиночку во благо своей бессмертной славе.

Он набирал горсти раскаленного песка, пропуская его сквозь пальцы, оглядывался на верных солдат, следующих за ним, и был уверен в успехе экспедиции.

— А потом мы впервые встретились с мамлюками в битве у пирамид, — мечтательно произнес Наполеон.

Он, восседающий верхом на лошади, должно быть, выглядел крошечным на фоне этих пирамид. Никому неизвестный пигмей, посмевший посягнуть на святое. Но это лишь пока. Его звезда все еще ярко освещала свод небес, и под ее пламенеющим взором он поклялся творить великие дела.

Место, пропитанное древней историей, еще было способно засвидетельствовать события истории новой, которую творил этот крошечный на фоне пирамид генерал.

Генерал смотрел на войско мамлюков с коварной улыбкой. Они лишь выглядели угрожающими — изогнутые арабские сабли, небритые лица, большие глаза, горящие гневом. Однако французы имели над этим огромным войском одно преимущество — дисциплину.

Главнокомандующий скомандовал атаку. Окровавленная арабская сабля мелькнула в воздухе.

— По прибытии в Каир я представился султаном Кебиром, — усмехнулся Наполеон. — Арабы отнеслись ко мне с предубеждением, но я тут же заговорил с ними о пророке Мухаммеде. Этого было достаточно, чтобы влиться в их доверие.

Он угрюмо оглядывал глиняные хижины, между которыми змеились пыльные улочки. Здесь не было ничего — ни привычных французскому солдату кабаков, ни ровных дорог, ни гостиниц. Английская корона лишь выкачивала деньги из своей африканской колонии, но не делала ничего, для того, чтобы придать этой колонии божеский вид.

Генерал Бонапарт смотрел на бескрайнюю пустыню, и его воображение живо изображало то, как можно проложить водопровод, застроить пыльные улочки аккуратными домами на европейский манер, создать систему административного управления, как во Франции. Египет мог оказаться раем, созданным руками человека…

— Однако нам следовало продвигаться дальше.

Никогда бы в жизни он не подумал, что будет пересекать пустыню верхом на верблюде, неуклюже раскачиваясь из стороны в сторону. Генерал Бонапарт и на лошади восседал не особо уверенно, и вот жизнь приготовила ему новое испытание. Кто-то из ученых мужей со вздохом воскликнул, что днем температура пустыни прогревается до пятидесяти градусов по Цельсию, и находиться под солнцем в этом время — почти что самоубийство.

Верблюд шел медленно, и, чтобы удержаться на нем, Бонапарту пришлось скрестить ноги по-турецки. Так же поступили и прочие генералы под его командованием, справедливо решив, что передвижение по пескам пустыни будет куда удобнее на неприхотливых верблюдах, чем на лошадях.

Казалось, безжалостное солнце прожигало кожу на шее до самых костей, пот крупными каплями стекал по лбу, дышать становилось все труднее.

Чтобы хоть как-то защитить себя от неистовых лучей, генерал Бонапарт покрыл свою голову белой тканью, которая полностью спрятала шею. Этот головной убор подарил генералу священные минуты облегчения. Сверху он все равно нацепил свою неизменную двууголку, чем вызвал беззлобный смешок генерала Дезе, намеревавшегося его обогнать.

— Спустя несколько дней пути мы достигли плодородных земель. Попробуйте догадаться, чем были засажены обширные поля в этом оазисе! — усмехнулся Наполеон и, увидев непонимающий взгляд Александра, пояснил:

— Арбузами, мой дорогой Александр, арбузами! Я не запрещал солдатам срывать их и разрезать своими шпагами. Вся армия в тот день наелась этими плодами.

Эта история вызвала у русского императора искренний смех.

— Мне кажется, что вы рассказываете мне какие-то небылицы! — сказал он, продолжая смеяться.

— Небылицы, — протянул Наполеон. — То ли еще случается в армии! Вам лишь может показаться, что мой рассказ полон таких веселых событий, но дело обстояло совсем не так…

Как должен вести себя главнокомандующий, когда он видит, что его армия тает на глазах? Когда сильных, пышущих здоровьем солдат косит проклятая болезнь? Каким богам ему нужно молиться, чтобы избежать ужасающего краха всех своих стремлений?

Генерал Бонапарт знал, что за хлипкой оградой полевого госпиталя коек хватало даже не на всех, и что его солдаты встречали свою смерть лежа на полу. Он также знал, что не раненые наполняли этот госпиталь, и не война забирала их жизни себе. В этой обители смерти господствовала чума.

Сложно придумать себе более страшную вещь, чем чума, настигшая армию в пустыне, вдали от Франции и от цивилизации в целом. Далеко позади был оставлен Каир, в ту пору ставший более пригодным для жизни французов. Врачей, которых главнокомандующий взял с собой, не хватало на госпиталь, да и чем они могли помочь умирающим людям? Лекарства от чумы не существовало.

Те, кого болезнь не прибрала к рукам, падали духом. Главнокомандующий слышал, как их ропот становился все громче и громче. Армия не могла сдвинуться с места, больных было слишком много, поэтому генерал Бонапарт, игнорируя запреты и обеспокоенные крики подчиненных, вошел к больным.

— И вы действительно вошли? — шепотом спросил Александр.

Он в ужасе приложил ладонь к губам, всматриваясь в лицо Наполеона в поисках ответа. Бонапарт качнул головой:

— Вам кажется, что я добавил историю с чумой лишь для красного словца? Нет, я действительно пошел к больным. Я беседовал с ними, касался их…

— И остались здоровым?

— Как видите.

Александр резко поднялся, прошелся взад-вперед по комнате, о чем-то размышляя, затем резко повернулся к Наполеону и сказал:

— Нет, я не представляю себе, чтобы человек был способен решиться на такое. Это либо благородство, либо безрассудство!

И, не дожидаясь ответа Бонапарта, отошел к окну, где замер, поглощенный своими мыслями. Наполеон задумчиво смотрел на его ровную спину, обтянутую плотной тканью черного фрака. Ему нравилось, что рассказ о египетской экспедиции вызывал у русского императора столь бурные эмоции. По крайней мере, Наполеон надеялся, что таким образом изменит его мнение о себе, чтобы они действительно смогли стать друзьями.

Наполеон не знал, о чем думал Александр, но предполагал, что в тот момент в сознании русского императора противопоставлялись друг другу две стороны одной медали, два императора французов. Один из них был тираном и убийцей, одержавшим столько побед над русской армией и узурпировавшим французский трон; другой же был обычным человеком, не лишенным дворянского благородства, тем человеком, с которым легко можно завязать светскую беседу на скучном балу или съездить на самую обычную охоту. Возможно, к встрече с этим вторым императором Александр был совсем не готов.

— Это подняло боевой дух моих солдат, и мы с ними смогли дойти до самого Акра, — тихо произнес Наполеон, боясь прервать нить рассуждений русского императора.

— Боевой дух солдат! — воскликнул Александр, наконец повернувшись к Наполеону лицом.

Он не решался отходить от окна, лишь облокотился на раму спиной, чуть откинув голову, и проговорил:

— Разве вы не боялись… умереть?

Наполеон усмехнулся и тоже встал, сделав пару шагов в сторону русского императора.

— Скажите мне, Александр, чего может бояться человек в неполных тридцать лет? Неужели всеми его действиями будут руководить мысли о смерти? — спросил он с легкой усмешкой, но, заметив затуманенный взгляд Александра, перестал улыбаться.

Русский император старался не смотреть на своего союзника и упрямо молчал, догадываясь, что вопросы Наполеона были риторическими. Во избежание неловкой паузы император французов продолжил:

— В тот момент я совсем не боялся умереть, вернее, я точно знал, что не умру…

— Знали?

— Звучит очень самоуверенно, не так ли? — сказал Наполеон. — Однако я твердо знал, что мой путь не может закончиться лишь египетским походом. Я был убежден, что мне уготовано нечто великое, понимаете? Что нить моей судьбы куда более длинная,

чем может показаться на первый взгляд.

— Никогда бы не подумал, что вы фаталист, — Александр грустно улыбнулся.

— Еще какой!

— Вы так легко об этом говорите: мамлюки, чума, сражения, бескрайние пустыни, — задумчиво принялся перечислять русский император. — Ведь вам было столько же лет, сколько и мне сейчас! Это просто не укладывается в моей голове!

— Не все рождены царями, мой дорогой Александр, — Наполеон развел руками. — Кому-то приходится пробиваться наверх своими способами.

— И у кого-то эти способы поистине впечатляющие, — добавил русский император.

Они замолчали. Наполеон рассматривал маленькие огоньки свечей, подрагивающие в отражении окна, но взгляд невольно все равно натыкался на задумчивого Александра, который уже в открытую на него смотрел, не шевелясь. Первые мгновения этот взгляд льстил, чуть погодя — напрягал, а после и вовсе начал пугать.

Бонапарт не знал, что пытался в нем разглядеть русский император. Быть может, он просто забавлялся, ожидая ответной реакции, или же его задумчивость была столь глубока, что он сам не осознавал, куда смотрит. Наверное, он думал о том, что и сам не хуже Бонапарта. Наверное, он тайно завидовал своему союзнику, и в его сердце скапливалась еще большая ненависть…

Наконец, Наполеон решился посмотреть на него в ответ своим привычным строгим взглядом, который настолько часто застывал на его лице, что никто бы не смог заметить в нем того вызова, с которым он был обращен к Александру.

В глазах русского императора застыло спокойствие. Его зрачки в полумраке расширились настолько, что глаза Александра казались почти черными, бездонными, и в них не было ни ненависти, ни зависти, лишь нечто неуловимое, нечто, что Наполоен мог бы назвать теплотой или отблеском зародившейся симпатии. Где-то в сознании Наполеона воскресла надежда на дружбу с русским императором.

— И все же, вы не дослушали моего рассказа до конца, — напомнил Наполеон почти шепотом.

— Вы хотите его закончить? — спросил Александр с легкой улыбкой.

Наполеон закусил щеку изнутри. Этот хитрый лис знал, чем закончилась египетская экспедиция, и теперь шутил над тем, что Наполеону будет неприятно рассказывать все до конца.

— А вы разве не хотите дослушать? — в свою очередь улыбнулся Наполеон. — Это поучительная история о том, как человек в неполные тридцать лет должен научиться принимать поражение.

«Один-один», — подумал Наполеон. — «Ты вспоминаешь мне Акр, я тебе — Аустерлиц. Сложно шутить, когда и сам совершаешь ошибки?»

Улыбка Александра стала кривоватой, но не сошла с его лица. Он оценил ответ.

— В таком случае я послушаю, — сказал он.

— Превосходно, — произнес Наполеон. — Представьте себе ослабевшую армию, которой предстояло столкнуться при осаде крепости с английским и турецким флотом, у которых было явное преимущество. А у нас… у нас не хватало ядер для пушек. Мои солдаты провоцировали англичан, чтобы те стреляли, а потом подбирали упавшие на землю ядра, с целью стрелять ими по тем же англичанам. После этих подробностей наверняка становится очевидным то, что нами было принято решение прекратить осаду крепости Акр.

Наполеон замолчал, предаваясь тяжелым воспоминаниям о том, как вышел к своим солдатам, голодным, грязным и уставшим, чтобы отдать приказ об отступлении.

Солдаты, обрадованные известием, бросились собирать палатки и бивуаки, а главнокомандующий не двинулся с места. Он продолжал стоять на том же месте, где и был оставлен своими подчиненными, спрятав руку за отворот сюртука. Он печально смотрел куда-то на восток.

Безумные мечты юного студента Бриеннской военной школы не разрушились в один миг. Они таяли постепенно, с каждой новой неудачей, с каждым новым поражением, подобно миражам посреди пустыни. И чем ближе он подбирался к этим миражам, тем болезненней было осознание, что это была лишь галлюцинация его воспаленного разума.

Теплый пустынный ветер играл с его еще длинными волосами, достающими до плеч, в ушах эхом отдавались знакомые голоса товарищей, но мысли уносились куда-то за горизонт, в далекие страны, которые одна за другой подчинялись Александру Македонскому и которые, увы, никогда в жизни не покорить Наполеону Бонапарту.

— Неужели это все? — осторожно спросил Александр, возвращая Наполеона в привычный темный кабинет с зелеными стенами. — Что же было потом?

— Вряд ли вам будет интересно слушать о нашей обратной дороге. В этом пути не было ничего примечательного, мы лишь потеряли пару десятков лошадей, — ответил Наполеон.

— И вы просто… вернулись во Францию? — немного разочарованно спросил русский император.

— О нет, было еще кое-что занимательное… — пробормотал Наполеон, напрягая память. — Ах да, я был до того безрассуден, что провел ночь в пирамиде Хеопса!

Александр удивленно приподнял брови.

— И… что же вы там видели? — спросил он.

— Я… — вырвалось у Наполеона.

В голове закружились странные, но такие знакомые образы. Взгляд лазурных глаз, рубашка, сползающая с плеч, заливистый смех…

— Я видел… — неуверенно повторил Наполеон, касаясь пальцами вспотевшего лба.

Он сделал неуверенный шаг назад, отворачиваясь от Александра, пытаясь спрятать свою необъяснимую растерянность.

Столько всего произошло за прошедшие девять лет, что, казалось, он навеки похоронил эти воспоминания, но стоило только ему вновь произнести название чертовой пирамиды, как призраки прошлого ожили и выглядели так реалистично, словно он вернулся из экспедиции лишь вчера.

И что же он помнил? Странный юноша, похожий на привидение, надменно вещающий что-то о судьбоносной встрече. Белокурые волосы, бледная кожа — внешность до боли знакомая, кричащая о неправильности происходящего. Шаги, эхом отдающиеся в каменных сводах пирамиды, песок, забивающийся в нос и горло, мешающий дышать. И этот проклятый смех…

— Я не видел ничего необычного, — сказал Наполеон, с трудом нацепив на себя свою привычную маску.

Как смешно — до этого он упрямо заставлял себя верить, что видение в пирамиде было не более чем сном.

Он повернулся к Александру, который выглядел обеспокоенным, и продолжил:

— Сами посудите, что можно разглядеть в комнате пирамиды ночью? Лишь пустой саркофаг да каменные стены. А во тьме так тем более ничего не увидишь. Этот поступок был лишь моей прихотью: мне захотелось — и я сделал. Поэтому, прошу вас, не приписывайте мне еще больше геройства из-за этой глупости. Геройство порой бывает не к месту…

Александр мягко улыбнулся, и Наполеон почувствовал, как сердце его пропустило удар. Его тело сковал ужас, которому Бонапарт не мог дать объяснения. В полутьме всякое может привидеться, но на какое-то мгновение ему показалось, что ему улыбнулось привидение из пирамиды Хеопса.

Chapter Text

Звуки флейты отчетливо доносились с погруженной в ночную мглу террасы. Мелодия была на редкость тихой и совсем незамысловатой — музыкант играл сам для себя и не намеревался соперничать с известными виртуозами Европы. Кристально чистые звуки подобно ручью увлекали за собой по темным коридорам.

Нет, Мюрату совсем не было интересно узнать, кто осмелился нарушить его покой в столь позднее время суток. Он просто вышел из своих апартаментов в одной лишь рубашке и панталонах, чтобы убедиться, что мелодия ему не послышалась, и замер у дверей, напрягая слух.

Музыка действительно доносилась с террасы под стрекот сверчков, то затихая, то вновь переливаясь неуклюжей трелью. Можно было предположить, что музыкант слишком много времени тратит на то, чтобы взять дыхание.

«Да такое смог бы сыграть и ребенок», — подумал Иоахим, но почему-то остался стоять в коридоре.

Много пьес ему довелось слышать в лучших операх и концертных залах Парижа, и все они были признаны лучшими музыкантами за шедевры, но эти звуки посреди ночи вмещали в себя какую-то особую, неправильную красоту.

Мелодия показалась ему до боли знакомой, будто мать напевала нечто подобное ему в детстве. Да, точно. Старинная колыбельная пронзила насквозь разум, расшевелив в его памяти теплые воспоминания из далекого детства.

Маршал и сам не заметил, как очарованно прислонился плечом к двери своих покоев, вслушиваясь в чистые ноты. В его голове любопытство боролось с сонливостью. Ночной музыкант определенно не стоил беспокойств и восхищенных взглядов блистательного маршала, однако сердце Мюрата было совсем не согласно с его разумом, и потому ноги сами понесли его в сторону террасы.

Едва переступив ее порог и вдохнув прохладный ночной воздух, он замер, боясь, что даже дыхание его покажется в этой тишине слишком громким.

Музыкант стоял к нему спиной. Тело его было совершенно расслаблено: бедром он прислонился к бортику террасы, пальцы плавно зажимали отверстия флейты, извлекая из нее пленительный звук. Ветер легко играл с его волосами, которые находились в совершенном беспорядке.

Со спины Мюрат не мог понять, кто перед ним стоит — на незнакомце тоже была свободная рубашка, панталоны да домашние туфли, в которых знатные господа обычно принимали гостей во время утреннего туалета. Ничто не выдавало в нем человека дворянского происхождения, но и для обычного солдата он был слишком изящен.

Иохаим сделал шаг вперед, пытаясь разглядеть цвет волос незнакомца, но половица предательски скрипнула, и музыка в одно мгновенье стихла.

Перепуганный музыкант обернулся.

— НЕЙ?! — воскликнул Мюрат и, быстро спохватившись, закрыл рот ладонью.

— А вчера вы называли меня «ваша светлость», — Ней издал нервный смешок, но по нему было видно, что он и сам испугался. — Что же поменялось за эти сутки?

Мюрат шумно выдохнул, закрывая глаза и пытаясь успокоить колотящееся сердце. Затем он еще раз посмотрел на Нея и рассмеялся.

— Дьявол! — воскликнул он. — Ну и напугали же вы меня!

Храбрейший из храбрых опустил руки, все еще сжимающие флейту и проговорил:

— Кто еще кого напугал. Вам мало того, что мы с вами соседи, так вы еще решили меня преследовать! — Его глаза в темноте сверкнули гневом. — Я выторговал у ночи пару священных минут уединения и тут вы. Черт бы вас побрал!

— Как вы грубы!

— Как вы беспардонны!

— А я не знал, что вы умеете играть на флейте, — вдруг сказал Мюрат. — Для меня это было приятной неожиданностью.

Резкий переход с гнева на милость оставил Нея в замешательстве на несколько мгновений, но потом он прошипел:

— Не вздумайте проболтаться об этом.

— Проболтаться? — переспросил Мюрат с хитрой улыбкой. — А что, в шестом корпусе не знают, что ими командует лев с душой поэта?

— Замолчите!

— О, вы просите меня замолчать, и что же я получу взамен?

— Я оставлю вас в живых.

— Как резко вы превращаете прекрасную музыку ночи в ничего не стоящую дуэль, как жаль!

Ней нахмурился, и, покачав головой, быстрым шагом направился прочь с террасы. Мюрата это только раззадорило. Ничего не предвещающая ночная вылазка обещала обернуться настоящим весельем. Он последовал за Неем.

— Я не понимаю, зачем вы это делаете, — ворчал Храбрейший из Храбрых, даже не оборачиваясь на своего собеседника.

— Делаю что? Восхищаюсь вашей музыкой? Составляю вам компанию в эту безумно одинокую ночь? — продолжал потешаться Мюрат.

— Я бы прекрасно обошелся и без вашей компании.

— Не врите самому себе!

— Как же вы мне надоели! Я жду не дождусь того момента, когда мы наконец покинем этот проклятый город и мне больше не придется видеть вас каждый день. Скорей бы император подписал этот мир, и все закончилось. Нет, не говорите больше ничего и прекратите меня преследовать!..

Ней резко обернулся, надеясь выкрикнуть последнюю фразу Мюрату в лицо, но того не оказалось поблизости. Мишель нехотя признался себе, что почувствовал укол разочарования. Как бы ему хотелось высказать все, что он думает Мюрату в лицо!

Он вгляделся в темноту коридора и смог различить очертания сгорбившейся фигуры блистательного маршала, застывшей напротив одной из дверей. Мюрат прильнул к ней ухом и замер, очевидно вслушиваясь в чей-то разговор. Ней победно улыбнулся — наконец-то ему удалось отделаться от своего противного коллеги. Он уже хотел было развернуться и уйти, но что-то заставило его остановиться.

Что же такого мог услышать Мюрат, что он наплевал на свои издевки? Наверно, за дверью происходило нечто более интересное.

И Ней, скрипя зубами и проклиная свое любопытство, приблизился к Мюрату и тоже прислонился ухом к двери. За ней раздавались чьи-то тихие голоса. Один из голосов был до боли знакомый, но Ней больше привык слышать его чеканящим приказы и командующим атаку. Другой же обладал поразительной певучестью и был чуть выше и нежнее. Похоже, в темноте они наткнулись на кабинет Наполеона.

Мишель понимал, что если кто-либо застанет их в таком компрометирующем положении, не сносить им головы, но в то же время, о чем могли разговаривать императоры в такое позднее время?

Ней закусил губу, где-то в груди шевелился червячок совести, но Мюрату, похоже, было совершенно плевать. Он пытался уловить нить еле слышного разговора безо всякого стеснения.

— Знаете ли вы, что подслушивать нехорошо? — прошептал Ней почти ему в затылок.

— Да неужели? — Мюрат обернулся к нему, оглядывая с ног до головы. — А чем тогда вы занимаетесь?

— Спасаю вашу задницу, Ваша Светлость, на случай если у вас не хватит такта прекратить свое занятие, — быстро нашелся Ней.

Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга в темном коридоре. Мюрат усмехнулся:

— С каких это пор вам небезразлична моя судьба?

— С тех самых, что при сегодняшнем преступлении я оказался бы единственным свидетелем, а эта участь уж больно несладкая, — съязвил Ней.

— Ну если вы так за меня волнуетесь, то я обязательно к вам прислушаюсь! — заверит его Мюрат и резко отдалился от двери.

Ней последовал его примеру, и теперь уже он преследовал Иохаима, шаги которого оказались на редкость большими. Сперва он сам не понял, зачем это делает. Его взволнованный разум слишком замедлял процесс рождения мыслей, но потом Мишель тихо спросил:

— И что же вам удалось услышать?

Мюрат замер у двери своих покоев, оглядываясь через плечо на товарища, и ехидно произнес:

— Разве не вы пару минут назад уверяли меня, что подслушивать нехорошо?

Ней смутился, но не подал виду, он лишь расправил плечи и гордо сказал:

— Вот как вы мне платите за мое беспокойство!

— Ах, Ваша Светлость, я и так бы догадался вовремя отойти от двери! — передразнил его Мюрат, а затем бросил на Нея заговорческий взгляд и добавил чуть тише:

— Я слышал, как император Наполеон говорил что-то о Египте.

— А… — немного разочарованно произнес Ней.

— Я смотрю, эта информация совсем вас не впечатляет, — заметил Мюрат, — и я даже знаю, почему.

— Да неужели? — недоверчиво сказа Ней.

— Потому что император лучше относится к маршалам, которые были с ним в египетской экспедиции, — на этих словах Ней фыркнул. — Не верите мне? А зря. Он до сих пор нас так и называет — «мои египтяне».

Последнюю фразу Мюрат произнес с особой гордостью.

— Это было почти десять лет назад, — немного нервно заметил Ней.

На фоне его неудач, а точнее полного затишья в его военной карьере, любая глупость могла быть воспринята им как оскорбление.

— Вот видите, а император помнит до сих пор! — сказал Мюрат. — Что ж, если вы больше не хотите ублажать мой слух своей игрой, то я, пожалуй, пойду спать…

Он уже хотел было отворить дверь своих покоев, но замер, вновь бросив взгляд на Нея:

— Кто из нас клятвенно уверял другого, что предпочитает спать по ночам?

На этих словах он ухмыльнулся и скрылся за дверью своих покоев, оставив растерянного Нея в коридоре. Мишелю совершенно не нравилось то, что последнее слово всегда оставалось за Мюратом, за этим тупицей, который обладал поразительной способностью одним лишь своим присутствием испортить ночь.

Ней поджал губы, топчась у двери, а затем махнул рукой и направился в свои покои.

Мундир сидел на нем идеально, подчеркивая все достоинства фигуры, но шляпу надевать не хотелось. Быть может она бы и защитила его от убийственных лучей летнего солнца, но наверняка бы смяла так хорошо уложенные волосы.

Александр повернулся к зеркалу боком, водружая двууголку на голову, и недоверчиво окинул взглядом свое отражение. Двууголка ему шла, пусть немного округляла лицо, зато придавала ему больше сходства с русскими генералами, приписывая заодно и Александру воинственные черты.

Русский император повернулся к зеркалу лицом и попытался изобразить вежливую улыбку — одно из основных оружий своего арсенала, которое было способно обезоружить противника лучше любой рапиры. Улыбка тоже получилась идеальной, он даже мог похвастать своей способностью улыбаться глазами, в то время как на душе скребли кошки. Эта способность входила во внушительный список его никому неизвестных достижений, который время от времени пополнялся новыми тонкостями успешно проведенных переговоров.

В дверь постучали, и Александр моментально отшатнулся от зеркала на середину своего кабинета, делая вид, что поправляет манжеты.

— Войдите! — немного холодно произнес он, и дверь отворилась.

На пороге показался Наполеон собственной персоной, чем весьма удивил русского императора, вообще не ожидавшего визитов.

— Доброе утро, Александр, — сказал император французов, проходя вглубь кабинета. — Прошу меня извинить за столь внезапное вторжение.

— Внезапное — пожалуй, — задумчиво протянул Александр, но потом, спохватившись, добавил:

— И вам доброго утра, Наполеон. Не волнуйтесь, вы всегда желанный гость в моем доме.

Только сейчас Александр внимательней присмотрелся к своему собеседнику и с удивлением отметил, что в нем произошла какая-то перемена. Император французов выглядел уставшим, будто до этого провел бессонную ночь, но всем своим видом пытался это скрыть. Его бодрое пожелание доброго утра никак не могло скрыть хрипотцу голоса, а тени под глазами с трудом можно было приписать плохому освещению кабинета.

Наполеон медленно подошел к окну, совершенно не обращая внимания на Александра, и остановился, разглядывая шумную улицу. При этом русский император смог заметить, как Бонапарт задумчиво нахмурился, и на его переносице проступила глубокая морщинка.

С ним явно было что-то не так, Александр заметил это еще накануне вечером, когда они беседовали о египетской экспедиции. Рассказ Наполеона был живым и интересным, но когда речь зашла о пирамиде Хеопса, император французов как будто потерял нить разговора и совершенно забыл, что находился в кабинете не один.

Александр даже успел приписать вину за столь резкую перемену в поведении императора французов себе. Не стоило ему шутить о поражении французов. Гордый Наполеон, похоже, воспринял эту шутку слишком болезненно, пусть и заявил, что проигрывать нужно тоже с достоинством.

Неужели, воспоминания о неудаче близ Акра были для императора французов настолько тяжелыми, что тот мучился бессонницей? Александр даже подивился тому, как сильно Наполеон верил в собственную легенду.

«Это настоящий безумец», — подумал Александр, оглядывая неподвижную фигуру императора французов у окна. — «Он помешался на мифе о своей непобедимости!»

Эта мысль заставила русского императора ужаснуться. В его голове слишком плохо сопоставлялся новый, человечный образ Наполеона с тем образом, который упорно рисовало его воображение. Александр уже почти привык к их дружеским беседам, но голоса его семьи и свиты упорно пульсировали у него в ушах, выкрикивая обвинения в сторону «корсиканского чудовища».

Тем временем Наполеон всего лишь стоял к нему спиной, по привычке сцепив руки за спиной.

— Мне лестно осознавать, что я не доставляю вам неудобств своим присутствием, — наконец произнес он, поворачивая голову к Александру. — Мы все равно собирались сегодня выбраться на конную прогулку, и я решил зайти за вами.

— Да-да, прогулка, я помню, — пробормотал русский император, пытаясь вытряхнуть из головы навязчивые мысли. — Я как раз сейчас на нее собирался…

Наполеон вновь уставился в окно, избегая встречаться с Александром глазами. Русский император счел это довольно грубым, но промолчал. Из головы у него не выходило предположение, что Бонапарт на него обижен за припоминание Акра. Это весьма вредило заключению мира, и поэтому Александр во что бы то ни стало решил исправить ситуацию, пусть и считал Наполеона помешанным на своем величии.

— Простите за столь неделикатное замечание, Наполеон, — аккуратно начал Александр, — но вы сегодня выглядите уставшим. Могу ли я предложить вам кофе?

Наполеон повернулся к нему со снисходительной усмешкой на лице.

— Благодарю, мой дорогой друг, — сказал он, пронзая Александр взглядом серых глаз, — но лучше Рустама никто не варит кофе. Мне приятно ваше беспокойство, но спешу вас заверить — со мной все в порядке. У меня есть привычка засиживаться за делами допоздна.

«Мой дорогой друг», — повторил про себя Александр. — «Он действительно назвал меня другом?»

— Я бы сказал, что это плохая привычка, если бы и сам не был грешен, — произнес он вслух.

После этих слов повисла неловкая тишина, которую Александр хотел заполнить хотя бы какой-нибудь банальностью, обращенной в любезные слова, но в голову как назло не приходило ни одной достойной идеи.

Он приблизился к Наполеону, чтобы тот наконец удостоил его своим взглядом, но, когда расстояние между ними стало не более двух шагов, резко остановился. Александру вдруг показалось, что он способен уловить запах императора французов.

Русский император был сведущ в разнообразии парфюмов, которыми пользовались его подданные на балах, он многое знал о моде на ароматы, но одеколон Наполеона был для него некоей неожиданностью. От Бонапарта несомненно пахло порохом, смешанным с маслянистым воском свечей и свежего пергамента, первоклассными чернилами, кофе и чем-то утонченно-женским, таким пленительно цветочным…

«Фиалки», — мелькнуло в голове у Александра. — «Это же запах фиалок!»

Внезапное открытие ввело его в ступор, и он на мгновение забыл, зачем вообще подошел к своему союзнику, но вовремя опомнился и сказал:

— Раз уж вы не хотите кофе, может, тогда уже отправимся на прогулку?

Наполеон тяжело вздохнул и произнес:

— Поверьте мне, я был бы в лучшем расположении духа в это утро, если бы с нами не ехал прусский король, — он мученически возвел глаза к потолку, а затем, приободрившись, воскликнул:

— Едемте, черт возьми!

С этими словами он быстро направился к выходу из кабинета, Александру оставалось лишь догонять его, ломая голову над странностями характера Бонапарта и запахом фиалок, исходящим от его одежды.

Воздух на улице был гораздо теплее, чем в помещении, и новый, так хорошо сидящий на нем мундир, показался Александру мучительными оковами. Он мысленно проклял всех, кто додумался включить в летнюю военную форму сапоги и высокие воротники с узкими камзолами.

Лошади уже были оседланы. Наполеон первым взобрался на своего коня, и Александр не преминул последовать его примеру. Они пустили лошадей медленным шагом по мощеной улице, возглавляя небольшие отряды из своих сопровождающих.

— Признаюсь, это действо мне кажется больше похожим на парад, — шепнул Александр, склонившись к Наполеону.

Император французов хмыкнул и так же тихо ответил своему союзнику:

— Это мы еще не встретились с Фридрихом Вильгельмом.

— Право, у вас о нем сложилось крайне нелестное мнение.

— Как вы могли заметить, мой дорогой Александр, я составляю свое мнение исключительно из наблюдений.

От внимания Александра не ускользнуло то, что этот небольшой разговор немного приободрил его союзника, и теперь Наполеон больше не выглядел таким рассеянным, как полчаса назад.

Из окон домов на них выглядывали любопытные горожане. Встречные мужчины уступали им дорогу, снимая шляпы, женщины разглядывали их мундиры и застенчиво прятали свои улыбки.

Александр невольно задумался о том, к кому именно из них двоих обращены эти восхищенные взгляды, и его предположения были совсем безрадостными. Конечно, все смотрели только на Бонапарта, который не замечал ничего вокруг, как будто население чужой страны не было достойно его внимания.

Наверно, блеск его славы затмевал блеклый образ проигравшего русского императора. Вот они ехали плечом к плечу по широкой мощеной улице — победитель и побежденный, точно Бонапарт решил и в этом спародировать римских императоров — устроить триумфальное шествие с трофеями.

Александр вновь покосился на своего союзника, лицо которого совсем не выражало эмоций. Еще сутки назад он казался Александру мраморной статуей, которую кропотливо изваял собственными руками, но на каменном лице этой статуи проступила трещина, едва они заговорили об окончании египетской экспедиции. Эта совершенно несвойственная статуям растерянность пошатнула прежние убеждения Александра. Геракл закончил хвастаться своими подвигами и, спрятав меч в ножны, открыто признавался в своих неудачах. Пожалуй, ненавидеть идеального героя мифов современности было бы гораздо проще.

Александр бы ненавидел, он бы с презрением продолжал называть их прогулку верхом «триумфальным шествием», но, проникшись доверием, которое Наполеон питал к нему, Александр не мог его ненавидеть, как ни пытался.

Русский император и прежде не испытывал к Бонапарту ненависти, он лишь хотел показать окружающим, что презирает его, как и положено наследнику русского престола. Заходя в гостиные своих друзей, будущих членов «негласного комитета», он неизменно натыкался на копии портретов первого консула. Молодой Бонапарт смотрел на него с этих бесконечных портретов, полный немой торжественности и овеянный тайной славы, которая болезненным упреком раз за разом пронзала сердце молодого цесаревича. Он пытался презирать этого Бонапарта, но в глубине души не мог понять, как можно ненавидеть того, на кого так хочется быть похожим…

Наконец процессия приблизилась к окраине города, где их поджидал Фридрих Вильгельм в окружении своей свиты. Императоры приблизились к прусскому королю, сухо его поприветствовав, хотя Александр, долгое время находившийся в хороших отношениях с Пруссией, уже пытался придумать план, как бы разрядить обстановку.

— Так что же, господа, отправимся в сторону леса? — предложил он, вклинившись между Наполеоном и Фридрихом Вильгельмом. — Я слышал, в летнее время прусские леса особенно красивы.

— Уверяю вас, Александр, они красивы в любое время года, — оживился прусский король.

У него был хорошо заметный немецкий акцент, так что это прозвучало скорее как: «Уфферяю фас…», что вызвало у Наполеона еле заметную усмешку. Александр едва сдержался, чтобы не закатить глаза, потому что Наполеон и сам допускал ошибки, иногда произнося французские слова на итальянский манер. Словом, Александр с гордостью отметил про себя, что из всей троицы он лучше всех владел французским языком.

Тем временем Фридрих Вильгельм продолжал нахваливать прусские леса:

— Если бы вам довелось побывать здесь зимой, то вы бы имели удовольствие наблюдать поистине исключительный пейзаж! Представьте себе: белоснежные тропы и поляны, и прекрасные ели, зеленеющие из-под толстого слоя снега. А поутру солнечные лучи заставляют весь этот снег блестеть, что, кажется, можно ослепнуть…

— О да, пейзаж и правда исключительный, особенно для императора Александра, — чуть слышно пробормотал Наполеон, бросая на русского императора короткий озорной взгляд.

Александр с трудом сдержался, чтобы не прыснуть со смеху — этого ни в коем случае нельзя было допустить.

— Если верить вашим словам, то Пруссия поистине прекрасна зимой, — восторженно сказал он Фридриху Вильгельму. — Ваш рассказ придал мне уверенности в том, что нам с императором Наполеоном во что бы то ни стало следует посетить Пруссию ближе к Рождеству! Как вы считаете, Наполеон?

— Хорошая мысль, — равнодушно отозвался тот. — Фридрих Вильгельм, уверяю вас, Александру нечасто удается насладиться видом заснеженных лесов.

— Этот визит укрепит наш союз, не так ли? — с гордостью предположил прусский король. — Ваша благосклонность, Наполеон, весьма приятна моему королевству, и потому вы с императором Александром всегда желанные гости в Берлине.

Наполеон закатил глаза, но так как прусский король этого не заметил, Александр поспешил произнести:

— Ваша гостеприимность не знает границ!

После этого напыщенный Фридрих продолжал что-то вещать о природе своей страны, но слушать это было весьма утомительно, хотя Александр делал вид, что полон внимания. Время от времени он оглядывался назад, будто боялся, что кто-то из их свиты отстанет, но небольшой отряд из русских, французских и прусских офицеров настойчиво следовал за ними.

Даже на прогулке, имевшей вид наиболее неофициальный, Александр чувствовал себя под неизменным надзором не только своих, но и чужих подданных.

Погоду тоже трудно было назвать приятной: небо заволокли невзрачные серые тучи, но жарко все равно было. Только теперь эта жара была вызвана не солнечными лучами, а противной духотой, исходящей от разгоряченной земли.

Александр покидал свой дом в хорошем расположении духа, убежденный, что вдали от всех министров и бумаг они словом не обмолвятся о политике и весело проведут время, но скука постепенно одолевала его. Александр уже с трудом сдерживал зевки.

Наполеон, вероятно заметив его сонливость, наклонился к нему и прошептал:

— Я больше не могу этого терпеть!

Александр умоляюще посмотрел на своего союзника, боясь предположить, что тому могло прийти в его гениальную голову. Судя по плутовской ухмылке, с которой Наполеон к нему обратился, воплощение его идей не предвещало ничего хорошего.

— Я вижу, что и вас это утомляет, — тихо продолжил он. — И он, и солдаты, которые нас преследуют. Пообещайте, что последуете за мной.

— Но я…

— На счет три пришпорьте своего коня, будет весело! — перебил его Наполеон и распрямил плечи, делая вид, что всматривается в конец широкой лесной дороги.

Александр сильнее вцепился в поводья. Он плохо понимал, почему вдруг решил довериться Бонапарту, заговорческий тон которого придавал их тихому разговору значение какой-то великой тайны, известной лишь им двоим. Ведь Наполеон в этот момент обратился шепотом именно к нему и ни к кому другому, потому что из людей, шествующих меж зеленеющих деревьев в то утро, Александр был ему всех ближе.

Русский император то и дело поглядывал на Бонапарта, гордого и нетерпеливого, чьи тонкие губы неслышно произносили: «Раз… два…»

— Три! — прорычал Наполеон, отрываясь от их унылой процессии и устремляясь куда-то вперед.

Александр замешкался лишь на мгновенье, а затем ударил своего коня ногами по бокам и понесся за Бонапартом, который еще не успел ускакать далеко. Его спина маячила зеленой тканью мундирного камзола перед глазами Александра, который то и дело подгонял своего коня. Где-то позади слышались недоуменные крики прусского короля и солдат, но Александр не мог разобрать, что именно они кричали — в ушах свистел ветер.

Вокруг мелькали деревья, поляны и кустарники, но русский император не замечал их — все краски смешались в плохо различимый водоворот, и единственным, что еще не утратило для него смысла в те секунды, был зеленый камзол перед его глазами.

Первые мгновения внезапного галопа, этого бегства от прусского короля, Александр чувствовал какое-то напряжение. Такой поступок был по меньшей мере невежливым, а, говоря начистоту, — отвратительным, но на смену этим угрюмым мыслям пришло давно забытое чувство детского восторга, растущее в его груди.

Пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в уздечку, ветер, заставляющий глаза слезиться и тяжелые удары лошадиных копыт, поднимающие пыль от сухой земли, сердце, бьющееся о ребра, ухающее вниз при каждом прыжке, каждом подскоке коня. Наверно, именно так он скакал по гатчинским лесам лет десять тому назад, позволяя ветру завладевать его разумом, отдаваясь беззаботности момента, на которую больше не мог рассчитывать, став императором.

Александру казалось, что он вот-вот догонит Бонапарта — с каждой секундой расстояние между ними уменьшалось, но император французов вдруг резко свернул направо с такой уверенностью, будто не раз проезжал по этому лесу. Александр был вынужден разочарованно следовать за ним, однако Бонапарт больше не подгонял свою лошадь — галоп медленно сменился рысью, так что русский император смог без труда его настигнуть.

Деревья перед ними расступились, и императоры выехали к покатому берегу Немана, покрытому пожелтевшей летней травой. Бонапарт первый спрыгнул с лошади и повел ее к одному из деревьев, чтобы привязать. Александр последовал его примеру. До этого момента они не обмолвились и словом, поэтому Романову не терпелось расспросить Наполеона, с чего это вдруг тому вздумалось спасаться бегством.

Затянув узду в узел вокруг одной из наиболее низких ветвей, Александр наблюдал за тем, как то же самое проделывает Наполеон, причем наблюдал специально и очень пристально, чтобы привлечь к себе его внимание. Бонапарт явно почувствовал этот взгляд и, затянув крепкий узел, повернулся лицом к русскому императору.

— Я знаю, что вы хотите у меня спросить, — добродушно произнес он, отходя от дерева и жестом приглашая Александра спуститься к реке. — Зачем я бросил Фридриха там одного, верно?

— И зачем вы решили сделать так, чтобы и я его бросил, — добавил Александр.

— Я решил! — воскликнул Наполеон. — Это вы решили поддержать меня в этой авантюре.

— Я? — опешил Александр. — А как же «на счет три пришпорьте своего коня»?

— Вы могли не делать этого, — пожал плечами Наполеон. — Но мне очень приятно, что вы меня все-таки послушали.

Сухая трава, неприятно хрустевшая под сапогами, сменилась мелким речным песком, устилавшим самый край берега Немана. Вода в реке была мутной и, в силу того, что она отражала небо, серой.

— Вы думали, что я вас не послушаю? — удивленно спросил Александр, наблюдая, как Наполеон прохаживается взад-вперед по песчаному берегу.

— Откровенно говоря, я не рассчитывал на это, — признался он.

Александр удивленно приподнял брови. Бонапарт думал, что Александр настолько враждебно к нему относится? Или дело было совсем не во враждебности?

«Ну же, подумай хорошенько, кто бы еще из здравомыслящих людей бросился по первому зову малознакомого человека непонятно куда», — саркастично подумал русский император. Возможно, он действительно поступил странно.

Пока он размышлял, Наполеон снял с себя шляпу, ловко расстегнул пуговицы своего камзола, бросая его на землю, и сел на округлый камень, начиная снимать с себя сапоги.

Александр рассеянно наблюдал за его действиями, понятия не имея, почему его союзник раздевается.

— Но все же, зачем вы меня позвали? — настойчиво спросил он, пытаясь скрыть свое удивление.

— Чтобы прогулка действительно была неофициальной и приятной, такой ответ вас устроит? — отозвался Наполеон, снимая с себя второй сапог и даже не глядя на Александра.

Он закатал штаны до колен, обнажая икры, небрежно сложил сапоги возле камня, бросил на них сюртук и шляпу, встал и, совершенно босой, отправился к воде.

«Не думает же он нырять?» — с ужасом подумал русский император, но Бонапарт вошел в воду лишь по щиколотку, чуть запрокидывая голову.

Александр не мог видеть его лица, поскольку Наполеон стоял к нему спиной, но мог предположить, что его союзник в это время блаженно прикрыл глаза. Вода, должно быть, была прохладной.

Александр склонил голову на бок, ожидая дальнейших действий Бонапарта, но их не последовало — император французов лишь глубже зашел в воду, так что теперь она доставал ему до середины икры.

— Прекратите так пристально на меня смотреть, это раздражает, — бросил Наполеон через плечо, и русский император мысленно поблагодарил бога за то, что союзник стоял к нему спиной и не мог увидеть его зардевшихся щек.

— Так значит, это вы называете приятным времяпровождением? — в свою очередь произнес русский император, сделав вид, что проигнорировал предыдущую реплику Наполеона.

— Посудите сами, — теперь Бонапарт повернулся к Александру лицом, но совершенно на него не смотрел, увлеченный подворачиванием рукавов своей рубашки, — раз уж я сбегаю во время важного, с точки зрения дипломатии, мероприятия, чтобы покидать камни в воду, то наверняка нахожу это занятие сущим блаженством.

«Камни в воду?» — Александр повторил про себя эту фразу и нахмурился. Но не успел он закончить мысль, как Наполеон наклонился и, пошарив руками в воде, достал со дна горсть камней, а затем, бросив на Александра озорной взгляд, произнес одними губами: «Voila!»

Брови русского императора невольно поползли на лоб. Он не мог поверить, что перед ним был безжалостный завоеватель Европы, его недавний враг и легенда, на которую все юноши так хотели быть похожими. И эта легенда, это чудовище стояло перед ним почти по колено в воде, сжимая в ладонях горсть мокрых речных камней. Струи воды стекали по его предплечьям, заставляя ткань рукавов увлажняться, но Наполеону было все равно.

Он вновь отвернулся и, замахнувшись, бросил камешек. Тот ударился два раза о воду, оставляя на ней расходящиеся круги, и утонул. Тогда Наполеон бросил второй камешек, но и тот очень быстро пошел под воду.

Александр стоял неподвижно, чуть приоткрыв рот. Он и сам не представлял для себя образец идеального монарха, также обладая своими особенностями, в которые не следовало посвящать подданных, но то, как безбоязненно Бонапарт открылся ему, выставляя свои причуды напоказ и совершенно не видя в них недостатков, восхищало.

Александр хмыкнул, поджав губы. Если бы он рассказал об этом кому-то из своей свиты, ему бы попросту не поверили!

— Не желаете присоединиться? — бросил через плечо Наполеон.

Последовал новый всплеск, и один из камней опять исчез под зеркальной гладью реки. Русский император, до этого витавший где-то в своих мыслях, встрепенулся.

«Что он только что сказал?» — подумал Александр. — «Нет, мне, верно, послышалось…»

— Так вы идете или нет? — опять спросил Наполеон. — Речная вода освежает.

— Вы хотите, чтобы и я тоже?.. — нерешительно проговорил Александр.

— Не пытайтесь строить из себя фараона, наследника богов, которому чужды мирские радости! — на слове «фараон» Наполеон слегка запнулся, и брошенный им камень сразу тяжело плюхнулся в воду. — Мы с вами оба прекрасно знаем, что здесь нас никто не увидит, так неужели вы все еще играете передо мной очередной акт своей драмы?

— В ваших словах я слышу презрение, — холодно заметил Александр.

— И весьма напрасно. Я лишь хочу, чтобы вы доверяли мне.

— Так, по-вашему, доверие кроется в бросании камней в воду? — ехидно спросил русский император.

— Главное, что не в меня, — отозвался Наполеон. — Кто нас увидит, сами посудите?

В его словах был определенный смысл, и Александр, сам до конца не понимая, что делает, стянул с себя, один за другим, сапоги. Бросив их на берегу и, подобно Бонапарту, закатав штанины почти до колен, он снял с себя шляпу с сюртуком и подошел к самому краю воды.

Наполеон все еще не смотрел на него, и это немного злило, ведь, в конце концов, Александру важно было видеть лицо собеседника при разговоре, а то, как пренебрежительно этот корсиканец относился к русскому императору, не лезло ни в какие ворота.

Александр осторожно шагнул вперед, погружая ступни в приятную влагу. Вода и впрямь была прохладной, поэтому при духоте, наполнявшей воздух, решение искупать в реке хотя бы ноги теперь уже казалось не таким глупым.

Александр сделал пару шагов вперед, приближаясь к Наполеону, при этом его шаги сопровождались тихими всплесками, по которым Бонапарт мог без труда догадаться, что русский император вот-вот к нему подойдет. Но и на этот раз он не удостоил Александра и поворотом головы.

— Знаете, теперь наш побег не кажется мне плохим решением, — сказал Александр, наклоняясь к воде, чтобы тоже достать оттуда камней.

— Вам стоит привыкнуть к тому, что я не принимаю плохих решений, — самодовольно сказал Наполеон.

Александр хмыкнул и резко поднялся, сжимая в руках горсть камней и разбрызгивая по сторонам холодные капли воды. Наполеон не успел от него отвернуться, и поэтому они смотрели друг на друга некоторое время, и взгляд Бонапарта показался Александру немного уставшим.

Русский император чувствовал, как вода стекает по его рукам, но продолжал смотреть на императора французов, сам не понимая, почему.

— Вы намочили мне рубашку, — тихо сказал Наполеон.

— Прошу меня простить, — тем же тоном ответил Александр. — Значит, мы никуда не уйдем, пока она не высохнет.

— Так вот какова цена этого уединения, — хмыкнул Наполеон. — Как жаль, что сейчас лето, и она высохнет слишком быстро.

Александр не успел как следует обдумать его слова, потому что где-то вдалеке раздался раскат грома, как будто сама природа ждала, пока Наполеон завершит свою фразу. Небо на мгновение озарилось белой вспышкой, и Александр почувствовал, как на его лоб упала пара дождевых капель.

— Бойся своих желаний, — прошептал Бонапарт с усмешкой, оглядывая небо.

Александр бросил на него быстрый взгляд, а затем и сам поднял глаза к небу, которое теперь заволокли черные тучи. Под этими тучами, готовящими для них гнев стихии, русский император на долю мгновения почувствовал себя совсем беззащитным. Теперь, похоже, у них намокнут не только рубашки.

Однако императоры почему-то не спешили уходить, так и замерев по колено в воде с запрокинутыми головами. Словно оба ждали более убедительного приказа уходить, потому что… уходить не хотелось.

Даже над водой воздух был душным и тяжелым, но порыв холодного ветра подарил еще одну причину жить, наполнить желанной прохладой легкие и навсегда остаться где-то в прусских лесах, вдали от дворцов и подданных.

По воде, приобретшей тяжелый металлический цвет, прошла мелкая рябь, и воздух сотряс еще один удар грома. Зловещий рокот пробежал над их головами, словно там, за тучами, кто-то покатил тяжелым стальным шаром по паркету.

Вслед за этим ударом с неба полилась вода.

— Merda!* — воскликнул Наполеон, роняя в реку оставшиеся в его руках камни. — Уходим отсюда, если вы не хотите насквозь промокнуть!

Александр поспешно кивнул, и они быстрым шагом (насколько это вообще было возможно), расплескивая воду, двинулись к берегу. Дождь все усиливался — когда Александр наконец встал мокрыми ступнями на речной песок он почувствовал, как ткань рубашки, намокая, начинает облеплять его торс.

Императоры бросились к оставленным на берегу вещам и, схватив их, устремились в сторону деревьев с раскидистыми кронами. Пока Александр бежал по песчаному берегу, он пару раз чуть не подвернул лодыжку и, достигнув какого-никакого навеса в виде плотного слоя еще зеленых листьев над головой, устало бросил свои вещи на траву.

Только теперь он осознал, что от его идеальных кудрей не осталось и следа. Его волосы намокли и теперь гладко лежали на голове, потеряв всякий объем. Вода, стекавшая с них, лилась за воротник. Его ступни были полностью в песке, а рубашка висела на плечах тяжелым холодным грузом.

Наполеон приземлился на траву, продолжая шептать незнакомые Александру ругательства. Похоже, это был итальянский язык, которого русский император не знал, но, судя по эмоциям, проявлявшимся на лице императора французов, шептал он именно ругательства.

Сам Наполеон тоже выглядел очень не по-императорски. Взъерошенные волосы, мокрая рубашка, липнущая к телу и подвернутые штаны придавали ему больше сходства с лодочниками, нежели с благородными римскими правителями.

Александр опустился рядом с союзником и облокотился головой о древесный ствол, прикрывая глаза.

— Так что же, придется нам до вечера сидеть в уединении, — произнес он с легкой улыбкой. — Надеюсь, вы останетесь довольны.

Справа от него послышался тихий смешок.

— Как хорошо, что мы с вами одни, Александр.

— Почему?

Романов наклонил голову к Наполеону, пытаясь поймать его взгляд.

— Представляете, если бы наше бегство от дождя увидел проходящий мимо художник? И спустя пару лет в одной из картинных галерей появился бы шедевр под названием: «Императоры промокли под дождем. Холст, масло 1807 год.»

Александр хохотнул.

— Художники и так рисуют карикатуры, которые не претендуют на историческую достоверность, но пользуются большим спросом.

— Что ж, вы правы…

Они замолчали. Александр заворожено наблюдал за каплями дождя, больше похожими на движущуюся стену воды, чем на обычный летний дождь. И как их угораздило оказаться вдали от дома в такой неподходящий момент… Или напротив, момент был подходящим?

Александр провел ладонью по лицу в попытке вытереть влагу, но ладонь его тоже была мокрой. Он чувствовал, что рубашка на нем становится совсем холодной, и сам он начинает замерзать. В голову пришла немного глупая мысль. По крайней мере, в тот момент она ему почему-то показалась глупой. На самом деле, как он потом размышлял, любой другой человек на его месте поступил бы точно так же.

Чуть подрагивающими руками Александр потянулся к тесемкам на воротнике рубашки и, развязав их, избавился от досаждающего ему элемента одежды, облокачиваясь голой спиной на шершавый древесный ствол. Вдалеке опять раздался раскат грома.

— Есть все-таки что-то поэтичное в летней грозе, — мечтательно произнес Наполеон.

— И в том, чтобы в самый разгар грозы оказаться под деревом, — мрачно произнес Александр, скручивая в руках рубашку, чтобы выжать из нее как можно больше воды.

Боковым зрением Романов заметил, как Бонапарт повернул к нему голову и некоторое время смотрел на него, не произнося ни слова. Потом он вновь отвернулся и сказал:

— Зато не в тесном бальном зале и не на прогулке с прусским королем.

— Только не говорите мне, что позавчерашний вечер был для вас большей неприятностью, чем сегодняшняя гроза.

— Вы сами это сказали.

Александр усмехнулся и, бросив рубашку рядом с собой, сказал:

— Право, я вас не понимаю.

— Говорите же, я постараюсь вам все разъяснить! — с готовностью воскликнул Наполеон.

— Если вы так не любите светские мероприятия и чрезмерное внимание, зачем же вы тогда решили взять императорский титул? — произнес Александр.

Вопрос, мучивший его долгое время, так легко был озвучен. Русский император готов был поклясться, что многие помимо него хотели спросить у Бонапарта то же самое. Откуда столько амбиций, столько наглости и заносчивости, откуда столько уверенности в себе… Но он спросил лишь, почему Наполеон решил взять этот титул.

— Вы ведь и так были полноправным властелином Франции…

— Императорский титул — это не только светские мероприятия, вы и без меня это знаете, — начал Наполеон. — Да, я мог бы остаться консулом пожизненно, но так бы ни один монарх Европы не воспринимал меня всерьез, разве нет? Всюду господствуют короли, султаны и императоры, что же среди них забыл какой-то консул, вчерашний генерал? Власть без титула возможна, но с титулом она надежнее. Помимо этого, теперь мне не нужно скрывать, что все решения принимаются лично мной, без мнимого участия марионеток в виде второго и третьего консулов. Мною двигало лишь желание укрепить Францию, разве и вы не сделали того же для своей страны?

Сердце Александра пропустило удар. Пальцы левой руки впились во влажную землю, намереваясь собраться в кулак, а в горле образовался комок горечи, мешающий нормально говорить.

— Вы правы, — сдавленно проговорил русский император. — Мною двигало похожее желание.

— А балы, встречи и вежливые беседы лишь побочные обстоятельства, к которым я не питаю привязанности, как и вы, насколько я в этом убедился, — подытожил Наполеон. — Выходит, нам с вами представилась такая прекрасная возможность побыть наедине с бушующей природой. Знаете, какие сильные дожди бывают на Корсике?

— Понятия не имею, — безучастно ответил Александр, уставившись в одну точку. Он все еще сжимал землю в ладони.

— Этот чудный остров находится так близко к экватору, что в сезон дождей нет разницы, где вы искупаетесь — в средиземном море или же на улице перед своим домом. Правда, эти сезоны длятся совсем недолго…

Наполеон замолчал. Сперва Александр не понял этого, погруженный в свои мрачные мысли, но потом осознал, что уже некоторое время не слышит спокойного, немного хриплого голоса справа от себя. Лишь шум дождя нарушал эту странную тишину.

Александр повернул голову и наткнулся на испытывающий взгляд Наполеона.

— Вам настолько неинтересно то, что я вам рассказываю? — немного обиженно спросил он.

— Нет, что вы…

Влажные пальцы левой руки разжали комок земли. Александр попытался вытереть ладонь о траву, но лишь размазал грязь.

— Тогда что с вами?

— Я… — вырвалось у Александра, но он резко прикусил губу.

Ему хотелось рассказать Наполеону о своем отношении к императорской власти. Ему хотелось услышать ответное мнение этого

необыкновенного человека, которое помогло бы Александру справиться с

непосильной ношей сыновьего греха, навеки возложенной на его поразительно

ровные плечи.

— На самом деле, я не хотел становиться императором, — тихо произнес Александр.

Признание слетело с его губ так легко и просто, словно долгие годы вертелось на языке, чтобы вырваться в самый неожиданный момент.

Наполеон вздохнул.

— А, вы все еще об этом, — сказал он. — Признаться честно, мне казалось, что правление страной доставляет вам так же много удовольствия, как и мне.

— Я рад это слышать, значит, я все делаю правильно, — отозвался Романов. — Меня всю жизнь готовили к моей миссии наследника престола, я не могу подвести свой народ и работу свою выполняю из чувства долга перед людьми.

— Как и любой мудрый правитель, — тихо заметил Наполеон. — Мы с вами, оказывается, так мало похожи, Александр.

— А раньше вы думали иначе?

— Последние три дня точно, — ответил Бонапарт. — Как так вышло, что наследник престола так же охотно готов отказаться от царского венца, как выходец из бедного дворянского рода — сей венец принять?

— Пути господни неисповедимы, — протянул Александр.

Они еще некоторое время просидели под деревом, ожидая конца грозы. За эти минуты они успели обсудить все, начиная литературой и кончая армией, причем, когда речь зашла об армии, русский император почти ничего не говорил, вновь увлеченный рассказом Наполеона.

Бонапарт ходил под деревом взад-вперед, махал руками, рисовал на земле схемы расположения войск концом ветки, сорванной с дерева, и выглядел настолько увлеченным  своим рассказом, что можно было решить, словно армия для него была не просто инструментом власти, а целой жизнью. В какой-то момент Александр перестал вникать в суть повествования и совсем не смотрел на непонятные рисунки Бонапарта, поскольку созерцание самого Наполеона почему-то вызывало у него больший интерес.

Блеск серых глаз, взмах руки, выкрик. Очень эмоционально, по-итальянски. Итальянские жесты, итальянский акцент. Подумать только — перед ним император французов! Император, чьи тонкие губы кривятся, изображая недовольство, чьи метания из стороны в сторону со временем вызывают головокружение. Но Александр продолжает на него смотреть, запоминая повадки, черты… Зачем? Он сам до конца этого не осознает и, похоже, никогда не осознает. Он точно понимает, что император французов каким-то образом успел его очаровать, или, быть может, Александр был очарован им задолго до их знакомства? Быть может, он точно так же подвергся воздействию этой наполеоновской легенды.

Он смотрит на своего союзника долго, внимательно, наслаждаясь тем, что увлеченный Наполеон не замечает его взгляда. Множество вопросов бушует в голове русского императора, ему хочется завалить ими своего союзника, учиться у него, быть к нему ближе, понять всю его суть, но Александр знает, что это невозможно.

У него не хватит на это времени.

Chapter Text

Ночь опустилась на мощеные тротуары маленького прусского городка, когда на улице, где временно проживали русский и французский императоры, показались два порядком потрепанных всадника. Их внешний вид во многом объяснял причину столь позднего возвращения — ночная тьма без труда могла скрыть следы их недавних приключений.

Оба всадника испытали неслыханное облегчение, обнаружив улицу совершенно безлюдной, но двигались по ней тихо и не спеша, чтобы не привлекать к себе внимания ложащихся спать горожан. Один из них был выше ростом, в помятой рубашке и со светлыми волосами, торчащими изящными завитками в разные стороны в совершенном беспорядке. Другой был ниже ростом, в расстегнутом камзоле и в немного съехавшей набок двууголке. Одной рукой он держал поводья, другая же, чуть согнутая в локте, упиралась в бедро.

Они остановились напротив дома русского императора, в окнах которого все еще горел свет, а затем спешились.

— Я бы на вашем месте не стал надевать двууголку, — шепнул тот, что был повыше. — Она делает вас похожим на… вас.

— Я обязательно учту это в следующий раз, но сейчас уже слишком поздно для таких замечаний, — ответил второй. Он некоторое время помолчал, а потом добавил:

— Я и представить не мог, что ваши волосы настолько кудрявые.

Первый издал нервный смешок и ответил:

— Поэтому с ними приходиться подолгу возиться каждое утро. Я надеюсь, завтра мы никуда не убежим? Право, это уже будет неприлично.

— Я подумаю над этим.

— О, дайте мне слово! Меня порой пугает ваша внезапность.

— Хорошо. Даю вам слово, что завтра мы снова будем играть привычные нам роли.

— Спасибо, мне нужно было это услышать.

Тот, что был ниже ростом, все-таки снял с головы шляпу, пусть в этом уже не было никакой необходимости.

— Я хочу поблагодарить вас за время, которые вы мне сегодня уделили, — сказал он. — Не каждый бы согласился мокнуть под дождем, даже с самим императором Франции.

— Это я должен вас благодарить, — возразил другой. — За то, что вы помогли мне вновь почувствовать себя живым… — он чуть запнулся. Было заметно, что это признание давалось ему с трудом. — До завтра, Наполеон.

— До завтра, Александр.

И две тени направились в противоположные стороны, свыкаясь с мыслью о том, что им все же придется давать какие-никакие объяснения случившемуся перед своими приближенными.

Еще за несколько шагов до своего кабинета Наполеон заметил бледный свет, сочащийся сквозь приоткрытую дверь, и замедлился. Он понимал, что неприятной встречи ему не избежать, и скрываться от своих подданных было бы апогеем глупости, но меньше всего на свете в тот момент ему хотелось говорить с кем-либо, кроме самого себя. Слишком много мыслей роилось у него в голове, и Бонапарту необходимо было до конца разобраться с этим беспорядком.

Однако, он все же подошел к двери и смело толкнул ее, ступая на порог собственного кабинета. Наполеон ожидал увидеть как минимум трех своих маршалов во главе с Талейраном, которые бы тут же набросились на него с расспросами, но с облегчением отметил присутствие лишь одного человека. Этим человеком был Коленкур.

Едва император показался в кабинете, генерал Коленкур вскочил с кресла и вмиг оказался возле Бонапарта. В его глазах застыла лишь одна эмоция — беспокойство.

— Приятно возвращаться в дом, где тебя ждут, — усмехнулся Наполеон, подходя к своему рабочему месту.

Он положил двууголку на стол, а камзол, успевший багополучно высохнуть за последние несколько часов, повесил на спинку кресла.

— Ваше Величество, вас не было целый день! — воскликнул Коленкур.

— Да, я знаю, — просто ответил Наполеон.

— Знаете, как все переживали? Мы места себе не находили! Подумайте только — в таком крошечном городке потерять сразу двух императоров! — продолжал генерал.

— Вы так говорите, будто мы с императором Александром маленькие дети, чтобы нас терять и находить, — хмыкнул Наполеон. — И все ваши беспокойства были совершенно беспочвенны. Как видите, я цел и невредим, как и император Александр.

— Однако ваше исчезновение наделало немало шума. Мы пытались искать вас, но безуспешно! Еще и эта гроза…

Коленкур все еще выглядел взволнованным, поэтому Наполеон молча подошел к книжному шкафу и вынул оттуда пару книг, за которыми скрывалась бутылка превосходного коньяка. Стакан нашелся в ящике рабочего стола. Наполеон плеснул в него немного янтарного напитка и протянул генералу:

— Выпейте, Арман, и успокойтесь.

Коленкур нерешительно взял стакан и вопросительно посмотрел на Бонапарта. Наполеон кивнул ему, закупоривая бутылку, и только тогда Коленкур осушил стакан одним глотком, поморщившись.

— Мне остается только надеяться, что Талейран не вынудит меня завтра утром вести с ним долгую беседу о важностях дипломатии, — задумчиво произнес Наполеон. — Ну что, вам стало легче?

— Намного, — признался генерал. — Спасибо, Ваше Величество.

— Превосходно, — подытожил Наполеон. — А теперь, Арман, идите спать. Я вижу, вы сильно устали за день. Обещаю вам, ночью я не планирую никуда пропадать.

— Да, сир, — Коленкур вяло улыбнулся. — Спокойной ночи, сир.

— Спокойной ночи, Арман, — ответил Наполеон и подождал, пока генерал покинет его кабинет.

Убедившись, что он остался совершенно один, Наполеон устало опустился в кресло и закрыл лицо руками. Ему нужно было собраться с мыслями. Он просидел так некоторое время, прислушиваясь к размеренному тиканью часов, а потом положил руки на подлокотники кресла и невидящим взглядом уставился на потолок. Впервые он чувствовал себя настолько потерянным.

До этого для Наполеона любое жизненное испытание было лишь вариацией поля сражения. Он всегда мог продумать наперед множество ходов, установить определенную тактику и только потом действовать, но теперь его одолевало чувство полнейшего неведения. Будто все его батальоны вместе с орудиями в один миг исчезли, и ему пришлось столкнуться с противником лицом к лицу.

Он даже не знал, за что воюет, и поэтому выбор тактики тоже представлялся ему невозможным. Война душевная оказалась труднее войны реальной.

Беспокойные мысли эхом отзывались в уголках его сознания, сливаясь в единый водоворот, на самом дне которого сидел, развалившись на шелковых подушках, улыбчивый призрак из пирамиды Хеопса. В какой-то момент Наполеону показалось, что он знает, как зовут этого призрака, знает, как на самом деле звучит его голос, но здравый смысл настойчиво твердил ему: «Этого не может быть».

Наверное, он слишком устал, чтобы здраво рассуждать. Иначе как он мог объяснить проводимые им бесконечные параллели между совершенно реальным союзником и фантомом, который просто мог быть плодом его разыгравшегося воображения целых девять лет назад?

Взгляд Бонапарта скользнул по письменному столу — аккуратно сложенные перья, чернильница, нетронутые листы бумаги…

«Когда в последний раз я писал Жозефине?» — вдруг подумал он.

Этот беззвучный вопрос привел его в чувства. Было время, когда он и дня не мог прожить без письма к своей возлюбленной, но теперь с ним стало что-то не так. Замечание стоило ставить более конкретно: «Когда в последний раз я вспоминал об императрице Франции?» Но и на этот вопрос невозможно было найти точного ответа.

Наполеон тут же решил исправить эту оплошность и переместился из удобного кресла за стол. Промокнув перо в чернилах, он начал писать привычные, но немного сухие строки.

«Я здоров, дела мои идут хорошо…»

Не так раньше выглядели его письма, совсем не так. Он вывел лишь несколько строк своим небрежным почерком, но и их с лихвой хватило для того, чтобы понять явную перемену в его отношении к жене. Быть может, Бонапарт охладел к ней еще в пору Аустерлицкого сражения, когда слава, обрушившаяся на императора, заместила собой тот недостаток любви, который так сильно мучил генерала Бонапарта во время Итальянской кампании. Или это произошло еще раньше, когда его сестра Каролина начала время от времени знакомить Наполеона с хорошенькими актрисами, которых прежде ему доводилось видеть лишь на сцене?

Как бы то ни было, теперь его письма к Жозефине больше походили на старую привычку, без пыла, без любви, без желания увидеть ее поскорее. Если бы у Наполеона спросили, хотел бы он, чтобы императрица приехала в Тильзит, он одарил бы вопрошающего обескураженным взглядом и ответил бы сдержанное «нет», про себя подумав: «Только ее тут не хватало».

Охладевшие чувства вряд ли можно было назвать полнейшим равнодушием, нередко ведь жена становиться не более, чем старым другом, с которым не хочется расставаться, просто потому что… привычка.

Сперва послание давалось ему трудно, но потом он вошел во вкус. Наполеон, как обычно, уверял жену в своей бесконечной любви, затем перешел на описание маленького прусского городка и последних трех дней своей жизни.

«Император Александр добр и очень учтив. Я считаю, что Франция может надеяться на сотрудничество с Россией. Мы провели с русским императором вместе несколько дней, по истечении которых у меня сложилось о нем крайне хорошее впечатление. Я доволен Александром; он должен быть доволен мной. Пообещай мне, что не будешь ревновать, любимая, но если бы Александр был женщиной, я бы в него влюбился».

Наполеон хотел было продолжить писать дальше, но рука с пером замерла над бумагой, так и не начав следующее предложение. Его взгляд продолжал сверлить последние строки.

— Если бы он был женщиной… — прошептал Наполеон и отложил перо.

Он не мог понять, что двигало им, когда он это писал, и зачем он решил добавить эти совершенно ненужные подробности.

Наполеон встал и прошелся по кабинету. В голове опять всплыли события прошедшего дня — его вторжение в комнату русского императора, их побег от прусского короля и гроза. Гроза…

Промокший под дождем Александр, шумно дышащий от быстрого бега, и его ступни, облепленные мелким речным песком. Его некогда красиво уложенные волосы, свисающие теперь под тяжестью воды и одинокое дерево, под которым им суждено было укрыться.

В тот момент Наполеон пытался показать свое недовольство. Он громко ругался, сетовал на непогоду, но в глубине его души поселилась непонятная радость. Как хорошо, что их застала гроза.

Молчаливый ангел, на деле — искусный лицедей, был застигнут врасплох, был так близко к нему не только телом, но и душой, потому что Наполеон сам предложил ему избавиться от ненужных масок.

Еще стоя по колено в воде, в немыслимо несуразном положении, Бонапарт слышал его размеренные приближающиеся шаги — едва слышные всплески воды, — но боялся обернуться. Потому что уже тогда ему казалось, что он знает имя призрака, знает, как звучит его голос. Но он боялся понять, что и внешность призрака была им не забыта.

Когда Александр нагнулся к воде, Бонапартом овладело искушение. Ничего бы не случилось, если б он лишь краем глаза взглянул на своего союзника, чтобы убедиться, что все его домыслы и предположения — не более чем помутнение рассудка, но когда русский император выпрямился, он был не в силах отвести взгляда.

Незабудковые глаза, светлые, но уже не такие густые волосы, лукавая улыбка и едва заметный рельеф ключиц, виднеющийся из прорези рубашки. Какое… поразительное сходство.

Он хотел произнести что-то важное, красивое, значимое, способное произвести впечатление на союзника, но из его уст вырвалось лишь: «Вы намочили мне рубашку».

И потом, когда они скрылись под ветвями дерева от непогоды, русский император настолько замерз, что стянул с себя рубашку дрожащими руками, обнажая белую кожу спины. Без единого шрама.

Да, он, похоже, действительно был идеальным с головы до ног, даже физические увечья обошли его стороной, оставив тело таким же безупречным, каким бы его мог изобразить Микеланджело. Наполеон не мог похвастаться и этим, перечисляя в уме свои многочисленные шрамы и увечья, которые скорбно напоминали ему об их реальных ролях — рожденный царь и прежде неизвестный офицер.

Взгляд Наполеона невольно падал на гладкий контур обнаженного плеча, на мягко очерченные линии мускулов, на завитки высыхающих светлых кудрей, и чем дольше он на них смотрел, тем больше желал прикоснуться к мужчине, сидящему рядом, чтобы убедиться, что тот не рассыплется пеплом в его руках.

 — И все же меня забавляет то, что в прусском театре дают Мольера, при наличии такого разнообразия не менее достойных прусских драматургов и их творений, — сказал Наполеон, наблюдая за тем, как его союзник поправляет шейный платок перед зеркалом.

Несмотря на то, что именно Бонапарт призвал Александра приходить к нему в любое время суток, русский император к этому приглашению ни разу не прибегнул, а вот сам Наполеон уже второй раз явился к нему без предупреждения.

— Наверно, дело в том, что вы не знаете немецкого языка, — предположил Александр. — Простите, если я вас обидел этим замечанием…

— Вовсе нет, мой дорогой Александр, вовсе нет, — отмахнулся Наполеон. — Мне действительно с трудом даются языки, к тому же вы наверняка успели заметить, что я не скрываю от вас своих слабостей. Быть может, вы правы. Из нас… троих, — он скривился, — я единственный не владею немецким языком.

Александр чуть отошел от зеркала, окидывая свою фигуру оценивающим взглядом. Наполеон готов был закатить глаза, наблюдая за этим. Неужели русский император мог допустить мысль, что выглядит плохо, чтобы так пристально осматривать свой туалет? Наполеон признался себе, что такой мужчина, как Александр, выглядел бы привлекательно и в крестьянской робе.

Похоже, русский император и сам придерживался такого мнения, потому что его взгляд заблестел удовлетворением, а уголки губ чуть приподнялись.

— Право, можно подумать, что нам с Фридрихом Вильгельмом не хочется посмотреть французских пьес! — воскликнул он, наконец поворачиваясь к Наполеону.

Все его существо дышало чистотой и утренней свежестью: гладко выбритые щеки, на которых все еще оставался легкий запах одеколона, волосы, уложенные по последним веяниям моды и утратившие свою воздушную дождливую кудрявость, легкий румянец щек и идеально выглаженный воротник. Все это составляло слишком заметный контраст со вчерашним Александром — мокрым, растерянным и будто помолодевшим лет на десять.

— Извольте смотреть французские пьесы во Франции, — усмехнулся Наполеон.

— О, вы намекаете на приглашение?

— Почему же намекаю, я говорю вам прямым текстом, Александр: я ожидаю вас в Париже, чтобы мы с вами могли пойти в оперу, но только без прусского короля, — вкрадчиво проговорил Бонапарт.

— От вашего предложения сложно отказаться! — улыбнулся Александр.

Русский император, судя по всему, пребывал в превосходном расположении духа, в отличие от Наполеона, у которого буквально пару часов назад состоялась одна из самых неприятных бесед с Талейраном, но император французов старался держать себя в руках — ни к чему было устраивать сцен перед встречей с Александром.

Он нехотя признался себе, что ему бы не хотелось, чтобы русский император стал свидетелем вспышек его гнева, чтобы не назвал его… сумасшедшим. К тому же, на мгновение Наполеону показалось, что хорошее настроение Александра связано непосредственно с их вчерашней прогулкой, что не могло не радовать — в этих эмоциях чувствовалось их единство. Да и в целом Бонапарту нравилось думать, что причиной улыбки Александра является именно он.

— К слову, как вас вчера встретили ваши генералы? — спросил Бонапарт. — Мне доложили, что нас с вами искали целый день.

Взор Александра немного потускнел, однако его хорошее настроение никуда не делось.

— О, мы с вами смогли наделать шуму, — протянул русский император. — Однако негодование моих генералов мало меня интересовало, потому что — подумайте только! — вчера сюда приехал мой дорогой Чарторыйский! Вы не представляете, как же я был рад его видеть!

Фраза, произнесенная таким жизнерадостным голосом, окатила Бонапарта ведром холодной воды. Значит, причина этой улыбки…

— Чарторыйский? — уточнил Наполеон, внешне оставаясь невозмутимым.

— Да-да, мой близкий друг. Он ждал меня в моем кабинете, когда я вернулся. Увидев его, я сразу сказал Константину, что не намерен ничего обсуждать касательно нашего с вами исчезновения, пока не поговорю с глазу на глаз со своим другом, — начал пояснять Александр. — Впрочем, я вас познакомлю сегодня вечером. Вы ведь не возражаете, если я приглашу в театр своих гостей?

— Что вы! — воскликнул Наполеон.

«Возражаю».

— Мне будет приятно познакомиться с вашими друзьями.

— Сегодня вам предоставится такая возможность, потому что он должен быть здесь с минуты на минуту, — сообщил Александр.

Наполеон ответил на поток этой всепоглощающей радости скупой улыбкой. Значит, у Александра были друзья. Бонапарт не знал, как реагировать на это. Последние годы он все больше убеждался в том, что все монархи обречены на одиночество, в особенности, если ими движут такие амбиции, которые двигали им при восшествии на престол. Он знал, что наверняка является объектом зависти, а потому доверять кому-либо было бы очень неосмотрительно. Но Александр…

Наполеон полагал, что монарха сможет понять только такой же монарх, и что дружба эта была бы самой правильной и самой равной. В ней было бы по крайней мере больше взаимопонимания. Но неужели он вознамерился претендовать на особое место в жизни Александра? Какая неосмотрительность! Как порою он переоценивал свои возможности!

— Но почему тогда ваш друг не присутствовал утром на нашей с вами беседе об обустройстве Европы? — вкрадчиво спросил Наполеон, пытаясь нащупать слабое место этих взаимоотношений. — Он, кажется, министр иностранных дел, поэтому его участие было бы вполне логичным...

— Был министром, — поправил его Александр, нахмурившись. — Не так давно он оставил пост и ушел из политики.

— Тем не менее, он прибыл в Тильзит, это говорит о многом, — заметил Наполеон.

— Например о том, что он, как друг, беспокоится обо мне и приехал меня поддержать, — Александр облокотился на стол, вцепившись в него руками и вскинул голову.

— Вам тут настолько плохо, что вы нуждаетесь в поддержке? — зачем-то спросил Наполеон.

— Вас это обижает? — русский император приподнял бровь. — Вы ведь понимаете, что Франция и Россия совсем недавно были врагами, и поэтому русское общество относится с недоверием...

— О, как же я мог об этом забыть! — буркнул Наполеон.

— Вы не дослушали, — спокойно произнес Александр. — Я говорил о русском обществе, а не о себе самом. Вы ведь знаете, мое отношение к нашему союзу совсем иное, этому не нужно никаких доказательств. Дайте этому миру чуть больше времени, вот увидите, все изменится...

Договорить он не успел. Раздался осторожный стук в дверь, и Александр сам подошел к ней быстрым шагом, чтобы открыть.

— Мой дорогой друг! Как я рад вновь видеть вас! — раздался его оживленный голос, и Наполеон поднял взгляд на вошедшего.

Это был мужчина среднего роста в строгом черном сюртуке, с пронзительным взглядом темно-карих глаз, расположенных под густыми темными бровями. Скулы его были очерчены темными бакенбардами, что явно бросалось в глаза при наличии у графа Чарторыйского довольно светлых волос на голове. В отличие от Александра держался он немного скованно, что, скорее всего, было вызвано присутствием императора французов.

— Добрый вечер, Ваше Величество, — поздоровался он с Александром.

— Добрый вечер, добрый вечер! Как видите, граф, император Наполеон удостоил меня визитом раньше вас, и я считаю это превосходной возможностью вас познакомить, — тут же заговорил Александр. — Наполеон, это мой друг, граф Адам Чарторыйский.

Чарторыйский отвесил выразительный поклон, хотя резкий взгляд, которым он перед этим одарил императора французов, очень не понравился Наполеону.

— Это знакомство — честь для меня, сир, — сказал он.

— Мне не терпелось увидеться с вами, граф, — усмехнулся Наполеон, все еще чувствуя горький осадок от прерванной беседы. — Александр много рассказывал мне о вас.

— Ваши слова мне льстят, сир, — немного холодно сказал Чарторыйсикй, — но ежели они правдивы, то я могу лишь выразить императору Александру свою бесконечную признательность.

На этих словах он поднял глаза, наполненные обожанием, на русского императора, и Наполеон почувствовал, как пальцы его правой руки отчаянно сжались в кулак. Александр ответил на взгляд своего друга улыбкой.

— Так что же, — живо произнес он, — господа, сейчас тот самый случай, когда в театре действительно могут задержать представление, если мы явимся немного позже, но все же, опаздывать не хочется.

— Вы правы, дорогой Александр, нужно отдать приказ, чтобы для нас подготовили карету, — тут же согласился Наполеон.

— О, не стоит беспокоиться, карета уже вас ожидает, — сказал Чарторыйский. — Я заранее приказал ее заложить.

— Как вы предусмотрительны, граф! — восхищенно произнес Александр, и вся их небольшая компания двинулась в сторону лестницы. Однако ни русский император, ни его преданный бывший министр иностранных дел не могли заметить угрюмого взгляда, которым Наполеон сверлил спину последнего.

Всю дорогу до театра Наполеон насмешливо наблюдал за попытками Александра завести беседу, которая бы увлекла всех троих, но у него это совершенно не выходило, поскольку трое мужчин, волей случая оказавшихся в одной карете, были совершенно разными, начиная от характеров и заканчивая политической идеологией. За недолгое знакомство с Чарторыйским, Наполеон быстро разгадал в нем революционера, и успел только удивиться тому, как такой человек мог совершенно спокойно работать на благо крепостной Российской империи.

Еще граф был поляком, что вытекало в отдельный пункт из списка его особенностей, который Наполеон набрасывал у себя в голове. Это значило прежде всего, что где бы не находился Чарторыйский, кому не служил, он все равно был бы рад освобождению своей родины. «Как и графиня Валевская», — напомнил себе Бонапарт. — «Но Россия явно не захочет освобождать Польшу, и этот наш с Александром союз графу совершенно невыгоден».

Он посмотрел на Чарторыйского, который то и дело бросал на русского императора теплые взгляды, от которых Наполеону хотелось впиться ногтями в сиденье.

«Если Александр не горит желанием освобождать его родину, то какого черта…» — Наполеон не успел закончить мысль, так как карета остановилась и услужливый лакей поспешил открыть дверь.

Для императоров и прусского короля была отведена отдельная ложа, где все трое и расположились. Чарторыйский откланялся и поспешил присоединиться к брату русского императора в другой ложе. В тот момент Наполеон, наверное, впервые в жизни был рад видеть Фридриха Вильгельма, только сам он до конца не осознавал, с чего это вдруг сдержанный польский граф так его раздражал.

Они заняли свои места, ведя неторопливую светскую беседу, но Бонапарт все продолжал ломать голову над этим каверзным вопросом. Чарторыйский не шел у него из головы. Наполеон прокручивал в голове их встречу в мельчайших подробностях, приходя к выводу, что, прежде всего, ему не нравились взгляды, которые граф бросал на Александра, следом за взглядами следовал факт их неоспоримой и близкой дружбы с императором и наконец, Наполеон вынужден был отметить, что граф, почти его ровесник, был очень хорош собой.

«Получается что-то несуразное», — нахмурился Наполеон. В этот момент начался первый акт.

Бонапарт смотрел на сцену, изображая интерес. Фридрих Вильгельм и Александр продолжали о чем-то тихо переговариваться, но Наполеону было не до них. Он много раз видел пьесы Мольера, даже еще будучи юным офицером, который занимал стоячее место где-то на галерке, откуда было видно лишь ничтожную часть сцены, но теперь, когда представление показывали именно для него, он не особо вникал.

Вскоре Александр и Фридрих Вильгельм замолчали, увлекшись представлением, но мысли Наполеона были далеко. Что же могло перемениться в их отношениях с русским императором за столь короткий срок, что Наполеону с чего-то было важно быть ему таким же близким другом, как польский граф? Или, быть может, еще ближе?

В голове вновь возник образ Чарторыйского с его скромной улыбкой. Он всего лишь был любезен, он следовал всем правилам этикета и… был очень близок с русским императором.

«Ведь именно он был министром иностранных дел, когда я разбил русских при Аустрелице,» —  с неким облегчением напомнил себе Наполеон. — «А это значит, что он только способствовал этой войне, поэтому и приехал сейчас... Учтивый граф не так-то прост».

И, довольный тем, что нашел разгадку своего предубеждения к Чарторыйскому, Наполеон принялся всматриваться в лица людей, занявших остальные ложи, чтобы немного отвлечься. В полумраке вырисовывалась большая фигура Мюрата, который склонился к очаровательной даме и что-то шептал ей на ухо, пока та из последних сил пыталась не отрывать взгляда от сцены. В этой же ложе находился Коленкур. Он то и дело осуждающе косился на блистательного маршала, похоже, был одним из тех немногих, кто действительно пришел смотреть пьесу.

В соседней ложе Наполеон различил блестящую лысину Даву, а рядом с ним рыжую шевелюру Нея, который тоже выглядел мало заинтересованным. Ложу, в которой находились великий князь Константин и граф Чарторыйский Бонапарт решил не удостаивать своим вниманием и вдруг заметил в соседней ложе чудное светловолосое создание — хрупкую девушку, что пришла в театр вместе со своим отцом. Девушка не выпускала из рук веера и постоянно обмахивалась им, смотря по сторонам и ерзая в кресле.

Это заинтересовало Наполеона, и он продолжил наблюдать за ней. Внешность красавицы показалась ему откуда-то знакомой, но он понятия не имел, когда бы успел познакомиться с прусскими придворными, а девушка, вне всяких сомнений, была именно немкой. Наконец она оглянулась на императорскую ложу, и когда ее нетерпеливый взор остановился на императоре Александре, прежде бледные девичьи щеки стыдливо вспыхнули, и девушка поспешила отвернуться.

Наполеон удивленно приподнял брови, и вспомнил — именно эта красавица танцевала с Александром на балу.

«А вы превосходный танцор, Александр. Даже дама от вас без ума», — всплыли в голове Бонапарта его собственные слова. Фройляйн, похоже, влюбилась в русского императора по уши.

Наполеон хмыкнул и покосился на своего союзника, которому, похоже, не было никакого дела до того, что творилось в зрительном зале. Желтоватый блеклый свет люстры очерчивал его благородный профиль, заставляя волосы казаться немного светлее, а чуть нахмуренные брови — выразительнее. Поза русского императора была совершенно расслабленной — он облокотился на спинку кресла, положив руки на подлокотники, явно собираясь ближайшие часа два отдыхать, но, сам того не замечая, хмурился.

Быть может, Александр и пытался забыться за просмотром представления, но мысли его занимали явно не искусные актеры. Даже в его, казалось, расслабленной позе читалась некая напряженность, и Наполеон думал, стоит ли прервать безрадостные размышления своего союзника какой-нибудь шутливой фразой или касанием, чтобы в воздухе вновь повисла прежняя дружеская атмосфера.

Пока Наполеон думал об этом, взор его был прикован к русскому императору. Волосы, изящный изгиб бровей, свет глаз. В голове невольно пронеслось: «Неудивительно, что эта девушка в него влюбилась». Наполеон тут же будто очнулся ото сна и резко повернул голову к сцене.

«Почему это неудивительно?»

Что же это с ним такое, в самом деле? Александр был одним из самых привлекательных мужчин, которых он встречал в своей жизни, поэтому наличие у него огромного количества поклонниц было чем-то само собой разумеющимся. С чего вдруг от этой мысли Наполеону захотелось себя одернуть, отвести взгляд, впиться пальцами в подлокотники кресла?

Наверно, он и сам теперь выглядел напряженным и, глубоко внутри, введенным в замешательство.

Картина, складывающаяся из их взаимоотношений с Александром, вырисовывалась очень нечеткой — где-то линии контура были порядком размыты, где-то краски проступали слишком ярко, а затем снова сменялись привычной блеклостью. Наверно, главной причиной этого было то, что оба все еще не могли определиться, кем являются друг для друга — врагами, союзниками, друзьями? И еще это непонятное сходство с призраком из пирамиды…

Наполеон прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Занавес закрылся. Начался антракт.

Прощание вышло очень бессвязным. Александр намеревался пригласить Наполеона к себе на вечерний чай. Чуть позади него безмолвно стоял Чарторыйский, который, судя по всему, шел в комплекте с Александром и чаем, и потому Бонапарт был вынужден вежливо отказаться, сославшись на то, что ему нужно отправить в Париж пару важных распоряжений, с которыми ни в коем случае нельзя медлить. На долю мгновения ему показалось, что на лице русского императора промелькнуло разочарование, но тот быстро подавил в себе эту эмоцию и с вежливой улыбкой пожелал Наполеону спокойной ночи.

Похоже, визит Бонапарта был для Александра действительно важен, но Наполеон отбросил эти мысли, когда, собираясь уже переступить порог своего дома, оглянулся и увидел силуэты Чарторыйского и Александра, гармонично шагающие в одном направлении.

Кабинет встретил его привычной тишиной. Рустам поспешил зажечь свечи, чтобы император мог сразу приняться за дела. Мамлюк выполнял свою работу быстро и безмолвно, подобно тени, которая являлась к императору лишь тогда, когда тому было что-то нужно. Совсем скоро Наполеон остался наедине со своими мыслями, и мысли эти были совсем безрадостными.

Чтобы не забивать голову ничего не значащим бредом, который занимал его разум на протяжении всего визита в театр, Наполеон поспешил сесть за рабочий стол, где его ожидала внушительного вида стопка писем, на которые он все еще не дал ответа. Он привык управлять делами своей страны на расстоянии, чтобы и за тысячи миль его подданные могли чувствовать его железную волю.

Не в первый раз Наполеон писал приказы во Францию, находясь совершенно в другой стране, поскольку считал, что у монарха вовсе не бывает часов отдыха. Работа была его лекарством, за ней время пролетало незаметно. Ему показалось, что в этот раз будет так же… но он ошибся.

Наполеон перечитывал прошения по нескольку раз, раздумывая над ответом, а в голове неизменно появлялся все тот же навязчивый белокурый образ, который никак не хотел оставлять императора французов в покое. Поначалу Наполеон пытался его игнорировать, затем совмещать мысли о русском императоре с работой, но в итоге он был вынужден отложить бумаги в сторону.

Работать не получалось, и это вводило его в бешенство. Наполеон понимал, что пока он не расставит все точки на «i», пока не разберется с этими непонятными чувствами, приправленными щепоткой ностальгии, он не сможет функционировать, как прежде.

Наполеон закрыл лицо руками, пытаясь успокоится, но потом прорычал:

— Проклятье!

И ударил кулаком по столу.

Все было неправильным с самого начала, с того самого момента, когда он обнял Александра на плоту. Они переступили какую-то непозволительную черту, отделяющую врагов от друзей и переступили ее чересчур быстро. Наполеон все еще искал в безупречном русскому монархе изъяны, но не мог найти ни одного. Он поверить не мог, что человек способен казаться таким идеальным. Именно — казаться!

Неужели Наполеон мог надеяться, что хотя бы половина их с Александром разговоров была искренней? Если это была хотя бы половина, он был бы безумно счастлив, но политика никогда не была прочной почвой для выстраивания личных отношений.

Наполеон кусал губы и сознавался себе, что все-таки рассчитывал на то, что и русский император чувствует эту зыбкую связь между ними. Связь, которая появилась гораздо раньше их прогулки под дождем, гораздо раньше их бесед в темноте кабинета. Не может же быть император французов настолько безумным!

Может.

Лишь безумец будет сравнивать живого человека с видением из древней пирамиды, которое явилось к нему девять лет назад. Лишь безумец будет пожирать глазами легкую улыбку губ, изящное движение кисти, обнаженную спину, по которой стекают дождевые капли. Пожирать глазами, и не сознаваться самому себе в очевидном!

Наполеон тяжело вздохнул. Он привык оперировать фактами, душевные терзания были ему не свойственны, однако… Самым сложным во всей сложившейся ситуации было признаться самому себе. Признаться в том, что в его жизни могут появиться другие мужчины помимо Тальма.

— Какое безумство, — прошептал Наполеон.

Рука сама по себе потянулась к шкафчику рабочего стола, извлекая на свет еще незапечатанное письмо Жозефине. Бонапарт пробежал по нему глазами и горько усмехнулся.

«Пообещай мне, что не будешь ревновать, любимая...»

Наверно, причин для ревности теперь было более, чем достаточно. Порой он позволял себе быть неосторожным в свиданиях с любовницами, и его жена всякий раз изображала глубокое разочарование и обиду, хотя сама вовсе не отличалась целомудренностью. Однако об этой страсти императора французов не должна была узнать ни одна живая душа.

— Ни одна живая душа, — пробормотал Наполеон.

Вдруг в дверь постучали, и император французов чуть не выронил лист бумаги из рук. Он злобно посмотрел на дверь и, торопливо открывая ящик стола, крикнул:

— Войдите!

Незаконченное письмо аккуратно легло поверх прочих бумаг, в глаза вновь бросились последние невыносимые строки, заставившие Бонапарта поджать губы. Он резко захлопнул ящик, готовясь обрушится гневной тирадой на непрошеного гостя. Наполеон повернул голову к двери, но тут же замер, и слова комом застыли у него в горле, так и не успев сорваться.

На пороге стоял император Александр.

Chapter Text

Чарторыйский задумчиво смотрел на чашку чая, которую он держал в руках вот уже десять минут, и все не решался сделать первый глоток. От чая все еще исходил благоухающий горячий пар, который придавал обстановке ощущение почти домашнего уюта.

На столике стоял уже наполовину пустой чайник, вазочка с бисквитами, которые Александр просто обожал, блюдце с кусочками пастилы и тарелка со свежими летними фруктами. Александр бесшумно потянулся к бисквитам и взял один, наблюдая за Чарторыйским.

Почему-то, едва они расстались с Бонапартом на улице, Адам замкнулся в себе и очень много размышлял о чем-то, давая на все вопросы Александра весьма рассеянные ответы. Александр решил, что, скорее всего, Чарторыйский пребывал под впечатлением от встречи с императором французов, но эффект этой встречи слишком затянулся.

Конечно, помня особую ненависть своего друга к Бонапарту, русский император был рад этой задумчивости, но в то же время косился на Адама с недоверием. У Чарторыйского мог зреть план о расторжении всяких отношений с Францией. Александр не сомневался, что императорская власть абсолютна и последнее слово всегда будет за ним, но за то время, что польский граф был министром иностранных дел, у него набралось немало сторонников среди русской знати, которые, в случае чего, могли бы встать на его сторону…

Нет, это было исключено. У них с Чарторыйским были очень близкие отношения, пережившие не одно ненастье, чтобы быть прерванными какими-то внешнеполитическими изменениями. В конце концов, дружба с цесаревичем когда-то помогла польскому графу удержаться в высших кругах общества, и он не стал бы вмешиваться в дела русского императора хотя бы из чувства признательности.

Александр осторожно кашлянул, привлекая к себе внимание друга. Чарторыйский вздрогнул и машинально поднес чашку к губам, делая глоток.

— Мой дорогой друг, вы отчего-то очень задумчивы, — осторожно заметил Александр.

— Да, вы правы, я и сам не заметил, как погрузился в свои мысли, — виновато произнес Чарторыйский, поглаживая чашку большими пальцами.

— Если вы поделитесь своими переживаниями, вам станет легче, — посоветовал Александр, осторожно кусая бисквит. — Вас так впечатлила пьеса, или, быть может…

— Нет-нет, что вы, — Адам покачал головой. — Актеры играли замечательно, пьеса была интересной, но дело вовсе не в ней.

Он хотел было продолжить, но остановился, вновь делая торопливый глоток чая. В душу Александра закрались неприятные подозрения. Он нахмурился.

— Тогда в чем же? — спросил он настойчивее.

Адам посмотрел на него нерешительно, вздохнул, а потом произнес твердым голосом:

— Вы очень близки с императором Наполеоном.

Брови Александра поползли наверх, губы тронуло подобие снисходительной улыбки. Если дело было только в этом…

— Это создает какие-то проблемы? — спросил русский император, продолжая улыбаться.

Чарторыйский смотрел на эту улыбку почти с отчаянием, затем он опять спрятал взгляд в своей чашке и сказал:

— По правде говоря, создает.

— Вот как?

Александр хмыкнул и отправил остаток бисквита в рот. Ему было безумно интересно узнать, о чем начнет говорить Чарторыйский. Он готовился к шквалу упреков и доводов по поводу того, почему заключаемый им мир безумен. Он был готов ко всяческим оскорблениям в сторону Бонапарта, что подкреплялись бы странными слухами из петербургских салонов и солдатских казарм. Он готов был снова и снова выслушивать патриотические речи о Польше.

— Вы не осознаете, насколько это серьезно, — тихо произнес Чарторыйский и вновь посмотрел на Александра. — Я не понимаю, как вы можете быть так слепы!

— Слеп? — переспросил русский император. В груди у него закипало возмущение. — О чем вы таком говорите?

— Это замечают все, кроме вас, Ваше Величество! — воскликнул Адам. — Но я открою вам глаза. Позволите? Я открою!

Он поставил чашку на столик и встал с кресла, так что теперь Александр смотрел на него снизу-вверх.

— Все началось с того, что, приехав в Тильзит, я тут же хотел навестить вас, но в русском квартале вас не оказалось. Я обнаружил там лишь вашего брата, который был вне себя от гнева, и спросил его, где вы, на что он мне ответил: «Его Величество еще в полдень пропал вместе с Бонапартом. Теперь их никто не может найти». Конечно, он говорил много, но я опущу все эти подробности не только для удобства, но и потому что нахожу крайне неприличным щеголять перед вами всеми прелестями русского языка, которые излил на меня ваш брат. Больше мне не удалось ничего узнать у него. Тогда, выйдя на улицу, я спросил у прохожих офицеров, где живет их император, и они как-то странно переглянулись и ответили, мол, Его Величество во французском квартале живет.

«Как?» — спросил я. — «Вы, верно, шутите!»

«Никак нет, Ваше Сиятельство», — отвечали они. — «Еще в первый день Его Величество приказал лакеям загрузить все вещи в экипаж и доставить в другой дом, а сам сел в карету с Бонапартом и был таков».

Их слова поразили меня, но на этом сюрпризы не закончились. Еще некоторое время я бродил по русскому кварталу, слушая разговоры и собирая сплетни и — боже правый! — такого мне никогда прежде не доводилось слышать. Вы знаете, что офицеры поговаривают, будто вы с Бонапартом не просто близкие друзья?

Он выжидающе посмотрел на Александра, который понятия не имел, что имел в виду Чарторыйский. Пока русский император слушал своего друга, на душе у него скребли кошки. Он терпеть не мог сплетен, ему хотелось подскочить с кресла, опрокинув столик с чайным сервизом, и выгнать Чарторыйского вон, но он этого не сделал. Он не должен был показывать, насколько эти сплетни его волнуют.

Александр продолжал смотреть на польского графа с легкой улыбкой и живым интересом в глазах.

— Не просто близкие друзья? — переспросил он. — Я не понимаю, к чему вы клоните.

— Ах, не понимаете! — воскликнул Чарторыйский. Лицо его исказила злоба. — Тогда что вы скажете на это?

Он извлек из кармана помятый листок и разгладил его на столе, при этом руки Чарторыйского слегка подрагивали, то ли от злости, то ли от волнения. Александр склонился над листком, чтобы лучше разглядеть изображенную на нем картинку, и его внутренности тут же сковал холодный ужас.

Русский император смог различить красный шатер и воду вокруг него, а также двух мужчин — блондина и брюнета, которые… нет, быть такого не может.

Александр схватил листок, поднося его ближе к свету и чувствуя, как щеки его вспыхивают. Художник карикатуры изобразил двух императоров целующимися в губы.

Некоторое время Александр рассматривал эту картинку, не веря своим глазам, пытаясь найти доказательства того, что произошла какая-то ошибка, и на карикатуре изображены вовсе не они с Наполеоном, но гадкий художник любил уделять внимание мелочам. Даже если бы Александр сказал, что лица совсем не похожи на них настоящих, то мундиры были изображены на редкость точно.

Чарторыйский стоял неподвижно. Он наверняка готовился к возможной реакции императора, в этом не оставалось малейших сомнений, но сам император понятия не имел, как реагировать на это. За всю жизнь его обвиняли в разных прегрешениях, но ни одно из них не казалось ему таким унизительным. И еще обидней оно становилось от того, что Чарторыйский был прав — Александр действительно ослеп и не замечал ничего вокруг кроме императора французов.

Правда была горькой, неприятной. Но отрицать очевидное было глупо.

— Художник, однако, талантлив, — пробормотал Александр. — То ли еще нарисуют, друг мой.

Он не решался посмотреть на графа, потому что знал, что их давняя дружба наделила Чарторыйского особой способностью читать императора, как раскрытую книгу. Они были знакомы слишком долго, и потому с каждым годом связь эта становилась все более болезненной. Александр мог поклясться, что физически ощущал, как между ними растет неприступная баррикада, что грозится разделить друзей навсегда.

Сверху послышался тяжелый вздох.

— Вы можете притворяться перед кем захотите, Ваше Величество, но вы ведь знаете, что я вижу, какую боль вам доставляет этот рисунок, — тихо сказал граф.

— Вы так считаете? — равнодушно спросил Александр и медленно поднял глаза на Чарторыйского. — А мне кажется, что вы настолько преисполнены ненависти к Наполеону, что вами движет неконтролируемое желание внушить эту ненависть всем, особенно мне. Разве я не прав?

Щеки Чарторыйского побледнели, он сделал неосознанный шаг назад.

— При чем тут моя ненависть, Ваше Величество, когда речь идет о вашей чести?! — воскликнул он. — Я пытаюсь спасти вас! Подумайте, этот негодяй внушил вам невесть что. Неужели вам все равно, что думают о вас ваши подданные?

— Мои подданные не заканчиваются лишь шайкой офицеров-разгильдяев, у которых в период перемирия оказалось слишком много свободного времени, — сказал Александр, стараясь не смотреть на листок, лежащий на столе. — Я слишком привык к сплетням, друг мой. Главное, что совесть моя чиста перед богом.

Адам хотел что-то сказать, но промолчал. Он лишь изумленно смотрел на русского императора, который на самом деле пребывал в замешательстве. Ему был дорог Чарторыйский, но неужели и он не мог понять всей важности этого чертового мирного договора?!

Наверно, Александр был с ним слишком резок…

«Нет», — упорно твердил его внутренний голос. — «Так было нужно».

— Что ж, — наконец сказал Чарторыйский, — моя совесть тоже чиста. Я предупредил вас, Ваше Величество.

— Спасибо, Адам, — сказал Александр, пытаясь поймать взгляд своего друга, чтобы найти в нем подтверждение того, что Чарторыйский все еще испытываем к нему чувство светлой дружбы.

Но Чарторыйский лишь холодно сказал:

— Время уже позднее, Ваше Величество. Разрешите покинуть вас…

— Конечно, — тихо произнес Александр, стараясь скрыть горечь в голосе. — Доброй ночи, Адам.

— Доброй ночи, Ваше Величество, — послышался тихий голос Чарторыйского. Через некоторое время дверь комнаты хлопнула, и Александр остался в полном одиночестве.

Он откинулся на спинку кресла и уставился на безрадостный белый потолок. Его обвиняли во многих прегрешениях…

Изначально его двор был настроен против французов, с самых первых дней разговоров о предполагаемом мире на Александра смотрели с неким осуждением, но что он мог сделать? Он помнил, как в один из вечеров завалился в покои к Константину, изнуренный от бессонных ночей, и сказал: «Нам нужно воевать с французами!»

Тогда Константин посмотрел на него, как на сумасшедшего, и сказал: «Проще будет выставить солдат в ряд и палить по ним из пушек». Видя помутненный и непонимающий взгляд Александра, он пояснил: «Результат будет одинаковым».

Сражение при Прейсиш-Эйлау служило хорошим доказательством его словам. Дворяне могли сколько угодно выражать свое недовольство политикой Александра, но что будет делать Россия, когда в ее армии не останется ни одного солдата? Об этом дворяне думать не желали.

Александр из кожи вон лез, чтобы обрести в лице Наполеона надежного союзника. Охота, званые вечера, бесконечные переговоры — он превзошел самого себя за эту внезапно пронесшуюся неделю и что получил взамен? Плевок в душу!

Ведь на такого рода сплетни простой солдат был неспособен. Это могли быть только офицеры и высшие чины, почерпнувшие знания о содомии из дворцовых слухов, особых книг и — кто знает? — личного опыта.

Александр сжал зубы до скрипа. Его же подданные посмели так с ним обойтись. А при виде него они благоговели, выполняли все его приказы, смотрели на него, как на божество…

Русский император покачал головой. Нет, если он продолжит об этом думать, то сойдет с ума. Ему нужно было проветриться, выкинуть из головы всю эту дурь, чтобы заниматься в Тильзите делом, а не тратить время на пустые обиды.

Но мысли о дрянной карикатуре все не шли у него из головы. Александр посмотрел в окно, за которым виднелись огни дома напротив — дома Наполеона. В голову внезапно пришла странная мысль.

Что, если наведаться к императору французов? Ведь он сам звал Александра.

— В любое время дня и ночи, — тихо сказал русский император, чувствуя, как его губы расползаются в улыбке.

Заметив, что он улыбается, Александр тут же поджал губы и мотнул головой. Боже, какая глупость!

Он хотел было покинуть свой кабинет, но обратил внимание на листок бумаги, который все еще лежал на столике возле чаши с бисквитами. Ему больше не хотелось смотреть на эту гадость, и поэтому он подошел к столу, на котором догорала свеча, и поднес бумагу к огоньку.

Пламя стало жадно поглощать ненавистную карикатуру, придавая глазам императора, устремленным на огонек, опасный желтоватый оттенок.

Александр замер у знакомой двери из темного дерева и даже занес руку, чтобы постучать, но все не решался. Вдруг Наполеон там не один? Вдруг он занят? А если и не занят, то как Александр объяснит цель своего ночного визита?

Тысячи доводов и причин роились в его голове, и он невольно задумался о том, что по дороге до злосчастного кабинета и подумать не мог, насколько сложным будет просто постучать.

Александр мог бы сказать, что у него есть срочное дело к императору французов, или что он оставил какую-то вещь в кабинете еще пару дней назад и внезапно решил забрать…

«Глупо, как же это глупо!» — думал Александр, сверля взглядом гладкое дерево и позолоченную ручку, которую его рука так и тянулась повернуть, толкнуть вперед.

«И все же, неужели я обязан перед кем-то оправдываться?» — подумал Александр и вздохнул с облегчением. Это была одна из немногих здравых мыслей, что посетили его разум за последние несколько часов. — «В конце концов, он ведь сам меня приглашал. И вот теперь пусть расхлебывает плоды своих обещаний».

И Александр постучал.

Ему показалось, что он сделал это слишком громко, настойчиво, что этот глухой звук услышал весь дом, и теперь все узнают, куда русский император ходит по ночам…

За дверью тут же раздалось резкое «войдите», и Александр толкнул дверь.

Он успел заметить, как Наполеон что-то спрятал в ящик своего стола, а затем поднял на ночного гостя немного раздраженный взгляд и замер. Некоторое время они смотрели друг на друга, и Александр наблюдал, как раздражение на лице его союзника сменилось радушием. Морщинка меж его бровей разгладилась, уголки тонких бледных губ приподнялись и даже глаза наполнились теплотой.

Все это произошло за считанные секунды, так что русский император немного растерялся, когда эти бледные губы произнесли:

— Александр! Я смотрю, вы отдаете предпочтение поздним визитам, однако это не значит, что я не рад вас видеть.

Наполеон указал на кресло широким жестом, приглашая гостя сесть. Александр хмыкнул и занял свое место возле рабочего стола императора французов. Только сейчас он понял, что явился к Наполеону в совершенно домашнем виде. Легкие туфли, чулки, панталоны и рубашка — вот и все, что составляло его наряд, но Александр не считал это чем-то из ряда вон выходящим, ведь, по правде говоря, Наполеон видел его и без рубашки.

— Вы сами сказали, что я могу приходить в любое время, — напомнил ему русский император.

— И я безумно рад, что спустя почти неделю нашего знакомства вы все-таки воспользовались моим приглашением, — кивнул Наполеон. — Однако что привело вас ко мне в столь поздний час?

Он поддался чуть вперед, и его орлиные глаза сверкнули любопытством. Бонапарт продолжал изучать Александра не только глазами, но и в целом. Продолжал добавлять новые страницы в увесистую эфемерную папку с личным делом русского императора, но Александр не чувствовал за это обиды. Даже наоборот, ему почему-то нравилось открываться союзнику с новых сторон — слой за слоем, тайна за тайной, ему нравилось, когда Наполеон пытался его разгадать. Александр даже поощрял эти попытки, чего никогда в жизни бы не позволил кому-либо еще.

— Если я вам скажу, что просто захотел увидеть вас, вы мне поверите? — медленно проговорил русский император, растягивая слова.

Наполеон усмехнулся:

— Мы виделись с вами несколько часов назад и расстались на довольно оптимистичной ноте, поэтому нет, я вам не поверю.

— А жаль, — вздохнул Александр. — Ведь иначе мне придется придумывать какую-то причину своего визита, а на это у меня уже совсем не остается сил!

Они с Наполеоном обменялись неоднозначными взглядами, и, спустя пару секунд молчания Романов заявил:

— Ах да, знаете, Наполеон, меня совсем замучила бессонница.

— Бессонница, говорите? — переспросил Бонапарт, придавая голосу театрально-озабоченный тон.

— Да-да, и я почему-то решил, что вы поможете мне с нею справится.

— Мой дорогой Александр, я, конечно же, сделаю все, что смогу, но я не врач…

— Вы правы, вы не врач, — горестно вздохнул Александр. — Но вы — кое-что получше.

— Я не ослышался? — Наполеон шутливо приподнял бровь. — Я «кое-что»?

— Да, — Александр кивнул. — Я уверен, вы лучшее лекарство от бессонницы.

Зрачки Наполеона на мгновение расширились, он откинулся на спинку кресла, не сводя глаз с Александра.

— Вот как, — бархатно промурчал он. — Вы хотите сказать, что я настолько скучный собеседник?

— Вы опять переиначиваете мои слова! — всплеснул руками Александр. — Я хочу сделать вам комплимент, а вы обращаете его в штыки!

— Мой дорогой Александр, неужели вы только что хотели сделать мне комплимент? — усмехнулся Наполеон. — Право, он вышел очень неоднозначным.

— Вы первый человек, которого что-то не устраивает, — возразил русский император.

— Или, быть может, первый человек, который скажет вам правду? — предположил Наполеон.

Александр хотел ответить, что-то резкое, но закусил губу и отвел взгляд. Замечание Бонапарта хоть и было шутливым, но заставило его на мгновение задуматься.

— В таком случае, я учту эту оплошность в следующий раз, — заключил Александр. — Уверен, мне еще предоставится такая возможность.

— Не сомневаюсь.

Оба замолчали. Александр перевел взгляд на книжные полки, которые внушили бы уважение к хозяину кабинета любому гостю, который бы не знал, что Наполеон не говорит по-немецки. Русский император поднялся с кресла и тихо прошествовал к книжному шкафу, остановился, вглядываясь в череду корешков, и взял в руки увесистый томик с позолоченным названием на обложке.

— Вы предпочитаете читать Гете в оригинале? — спросил Романов с безобидной улыбкой, вертя книгу в руках.

— О да, вы знаете, переводы упускают слишком много немаловажных деталей, — со знанием дела ответил Наполеон, прищурившись.

— И что же вы читали последним из его сочинений? — Александр раскрыл книгу и принялся листать страницы из дорогой бумаги, не особо вглядываясь в текст.

— Дайте-ка вспомнить, — протянул Бонапарт, задумываясь. — Пожалуй, «Страдания юного Вертера»… лет эдак двадцать тому назад.

Александр прыснул и захлопнул книгу.

— По правде говоря, двадцать лет это немалый срок…

— Надеюсь, сейчас вы не хотели сделать мне комплемент, иначе я вовсе разочаруюсь во всех одах, которые поют ваши придворные, выставляя вас великим соблазнителем, — проворчал Наполеон. — Теперь вы заставили меня чувствовать себя старым.

— Боже правый, оплошность за оплошностью! — вздохнул русский император, возводя глаза к потолку. — Как вы только меня терпите здесь, если я вас так оскорбляю!

— Прожитые годы сделали меня мудрее, — задумчиво протянул Наполеон. — Вы все поймете, когда будете в моем возрасте.

— Если вам важно это знать, то я не считаю вас старым, — осторожно сообщил Александр.

— Рад слышать, — откликнулся Наполеон, уткнувшись взглядом в одно из писем, которые внушительной стопкой покоились на краю стола.

— Нет, правда, — не унимался русский император. — Вы прекрасно выглядите.

— Не нужно распыляться на утешения, в которых я не нуждаюсь, — отозвался Наполеон.

— Подумать только, вы обижены на меня! — изумленно сказал Александр. — И все из-за чего? Из-за неосторожного слова!

— По правде говоря, то, что вы позволяете себе расслабиться до такой степени в моем присутствии, чтобы говорить все, что у вас на уме, наоборот мне льстит, — хмыкнул Наполеон и поднял взгляд на союзника. — Ведь вы больше ни с кем себе такого не позволяете, разве я не прав?

Александр сглотнул, силясь выдержать пристальный взгляд Наполеона, но все же отвернулся обратно к книжным полкам и, задевая указательным пальцем корешки, тихо произнес:

— Разве это что-то меняет?

— Ровным счетом ничего, — добродушно заверил его Бонапарт. — Я лишь озвучиваю свои наблюдения.

— Вот как, — задумчиво сказал Александр. — Вы все еще наблюдаете за мной.

— И вы об этом прекрасно знаете, иначе бы ваш образ не казался мне настолько безупречным.

Александр почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Палец случайно соскользнул с очередного книжного корешка, но русский император продолжал упрямо делать вид, что никогда в жизни не видел книг и что ему было абсолютно плевать на то, что думает о нем Бонапарт.

— Безупречным? — переспросил он, стараясь не смотреть в сторону союзника. — Я действительно вам таким кажусь?

— Не понимаю, что вас удивляет, — скучающе протянул Бонапарт. — Я уверен, что многие ваши придворные разделят мое мнение.

— Одно дело придворные, но вы… — Александр покачал головой.

— Однако, мне удалось вас удивить, — послышался веселый голос Наполеона. — Не желаете ли горячего шоколада?

— Что? — это внезапное предложение заставило Александра наконец забыть о книгах и повернуться лицом к союзнику.

— Я предложил вам отведать вкуснейшего горячего шоколада, — повторил Наполеон почти по слогам.

— В два часа ночи?

— Так вы не хотите?

— Но кто нам его приготовит?

— Я разбужу Рустама.

— Господи, не нужно никого будить, в этом совершенно нет необходимости!

— Тогда, быть может, предпочтете чего-нибудь покрепче?

Александр недоверчиво приподнял одну бровь, ожидая, что Наполеон сейчас же разразиться смехом, но тот, похоже, не шутил. Он продолжал выжидающе смотреть на русского императора с блеском в глазах, не предвещающим ничего хорошего.

— Под «чем-нибудь покрепче» вы подразумеваете?.. — хрипло произнес Александр.

— Превосходный коньяк, который мне оставила хозяйка этого дома, — закончил предложение Наполеон. — Я вижу, вы не против, — добавил он, не дожидаясь ответа Александра.

Бонапарт тут же стремительно встал из-за стола и подошел к Александру почти вплотную, чем вызвал легкое недоумение русского императора. Александр отшатнулся, чем вызвал легкую усмешку у Наполеона.

— Прошу вас, не пугайтесь, — сказал Бонапарт, доставая одну из книг с полки. — Если бы вас заинтересовал не Гете, а… — он торопливо поднес книгу к лицу, пытаясь найти на обложке знакомые слова. —… Руссо, то, вероятно, вам бы удалось найти мою скромную заначку.

И вслед за «Общественным договором» Наполеон вынул из шкафа бутылку коньяка. Александр издал нервный смешок.

— Не обращайте внимания на то, что она уже начата, — продолжил Бонапарт, ставя коньяк на стол и извлекая из недр стола два стакана. — У генерала Коленкура не так давно выдался тяжелый день. Он слишком переживал о нашей с вами пропаже.

— Так значит, это зелье хорошо работает? — усмехнулся русский император, наблюдая за тем, как Бонапарт откупоривает бутылку.

— Зависит от результата, которого вы хотите добиться, — со знанием дела сказал Наполеон, разливая коньяк по стаканам. — Если вы сегодня нервничали, то, уверяю вас, действие этого «лекарства» не заставит себя ждать.

Он протянул один стакан русскому императору, другой взял сам и торжественно произнес:

— За мир!

— За мир, — эхом отозвался Александр, чокаясь с ним, а затем опрокинул в себя содержимое стакана.

Коньяк приятно обжег горло и сладкой дрожью пробежал по телу. Александр поморщился, пряча нос в складках рукава и вдыхая запах собственного одеколона, затем он поставил стакан на стол с громким стуком и спросил:

— Откуда вы знаете, что я сегодня нервничал?

Наполеон, склонившийся над стаканами, чтобы вновь их наполнить, пожал плечами:

— Я не знал, я предположил.

Александр подозрительно посмотрел на союзника, который выпрямился и закупорил бутылку, поднимая на русского императора хищные серые глаза. Некоторое время Бонапарт смотрел на него с хитрым прищуром, отчего Александру стало казаться, будто его застали врасплох, ловко сорвали с головы вуаль его загадки и теперь рассматривают со всех сторон, читают, как книгу на таком понятном языке.

— Вы молчите, — хрипло прервал тишину Бонапарт. — Значит, я оказался прав.

— Молчание не всегда можно трактовать, как согласие, — парировал Александр.

Он вновь поднял свой стакан, играя янтарной жидкостью в желтом пламени свечей, и сказал:

— Коньяк и правда хороший, но знаете, у нас в России принято закусывать.

Наполеон лишь закатил глаза.

— Прикажете мне все же разбудить Рустама? — спросил он, усмехнувшись.

— Нет, не стоит, не стоит, — махнул рукой Александр. — Если вы все-таки изволите навестить Россию в ближайшем будущем, то я… хотя нет, скорее мой брат научит вас правильно пить. А сейчас, — он выставил руку со стаканом перед собой, — за нашу с вами дружбу!

Они чокнулись. Коньяк уже не обжигал горло, лишь растекался по телу приятным теплом, однако Александра немного передернуло, и он вновь уткнулся носом в рукав.

— Что за странная привычка — прятать лицо вот так! — послышался удивленный голос Наполеона.

Александр глуповато хихикнул, но пояснил:

— Когда нечем закусывать, русские… нюхают свои рукава.

На лице Наполеона сменилось несколько эмоций, и Александр тысячу раз пожалел о том, что не способен это запечатлеть.

— И это как-то помогает? — неуверенно поинтересовался император французов.

— Видите ли, люди без закуски не привередливы, — развел руками Александр и почувствовал, что его голова становится совсем легкой, как будто это не он около часа пялился в потолок, мучаясь от тяжести своих мыслей.

Чувство это было настолько прекрасным и желанным, что губы Александра стали медленно расползаться в блаженной улыбке. Наверно, коньяк так быстро подействовал потому, что за последние несколько часов русский император совсем ничего не ел, кроме несчастного бисквита за чаем с Чарторыйским, и нельзя было сказать, что он был недоволен полученным эффектом.

Александр взгромоздился на рабочий стол Бонапарта с грацией кота, свесив с него ноги, как шаловливый мальчишка, не боящийся получить нагоняй от гувернантки. Наполеон не возражал такой наглости, хотя русский император легко мог опрокинуть пузырек с чернилами и замарать все те письма, которые Бонапарт оставил без ответа.

— Знаете, Наполеон, я ведь хотел объяснить вам, почему вы — лучшее лекарство от бессонницы, — вдруг сказал Александр, сам удивляясь смелости своих слов.

— Что ж, мне будет очень интересно послушать вас, — хмыкнул Наполеон.

Александр немного нахмурился, наблюдая за тем, как стаканы вновь наполняются коньяком, но потом посмотрел на безмятежное лицо императора французов, который был крайне занят этим самым наполнением стаканов, и произнес:

— Потому что с вами я забываю о сне.

Бутылка громко ударилась дном о стол, так что Александр вздрогнул. Наполеон прошипел что-то невразумительное и принялся вытирать поверхность стола рукавом, при этом лицо у него было такое злобное, что русский император тихонько прыснул, а потом и вовсе закрыл руками рот, чтобы не разразиться смехом. Он не мог понять, что его забавляло, но когда гроза всей Европы повернулся к нему, румяный, хмурый и немного растрепанный, даже не пытаясь спрятать от союзника мокрый рукав, пропитанный спиртом, Александр еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Ах, вам смешно! — воскликнул Наполеон, но в голосе его совсем не было злости.

— Простите, прошу вас! — взмолился Александр, с трудом успокаиваясь. — Я сам не знаю, что со мной происходит.

В этот раз он осушил свой стакан без тоста и даже не поморщился.

— Я не понимаю, почему у меня такое хорошее настроение, — добавил Александр.

— Оно было хорошим с утра, — напомнил Наполеон.

— Но потом оно испортилось.

— Значит, вы пьяны.

— И нисколько об этом не жалею! — заявил Александр.

— По правде говоря, я наблюдал за вами в театре, — тихо признался Наполеон.

— Я знаю, — сказал Александр.

Он действительно чувствовал пристальный взгляд Бонапарта, длившийся подозрительно долго. Александр чувствовал его почти кожей, острый, пронзающий насквозь, и изо всех сил боролся с искушением повернуть голову к своему союзнику, чтобы встретиться с ним глазами в полумраке театральной ложи.

Но почему же он именно боролся с искушением в тот момент? Не потому ли, что он сам смотрел на сцену, но совершенно не понимал, что на ней происходит, а все его мысли были почему-то направлены на человека, сидящего слева от него? Русский император изо всех сил делал вид, что не замечает ничего, кроме представления, но мысли его то и дело приобретали довольно странную форму.

Как он выглядел в тот момент? Выгодно ли падал блеклый свет на его лицо? Правильно ли он повернул голову?

Но почему, черт возьми, это было для него так важно? На него смотрели сотни людей, однако почему-то именно на Наполеона ему было не все равно.

— Знаете? — переспросил Наполеон, обращая внимание Александра на себя.

— Ваш взгляд трудно было не заметить, — тихо ответил русский император.

— Вот как, — глухо отозвался Бонапарт. — А как же взгляды хорошеньких дворянок, с которыми вы танцуете на балах, а потом забываете о них? Они на вас тоже смотрят, между прочим.

Александр моргнул и непонимающе уставился на Бонапарта.

— Это вы сейчас к чему?

— Вот видите, вы даже их не помните.

Наполеон опрокинул в себя очередную порцию алкоголя, немного скривился и с громким стуком поставил стакан обратно на стол.

— Зачем же мне их помнить? — пожал плечами Александр. — Это бал, он создан для развлечений.

— Видели бы вы, как та девушка смотрела на вас в театре! Сколько обожания было в этих прекрасных глазах! — усмехнулся Наполеон.

«Чего он добивается?» — подумал Александр. — «Как будто провоцирует меня на что-то, как будто… хочет вывести на чистую воду…»

— Не понимаю, о ком вы говорите, — признался Александр. — Да и потом, почему вы сами не танцевали? Я уверен, вы бы пользовались огромным успехом у женщин в тот вечер.

Наполеон посмотрел на него с какой-то снисходительностью в глазах.

— Что ж, я расскажу вам, Александр, — сказал он, тяжело вздохнув. — Я редко танцую на балах, потому что танцор из меня весьма скверный.

Русский император приподнял брови, изучая лицо своего союзника, которому, похоже, это признание от чего-то давалось тяжело.

— Я бы ни за что не поверил, — заявил Александр.

— Потому что это вы кружились по бальному залу, а я в это время развлекал себя светскими беседами, — напомнил ему Наполеон.

— Уж вальс-то танцевать сможет каждый, — не унимался Александр. — Даже тот, кто считает, что вообще не создан для балов. И, между нами, я считаю, что половина таланта зависит от учителя.

— Вы хотите сказать, что у меня не было хорошего учителя? — усмехнулся Наполеон.

В это время он как-то по-особенному посмотрел на русского императора. Зрачки волнительно сверкнули из-под бровей в полумраке кабинета, и Александр, сам не понимая, что делает, произнес:

— Именно это я и хочу сказать, а еще то, что я превосходный учитель.

— Вы весьма высокого о себе мнения.

— Я не считаю это недостатком, — Александр легко спрыгнул со стола и, чуть пошатнувшись, приблизился к Бонапарту. — Так что же, хотите, я вас научу?

Расстояние между ними было не более двух шагов, русский император отчетливо ощущал запах фиалок, исходивший от кожи Наполеона. Этот аромат, смешавшись с алкогольными нотками, дурманил разум. Или это коньяк так действовал на Александра?

Наполеон оставался недвижим. Левая рука, спрятанная за отворотом жилета, поджатые губы, пронзительный взгляд. Как похож он был на один из своих портретов, но как холоден был в тот момент, когда Александр шагнул к нему навстречу, протягивая руку!

Наполеон смотрел на раскрытую ладонь русского императора с недоверием, которое ноющей болью отозвалось где-то в груди Александра. На долю мгновения ему даже захотелось облечь свое внезапное предложение в шутку, но русский император не считал себя трусом, и потому решил довести начатое дело до конца.

— Вы действительно хотите научить меня танцевать? — тихо спросил Наполеон.

— Я уверен, что вы умеете танцевать, — так же тихо сказал Александр. — Я лишь хочу доказать вам это.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Александр не торопил своего союзника, который наверняка находил все происходящее слишком странным, чтобы сразу же согласиться. Но он ведь не мог отказаться? Не мог ведь поставить русского императора в такое неловкое положение? Подумать только — пригласить на танец мужчину!..

Но не успел Александр подумать о том, что же он будет делать в случае отказа, как теплая рука императора французов легла в его раскрытую ладонь. Александр, не задумываясь, сжал ее и с благодарностью посмотрел на Наполеона.

«Какие нежные у него руки», — подумал Александр, становясь к Бонапарту почти вплотную и отводя их сцепленные ладони в сторону. — «Прямо и не скажешь, что они принадлежат военному».

Он положил другую ладонь на талию Наполеона, всматриваясь в хитрые, но все же немного растерянные глаза корсиканца.

— Что же это, вы будете вести? — слабо возмутился Наполеон, но попытки высвободиться не предпринял.

— Нужно же показать вам, как правильно это делать, — парировал Александр с легкой улыбкой.

— А что насчет музыки?

— Разве она нам нужна? — прошептал Александр и сделал шаг вперед, вынуждая Наполеона подчиниться ему.

Бонапарт поспешно положил ладонь на плечо русского императора. Пальцы крепко вцепились в тонкую ткань императорской рубашки, чуть ли не царапая кожу под ней. Легкое головокружение, скрип половиц под их ногами, биение чужого сердца, — казалось, Александр жил этими ощущениями мгновение за мгновением.

Поначалу он даже забыл о том, что вызвался учить своего союзника, а не просто кружится с ним по кабинету глубокой ночью, наслаждаясь моментом. Тогда Александр чуть склонился к уху Наполеона и прошептал:

— В вальсе очень важен ритм. В нотных партитурах его обычно обозначают как «три четверти», но все его проговаривают как «раз-два-три»…

— Вы не сказали мне сейчас ничего нового, — немного сдавленно отозвался Наполеон.

— Верно, — Александр рассмеялся, — но сейчас я буду считать и делать шаги, а вы будете следить за этим ритмом, чтобы лучше понять танец. Готовы? Раз… Два… три…

Они стали кружиться медленней, и все это время Александр не поднимал головы, считая до трех хрипловатым шепотом. Он совсем не следил за своими ногами, да и к чему это было, если его тело уже давно знало все движения наизусть, чтобы воспроизводить их с исключительной точностью?

Александр твердил себе, что шепчет счет на ухо Бонапарту лишь для того, чтобы не будить весь дом. Очень предусмотрительно, неправда ли? Так же, как и запах фиалок и ощущение горячего дыхания Наполеона на своей шее и непонятно зачем начатый ими танец.

— Вы не первый, кто учит меня вальсу, — тихо признался Бонапарт.

— Да неужели? — рассмеялся Александр, умудрившись при этом не сбиться со счета.

— Да, Отранс… королева Гортензия, когда была еще маленькой девочкой предпринимала попытки. Я часто приходил на званые вечера в дом ее матери, но совсем не танцевал. Тогда Гортензия предложила мне научить меня танцевать вальс. Это было презабавно: мне пришлось сильно наклоняться к ней, но ей это, похоже, очень нравилось.

— Но у нее так и не получилось вас научить? — прошептал русский император.

— Мы были слишком быстро прерваны… гражданкой Богарне.

Александр хмыкнул. Ему почему-то нравилось то, что Наполеон не называл имени своей жены и даже не упоминал, что та самая гражданка Богарне была его женой, будто теперь для него это совсем не имело значения. Но почему?

Через пару кругов по комнате Александру надоело считать, и он принялся мурлыкать какой-то венский вальс, подслушанный на одном из балов, совершенно забываясь, и не понимая, что происходит. Он знал только одно: в эти мгновения ему было хорошо. В душе поселилось чувство вожделенного спокойствия, которое до этого так давно не хотело возвращаться к русскому императору.

Вдруг ладонь Бонапарта соскользнула с его плеча. Александр удивленно распрямился, но именно в этот момент Наполеон положил его руку к себе на плечо, а сам обнял русского императора за талию и прошептал:

— Вы правда превосходный учитель, мой дорогой Александр, а я способный ученик, и я усвоил ваш урок. Теперь буду вести я.

И он сделал широкий шаг вперед, затем еще и еще. Движения его были резкими и решительными, как сам он. Романов не сопротивлялся, но уже и не напевал мелодию — у Наполеона был свой ритм, который, Александр мог поклясться, отстукивал одним из маршей Великой Армии.

Наполеон и впрямь был способным учеником, если только его неумение танцевать не было лишь уловкой, чтобы Александр сам предложил свою помощь. Он ни разу не наступил русскому императору на ногу и… ни разу не оторвал глаз от его лица.

Его глаза гипнотизировали Александра. Сначала ему хотелось рассмеяться от того, что Наполеон воспринимает их общую глупость настолько серьезно, но потом желание смеяться резко пропало. В тот момент для Александра не существовало ничего кроме пронзающих насквозь льдинок, которые были так несопоставимы с пылким корсиканским темпераментом.

Шаг, скрип половицы, поворот. Теперь Александр уловил мотив этой несуществующей мелодии, и она будто зазвучала для них обоих совершенно одинаково. Шаг, скрип половицы, поворот…

Лицо Наполеона было слишком близко, чтобы навсегда врезаться в память. Пусть, румяные щеки и немного растрепанные волосы были не свойственны Бонапарту в повседневной жизни, Александру хотелось запомнить его именно таким. Ему хотелось запомнить прикосновения его рук, морщинки в уголках глаз, появляющиеся при скупой улыбке, и брови, чуть сведенные к переносице, выражающие совсем не злость, а решительность.

Сердце уже стучало где-то в ушах, комната плыла пред глазами и только черты лица Наполеона еще не утратили для Александра четкости. Ноги его уже совсем не слушались, ему хотелось обмякнуть в руках Бонапарта, довериться ему, наплевав на все предосторожности. Даже танцевать уже совсем не хотелось, лишь объятий Наполеона было бы для Александра вполне достаточно.

Наполеон, наверно заметив, что его союзник шагает за ним уже без особого энтузиазма, стал постепенно замедляться, будто следуя затихающей мелодии старинного вальса. Движения стали плавными, почти нежными, пока императоры вдруг не замерли посреди комнаты, не расцепляя рук.

Александр чувствовал, как ладонь Наполеона сильнее впивается в его талию, и ему совсем не хотелось высвобождаться из этой хватки, а хотелось…

Просто смотреть на Наполеона было невыносимо. Его нужно было касаться. Жизненно необходимо было коснуться его щеки аккуратно, лишь кончиками пальцев, чтобы не спугнуть, а затем этого невесомого прикосновения станет слишком мало, чтобы на этом остановиться. Что же будет, если Александр позволит себе такую вольность? Что, если?..

Он осторожно убрал руку с плеча Наполеона для того лишь, чтобы притронуться к щеке своего союзника.

«Лишь кончиками пальцев», — повторил про себя Александр, заворожено наблюдая, как его пальцы нежно очерчивают контур скулы Наполеона. Бонапарт не двигался, затаив дыхание. Похоже, он был совсем не против этой ни на что не обязывающей ласки. А может, он думал, что Александр сошел с ума?

Пальцы осторожно скользнули к подбородку, задевая уголок рта, и Александр вновь посмотрел в глаза Наполеона. Сердце подпрыгнуло в груди, чтобы забиться еще сильнее. Бонапарт чуть поддался вперед, и расстояние между их лицами стало настолько малым, что его дыхание обожгло щеку Александра.

Голова шла кругом и эти губы, тонкие губы с изящным изгибом были совсем близко, Александру нужно было лишь преодолеть это ничтожное расстояние, чтобы коснуться их, ведь Бонапарта нужно было касаться.

Русский император позволил себе положить ладонь на щеку Наполеона, погладить нежную кожу большим пальцем, не решаясь на нечто большее. И тогда Бонапарт сам сократил расстояние между ними. Легкое, почти невинное прикосновение разгоряченных губ было настолько резким, настолько неожиданным, что Александр забыл, как дышать. Он был обескуражен, он был растерян, он застыл неподвижной статуей, не размыкая губ, словно мальчишка, которого никогда до этого не целовали. Александр не узнавал сам себя, не узнавал этой слабости, не мог понять, отчего его сердце так колотится о ребра…

«Вы знаете, что офицеры поговаривают, будто вы с Бонапартом не просто близкие друзья?» — прогремело у него в голове голосом Чарторыйского.

Рука, до этого лежавшая на щеке Наполеона, безвольно упала, Александр отшатнулся, шумно дыша.

Он сделал неуверенный шаг назад, во тьму, чтобы Наполеон не видел растерянности на его лице, не видел боли в его глазах. Нет, Александр просто не мог больше находиться в этом кабинете, рядом с человеком, который заставлял его чувствовать нечто неправильное, нечто, над чем потешаются офицеры. Это было ужасно, это было греховно, этого не должно было произойти!

Но тогда почему он сам так желал мимолетной... греховной близости?

Лицо Наполеона не выражало эмоций. Наверно, сперва он тоже был растерян, но потом совладал с собой и сцепил руки за спиной, как делал это постоянно. Он совершенно закрылся от русского императора, заточил все то, что так тянулось к Александру, в железную клетку своего равнодушия, только в глазах его плескалось горькое разочарование.

Наполеон вскинул подбородок, с вызовом посмотрев на своего союзника, ожидая развязки, дальнейших действий, объяснения… чего-то. Александр стоял неподвижно, кусая щеки изнутри, а затем на выдохе произнес:

— Прошу меня простить.

И выбежал из кабинета.

Chapter Text

Наполеону казалось, что больше никогда в жизни он не будет испытывать подобного рода боли. Боли, свойственной непонятым, отвергнутым, ненужным. Боли тех, кто всем существом тянется навстречу солнцу, не боясь обжечься, но все равно обжигается. И кто же теперь, Икар, смастерит тебе новые крылья?

В воздухе все еще царил терпкий аромат парфюма златокудрого царя, все еще оставалось ощущение его присутствия — опустошенные стаканы, полупустая бутылка коньяка, распахнутая дверь… Будто он вот-вот должен был вернуться, чтобы продолжить заливисто смеяться, пряча улыбку в ладонях.

Но Наполеон знал, что его союзник не вернется.

Наверно, они были слишком пьяны, чтобы отдавать отчет в своих действиях. И это было самой неправильной вещью, которая могла между ними случиться, потому что Александр был действительно пьян, а Наполеон набирался смелости, чтобы раз и навсегда пресечь все домыслы и неточности. Ему нужен был четкий ответ — он его получил.

Еще давно он поклялся себе, что никогда больше не будет унижаться, что не позволит никому на свете себя оттолкнуть — и вот это случилось вновь. Властелина Европы поставили на место, значит, он позволил себе слишком многое. Претендовать на закрытие торговых портов для английских судов, на союз двух государств, на доверие русского двора, — с этим Александр смог смириться. Но он явно дал понять, что на его сердце выскочке с Корсики претендовать не следует.

Наполеон тихо приблизился к двери и затворил ее, оставаясь в тишине кабинета совершенно один. Да, он совершил ошибку, но в тот самый миг, когда расстояние между лицами императоров было ничтожно малым, Наполеон впервые за все время пребывания в Тильзите действительно знал, чего он хотел.

Он привык получать то, чего хочет, привык брать крепости и города, покорять своей воле народы, так неужели Александр станет для него вторым Акром? Этому не бывать!

Наполеон начал наматывать круги по кабинету, при этом мозг его работал с поразительной энергичностью, рождая все новые идеи. Ведь если бы Александр был настроен к нему враждебно, стал бы он предлагать урок вальса? Стал бы так бережно касаться пальцами щеки Бонапарта?

Наполеон невольно поднес руку к лицу, к тому самому месту, где его всего несколько минут назад касались пальцы Александра, и коварно улыбнулся. Нет, дела обстояли совсем не так плохо. Русский император мог притворяться сколько угодно, мог строить из себя неприступную крепость, но алкоголь все рассказал за него.

То, что он оттолкнул Наполеона, еще ничего не значило. Вернее, значило лишь то, что такое с Александром происходило впервые, поэтому Наполеон не будет на него давить. Александр сам к нему явится, чтобы потребовать продолжения, а если не явится, то Бонапарт ему в этом поможет.

На следующее утро Наполеон бодро разговаривал за завтраком с маршалами, а после трапезы готовился принять русского императора в своем кабинете. Все предыдущие дни они обсуждали дела Европы наедине, и поэтому Бонапарту было любопытно, явится ли Александр в привычное время.

И Александр явился. Он не выглядел усталым, даже наоборот. На лице его застыла привычная улыбка, и он поприветствовал Наполеона так, будто это не он поспешно покидал эту самую комнату в третьем часу ночи. Бонапарт быстро перенял правила этой игры и сразу перешел к сути, расстелив на столе карту Европы.

Беседа вышла продуктивной, и они весьма продвинулись во многих прежде нерешенных вопросах. Наполеон это списывал на желание Александра поскорее покинуть кабинет, потому что прежде русский император позволял себе иногда расслабляться, уводя разговор в безмятежное русло, совершенно не касаясь политики. Но не теперь.

Теперь Александр расхаживал по кабинету, излагая свои мысли четко и строго по делу, играя роль искусного дипломата, но никак не того человека, которого Наполеон еще пару дней назад осмеливался назвать «другом». Спустя пару часов русский император изъявил желание удалиться.

— Я полагаю, на сегодня обсуждения дел Европы достаточно, — твердо сказал он. — Я обдумаю ваши предложения по вхождению России в континентальную систему. Это будет, бесспорно, сложно, ведь вы понимаете, что речь идет не только о ввозе британских товаров, сколько о вывозе и сбыте русских. Страны, входящие в континентальную систему, попросту не смогут скупить нашу продукцию. Это может грозить падению рубля.

— Я обещаю вам, что эти сложности не будут длиться долго, — сказал Наполеон. — Все, чего я желаю — победа над Англией. Нам всем придется потерпеть, но если вас так это волнует, мы могли бы…

— Нет, — Александр покачал головой и перевел равнодушный взгляд на часы. — Я пообещал Константину, что буду у него в три часа дня. Поэтому отложим этот разговор на завтра.

Он кивнул на прощание, бросил короткий взгляд на книжный шкаф, из которого выглядывал «Общественный договор» Руссо и еле заметно вздрогнул, не утратив при этом самообладания. Затем он развернулся и быстрым шагом вышел из кабинета.

— Вы можете сколько угодно играть в политику, мой дорогой Александр, — прошептал Наполеон ему вслед. — Но мысли, которые вас сейчас тревожат, вряд ли связаны с континентальной системой.

И все же у русского императора слишком хорошо получалось держать себя в руках. На долю мгновения уверенность Наполеона в своей правоте пошатнулась, но это взгляд, брошенный на книжный шкаф… Нет, Александр все же был превосходным актером.

Они виделись вечером на званом обеде у графа К. и специально сели рядом за столом, чтобы ни у кого из присутствующих не возникло сомнений в дружбе императоров. Светская беседа, состоявшая в основном из банальных фраз о погоде, планируемых балах и охоте, тоже вышла вполне сносной, пусть и была полна несвойственного императорам пафоса. Быть может, это Наполеон слишком привык к простоте их с Александром разговоров, что теперь изо всех сил сдерживался, чтобы не ударить кулаком по столу и не потребовать, чтобы русский император выражался человечнее.

О, Александр, похоже, был самую малость жесток, потому что взгляд его то и дело останавливался на Наполеоне и был до того опустошающее равнодушным, что Бонапарт уже готов был поверить в разыгрываемый ими спектакль. Непривычным для него было лишь то, что этот спектакль ставился не столько для собравшейся публики, сколько для них самих. Но какими бы опытными не были актеры, никогда у них не вышло бы поверить в собственную ложь.

По окончании вечера императоры вежливо поклонились друг другу и направились по домам каждый в своем экипаже, никак не намекая на продолжение вечера наедине, даже за обсуждением политики.

Едва дверца кареты захлопнулась, Наполеон опустил шторку на окне и облокотился на спинку сиденья. Карета тронулась, унося его по хорошо знакомой улице в особняк, подальше от глаз толпы, но так близко к белокурому Аполлону, который все никак не хотел признавать, что у них с Марсом нашлось куда больше общего, чем они прежде могли предположить.

И потом, уже в своем кабинете, Наполеон действительно почувствовал себя шпионом, когда шикнул на растерянного Рустама, не позволив ему зажечь свечи. Мамлюк поспешил удалиться, не мешая хозяину удобно устроиться у окна, чуть отодвинув занавеску, чтобы сверлить взглядом безлюдную улицу. Благо, он знал, что экипаж Александра совсем немного отставал от него, и поэтому ожидание Бонапарта не длилось долго.

Спустя несколько минут его напряженный слух различил стук лошадиных копыт и шуршание колес по мощеной дороге, а затем показалась и сама карета, которая остановилась у дома напротив. Услужливый лакей бросился открывать дверцу.

Сперва Наполеон не мог разглядеть, кто выходит из кареты, проклиная медлительного кучера, но потом, когда экипаж наконец отъехал, позволяя императору французов различить знакомые очертания подъезда, Бонапарту показалось, что земля уходит у него из под ног.

Русский император будто даже не собирался подниматься к себе, непринужденно беседуя с Чарторыйским прямо на пороге своего дома. Но он ведь мог пригласить графа к себе на чертов чай, как сделал это в прошлый раз! К чему мучить гостя на улице?

Наполеон поджал губы, вцепившись пальцами в занавеску, но от окна не отошел. Да, Александру ни к чему было задерживать графа на улице. К тому же, судя по всему, их разговор был весьма приятным — оба улыбались и кивали друг другу, тогда… Наполеон невольно хмыкнул. Эта сцена тоже предназначалась для него.

Следовало ли этому радоваться, или же паниковать из-за того, что Александр, похоже, был уверен, что Бонапарт будет за ним наблюдать? На долю мгновения Наполеону даже показалось, что русский император бросил быстрый взгляд на его окно. В этот момент император французов, похоже, забыл, как дышать.

К счастью, уличная беседа не продлилась долго, и вскоре русский император и польский граф скрылись за дверью дома. Чуть позже в окнах верхнего этажа загорелся свет, и Бонапарт смог различить две тени, что еще некоторое время ходили по кабинету, но потом опустились в кресла друг напротив друга.

Наполеон одернул занавеску.

— Рустам! — прорычал он.

Дождавшись, пока мамлюк вновь появится в его кабинете, Бонапарт сказал уже более спокойно:

— Приготовь мне ванну.

Ему нужно было чем-то себя занять, чтобы ни в коем случае не оказаться вновь у злополучного окна. Ему совершенно не было дела до того, чем были заняты эти две тени, или, быть может, он боялся обнаружить их танцующими вальс?

Спустя пару дней, которые Наполеон мог смело отнести к скучнейшим дням в своей жизни, в Тильзит прибыла прусская королева. Ему доложили о ней как раз в тот момент, когда они с Александром опять спорили о границах, склонившись над картой Европы. Александр настаивал на сохранении независимой Пруссии, водил пальцем по полотну карты, призывая Наполеона согласиться на предлагаемые им границы. Эта настойчивость откровенно раздражала Бонапарта.

— Вы же понимаете, раздел Пруссии просто невозможен! — возражал Александр.

— Нет, вы только подумайте, — не унимался Наполеон, следя за движением руки русского императора. — Посмотрите, сколько земли вы обещаете Фридриху Вильгельму! Разве можно, чтобы я оставил этому человеку такую большую территорию?!

Русский император тяжело вздыхал и был неимоверно холоден, даже улыбки, которыми он одаривал своего союзника, казались тому жутковатыми. Поэтому Наполеон очень обрадовался Коленкуру, который прервал их беседу.

— Королева Луиза просит вашей аудиенции, государь, — сказал генерал, не переступая порога кабинета.

— Аудиенции? Так скоро? — равнодушно бросил Наполеон, хотя сам он с радостью сменил бы окружение. — Она, верно, очень устала с дороги, да и я, как видите, занят обсуждением дел с императором Александром.

«Касающихся ее напрямую», — добавил он про себя.

— Королева сказала, что будет ждать столько, сколько потребуется, — сказал Коленкур.

— Наверняка она хочет поговорить с вами о чем-то, не терпящем отлагательств, — предположил Александр, усмехаясь. — Мы можем продолжить нашу беседу позже. Я готов уступить королеве.

Наполеон оторвал взгляд от карты и наткнулся на лазурный взор русского императора. Несколько тягучих мгновений они молчали, а потом Бонапарт произнес:

— Если это вас не затруднит, брат мой.

Александр одарил его сдержанной улыбкой, и именно в этот момент на пороге показалась женщина необыкновенной красоты. Она вошла совершенно бесшумно, будто впорхнула, подобно лесной нимфе. Александр тут же повернул к ней голову и замер, смерив ее оценивающим взглядом. Королева Пруссии с вызовом смотрела на него в ответ. Их немое приветствие длилось считанные секунды, пока Александр первым не прервал молчания.

— Королева, — констатировал он, кивая.

— Император, — холодно произнесла она, чуть склонив голову в ответ.

После этого странного приветствия Александр быстрым шагом покинул кабинет, оставив Наполеона в замешательстве. Королева проводила русского императора немного высокомерным взглядом, и Бонапарт осмелился предположить, что в прошлом между этими двумя что-то произошло. Благодаря довольно близкому знакомству с Александром и знанию его влияния на женщин, это «что-то» обретало для Наполеона весьма четкие черты.

Он посмотрел на Луизу, осмелившуюся лишь перешагнуть порог его кабинета.

— Приветствую вас, королева, — сказал Наполеон. — Генерал Коленкур, благодарю вас, можете быть свободны.

Арман поклонился и тут же вышел, плотно закрывая за собой дверь. Император французов и прусская королева остались наедине.

— Благодарю за то, что приняли меня так скоро, сир, — тихо произнесла Луиза.

— Я не мог заставить вас долго ждать, ведь вы, вероятно, устали, — ответил Наполеон.

Королева подняла на него свои глубокие темные глаза, в которых мелькнуло удивление. Она, наверно, совсем не ожидала, что всеми известное корсиканское чудовище будет говорить с ней так учтиво.

— Вы ведь знаете, что ради своей страны я готова на все, — гордо сказала она, распрямив плечи.

Несмотря на то, что несколько дней она провела в дороге, Луиза совсем не выглядела уставшей. Она грациозно прошествовала вглубь кабинета, не теряя при этом королевской осанки. Наполеон даже восхитился тем, с каким достоинством держалась поверженная королева, с каким достоинством она готовилась просить его пощады, ведь цель ее визита была ему предельно ясна.

— Я много слышал о вас, и поэтому верю вам, — сказал Наполеон. — Неужели вы считаете присутствие вашего мужа на переговорах недостаточным?

Королева горько усмехнулась.

— Недостаточным? — переспросила она. — Вы совсем не прислушиваетесь к моему мужу, поэтому я прошу вас выслушать меня. Я знаю, что Пруссия для вас ничего не стоит, как и прочие страны Европы. Вы можете сажать на престолы этих государств своих людей, можете располагать свои войска на их территориях, чтобы подчинять себе народы, но вы не посмеете уничтожать государства! Вы не посмеете уничтожить Пруссию, хотя бы ради деяний Фридриха Великого. Нет в Европе такого военного, который бы не восхищался его победами, нет такого пруссака, который бы не был горд за почившего короля. Если история для вас хоть что-то значит…

— Историю, — прервал ее Наполеон, — пишут новые люди и новые поколения.

Королева посмотрела на него почти с отчаянием.

— Вы разбили нашу армию при Йене и Ауэрштедте, вы уже обессмертили свое имя, а имена наших генералов втоптали в грязь. Теперь королева Пруссии стоит перед вами и просит о пощаде, — она набрала в легкие  побольше воздуха, потому что предыдущую фразу произнесла практически на одном дыхании. — Да, я прошу вас о пощаде, сир! — повторила она срывающимся голосом.

Грудь королевы тяжело вздымалась, руки немного подрагивали, а лицо сделалось таким бледным, что Наполеону показалось, будто она вот-вот упадет в обморок. Он тут же приблизился к Луизе и придвинул к ней кресло.

— Прошу вас, Ваше Величество, присядьте, и начнем все сначала, — спокойно проговорил он.

На удивление, королева послушалась и медленно опустилась в предложенное кресло. Тем временем Наполеон плеснул из графина воды в стакан и протянул его ей. Королева взяла стакан с благодарностью во взгляде.

— А теперь продолжим то, о чем мы начали говорить, — решительно сказал Наполеон.

Они беседовали около часа, в течение которого Наполеон успел еще ни раз восхититься смелостью королевы. Он знал, что к нему она питала особую неприязнь, как и все монархи Европы, и поэтому Бонапарту доставляло особое удовольствие разрушать перед ней мифы о своей жестокости и бесчеловечности.

Луиза Прусская, которая лишь год назад бойко выступала перед толпой, вдохновляя народ на победы, теперь выглядела поблекшей и совсем покорной. Она молча выслушивала все доводы недовольства императора французов, но, когда он наконец замолкал, бросала на него проникновенный взгляд из-под опущенных ресниц — искусство, которому женщины обучены еще с рождения — а затем мягким голосом продолжала повторять свои просьбы.

Наполеон согласился уступить Луизе не только потому, что ему было ее жаль. Она оказалась одной из немногих женщин, решившихся вмешаться в политические дела напрямую, чем и смогла расположить к себе Грозу Европы, хотя тот и считал, что в политике женщинам не место. Бонапарт делал это не ради нее, а ради Александра, который день ото дня повторял ему одно и то же и даже не думал сдаваться в этих переговорах. Быть может, если бы Наполеон ему уступил, если бы самую малость поддался, русский император посмотрел бы на него совершенно иначе…

Когда Наполеон проводил королеву к выходу из кабинета, то обнаружил за дверями Фридриха Вильгельма, который, похоже, провел в коридоре весь этот час, пока его жена решала за него дела страны.

Бонапарт коротко кивнул ему и закрылся в своем кабинете.

«Александр уже точно не придет!» — подумал он с грустью и перевел взгляд на часы. С русским императором он смог бы увидеться лишь на балу. О, как долго ждать вечера!

Наполеон нехотя признался себе, что за прошедшие несколько дней успел подустать от непрекращающихся мероприятий, в которых участвовали одни и те же лица. Ему казалось, что он уже успел запомнить имена всех участников свиты Фридриха Вильгельма, а эта информация была для него совершенно ненужной.

Бонапарт явился на бал с четким намерением показать свою терпимость к Пруссии. До благосклонности ему было еще далеко, но общество обязано было понять, что просьбы прусской королевы были услышаны.

Он прошел в бальный зал, по которому медленно расхаживали парами, собирались в группы и о чем-то тихо переговаривались многочисленные гости. В этой толпе Бонапарт выискивал взглядом одного хромого министра иностранных дел, который наверняка был бы в восторге от решения императора французов дать Пруссии почти что второй шанс.

Талейран нашелся довольно быстро, но вот компания, в которой он был, Наполеона совершенно не впечатлила. Бонапарт подошел ближе к стене, успев при этом поздороваться с несколькими гостями, и, заняв наиболее незаметную позицию, вновь посмотрел на Талейрана. Его министр что-то торопливо шептал на ухо русскому императору, на лице которого застыло сперва замешательство, а затем его светлые брови сдвинулись к переносице, будто обольстительные речи Талейрана не произвели на «жертву» должного впечатления. Однако, когда Шарль-Морис отстранился, чтобы взглянуть на Александра, на лице того тут же расцвела довольная улыбка. Русский император кивнул и сказал что-то Талейрану в ответ.

Наполеон скривился и, чтобы не быть ими замеченным, удалился на другую сторону зала, где стояли прусские король и королева. Это действие императора не осталось без внимания, и по комнате тут же пробежал взволнованный шепот. Всем было известна неприязнь Наполеона к Фридриху Вильгельму, и поэтому неожиданным было увидеть то, как Бонапарт сам совершает уверенный шаг навстречу королю.

Гости упорно делали вид, что не замечают того, как император французов мило беседует с венценосной парой, но Наполеон знал, что все взгляды в тот вечер были устремлены на него. Все ждали, что последует дальше, и император решил, что томить публику интригой было бы слишком жестоко с его стороны.

Спустя некоторое время он поклонился королеве Пруссии и подал ей руку, приглашая на танец. Королева с готовностью вложила свою руку в его ладонь, и Наполеону даже показалось, что вслед за этим послышался еле заметный вздох облегчения со стороны прусских придворных.

Наполеон галантно вывел Луизу в центр зала и, прислушавшись к первым

аккордам мелодии, закружил ее в неторопливом, но многообещающем вальсе. Для гостей этот вальс означал лишь одно: Пруссия была спасена. Вскоре к ним присоединились еще несколько пар, будто танец этот был самым обычным, будто никто совершенно не обратил внимания на то, что спустя столько времени император французов все же решил танцевать.

Королева следовала за ним с готовностью, но во всех ее движениях прослеживалась такая точность, что Наполеону показалось, будто он вальсирует с шарнирной куклой, внутри которой крутятся шестеренки сложного механизма, чеканящего каждое ее движение с красотой, но совершенно без души. Наполеон предполагал, что ненависть Луизы к нему поубавилась, но точно не исчезла, а если и исчезла, то воспоминания о ней все еще были живы в сердце королевы.

Быть может, у нее было достаточно причин, чтобы ненавидеть Бонапарта, но думать о том, что королева приносит себя в жертву, разговаривая с ним, танцуя с ним… было невыносимо. На это ее обязывал долг, а она слишком любила свою страну, чтобы противиться своим обязанностям. Еще год назад, когда она воодушевляла свои войска на победы, любому могло бы почудится, что Луиза готова умереть за Пруссию. И все же, она была слишком прекрасна, чтобы вмешиваться в политику, слишком прекрасна для этой жертвенности, и Наполеону вдруг стало жаль ее за то, что у нее был такой никудышный муж.

Наполеон сам не заметил, как музыка стихла, и настало время кланяться. Прусская королева опустилась перед ним в гордом реверансе, он поцеловал ее руку, а потом оглянулся, чтобы убедиться, что этот вальс запомнили все. На него смотрели аккуратно: из-за вееров, опущенных ресниц, вполоборота головы, чтобы никто не посчитал разглядывание императора наглостью, но лишь один человек своего взгляда не скрывал и будто ждал, когда наконец окажется замеченным.

Александр смотрел на Наполеона в упор, не моргая. Его глаза сделались мрачными и совершенно утратили былую лазурь, будто в их глубине разразилась настоящая буря. Когда Наполеон посмотрел на него в ответ, щеки Александра вспыхнули, и он немного резко кивнул в сторону двери. Сразу после этого русский император медленно развернулся и направился к выходу сквозь толпу, чтобы не привлекать внимания.

Наполеон подождал около пяти минут, чтобы очередное исчезновение императоров не показалось обществу слишком внезапным, а затем последовал за Александром.

Его разрывало любопытство. Что он сделал такого, что русский император вдруг решил поговорить с ним наедине? Быть может, он ревновал прусскую королеву, с которой у него (Наполеон был в этом почти уверен) было что-то вроде романа в прошлом? Или, если судить по их последним разговорам, у Александра внезапно возникли новые идеи по поводу континентальной системы?

Наполеон усмехнулся при этой мысли, однако странное волнение, овладевшее его телом от одного только взгляда Александра, никуда не подевалось.

Император французов вышел в тихий сад, окружавший дом, в котором устраивали бал. Сквозь темноту было трудно что-либо различить, лишь свет, льющийся из окон, позволял Наполеону ориентироваться в пространстве. В какой-то момент он даже испугался, что неправильно понял своего союзника, и в этой тьме его никто не ждет, но вдруг от стены отделилась высокая фигура, сделала аккуратный шаг навстречу Бонапарту, и тут же замерла в нерешительности.

— Александр? — хрипло прошептал император французов, боясь ошибиться.

— Вы пришли, — тихо произнес Романов в ответ.

Он сделал еще пару шагов к Наполеону, пока бледный свет из окон не упал на его печальное лицо. Александр остановился, не решаясь подойти ближе.

— Вы ведь сами меня позвали, — напомнил ему Наполеон.

— Да, но ведь вы могли не прийти, — русский император грустно улыбнулся. — Я хотел… извиниться перед вами.

Брови Наполеона поползли наверх. Русский император выглядел подавленным и совсем измученным, будто долгое время его донимали одни и те же мысли, которые он вдруг решился озвучить.

— Извиниться? — переспросил Наполеон, не веря своим ушам.

— Тогда, в вашем кабинете, я сам не знаю, что на меня нашло, — прошептал Александр. — Я ушел так внезапно, а потом так долго делал вид, что ничего не произошло. Я, должно быть, сильно вас оскорбил, вы не заслуживаете этого. Поймите, я не хотел, я…

— Александр, — ласково произнес Бонапарт, заставив Романова остановиться. Грудь Александра тяжело вздымалась, будто ему не хватало воздуха, и даже в полумраке на его щеках удавалось разглядеть нездоровый румянец. — Вы ведь уже извинились передо мной, как раз в тот момент, когда покидали кабинет. А теперь позвольте и мне принести свои извинения, ведь я не спрашивал вашего разрешения на то, чтобы…

— Нет! — прервал его Александр. — Никогда, слышите? Никогда не извиняйтесь за это!

Александр сжал кулаки, и в глазах его промелькнула такая боль, что Наполеон не решался заговорить вновь.

— Вы мне, по правде говоря, очень помогли той ночью, — признался Романов, избегая смотреть Наполеону в глаза. — До того момента мне казалось, что у меня нет тайн от самого себя, что моя жизнь — самая понятная для меня вещь, но благодаря вам я открыл в себе нечто, скрывающееся так глубоко в моей душе… Вы позволили этому вырваться на свободу, и я испугался. Теперь все кажется мне иным. Я думал, что обрел в вашем лице верного друга, но вы показали мне, что чувство это гораздо глубже дружбы, и все прошедшие дни я это отрицал. Напрасно, Наполеон, как напрасно!

Он горько усмехнулся и закрыл лицо руками.

— Мой милый Александр, — Бонапарт рванулся к нему, касаясь его запястий, заставляя русского императора опустить руки и смотреть на него, не прятаться вновь. — Не говорите мне, что я сделал только хуже… Нет, не говорите, что своими необдуманными действиями я заставил вас страдать. Я никогда себе этого не прощу!

— Но я вам это прощу, — прошептал Александр.  — То мгновение стоило всех страданий, которые вы мне теперь пророчите.

Наполеон замер, не веря своим ушам. Нет, этого просто не могло быть! Александр не говорил прямо, что чувствовал в тот момент, но Наполеону этого было ненужно. Он долго изучал лицо своего союзника, все еще сжимая его запястья в своих руках, цепляясь за него, как за спасительную щепку в бушующем океане охватившего их безумия. Неужели это признание означало «да» на все желания, на все вопросы, которые он так давно хотел задать Александру, но не решался?

— Мой милый Александр, — повторил Бонапарт еле слышным шепотом. — Вы никогда не будете страдать, я обещаю вам.

И он поднес руки Александра к лицу, припав горячими губами к тыльной стороне его ладоней.

Губы русского императора дрогнули в вымученной улыбке.

— Не разбрасывайтесь обещаниями, не говорите «никогда», — произнес он. — «Никогда» — это слишком долго, а мы с вами не властны над временем. Как насчет «сегодня вы не будете страдать»?

— Сегодня, завтра, через неделю…

— О, вы невыносимы! — Александр тепло рассмеялся, быть может, впервые за прошедшие несколько дней. — Я говорю о сегодня, Наполеон. Приходите ко мне этой

ночью после бала. Уж из своих покоев я никуда не сбегу.

— После бала! — воскликнул Наполеон, сжав руки Александра чуть сильнее. — Как долго ждать его окончания! Уверяю вас, в этом доме полно свободных покоев…

— Нас и в саду могут заметить, — осторожно напомнил ему Романов. — Если кто-нибудь увидит, как мы с вами тут разговариваем…

— Вечно вы думаете об общественном мнении! Что они могут нам сделать?

— И все же, ситуация получилась бы крайне неприятной, — стоял на своем Александр, но голодный блеск его глаз был несравним с напускной сдержанностью. — Приходите сегодня ко мне.

— Вы так настаиваете на свидании в ваших покоях, что это начинает казаться мне подозрительным, — хмыкнул Наполеон. — Уж не готовит ли мне ловушку мой дорогой союзник?

— Как плохо вы обо мне думаете! — Романов театрально закатил глаза. — Уж я могу пообещать вам, что эта встреча не скомпрометирует ни меня, ни вас.

— Вы так в этом уверены!

— Слово русского императора.

Наполеон не помнил, как Александр высвободился из его рук, как заставил его вернуться из тихого сада, где они были лишь вдвоем, в переполненный гостями бальный зал, шумный и душный. Остаток вечера для Бонапарта прошел как в тумане. Он не помнил, с кем говорил, и о чем. Глазами Наполеон постоянно искал высокую изящную фигуру своего союзника, и всякий раз, когда он ее находил, его сердце подпрыгивало в груди, и он ничего не мог с этим сделать.

Император французов дивился этому чувству, давно забытому и погребенному на страницах его юности. Ему казалось, что подобного волнения он больше никогда в жизни не испытает, что больше не будет ждать свидания с таким трепетом и восторгом, однако у судьбы на этот счет, похоже, были совсем другие планы.

С момента поцелуя в его кабинете Наполеон был уверен, что Александр к нему неравнодушен, но был больше склонен считать, что его союзником овладела лишь страсть, лишь желание плоти. Теперь же он понял, что чувство Александра было куда более глубоким. Это и пугало, и воодушевляло. Сам Наполеон точно не мог определить, что он испытывал к русскому императору, до разговора в саду он следовал лишь слепому сравнению Александра с призраком из пирамиды — юным, игривым и поверхностным. Даже сейчас русский император продолжал напоминать ему далекое видение, но теперь это будто был повзрослевший призрак, который желает объясниться, прежде чем отдаваться порыву страсти. Но след былой игривости, которую Наполеон теперь смело приписывал юному Александру, сразу становился заметен, стоило русскому императору выпить, и это Бонапарту чертовски нравилось.

С такими мыслями Наполеон покинул карету, направившись в свои покои. Ему нужно было дождаться, пока весь дом уляжется спать, чтобы незаметно прокрасться выходу, пересечь дорогу и…

Наполеон шумно вздохнул. Он до сих пор не мог поверить, что ночью придет к Александру, что теперь они будут общаться не просто как главы двух союзных государств, а как обычные люди, склонные к эгоизму и самым низменным чувствам.

Наполеон наблюдал, как в доме напротив одно за другим гасли окна, и особняк погружался в темноту, лишь в комнатах русского императора все еще горел свет.

Бонапарт выжидал, выходить было еще слишком рискованно.

Минуты растягивались в томительные годы, Наполеон то и дело поглядывал на часы, умоляя стрелки двигаться быстрее. Ожидание для него было невыносимо. Он пообещал себе, что покинет дом ровно через полчаса после того, как закроется в своих покоях, и теперь начинал задумываться о том, что и двадцати минут ожидания было бы вполне достаточно.

Наконец, мучительные полчаса прошли, и Наполеон дрожащими руками накинул на себя сюртук и уже хотел было взять двууголку, но передумал.

«Она делает вас похожим на… вас», — прозвучал у него в голове голос Александра. Пожалуй, шляпа выдала бы его наверняка.

Тогда Наполеон тихо отворил дверь своего кабинета и неслышно выскользнул в коридор.

Дверь в покои русского императора была открыта. Наполеон осторожно толкнул ее и замер на пороге не в силах оторвать взгляда от изящного силуэта, замершего перед распахнутым окном.

Огонек одинокой свечи проливал свой желтоватый свет на складки тонкой рубашки, которая была на Александре. Она свободно висела на нем, доставая до середины бедер, облаченных в белые панталоны. Волосы русского императора казались небрежно отлитыми из золота, настолько свет свечи искажал их природный цвет.

Александр стоял босой, упершись руками в подоконник, и задумчиво разглядывал звезды на ночном небосводе. Легкий летний ветер заставлял занавеску на окне колыхаться, задевая плечи русского императора, но Александр этого словно не замечал, пребывая в глубокой задумчивости. Наверно, он даже не слышал, как Наполеон вошел.

Тогда Бонапарт сделал осторожный шаг вперед, проверяя половицы на прочность. Они не создавали лишнего шума, не скрипели, и Наполеон медленно приблизился к окну, встав почти вплотную к своему союзнику. В глаза бросалась его шея — небольшой участок обнаженной кожи между воротником рубашки и завитками золотых кудрей, участок, к которому хотелось прикоснуться легко, с особой нежностью, чтобы вновь не отпугнуть Александра, чтобы тот возжелал новых прикосновений.

И Наполеон припал к его шее губами, оставляя на коже долгий влажный поцелуй. Александр дернулся и шумно вздохнул, откинув голову назад. Его руки сильнее вцепились в подоконник. Он нервничал, он все еще сомневался.

— Это не похоже на ваше обычное приветствие, — пробормотал русский император, медленно поворачиваясь к Наполеону. На его лице вновь застыла уже знакомая Бонапарту вымученная улыбка.

— И какое же приветствие вы больше предпочитаете? — усмехнулся Наполеон, выдыхая последнюю фразу в самые губы Александра. Он не дал ему ответить, вовлекая союзника в новый поцелуй, более смелый, более правильный, чем предыдущий.

Александр подался вперед и губы его податливо приоткрылись, позволяя чужому

языку проникнуть в его разгоряченный рот. Теперь он, похоже, отдавал себе отчет

в своих действиях и поэтому целовал Наполеона в ответ если не с жадностью, то с умением знаменитого сердцееда.

Его ладони переместились на плечи Наполеона, а потом почти невесомо взметнулись по шее к лицу, оставляя за собой мурашки, сводя императора французов с ума. О, пусть бы эти ладони вечно его касались, пусть бы заставляли изнывать от этой сладкой муки!

Наполеон прижал Александра к подоконнику, забираясь руками под его рубашку, жадно касаясь горячего живота, спины, не веря, что ему это дозволено — ласкать неприступного ангела. Александр еле слышно застонал и отстранился, шумно дыша.

— Постойте, прошу вас, — хрипло произнес он. Наполеон нехотя высвободил руки и выжидающе посмотрел на Александра, чьи губы заметно припухли от долгого поцелуя.

— Что-то не так? — тихо спросил Наполеон.

Он отстранил правую руку Александра от своей щеки и коснулся губами его холодных музыкальных пальцев. Романов зачарованно наблюдал за ним, а когда Наполеон вновь поднял на него взгляд, сказал:

— Вы наверняка понимаете, что это… происходит со мной впервые.

— Понимаю, — кивнул Наполеон, поглаживая тыльную сторону его ладони большим пальцем.

— И у вас явно есть какие-то ожидания, а я… совершенно не знаю, что мне нужно делать, — в глазах Александра проскользнула тень мольбы. — Я никогда прежде не делал этого с мужчинами. У нас с этим все гораздо сложнее, и…

— Милый Александр, — прервал его Наполеон, вновь целуя руку русского императора. — Если вы не знаете, что нужно делать, я вас научу. Только сначала скажите мне, если вы согласились на это, если сами позвали меня в свои покои, то вы наверняка что-то ко мне чувствуете?

Взгляд Александра переметнулся от глаз Наполеона к губам и обратно, а потом русский император неуверенно кивнул:

— Ах, если бы я мог описать, что чувствую к вам…

— В этом нет нужды, — ласково прошептал Наполеон. — Просто представьте, что я чувствую то же самое, а это значит, что что бы вы не сделали, вы все равно будете для меня безупречны. Отдайтесь этому чувству, Александр, позабудьте обо всем и главное — о волнении. Оно не должно испортить такую чудесную ночь.

Романов смущенно улыбнулся, отчего сердце Наполеона подпрыгнуло в груди. Этой улыбки никому прежде не доводилось видеть, Бонапарт мог поклясться, потому что все точно знали, что смутить белокурого ловеласа невозможно, но… Наполеону это удалось. Им овладело странное чувство эйфории, ведь перед ним стоял настоящий Александр. Не маска, которую тот являл свету, не отточенная мимика актера, а обычный человек, истосковавшийся по теплу чужого тела.

— Тогда позвольте мне довериться вам, — прошептал Александр и наклонился, вовлекая императора французов в новый поцелуй.

Его дрожащие руки метнулись к пуговицам камзола Наполеона, расстегивая их, одну за другой, с пылким энтузиазмом.

— Ах, и зачем вам летом столько одежды! — вздохнул Александр в перерыве между поцелуями, когда камзол наконец упал к их ногам.

— Не мог же я идти по улице в белье, — усмехнулся Наполеон, припав губами к шее русского императора.

В ответ Александр тихо застонал. Рубашка легко соскользнула с его плеч, обнажая точеные ключицы и белую широкую грудь. Расстояние между ними было настолько ничтожным, что Наполеон чувствовал, как бешено колотится сердце его союзника. Он осторожно провел руками по груди Александра, слегка задевая затвердевшие соски, и аккуратно укусил Романова за мочку уха. От неожиданности Александр зашипел, но ничего не сказал.

Тогда рука Наполеона скользнула по ребрам Романова к животу и ниже, к застежке панталон.

— Боже праведный, вам, должно быть, больно! — изумленно воскликнул Наполеон, когда его пальцы коснулись затвердевшего паха союзника. — Позвольте вам помочь…

Но не успел расстегнуть и одной пуговицы, как Александр торопливо зашептал:

— Не здесь, прошу вас, давайте хотя бы доберемся до спальни…

Наполеон с трудом подавил смешок и сказал:

— Ведите меня, мне еще не доводилось бывать в вашей спальне.

У Наполеона не было желания разглядывать интерьер в полумраке. Стоило ему переступить порог комнаты Александра, как дверь за ним захлопнулась, и для него не осталось ничего кроме белокурого ангела, который замер посреди комнаты, не решаясь приблизиться к императору французов.

Наверно, Наполеон именно набросился на него, по-другому у него не удалось бы описать овладевший им порыв, будто те короткие минуты, которые им понадобились, чтобы добраться до спальни, следовало наверстать с особым усердием. Итак, он набросился на Александра со рвением голодного зверя; обрушился с внезапностью злого рока, оставляя на белой шее русского императора алые следы от поцелуев.

Где-то за пределами сознания Наполеона руки союзника сжимали его плечи, цеплялись за тонкую ткань императорской рубашки, силясь разорвать ее в клочья. Спустя какое-то время Бонапарт осознал, что они как-то незаметно добрались до кровати, и теперь Александр лежал на простынях, совершенно обнаженный, грудь его вздымалась, а светлые глаза жадно блестели в темноте. Наполеон навис над ним, руки его упирались в перину, так что плечи Александра оказались между ними.

На Наполеоне уже не было рубашки. Похоже, Романову все-таки удалось ее сорвать, и теперь Бонапарт чувствовал кожей спины дуновение прохладного ветра, сочащегося из окна. Он вновь прильнул к Александру, коснулся его губ дразнящим поцелуем и почувствовал, как проворные руки союзника тянутся к застежке его панталон. Мгновение, и вот они плавно спускаются вниз по ягодицам, освобождая его от одежды.

Наполеон усмехнулся Александру в губы.

— Вы так нетерпеливы, — прошептал он.

— О, по сравнению с вами я само спокойствие, — промурчал тот, и Наполеон почувствовал, как ладони Александра невесомо взлетают по его спине, оставляя за собой тысячи мурашек.

Наполеон шумно выдохнул Александру в шею, его рука осторожно легла на живот Романова, спускаясь ниже, задевая хорошо заметную твердость. Александр закусил губу от предвкушения. Тогда Наполеон обхватил его плоть рукой и сделал медленное движение вверх-вниз, и Александр еле слышно застонал.

— Вы можете попросить меня остановиться, — напомнил ему Наполеон, вглядываясь в лицо русского императора. Он сам не мог поверить, что говорит это. Остановиться! Отступить! Это было немыслимо для Бонапарта, он всегда шел до конца, но почему же ему было так важно согласие Александра?

— Скажите, мне остановиться? — прошептал он на ухо союзнику. Рука вновь двинулась: вверх-вниз…

— Вы в своем уме?! — сдавленно произнес Александр, запрокинув голову. Его рука вцепилась в простынь. — Не смейте прекращать!

— О, это приказ? — усмехнулся Наполеон, целуя плечо Романова.

— Именно! — воскликнул Александр и вновь закусил губу, едва рука императора французов повторила свое движение.

— Слушаюсь, ваше величество, — прошептал Бонапарт. — Однако, не найдется ли у вас немного крема? Уверен, у обладателя такой нежной кожи он всегда под рукой.

В округлившихся глазах Александра мелькнуло осознание. Он замер, а потом неуверенно кивнул и произнес:

— На столе…

— Превосходно, — Наполеон оставил на губах Романова легкий извинительный

поцелуй, а затем встал с кровати, чтобы поискать на столе заветную баночку.

Крем нашелся довольно быстро, и Наполеон вернулся к своему союзнику с озорной улыбкой на губах. Александр приподнялся на локтях, с любопытством наблюдая за действиями Бонапарта. Лунный свет молочными бликами ложился на его белую грудь, очерчивал напряженный контур мышц царских рук. Наполеон в очередной раз отметил про себя, что Александр был на редкость хорошо сложен.

И снова голодный взгляд, прикосновение губ, тихий вздох. Наполеон осторожно развел ноги своего союзника, не прерывая поцелуя. Пальцы машинально набрали крем, и он почему-то вспомнил, что Тальма всегда использовал оливковое масло.

«Мне нравится походить на древних греков», — говорил он, двусмысленно подмигивая.

И почему он вдруг вспомнил о Тальма? Ответа на этот вопрос Наполеон так и не нашел, сконцентрировав все свои мысли лишь на Александре.

Он  начал медленно вводить в него пальцы, растягивая, подготавливая. Александр не должен был испытать боль, это было бы неправильно и низко. Наполеону  хотелось, чтобы эта ночь запомнилась русскому императору пиком блаженства, чтобы он жаждал повторить ее вновь, чтобы он больше никогда в своей жизни не посмел возжелать женщину…

Умелые пальца Наполеона чуть согнулись внутри Александра, надавливая на чувствительную точку, и русский император простонал ему в губы. Наполеон улыбнулся и начал медленно двигать пальцами, заставляя Романова судорожно цепляться за его плечи, оставляя на них красные следы. Каждое движение руки императора французов заставляло Александра шумно вздыхать, будто он боялся сорваться на очередной стон.

— Не сдерживайтесь, ваше величество, — Наполеону безумно понравился бархатный шепот, которым он это произнес. — Ведь вам нравится то, что я делаю?

Александр зажмурился и откинул голову на подушки. Тогда Наполеон надавил на чувствительную точку сильнее, массируя ее.

— Я спрошу еще раз, — шепнул он Александру на ухо. — Нравится ли вам то,

что я сейчас делаю?

— Боже, да! — сдавленно произнес Романов, сжав пальцы на плечах Наполеона.

Бонапарт улыбнулся и достал пальцы, чем вызвал разочарованный вздох своего

союзника. Руки Наполеона тут же легли на колени Александра, разводя их чуть шире. Внизу живота все изнывало от желания, и императору французов казалось, что он вот-вот сойдет с ума, но где-то на задворках его сознания пульсировала мысль, что должен быть очень осторожным. Никаких резких движений, никаких безумств.

Он припал к губам Александра и начал входить в него медленно и настолько нежно, насколько это было возможно. Руки Романова обвили его шею, зарылись в волосы.

— Расслабьтесь, — прошептал Наполеон. — И ни о чем не думайте.

Русский император еле заметно кивнул.

Руки Наполеона начали подрагивать от нетерпения. Наконец, он полностью вошел в Александра и замер, тяжело дыша. Боже праведный, как же это было трудно! Он выждал некоторое время, пока Александр привыкнет к новым ощущениям, и осторожно двинулся внутри него, пытаясь правильно подобрать угол.

Он прикрыл глаза, борясь с туманящим разум блаженством, которое шептало дьявольским голосом взять Александра резко, страстно, обладать им всем без остатка, заставлять срываться на крик…

Но движения его были медленными и плавными, пока с губ Александра наконец

не сорвался стон удовольствия, и этот стон сорвал Бонапарту крышу. С тихим рычанием он впился в плечо Александра, кусая его почти до крови, движения его стали резче. Он постепенно наращивал темп, и вздохи Александра, звучащие в далекой реальности, обратились в музыку для его ушей.

Романов обхватил его туловище ногами, словно боялся, что союзник ускользнет и исчезнет в ночи. Его руки блуждали по спине Бонапарта, порою врезаясь в кожу, оставляя за собой горящие царапины.

В какой-то момент Наполеону показалось, что они стали единым целым. На каждый его толчок Александр отзывался сладкой дрожью во всем теле, он плохо различал, где находятся его руки, ноги, тело. Все пропало, переплелось, смешалось и не имело значения, кроме голоса Александра, кроме его манящих прикосновений и удовольствия, разливающего по венам, кроме горячего дыхания на шее, изнывающего тела, жаркой летней ночи, уносящей их в неведомые дали, где стерты все границы, где они обычные люди, распластавшиеся на шелке простыней, позабыв обо всем на свете.

Пальцы Александра резко вцепились в его волосы, а затем его руки безвольно упали на кровать, сжимая простыни в кулаках.

— Боже! — протяжно застонал он и прогнулся в пояснице, изливаясь себе на живот.

Спустя считанные секунды волна наслаждения накрыла и Наполеона. Он сделал еще пару медленных толчков, все еще пребывая где-то между небом и землей, а потом упал на подушки возле Александра.

Сердце громко стучало у него в ушах. Некоторое время они молчали, пытаясь прийти в себя. Осознание реальности произошедшего пока не укладывалось в их головах. Слишком немыслимым это казалось, слишком невозможным.

Наверно, на следующее утро оба императора согласятся с тем, что ночью им снился странный сон, в котором они впервые за много лет были счастливы, в котором понимали друг друга без слов. И это навсегда останется прекрасным сном, слишком сладким для череды непрекращающихся войн и дворцовых интриг.

— Завтра мы подпишем договор, — сказал Александр куда-то в пустоту.

— Да, — сказал Наполеон и отчаянно сжал руку своего союзника.

Александр повернул к нему голову, но Бонапарт не решался посмотреть ему в глаза. Завтра они подпишут договор и разъедутся по своим столицам. Они вернутся к своей привычной жизни, чтобы видеть имена друг друга лишь в подписях под официальными письмами, лишь в сухих сводках новостей.

Наполеон не хотел говорить о чувствах. Это было неправильно, так им было бы сложнее отпустить друг друга и забыть обо всем, что произошло в Тильзите. Но зачем забывать?..

— Вы ведь не уйдете сейчас? — тихо спросил Александр. В его голосе послышалась мольба.

Наполеон покачал головой:

— Я уйду ближе к рассвету, а до рассвета я ваш, полностью ваш…

Сбоку послышался вздох облегчения и в ту же секунду Александр положил голову ему на грудь.

— Как жаль, что сейчас лето, и до рассвета так мало времени, — сказал он.

Ладонь Наполеона легла на голову русского императора, пропуская светлые пряди сквозь пальцы.

— Время беспощадно, — пробормотал он.

— Пообещайте, что будете мне писать.

— Непременно. Но что, если письма перехватят?

— Плевать.

— Теперь-то вам все равно на предосторожности?

Александр заерзал и уткнулся носом в его грудь. Белый свет луны забрался в

завитки его кудрей, наделяя их холодным блеском.

—  Mon ange, — прошептал Наполеон. — Mon magnifique ange…[Мой ангел, мой прекрасный ангел...(фр.)]

Солнечные лучи капризно пробирались сквозь окно императорского кабинета, касаясь разложенных на столе бумаг. В их ярком свете кружились, поблескивая в воздухе, крупинки пыли. За окном, в шелестящих кронах деревьев пели птицы, и казалось, что все пространство за пределами душного кабинета было наполнено жизнью, будто с подписанием договора она не переставала существовать.

Наполеон окинул сосредоточенным взглядом документ, который Талейран успел переписать уже несколько раз и запомнить почти наизусть. Наполеон и сам мог назвать по памяти любой из пунктов, но зачем-то тянул время. Александр уже поставил на договоре свою подпись, Фридрих-Вильгельм стоял у дверей, благодаря бога за то, что его страна не была растерзана.

Бонапарт поджал губы. Пусть прусский король считает, что причиной этой милости была его жена, так будет даже лучше.

Он занес перо над бумагой и резким движением оставил на ней свое имя. Он сохранит Пруссию ради Александра, ведь русский император так его об этом просил.

Наполеон отложил перо в сторону. На этом их дела были закончены, и теперь монархам суждено было разъехаться по своим государствам. Политика, ничего личного.

Выходя из кабинета, которому уже никогда не суждено было ему принадлежать, Наполеон оглянулся, зачем-то пытаясь запечатлеть эту непримечательную комнату в памяти. Отчего-то родными стали самые обыкновенные кресла, дубовый стол, в ящиках которого он прятал свои письма, и даже шкаф с книгами на немецком языке… Взгляд его зацепился на корешок «Общественного договора», в груди что-то надломилось, и Наполеон резко захлопнул дверь, навсегда покидая этот кабинет.

Летний воздух пах пылью, стогами сена и цветущей водой Немана. Последние приготовления к отъезду были совершены. Кучера обмахивались шляпами, чтобы хоть как-то избавить себя от жары. Наполеон безучастно смотрел на свою карету, представляя, как отдаст приказ, в воздухе засвистит шальной хлыст, и лошади унесут его куда-то на юг, далеко от границ Пруссии, далеко от России, к родным водам Сены, но пока…

Александр подошел к нему. На его лице сияла все та же улыбка — неизменная маска талантливого актера, в которую верили все, кроме Бонапарта. Однако Наполеон улыбнулся ему в ответ. Все смотрели на императоров, и поэтому они вновь играли на сцене — удовлетворение от мира, дружба двух сильнейших государств, лесть, льющаяся через край. Несложный набор масок, этот этюд они отыгрывали десятки раз, чтобы повторить его вновь.

Их внезапная дружба давно была темой для разговоров, все знали о ней, и поэтому Александр рискнул обнять Наполеона, точно так же, как тот его обнял в день их первой встречи. Однако теперь эти объятия не были для них простой формальностью. Это был единственный способ выразить все то, что они не могли сказать друг другу на прощание словами.

— Не доверяйте Талейрану, — еле слышно прошептал Александр на ухо Бонапарту, чтобы никто ничего не заметил.

— Государям нужно привыкнуть вообще никому не доверять, — так же тихо ответил Наполеон.

Он отстранился, сделал твердый шаг назад. Лазурные глаза Александра сияли от летнего солнца, щеки румянились от жары. Он стоял напротив Бонапарта, щурясь на свету, вальяжно положив ладонь на позолоченный эфес шпаги. На его груди блестел Орден Почетного Легиона, точно так же как на груди Наполеона — орден Андрея Первозванного.

Безупречная осанка, безупречный мундир — резкий контраст с ночным беспорядком на голове, с влажной рубашкой после пережитой летней грозы. И строгая маска из папье-маше, выдрессировавшая каждый взгляд, каждое движение губ, каждую эмоцию, чтобы у всех складывалось впечатление, что Александр безупречен. Но разве это было не так?

Бонапарт знал, что запомнит его именно таким, каким Александр стоял перед ним во время их последней встречи, и все его портреты год за годом будут лишь закреплять в голове императора французов этот искусный образ, сотканный из всех возможных совершенств. Таким запомнят Александра его глаза, но совершенно иным он останется в сердце.

Наполеон пообещал себе, что не будет долго смотреть на русского императора, иначе ему никогда не удастся уехать из Тильзита.

Бонапарт еле заметно кивнул и повернулся к Александру спиной, все еще чувствуя на себе взгляд небесно-голубых глаз. Даже забираясь в карету он не повернул головы, чтобы не замереть, встретившись глазами с ангелом. Дверца захлопнулась, карета тронулась, и Наполеон тяжело вздохнул, пряча лицо в ладонях.

Chapter Text

— Вы не представляете, как я счастлив! — сказал Константин после долгих минут молчания, когда Тильзит уже остался далеко позади, и за окном кареты вновь начали мелькать лесные пейзажи. Они были однообразны и ничем не могли привлечь внимания праздного путешественника, но Александр почему-то продолжал смотреть в окно, не обращая на брата никакого внимания.

Со стороны великого князя послышался разочарованный вздох.

— А знаете, почему я так счастлив? — продолжил Константин, выждав пару мгновений и уже обращаясь больше к Чарторыйскому, нежели к императору.

— Не потому ли, что больше не увидите французов? — усмехнулся граф. Он сидел вместе с Константином напротив Александра, поэтому от последнего не могли укрыться косые взгляды, которые граф на него бросал время от времени.

— Как вы проницательны! — воскликнул Константин. — Будь моя воля, я бы никогда больше с ними не виделся.

— Однако неверно говорить «никогда», ваше высочество, — заметил Чарторыйский, а Александр едва заметно вздрогнул, выдернутый из омута своих мыслей. — Ведь французы теперь наши союзники, почти что друзья…

В голосе Адама послышались холодные нотки.

— Я даже не могу понять, граф, что хуже: видеть их в подзорную трубу, командуя атаку по их флангам, или же смотреть на них в упор за обеденным столом, — вздохнул Константин.

— Зависит от обстоятельств, — тихо сказал Александр и посмотрел на брата. — Искусство войны не ограничивается лишь пальбой по противнику. Бывают сражения, которые ведутся за обеденным столом.

Константин удивленно моргнул и посмотрел на Чарторыйского, который сказал:

— Однако ваши действия за столом никак нельзя было отнести к враждебным, чтобы называть званые обеды сражением.

— Представьте себе, как бы это выглядело со стороны, — Александр хмыкнул. — Мудрый правитель вовремя меняет тактику.

На лицах его спутников возникло непонимание. Русский император поджал губы и продолжил:

— Скажите, граф, неужели вы действительно считаете, что я так быстро записал французов в число своих друзей? Как больно это слышать, как быстро вы во мне разочаровались! А мне казалось, что вы меня знаете!

— Ваше Величество… — лицо Чарторыйского выражало что-то между радостью от услышанного и страхом перед государем. — Вы изобразили дружбу так убедительно, что мы все… поверили в нее.

— Вот как? — Александр откинулся на спинку сиденья с самодовольной улыбкой на губах. — Тем лучше. Пусть народ верит в эту дружбу, его ненависть ближайшие годы я как-нибудь переживу, но за его гибелью я наблюдать не намерен.

В глазах Чарторыйского заблестело восхищение, Константин от удивления приподнял брови.

— Ваше Величество, в глубине души я знал, что вы бы ни за что не допустили этого унижения! — проговорил граф. — Ах, как же я мог поверить, что вы действительно хотите поддерживать Францию!

— Полно, Адам, — оборвал его Александр. — Не будем больше об этом говорить, и — прошу вас — ни одна живая душа не должна узнать о нашем разговоре. Союзником Франции может быть только Россия. Союзником России — только Франция, — русский император подмигнул своим спутникам и вновь отвернулся к окну.

Императрица-мать не вышла к нему, когда императорский кортеж наконец достиг Большого Царскосельского дворца. Александр вышел из кареты первым, щурясь от июльского солнца и пытаясь разглядеть встречавших его людей. Здесь были его братья и сестры со своими воспитателями, Елизавета Алексеевна, что стояла к нему ближе всех, слуги, выстроившиеся в один ровный ряд и встречавшие Его Величество с особой торжественностью, но Марии Федоровны нигде не было.

Александр никак не показал своей растерянности и, широко улыбаясь, подошел к своей жене и нежно поцеловал ее руки.

— А вы все так же прекрасны, Елизавета Алексеевна, — прошептал он, глядя ей в глаза.

Выждав некоторое время, как того требовали нормы приличия, он отошел от жены, чтобы поздороваться с братьями. Дорога его порядком утомила и поэтому затягивать с приветствиями не хотелось. Не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем говорить.

Солнце — редкий гость этих мест — раздражало. Александр сам не мог понять, почему в его груди росла эта странная злоба на весь мир, почему всем своим сердцем он желал закрыться у себя в покоях и пробыть наедине со своими мыслями остаток дня. Наверное, он просто слишком устал.

Старый дворец в Царском селе не предназначался для него. Екатерина построила для любимого внука новый, такой же красивый, и он даже жил там некоторое время, пока еще был цесаревичем. Но старые воспоминания, какая-то дорогая сердцу привычка неизменно тянула Александра во дворец покойной императрицы, где он приказал сделать свою официальную летнюю резиденцию.

И теперь он шел по привычным коридорам в сторону бывших покоев Екатерины Великой, которые теперь принадлежали ему. Александр изо всех сил старался не сорваться на бег, будто кто-то смог бы настигнуть его в коридоре, чтобы расспросить о подробностях поездки. Коридор и без того начинал казаться ему невыносимо длинным, пусть он и шел по нему таким быстрым шагом, на который был только способен…

Дверь в покои захлопнулась, и Александр резким движением сорвал с шеи платок, расстегнул пуговицы камзола и кинулся на кровать, хотя спать ему не хотелось. Взгляд уткнулся в темный атлас балдахина, сквозь открытое окно в спальню доносилось пение птиц. Он наконец был дома, весь ужас, к которому он готовился, которого так опасался, остался позади.

Но тогда почему где-то высоко под ребрами что-то ныло и щемило?

Наверно, это была усталость. Нет, совершенно точно усталость, ему нужно было выспаться, чтобы с новыми силами продолжать борьбу, чтобы двигаться вперед, только… против кого он теперь боролся?

В мыслях мелькнули Адам и Константин, презрительно отзывающиеся о французах. Даже в них, даже в самых близких людях он перестал видеть союзников, мать не хотела с ним говорить из-за этого чертового мира, дворянство роптало, Наполеон…

Александр закрыл руками лицо.

До чего он дожил! Искать поддержки в лице недавнего врага!

— Врага, — прошептал Александр.

Строгий взгляд серых глаз, приглушенный стон на ухо и его губы, губы перемещающиеся от подбородка к ключице и ниже, ниже…

Александр, наверно, совсем обезумел, словно голос здравого смысла подвел его в самый ответственный момент. Ведь он мог, мог продолжать играть свою роль, мог прятать эмоции за сухими улыбками, за равнодушием, но искусный лицедей в один миг обронил свою маску, потому что все это было невыносимо.

Невыносимым было наблюдать за Наполеоном издалека, наблюдать за тем, как его рука обвивает талию королевы Луизы, как он улыбается ей и целует ее руки, как он переговаривается полушепотом со своими маршалами и треплет их за уши с отеческой нежностью. Невыносимым было делать вид, что между ними ничего не происходит.

Или, быть может, Александр сам выдумал это влечение и даже поцелуй в кабинете императора французов был не более чем частью плана? Финальным штрихом, чтобы подчинить Александра своей воле? А наивный царь с готовностью бросился в этот капкан, совершенно потеряв голову.

Сердце глухо билось о ребра, в горле стоял ком. Пазл складывался крайне неприятный, и это сухое прощание Наполеона…

Даже если император французов и следовал голосу слепого влечения, даже если каждый раз наедине с Александром был искренен, Романов понимал, что не может доверять Наполеону до конца. Все их метания, игры в равнодушие, весь пожар чувств, — все железно упиралось в политику. Они не были обычными людьми.

Александр коснулся ладонями горящих щек. Это глупое влечение больше походило на болезнь, на тяжелую простуду с высоким жаром, с ночным бредом. Ах, если бы от этой болезни существовало лекарство!

«Вы лучшее лекарство…»

Александр сел на кровати. В висках гудело, тело пробивал озноб, но он знал, что ему нужно делать. Нужно было забыть о существовании себя, забыть об этой нездоровой агонии и полностью посвятить себя своей стране. Александра не существовало, была только Россия.

Утро следующего дня началось для него с огромной стопки бумаг на столе и внушительного списка лиц, просящих его аудиенции. У любого другого бы подкосились ноги от того объема работы, которую предстояло провести русскому императору, но только не у Александра. Прикинув себе, сколько времени он должен был потратить на решение государственных дел, Александр был вне себя от радости, ведь теперь он мог посвятить работе все свое свободное время, чтобы не оставалось ни одной лишней мысли, ни одного лишнего действия.

Воодушевленный этими соображениями, Александр занял свой рабочий стол и первым делом отдал приказ о закрытии русских портов для английских кораблей, затем вызвал министра финансов и долго с ним беседовал о предстоящих трудностях, которые оказались гораздо более серьезными, чем он рассчитывал. Еще следовало отдать приказ о выведении войск из Молдавии и Валахии, Наполеон пообещал посодействовать заключению перемирия с Османской империей…

Круговорот дел заключил Александра в свою пучину и ему совсем, совсем не хотелось из нее выбираться. Все дни слились для него в один протяжный день, в течение которого он несколько раз встречал восход и заход солнца в своем кабинете. Ночи были до невозможного короткими, Александр даже не задумывался о том, сколько часов он уделял сну. Настойчивый голос в его голове твердил ему, что нужно работать больше, что работа — единственный смысл его жизни, в ней нет места чувствам, нет места усталости.

Русский император очнулся лишь когда вместо очередного чиновника порог его кабинета переступил хмурый Константин.

Александр рассеянно оторвался от бумаг, разглядывая брата, который бесцеремонно прошествовал к императорскому рабочему столу и спросил:

— Что с тобой происходит?

— И тебе доброго утра, — устало ответил Александр, вновь возвращаясь к бумагам.

Сверху послышался смешок.

— Сейчас уже четыре часа вечера, братец, ты хоть иногда выходишь из своего кабинета?

Александр недовольно откинулся на спинку стула и смерил брата строгим взглядом.

— У тебя есть ко мне какое-то дело? — спросил он.

— А для того, чтобы увидеть тебя, мне теперь требуется официально испросить у тебя аудиенции?

Константин выудил из стопки бумаг какой-то документ и окинул его скучающим взглядом.

— Положи на место, — спокойно сказал император.

— Не то что? — Константин спрятал документ за спиной. — Сошлешь меня в Сибирь? Разжалуешь до чина рядового?

— У меня нет времени на твои шутки.

— У тебя ни на что нет времени последние две недели, — парировал Константин. — Ты заперся здесь и никуда не выходишь, даже еду тебе приносят прямо в кабинет. Как только мы приехали из Тильзита, ты стал сам не свой.

— Ты ведь понимаешь, что этот мирный договор создал для меня определенные… трудности, — устало пояснил Александр.

— Прекрасно понимаю, — Константин кивнул. — Но ведь это не повод заточать себя здесь! Ты скоро будешь помешанным на управлении государством как Сперанский — на своих реформах. Ты себя в зеркало видел? Если изволишь выйти в свет ближайшие дни, все решат, что император болен!

«Быть может, император и вправду болен», — с горечью подумал Александр. — «Только наши врачи эту болезнь лечить еще не научились».

— Ты за этим сюда явился? Сказать мне, как плохо я выгляжу? — нахмурился Александр.

— Кажется, я задел Ваше Величество за живое, — губы Константина расплылись в подлой улыбке. — Позлить тебя — дело первостепенной важности, но, полагаю, Бонапарт с этим справляется куда лучше меня.

Ладонь русского императора сжалась в кулак под столом, но сам он постарался выдавить вымученную улыбку.

— А пришел я за тем, чтобы пригласить тебя на семейный ужин, — продолжил Константин. — Только не нужно на меня так смотреть, это воля матушки!

Александр закатил глаза. Семейный ужин был последним мероприятием, на котором он бы хотел присутствовать.

— А вы не можете поужинать без меня? — с надеждой спросил он.

— Братец, я бы с радостью без тебя, — сказал великий князь с детской непосредственностью, — но подумай о наших младших братьях! Они ведь забудут, как ты выглядишь!

— Ты хочешь сказать, что моих портретов им не хватает?

— Ну конечно! — подхватил Константин. — Пообещай мне, что придешь, а то матушка мне голову оторвет, что я с такой простой задачей не справился.

Император тяжело вздохнул.

— Просто скажи, что придешь, и я оставлю тебя в покое до вечера!

— Приду. Доволен?

— Теперь доволен, ждем тебя в шесть часов в столовой, — протараторил Константин и вышел из кабинета.

— Боже, дай мне сил, — пробормотал Александр куда-то в пустоту.

Он с горечью признался себе, что даже семейный ужин стал для него не более чем соблюдением  формальностей. Он любил свою семью, понимал мать, которая критиковала его внешнюю политику, но все же в кругу семьи ему хотелось быть искренним. В сложившейся ситуации искренность была невозможна.

Собираясь на ужин, он долгое время рассматривал себя в зеркале: под глазами залегли глубокие тени, щеки побледнели, взгляд потух. С таким уставшим видом его привычная лучезарная улыбка казалась чем-то противоестественным. Мышцы, привыкшие к давно заученным движениям, подобно исправному механизму растянули его губы, и император в ужасе отшатнулся от зеркала.

Похоже, он сходил с ума. Нет, надо не так. Надо — лишь уголками губ, легко, ненавязчиво, задействовав как можно меньше движений. Вот так, гораздо лучше.

Он отошел на пару шагов от зеркала. Так действительно было лучше.

Александр прикрыл глаза, расправил плечи, набрав в грудь побольше воздуха, и твердым шагом вышел из кабинета.

Он пообещал себе, что отыграет этот акт трагедии, как полагается опытному актеру — без запинки, без промедления, чтобы зритель не смог разглядеть залегшую в глубине его взгляда фальшь. Сцена любит широкие жесты и громкие слова, любит пафос, точно так же как и столовая старого дворца. Для кого на сей раз он будет играть? Увы, не для дипломатов и послов из других государств, не для могущественного союзника, он будет играть для самых близких людей, которые все еще считали, что знают его настоящего.

У него выходило неплохо — банальные приветствия и скучнейшая беседа о погоде, затянутая Марией Федоровной на целый ужин даже помогли ему немного расслабиться, но в мыслях у Александра все еще собирались высокими стопками горы неподписанных документов, непрочитанных писем, ровными колоннами выстраивалась пехота со штыками на плечах, мелькали лица министров…

Александр машинально отправлял в рот еду, не чувствуя вкуса, напрягая мышцы челюстей, чтобы заставить себя ее прожевать, он отвечал на вопросы матери, не задумываясь и сам не заметил, как его братья и сестры, Елизавета Алексеевна, — все покинули комнату, и Александр остался с матерью наедине.

Значит, даже этот предлог семейного ужина был не более чем уловкой.

Он промокнул губы салфеткой и обессилено бросил ее на стол.

— Ну что ж, матушка, — вздохнул он, — о чем вы хотели со мной поговорить? Я сильно сомневаюсь, что о погоде.

Императрица качнула головой и мягко улыбнулась.

— Я беспокоюсь о тебе, — ответила она. — Я не хочу, чтобы между нами возникали разногласия из-за политики, мое мнение ты знаешь и так…

Она замолчала, отпивая из своего бокала. Александр смотрел на нее выжидающе.

— Признаюсь, сначала я боялась не только за тебя, но и за Россию в целом. Мне казалось, что ты сошел с ума, заключая мир с этим Бонапартом, повторил ошибку своего отца! — она горько усмехнулась. — Я испугалась, что ты пойдешь по его стопам, ведь ты знаешь, как относятся в России к союзу с Францией…

— Быть может, вас это удивит, но сейчас каждый второй считает своим долгом напомнить мне, насколько непопулярен этот мир среди дворян, — холодно сказал Александр.

— Нет, дело не в этом, — поспешила заверить его Мария Федоровна. — Константин мне намекнул, что в мыслях у тебя нет водить дружбы с французами, что этот мир — лишь передышка в затянувшейся войне. Но я не знаю наверняка, ты мне об этом не говорил, — в ее голосе послышали нотки обиды. — Скажи мне, Саша, правда ли, что война с Францией возобновится?

Александр почувствовал, как его брови съезжаются к переносице.

«Ох уж этот Константин!» — думал русский император, не решаясь посмотреть матери в глаза. Впрочем, ее любопытством и настойчивостью любого можно было бы пытать. Неудивительно, что великий князь сдался.

Марии Федоровне нужно было знать об этом, как никому другому, иначе получалось просто смешно — мать возглавляет оппозицию против сына!

Александр поднял на нее глаза и тихо ответил:

— Да.

На ее лице расцвела победная улыбка.

— Это лишь вопрос времени, матушка, — добавил Александр. — Вы ведь понимаете, что после Фридланда наша армия слишком слаба, чтобы дать достойный отпор Наполеону. Но вы должны понимать: я не ищу войны. Я всеми силами буду добиваться того, чтобы мир продлился как можно дольше. Надеюсь, вы удовлетворены моим ответом.

— Это правильное решение, — императрица кивнула. — Спасибо тебе, что поделился со мной своими планами, меня это очень успокоило…

— Я рад, — сухо ответил Александр, — но сейчас, если вы не возражаете, я удалюсь обратно в свой кабинет. В последнее время у меня много работы.

Он встал из-за стола, подошел к матери и поцеловал ее, стараясь вложить во все эти действия как можно больше сыновьей любви. Затем император покинул столовую, чтобы снова с головой окунуться в работу.

После этой непонятной агонии, густого тумана перед глазами, непривычным было услышать стук в дверь посреди ночи, и этот стук, как по волшебству, заглушил гомон в ушах и заставил сердце ухнуть куда-то вниз. Точно так же Александр стучался в покои Наполеона поздней ночью. Не для того, чтобы вновь расстелить на столе карту, не для того, чтобы спорить о границах, а чтобы увидеть его. Просто по-человечески увидеть.

Теперь Александра даже смешило это стремление. Как это было наивно, как неосмотрительно с его стороны!

Он устремил взгляд на дверь и шумно сглотнул. Почему-то ему хотелось верить, что за дверью стоит император французов, что он ждет, пока Александр скажет сухое «войдите», но это было так на него не похоже! Нет, Наполеон не стал бы ждать, он бы ворвался без стука и бросил бы на ходу какой-то невнятно-несуразный предлог, хотя цель его визита была бы до смешного очевидна.

Почему же Александру так хотелось верить, что за дверью стоит именно он?

Для официальных визитов было слишком поздно, поэтому русский император сам подошел к двери, осторожно открыв ее, и невольно отшатнулся, когда его глаза в полумраке различили бледное женское лицо.

—  Ваше Величество! — прошептала Нарышкина, перешагивая порог комнаты.

Наверно, она подумала, что Александр замер от неожиданности, потому что, едва дверь за ней закрылась, она бросилась к императору, обхватывая его торс своими ручками и утыкаясь носом ему в грудь.

— Александр, Сашенька! — продолжала шептать она, а затем запрокинула голову, жалостливо всматриваясь в его глаза. — Я думала, с тобой что-то случилось, ты совсем мне не писал! Я думала, ты занят и ждала, пока ты приедешь. Ведь я знаю, что государственные дела сильно тебя изматывают. И вот две недели назад мне доложили, что ты приехал, но и за эти две недели я не получила от тебя ни весточки! Ни на одном балу ты не появился за это время! Скажи мне, ты болен?

Поток ее слов обрушился на Александра неудержимой лавиной, император настолько растерялся, что совсем позабыл обнять княгиню в ответ. Он открывал и закрывал рот, не зная, что ответить на ее монолог, но потом совладал с собой и положил ладонь на щеку Марии в утешительном жесте.

— Я виноват перед тобой, — сказал Александр полушепотом.

— Не говори так, — она покачала головой. — Это я виновата, что так ворвалась к тебе, ведь ты меня не звал… Мне нужно было узнать, что с тобой все в порядке. Теперь я в этом убедилась и ухожу.

Она поджала губы, отстраняясь от Александра, но он зачем-то схватил ее за руку, будто не хотел, чтобы она покидала его. Ее маленькая ручка сжала его пальцы в ответ, и Мария тихо всхлипнула.

— Останься, — произнес Александр и подошел к княгине вплотную. — Мне так тебя не хватало…

Он прикоснулся губами к ее горячему лбу и шумно вздохнул, затем наклонился ниже, к ее губам, и осторожно ее поцеловал. Ее щеки были влажными, а губы — солеными, но она подалась вперед, запрокидывая голову, углубляя поцелуй, пока руки Александра блуждали по ее спине в поисках шнуровки платья.

«Какой же я мерзавец, какой мерзавец!» — пульсировало в голове русского императора.

Тонкая ткань скользнула по округлым бедрам, падая на пол, кровать еле слышно скрипнула под весом двух сплетенных тел, в нос ударил запах знакомых духов. Только этот запах уже не пьянил, не сводил с ума, он просто существовал, пропитанный горечью воспоминаний, подобно сирени из сада, цветущей ранней весной, совершенно бессмысленной, из года в год исчезающей и просто привычной.

Нарышкина была подобна этой сирени — Александр вспоминал о ней, когда она бросалась в глаза, а в остальное время разве она вообще существовала? Она была мгновением — блеском черных кудрей, хриплым дыханием, тихими вздохами, разрывающими ночную тишину, но в остальное время он мог легко жить без нее, дышать без нее, не думать о ней. Ах, если бы он мог точно так же не думать о Наполеоне!

Пальцы Александра неистово сжали простынь. Нет, только не снова, он поклялся себе не вспоминать той ночи, не думать об императоре французов!

Он впивался в шею Марии жадными поцелуями, совершенно не боясь оставить на нежной коже красных отметин, чувствуя, как княгиня тихо постанывает ему на ухо, кусая губы. О, если бы на ее месте был он! Если бы Александр так же овладел им! Стонал бы он так же? Просил бы не останавливаться? Да и вообще, позволил бы Александру вести, точно так же, как в вальсе?

Александр закрыл глаза, позволяя своему разуму рисовать поистине непристойные картины, и чем непристойнее они становились, тем сильней он сожалел о том, что не затащил Наполеона в постель в первый же день их знакомства, чтобы теперь этот всепоглощающий плотской голод так не свирепствовал.

Сперва он противился этому порыву, запрещал себе думать об императоре французов, но, дав себе волю, Александр почувствовал небывалую легкость на душе.

«Ну же, представь себе, как вы снова встретитесь, и ты уже не будешь робеть перед ним, не будешь отрицать очевидного!» — шептал дьявол на его плече.

И Александр представлял. Представлял, как они окажутся одни, как он притянет к себе Бонапарта, не желая слышать никаких возражений, и будет целовать его до тех пор, пока им обоим не будет хватать воздуха. А потом он сорвет с проклятого корсиканца одежду, именно сорвет, рассыпая пуговицы по паркету, и возьмет его прямо на столе, чтобы стереть с лица Бонапарта эту вечно самодовольную улыбку, чтобы у него не было сил улыбаться, только хрипло шептать с каждым следующим толчком: «Mon ange, mon ange…»

Александр шумно простонал, запрокидывая голову, перед глазами поплыли разноцветные круги, и он упал на постель, шумно дыша.

Взгляд упирался в темный балдахин кровати, голова была совершенно пустой, будто целью его существования до этого момента был мучительный поиск неизвестного лекарства, средства, способного снять напряжение и отчистить разум от ненужных мыслей. И после всех этих дней и ночей, проведенных в непрерывных размышлениях, его голова наконец была пустой.

Его дыхание постепенно выровнялось, сердце перестало так сильно биться, и Александр ощутил, как Мария положила голову ему на грудь, как делала множество ночей тому назад, обнимая его торс одной рукой. Ее иссиня-черные кудри щекотали кожу, ее легкое дыхание согревало, и Александр по привычке приобнял ее в ответ и коснулся губами ее макушки.

Ему не хотелось ни о чем говорить, хотелось пролежать так еще несколько часов, уснуть сном младенца, быстро, как ему давно не удавалось. Хотелось просто провалиться в небытие, где не существует ни чувств, ни политики, ни интриг, ни границ…

— Все это время не было ни дня, чтобы я не думала о тебе, — прошептала Мария, целуя его грудь. — Я думала, где же он, с кем он, как ему там без меня? Вдруг у него появилась другая, и он забыл обо мне? Прости, что я тебе все это сейчас говорю, женщины любят выдумывать, особенно когда их любимые покидают их на неопределенный срок… Сейчас-то я вижу, что все это были глупости, и ты все еще любишь меня.

Александр поджал губы. Она не видела его лица, и поэтому не смогла бы распознать его эмоций. Русский император лишь крепче обнял хрупкое женское плечо и тихо произнес:

— Конечно, я тебя люблю.

Письмо лежало поверх стопки бумаг, незаметное, настолько не выделяющееся из общей массы писем, что Александр сперва не обратил на него никакого внимания. Только спустя несколько продолжительных аудиенций русский император наконец решил пробежать глазами корреспонденцию, и в его руках очутилось то самое письмо.

Он хотел было по привычке вскрыть его, но в глаза бросилась печать — знакомый орел, решительным движением руки вдавленный в сургуч, тот самый орел, что венчал жезлы маршалов Франции.

Александр почувствовал, как его пальцы сильнее вцепились в бумагу, оставляя на ней вмятины. Он сжал зубы до скрипа.

Первым его желанием было разорвать конверт на маленькие кусочки, исчезновению письма можно было придумать множество оправданий, но разве в этом была необходимость? Александр сам не понимал, почему вид этого письма так его разозлил, ведь они расстались с Наполеоном хорошими друзьями, неудивительно, что император французов решил ему написать.

Наверное, Александра злило скорее то, что буря его чувств успела утихнуть за прошедшие дни, и он, можно сказать, шел на поправку. Все это время он заставлял себя не думать о Наполеоне и вот, когда ему наконец удалось добиться долгожданного прояснения рассудка, невыносимый корсиканец вновь посмел о себе напомнить! Как не вовремя!

Резким движением руки Александр вскрыл конверт, и его глаза забегали по исписанному небрежным почерком листку, с трудом разбирая некоторые слова, и чем дольше русский император читал, тем отчетливее написанные фразы звучали в его голове голосом Наполеона.

«Александр!

Я прибыл в Париж лишь несколько часов назад и счел своим долгом тут же написать Вам, так как я всем сердцем желаю поддерживать нашу с Вами дружбу. Дни, проведенные с Вами в Тильзите, пролетели слишком быстро, и я настолько привык к вашему присутствию, что теперь не могу представить себе, как смогу обходиться без наших теплых бесед. Я часто о них думаю и надеюсь, что Вы разделяете мои чувства.

Расскажете ли Вы мне о том, как добрались до Петербурга? Впрочем, вряд ли дорога Вас слишком утомила, особенно, если учесть, что Вы постоянно путешествуете.

Меня не может не радовать то, что цель нашей встречи была достигнута, и мы с Вами расстались союзниками. Ваши придворные совсем скоро поймут, ради чего России пришлось вступить в континентальную систему. Победа над Англией стоит того, мы крепко связали ей руки.

И не только руки.

Ваш преданный союзник,

Наполеон».

Александр нахмурился, заканчивая чтение. Письмо было каким-то пустым и поверхностным, словно император французов выписал на листке список самых банальных фраз, которые когда-либо придумывали смертные, и отправил его Александру, совершенно не задумываясь о последствиях. Отдал дань формальностям.

Выходила какая-то бессмыслица, Наполеон не стал бы так поступать, в послании явно было что-то еще.

Александр поднял письмо так, чтобы солнечные лучи хорошенько его осветили, но бумага была самой обыкновенной. Быть может, невидимые чернила? Нет, о таком люди предупреждают заранее…

Александр прошелся по кабинету. Короткое письмо, которое нужно было читать между строк. В этом уже не оставалось никаких сомнений, Наполеон не стал бы отправлять курьера из Парижа просто затем, чтобы еще раз сообщить русскому императору, что он счастлив обрести в его лице союзника и так далее, и так далее…

Русский император остановился посреди кабинета и снова поднес послание к глазам, некоторое время всматриваясь в кривые буквы. Ему понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что некоторые слова были написаны под другим наклоном.

Проклиная Наполеона и его отвратительный почерк, Александр сел за стол, промокнул перо в чернильницу и принялся подчеркивать слова и буквы, которые… выглядели кривей остальных. Спустя некоторое время работа была окончена, и Александр расправил плечи, оглядывая письмо в очередной раз:

«Александр!

Я прибыл в Париж лишь несколько часов назад и счел своим долгом тут же написать Вам, так как я всем сердцем желаю поддерживать нашу с Вами дружбу. Дни, проведенные с Вами в Тильзите, пролетели слишком быстро, и я настолько привык к вашему присутствию, что теперь не могу представить себе, как смогу обходиться без наших теплых бесед. Я часто о них думаю и надеюсь, что Вы разделяете мои чувства.

Расскажете ли Вы мне о том, как добрались до Петербурга? Впрочем, вряд ли дорога Вас слишком утомила, особенно, если учесть, что Вы постоянно путешествуете.

Меня не может не радовать то, что цель нашей встречи была достигнута, и мы с Вами расстались союзниками. Ваши придворные совсем скоро поймут, ради чего России пришлось вступить в континентальную систему. Победа над Англией стоит того, мы крепко связали ей руки.

И не только руки.

Ваш преданный союзник,

Наполеон».

Если Александр был прав, то настоящее послание выходило до смешного коротким, русский император даже не надеялся на то, что понял задумку Наполеона, но несмотря на это поднес листок ближе к лицу и стал читать по слогам еле слышным шепотом:

— Я думаю о вас постоянно. Целую ваши руки. И не только руки.

Письмо задрожало в его пальцах и упало обратно на стол, Александр посмотрел перед собой невидящим взглядом. В один миг на него нахлынула старая злоба, восторг и всепоглощающая печаль, которой не было ни причины, ни объяснения.

Три несчастных предложения после стольких часов молчания, но мог ли он желать большего? Желал ли?

Александр закрыл лицо руками и тяжело вздохнул. Наверно, в глубине души он надеялся, что они с Наполеоном будут вести себя так, будто ничего не произошло. Они бы договорились обо всем без слов, забыли бы произошедшее между ними безумие и приняли бы свою судьбу с покорностью грешников, но Бонапарт, похоже, был иного мнения. Александра это и восхищало, и пугало.

Был шанс того, что все запретные фантазии, связанные с императором французов, станут реальностью. Александр не смел о таком и мечтать. Вдруг они на самом деле еще увидятся?

Русский император вновь промокнул перо в чернила и принялся писать ответ:

«Наполеон!

В моем путешествии до Петербурга не было ничего интересного, чем бы я мог поделиться с Вами, чтобы Вы не заскучали. Я лишь хочу поблагодарить Вас за оказанное Вами содействие в ведении переговоров с Османской империей, поддержка Франции важна для России в эти дни, как никогда.

Я и сам с теплотой вспоминаю о времени, проведенном с Вами в Тильзите. Если бы у меня была возможность встретиться с Вами еще раз, я бы воспользовался ею без всяких раздумий.

Полагаю, мне следует Вам также сообщить, что я разделяю все Ваши мысли и чувства и протягиваю Вам ладонь для рукопожатия.

Искренне Ваш,

Александр».

Русский император отложил перо, перечитал свое письмо и улыбнулся. Пусть Наполеон поломает голову, пытаясь догадаться, каким шифром воспользовался Александр, в то время как тот весь смысл послания вложил лишь в последние слова. Не сразу же ему писать любовные полотна, в конце концов!

Александр запечатал конверт и позвонил. На пороге его кабинета тут же возник секретарь.

— Отправьте в Париж с первым же курьером, — приказал русский император, протягивая конверт.

— Будет исполнено, Ваше Величество, — секретарь поклонился и поспешил исчезнуть за дверью.

Александр сложил руки домиком и коснулся пальцев губами, растягивающимися в довольной улыбке. Ну, хватит страданий! Теперь у русского императора появилось развлечение, достойное его персоны — флирт с бывшим врагом между строк.

Это было странное чувство, словно его жизнь начала постепенно обретать смысл, который, на удивление, не заключался в управлении страной, ночах, проведенных с Нарышкиной, или выслушиванию материнских жалоб.

Примерно раз в десять дней русский император запирался у себя в кабинете и при свечах вскрывал очередной конверт из Франции, чтобы погрузится в чтение отвратительного, но такого родного почерка. Александру казалось, что все эти десять дней он жил лишь ожиданием и, когда наконец ему доставляли письмо, им овладевало непонятное волнение, и это чувство было ему дороже всего на свете.

Это стало его тайным ритуалом: запереть дверь на ключ, расставить на столе свечи, опуститься в свое кресло и дрожащими пальцами сломать печать, а потом перечитывать написанное день за днем, пока строки не вгрызутся в память, пока ему не доставят следующее письмо.

Сперва их переписка была весьма осторожной. По крайне мере, осторожничал Александр. Он все боялся, что письма перехватят и прочтут то, о чем никто знать не должен. Наполеон не боялся ничего, и уже на третьем письме завуалировано сообщил русскому императору о том, что он намерен сделать, как только они вновь встретятся. При прочтении этого послания Александр покраснел, как мальчишка, и мысленно похвалил себя за то, что запер дверь в свой кабинет.

Свои письма Александр приправлял щепоткой невинного кокетства, он увиливал от пылкого напора Наполеона, которого это страшно раздражало. Один раз, вместо того, чтобы ответить на очередное весьма убедительное признание в любви, Александр написал:

«Мне весьма приятны Ваши слова, и я даже удивлен, что Вы не стали поэтом!

Сегодня я в очередной раз ужинал с семьей, и наш повар превзошел самого себя!..»

А затем он так увлекся, что отправил Наполеону весьма подробное описание своей трапезы и маленький презент — баночку черной икры.

Ответное письмо Бонапарта заставило его долго хохотать.

«Благодарю за Ваш подарок», — писал Наполеон. — «Однако мне совсем не понятно, как Вам может это нравится! Мой повар сварил эту Вашу икру, и на вкус она просто отвратительна!»

Александру нравились бытовые мелочи, которые упоминал император французов. Например, его жалобы на то, что императрица вновь потратила неприличную сумму денег на розы для своего сада и упоминания вечеров, проведенных в опере, или за игрой в бильярд.

Читая об этом, Александр иногда позволял себе закрывать глаза, чтобы представить себе Наполеона, скучающе вертящего в руках кий, или разгуливающего по садам Фонтенбло. Александр никогда не был в Фонтенбло и даже не знал, как выглядит этот дворец, но в последнее время его фантазия работала настолько хорошо, что представить сады незнакомого дворца совершенно не составляло для него труда.

Он боялся лишь того, что позабудет, как выглядит Наполеон. Он помнил его хмурое лицо перед отъездом, его сухое прощание, и не мог отнести эти воспоминания к числу приятных. Портретов императора французов в его кабинете не водилось, и совсем скоро он стал испытывать острую потребность вновь посмотреть в серые глаза корсиканца, поэтому в следующем своем письме он аккуратно попросил Наполеона прислать ему свой портрет.

«Не могу себе представить, для чего Вам вдруг понадобился мой портрет», — писал Бонапарт в ответ, и Александр мог поклясться, что услышал приглушенный смех сквозь строки. — «Надеюсь, для того, чтобы любоваться мной в свободное от управления страной время. Прилагаю к этому письму скромный подарок, который наверняка сделает нас неразлучными».

Александр недоверчиво покосился на небольшую коробочку, которую Наполеон отправил ему вместе с письмом. В нее бы не поместился портрет императора французов. Неужели он решил отказать Александру в такой маленькой просьбе?

Разочарование больно кольнуло под ребрами, но, тем не менее, Александр потянулся к заветной коробочке, перевязанной невзрачной алой лентой. Без особого энтузиазма он открыл ее и обнаружил внутри золотой медальон овальной формы с замысловатым рисунком на поверхности. Вычурные линии напоминали лианы, увенчанные вкраплениями мелких звездочек-бриллиантов, блестящих под огнем свечей. Внизу была выгравирована надпись «Ensemble pour toujours».Вместе навсегда (фр.)

Александр аккуратно достал медальон из коробки и провел пальцем по его поверхности. Тонкость работы мастера завораживала. Было видно, что украшение делали на заказ, и заплатили за работу хорошо.

Он повертел медальон в руках — чистое золото с алмазами с обеих сторон. Наполеон любил широкие жесты. Вместо своего портрета прислал драгоценность, но как он не понимал, что для русского императора большую цену имело бы изображение императора французов!

Однако медальон был полый внутри — слишком легким он казался. От места крепления цепочки отходила углубленная линия, которая очерчивала всю длину медальона. Александр поддел это углубление ногтем, сработал механизм, и медальон открылся.

Первым, что бросилось в глаза, было маленькое зеркальце на одной половинке медальона. В нем Александр смог различить свои собственные черты, но на другой половине было лицо Наполеона. И холодные серые глаза, и острый нос, и волевой подбородок, и изящную линию губ, — все удалось изобразить умелому художнику на таком ничтожно малом участке.

— Именно таким, — прошептал Александр.

Именно таким он запомнил императора французов.

Он сам не заметил, как губы его расплылись в глуповатой улыбке, а сам он никак не мог отвести взгляда от маленького портрета Наполеона, где корсиканец выглядел таким же грозным и высокомерным, как и на всех своих портретах. Но Александр знал, точно знал, что в глубине этих холодных глаз бушует самое настоящее пламя.

Еще некоторое время он сидел так, пока часы не пробили полночь. Только после этого русский император очнулся и промокнул перо в чернильницу. Он был обязан написать ответ немедленно.

Письма от Наполеона все не было. Александр привык, что почта может задерживаться. К концу октября погода испортилась: сильные дожди размыли дороги, неприятный ветер намеревался забраться под шинели, ночи становились длиннее, дни — безрадостнее. Курьер мог опоздать на день-два, но вот уже две недели Александр ничего не слышал о Бонапарте.

Письмо с медальоном было последним, которое доставили Александру. Он уже знал его наизусть, а медальон открывал так часто, что уже начинал побаиваться, что сломает его. Каждый раз, когда он смотрел на унылые дождевые капли, тянущие влажные следы по стеклу; каждый раз, когда приходил в свой кабинет, окутанный полумраком, ладонь сама тянулась в карман, чтобы кончиками пальцев нащупать знакомый узор с завитками.

Александр не решался носить подарок Наполеона на шее. У многих бы возникли вопросы, и было бы хуже, если бы кто-то узнал, что находится внутри медальона, и поэтому ни одна живая душа не должна была о нем знать.

Это была маленькая тайна русского императора. Тайна, которая помогала ему улыбаться хмурым осенним днем, пока он ждал вестей от Наполеона. Или, быть может, Александр боялся что, если бы повесил медальон на шею, Наполеон находился бы на ничтожном расстоянии от сердца русского императора? Так близко никому не позволялось подбираться.

Александр нехотя признавался себе, что все это было больше похоже на зависимость, не на те светлые чувства, которые воспевались в сентиментальных романах. Наверное, он просто не успел насытиться Наполеоном сполна. Если бы у них было больше времени!

— Вы задумчивы в последнее время, — сказал ему Чарторыйский, когда они сидели поздним вечером в кабинете Александра.

Адам беспокоился за императора, и Александру пришлось его впустить, чтобы не давать еще больше поводов для волнений.

— Правда? Мне казалось, что я всегда задумчив, — рассеянно отозвался Александр.

— Вы правы, но сейчас вас как будто нет в этой комнате, — осторожно пояснил граф. — Вы смотрите перед собой, и взгляд у вас стеклянный, как будто мыслями вы очень далеко. Вот уже последние четыре дня. Вы больны?

— Я… — Александр хотел ответить, резкое «нет», но потом задумался и сказал:

— Я не знаю.

— Я могу позвать врача, он осмотрит вас. Вы очень много работали последние месяцы, плохое самочувствие неудивительно…

— Не нужно, Адам, я сомневаюсь, что врач поможет мне, — протянул Александр. — Ах да, у вас было ко мне какое-то дело? Только вы не испросили у меня аудиенции, я понимаю, что друзьям многое позволительно…

— Ваше Величество, — прервал его Адам. — Посмотрите на меня.

Это тихая просьба прозвучала так неожиданно, что Александр поднял голову, встречаясь взглядом с черными глазами Чарторыйского. Они смотрели друг на друга некоторое время, пока граф наконец не констатировал:

— Вы не расскажете, что вас тревожит.

— Как будто я давал повод думать, что так и есть, — губы Александра дрогнули в подобии улыбки. — Не утруждайте себя, Адам, я сам со всем разберусь.

— Прошу меня простить, Ваше Величество, если мои замечания оскорбили вас, — Чарторыйский отвернулся и тихо вздохнул.

Александр хотел было сказать что-то, что сгладило бы это неприятное молчание, но внезапно раздался настойчивый стук в дверь.

«Кого принесло посреди ночи?» — подумал Александр, в том время как в его голове возникали тысячи самых невообразимых предположений начиная смертью кого-то из близких и кончая революцией.

— Войдите! — твердо сказал он.

На пороге показался секретарь.

— Ваше Величество, посол Франции просит вас срочно его принять! — протараторил он.

Александр почувствовал, как его сердце подпрыгнуло в груди.

— Посол Франции? — переспросил он. — Вы имеете в виду герцога Ровиго?

— Нет, Ваше Величество. Этот господин представился мне как Арман де Коленкур. Он сказал, что принес вам важное послание от императора Наполеона…

— Пусть войдет, — приказал Александр, вцепившись руками в подлокотники кресла.

Он никак не хотел выдавать своего волнения, но сердце под ребрами отбивало чечетку, а голова шла кругом от одной лишь мысли о том, что именно в этот вечер русский император наконец получит заветное письмо.

Чарторыйский резко встал и поклонился императору.

— Не буду вам мешать. Спокойной ночи, Ваше Величество, — тихо произнес он.

— Спокойной ночи, Адам, — бросил Александр в ответ.

В дверях польский граф чуть не столкнулся с Коленкуром, облаченным в промокшую шинель.

Двууголку генерал снял и теперь прижимал ее к груди. Щеки его были красные от мерзкого ветра, который весь вечер бросал в стекла дождевые капли, под глазами залегли тени усталости.

Как только дверь за Чарторыйским закрылась, генерал поклонился Александру.

— Месье де Коленкур, — произнес русский император, окидывая вошедшего взглядом. — Какая приятная встреча! Прошу вас, садитесь, я вижу, что вы устали с дороги. Позвольте угостить вас чаем…

— Благодарю, Ваше Величество, — Коленкур вновь поклонился и занял кресло, в котором еще пять минут назад сидел Чарторыйский.

— Как так получается, генерал, что император Наполеон меняет своих послов в России, а я об этом ничего не знаю? — спросил Александр.

За упреком легко было скрыть то, насколько русский император был рад видеть Коленкура.

— Император Наполеон приносит Вашему Величеству тысячу извинений за такую спешку, — ответил француз. — Я принес Вам письмо, в котором Его Величество уведомляет вас о моем назначении.

В подтверждение своих слов Коленкур протянул Александру немного помятый конверт с уже знакомой тому печатью. Русский император повертел конверт в руках и усмехнулся:

— Что ж, лучше поздно, чем никогда. Надеюсь, здесь указана и причина такой спешки.

Он выжидающе посмотрел на Коленкура.

— Увы, нет, Ваше Величество, — тихо ответил генерал.

— И почему же?

— Император приказал мне передать вам его послание лично в устной форме, потому что ему нужен незамедлительный ответ.

— Вот как? — Александр прищурился, всматриваясь в лицо посла.

Передать послание лично… Неужели Наполеон доверил их тайну одному из своих генералов?

— И что же за послание он просил передать мне? — недоверчиво спросил Александр.

Коленкур сглотнул и огляделся, будто смог бы отыскать в полумраке кого-то, кто мог бы подслушать их разговор. Русского императора напрягала эта подозрительность, словно Коленкуру было неудобно озвучивать слова Наполеона. Наконец, генерал склонился к Александру и сказал:

— Его Величество желает встретиться с вами в неофициальной обстановке.

Chapter Text

Когда Арман вновь явился в Тюильри, ему передали, что император ожидает его в саду. Скрипя зубами и проклиная все на свете, генерал Коленкур вынужден был направиться в сад, морально готовясь к новому спору с Наполеоном.

Его уже порядком раздражали эти бессмысленные визиты, но уступать императору он не планировал. Наполеон вызывал его регулярно, словно надеялся, что Арман либо поддастся его обаянию, либо устанет от бесплодных споров и наконец сдастся, но Коленкур, на удивление, обладал железной волей, которую непросто было сломать.

Арман нашел императора разговаривающим с гвардейцем из дворцового караула и замедлил шаг, наблюдая за тем, как Наполеон что-то оживленно обсуждает с солдатом, а затем треплет того за ухо. Гвардеец широко улыбался, а глаза его светились от счастья, ведь в то утро император наконец заметил его.

«И скорее всего даже запомнил его имя», — подумал Коленкур.

Тем временем Наполеон увидел генерала и повернулся к нему, ожидая, пока Коленкур подойдет ближе.

— Прекрасное утро, не находите? — с улыбкой спросил Наполеон, и они медленным шагом двинулись по мощеной дорожке вглубь сада.

— Прекрасное для прогулки по садам Тюильри, Ваше Величество, — сказал Арман вместо приветствия.

— И даже слишком теплое для конца октября, — продолжил Наполеон. — Тот молодец, с которым я только что разговаривал, жаловался, что солнце слепит ему глаза, пока он стоит на карауле.

— Я предпочитаю наслаждаться солнечными днями настолько долго, насколько это возможно, — сказал Коленкур. — Знаете, я вообще очень люблю тепло.

— Император Александр писал мне, что в Петербурге в это время тоже тепло.

— Ваше Величество, я не хочу ехать в Россию, — твердо сказал Арман, готовый обороняться.

— Но я сейчас говорю не о ваших желаниях, а о вашем долге перед отечеством, — серьезно сказал Наполеон.

— Насколько мне известно, долг перед отечеством есть не только у меня, но и у прочих ваших генералов, сир.

— Вы правы, но столь важное дело я не могу поручить любому своему генералу.

— А как же герцог Ровиго? Почему бы вам не оставить его? — не унимался Коленкур.

— Савари мне больше не подходит, — отмахнулся Наполеон. — Мне нужен кто-то, кто понравится императору Александру, кто сможет втереться в его доверие и докладывать мне о каждом его шаге, понимаете? Мне нужен верный человек, не способный на предательство. Я доверяю вам, Арман.

— Мне лестны ваши слова, сир, но я вынужден настоять, — твердо сказал Коленкур. — Выберите другую кандидатуру. Я уверен, в числе ваших подданных найдется немало верных особ, готовых служить Вашему Величеству хоть на краю света, а мне позвольте остаться в Париже. В конце концов, я хочу жениться…

— И женитесь! — заявил Наполеон. — Как только вернетесь из Петербурга.

— Вы заключили с императором Александром крепкий мир, я явно задержусь там надолго…

— Послушайте, — Наполеон остановился, заставляя Коленкура тоже остановиться и повернуться к нему. — Мне многое о вас известно. Например, то, что вы в курсе нашей с императором Александром связи.

Арман почувствовал, как холодок пробегает у него по спине. Ему давно следовало научиться у слуг быть слепым и глухим в нужный момент, но теперь Наполеон готов был потянуть за тонкие ниточки своего влияния и поймать Коленкура в сеть.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — проговорил генерал, еле шевеля языком.

— Не прикидывайтесь, вы проводили рядом с нами слишком много времени, чтобы обо всем догадаться, но вы слишком скромны, чтобы задавать вопросы напрямую, — усмехнулся Наполеон. — Я лишь надеюсь, что это не вы распространяли эти отвратительные слухи по бивуакам.

— Чтобы я?.. — Коленкур почувствовал, как у него холодеют пальцы.

— Не волнуйтесь, я вас ни в чем не подозреваю, даже наоборот — благодарю за сохранение этой тайны, моей и императора Александра. Но все же, это знание нарисует вам более четкую политическую картину, не так ли?

— Так, Ваше Величество, — грустно ответил Коленкур. Теперь его судьба была решена.

— Вот и отлично, — подытожил Наполеон. — Через два дня вы отправитесь в Россию с моими подробными инструкциями и передадите Александру от меня послание, а потом вы будете писать мне подробные отчеты обо всем, что происходит во дворце, обо всем, что делает император Александр. Савари познакомит вас с моими шпионами, вы будете сотрудничать с ними на протяжении всего вашего пребывания в Петербурге. Постарайтесь подружиться с Александром, это очень важно. Вы понравились ему в Тильзите. Полагаю, дружба с ним не составит для вас труда.

— Да, сир, — безучастно ответил Коленкур.

— Хорошо, — сказал Наполеон. — Я хочу, чтобы вы передали Александру, что я намерен встретиться с ним лично.

— Но зачем передавать это через меня? — удивился Коленкур. Приказ императора становился все необычнее. — Вы ведь можете написать ему, устроить встречу, как в Тильзите, в конце концов.

— В том-то и дело, Арман, что я не хочу второго Тильзита, — отрезал Бонапарт. — Я не хочу вновь быть на глазах у всех, не хочу, чтобы следили за каждым моим шагом. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Догадываюсь, сир.

— Вы передадите Александру, что я намерен увидеться с ним в неофициальной обстановке.

— Да, сир.

— Мы с ним покинем наши государства и встретимся на нейтральной территории инкогнито. Таков мой план, точные координаты места встречи я дам вам в день вашего отъезда. От вас лишь требуется передать Александру мои требования. Как только получите ответ, отправьте курьера в Дрезден, к тому времени я уже буду там. Если ответ будет отрицательным, я окончу свое путешествие на восток и отправлюсь в Италию, — голос Бонапарта чуть дрогнул. — Если же ответ будет положительным, я отправлюсь в Краков. Польша будет наиболее подходящим местом для встречи, но в Варшаве меня знают слишком хорошо. Попросите Александра сделать французский паспорт на любое французское имя, но, прошу, без приставки «де».

— Почему именно французский паспорт? — вдруг спросил Коленкур.

— И вам я хочу доверить шпионаж в царском дворце! — воскликнул Наполеон. — Чтобы замести следы, разумеется. Александр говорит по-французски не хуже любого француза.

— Хорошо, сир.

— И попросите Александра выехать как можно скорее. Скажите, что я обещаю вернуть царя России ко дню его рождения.

Наполеон замолчал, наблюдая за тем, как порыв ветра подбрасывает вверх охапку пожелтевших листьев, и они плавно опускаются на землю. Коленкур не решался заговорить с ним, ожидая, что после нескольких минут раздумий император продолжит отдавать распоряжения, но тот сказал лишь:

— Спасибо, Арман. Я полагаюсь на вас и не смею вас больше задерживать. Отправляйтесь домой, подготовьтесь к предстоящему путешествию и приходите ко мне через два дня за дальнейшими указаниями.

— Слушаюсь, сир, — Коленкур коротко поклонился и направился обратно во дворец, оставив императора в одиночестве.

— Это безумие, — повторил Наполеон, наверное, в сотый раз за вечер, вставая из-за стола, чтобы опять начать мерить кабинет шагами.

У него не укладывалось в голове, что он действительно отправил Коленкура в Россию, чтобы тот подстрекнул русского императора на самую настоящую авантюру. По-другому назвать этот план не поворачивался язык, но Наполеон просто не мог продолжать бездействовать. Ему надоело довольствоваться письмами, надоело доверять лишь пустым воспоминаниям, которые, он мог поклясться, с каждым днем становились все ненадежнее.

Это стремление увидеться с Александром напоминало Наполеону пору его влюбленности в Жозефину во времена Первой Итальянской кампании. Наивность генерала Бонапарта и его вера в добродетель своей жены теперь вызывали у императора французов лишь смех. Однако, он, должно быть, совсем не учился на своих ошибках, раз добровольно шел в такую же ловушку во второй раз. Все верили в святость Александра, даже Наполеон нехотя признавался себе в том, что ему так и не удалось отыскать в русском императоре изъянов. Это восхищало, но не могло не насторожить. Что, если эти изъяны объявятся в самый неподходящий момент, и русский император обойдется с Наполеоном еще хуже, чем Жозефина?

По крайней мере, думая о возможных скелетах в шкафу Александра, Наполеон все меньше боялся отказа. Если им не суждено было встретиться вновь, если Александр счел бы произошедшее между ними ошибкой, Наполеону пришлось бы принять этот выбор, но только на этот раз. Это не значило, что он оставил бы попытки добиться Александра, нет. Наполеон чувствовал острую потребность вновь увидеть белокурого ангела. Ему опостылели портреты русского императора и искусственные улыбки на них, он жаждал увидеть настоящего Александра, живого, к которому можно прикоснуться.

Наполеона тянуло к нему. Необъяснимо, пламенно, до зубного скрежета и ноющей боли под ребрами, и он никак не мог понять, откуда взялось это влечение, и как с ним бороться. Но хотел ли он бороться, раз послал Коленкура в Петербург?

Наполеон ощущал душевную боль от разрыва почти физически. Что-то тянуло, скулило, сжималось в грудной клетке при одной лишь мысли об Александре. Иногда у него темнело в глазах от этой боли, но зато он знал наверняка, какое лекарство ему нужно принять. Такое с Наполеоном было впервые.

Бонапарт выглянул в окно, наблюдая за слугами, суетящимися возле экипажа. В течение часа император должен был отбыть в Дрезден и, наверно, во второй раз в жизни он молился всем известным ему богам, чтобы его путешествие на восток продолжилось.

Наполеон медленно привыкал быть не узнанным на улицах, привыкал к иностранной речи и за три дня своего пребывания в Дрездене успел выучить несколько фраз по-немецки, правда, произносил он их с таким грубым акцентом, что любой немец готов был умолять его повторить все то же самое на французском, потому что даже так его речь была бы более понятной.

Бонапарт привыкал сливаться с толпой, оставив во Франции и двууголку, и мундир. Он с любопытством примерял на себя наряды местных модников, которые чем-то даже молодили его и делали похожим на одного из повес, засиживающихся в знаменитых салонах графинь и баронесс до утра.

О его визите в Дрезден знало несколько людей во Франции и очень мало людей в Пруссии, и поэтому Наполеон надеялся, что ни в одну из газет не просочатся подробности его путешествия. С тех пор, как императорский экипаж пересек границу с Пруссией, Наполеон стал осторожно заметать за собой следы. Из слуг он оставил только верного Констана, на которого всегда мог положиться. Однако Бонапарт понимал, что если обстоятельства будут на его стороне и он все же поедет в Польшу, то и с Констаном придется расстаться.

А пока они бродили по мощеным дрезденским улочкам и представляли себя счастливейшими из смертных. В кармане Наполеона лежал итальянский паспорт на имя Карло Пелагатти, и он больше не чувствовал себя ответственным за судьбы сотен тысяч людей.

Они с Констаном покидали гостиницу ранним утром и возвращались поздним вечером, ожидая курьера, но его все не было и не было. Сперва Наполеон относился к этому спокойно: погода была отвратительной, дороги за городом превращались в месиво из травы и грязи, и потому было неудивительно, что курьер задерживался, но спустя четыре дня ожиданий Наполеон начал нервничать.

На пятый день он сообщил Констану, что никуда не выйдет из гостиницы, пока не приедет курьер. Это заявление не на шутку испугало камердинера, однако он ничего не сказал. Весь день император провел за чтением книг, которые ему услужливо передала хозяйка гостиницы, которая оказалась француженкой.

Днем император был спокоен, но под вечер он отложил книги в сторону и принялся ходить в комнате взад-вперед, затем приказал Констану подготовить ему ванну.

— Теплая вода меня успокоит, — сказал он, хмурясь.

— Но, Ваше Величество, что такого должен привезти этот курьер, что вы так переживаете? Простите мне этот нескромный вопрос…

Любопытство разрывало Констана. Ему не терпелось узнать, что же гложет императора.

Наполеон лишь натянуто улыбнулся и сказал:

— Быть может, когда-нибудь я расскажу тебе все об этом моем путешествии. Если оно будет успешным, конечно же. В противном случае мы с тобой просто вернемся во Францию и забудем про то, что когда-либо были в этой гостинице и чего-то ожидали.

— Неужели все ваши планы зависят от одного лишь курьера? — удивился Констан.

— Как и на поле сражения! — вздохнул Наполеон.

Зная, что император был не в духе, Констан удалился и занялся ванной. Спустя некоторое время он вновь постучался в комнату Наполеона, чтобы сообщить, что ванна готова. Император не заставил себя долго ждать и уже совсем скоро нежился в теплой воде, взяв с собой одну из книг хозяйки гостиницы.

— Да, теплая вода помогает собраться с мыслями, — выдохнул он, переводя взгляд на Констана, который, воспользовавшись моментом, чистил императорский «гражданский» фрак цвета малахита. — Вообрази только, Констан, теперь мне почти не хочется ничего крушить!

— Странно, Ваше Величество, ведь вы принимаете ванну каждый день, и только сегодня она оказалась волшебной, — отозвался камердинер, не отрываясь от фрака.

— Все зависит от нагромождения обстоятельств, — пояснил Наполеон. — Ванна может быть привычкой, а порою может оказаться лекарством. Когда ты будешь таким же старым, как я, ты поймешь смысл моих слов.

Император вновь уткнулся в книгу, и лениво перевернул страницу, просматривая текст наискосок и не стремясь уловить деталей дешевого романа.

— Таким же старым! Право, сир, если судить только по вашим словам, то можно решить что вам лет семьдесят, не меньше. Но вы ведь молоды! — возразил Констан.

— Ты утешаешь меня, потому что это твоя работа.

— Спросите кого угодно!

— Разве кто-нибудь в этом мире скажет императору в лицо горькую правду о нем?

Констан замер, расправил плечи и оглянулся на Наполеона.

— Если рассуждать так, то я не знаю, как вас подбодрить. Попробуйте просто поверить мне.

Наполеон рассмеялся.

— Вот за что я тебя люблю, Констан. Ты никогда не теряешь оптимизма!..

Камердинер не успел ответить на похвалу, потому что в коридоре послышался шум, и спустя считанные мгновения во входную дверь кто-то настойчиво забарабанил.

— Что вы себе позволяете! — кричала за дверью хозяйка по-французски.

— У меня важное дело к вашему постояльцу, пропустите меня! — отвечал ей грубый голос.

Констан вопросительно посмотрел на императора. Наполеон отложил книгу в сторону, взгляд его холодных глаз был устремлен на дверь и готов был прожечь в ней дыру, хотя внешне император оставался спокойным.

— Открой, — приказал Наполеон, и Констан бросился прочь из ванной.

В два шага преодолев комнату гостиничного номера, снабженную лишь необходимыми вещами вроде кровати, кресел, комода и письменного стола, Констан оказался у входной двери, которую тут же открыл, чтобы посмотреть, что происходит в коридоре.

На пороге тут же возник мужчина лет тридцати, облаченный в синюю шинель, с густыми каштановыми усами и черными глазами, которые блестели яростью. За его спиной стояла хозяйка, которая продолжала о чем-то возмущенно причитать, да так быстро, что Констан не мог разобрать ни слова.

Мужчина смерил камердинера недоверчивым взглядом, склонился к нему и еле слышно произнес:

— У меня срочное послание к императору.

Констан тут же отошел в сторону, пропуская гостя внутрь, и обратился к хозяйке:

— Мадам, все в порядке, мы ждали этого человека.

Хозяйка лишь фыркнула и, вздернув нос, скрылась в коридоре. Констан же поспешил за курьером, который озирался по сторонам в пустой комнате, будто император мог спрятаться где-то под кроватью или за комодом.

— Его Величество сейчас в ванной комнате, я сию минуту впущу вас к нему, — торопливо сообщил Констан, и хотел было прошмыгнуть в ванную, как дверь, ведущая туда, открылась, и в комнату вошел Наполеон собственной персоной в длинном халате. Он кивнул курьеру и выжидающе посмотрел на него, не говоря ни слова.

— Доброй ночи, Ваше Величество, — гость быстро поклонился и встал по стойке смирно. — У меня для вас сообщение из России.

— Я слушаю вас, месье, — спокойно сказал Бонапарт, сцепив руки за спиной.

— Император Александр просил передать, что он согласен и будет в указанном месте в указанное время.

Это туманное сообщение совсем не прояснило картины для камердинера, который не отрывал глаз от Наполеона, чтобы, по крайней мере, по выражению его лица понять смысл этой фразы.

Некоторое время император молчал, как будто переосмысливая сказанное, но совсем скоро Констану удалось различить на его лице подобие победной улыбки.

— Очень хорошо, — сказал Наполеон. — Превосходно. Благодарю, месье.

Император подошел к комоду, стоящему возле кровати, открыл его и достал оттуда мешочек с золотом. При звуке звона монет глаза незнакомца загорелись алчностью. Наполеон подошел к нему, вручая награду, и сказал:

— Я очень признателен вам за вашу работу, однако, надеюсь, в следующий раз вы не будете так сильно задерживаться.

Курьер покраснел, невнятно поблагодарил императора, раскланялся и покинул комнату.

Наполеон задумчиво смотрел ему в след.

— Что это значит, Ваше Величество? — удивленно спросил Констан, решив, что спросить напрямую будет гораздо проще, чем искать ответы в полунамеках.

— Это значит, что мы едем в Краков, — весело сообщил Наполеон.

В конце октября шли сильные дожди, дороги размывало, и все передвижения между городами осуществлялись крайне трудно. Кучер не раз уговаривал императора сбавить темп или же дать лошадям чуть больше отдыха, на что Наполеон лишь махал рукой и восклицал: «Так поезжайте же до ближайшей станции, где мы сможем сменить лошадей. У нас нет времени на отдых».

Кучер тяжело вздыхал и все гадал, куда это император так мчится. Наверняка он опять будет вести переговоры с польским дворянством, только почему же он решил встретиться с ними в Кракове, а не в Варшаве?

Кучер плотнее кутался в шинель и взмахивал хлыстом, погоняя усталых лошадей. Приходилось ехать долгие часы без остановок, император любил проделывать далекие расстояния в кратчайшие сроки. Каково же было облегчение кучера, когда вдалеке он увидел огни большого города! Это значило, больше никакой погони, никакой спешки.

Карета подкатила к небольшой, но обустроенной со вкусом гостинице почти на краю Кракова. Едва экипаж остановился, император резво выпрыгнул из него, подобно мальчишке, а за ним вылез его молодой слуга, вытаскивая за собой дорожный сундук Его Величества.

Император не обратил внимания на бедного слугу, и, отряхивая рукава своего фрака от дождевых капель, подошел к кучеру и вручил тому увесистый мешочек с наполеондорами.

— За молчание, — коротко пояснил он.

Вне себя от радости, кучер спрятал мешочек за пазуху, дождался, пока слуга выгрузит все вещи из кареты, вновь взмахнул хлыстом и поспешил скрыться за поворотом, так и не узнав, зачем император так торопился в Краков.

Проводив взглядом карету, Наполеон повернулся к сонному Констану и сказал:

— Давай постараемся занести вещи, не делая сильного шума.

Камердинер кивнул и взялся за сундук с одной стороны, в то время как Наполеон схватил сундук с другой, и под покровом ночи они внесли вещи Его Императорского Величества в гостиницу.

Хозяин гостиницы, человек лет шестидесяти, в ночной рубашке и колпаке встретил их на пороге со свечой в руке. Она очень плохо освещала и прихожую, и лицо хозяина, но путники были слишком уставшими, чтобы обращать внимание на детали или задавать лишние вопросы.

— Сеньор Пелагатти? — спросил мужчина хриплым голосом, обращаясь к Констану.

— Это я, — сказал Наполеон по-французски, обращая внимание хозяина гостиницы на себя. — Около двух недель назад я отправил вам письмо с просьбой выделить мне и моему другу комнаты. Простите мне эту назойливость, я имею обыкновение планировать все наперед.

—  Я получил это письмо, — закивал хозяин. — И ваша просьба меня очень удивила.

— Ах, я, кажется, догадываюсь, что вас смутило…

— Ведь вы попросили выделить вам не просто гостиничный номер, а целый этаж.

Последнюю фразу мужчина произнес почти шепотом, и его глаза заблестели подозрением. Наполеон и бровью не повел, лишь мягко улыбнулся и кивнул:

— О да, я предполагал, что эта просьба насторожит вас.

— Видать, к вам приедет много друзей, — попытался проверить почву хозяин.

— Отнюдь, лишь один. Мы с другом просто слишком любим уединение и предпочитаем отсутствие соседей.

— Вот оно что, — протянул хозяин. — Позвольте представиться, я — пан Новак. Можете обращаться ко мне по любому вопросу. Я помогу вам поднять вещи наверх.

— Буду премного благодарен, — Наполеон кивнул и позволил Новаку взять свой сундук, чтобы отнести его наверх.

Несмотря на кажущуюся дряхлость, поляк довольно резво подхватил сундук и быстро внес вещи Наполеона в предназначенную для него комнату. Император и камердинер последовали за ним.

Возле дверей своего номера Наполеон спросил у хозяина:

— Сколько еще постояльцев живет в вашей гостинице?

— Двое на первом этаже, на втором — четверо, — ответил хозяин. — Они не станут вам докучать, сеньор Пелагатти. Они люди работающие. Уходят на заре и возвращаются поздним вечером.

— Очень хорошо, — кивнул Наполеон. — Но у меня к вам еще одна просьба.

— Слушаю вас.

— Мой друг приедет в ближайшие дни. Вы его тут же узнаете: он высокий, со светлыми волосами и притом великолепно говорит по-французски. Он скажет вам, что в этой гостинице его ожидают, и тогда вы проводите его в мою комнату. Сможете это сделать?

— Конечно, сеньор Пелагатти, — хозяин поклонился. — Что еще вам будет угодно?

— Больше ничего не нужно, — сказал Наполеон севшим голосом. — Не буду вас задерживать.

Пан Новак еще раз поклонился и ушел, а император и камердинер закрылись в гостиничном номере.

Номер этот состоял из двух спален и скромной гостиной. В своем письме к хозяину гостиницы Наполеон упомянул, что желал бы иметь в соседней комнате ванну, и даже она была тут. Большего для жизни ему не требовалось, к тому же, он не планировал задерживаться в этой гостинице надолго.

Наполеон пожелал иметь две спальни, поскольку считал, что на первых порах императору Александру следует предоставить отдельную комнату, иначе бы со стороны Наполеона это было бы высшей степени наглостью — ставить уставшего царя перед фактом того, что в номере (к великому сожалению!) только одна кровать. Спальни почти ничем не отличались между собой, разве что цветом занавесок, а гостиная была приятной на вид. В ней не было ничего лишнего: диван, письменный стол, пара кресел, круглый столик для игры в карты или чаепития, пара невзрачных картин…

Осмотрев свои апартаменты, Наполеон повернулся к Констану и сказал:

— Завтра ты должен будешь покинуть меня.

Произнесено это было совершенно обыденным тоном, но камердинер замер, как вкопанный посередине комнаты, не веря своим ушам.

— Покинуть… вас? — изумленно повторил он.

Наполеон посмотрел на своего испуганного слугу и улыбнулся:

— Не беспокойся, я не лишаю тебя твоих обязанностей.

— Но, сир, вы же останетесь совсем один! — возразил Констан.

— Ты прав, без тебя мне будет непросто, — согласился Наполеон и потрепал камердинера за ухо. — Однако так нужно. Я дам тебе денег, а ты вернешься в Дрезден и поселишься в той же гостинице, в которой мы жили. Там ты будешь ждать меня.

Констан неуверенно кивнул и спросил:

— Но как долго мне придется вас ждать?

— Не больше месяца, полагаю, — задумчиво произнес Наполеон. — Не больше месяца…

На рассвете он простился со своим камердинером. Констан выглядел крайне растерянным и еще несколько раз уточнил, уверен ли Наполеон в том, что хочет остаться совершенно один в незнакомом городе.

Наполеон на эти вопросы лишь улыбался:

— Констан, большую часть своей жизни я обходился без слуг. Сильно сомневаюсь, что за последние несколько лет навык самостоятельный жизни был мной безвозвратно утрачен.

Эти слова подбодрили камердинера, он поклонился императору и запрыгнул в почтовую карету, которая должна была отвезти его в Дрезден.

Обратно в гостиницу Наполеон вернулся в глубокой задумчивости. Со дня на день должен был приехать император Александр.

На самом деле Наполеон немного боялся этой встречи. В этом он бы никогда себе не признался, но неизвестность пугала его. Он понятия не имел, что скажет русскому императору, когда тот появится на пороге скромно обставленной гостиной, совсем не императорской, без привычного блеска и пафоса.

О, тогда он замрет в дверях, такой же безупречный как и всегда, и с отвращением осмотрит это невзрачное пристанище никудышного героя-любовника. И на его лице, на его ангельском лице, покажется гадкая усмешка, которая заставит Наполеона стыдиться своих прежних мечтаний. И он тогда решит, что худшего не может и случиться, лишь этот взгляд лазурных глаз будет говорить выразительнее всяких слов, но Александр обязательно захочет его добить.

— Разве я похож на какую-то актерку из уличного театра, чтобы арендовать дешевый номер в гостинице ради ночи со мной? — скажет он с презрением. — Я был о вас лучшего мнения, но вам ваша скрытность, похоже, дороже моей любви. Где вы видели, чтобы персона царских кровей останавливалась в такой безвкусице? Не сравнивайте меня с собой, вы хоть и одели вчерашних простолюдинов в золото, все равно остались тем же бедным дворянишкой с отвратительным корсиканским акцентом! Подумать только! И вы, вы с чего-то вдруг решили, что имеете право вызывать меня в какую-то глушь по первому же своему желанию. Меня — императора Всероссийского! Меня!..

И на этот раз Александр действительно сбросит с себя прежнюю маску, как Наполеон и хотел. Но хотел ли он увидеть под ней именно это?..

Подобные сцены всплывали в его сознании на удивление часто, но если бы у Наполеона спросили в тот момент, отменил бы он эту встречу, на которую потратил столько времени и сил, будь у него такая возможность?

«Нет, конечно нет», — ответил бы он.

Даже если русский император грубо выскажет ему в лицо все, что о нем думает, даже если сразу же развернется и уйдет, Наполеон никогда, никогда не пожалеет об этом!

На следующий вечер горничная доложила Наполеону, что к нему приехал какой-то высокий господин, который теперь о чем-то разговаривал с хозяином гостиницы. Наполеон сразу же сунул в руку горничной монету, не особо всматриваясь, что это была за монета, но, судя по лицу довольной девицы, к себе в коморку она ушла с новеньким наполеондором.

За ней захлопнулась дверь, и после этого резкого звука наступила звенящая тишина, прерываемая лишь тиканьем часов. Бонапарт ждал. Не нового стука в дверь, не голоса из коридора, просящего позволения войти, нет. Наполеон прислушивался к звукам шагов на лестнице. Ему почему-то казалось, что он сможет узнать шаги Александра из тысячи. Каким образом? Разве он знал русского императора так хорошо? Знал ли он его вообще?

Поток его мыслей оборвался скрипом деревянных лестничных ступенек. Шаги были медленными и размеренными, идущий никуда не торопился. Как же он мог идти так медленно, если Наполеон готов был броситься в коридор, чтобы замереть лишь в паре сантиметров от его лица и смотреть на него настолько долго, насколько смог бы сдерживать порыв сжать Александра в своих объятиях?!

Он вошел без стука, потому что знал, что дверь в эту комнату для него всегда открыта. Речь шла не о конкретной гостиной, а именно о комнате Наполеона. Бонапарт довольно четко дал понять своему бывшему врагу, что для того замков в обители императора французов не существовало.

Он вошел без стука, плотно закрыл за собой дверь и замер, не произнося ни слова. Глаза, наполненные ледяной водой Финского залива, пронзили осколком льдины сердце, отразив желтоватым маревом пламя свечей. Наполеон забыл, как дышать.

За месяцы их переписки он будто перестал осознавать, что Александр действительно существует, что это не мираж, не плод его фантазий, что русский император, чьих писем он так страстно ожидал каждый раз, реален.

Всклокоченные, влажные от дождя кудри, сомкнутые розоватые губы, замершие в подобии улыбки, которую искусный актер готов был вот-вот уронить, тонкие музыкальные пальцы, все еще сжимающие дверную ручку… Значит, Александр был реален, значит, и та последняя ночь в Тильзите была не сном!

И чем дольше Наполеон рассматривал Александра в полном молчании, тем роднее для него становились черты его ночного гостя.

Александр выглядел совсем иначе, чем несколько месяцев назад: исчез мундир, так идеально прилегавший к его телу, безвозвратно пропала двууголка. На нем был темно-синий фрак и светлые панталоны, заправленные в невысокие сапоги. Шейный платок был повязан небрежно и заколот булавкой, будто на скорую руку. В левой руке русский император сжимал цилиндр. Наполеон нехотя признался себе, что ему попросту не хватало фантазии представить себе русского императора в таком головном уборе. Тогда бы он стал выглядеть как настоящий лондонский денди!

Наполеон не знал, как нужно вести себя, как бы это было правильным. Он никогда прежде не оказывался в подобных ситуациях, но ему во что бы то ни стало хотелось показать Александру, что все под контролем и идет согласно плану. Растерянность Бонапарта могла бы внушить Александру сомнения, Наполеон должен был что-то сказать, как-то поприветствовать своего гостя, но он внезапно осознал, что потерял способность говорить, и тело не подчинялось ему.

Приветствие должно было быть емким и красивым, чтобы все переживания и сомнения русского императора испарились. Наполеон научился правильно говорить за годы своей государственной карьеры, и поэтому похожие пустяки не составляли для него труда. Но в тот момент из его груди вырвалось лишь тихое:

— Вы здесь.

Холодное мраморное лицо Александра смягчилось, его губы дрогнули, и он отозвался тихим эхом:

— Я здесь.

Чтобы не нарушать едва завязавшуюся нескладную беседу Наполеон сказал:

— Вы, наверно, замерзли. За окном такой сильный дождь.

— Вы зря беспокоитесь, мне не так-то просто замерзнуть, — Александр качнул головой и наконец отпустил дверную ручку, будто все это время готов был дернуть дверь на себя и выбежать из комнаты.

— Однако я попрошу горничную приготовить чай для вас, — настойчиво сказал Наполеон. — Если вы простудитесь, я никогда себе этого не смогу простить.

— В Петербурге погода еще хуже, а здесь для меня будто лето…

— Как неудобно вышло перед Коленкуром: я пообещал ему солнце и тепло первых октябрьских дней в Фонтенбло! — воскликнул Наполеон, и Александр расхохотался, возможно, чуть громче, чем положено было смеяться с подобной шутки.

— Не думаю, что генерал воспринял ваши слова всерьез, — сказал Романов, чуть посмеиваясь, — чтобы осенью на севере светило парижское солнце!..

Неловкая пауза, которой так хотелось избежать Наполеону, все-таки повисла, и оба монарха вновь смотрели друг на друга, не произнося ни слова, пока Бонапарту не пришла в голову безумно очевидная мысль:

— Быть может, вы присядете? Вы наверняка очень устали с дороги.

— Да, благодарю, — тут же согласился Александр и прошел вглубь гостиной, однако не сел на диван, а остановился у окна, пытаясь разглядеть в темноте очертания улицы. Цилиндр он равнодушно бросил на стол, вероятно, не питая к нему такой привязанности, как к двууголкам.

Тем временем Наполеон вызвал горничную и попросил ее принести чай, а затем обернулся к Александру, который уже успел снять с себя фрак и теперь держал его в руках, не отрывая взгляда от окна. На фоне ночной мглы от его изящной фигуры исходило чувство обреченности. Наполеон долго не мог понять, почему ему так показалось, пока не заметил, что от усталости русский царь ссутулился, сам того не заметив.

Вероятно, услышав шаги Наполеона за спиной, Александр повернулся к нему и устало улыбнулся. Он опустил взгляд на свои руки, все еще сжимающие сюртук, и поспешил повесить его на спинку стула.

Его рассеянность, сутулость, неуклюжесть движений… Еще полгода назад Наполеон, ликуя, записал бы все эти качества в список изъянов русского императора и долго бы вглядывался в каждый пункт, восторгаясь тем, что ему удалось разоблачить это воплощение безупречности. Но не теперь.

Теперь, проникаясь этим чувством неловкости в первые минуты после долгого расставания, Наполеон понимал, что именно эти мнимые недостатки и делали Александра в его глазах совершенством. Именно живым совершенством, а не мраморной статуей греческого бога, которой следовало поклоняться.

— Какое имя вы себе выбрали? — спросил Наполеон, приблизившись к русскому императору.

— Франсуа Арно, — ответил тот. — Первое, что пришло мне на ум.

— Я руководствовался тем же принципом, и первым именем, что пришло мне на ум, было имя моего отца, — задумчиво проговорил Наполеон.

Александр нервно хихикнул.

— Так я могу называть вас именем вашего отца? Однако же вы мне его не сказали!

— Позвольте представиться, Карло Пелагатти, юрист из Милана.

— О, у вас есть и имя, и предыстория! — воскликнул Александр. — Тогда я буду музыкантом из оркестра парижской оперы.

От удивления Наполеон приподнял брови и снисходительно усмехнулся.

— Музыкантом? — переспросил он. — Из оркестра парижской оперы?

— Почему нет? — Александр улыбался ему в ответ, опершись плечом об оконную раму. Похоже, он говорил вполне серьезно и откровенно не понимал, что так удивляет Наполеона.

— Не думал, что у вас настолько богатая фантазия, — Бонапарт пожал плечами.

— Ах, фантазия! — воскликнул Александр. — Была бы у вас здесь скрипка, я бы немедленно доказал вам, что мне вовсе не пришлось фантазировать.

— Вы… играете на скрипке? — проговорил Наполеон.

— Разве вы не знали? — теперь уже был удивлен Александр.

По его лицу император французов заметил, что он был одним из немногих, кто не знал о музыкальных способностях русского царя.

— Вы никогда не говорили мне… но иногда я чувствовал, что вам очень близка музыка, — пояснил Наполеон.

— Чувствовали?

— Вас выдают ваши пальцы.

— И что же в них такого особенного?

Александр вытянул вперед ладонь, рассматривая ее со всех сторон, но Наполеон ловко перехватил ее и сжал в своих руках.

— Такие пальцы принадлежат обычно скрипачам или пианистам, — сказал он. — Длинные, изящные, способные извлекать из куска дерева пронзительный плач и радость жизни.

— Как нелестно вы отзываетесь о скрипке! — рассмеялся Александр, но тут же замолк, стоило только Наполеону коснуться губами этих самых музыкальных пальцев, костяшки которых все еще были холодными.

И Наполеону хотелось согреть эти холодные руки своим дыханием, разжечь бледную кожу до розоватости пламенем своих поцелуев.

Молчание Александра говорило о многом. Например, о том, что стоит Наполеону скользнуть пальцами чуть выше, к запястью, он наверняка сможет нащупать заметно участившийся пульс.

Наверно, это было неправильно — прерывать желанного гостя на полуслове, да еще и таким образом застать его врасплох! Но Бонапарт больше не мог терпеть, не мог ни о чем говорить. Ему нужно было разъяснить одну неимоверно важную вещь, в которой он все еще сомневался. Ему нужно было знать, что Александр приехал в эту богом забытую гостиницу именно ради этих поцелуев.

Очень медленно, Наполеон отстранился, все еще сжимая ладонь Александра в своих руках, и посмотрел на гостя, щеки которого порозовели. Глаза Романова блестели в полумраке, грудь высоко вздымалась. Он ничего не сказал, но Наполеон был удовлетворен ответом.

Тогда Бонапарт подался вперед и оставил на горячих обветренных губах русского императора невесомый поцелуй. Он хотел было отстраниться, ограничившись на этот вечер малым, но Александр не позволил ему этого сделать.

Романов обхватил лицо Наполеона обеими руками, размыкая губы, углубляя поцелуй. Сперва Наполеон был ошарашен таким напором, он совсем не ожидал от Александра такой жадности и ненасытности, но мог поклясться, что так его еще никто не целовал.

А потом пальцы, прекрасные музыкальные пальцы, переметнулись к пуговицам его жилета, чем вызвали улыбку императора французов. Этот робкий странник, смущенный неловкостью беседы, быстро освоился и теперь считал себя чуть ли не полноправным хозяином гостиничного номера и одного итальянского юриста, что здесь поселился.

— Я надеюсь, вы отослали всех слуг, которые вас сопровождали, — прошептал Наполеон в перерыве между поцелуями.

— Каким же нужно быть идиотом, чтобы этого не сделать! — нетерпеливо ответил русский царь, которому, похоже, в тот момент меньше всего хотелось думать о слугах.

— Мне нужно убедиться, что мы в безопасности, — Наполеон отстранился, серьезно вглядываясь в глаза Александра.

— Боже милостивый! Нашли время, чтобы заботиться о безопасности! — воскликнул русский император и настойчиво притянул к себе Наполеона, увлекая его в поцелуй.

Наполеон лишь усмехнулся и усадил своего ночного гостя на стол, впиваясь губами в пульсирующую жилку на шее Александра, вызывая тихий вздох сверху. В нос ударил пряный запах кожи русского императора. Он сводил с ума, лишал способности рационально мыслить, и в тот момент Наполеон решил для себя, что больше ни дня не сможет прожить без этого запаха, без этих музыкальных пальцев, без постоянного присутствия Александра в своей жизни.

В тот вечер они так и не дождались горничную с чаем.

Под утро Наполеон видел дивный сон, а когда он проснулся, ослепленный капризным солнечным лучом, пробравшимся сквозь занавески, то подумал, что все на свете отдал бы за то, чтобы этот сон никогда не кончался. Бонапарту казалось, что в своем ожидании он сходил с ума и начинал бредить настолько сильно, что грань между снами и реальностью теперь была едва ощутимой.

Первые несколько мгновений после пробуждения он думал лишь о своем прекрасном сне, но стоило ему повернуть голову, как остатки дремы тут же покинули его.

Рядом с ним лежал русский император.

Александр спал на животе, спрятав руки под подушку и повернув лицо к Наполеону. Светлые кудри падали на его лоб в совершенном беспорядке, но это не мешало Наполеону любоваться Александром еще некоторое время после пробуждения. На лице русского императора замерло выражение святой безмятежности, губы его расплывались в мягкой улыбке, и Наполеон гадал, что же могло сниться русскому императору тем ранним ноябрьским утром.

Одеяло накрывало Александра лишь по пояс, и поэтому его спина, без единого шрама и царапины, была совершенно обнажена. Наполеон вдруг подумал, что русскому императору должно быть холодно и поэтому потянулся к одеялу, чтобы укрыть Александра полностью. Но стоило ему лишь коснуться одеяла, как глаза Александра открылись, и он хрипло прошептал:

— Доброе утро.

— Оно действительно сегодня доброе, — согласился Наполеон, ругая себя за неосторожность. — Как вам спалось?

— Я выспался впервые за последние несколько месяцев, — Александр улыбнулся и перевернулся на спину, потягиваясь. — Я же говорил вам, что вы лучшее лекарство от бессонницы.

— Теперь, признаюсь, это звучит не так обидно.

— Но что же мы будет сегодня делать? — Александр приподнялся на локтях, взирая на Наполеона сверху вниз.

Наполеон подпер голову рукой и сказал:

— А вам не терпится чем-нибудь заняться?

— О, я бы весь месяц не выходил из этой комнаты, но я знаю вас слишком хорошо. У вас наверняка есть какой-то план, и вы вот-вот мне его сообщите.

Наполеон приподнял брови. До этого он представить не мог, что Александр так просто разгадает его намерения, но, возможно, это было слишком очевидным. Наполеон явно не относился к числу тех людей, что стали бы валять дурака даже во время отдыха.

— Сперва мы спустимся на завтрак, — важно сообщил Наполеон. — А затем покинем эту гостиницу.

— Как? Так скоро? — в голосе Александра послышались нотки разочарования.

— Неужели в глубине души вы надеялись, что в моих планах тоже было не покидать этой комнаты весь месяц? — усмехнулся Наполеон. — Нет, мой дорогой Александр, нам нельзя подолгу оставаться на одном и том же месте, если мы все еще хотим сохранить свое инкогнито.

— Пожалуй, вы правы, — голос Александра все еще звучал грустно. — Но если мы сегодня уезжаем отсюда, то где будет наша следующая остановка? Куда мы направимся?

— Вы ведь помните, что я очень люблю путешествовать?..

За завтраком Наполеон долго расспрашивал хозяина гостиницы о том, где можно нанять экипаж вместе с ответственным кучером, пока его кофе медленно остывал. Александр грел руки о свою чашку с чаем, почти не притронувшись к скромному завтраку — яичнице и свежим булкам, которые кухарка красиво выложила на большом блюде.

Закончив разговор с хозяином, Наполеон покачал головой:

— Поешьте, прошу вас. Вам еще понадобятся силы.

— Мне лестно, что вы обо мне заботитесь, — Александр вяло улыбнулся. — Но я почему-то совершенно не голоден. Наверное, это просто волнение.

— Волнение? — переспросил Наполеон, отпивая из своей чашки.

— Это очень непривычно, — попытался объяснить Александр. — Что этот господин, пан Новак, обращается с нами почти как с равными себе. Я имею в виду, что, разумеется, в Польше еще заметна разница между дворянами и мещанами, но мы для него всего лишь постояльцы. Двое из сотни совершенно одинаковых постояльцев!

— О, тогда я тем более не вижу причин для волнения, — усмехнулся Наполеон. — Вы можете сотворить какую-нибудь глупость, и никто никогда не догадается о том, что это сделали вы!

Наполеон заметил, как в глазах Александра мелькнуло осознание, граничащее с восторгом. Романов неоднозначно хмыкнул, подцепил с блюда немецкий брецель и, откусив от него, сказал:

— Я бы посоветовал вам быть аккуратнее с советами, ведь это именно вам в случае чего придется делать вид, что мы с вами не знакомы!

— Я не верю в то, что вы способны на настолько безумные вещи, — протянул Наполеон. — В конце концов, именно поэтому я предложил это путешествие вам, а не вашему брату.

— Только поэтому? — бровь Александра изящно взлетела вверх и, Наполеон мог поклясться, что даже с набитым ртом и кружкой чая в руках, русский император был прекрасен.

— Вы правы, на то было гораздо больше причин, о которых я расскажу вам как-нибудь потом. Уверен, у нас на это будет достаточно времени.

После завтрака они расплатились с хозяином гостиницы и еще раз выслушали его советы по поводу того, где можно достать хороший экипаж. Наем кареты вместе с кучером не отнял у них много времени, и поэтому Наполеон хотел незамедлительно отправиться в путь, но Александр уговорил его прогуляться в центре города.

— Мы оба ехали сюда все это время только ради того, чтобы, встретившись, снова отправиться в путь? — немного капризно спросил он. — Когда еще мне удастся ходить по улицам незнакомого европейского города без свиты?

— В ближайший месяц — когда угодно, — проворчал Наполеон, но ему и самому хотелось погулять с Александром. На город было совершенно плевать.

Он впервые видел, с каким детским восторгом русский император оглядывал невысокие дома с черепичными крышами и подходил к каждой церкви, коих в герцогстве Варшавском было так много, что они встречались почти на каждом шагу. Наполеон про себя усмехался тому, насколько может быть религиозен человек, предающийся содомскому греху, но вслух своих мыслей не произносил.

На долю мгновения Бонапарт зачем-то оглянулся по сторонам, запечатлевая вид главной площади, и в памяти вдруг всплыли давно знакомые незабудковые глаза. Где-то совсем рядом, на таком ничтожном расстоянии от него, находилась графиня Валевская. На долгие месяцы Наполеон совсем позабыл о ней, будто их связь не значила совершенно ничего, но обстоятельства сложились так, что вновь приближалась зима, и Наполеон вновь оказался в Польше, и от созерцания мощеных польских улочек императору французов отчего-то стало невыносимо грустно.

Наполеон расстался с Марией накануне Фридланда, а потом водоворот событий увлек его в свою пучину. Вслед за Фридландом последовал Тильзит, он встретился с Александром и совершенно забыл о графине.

Только теперь, на главной площади Кракова Бонапарт вдруг вспомнил, что она отправила ему много писем, а он большую часть из них оставил без ответа. После зимы, проведенной в Варшаве, Наполеону почему-то казалось, что в Варшаве зима была круглый год, и Марию он вспоминал дрожащей от холода, сидящей у камина за вышивкой. Но нет же, нет, она наверняка спокойно жила без него, наслаждалась теплыми летними днями и точно так же забыла о всех любовных клятвах, которые они давали друг другу…

Наполеон почему-то почувствовал укол совести. Графиня Валевская была совсем юной, неискушенной интригами и политикой и — кто знает? — быть может, она единственная любила его просто потому что любила.

Наполеон помотал головой, прогоняя наваждение и отыскал глазами своего спутника.

Александр не переставал улыбаться прохожим, будто каждого человека считал чуть ли не родным братом, а люди невольно улыбались ему в ответ. У пышногрудой торговки, что стояла на главной площади у прилавка, пестревшего всякой ерундой, Александр зачем-то купил несколько разноцветных лент. Он очень смешно пытался объяснить полячке, что именно ему было нужно на русско-французском, но потом в конец отчаялся и перешел на импровизированный язык жестов. Жесты полячка поняла гораздо быстрее.

Когда Александр вернулся к Наполеону со связкой лент, которые развивались на ветру, Наполеон лишь закатил глаза.

— Ума не приложу, зачем вам это, — сказал он, пытаясь казаться строгим.

— Не будьте так занудны, мой дорогой Карло, — сказал Александр, продолжая широко улыбаться. — Вы ведь сами сказали мне, что я могу творить разные глупости, не боясь быть узнанным. Что ж, полюбуйтесь, это первая из них.

— Я вижу. Признаться, говоря о глупостях, я готовился к худшему, — ответил Наполеон, все еще чувствуя дискомфорт от того, что Александр назвал его именем его отца. — Так зачем вам эти ленты?

— Мне стало любопытно, сколько остановок мы сделаем, сколько городов проедем, — начал объяснять Романов, перебирая пальцами свое сокровище. — Я хочу оставлять по одной в каждом из городов, в каждой из деревень, где мы будем останавливаться на ночлег или на трапезу. Довольно сентиментально, вы не находите?

— Я бы сказал: довольно необычно.

— Вам уже не терпится отправиться в путь, — вздохнул Александр, смерив Наполеона грустным взглядом. — Это наталкивает меня на мысль, что мы едем куда-то далеко. Я знаю, что вы авантюрист, сеньор Пелагатти, но все еще надеюсь на ваше благоразумие и на то, что вы не увезете меня в Египет.

После последней фразы Наполеон громко рассмеялся, совершенно забыв о лентах и о бедном кучере, который ждал императоров на углу улицы уже час.

— О нет, зачем же мне везти вас в край моих поражений, — проговорил Наполеон очень тихо. — Я хочу показать вам край моих побед.

— Мне остается лишь благодарить Бога за то, что он не сделал Европу такой большой, как Россия. Едемте же, я полностью доверяю вам. А если вы все-таки захотите украсть меня навсегда, вас будут ждать большие неприятности! — пригрозил Романов полушутя.

— Ах, и неужели вам совсем не хочется стать моим пленником? — воскликнул Наполеон почти обиженно. — Это помогло бы нам стать неразлучными.

— Предложение и впрямь заманчивое, — согласился Александр. — Что ж, можете весь этот месяц считать меня своим пленником. Я совсем не против.

— Добровольный плен, как благородно! — Наполеон хмыкнул. — В конце месяца я обязательно объявлю амнистию для всех музыкантов парижской оперы…

И, перебрасываясь шутками, они двинулись в сторону кареты.

Chapter Text

Синяя лента на ветви каштана, развеваемая порывами зябкого ноябрьского ветра, выглядела одинокой и брошеной, но Александру почему-то нравился ее вид. Быть может, потому что он сам повязал ее, чтобы даже после его отъезда бывшая столица Польши хранила следы присутствия русского царя, а может, потому что Александру теперь все казалось прекрасным, словно душа его впервые за долгие месяцы смогла обрести покой.

Некоторое время Александр смотрел на эту ленту, на то, как ветер подбрасывает ее вверх, а затем помотал головой, прогоняя наваждение, и запрыгнул в карету.

За окном замелькали мощеные улицы, дома и прохожие, спешащие по своим делам. Александр всматривался в их равнодушные, усталые лица, и думал о том, что для кого-то тот день был самым обычным, таким же, как и предыдущие дни. Для кого-то за последние двадцать четыре часа ничего ровным счетом не поменялось, и поэтому все прохожие были такими угрюмыми, а Александру было радостно вопреки этим усталым лицам, серому небу, дождю и грязи на дорогах.

Ему хотелось высунуться в окно и окликнуть этих усталых людей, прокричать на всю улицу о том, что впервые за многие месяцы, он полностью, наверняка и совершенно точно счастлив.

Он то и дело поглядывал на Наполеона, который о чем-то глубоко задумался и не отрывал взгляда от окна, наблюдая за тем, как мощеные улочки постепенно сменялись проселочной дорогой, огороженной лесными деревьями.

Александру было непривычно видеть императора французов в синем фраке. Это не значило, что штатская одежда ему не шла, вовсе нет. Просто образ завоевателя крепко прирос к двууголке и серому сюртуку, без которых Наполеон вдруг переставал быть Наполеоном и становился Карло Пелагатти, юристом из Милана. Или, быть может, само присутствие Наполеона теперь было чем-то непривычным?

Александр не мог поверить, что им не нужно было подписывать никаких договоров, не нужно было устраивать смотр войскам и бояться десятков глаз и языков, которые, взращенные дворцовыми интригами, всегда готовы были разнести ненужные слухи по всей Европе.

— Вы так и не сказали мне, куда мы едем, — нарушил молчание русский император.

Наполеон вздрогнул и обернулся к нему. Его глаза сверкнули азартом.

— Изначально целью моего путешествия были вы, — сказал он, растягивая слова. — Все, чего я хотел — увидеть вас, поговорить с вами, коснуться вас… Этой цели я достиг. Но теперь мне бы хотелось показать вам Италию.

— Вы с ума сошли! — воскликнул Александр. — Италию! Мы будем добираться до нее вечность!

— Ах, как я только не добирался до Италии, приходилось даже переходить Альпы, — мечтательно сказал Наполеон. — Вы зря беспокоитесь, мы не будем ехать слишком далеко на юг.

— Вы безумец!

— Я не в первый раз слышу это, придумайте что-нибудь по остроумнее.

Наполеон отвернулся обратно к окну, подперев рукой подбородок, так что рот его был не виден за согнутыми пальцами, но Александр почему-то знал, что за этим кулаком корсиканец прячет расплывающиеся в улыбке губы. Русский император продолжал сверлить его взглядом, пока Наполеон вдруг не спросил:

— К слову, о путешествиях. Признаться, я не надеялся на то, что вы согласитесь на мое предложение. В Дрездене я места себе не находил в ожидании курьера, — он замолчал, будто все слова, способные описать его состояние в тот момент, закончились. Александр замер в нетерпении, потому что больше всего на свете ему хотелось услышать, что чувствовал Наполеон в тот момент.

— Мне казалось, что я напрасно сунулся в Пруссию со своей этой таинственностью, оставил подле себя лишь камердинера, чтобы в один прекрасный вечер приехал курьер, который доложил бы о вашем отказе, — продолжил Наполеон и поднял глаза на русского императора. — И мне до сих пор не верится, что вы здесь.

Александр почувствовал, как кровь прилила к его щекам, однако в сумерках, опускавшихся на дорогу, это румянец едва ли можно было разглядеть.

— Признаюсь, ваше предложение было для меня крайне неожиданным, — тихо сказал Александр. — Я был в полной растерянности, когда посреди ночи ко мне явился генерал Коленкур. Я не знал, что ему ответить. Он не давал мне времени на размышления, о таком срочном «деле» вы его попросили! Все для меня было как в тумане, я попросил его еще раз повторить все ваши инструкции и сам не заметил, как сказал «да».

— Надеюсь, вы меня простили за мою настойчивость и всю эту срочность…

— Тысячу раз «да»! — воскликнул Александр.

Рука сама собой потянулась к карману, где нащупала круглый предмет с неровной поверхностью, и уже через пару мгновений в полумраке блеснули алмазы, украшавшие крышку небольшого медальона. Александр поднял медальон выше, чтобы его спутник обратил внимание на вещицу в его руках.

Бонапарт тут же узнал медальон и посмотрел на Александра с такой благодарностью в глазах, что русский император почувствовал мурашки, пробегающие по спине.

— Я не мог не согласиться, — прошептал Александр. — Этого маленького портрета, с которым я не расстаюсь ни на миг, мне было недостаточно. Он был каплей воды среди пустыни — приятной, греющей душу, но такой ничтожной! Но вы бы знали, как я вам за него благодарен…

— О, мой дорогой Александр, это такие пустяки!

— Нет, поймите же, насколько мы с вами несчастны! — вдруг воскликнул Романов. — Мы вынуждены видеться тайно, придумывать безумные планы, чтобы встретиться, вечно оглядываться по сторонам, чтобы ни одна живая душа не узнала нашего с вами секрета. Мы должны находиться в тысячах миль друг от друга, довольствоваться лишь письмами и портретами, но, скажите мне, разве это жизнь? Разве все остальные люди так страдают?!

Александр сжал медальон в кулак и отвернулся к окну. Быть может, он говорил слишком громко, непозволительно громко. Нужно ли было высказывать все это Наполеону прямо сейчас? Быть может, он думал совсем иначе. Думал, что это очень удобно — вызвать к себе русского царя, когда ему захочется, и провести с ним наедине несколько дней. А наивный царь так жаждет хоть капли искренней любви, так надеется среди сотен холодных лиц отыскать родственную душу!

— Неужели вы страдали? — хрипло спросил Наполеон.

Александр расслышал в его голосе оттенок недоверия и какую-то долю… надежды? Он повернул голову к Бонапарту и слабо кивнул, не решаясь произнести хоть что-то.

— Александр, я…

— Полно, не говорите ничего. Я называю вас сумасшедшим, хотя и сам давно сошел с ума! И раз уж вы сами попросили меня приехать и сидите теперь передо мной, то вам не остается ничего, кроме как выслушать меня. А затем, если на то будет ваша воля, прикажите кучеру развернуть карету, и мы расстанемся с вами как добрые друзья.

Я знаю, что вам нравятся громкие слова. Ваши письма… Ах, ничьи еще письма так не волновали моей души, но откуда мне знать, что вы чувствуете именно то, о чем пишете? Ваша воля — порыв, широкие жесты, мгновенное желание, которое всегда будет исполнено, вы привыкли к этому. Но я не привык подчиняться. Я приехал к вам не потому, что вы приказали мне это сделать, а потому что я жить без вас не могу! И в этом виноваты только вы! Если вы лишь позволяете мне вас любить, если для вас все это — лишь очередное сражение, в котором вы вновь одержали надо мной победу, то сжальтесь надо мною и скажите мне это прямо в лицо. Скажите же мне, что эта встреча — единственная, что мы просто проведем вместе время, и нам обоим будет хорошо. А что будет потом со мной — вас уже не будет касаться.

Александр резко замолчал, чувствуя как бешено колотится сердце в его груди. Его ладони вспотели, во рту пересохло, и он не отрывал взгляда от Наполеона, который выслушивал весь этот словесный поток с глубоко задумчивым видом.

Когда русский император закончил говорить, Бонапарт произнес:

— Вы напрасно переживаете.

— И это все, что вы можете ответить? — севшим голосом спросил Александр.

— Нет, мой дорогой Александр, я лишь собираюсь с мыслями. Скажите, неужели вы можете быть настолько слепы, чтобы не замечать очевидных вещей? — эта фраза больно уколола Романова. Странно было слышать слова Чарторыйского из уст Наполеона. — Вы правда думаете, что я провернул весь этот сложный план с нашим тайным свиданием просто по своей прихоти?

Теперь в голосе Наполеона звучало почти возмущение, тем временем он продолжил:

— Нет, «прихоть» — это роман на одну ночь, «прихоть» — это встреча, ради которой мне нужно лишь передать со слугой записку какой-нибудь актрисе и быть уверенным, что она точно ко мне явится. Вы правда полагаете, что я помчался в Дрезден лишь по прихоти?! О, Александр! Как хорошо, что у нас есть достаточно времени, чтобы я навсегда разрушил все ваши предубеждения обо мне, пусть они так больно ранят мое сердце!

Александр закусил губу. Пожалуй, Наполеон был в чем-то прав, но все же он опровергал существование этой «прихоти», и ни словом не обмолвился о любви.

— Но все же, если вы так хотели со мной встретиться, то почему же мы большую часть этой долгожданной встречи вынуждены будем провести в карете? — зачем-то спросил Александр.

— Мне казалось, вам нравится путешествовать.

— Долгая дорога в карете может наскучить.

— Уверяю, я знаю, как можно будет скрасить наш досуг.

— И как же?

— Скажите… вам когда-нибудь доводилось заниматься любовью в карете?..

Спустя пару дней их путешествия Александр внезапно для себя осознал, что никогда и ни с кем не проводил столько времени вместе, наедине. Он привык путешествовать с несколькими сопровождающими, так что его внимание распространялось на всех его спутников, но теперь он дни и ночи проводил только с одним человеком.

Сперва он даже не заметил, насколько это было непривычным для него — видеть одно и то же лицо ранним утром, едва проснувшись, а затем днем в карете и ночью — засыпая. Он понял, что почти ни с кем не разговаривал, кроме Наполеона вот уже пару дней, когда горничная принесла завтрак в гостиничный номер, и он бросил короткое «Danke», прежде чем она закрыла за собой дверь.

Это было тихое утро, встреченное в небольшом австрийском городке за несколько мгновений до рассвета, когда кромка горизонта еле заметно бледнела на фоне темно-серого неба. Оба императора не изменяли своей привычке рано вставать.

До прихода горничной Александр был совсем сонным, но это «Danke», прозвеневшее в прохладном утреннем воздухе прогнало остатки дремы, и Александр вдруг осознал, что другие люди тоже существовали. Да, они существовали, но были чем-то второстепенным и совершенно ненужным, пока рядом с ним, в теплой постели, в карете, за скромным гостиничным завтраком — везде и всюду был его бывший враг.

Александр наблюдал за Наполеоном, внимал каждому его слову и жесту и, казалось, за такой короткий срок смог до конца его изучить. Он открыл для себя, что Наполеон страдал от бессонницы и вставал посреди ночи, чтобы выйти в другую комнату или на балкон. Делал он это совершенно бесшумно, едва приподнимая одеяло, едва касаясь ступнями пола, чтобы не разбудить Александра.

Сон русского императора всегда был на редкость крепким, но Александр просыпался всякий раз, когда Наполеон выбирался из постели посреди ночи. В эти моменты сердце Романова почему-то сжималось, будто в глубине души он боялся, что Наполеон больше не вернется. Александр подолгу лежал в темноте, мучимый этим странным страхом, ведь Наполеон всегда возвращался, так же бесшумно, как и уходил.

Быть может, бессонница императора французов была связана с его любовью к кофе. Александр никогда не пил кофе с утра, но Наполеон просто не мог без него обойтись, поэтому в то утро, сразу после того, как горничная принесла завтрак, комната наполнилась уже знакомым терпким ароматом.

Чашка кофе тут же оказалась в руках Бонапарта.

— Сегодня вы задумчивы, — констатировал он, делая аккуратный глоток.

Александр поднял на него глаза.

Великий Наполеон Бонапарт сидел перед ним в своем просторном зеленом халате, придерживая чашку обеими руками. Совсем по-домашнему, будто они всю жизнь встречались за завтраком, чтобы завести ленивую утреннюю беседу.

Запах кофе, терпкий и будоражащий, как взгляд холодных серых глаз, как резкость движений и повелительные нотки в каждом слове. Александр качнул головой:

— Я пытался вспомнить, где мы остановились.

— А, — сказал Наполеон. — Признаться, я и сам запамятовал, но могу сказать точно, что совсем недалеко отсюда находится деревенька под названием Аустерлиц…

Александр хмыкнул, потянувшись к чайнику. Он, в отличие Наполеона, всегда отдавал предпочтение чаю.

— Значит, мы где-то в Моравии? — зачем-то уточнил он.

— Именно, — Наполеон кивнул. — Я бы мог предложить задержаться здесь подольше, но, боюсь, осень в этих краях уже совсем утратила свою красоту, и смотреть тут не на что.

— И в самом деле, — протянул Александр, оглядываясь в окно, по которому ползли дождевые капли. — Я вообще сомневаюсь, что тут красиво в какое бы то ни было время года.

— О! Это громкое заявление.

— Соглашусь, но виды этих гор и лесов навевают на меня тоску.

— И что же, вы не оставите здесь ленту? — усмехнулся Наполеон.

— Зачем же изменять традициям? — пожал плечами Александр. — Аустерлиц — лишь малая часть Моравии.

Он не обижался на Наполеона за припоминание этого поражения, ведь для Наполеона это была победа, он имел полное право гордиться ей. Однако Александр все равно чувствовал, как все внутри него содрогалось при слове «Аустерлиц». Дышать становилось трудно, и сама жизнь казалась ему невыносимой.

Повязать ленту! На что эта лента? К чему она?

Впервые за все время путешествия собственная идея показалась Александру ребячеством, даже насмешкой над совсем недавними событиями. Дрожащие пальцы долго не могли завязать узелок на мокрой еловой ветви. От одной лишь мысли, что лишь в нескольких верстах от их гостиницы могут находиться братские могилы людей, погибших по его вине, Александру становилось тошно. Он пожелал ехать как можно скорей, и Наполеон ничего не сказал на этот счет.

Впрочем, путешествовать по Австрии Александру нравилось. Он подшучивал над Наполеоном, что они не посетили Вену, а это было большим упущением со стороны ценителей прекрасного.

— Да-да, я полностью согласен, — отвечал в свою очередь Бонапарт. — Мы приедем туда и, конечно же, не упустим возможности посетить Венскую оперу, ведь мы ценители прекрасного.

— Что плохого в том, чтобы сходить в оперу? — немного капризно вопрошал Александр.

— Представьте себе лицо Франца, когда он случайно столкнется с нами в фойе.

— Дипломатическая встреча!

— В его столице…

— Если и проводить где-то дипломатические встречи — так только в столицах!

— И первый пункт протокола: ни в коем случае не сообщать правительству о том, что встреча будет проходить на территории его страны.

— Вы можете себе это позволить, — вкрадчиво, почти мурлыча, произнес Александр. Ладонь как бы невзначай коснулась колена Бонапарта.

Ответный взгляд Наполеона был способен зажечь пламя в камине. Уголки его губ дрогнули:

— Могу.

И все же в Вену они не заехали, устремившись на юг. Александр не знал, сколько миль они проезжали в день, но точно знал, что в карете они проводили по меньшей мере около двенадцати часов ежедневно. Их путь пролегал по австрийским землям, так что Александр никогда не упускал возможности пошутить по поводу дипломатической встречи, которую они с Наполеоном спланировали втайне от Франца.

Если в самом начале путешествия он считал, что проводить столько времени в карете будет чертовски скучно, то спустя несколько дней готов был взять свои слова назад. Каждый раз, когда они останавливались в каком-то густонаселенном австрийском городке, русский император тащил Наполеона в книжную лавку, где подолгу выбирал чтиво на ближайшие часы до захода солнца.

Наполеон тоже в какой-то степени приобщался к этому занятию, разыскивая книги на французском. Его попытки редко венчались успехом, но это его нисколько не расстраивало. Когда они возвращались в карету, чтобы продолжить свой путь, Александр покидал свое привычное место напротив императора французов, перемещаясь поближе к нему. Романов устраивался лежа на мягком сиденье кареты, положив голову Наполеону на колени, и открывал книгу, чтобы читать ее вслух.

Если книга была на немецком, он старался сразу переводить все на французский, что было довольно непросто, даже несмотря на то, что Александр знал эти два языка в совершенстве. Совсем скоро у него начинала болеть голова, и книгу приходилось отложить.

Как-то раз, когда они уже приближались к южным границам Австрии, Александру удалось отыскать новенький томик «Илиады» среди прочей литературы.

— Я и не знал, что существует перевод на немецкий язык! — удивленно сказал он лавочнику.

— Немудрено, сударь, ведь герр Гельдерлин совсем недавно закончил работу над ним, — важно отвечал ему старичок в треснутом пенсне. — Превосходный перевод, совсем не уступает Шатобриану!

— Но ведь Шатобриан переводил на французский, нельзя так сравнивать работы на двух разных языках, — заметил Александр, вертя в руках книгу. — Мне бы было интересно ознакомиться…

— Он сказал «Шатобриан»? — шепотом уточнил у Александра Наполеон, который продолжал безуспешно рыскать среди книжных полок и вдруг среди постоянного немецкого говора услышал знакомое слово.

— Да, мы обсуждали перевод «Илиады», — пояснил Александр. — У меня в руках работа немецкого переводчика.

Наполеон скорчил гримасу и покачал головой.

— Спросите у него, нет ли здесь именно Шатобриана, иначе я в скором времени сойду с ума.

Раздосадованный лавочник, так расхваливавший новый перевод Гельдерлина, нехотя достал откуда-то из своей коморки потрепанную «Илиаду» на французском языке, чем вызвал невероятную радость Наполеона. В кои то веки император французов вышел из книжной лавки таким же счастливым, как и Александр.

— Теперь вам не нужно будет мучиться с переводом, ведь за вас это уже давно сделал старик Шатобриан, — сказал он, когда они садились в карету. — Только сейчас я понимаю, что нам не хватало именно «Илиады». Мы оба читали ее, верно?

Александр кивнул, перелистывая пожелтевшие страницы:

— Я как раз прочел ее полностью на французском, и еще когда-то давно имел удовольствие ознакомиться с первыми шестью песнями на русском. К сожалению, целиком на русский Илиада переведена только в прозе.

— Следовательно, вы читали ее как минимум два раза?

— Можно сказать и так.

— И оба раза совершенно ничего не поняли! — радостно заключил Наполеон.

— Почему вы в этом так уверены? — немного обиженно спросил Александр.

— Я более чем уверен, что вы поняли сюжет, но совершенно не обратили внимания на безумно важные детали. Я готов поставить тысячу франков

на то, что вы даже не знали об их существовании и поэтому даже не пытались их искать!

— Никогда бы не подумал, что вы со своей любовью к точным наукам так трепетно относитесь к толкованию литературы, — пробормотал Александр.

Он по привычке положил голову на колени Наполеона и теперь с интересом рассматривал первую страницу книги, готовясь приступить к чтению. Пока они спорили о правильном понимании поэмы, Александр уже несколько раз успел прочитать первый стих, который так плотно засел в его сознании, что Романов начинал бояться, что на следующую реплику Наполеона ответит: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»

— Одно не исключает другое, — пальцы Наполеона невесомо коснулись белокурых волос, убирая их со лба Александра. — Я не рассказывал вам, что когда-то давно хотел издать роман?

— Вы полны сюрпризов! О чем же был ваш роман?

— О любви.

Рука на долю мгновения замерла в волосах, так и не продолжив поглаживающего движения, будто Наполеоном овладело внезапное чувство ностальгии.

— Никогда бы не подумал…

— Я не перестану вас удивлять, — сверху послышался смешок. — Судьба распорядилась иначе, или же виной тому критика великих знатоков литературы.

— Я готов поспорить, что у них просто нет вкуса!

— Слишком поздно сожалеть о прошлых неудачах, мой ангел. Честно признаюсь, никогда в жизни я еще не пожалел о том, что не связал свою жизнь с литературой.

Александр хмыкнул, ожидая, что Наполеон добавит что-то еще, но тот молчал. Тогда русский император поднес книгу ближе к лицу, чтобы лучше видеть текст и, наконец, произнес первую строчку вслух:

— Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…

До этого Наполеон понятия не имел, что Александр близорук. Для него близорукость не была чем-то ужасным, скорее, он относил ее к ряду привычных житейских неудобств, поэтому как-то раз, когда Александр вновь поднес книгу слишком близко к лицу, император французов спросил напрямую, нет ли у Романова проблем со зрением. Пришлось во всем признаться.

Александр считал эту свою особенность вовсе не особенностью, а слабостью. Очки он терпеть не мог и считал, что в них человек становится уязвимым, тем более человек, которому далеко небезразлично, как он выглядит. Поэтому Александр делал вид, что совсем не страдает от близорукости, хотя даже в путешествие взял с собой лорнетку с черепаховой рукояткой.

После того вопроса Наполеона Александр решил, что тот ни в коем случае не должен узнать, что Романов помимо прочего еще и глуховат на одно ухо. Иначе Бонапарт решит, что связался с калекой!

Чтение Илиады продвигалось достаточно быстро. Александр все еще не видел тех скрытых деталей в сюжете, на которые так неоднозначно намекал Наполеон. В первых трех песнях Александр выискивал их, вглядывался в каждую строчку, но потом бросил это занятие, решив просто наслаждаться поэзией

Гомера, хотя время от времени мог слышать, как Наполеон чему-то усмехается. В эти моменты Александр кусал губы и вновь пробегал взглядом по едва прочитанной строчке, и в его голове пульсировала лишь одна мысль: «Где же? Где же?».

В какой-то из вечеров, когда солнце уже успело скрыться за горизонтом, карета резко затормозила и накренилась. Снаружи послышалась брань кучера.

Императоры, до этого внимавшие трагической гибели Патрокла, удивленно переглянулись.

— Что случилось? — спросил Наполеон у кучера, приоткрыв дверцу кареты.

— Яма, сеньор! — отрапортовал тот, почесывая затылок.

— Мы с моим другом с легкостью сможем покинуть карету и помочь вам, если вы нуждаетесь в нашей помощи, — миролюбиво предложил император французов.

— Э-э-эх! — махнул рукой кучер. — Колесо в яму провалилось и треснуло. Чинить придется, а в темноте ни черта не видать! Да и ежели залатаю, все равно далеко на нем не уедешь.

— Что же вы предлагаете? — насторожено спросил Наполеон.

— В паре миль отсюда есть город, туда экипажи должны ходить, — сказал кучер. — Вам лучше пересесть в другой экипаж, я с колесом еще нескоро управлюсь.

— Город, город… — задумчиво пробормотал Наполеон, доставая из-за пазухи порядком помятую карту и пытаясь при свете каретного фонаря различить мелко обозначенные населенные пункты. — Могу лишь поздравить вас с тем, что мы наконец в Италии, — сказал он Александру, вздохнув. — А ближайший город отсюда, если я не ошибаюсь, — Венеция. Похоже, нам пригодится не только экипаж.

Он поджал губы и вновь спрятал карту за пазуху.

— Вы не выглядите радостным, — заметил Александр.

— Да, возможно… — пробормотал Наполеон, вылезая из кареты. — Последний мой визит сюда венецианцы не особо жаловали. Мне остается лишь надеяться, что наш с вами секрет никто не разгадает.

Александр выпрыгнул из кареты, разминая затекшие конечности.

— Не жаловали? — переспросил он. — Мне казалось, вас очень любят в Италии.

Наполеон грустно усмехнулся и подошел к кучеру, чтобы расплатиться с ним.

После этого императоры подхватили свои вещи и отошли от накрененной кареты на некоторое расстояние, чтобы кучер не мог услышать их разговора. Дорожные сундуки были брошены на влажную землю, сверху на сундуки Наполеон поставил позаимствованный у кареты фонарь, чтобы проезжающие мимо экипажи могли заметить несчастных путешественников.

На темном ночном небе совсем не было облаков, и луна проливала свой молочный свет на узкую дорогу, на которой мог уместиться только один экипаж. Звезды размытыми пятнами молчаливо сверкали с небес и казались Александру еще холоднее, чем зябкий ночной ветер, норовивший забраться под фрак.

Дорогу окружал редкий лесок с молодыми тонкими деревьями, которые не успели еще обронить всей листвы и поэтому тихо шелестели в темноте при порывах ветра.

— Да, меня любят в Италии, — наконец сказал Наполеон. — Я освободил ее от австрийцев, создал здесь республики, в том числе и Венецианскую. Загвоздка лишь в том, что республики обычно нравятся простому народу, в то время как аристократии такая форма правления совсем не приходится по душе. Вы наверняка понимаете.

Александр кивнул.

— Хотя, возможно, им больше не понравилось то, что некоторую часть экспонатов из их музеев я приказал перевезти в Париж. Но разве и британцы не грешат подобным?! — воскликнул Наполеон. — Ох, не обращайте внимания. Меня никогда не любила старая аристократия, просто потому что я взращен революцией, здесь не нужно искать иных причин.

— Скажите, а королей и императоров ведь тоже можно отнести к аристократии? — тихо произнес Александр.

— Как говорил Людовик XIV, король — первый дворянин, — усмехнулся Наполеон.

— Тогда не забывайте обо мне, когда проклинаете аристократию, — посоветовал ему Александр.

Наполеон повернулся к нему, удивленно приподняв брови, и тогда Романов пояснил:

— Вы говорите, что аристократия не любит вас. Но ведь есть еще я. И я вас люблю.

Слова слетели с его языка так просто, так легко, что Александр ужаснулся этой легкости.

«Нет, мне нельзя было этого говорить! Такие слова значат слишком много!» — подумал он, но было уже поздно.

Наполеон приблизился к нему, осторожно касаясь его руки, пытливо заглядывая в его глаза, но не позволил себе большего — они были совсем недалеко от кучера. Александр попытался изобразить безмятежность на лице, но его сердце готово было выпрыгнуть из груди от волнения.

«Это был неосторожный шаг», — думал Александр. — «Гораздо проще быть рядом с ним, но не говорить о том, что я к нему испытываю. Пусть лучше действия за меня говорят! И что же он мне ответит на это? Скажет ли, что любит меня в ответ?»

Наполеон все еще держал его за руку.

— Теперь каждый раз, когда мне будет казаться, что против меня настроен весь мир, что меня хотят свергнуть, разбить, растоптать, что в жизни моей не осталось ни капли света, я буду вспоминать вас, — проговорил он. — Ведь среди всей этой ненависти и мечтаний меня уничтожить вы единственный протянули мне руку.

Тихий стон сорвался с губ Александра. Наполеон мог бы подумать, что растрогал русского императора, в то время как тот сокрушался о том, что в этот раз Бонапарт, в отличие от него, сумел подобрать нужные слова. Его ответ был похож на тонкую дипломатическую игру, с которой Александр был знаком с детства. И заключалась она в том, чтобы говорить много и пылко, но совершенно не по существу, чтобы не наобещать невыполнимого.

— Я знаю, что вы уже оставили попытки найти скрытый смысл в Илиаде, — вдруг сказал Наполеон, и Александр мысленно поблагодарил его за столь внезапную смену темы разговора.

— Там его попросту нет, вы его выдумали, — ответил он с энтузиазмом.

— О нет, мой дорогой Александр. Все просто: для того, чтобы что-то найти, нужно знать, что искать.

— Вы несказанно облегчили мне задачу, — мрачно проговорил Александр.

— Вы просто не имеете совершенно никакого представления о той эпохе, в которую была написана поэма! — воскликнул Наполеон. — Но я вам помогу. Представьте себя героем одной из этих древних поэм. Вы — царь греческого города, или отважный герой, сын одного из богов Олимпа. У вас есть народ, который вас почитает, прославленное имя, меч, выкованный богами, возлюбленный…

— Что вы только что сказали? — перебил его Александр. Нет, ему явно послышалось!

Наполеон пристально посмотрел в его глаза и произнес почти по буквам:

— Возлюбленный.

— Вы меня запутали еще больше, при чем тут это? — Александр нахмурился, чувствуя, как его щеки краснеют.

— Все ясно, как день, — тихо проговорил император французов. — Вы говорили мне, что устали скрываться, что все у нас не как у людей. Позвольте же открыть вам завесу перед тем, что было в давние времена, когда люди вершили более великие дела и не боялись называть вещи своими именами. Ведь как вы не понимаете! Мы с вами как Ахилл и Патрокл, как Александр и Гефестион!..

Александр в ужасе отступил назад, пытаясь сопоставить сказанное Наполеоном с реальностью. Не отрывая взгляда от Бонапарта, он быстро помотал головой, затем закрыл рукой рот и отвернулся, пытаясь совладать с собой. Каким загадочным тоном Наполеон призывал его вновь прочитать Иллиаду, как снисходительно улыбался, наслаждаясь видом святого неведения!

Быть может, он все это придумал, зная, что Александр наверняка не сможет точно проверить, правда это или нет. Может, французская революция настолько развратила умы, что кто-то всерьез верил, что мужеложество когда-то было чем-то обыденным. Романов точно знал, что их с Наполеоном связь была греховной, неправильной и, поддаваясь соблазну, ему меньше всего хотелось, чтобы кто-то «называл вещи своими именами» как будто в упрек его религиозности.

Меньше всего ему хотелось, чтобы герои, которыми он восхищался в детстве, становились для него очередным напоминанием о порочности подобных связей, но разум его рисовал поистине удивительные картины, которые ему никогда в жизни уже не удалось бы выкинуть из головы.

— Напрасно вы разыгрываете эту драму, — послышался голос Наполеона. — Как будто до этого вам это было неизвестно.

Александр резко повернулся к нему, пытаясь различить черты лица Бонапарта в полумраке.

— Представьте себе!

Наполеон издал возглас удивления, потом кашлянул в кулак и сдавленно произнес:

— В таком случае мне жаль, что я пошатнул ваше видение мира. В вашем возрасте это должно быть огромным потрясением.

Заметив, что Александр не собирался ничего ему отвечать, Наполеон добавил:

— Но тут уже меня разрывает любопытство. Неужели вы ни разу не бывали в захолустной таверне, где такие истории всюду слышны? В годы революции у нас в тавернах и не такое рассказывали. После этих историй я подолгу засиживался в библиотеках, пока не находил подтверждений услышанному. Или, скажем… неужели вы не бывали в борделях? О, там, к примеру, ходило достаточно слухов о склонностях Фридриха Великого…

— И Фридрих Великий?!.

— Право, ангел мой, вы будто вчера родились на свет!

Александр нахмурился, сам не веря тому, насколько наивно он смотрел на мир каких-то пять минут назад. Это было странное чувство, похожее на облегчение, но граничащее с терпким ощущением, будто его кто-то жестоко предал.

— И да, я не бывал в тавернах, — сказал он, чуть вздернув подбородок. — И в борделях, тем более, не был.

«Даже моя бабка, если верить всему, что о ней говорят, каким-то странным образом смогла отгородить меня от разврата!» — добавил он про себя.

Наполеон немного криво усмехнулся и подошел к Александру, хлопая ладонью по его плечу.

— Будь мы оба лет на десять моложе, я, как старший товарищ, показал бы вам все прелести разгульной молодой жизни. Но сейчас я сам не пущу вас в бордель, даже если вы будете меня умолять об этом.

— Правда? — Александр приподнял бровь, усмехаясь. — И почему же?

— Боже упаси наблюдать за тем, как вас соблазняет какая-то женщина, — Наполеон скривился. — Наблюдать за тем, как вместо меня вы выбираете какую-то женщину.

— О, да вы ревнуете! — Александр рассмеялся и добавил:

— Только вы не подумайте, что и я стану спокойно наблюдать за тем, как вы предпочтете мне какую-то женщину.

По лицу Наполеона он вдруг осознал, что последняя фраза была произнесена им слишком серьезно. Александр почувствовал напряжение на лбу и сам удивился тому, как незаметно для себя нахмурился. С Наполеоном он совершенно забывал о своей маске и становился рабом своих эмоций, что, конечно, никак не могло его радовать.

— Я запомню это, — тихо пообещал Наполеон.

Он хотел добавить что-то еще, но вдруг вдали послышался цокот лошадиных копыт и скрип колес кареты. Императоры оглянулись назад и увидели приближающийся к ним экипаж. Вернее, сначала они смогли разглядеть лишь два светящихся огонька вдали, которые по мере приближения превратились в каретные фонари.

В темноте сложно было различить, что это была за карета и кому она принадлежала. Александр мог лишь безошибочно заключить, что она была запряжена четверкой лошадей и была достаточно просторной, чтобы вместить в себя четырех человек.

Достигнув императоров, карета остановилась, занавеска на ее окне отодвинулась, и оттуда высунулась женщина, которая сказала что-то по-итальянски. Лицо ее было наполовину закрыто темной вуалью, поэтому Александр мог видеть лишь ее крупные алые губы, то и дело расплывающиеся в широкой улыбке. Наполеон ответил ей тоже по-итальянски, и между ними завязался короткий разговор, под конец которого Наполеон повернулся к Александру и сказал:

— Эта сеньора любезно предоставила нам места в своем экипаже.

— Нам по пути? — уточнил Александр.

— О да, она тоже направляется в Венецию, — заверил его Бонапарт.

В это время кучер сеньоры резво спрыгнул с козел, подхватил дорожные сундуки императоров и принялся водружать их на крышу кареты.

Незнакомка же ловко открыла дверцу, жестом приглашая путников устраиваться внутри. В воздухе мелькнула ее черная перчатка. Наполеон еле заметно кивнул Александру, предлагая тому первому залезть в карету. Александр не стал спорить и занял место напротив загадочной путешественницы, а совсем скоро к нему присоединился Наполеон.

Внутри карета оказалась по-королевски роскошной: алые занавески с золотой бахромой, мягкие, обитые бархатом сиденья и замысловатые золотые узоры на двери, обитой таким же алым бархатом изнутри.

Внутри кареты чувствовался стойкий запах духов незнакомки, а Александр, к своему счастью, хорошо разбирался в парфюмерии и считал, что духи могут многое сказать о человеке. Из-за того, что он не видел лица незнакомки, он решил  попробовать составить впечатление о ней на основе ее духов.

Ярче всего он чувствовал приторно-сладкий запах ванили, такой же приторный, как и ее улыбка, после этого был различим пряный запах мускуса, но в то же время за всей этой обильной сладостью скрывались терпкие нотки цитруса, столь непривычного в этой комбинации ароматов.

Александр бросил быстрый взгляд в сторону незнакомки, которая вальяжно облокотилась на спинку сиденья, и встретился с ней глазами. Алые губы плавно растянулись в улыбке. Ее черные перчатки закрывали ей локти, а платье было совсем простым и тоже черным, только вела себя она слишком радостно для женщины, пребывающей в трауре.

«Терпкость, скрывающаяся за показной сладостью», — подумал Романов. Почему-то он ей совсем не доверял и чувствовал зарождающуюся тревогу, позволяя этой даме везти их с Наполеоном в неизвестном направлении.

Кучер, закончивший с погрузкой вещей, захлопнул дверцу кареты, и спустя считанные минуты экипаж снова пришел в движение.

Некоторое время все трое путешественников сидели в тишине, прерываемой лишь скрипом колес и криками ночных птиц. Александру эта неловкая пауза пришлась совершенно не по душе. Во-первых, потому что ему было нечем себя занять, а во-вторых, он почти физически ощущал, как его новая спутница разглядывает его безо всякого стеснения.

Романов же всеми силами старался не смотреть в ее сторону. Его не покидало отвратительное подозрение, будто эта женщина откуда-то его знает.

— Господа, вам повезло, что я задержалась у сестры и выехала на целых три часа позже, — вдруг сказала незнакомка по-французски. — Иначе вам пришлось бы ждать следующего экипажа до рассвета.

Она говорила с грубым итальянским акцентом, куда более заметным, чем у Наполеона. Пылкие, проскакивающие сквозь вязь мелодичных французских гласных, нотки ни с чем нельзя было сравнить.

— Неужели экипажи здесь такая редкость? — недоверчиво спросил Александр.

— Зависит от времени суток, — ответила незнакомка. — Но за последние три часа мы не повстречали ни одной кареты!

— Странно, наш кучер сказал, что возле городов обычно полно экипажей, и нам не придется долго ждать попутчиков, — сказал Наполеон. — Как видите, кучер был прав.

— О, вы доверяете своему кучеру больше, чем мне! — женщина звонко расхохоталась.

— Прошу прощения, сеньора, но нашего кучера мы знаем куда лучше, — парировал Наполеон.

— И именно поэтому бросили его одного на дороге! — она продолжала смеяться. — Но, господа, я не против узнать вас получше. Как видите, я совсем не боюсь новых знакомств.

— Это очень смело с вашей стороны, — сухо заметил Александр.

— Отнюдь, — томно проговорила она. — Я очень хорошо знаю людей, чтобы не бояться. Даже в темноте по вам было видно, что вы честные люди в беде: карета на краю дороги, лежащие на земле дорожные сундуки и двое хорошо одетых господ, что смотрят на мой экипаж с надеждой. Разумеется, всякий порядочный человек протянул бы вам руку помощи.

— Если размышлять так, то вы правы, сударыня, — согласился Александр.

— И все же, — продолжила незнакомка. — Быть может, вы поделитесь со мной, что у вас стряслось, и куда вы держите путь?

К подобным вопросам оба императора были готовы с самого начала, особенно ко второму вопросу, детали которого проговаривали между собой почти каждый день, чтобы не забыть легенду.

— У нашей кареты треснуло колесо, и кучер заявил, что пока он его не починит, продолжать путь невозможно, — коротко объяснил Наполеон. — Мы же с моим любезным другом — самые обычные путешественники. Он никогда не бывал до этого в Италии, и я вижу своим долгом показать ему свою родину.

— Ах, я знала, что вы итальянец! — радостно воскликнула женщина. — Откуда вы родом? Может, мы с вами виделись раньше?

— О, это исключено! — рассмеялся Наполеон. — Я вижу, что вы из высшего общества, где я почти никогда не появляюсь, ведь я самый обычный юрист из Милана.

— Вы льстите мне, сеньор! А лесть — это именно то, чему обучают в, как вы сказали, «высшем обществе». Значит, помимо прочего, вы еще и обманываете меня.

— Я бы на вашем месте не стал делать столь поспешных выводов, — усмехнулся Наполеон, хотя Александр почувствовал, как император французов еле заметно напрягся.

— О, я вижу, что мои слова были слишком резкими, — стушевалась женщина. — Прошу вас простить мне эту оплошность. Видите ли, я просто теряю голову от новых знакомств, поэтому могу показаться слишком напористой.

Несмотря на слова извинений, голос незнакомки звучал совершенно спокойно и, как показалось Александру, самую малость насмешливо.

— А чем же занимается ваш друг, он тоже юрист? — спустя некоторое время спросила она.

— Нет, что вы! — воскликнул Александр. — Я всего лишь музыкант.

— Как мне сегодня везет! — сказала женщина. — Это поистине интересное знакомство. На чем вы играете?

— Среди всех инструментов я отдал предпочтение скрипке, — скромно ответил Александр.

— Держу пари, играете вы превосходно, — заявила незнакомка. — Даже в темноте я с легкостью могу разглядеть ваши изящные пальцы. И как я раньше не догадалась, что вы музыкант!

Александр готов был поклясться, что услышал напряженный вздох Наполеона. Это не могло не льстить, особенно после их недавнего разговора о взаимодействиях с женщинами.

Остаток пути они обсуждали какую-то чушь. Незнакомка делилась свежими венецианскими сплетнями, слушать которые Александру понравилось, хотя он понятия не имел, кем были все те люди, о которых рассказывала их спутница. Со временем он перестал так сильно ее опасаться. Быть может, незнакомка действительно была всего лишь дамой с добрым сердцем и намерения ее были самыми искренними. Или же она просто умела расположить к себе людей.

Сеньора не пытала своих новых знакомых вопросами, а сама рассказывала о своей жизни в таких подробностях, что Александр, сам того не заметив, проникся к ней доверием. Она рассказывала о своей сестре, проживающей в Триесте и о тетушке средних лет, за которой ухлестывали два кавалера и даже стрелялись из-за нее на дуэли.

— Конечно, очень благородно драться, когда оба вы держали пистолеты не более двух раз в жизни, — весело заметила незнакомка. — Один промахнулся, другой попал в руку своего противника, на том и разошлись.

Наполеона эта история развеселила, хотя он терпеть не мог дуэли. Скорее, из-за того, что вместо того, чтобы убивать англичан и австрийцев французы внезапно решали стрелять друг по другу. Он посмеялся, но ничего не сказал.

Спустя пару часов пути карета остановилась, и женщина произнесла:

— Теперь нам нужно будет покинуть экипаж. Где-то здесь на причале пришвартовано маленькое судно, капитан которого — мой хороший знакомый. Он сможет за гроши переправить нас на другой берег. Я лишь надеюсь, что даже в столь поздний час он бодрствует.

С этими словами она выпорхнула из кареты, предварительно отказавшись от сопровождения. Удивленный Александр проводил незнакомку взглядом. Она показалась ему на редкость бесстрашной, и, когда дама исчезла в кромешной тьме, русский император на мгновение подумал, что она пропала бесследно.

Они с Наполеоном тоже выбрались из кареты. Осенняя ночь обдала их своим прохладным дыханием, а услужливый кучер подал им дорожные сундуки, и вернулся на козлы, ожидая незнакомку.

Она вернулась совсем скоро, широко улыбаясь. Вслед за ней шли два сонных матроса, которых она взяла с собой вероятно для того, чтобы они доставили дорожные сундуки на борт лодки. По счастливому виду дамы Александр догадался, что знакомый капитан все-таки ждал ее и теперь готов был переправить путешественников на другой берег.

— Вот видите, со мной ничего не случилось, меня здесь все знают! — гордо сказала женщина. — А теперь предоставьте свои вещи этим молодцам, они быстро загрузят их на судно.

Громким словом "судно" она назвала небольшую барку, которая плавно покачивалась на воде, освещаемая желтоватым светом лишь одного фонаря. Отчего-то вид этой барки не внушал Александру доверия, и вообще в темноте суденышко казалось жутким. Однако нерушимый оптимизм незнакомки имел магическую способность рассеивать все страхи, поэтому совсем скоро все трое путешественников отчалили на борту этой барки.

Переправа заняла не более получаса. Море было на редкость тихим, такой штиль весельные лодки всегда могли преодолевать с поразительной быстротой, но Александр все равно удивился, когда их спутница деловито сообщила, что они уже проплывают вдоль главного канала Венеции.

— Я знаю, где вам лучше всего остановиться, — сказала незнакомка. — Есть чудное место, расположенное прямо здесь, на берегу главного канала. Позвольте показать его вам. Я всегда считала, что лучшей этой гостиницы не сыщешь во всем городе.

— Вы оказываете нам большую услугу, сударыня, — отозвался Наполеон. — Вряд ли нам самим будет под силу найти пристанище глубокой ночью.

Незнакомка лишь улыбнулась ему и выглянула за борт, будто созерцание черной воды, в которой отражались блеклые городские огни, было более занимательным занятием, чем общение с новыми знакомыми.

Спустя некоторое время долговязый юнга спрыгнул прямо с палубы на берег, держа в руках конец каната, за который он тут же принялся притягивать барку ближе к берегу. Когда между мостовой и баркой расстояние сократилось примерно до десяти дюймов, мальчишка обмотал канат вокруг торчащего из камня колышка и завязал тугой узел.

— Мы сейчас находимся возле одной из лучших гостиниц Венеции, — тут же оживилась незнакомка. — Мне самой доводилось жить в ней некоторое время. Уверена, она придется вам по вкусу.

Александр поднял взгляд, чтобы разглядеть фасад трехэтажного дома. На его маленьком крыльце горел бледный фонарь, освещавший деревянную дверь с причудливым кольцом в виде головы льва и поизносившуюся вывеску «Dante». На кованых подоконниках, выходящих наружу, разместились бесконечные горшки с цветами, которые в темноте чернели неясными тенями.

— Данте? — спросил Александр у незнакомки.

— Хозяин — большой поклонник «Божественной комедии», — пояснила она. — Если вы скажете, что эту гостиницу вам порекомендовала синьора Альтиери, вам предоставят лучшие комнаты за очень выгодную цену.

— Мы обязательно напомним хозяину о вас, — пообещал Наполеон, — и еще долго будем помнить о сегодняшней ночи. Синьора, вы спасли нас! Я и не думал, что люди в наш суровый век могут быть настолько преисполнены доброты и сострадания.  Как мы можем вас отблагодарить?

Альтиери снова широко улыбнулась:

— Вы слишком признательны за такой пустяк. Помогать страждущим — вот долг истинной христианки. Но если вам все же хочется сделать мне приятно, прошу вас, пообещайте мне, что задержитесь в Венеции. Я бы очень хотела увидеть вас на одном из моих вечеров. Вы будете одними из немногих людей, которых я по-настоящему буду рада видеть.

— В таком случае, можете рассчитывать на наш визит, — пообещал Александр, хотя он очень сомневался в том, что они бы смогли задержаться в каком-то одном месте более чем на три дня. Наполеон не переставал напоминать об «инкогнито».

Уже на крыльце гостиницы Александр оглянулся назад. Юнга неуклюже оттолкнулся ногой от берега и вновь запрыгнул на палубу, обмотанный канатом. Он слегка пошатнулся, но устоял на ногах. Матросы вновь взялись за весла, и маленькое судно продолжило свой путь.

Синьора Альтиери стояла на корме. Заметив взгляд Александра, она помахала ему рукой, прежде чем исчезнуть в темноте.

Chapter Text

Небольшой балкончик, на кованой ограде которого красовались горшки с увядающими петуниями, был залит светом закатного солнца. Закаты всегда казались Александру слишком короткими, чтобы насладиться ими сполна, но с того балкончика на одном из верхних этажей «Данте» открывался такой удивительный вид в часы вечерней зари, что Александр готов был сокрушаться снова и вновь о том, что солнце заходило так быстро.

Несмотря на ноябрьскую прохладу, они проводили на балконе удивительно много времени и даже попросили слуг поставить там столик со стульями, чтобы пить вечерний чай с видом на десятки черепичных крыш, казавшихся под персиковым закатным небом огненно-красными. Где-то вдалеке виднелись многочисленные венецианские каналы, по которым время от времени проплывали одинокие гондолы.

Александру до сих пор было сложно привыкнуть к тому, что лодки здесь использовались как основной способ передвижения. После долгих дней, проведенных в карете, он замечал за собой, что начинает скучать по вечной тряске и скрипу колес.

Теперь по меньшей мере половину их дня составляли пешие прогулки. Они прогуливались меж пестрых домов, часть из которых была построена еще до падения Византийской империи, обедали в маленьких ресторанах прямо возле воды и старались привлекать к себе как можно меньше внимания.

Несмотря на новизну всего, что теперь его окружало, Романов почему-то чувствовал себя дома. Это было странно, ведь, несмотря на то, что в Петербурге тоже было немало каналов, различие между ним и Венецией было явное. На третье утро, встреченное на балкончике «Данте» Александр вдруг осознал, что дело было в воздухе.

Это бы понял любой человек, родившийся рядом с морем. Терпкий аромат, исходящий от насыщенной солью и йодом воды, ни с чем нельзя было сравнить. Кому-то он бы мог показаться неприятным, но Александру было легче дышать морским воздухом, будто теперь вся дорожная пыль, собранная его легкими за долгие дни пути, наконец исчезла, и его грудь с каждым вздохом наполнялась живительным эликсиром.

В то же утро он поделился своими предположениями с Наполеоном.

— Вы правы, вы совершенно правы, — кивнул тот. —  Я и сам прежде не замечал, как скучаю по этому воздуху, ведь, в отличие от вас, я теперь живу вдали от морей.

То, что в их распорядке дня каким-то странным образом появилось время для вечернего чаепития, Александр объяснить не мог, но он точно знал, что у Наполеона прежде не было обыкновения пить чай по вечерам, более того, он презрительно считал это чисто английской традицией. Однако, его любовник присоединялся к нему за вечерним чаем, и Александр списывал это на свое влияние. Благоприятным это влияние было, или же пагубным, Александр не знал, но опасался, что Наполеон точно так же приучит его к кофе, и после этого русский император ни дня не сможет прожить без арабского напитка.

Глупо было так бояться кофе. В конце концов, вряд ли он бы вызвал у Александра большее привыкание, чем сам император французов. Да что там привыкание! Романов ни за что не признался бы себе, что прежнее влечение к Наполеону стало перерастать в нездоровую зависимость, и русский император с ужасом представлял себе, что же он будет делать, когда они с Наполеоном будут вынуждены расстаться.

Говорят, совместные путешествия способны испортить самые гармоничные отношения, потому что зачастую путешествия связаны с определенными трудностями, которые друзьям или же любовникам приходится преодолевать вместе. Так вышло, что путешествие без особой на то цели было одной из наименьших трудностей в жизни императоров, и поэтому каждый из них воспринимал его как подарок судьбы. Поссорятся ли возлюбленные из-за какого-то пустяка, если до этого они воевали друг против друга в прямом смысле этого слова? От этой мысли Александру становилось смешно, и в такие моменты ему казалось, что ничто не способно было разрушить их отношений.

— Я бы многое отдал за то, чтобы каждый день любоваться такими закатами в вашей компании, — прозвучал тихий голос Наполеона, вытаскивая Александра из омута своих мыслей. — Представляете? Каждый день проводить на этом балконе, слушать крик чаек и говорить ни о чем, как это делают многие люди здесь.

— Ах, зачем вы мне это говорите! — вздохнул Романов. — Вы же понимаете, что это невозможно.

— Кто знает? — задумчиво протянул Наполеон, делая глоток чая. — Быть может, сама судьба свела нас, чтобы мы встретились с вами еще множество раз в будущем, чтобы сидели точно так же в других городах Европы. Кто, если не мы достойны такой жизни?

— Какой? — переспросил Александр. — Судьба отплачивает нам по заслугам за наши грехи. Мы с вами лишь можем мечтать о предстоящих встречах, но будут ли они? Кого-то Господь карает смертью, кого-то — увечьями, нас же он покарал более искусно. Это мучительное расстояние, разделяющее нас, — лучшая пытка, которая придет в голову только наимудрейшему существу, слишком хорошо знающему человеческую душу.

— Вы хотите сказать, что бог спросил совета у дьявола? — рассмеялся Наполеон. — Как же сложно быть христианином и все время думать, что скоро наступит неминуемая кара за твои грехи. Вы не пытались просто жить? Без страха, без чувства вины?

— Неужели вы хотите сказать, что без этого можно жить? — горько усмехнулся Александр. — Жизнь без чувства вины… какая она? Вы предлагаете мне отречься от веры, но тогда тяжесть моих грехов станет настолько непосильной, что и после смерти мои мучения продолжатся.

— Ангел мой, но разве существуют безгрешные люди? — теплая ладонь Наполеона мягко легла поверх руки Александра, и тот поднял глаза на императора французов.

Наполеон выглядел обеспокоенным, и Романов вдруг пожалел обо всем, что сказал ему до этого. Александру нужно было оставаться беззаботным, лучезарным, а он поведал бывшему врагу непозволительные вещи. Наполеон легко мог догадаться, что в этом гнетущем чувстве вины русского императора была замешана смерть его отца.

— Я не ангел, — тихо проговорил Александр. — Не называйте меня так, моя душа слишком черна для того, чтобы им быть.

— Но, мой дорогой Александр, вы ведь помните, что Люцифер тоже когда-то был ангелом?

Романов поднял рассеянный взгляд на Наполеона, понятия не имея, как ответить на это. Что хотел сказать Наполеон? Что Александр будет оставаться ангелом даже после тысяч смертей, произошедших по его вине? Не глупость ли?

В этих словах скрывалось что-то еще, более сильное, чем сухие доказательства и взвешивание человеческого сердца на весах Анубиса. А именно, голос сердца, как такового. Наполеон дал Александру понять, что тот для него навсегда останется ангелом, что бы не случилось, и Александр вдруг осознал, что ему удалось заставить Наполеона верить в свою безупречность.

— Хотите, я докажу вам, что сама судьба решила, что нам нужно встретиться? Что это совсем не наказание, а часть великого замысла? — вдруг предложил Наполеон.

— Что… что вы имеете в виду? — растерянно спросил Александр.

— Помните, я вам рассказывал о своей египетской экспедиции, и вы спросили у меня, что я видел в пирамиде Хеопса?

— Вы сказали, что не видели там ничего, кроме голых стен и пустого саркофага… — пробормотал Романов.

— Я соврал вам.

Александр приподнял брови, вглядываясь в лицо Наполеона, на котором застыло нетерпение. Серые глаза императора французов загадочно блестели, отражая последние лучи закатного солнца. Было видно, что ему хотелось рассказать нечто весьма интересное.

— Вы… соврали? — повторил Александр.

— Послушайте, ангел мой, то, что я хочу поведать вам, может показаться очень странным, — торопливо заговорил Наполеон, ставя на стол едва пригубленную чашку с чаем. — Вы имеете полное право не верить мне, но вы первый человек, которому я расскажу эту историю после долгих десяти лет молчания. Пообещайте мне, что не посчитаете меня сумасшедшим, потому что мне самому многое из произошедшего до сих пор неясно, и я надеюсь на то, что вы поможете мне со всем разобраться.

— То, что вы хотите взять с меня такое обещание, уже вводит в ступор, — Александр издал нервный смешок и заерзал на стуле. — Но ваше доверие ко мне обезоруживает. Попробуйте же посвятить меня в эту тайну, и я постараюсь помочь вам, чем смогу.

Напряженный взгляд Наполеона смягчился, он придвинул свой стул ближе к Александру и очень тихо заговорил:

— В тот день, когда я решил переночевать в пирамиде, я не думал ни о чем другом, кроме того, что это действие приблизит меня к величию Александра Македонского. Тогда я уже понимал, что мне никогда не стать таким, как он. Сирия мне не подчинилась, Индия находилась еще дальше. Повторить подвиг великого царя Македонии было бы безумством. За несколько дней до этой ночи мне и вовсе доложили, что жена мне неверна и что тому есть множество доказательств…

Словом, в ту ночь я был совершенно разбит и всерьез думал, что смогу уснуть, облокотившись на холодную каменную стену, но стоило моей свите меня покинуть, в камере царя что-то начало происходить. Я даже не знаю, как описать вам эту странную смесь чувств, могу лишь заверить вас, что боязнь замкнутых пространств мне не близка.

У меня кружилась голова, меня окружил странный шум, похожий то ли на крики миллионов людей, то ли на жужжание миллионов пчел, мне стало трудно дышать, и казалось, что потолок вот-вот опустится на меня и раздавит своим весом. Мне казалось, будто я схожу с ума, другого объяснения происходящей чертовщине у меня не находилось, и в тот миг, когда я готов был закричать от бессилия, в камере показался незнакомый мне юноша.

Наполеон замолчал, переводя дыхание и собираясь с мыслями. Было видно, что он не хотел делать слишком больших пауз в повествовании, чтобы у Александра не было возможности мысленно отыскать примерное расположение ближайшего дома для душевнобольных.

Спустя несколько мгновений Наполеон продолжил:

— Как только этот молодой человек появился в камере, шум стих, головокружение прошло… Он был… он был моим спасением среди происходящего безумия. Я как сейчас помню его, стоящего передо мной: белые кудри, обрамляющие молодое лицо, светло-голубые глаза, изящные кисти рук. Первое, что я у него спросил, не призрак ли он. На этот вопрос он лишь рассмеялся и заявил, что он живой человек. Удивительно, но я мог его касаться, представляете? Я не знал его имени, не знал, каким образом он попал внутрь пирамиды, помню лишь, что от его фигуры исходило странное фосфорическое свечение, ни с чем несравнимое. Негодник, он забавлялся надо мной! Заставлял бегать за ним по этой холодной камере, пока, обессилев, я не взмолился: «Прекрати, прошу тебя!»

Александр вздрогнул, сразу же забыв обо всем, что до этого говорил Наполеон.

— Что… что вы только что сказали? — переспросил он дрожащим голосом. — Прошу вас, повторите!

—Arrête, je t'en prie! — повторил Наполеон с победной улыбкой.

Александр приложил ладонь к губам. Странный сон, заставивший юного цесаревича встать в предрассветный час, глупая улыбка, растягивающая его губы… Но как такое могло быть возможным? Почему он не помнил этого сна?

— Господи, — прошептал Александр, не в силах больше ничего сказать.

— Это были вы, — сказал Наполеон. — Все это время это были вы, но вы меня не помнили, а я… Едва я вас увидел, мой ангел, я не поверил своим глазам. Что это, если не судьба? Проделки дьявола? Проклятье древних богов? Нет и нет! Я не хочу верить в плохое. Ваше появление в пирамиде точно было хорошим знаком.

— Но… Как такое возможно? Я не понимаю! — Александр подскочил на ноги и принялся ходить перед Наполеоном взад-вперед. — Я вас не помню. Совершенно. Я помню только эту фразу, прозвучавшую в каком-то странном сне, я помню ваш голос, но вас… О, этот голос долгие годы не давал мне покоя! Бывало, посреди ночи я снова его услышу и решу, что схожу с ума. Но когда вы впервые заговорили со мной, я совсем не мог вспомнить, где прежде мог вас слышать! Это какое-то колдовство, это немыслимо!..

— Нам с вами предначертано что-то великое, — заверил его Наполеон. — Я знаю это. Иначе не может быть. А сейчас я прошу вас, успокойтесь и постарайтесь воспринять произошедшее как нечто должное… Как доказательство тому, что мы предназначены друг для друга.

— Господи, какой абсурд! — Александр свалился на стул, пряча лицо в руках. — Предназначены друг для друга! Да если о нашей связи узнает хоть один придворный, наша репутация полетит в тартарары! Мужчины не могут быть предназначены друг для друга!..

— Вы забываете о Гефестионе, — мягко напомнил ему Наполеон.

— Прошу вас, не пытайтесь доказать мне, что в будущем нас с вами что-то ждет, я и сейчас с трудом верю в то, что нахожусь рядом с вами, и этот ваш рассказ… — Александр покачал головой. — Немыслимо. Просто немыслимо.

— Я могу показаться вам чересчур настойчивым, но ведь и вы сами в глубине души желаете, чтобы все так и было, — сказал Наполеон. — Чтобы наша с вами встреча была не случайной, а судьбоносной, и что в дальнейшем нас ждет немало таких встреч.

— Скажите, — вдруг оживился Александр. — Тогда, в пирамиде, я говорил что-то еще?

— Одну фразу я запомнил на удивление точно, — пробормотал Наполеон. — Призрак из пирамиды сказал: «Я — твоя страсть, твой названный брат и твое горе».

— Горе? — переспросил Александр, чувствуя, как в груди у него все холодеет.

— Сам не могу понять, к чему оно тут, — пожал плечами Наполеон. — Быть может, это долгие разлуки с вами делают меня несчастным?

Оба императора рассмеялись, но странный осадок от этой фразы, которая, вероятно, могла содержать неточности спустя десять лет, все не давал Александру покоя.

— А знаете, почему именно Италия? — вдруг спросил Наполеон.

— Вероятно, потому что именно здесь вы одержали свои первые победы в качестве главнокомандующего? — предположил Александр, а император французов лишь покачал головой и придвинулся к Романову чуть ближе, чтобы тот мог отчетливо расслышать быстрый шепот:

— Все дело в том, что содомской грех еще в эпоху Ренессанса стали называть «итальянским». С чего это вдруг, ума не приложу.

Александр хотел было возмутиться, что устал от всех этих упоминаний героев древностей и подбирания синонимов мужеложеству, но Наполеон очень ловко заткнул его рот своими губами, и русский император был вынужден капитулировать.

***

На седьмой день их пребывания в Венеции мальчишка-почтальон принес им записку, подписанную синьорой Альтиери. Его появление сперва удивило императоров, ведь они ни одной живой душе не называли своего точно адреса, но потом оба вспомнили, что сеньора говорила об особых комнатах, в которых хозяин должен был разместить гостей, если они назовут имя Альтиери.

Едва дверь за мальчишкой захлопнулась, Наполеон покачал головой и бросил записку на журнальный столик в гостиной, не стремясь ее прочесть.

— Ужасная, ужасная ошибка! — воскликнул он, по привычке сцепив руки за спиной.

Александр, который все это время сидел на софе с книгой в руках, оторвал рассеянный взгляд от страницы и удивленно посмотрел на императора французов. Наполеон стоял лицом к окну, облаченный в свой зеленый халат, и взгляд его был устремлен куда-то вдаль, будто в голове он строил план осады Венеции.

— Что-то случилось? — осторожно спросил Александр.

— Ужасная неосмотрительность! — прошипел Наполеон и покачал головой. — Эта женщина — настоящая ведьма, раз смогла очаровать нас и поселить прямо у себя под носом. Никто, помните? Никто за все время нашего путешествия не знал нашего адреса, чтобы прислать на него письмо! Но с появлением этой синьоры мы с вами утратили бдительность.

— Можно подумать, что эта добродушная женщина способна на то, чтобы воспользоваться беспомощностью людей, оказавшихся в затруднительном положении, — Александр потянулся за маленьким конвертом и поднес его ближе к лицу, чтобы получше разглядеть фамилию Альтиери, выведенную с замысловатыми завитками на обратном стороне письма.

— О, Александр, вы, похоже, не знаете, на что способны женщины! — Наполеон наконец повернулся к русскому императору лицом. — Никому не удается изображать легкомысленность так же легко, как красивой женщине.

— Знаете, я сам сперва не доверял ей, — сказал Александр, распечатывая конверт. — Она показалась мне подозрительной. Ведь это странно — женщина, появившаяся во мраке ночи из неоткуда, с вуалью, одетая во все черное… Но, похоже, она правда хотела нам помочь. К тому же, до этого у нас не было ни одной осечки. Наше инкогнито оставалось нераскрытым все эти дни, с чего бы вдруг какая-то путешественница в ночи узнала бы в нас правителей двух сильнейших держав Европы?

— Ваши слова не лишены смысла… — пробормотал Наполеон. — Но странное предчувствие меня не покидает…

— Все это время вы слишком переживали за нас, за наше путешествие, — тихо проговорил Александр. — Так почему бы не дать себе отдохнуть хотя бы самую малость, почему бы не сходить в театр? К тому же, этим вечером в «Ла Фениче» дают «Смерть Цезаря» Вольтера.

— Откуда вы это знаете? — насторожился Наполеон. — Все эти дни, что мы гуляли по городу, мы не видели ни одной афиши, к театру мы не приближались…

— Так пишет синьора Альтиери, — пожал плечами Александр. — Она приглашает нас в свою ложу.

Несмотря на уговоры Александра не беспокоиться, Наполеон был насторожен. Он упорно делал вид веселой расслабленности и мечтательно рассматривал фасады старых домов, пока болтливый гондольер вез их по главному каналу в сторону оперного театра.

По пути им навстречу плыли другие лодки с пассажирами, гондольеры весело перекрикивались между собой и продолжали свой путь, как ни в чем не бывало.

Александр не мог оторвать взгляда от воды, которая даже поздней осенью имела приятный лазурный оттенок. Этим она была сильно непохожа на холодную серость вод Невы и Финского залива, но это не значило, что она казалась Александру прекраснее.

По воде расходились многочисленные круги, оставляемые веслом, и Романов почему-то подумал, что, если бы они не плыли, а лишь дрейфовали посреди главного канала, ему было бы под силу разглядеть очертания дна.

— Разве это не романтично? — тихо спросил у него Наполеон так, чтобы гондольер ничего не услышал. — Мне кажется, не всякая барышня может похвастаться такой совершенно обыденной поездкой в театр.

Александр хмыкнул:

— Не хотите ли вы сказать, что только что сравнили меня с барышней?

— Ах, что вы! — рассмеялся Наполеон. — Я лишь хотел сказать, что не всем влюбленным выпадает шанс провести вечер посреди главного венецианского канала в считанные минуты перед заходом солнца.

Александр улыбнулся и оглядел окружающие его дома, окна на первых этажах которых имели причудливую куполообразную арабскую форму, в то время как верхние их этажи приобретали более европейский вид. Романов мысленно улыбнулся попыткам новых архитекторов незаметно достроить молодые верхние этажи.

— Я слышал, что Венеция медленно уходит под воду, — почему-то вспомнил Александр. — Это наталкивает на мысль о том, что мы относимся к числу тех немногих влюбленных, которым удастся насладиться этой красотой. Хотя я с трудом могу поверить, что этот город может полностью потонуть, подобно Атлантиде.

— Я рад, что вы разделяете мою любовь к трудам Платона*, но ваши мысли слишком печальны для такого прекрасного вечера, — Александр почувствовал, как рука Наполеона незаметно накрыла его руку. — Давайте не будем думать о будущих поколениях, которым суждено наблюдать за гибелью этого города, ведь со времени его основания уровень воды в нем едва ли поднялся выше, чем на пару дюймов!

— Не берите в голову, я сам не знаю, что на меня нашло! — Александр покачал головой. — Глядите! Мне кажется, или мы подплываем к театру?

И в самом деле, вдалеке уже виднелось здание «Ла Фениче», совсем молодого, но успевшего полюбиться зрителю. Александр никогда прежде не бывал в итальянских театрах, и поэтому, покидая гондолу, он чувствовал странное волнение, будто впереди его ждало что-то необычное. Он пару раз видел «Смерть Цезаря» и теперь ожидал, что расхваленный «Ла Фениче» представит ему нечто, что затмит все его прежние впечатление о пьесе Вольтера.

Внутри «Ла Фениче» ничем не отличался от прочих театров и был раза в два меньше Александринского театра в Петербурге, где русский император провел немало вечеров.

Внутри царил приятный глазу полумрак. Канделябры, прикрепленные к стенам, приглушенно освещали позолоченные ложи, одаривая их загадочным царственным блеском. Великолепная люстра проливала свет на расписанный замысловатыми узорами потолок, придавая окружающей атмосфере больше таинственности.

Императоров провели в ложу синьоры Альтиери.

Пока они шли к ложе, Александр изучал взглядом многочисленные ярусы, в которых собиралось местное общество: дамы с пышными прическами в ярких колье, кавалеры во фраках, сшитых по последней моде, юные девицы в сатиновых платьях, смущенно выглядывающие из-за вееров. Словом, зрители в «Ла Фениче» вряд ли чем-то отличались от петербургских, разве что говорили в большинстве своем на итальянском языке.

Когда они вошли в нужную ложу, синьоры там не было. Вернее, так сперва показалось Александру. Изнутри на них смотрела черная коломбина**, поблескивая в полумраке серебристыми бриллиантами и переливаясь гладкими ониксами. С правой стороны этой загадочной маски были прикреплены длинные пышные перья, а сквозь ее хитрые разрезы Александр смог разглядеть озорные черные глаза, которые сами были как ониксы, украшавшие эту маску.

Едва императоры вошли в ложу, крупные алые губы синьоры расплылись в широкой улыбке, и она опустила коломбину, которая все это время была прикреплена к тонкой, почти невидимой палочке.

В первую их встречу верхняя часть лица синьоры была скрыта за вуалью. Александр много раз представлял себе, как бы могло выглядеть лицо синьоры, не будь оно спрятано. Он даже предполагал, что, быть может, под вуалью эта женщина скрывала шрам, отсутствующий глаз или иное уродство, поэтому, когда синьора опустила маску, Александра кольнуло легкое разочарование. Альтиери была самой обыкновенной женщиной с самым обыкновенным лицом, разве что ее алые губы и нездоровая худоба, облаченная в траур, способны были выделить ее из толпы итальянок.

В тот вечер она тоже была в черном, разве что вырез декольте в этот раз был немного глубже, и Александр смог разглядеть на ее груди выступающие косточки, тщательно скрываемые бриллиантовым колье. Значит, синьоре было не менее тридцати.

Александр приблизился к ней, чтобы поцеловать ее руку.

— Как я рада, что вы пришли! — воскликнула она, обращаясь к обоим императорам, но все же задержала взгляд на Александре.

Бездонные черные глаза синьоры пробирали холодом гораздо сильнее, чем в прошлый раз. Быть может, потому что теперь их не скрывала вуаль, но Романов втайне признался себе, что не смог вы выдержать этого взгляда слишком долго.

— Мы должны были отплатить вам за вашу доброту, — сказал Наполеон, позволяя Александру наконец избавиться от пристальных ониксовых глаз. — К тому же, нам самим не терпелось побывать в «Ла Фениче».

— Ах, если так, то, прошу вас, садитесь! — синьора указала веером на соседние кресла. — Совсем скоро начнется представление. Тут так давно не ставили Вольтера!

— Вы ценительница его творчества? — поинтересовался Александр, занимая свое место.

Он мысленно проклинал Наполеона за то, что тот пропустил его вперед, и теперь Романов был вынужден сидеть между императором французов и синьорой.

— Я ценительница перемен, — уклончиво ответила синьора. — Не люблю, когда театральный репертуар однообразен, и приходится пересматривать одно и то же по нескольку раз. Тут долгое время не ставили ничего французского. Признаться, из меня плохой театральный критик, поэтому я и не привередлива. Мне нужно лишь хлеба и зрелищ, — она рассмеялась немного громче, чем было прописано по нормам приличия. — Само название этого театра переводиться с итальянского как «феникс». Феникс это символ перемен.

— Или же театр просто назвали в честь его предшественника, сгоревшего в семьдесят четвертом году, — подал голос Наполеон.

Синьора скорчила забавную рожицу и, распахнув веер ловким движением руки, сказала:

— Вот видите, в истории я тоже не сильна.

— Уверен, вы знали это, просто людям свойственно забывать ненужные вещи, — заверил ее Наполеон.

— Стало быть, для вас сгоревший венецианский театр — нужная вещь? — усмехнулась Альтиери.

— Как видите, эта информация пригодилась мне, чтобы поддержать светскую беседу, — парировал Наполеон.

Альтиери лишь хмыкнула, признавая свое поражение в этой маленькой словесной перепалке.

— Полагаю, имена моих компаньонов на сегодняшний вечер подходят под определение «нужной информации»? — вдруг спросила она, сверкнув в темноте глазами.

— Ах, в самом деле! — спохватился Наполеон. — Вы пригласили нас в театр, даже не зная наших имен, разве это не грубо с нашей стороны, друг мой? — обратился он к Александру. — Синьора, позвольте представить вам месье Арно, скрипача из парижской оперы. Меня зовут синьор Пелагатти и, как я уже успел вам сообщить, я — юрист. Полагаю, теперь все недоразумения между нами улажены.

Синьора удовлетворенно кивнула:

— Мне приятно наконец познакомиться с моими загадочными спутниками. Но, господа, мне кажется, или занавес уже поднимается?

Действительно, представление началось. Жужжание десятков голосов в зале стихло, и все взгляды устремились на сцену, на которой, украшенной картонными колоннами, замелькали римские тоги.

Сперва Александр наблюдал за представлением с интересом, но потом на него отчего-то нахлынули воспоминания другого вечера, проведенного в театре. Тогда ему тоже было совершенно плевать на пьесу, но причиной тому был пристальный взгляд его союзника, устремленный на русского императора без всякой боязни быть пойманным с поличным. Тот взгляд заставлял сердце биться чаще, а ладони — потеть, от того взгляда хотелось ерзать на стуле, ворочаться из стороны в сторону, чтобы поскорее сбросить его, скрыться в тени ложи, но не из-за того, что ему было противно внимание Наполеона, нет. В тот вечер Александр боялся, что столь пристальное внимание может выявить тщательно скрываемые им изъяны. Он не хотел, чтобы Наполеон хотя бы на секунду в нем разочаровался.

Александр осторожно повернул голову, натыкаясь взглядом на висок Бонапарта. Тот, похоже, был весьма увлечен пьесой и совсем не заметил, как его спутник повернул голову. От обиды Александр закусил губу и вновь отвернулся к сцене. История Цезаря явно интересовала Наполеона куда больше комедии Мольера.

Александр заставил себя досидеть в спокойствии до конца первого акта. Он пытался не думать о том, что в Наполеоне что-то переменилось, что теперь его внимание не ограничивалось одним лишь Романовым. Он пытался не обижаться на Наполеона за то, что тот всего лишь предпочел смотреть пьесу. И в самом деле, на что тут можно было обижаться?

А в воспоминаниях предательски всплывал пристальный взгляд из мрака соседней ложи.

Едва занавес опустился, многочисленные зрители вывалились в фойе, где тут же разбились на небольшие группки, как это бывало в любом театре во время антракта. Наполеон, Александр и Альтиери вышли почти последними, чтобы не толкаться с остальными в проходе.

Синьора грациозно обмахивалась веером, вытягивая губы в слащавой улыбке, и выискивала кого-то в толпе. Наполеон ловко достал откуда-то шампанское. Александр сам не заметил, как в его руке вдруг оказался бокал. Он удивленно уставился на Наполеона, который отсалютовал ему своим бокалом и поднес его к губам. Альтиери тоже пригубила свое шампанское, и Александр вдруг понял, что его спутники все это время о чем-то беседовали.

— Актер, играющий Цезаря, совсем на него не похож, — сказал Романов. — Он мне показался чересчур юным для этой роли. Он не чувствует глубины образа великого императора.

— Я вам уже говорила, что совсем не разбираюсь в театре, — сказал синьора. — Расскажите о вашем недовольстве вашему другу, а я могу лишь покивать головой, но ничего не пойму. О, герр Мюллер! — она махнула рукой кому-то в толпе и куда-то пропала, Александр даже не успел ничего сказать ей вслед.

— Думаю, вам бы понравился Тальма, — шепнул ему на ухо Наполеон. — Хотя бы раз в жизни вы должны увидеть, как он играет Цезаря. Это гений, настоящий гений.

— Впервые слышу это имя, — рассеянно обронил Александр, поворачиваясь к императору французов. — Это французский актер?

— И очень талантливый, — сказал Наполеон, но его улыбка показалась Романову натянутой.

— Господа, позвольте представить вам полковника Мюллера! — перед ними вновь возникла Альтиери, ведя под руку светловолосого мужчину с густыми усами, одетого в мундир австрийских артиллеристов. Он был на голову выше изящной синьоры, и при каждом шаге полковника шпага, висящая у него на поясе, билась о его бедро.

— Полковник, позвольте представить вам моих новых друзей — месье Арно и синьора Пелагатти, — продолжила знакомство Альтиери. — К сожалению, они в Венеции лишь проездом, но в наше время редко встретишь таких достойных господ.

— Очень рад, — кивнул полковник.

Александр заметил, как Наполеон настороженно изучает их нового знакомого, боясь промолвить хоть слово, чтобы не выдать своей неприязни или чрезмерно интереса, поэтому Романов попытался ему помочь.

— Вы австриец? — спросил он у полковника.

— Так точно! — Мюллер заулыбался. — Взял отпуск, чтобы навестить семью.

— Ваша семья живет в Венеции? — зачем-то уточнил Александр.

— Прекрасный город, — кивнул полковник. — И к тому же, мы надеемся, он станет австрийским, как и Триест.

— С чего бы ему становиться австрийским? — вдруг спросил Наполеон.

— Как же, ведь не так давно вся Италия была под властью австрийской короны, — важно сообщил Мюллер. — К тому же, сейчас Венеция находится близко к австрийским границам. Вот увидите, когда Бонапарт будет повержен, и его власть в Италии падет, Австрия не останется в стороне и вернет себе свои законные владения.

Александр чуть не подавился шампанским и покосился на Наполеона, который еще некоторое время разглядывал Мюллера, а потом расхохотался.

— У вас превосходный план, полковник! — сказал он. — Вы совершенно правы, если какой-то город находится близко к границам вашей страны, то почему бы не взять его себе?

— Право, герр Мюллер, неужели вы правда думаете, что Бонапарта можно победить? — скучающе спросила Альтиери. — Лично мне, как итальянке, в таком случае будет совершенно все равно, кто будет владычествовать в Италии, только если императору Францу вдруг не вздумается воскресить власть дожей.

— Не думаю, что ему придет это в голову, — Мюллер пожал плечами.

— В таком случае, господа, этот спор совершенно не имеет смысла. Впрочем, возможно синьору Пелагатти будет небезразлична судьба его родины.

— Ах, синьора, всем давно стоило бы понять, что любой плебей, коим я и являюсь, всегда будет считать республику лучшей формой правления! — сказал Наполеон.

— Тут бы я с вами поспорил! — воскликнул Мюллер.

— Господа! — прервала их Альтиери. — Антракт вот-вот закончится, и, если вам не терпится поспорить, то приглашаю вас сегодня в мой салон сразу после представления. Там соберется небольшое общество. Так, ближний круг.

— С удовольствием приму ваше приглашение, — сказал Наполеон, и над головами зрителей пронесся мелодичный звон, оповещающий всех, что антракт подходит к концу.

Во время второго акта Александр привык к непохожему актеру и даже проникся состраданием к этому странному Цезарю. Под конец, когда пронзенный кинжалами император воскликнул: «И ты, дитя мое?», у Романова перехватило дыхание.

«Как же больно быть преданным самым близким человеком», — подумал он и почувствовал, как у него защипало в глазах.

«И ты, дитя мое?» — повторил голос актера в голове Александра, и он сильнее вцепился в подлокотники кресла, чтобы не дать волю слезам.

«И ты, дитя мое?» — повторил уже совсем другой голос, которого Александр не слышал уже почти семь лет. Потому что покойники не способны говорить.

Мертвый Цезарь рухнул на сцену, и зрительный зал погрузился в гробовую тишину, прежде чем разразиться громкими аплодисментами.

— Я — Брут, — шепнул Романов Наполеону посреди всеобщего шума, чтобы эту странную фразу услышал только император французов. — Понимаете? Я — это он!

Бонапарт хотел было что-то ответить, но ему помешала синьора, которая воскликнула:

— Давайте прямо сейчас пойдем к выходу, чтобы потом не толкаться в проходе!

Императоры коротко кивнули, и все трое покинули ложу.

Последняя фраза Цезаря не желала покидать мыслей Александра. Он словно пребывал в неком трансе, в мыслях снова и вновь раненный Цезарь падал на колени посреди сцены и восклицал роковую фразу. Быть может, актер не был похож на своего героя, но отчаяние, с которым он произносил свои последние слова, заставило бы даже самое каменное сердце вздрогнуть.

Путь от «Ла Фениче» до салона Альтиери прошел для него как в тумане. Краем уха Романов слышал, как его спутники тихо переговариваются между собой, но ему не было дела до их разговоров. Рассеянный взгляд русского императора блуждал по темным фасадам домов, освещенных желтоватым светом фонарей, и устремлялся на черную воду, на которой гондола оставляла призрачный волнообразный след.

Он пришел в себя лишь когда они прошествовали в роскошную гостиную, где уже собралось несколько человек, ожидающих хозяйку дома. Александру сразу бросилось в глаза то, что гости были преимущественно мужчинами.

При виде Альтиери они тут же повскакивали со своих мест, рассыпаясь в приветствиях и комплиментах. Синьора отвечала им широкой улыбкой. Женщины тоже там были, но по одному лишь взгляду на них, Александр определил, что ни одна из них не была замужем.

Женщины в роскошных туалетах вальяжно сидели в креслах и на стульях с резными спинками. Все они были немолоды, но в их жестах, взглядах и движениях прослеживались такой шарм и изящество, на которые не была способна ни одна молоденькая дебютантка с балов Петербурга или Парижа.

Когда Альтиери представила своим гостьям Александра, их взгляды на мгновенье загорелись интересом. Все они смотрели на него оценивающе, будто примеряли на себя, как аксессуар к своему туалету, и, наверное, впервые в жизни Романов почувствовал себя так скверно. Он слишком привык к тому, что его красоту все приравнивали к красоте недоступного молодого божества, но никак не любовника на одну ночь.

В воздухе царил стойкий запах табака. Романов всегда был к нему равнодушен и не испытывал никаких затруднений, находясь рядом с курящими людьми, но в салоне сеньоры этот запах был таким насыщенным, что у русского императора даже немного закружилась голова.

Когда все приветствия остались позади, синьора провела императоров к карточному столику в углу комнаты и пригласила их сесть.

— Ах, неужели вы действительно думаете, что мы — азартные люди? — рассмеялся Александр, усаживаясь напротив синьоры.

— Что вы, я вовсе не предлагаю вам сыграть, — ответила синьора. — У меня есть одно странное увлечение, господа. Я люблю заглядывать в будущее. Скажите, вам интересно узнать свою судьбу?

Александр настороженно покосился на Наполеона, который взирал на Альтиери с недоверчивой улыбкой на губах.

— Отчего бы и не узнать? — сказал он.

«Наполеон явно не верит ей, иначе он бы не соглашался», — подумал Романов. — «Эта странная женщина — шарлатанка».

Синьора загадочно улыбнулась, и в ее руках каким-то странным образом оказалась колода карт. Она принялась перемешивать карты, успевая при этом говорить.

— Я заказала эту колоду после того, как мне сообщили, что на таких картах мадам Ленорман гадает самой императрице Франции, — деловито сказала Альтиери. — Говорят, все ее предсказания до этих пор сбывались. Как думаете, дело в картах или в искусности гадалки?

Александр лишь пожал плечами, всматриваясь в картинки, мелькающие перед его глазами. На них были изображены люди, животные и предметы. Словом, как уже намекнула сеньора, карты эти были явно не игральными.

Глаза синьоры в тот момент горели неподдельным энтузиазмом, будто больше всего на свете она любила предсказывать будущее незнакомцам. Темно-каштановые пряди волос, выбившиеся из ее прически, падали на высокий бледный лоб, олицетворяя собой песчинку хаоса, затерявшуюся среди порядка. Бриллиантовое колье на ее груди отражало пламя свечей приглушенным блеском, и этот блеск казался Александру чем-то магическим и неправильным.

На стол упало три карты, и Альтиери склонилась над ними.

— Очень интересно, — усмехнулась она после нескольких мгновений молчания и обратила свой взор на Наполеона. — Не каждый вечер я вижу такое.

— Ваши слова пугают меня, синьора! — воскликнул Наполеон с притворным волнением.

— Право, я еще не вижу всей картины, — успокоила его Альтиери и вытянула еще одну карту. — Скажите мне, господа, знакома ли вам история о полководце, что пойдет войной на восток и утратит все свои завоевания?

Александр непонимающе уставился на нее. О каком полководце говорила она? Что же она увидела в этих непонятных картинках, раз осмелилась задать такой вопрос?

— Ах, синьора, ваше занятие потеряло для меня всякий интерес, — скучающе сообщил Бонапарт. — Вы пообещали нам заглянуть в будущее, а теперь рассказываете о делах давно минувших лет. Ведь это история Александра Македонского!

— Неужели? — спросила Альтиери. — Но в этом нет моей вины, так сказали карты! Это странно, не находите? Они что-то твердят мне о военном, но ведь ни вы, ни ваш друг никогда не служили в армии!

— Какой можно сделать из этого вывод? — улыбнулся Наполеон. — Вам не кажется, что это очень хорошо доказывает то, что все ваши гадания — вздор?

— Как вы грубы в своих выражениях! — надула губки Альтиери. — Но это означает лишь, что вы легко найдете общий язык с полковником Мюллером. Он тоже считает мое занятие чепухой.

— Сеньора, не сочтите и это мое замечание за грубость, но полковник Мюллер прав, — сказал Бонапарт. — Вы не возражаете, если я вас оставлю и разыщу его? Теперь он мне представляется еще более интересным собеседником.

— Как вам будет угодно, сударь, — сухо ответила Альтиери.

Наполеон одарил Александра неоднозначным взглядом, как бы приглашая присоединится к нему, но русский император лишь покачал головой. Ему, в отличие от Наполеона предсказания Альтиери показались очень занятными.

Тогда Наполеон поклонился синьоре и ушел на другой конец комнаты, где полковник Мюллер беседовал с каким-то офицером.

— Вы, как я погляжу, не разделяете взглядов своего друга, — тихо заметила синьора. — Значит, в словах моего предсказания было что-то, что задело вас за живое.

— Признаться, ваше предсказание показалось мне весьма туманным, — ответил Александр.

— Это потому лишь, что я только начала. Знаете, чтобы карты хорошо работали, вы должны заплатить их хозяину.

— О, неужели это достойный момент, чтобы заставить бедного путешественника вывернуть его карманы? — Александр приподнял бровь, и синьора рассмеялась.

— Это не обязательно должны быть деньги, — сказал она. — Вы можете дать мне что угодно — пуговицу, запонку, какую-то ненужную вещь… Я не заинтересована в деньгах, но магия карт предполагает обмен.

Александр кивнул, прикидывая, что же может дать Альтиери, и его рука сама собой устремилась к карману, из которого извлекла алую ленту. Романов сам не верил, что делает это, но в следующее же мгновение последняя лента, которая у него оставалась со времен посещения Кракова, легла на стол перед Альтиери.

Синьора сжала ее между пальцев, поднесла к лицу и, повертев перед собой, сказала:

— О, это прелестно!

Затем она положила ленту возле себя и вновь принялась мешать карты.

— Ума не приложу, как вы догадались, что красный — мой любимый цвет, — зачем-то добавила она. — Но, быть может, у вас имеется какой-то определенный вопрос, который долгое время оставался без ответа? Дела сердечные? Служба?

— Вы полагаете, что сможете помочь мне? — горько усмехнулся Александр. — Скажем, пусть предметом нашего гадания будут дела сердечные. Что вы видите?

— Я вижу, что вы хотите меня испытать, — усмехнулась синьора и уронила на столик еще три карты. — Что ж, с самой первой встречи я уже догадалась, что вас с сеньором Пелагатти связывает нечто большее, чем дружба. Не нужно так на меня смотреть, сударь! Это лишь женская проницательность. Но вас, похоже, всю вашу жизнь окружали слепые женщины, раз они не смогли разглядеть очевидных вещей. Например, таких, что дамы никогда не ограничивали круг ваших интересов. Вас сильно это беспокоит, но, уверяю вас, гадалка, как и любой священник, придерживается правила, очень похожего на тайну исповеди.

Александр смотрел на нее, охваченный ужасом. На губах у него застыла легкая улыбка, источавшая недоверие. Он думал, что синьора ни за что не должна узнать, как сильно он был напуган.

— Откуда мне знать, что я могу вам доверять? — спросил он с небывалой легкостью.

— Уж поверьте мне, я наблюдала за многими судьбами. Доводилось видеть случаи занимательнее вашего, но ни одной живой душе я о них не рассказала. Я умею хранить секреты, — произнесла она загадочным шепотом и вытянула еще пару карт. — Вы правильно делаете, что наслаждаетесь настоящим, — сдержанно сказала она. — Ибо так будет не всегда…

Вдруг она нахмурилась, уронила еще несколько карт, покачала головой и сказала:

— Нет, месье Арно, ваш случай тоже уникальный! Как интересно сплетаются судьбы. Вы с вашим другом прекрасно друг друга дополняете. Вы — мечтатель! Вы тянетесь за призрачным образом обещанного счастья, но каждый раз оно ускользает от вас. Вам кажется, что вы голыми руками пытаетесь поймать воздух. Вы загнаны в тупик, вам тяжело вести борьбу, и все жизненные радости, все блага этого мира, всю чувственность, на которую способна человеческая душа, — вы ищете это в сеньоре Пелагатти. Но находите ли? Вы никогда не открывались людям, для вас проще обнажить тело, чем душу. Но какие же такие тайны скрывает ваша душа, что вы никогда никому ее не показываете? — она вытянула карту из колоды и продолжила:

— Даже с синьором Пелагатти вы искренны не до конца, но тут замешано что-то еще помимо чувств. Именно «что-то». Что-то мешает вам, ставит под угрозу ваше счастье. Но что же думает по этому поводу ваш друг? — еще одна карта упала на стол. — О, да он знает, что вы открываетесь ему не до конца, но не давит на вас. Он будто… понимает вас без слов. Какая же это редкость в наши дни! Вы поглядите, какие страсти накаляются на этом столе!

Голос Альтиери звучал где-то на задворках сознания Александра, непонятные картинки мелькали перед глазами, и она, используя общие избитые фразы, продираясь сквозь пестроту этих рисунков, очерчивала границу сути. За этим словесным потоком скрывалась правда, которая, будь она озвучена человеком, посвященным в отношения императоров, заключалась бы лишь в паре емких фраз.

Русский император больше не мог сомневаться в умениях этой женщины. Ее слова и восхищали, и вселяли в него страх.

— Эта ваша привычка скрываться… — тем временем продолжала она. — Будто вы меняете личины. Посмотрите, эта карта означает двойственность и неоднозначность, она здесь затмевает все прочее! Да, вы меняете личины. То одну, то другую. Это неудивительно, что вы решили заглянуть в Венецию, — вдруг сказала она, перестав мешать карты.

Руки ее осторожно уперлись запястьями в стол, а ониксовые глаза устремились на Александра. В них мелькнула недобрая искра и тут же погасла. Губы синьоры слегка дрогнули.

— Странно лишь, что вы решили приехать сюда не во время карнавала, — продолжила она. — Впрочем, вряд ли венецианские масочники смогли бы соревноваться с вами в своем удивительном искусстве. Поверьте мне, свет, исходящий от вас, не под силу скрыть ни вольто, ни бауте***, месье Арно. Или… быть может, мне стоит называть вас «сир»?

Последнюю фразу она произнесла полушепотом.

Еще некоторое время Александр спокойно смотрел на нее, не желая верить в услышанное. Здравый смысл упорно твердил ему, что этого не может быть. Не может быть, чтобы эта женщина прочитала его целиком по каким-то глупым картинкам вплоть до того, что точно определила, кем он являлся на самом деле.

Первой мыслью Романова было подскочить, опрокинуть стол вместе с картами и заставить Альтиери молчать, даже если для этого ему бы потребовалось применить силу. Внезапно он осознал, как же сильно его раздражала ее улыбка, которая то появлялась, то исчезала на алых губах, таких ярких по сравнению с мертвенной бледностью лица сеньоры.

Подскочить со стула и постараться скрыться среди гостей значило признать свое поражение. Александр призвал себя к спокойствию, несмотря на то, что сердце его бешено колотилось где-то в горле.

Если синьора лишь догадывалась о чем-то и ждала его ответной реакции, чтобы подтвердить свое предположение, у него были пути к отступлению. Да что там к отступлению! Если это было лишь предположение сеньоры, он мог легко уничтожить его просто потому, что не воспринял бы этот выпад всерьез.

Но если у Альтиери были доказательства…

— Странно, что после всей чепухи, которую вы говорите с таким серьезным видом, люди все еще верят вам, — Александр рассмеялся. — Вы хоть сами верите в то, что говорите? Сперва вы рассказываете нам про Александра Македонского, теперь называете меня «сир». «Сир»! Да если бы император узнал, что бедного музыканта называют его титулом с такой серьезностью, он был бы вне себя от гнева!

Синьора опустила глаза и хищно улыбнулась. Романов был уверен, что его роль была сыграна убедительно, но улыбка сеньоры заставила все внутри него похолодеть.

— Император, о котором вы говорите, сейчас беседует с полковником Мюллером, — спокойно сказал Альтиери, поднимая глаза на Александра. — И я более чем уверена, что с вашим титулом я не ошиблась. О нет, не смотрите так на карты, дело вовсе не в них.

— Чего вы хотите? — возражать было бесполезно, Романов нахмурился.

Его ладонь, до этого спокойно лежащая на колене, сжалась в кулак.

— Я хочу лишь поговорить с вашим спутником, — тихо проговорила синьора. — Наедине.

Chapter Text

Полковник Мюллер был честолюбив, напыщен и смешон. В салоне синьоры Альтиери он собрал вокруг себя компанию молодых людей, которые с открытыми ртами слушали то, что полковник выдавал за свое знание политики.

Наполеон прибился к этой группке вовсе не случайно. Сперва он думал, что найдет в лице Мюллера ниточку к интересам и планам Австрии, чтобы знать, к чему быть готовым, однако позже он смог убедиться, что такого болвана, каким был полковник, не стали бы посвящать ни в какие государственные планы или тайны. Поэтому Наполеон устроился на стуле с резной спинкой и, медленно потягивая шампанское из своего бокала, всеми силами старался не расхохотаться.

Полковник то и дело поглядывал на него, вероятно помня, что их политические взгляды столкнулись в антракте. Наполеон же важно кивал ему, будто признавал его правоту, и напыщенный полковник был вне себя от гордости.

В какой-то момент Наполеон почувствовал, как чья-то нежная рука ложится на его плечо и, оглянувшись, увидел Александра. Романов выглядел обеспокоенным. Он кивком пригласил Наполеона отойти от кружка Мюллера, и Бонапарт не мог не повиноваться.

— Вам тоже стоило бы послушать, что тут весь вечер вещает полковник, — негромко сказал Наполеон. — Это же не человек, а сборник анекдотов, давно меня так никто не смешил!

Александр никак не отреагировал на эти замечание о Мюллере, лишь обеспокоенно оглянулся по сторонам и тихо произнес:

— Синьора хочет поговорить с вами.

— О, избавьте меня от этой шарлатанки, пусть идет к черту со своими картами! — проворчал Наполеон и уже хотел было вернуться к полковнику, как Александр схватил его за плечо и прошептал почти на ухо:

— Она знает, она все знает. Она назвала меня «сир», мы должны бежать.

Остатки веселости пропали с лица Бонапарта. Он нахмурился и отстранился от Александра. Повторять дважды ему не требовалось.

Наполеон подозревал. Он подозревал неладное еще когда им доставили чертову записку, но любовная безмятежность сделала свое дело, и он стал так слеп, что не разглядел врага на расстоянии вытянутой руки. Почему врага? Наполеон был уверен, что друзьям не пришло бы в голову следить за ним.

— Медленно, неторопливо возвращайтесь в «Данте», — произнес Наполеон одними лишь губами. — Соберите все наши вещи, наймите лодочника и отправляйтесь на материк. Ждите меня не берегу не более двух часов. Если спустя два часа после вашей высадки я не вернусь, отправляйтесь в ближайшую деревню, нанимайте экипаж и езжайте без меня. Возражения не принимаются.

Ему самому стало больно от того, каким холодным тоном он отчеканил эти инструкции, будто отдал военный приказ. Наполеон осознал это, лишь когда глаза Александра отчего-то заблестели, и он кивнул, поджав губы.

— Медленно, — прошептал Наполеон и на прощание положил руку на плечо Александра.

У противоположной стены его дожидалась Альтиери.

Завидев его, она жестом указала ему следовать за ней, и Бонапарт поспешил в указанном направлении. Внезапно он ощутил себя совершенно беспомощным, догоняя эту женщину.

Быть может, ее дом был окружен отрядом вражеской армии. Но чьей? Австрийцы, пруссаки, англичане? Может, она вела его на верную смерть! Даже если это было так, в тот момент Наполеон почему-то подумал о том, что, по крайней мере, он сделал все возможное, чтобы Александр спасся.

Бонапарт был безоружным. С чего бы простым гражданам носить с собой револьверы в театр и на званые вечера? А с чего бы императорам полагать, что они способны хотя бы на один день действительно стать простыми гражданами?

Альтиери пригласила его войти в плохо освещенный кабинет, находящийся в конце коридора — достаточно далеко от гостиной, чтобы кто-либо из гостей услышал крик. Выстрел бы наверняка услышали все.

По звуку плескавшейся воды Наполеон определил, что окна кабинета выходили на один из маленьких каналов, и заранее уже прокладывал путь бегства на случай, если они с Альтиери окажутся в кабинете не одни.

— Много ли здесь ваших друзей, сударыня? — будничным тоном поинтересовался он.

Синьора закрыла за собой дверь, оставив ключ в замочной скважине. Так она показала Бонапарту, что его жизни ничто не угрожает. Наполеон настороженно проследил за этим действием, размышляя о том, не относился ли и ключ в замке к числу тех уловок, которые уже успела применить к ним синьора.

Альтиери подошла к рабочему столу, заваленному бумагами, и, повернувшись к Наполеону лицом, спокойно произнесла:

— Все мои друзья наслаждаются вечером в гостиной. Мы здесь совершенно одни.

— Знаете, эта атмосфера вдохновляет на довольно близкий разговор, — хмыкнул Бонапарт. — Закрытая дверь, и так мало свечей…

— Как можно, сир! — обиженно воскликнула синьора и ухмыльнулась. — Я не могу заставить вашего спутника ревновать.

«Вот, что имел в виду Александр, когда говорил, что синьора все знает!» — пронеслось в голове у Наполеона.

— Ваша осведомленность наталкивает меня на определенные мысли, — сказал Бонапарт уже более серьезно. — Некоторое время вы явно следили за нами, хотя бы при помощи хозяина «Данте». К слову, благодарю за эти чудесные комнаты, мы провели там немало замечательных часов! Итак, о чем это я? Ах да, слежка! Я просто не поверю в то, что вы с помощью каких-то карт смогли определить, кто мы на самом деле. Значит, вы — шпионка. Остается лишь последний вопрос: кому выгодно шпионить за мной? Но и он неимоверно легок. Вы — коренная итальянка, уж это я без труда могу заметить, но, готов поклясться, вы назвали нам свою девичью фамилию! Вы ведь наверняка не синьора, разве я не прав?

На лице синьоры появилась одобрительная улыбка.

— Браво, сир, — спокойно сказала она. — Мой муж служил в британском флоте, и если бы Вашему Величеству не вздумалось уничтожить Англию, он бы и по сей день был на службе у короны. Он погиб в битве при Трафальгаре два года назад.

— О, я вижу. С тех пор вы не снимаете траур, — догадался Наполеон.

— Но не только по мужу, — голос Альтиери едва заметно дрогнул, но она лишь выше подняла подбородок, и в ее черных глазах мелькнула холодная ненависть. — Я ждала ребенка. Это должен был быть мой первенец, все пророчили мне рождение наследника, и я была так рада подарить его моему Генри… Но я потеряла его, когда мне сообщили о смерти моего мужа. В этом виноваты вы.

На мгновенье Наполеон растерялся, почувствовав к Альтиери необъяснимую жалость. Он, который так долго мечтал о собственном наследнике, слишком хорошо понимал природу той боли, которая была заключена в словах синьоры. И, едва подумав об этом, он одернул себя и воззвал к хладнокровности. Быть может, Альтиери всего лишь знала, за какие ниточки нужно потянуть, чтобы застать оппонента врасплох, а о том, что у императора все еще не было сына, шептались все.

Следующей мыслью, плотно засевшей в его голове был сам факт обвинения. Безумная женщина решила отомстить Наполеону за сражение, в котором он даже не принимал участия! Значит, либо британцы убедили Альтиери в том, что виновным был именно Бонапарт, либо она вовсе выдумала эту историю с мужем, чтобы в случае чего Наполеон не смог потом ее найти.

— О, я вижу, вами движет жажда мести, — спокойно сказал Наполеон. — Есть ли в мире иной народ, который был бы так одержим местью? Быть может, вы стали британской подданной, но в душе остались итальянкой.

— Довольно! — воскликнула Альтиери. — Если бы вы были настолько же проницательны неделю назад, этого разговора бы не состоялось, но теперь вы заплатите за смерть моего мужа и нашего нерожденного сына! Вы в ловушке, сир. Теперь вся Европа узнает о вашей греховной связи с русским императором. Ваши подданные отвернутся от вас, и вы потеряете их доверие, власть, армию… Вы потеряете все!

— О, я напуган! — Наполеон усмехнулся, сократив расстояние между ним и синьорой ровно на один шаг. — Что вы сделаете? Пустите очередной гадкий слух обо мне? Я вас уверяю, никому и никогда не удастся переплюнуть маркиза де Сада. К слову, он сейчас прекрасно себя чувствует в Шарантоне*, — добавил Наполеон.

— Слух? — усмехнулась синьора. — Разве слухи не имеют свойства превращаться в факты, если у произошедшего есть свидетели? Все мои свидетели, за исключением хозяина «Данте», находятся в гостиной.

— Кто-то пустил слух, остальные его подхватили, — пожал плечами Наполеон. — Вы лишь угрожаете мне, а я был готов к шантажу.

— Английская корона желает, чтобы вы капитулировали, сир, — сверкнула глазами синьора. — Она желает, чтобы вы расторгли Тильзитский договор и перестали искать поддержки у Российской империи. Английская корона не признает вашу империю действительной. Вы — узурпатор!

— Вы не сообщили мне сейчас ничего нового, — скучающе заметил Наполеон. — Это лишь малая часть того, чего хочет от меня Британия. Скажите, может, мне еще Бурбонов по дороге в Париж с собой захватить, чтобы по приезде сразу же посадить так называемого Людовика XVIII на законный престол?

— Вы еще смеете шутить! — воскликнула Альтиери. Ее пальцы вцепились в столешницу так сильно, что их костяшки побелели.

— Прошу меня простить, синьора, но без смеха на эту ситуацию не взглянешь.

— Если вы не расторгнете договора, вся Европа узнает о вашей связи!

— Не знаю, насколько хорошо вы сами о ней осведомлены, — хмыкнул Наполеон. — Английские шпионы вынюхивали что-то в Тильзите, об этом мне известно. Но то, что им удалось узнать — лишь обрывки фраз, у которых нет доказательств. То, что вы видели в Венеции тоже сложно назвать полноценным наблюдением. Да и что, собственно, вы видели? Двух императоров, прогуливающихся по улице, сидящих в вашей ложе в театре?

— Вы забываете про то, что в гостинице у стен тоже были уши, — коварно улыбнулась Альтиери.

— Даже если и так, — Наполеон оставался спокойным. — Вы хотите растоптать мою репутацию, вы ищите мира с Россией. У Англии и России, насколько мне известно, все это время были хорошо налаженные торговые отношения, которые приносили англичанам неплохую прибыль. Однако, в начале века Англия уже один раз вмешалась в дела императорской семьи, удастся ли ей это теперь?

— Я не понимаю, о чем вы… — на лице синьоры промелькнула растерянность.

— Я вижу, вам нравятся эти игры в шпионов, — продолжил Бонапарт, приблизившись к ней на шаг. — Все эти вуали, маски, загадочность. Вам нравится делать вид, что вы разбираетесь в политике, но вы заигрались, милая. Настолько заигрались, что вам не хватает ума догадаться, что вы — лишь пешка в настоящей, более жестокой игре. Вы посланы сюда лишь, чтобы запугать меня. Мол, британское правительство о многом уже знает. В таком случае, оно также знает, что, растоптав мою репутацию, вы растопчете репутацию русского императора. Мы — две нераздельные стороны одной медали. Опозоренный русский император вряд ли будет достойным союзником, вы не находите?

Синьора молчала. Ее алые губы теперь стянулись в тонкую нитку. Она кусала их, прятала взгляд глубоких ониксовых глаз и сильнее цеплялась в столешницу, будто эта ничтожная точка опоры могла спасти ее от поражения.

— Вы же понимаете, что даже после всех ваших слов я не оставлю попыток отомстить вам? — наконец сказала синьора. — Уже завтра все местные газеты будут трубить о том, что вы были замечены в Венеции, и это только начало!

— Разве не может король Италии навещать свои собственные владения? О газетах не беспокойтесь, едва я окажусь в своем парижском кабинете, я позабочусь о свободе печати.

— Вы не знаете, что ждет вас потом, Англия раздавит вас, уничтожит! И мой милый Генри будет отомщен!

— Вы никогда не задумывались о том, кому нужно мстить, сударыня? — вкрадчиво прошептал Наполеон. — Быть может, тому, кто начал эту войну? Ведь вы не англичанка. Даже после замужества вы ею не стали, в вас кипит итальянская кровь, а я освободил Италию. Кто вы, если не предательница?

Последние слова Наполеона были полны презрения. Ему дела не было до чувства морали синьоры, он даже не презирал ее, но считал, что на это чувство можно с легкостью надавить, чтобы заставить синьору молчать.

Она лишь смотрела на него глазами, полными страха и ненависти, и в какой-то момент Наполеону показалось, что разговор их окончен, поэтому он кивнул самому себе и повернулся в сторону двери, чтобы покинуть навсегда этот проклятый дом.

Непонятный шорох платья сзади заставил его остановиться.

Бонапарт вовремя повернулся, чтобы схватить подкравшуюся к нему Альтиери за руку, в которой она сжимала взявшийся не пойми откуда кинжал.

— Прятать оружие под юбкой? Умно, — спокойно сказал он, хотя чувствовал, что уже начинает терять самообладание. — Но поступок ваш глуп, безмерно глуп.

— Вы заплатите за всю кровь, что пролили! За все страдания, которые причинили мне! — прошипела синьора, пытаясь вырваться, но Бонапарт сжал ее руку сильнее, и кинжал упал на пол, сопроводив это падение металлическим звоном.

— Даже если это ваше пророчество окажется правдивым, в чем я очень сомневаюсь, не вам решать мою судьбу, сударыня, — холодно проговорил Наполеон, всматриваясь в бездонные глаза Альтиери. — Я не хочу больше слышать о вас. Я даю вам две недели, чтобы вы покинули Италию. Куда вы побежите, решать уже вам. Но я бы советовал бежать прочь из Европы, ибо скоро здесь не останется ни одного города, в котором бы не было моих глаз и ушей.

С этими словами он отпустил ее руку, и синьора отпрянула к окну, глядя на него затравленным зверем. Наполеон медленно наклонился, поднял с пола кинжал, и, лениво изучая его лезвие, произнес:

— Не возражаете, если я возьму его, как сувенир из Венеции? Он будет напоминать мне о том, что победа, одержанная Англией у мыса Трафальгар, явно стоила крови вашего мужа.

Он еще раз взглянул на шумно дышащую синьору и вышел прочь из кабинета.

Лодочник запросил вдвое больше денег, чем если бы перевозил Наполеона днем, но деньги были последней вещью, которая заботила императора французов. Весь путь, от спокойных темных вод главного канала до мягкого песка на противоположном берегу, Наполеона не покидало непонятное чувство тревоги.

Он с некоторым облегчением смотрел на удаляющиеся огни Венеции. Чем меньше они становились, тем спокойнее ему дышалось.

Ночью морская вода казалась черной. Наполеон то и дело вглядывался в темноту, охватившую противоположный берег, пытаясь различить там какое-то движение или иной признак присутствия Александра, но капризная луна спряталась за тучи, и берег оставался погруженным во мрак.

Несколько раз Наполеон возвращался к пульсирующей в висках мысли, что его едва не убили. Его пугала даже не возможность быть убитым в рассвете лет, а скорее сам способ такого убийства. Пасть от руки женщины, подобно Марату! Какое унижение для императора французов!

Столько раз он мог быть ранен и убит на поле сражения! Он пережил Аркольский мост, сам дивясь своей смелости стать столь явной мишенью, пережил атаки мамлюков и чуму, заставшую французскую армию в Сирии. Он пережил взрыв адской машины и смог чудом избежать гильотины после казни Робеспьера, чтобы теперь пасть от руки какой-то итальянки! Нет, им овладел вовсе не страх, а возмущение.

Наполеон осторожно нащупал рукоятку кинжала, который все это время прятал в рукаве на случай опасности. Помедли он хотя бы мгновение, и этот кинжал оказался бы у него в спине!

От этой мысли ему стало не по себе. Все события вечера казались Бонапарту слишком абсурдными, чтобы быть реальностью, будто пару часов назад он уснул в этой лодке, медленно направляющейся к материку, и ему приснился странный сон, в котором британцы опять не давали ему покоя. Но рукоятка кинжала слишком сильно упиралась в его предплечье, и он даже похвалил себя за то, что взял его с собой, только не в качестве сувенира, а как напоминание о том, что разговор с Альтиери произошел на самом деле.

Когда лодка причалила к берегу, Бонапарт подождал, пока сонный гондольер отплывет от суши на некоторое расстояние, и только потом кинулся искать Александра. Его ноги проваливались в противный песок и замедляли шаг, а из-за проклятых туч ничего не было видно.

Вдруг шагах в двадцати от него загорелся фонарь. Бонапарт остановился, вглядываясь в темноту. Фонарный свет очертил чье-то взволнованное лицо и растрепанные светлые волосы.

Александр его дождался.

Не помня себя от радости, Наполеон бросился к нему и крепко сжал в своих объятьях, не давая русскому императору что-либо сказать. На какое-то время Наполеон смирился с мыслью, что Александр уедет из Италии без него, настолько смирился, что Александр, дожидавшийся его на берегу, показался Бонапарту восьмым чудом света.

И теперь они стояли на холодном песке, держась друг за друга, думая каждый о своем, но больше всего — о том, что им не суждено было расстаться этой ночью.

Незаметные волны ночного штиля тихо ударялись о берег, увлекая за собой с тихим шелестом песчинки. Повсюду пахло солью и водорослями, а луна наконец изволила показаться из-за туч, очерчивая размашистыми мазками лунную дорожку, уходящую куда-то за горизонт.

— О чем вы с ней говорили? — вдруг спросил Александр.

Наполеон отстранился и оглядел дорожные сундуки, аккуратно сложенные друг на друга на песке. Фонарь, который Романов поставил сверху, придавал им неясные черты плоских прямоугольников, выглядывающих из ночной мглы.

Наполеон вновь повернулся к Александру и сказал:

— Давайте я перескажу вам наш разговор по дороге. Не хочу тут задерживаться. Где-то совсем поблизости есть деревня. Быть может, мы доберемся до нее к утру.

Александр кивнул и подхватил фонарь. Каждый взял свои вещи, и они медленным шагом двинулись к проселочной дороге, желая поскорее оставить позади себя ненавистное побережье.

По дороге Наполеон поведал Александру о том, что произошло между ним и Альтиери, пока русский император в спешке покидал гостиницу, однако умолчал об инциденте с кинжалом. Александр внимательно выслушал его рассказ, а потом спросил:

— Как думаете, те люди в гостиной знали? Я имею в виду, что она говорила о них, как о свидетелях.

— Я не думаю, — покачал головой Наполеон. — Она блефовала. Я сомневаюсь, что она посвятила бы этого болвана Мюллера в подробности столь тонкой интриги.

— Тонкой? — переспросил Александр. — Мне показалось, что вы сочли все ее угрозы глупостью.

— Скажем так, будь она более опытна в этом деле, ей бы легко удалось загнать меня в тупик. У нее на руках были превосходные данные. С таким обилием информации и доказательств Талейран бы провернул уже нечто грандиозное, но Альтиери — лишь маленькая рыбешка среди стаи этих акул, взращенных дворцовыми интригами. Опытный человек умеет прощупывать почву и следить за реакцией своего собеседника, он действует очень аккуратно и никогда не дает волю эмоциям, но Альтиери — женщина. У этих существ эмоции всегда затмевают здравый смысл, тем более она была так одержима этой жаждой мести…

— Но если она так неопытна, как вы говорите, она легко могла все рассказать Мюллеру, — предположил Александр. — И посвятить как минимум половину своих гостей в суть происходящего…

— Я сказал «неопытна», — напомнил Наполеон. — Это не значит «глупа». Она наверняка знает, что многие итальянцы преданы мне, таковые могли легко оказаться и среди ее гостей, тогда бы это доставило ей немало проблем. Быть может, ее бы даже заключили под стражу. О нет, я могу быть уверен лишь в том, что обо всем знали лишь она и хозяин «Данте», который теперь не станет очернять мое имя.

— Значит, нам с вами не о чем волноваться? — с надеждой спросил Александр.

— Разве нам и так не хватает причин для волнения? — грустно усмехнулся Наполеон. — Забудьте об этом инциденте. Англии не выгодно рушить вашу репутацию, можете быть спокойны.

— Но а ваша репутация, Наполеон? Ваша?

— О моей тем более не беспокойтесь. Я буду надеяться, что уж мои угрозы подействовали на эту чертовку.

Такой ответ вроде удовлетворил Александра, и Наполеон постарался направить разговор в более жизнерадостное русло, чтобы мысли об Альтиери не омрачали их дальнейшего путешествия.

Они шли, болтая о каких-то пустяках, как будто оба негласно поставили табу на обсуждение политики и синьоры в ту ночь.

Александр рассказывал о своем детстве. У него вышел длинный монолог, большую часть которого он посвятил тому, как мастерски научился подстраиваться под бабку или отца, чтобы оба ничего не заподозрили. Наполеона это позабавило, но в то же время он отметил про себя, что нашел еще один ключ к разгадке клубка непонятностей, скрытых в Романове.

К деревне они вышли ближе к утру, когда небо приобрело серый оттенок, а в высоких кронах деревьев птицы начали свою привычную перекличку. Они долгое время искали карету с кучером, пока злобного вида старуха не крикнула им, что карет у них никогда не водилось, а ежели синьоры желают перевезти их куда-то, пусть идут к кузнецу, у которого есть повозка.

Никогда бы Наполеон не подумал, что часть пути им придется проехать на повозке, запряженной хромой кобылой. Однако, это было лучше, чем нечего. Кузнец пообещал, что довезет их до ближайшего города, где они смогут нанять экипаж. Александр аккуратно попросил, чтобы этим городом была не Венеция, однако кузнец не понял шутки.

Внутри повозки была постелена сухая солома, на которую императоры легли, не в силах больше как-либо влиять на обстоятельства. Они тащились безумно медленно по сравнению с той скоростью, на которую рассчитывали в поисках экипажа. Повозка тащилась, а они лежали на соломе, пахнущей далекими полями и летним солнцем, будто они вернулись в Тильзит на несколько месяцев назад.

Над ними медленно, одно за другим, проплывали облака, за которыми пряталось обманчивое ноябрьское солнце. Иногда оно появлялось на ничтожных клочках скрывающегося за облаками голубого неба и тут же исчезало, холодное и неприветливое.

Лишь после нескольких долгих минут наблюдения за однообразным небом Наполеон вдруг осознал, каким же холодным был ноябрь. Его ноги совсем закоченели, а фрак, который так старательно чистил Констан в Дрездене, покрылся ледяной утренней росой, когда они только вошли в деревню, и теперь стал совсем влажным.

Наполеон почувствовал, как его начинает пробивать дрожь. Он терпеть не мог холод.

Александр лежал рядом с ним безмолвно и спокойно. Наполеон чувствовал, как равномерно вздымается его грудь. На долю мгновения ему даже показалось, что русский император спал, и Бонапарт придвинулся к нему поближе, чтобы согреться.

— Бог мой, вы совсем замерзли! — тут же прошептал Романов, повернув к нему голову.

Наполеон хотел было возразить, но предательская дрожь в руках выдавала его с потрохами. Тогда Александр обнял его обеими руками и крепко прижал к своей груди, так что Наполеон мог слышать, как бьется его сердце.

Голова Бонапарта лежала на плече русского императора, и Наполеон чувствовал, горячее дыхание Александра, обдающее его макушку. Постепенно неприятная дрожь стала отступать.

— Чтоб еще когда-нибудь я путешествовал в проклятой телеге! — тихо проворчал Наполеон, впрочем, теперь он был куда менее недоволен своей участью.

— Чтоб еще когда-нибудь я ходил к гадалкам! — подхватил Александр, и оба императора рассмеялись.

Кузнец высадил их в ближайшем городке, где императоры наняли экипаж и, не теряя времени, помчали в сторону австрийской границы. Единогласно было принято решение добраться до Кракова и расстаться уже там.

— Нам нельзя задерживаться ни на минуту, ангел мой, — сказал Наполеон, когда их новый экипаж тронулся в путь. — Будем делать остановки только чтобы сменить лошадей, на этом все. Я должен как можно скорее вернуться во Францию и отправить своих людей в Венецию. Альтиери там быть не должно.

— Вы сказали, что в газетах напишут о вашем визите в Венецию, — вдруг вспомнил Александр. — Как вы сможете объяснить это?

— Здесь нечего объяснять, — отмахнулся Наполеон. — Король Италии приехал в свои владения. Навел порядок. Для подстраховки я отдам некоторые распоряжения по обустройству города, чтобы ни у кого не возникало сомнений.

— Это хорошо, — выдохнул Александр. — У вас есть четкий план действий, вы как будто… всегда ко всему готовы.

— Нужно предвидеть наихудшие развития событий, ангел мой. В жизни, на поле сражения. Я рассматривал возможные исходы нашего путешествия, и во многих из них нас узнавали.

Александр удивленно приподнял брови. У него под газами залегли тени усталости, волосы торчали в разные стороны в совершенном беспорядке, а к ткани фрака то тут, то там, прилипло сено, но, даже несмотря на это, он продолжал представлять собой воплощение грации.

— То есть, вы так беспокоились о нашем «инкогнито» и все равно готовились к тому, что нас узнают? Какой тогда у вас был бы план?

— Давайте не будем об этом, прошу вас, ведь все обошлось, — устало сказал Наполеон. — Если не Альтиери, то нашелся бы кто-то другой. Я более чем уверен, что нашелся бы. Английские шпионы повсюду, всегда настороже. Если они что-то увидят, услышат, выведают — короткая записка, лишь пара слов, — и об этом уже осведомлены в Лондоне.

Александр нахмурился и устремил взгляд в окно. Некоторое время он сидел так, размышляя о чем-то, а потом сказал:

— России не хватает такой хорошо развитой сети шпионов за границей. Я обязательно об этом подумаю.

— Да уж, Альтиери заставит об этом задуматься, — хмыкнул Наполеон.

— Я лишь одного не могу понять, — Александр явно пребывал в замешательстве. — Как она догадалась, что мы — это мы? В какой-то момент мне показалось, что она определила это по картам!

— Чушь! — воскликнул Наполеон. — Это невозможно. Он использовала их как отвлекающий маневр. Сами посудите: весь ее образ был овеян некой загадкой, так что нас обоих почти не удивило наличие у нее этих карт. Но сперва, держу пари, она думала, что сможет заболтать нас обоих. Если бы не Мюллер, который развлекал меня весь вечер, ей бы это удалось.

— Она сказала мне, что карты могут дать ответ на любой мой вопрос, — тихо произнес Александр.

Наполеон моргнул, пытаясь понять, слушал ли Александр его тираду с разоблачением Альтиери, и тогда Романов посмотрел ему в глаза.

— Она сказала, что карты ответят на любой мой вопрос, — повторил он увереннее. — И когда она начала их раскладывать… я… Боже мой, она говорила очень много и описала все именно так, как оно есть на самом деле. Я имею в виду не то, что можно понять с помощью наблюдения издалека, она будто… заглянула ко мне в душу!

— Шарлатанки вроде нее видят людей насквозь, — махнул рукой Наполеон. — Это их работа. Им нужно лишь взглянуть вам в лицо.

— Быть может, они и видят людей насквозь, — Александр кивнул. — Но она видела насквозь меня! Меня! Никому никогда этого не удавалось, и пока я пытался оправиться от этого потрясения, она нанесла мне решающий удар. Быть может, я слишком запоздало отреагировал…

— Вот видите, все это она делала специально, чтобы напасть на вас, когда вы будете наиболее уязвимы. В этом ей таланта не занимать, ей лишь нужно научиться плести интриги, — хмыкнул Наполеон.

— Значит, до этого ее снабжали информацией другие английские шпионы?

— О да, вопрос лишь в том, с какого момента они начали следить за нами, — протянул Наполеон. — Вероятнее всего, они смогли нагнать нас уже в Австрии, если, конечно… — он вдруг замолчал, покачал головой, отгоняя непрошеные мысли прочь, а потом громко рассмеялся.

— Что? Что такое? Почему вы смеетесь? — рассеянно вопрошал Александр, пока Наполеон не успокоился и не сказал:

— Я вдруг представил себе, что сломанное колесо у нашей кареты тоже было подстроенным трюком.

Александр обессилено откинулся на спинку сидения.

— Быть такого не может…

— Ангел мой, не переживайте, это всего лишь мое предположение! Где теперь мы сыщем нашего старого кучера? Хотя, впрочем, наверняка удобно получать сразу два гонорара от разных господ. Интересно, сколько малец заработал за нашу короткую Одиссею?

— Боже мой, перестаньте! Я теперь не прекращу думать об этом и умру со стыда!

Александр спрятал в лицо в ладонях, но Наполеон заметил, как сотрясались его плечи от тихого смеха. Тогда Бонапарт перебрался на сиденье к Александру и коснулся руками его запястий, безмолвно настаивая на том, чтобы русский император показал свое лицо.

Губы Александра продолжали расплываться в улыбке, которая была чем-то вроде тени прежнего веселья. Его глаза блестели усталостью, что было неудивительно — много часов императоры провели без сна, но у них все еще оставались силы на то, чтобы не падать духом.

Наполеон склонился к нему так, что между их лицами расстояние стало совсем ничтожным, и прошептал:

— Ангел мой, ваш фрак все еще влажный от росы, как же вам не холодно?

Он не дал Александру ответить, впиваясь в его губы жадным поцелуем, впрочем, русский император не возражал. Он также не был против того, чтобы Наполеон наконец избавил его от мерзкого фрака, который помимо росы впитал в себя еще дорожную пыль и запах сена.

Наполеон продолжал целовать его, будто все предыдущие дни они не провели вместе за тем же занятием. Он сам не мог объяснить себе этот непонятный голод по теплоте чужого тела. Наполеон не мог понять, почему каждый раз, когда он спускался дорожкой поцелуев к точеным ключицам, все внутри него вспыхивало неудержимым пожаром, как будто зима даже не думала приближаться.

Наверно, императоры еще не до конца осознавали своей удачи, не осознавали, что им удалось вырваться из цепких лап возможного скандала, и последние несколько часов их чувства были так напряжены, что обоим нужно было забыться. Нужно было, чтобы их разум окутал туман исступления, когда становится плевать совершенно на все.

Наполеон не помнил, как Александр оказался сидящим на его коленях. На русском императоре осталась лишь рубашка, через разрез которой открывался вид на грудь и ключицы. Он держал лицо Наполеона в своих ладонях и, склонившись над ним, покрывал поцелуями глаза, лоб, щеки…

Они слились воедино, будто в последнем танце изголодавшихся по ласке тел. Наполеон закусил губу до крови, чтобы не застонать от удовольствия, когда Александр едва качнул бедрами, прижимая его лицо к своей груди. Он шумно вздыхал, когда поднимался и опускался в том темпе, который считал нужным, и Бонапарт никак не мог препятствовать его порыву вести в этом танце.

Император французов лишь восхищенно наблюдал за тем, как Александр запрокидывает голову и тоже кусает губы, чтобы не застонать. При этом взгляду Наполеона открывалась тонкая бледная кожа шеи, под которой бойко пульсировала соблазнительная жилка, и Наполеон припал к этой шее губами, оставляя на ней грубые красные отметины.

Ему хотелось, чтобы Александр двигался быстрее. Его медлительность сводила Бонапарта с ума и заставляла тихо рычать, прикусывая зубами кожу на шее любовника. Но разве мог ли он отдавать приказы русскому императору? О, никогда в жизни! И в особенности — не теперь!

Когда они вновь смогут встретиться?

Неизбежность возвращения подкрепляла отчаяние, которое, капля за каплей, собиралось в сердце императора французов. Экипаж беспощадно нес их в обратном направлении, на север, где было бы еще холоднее не только потому, что это север, но еще и потому, что им вновь предстояла разлука.

В какой-то момент Наполеон осознал, что он мог сколько угодно пытаться испить до дна кубок этой греховной страсти. Он мог пить и пить, подобно беспризорному скитальцу, что много дней провел в безводной пустыне, но его кубок никогда бы не опустошался, ровно как и жажда — никогда бы его не покидала.

Эта мысль питала безумие, овладевшее им, и тогда Наполеон положил ладони на бедра Александра, заставляя его опустится ниже, чем обычно. Романов удивленно вздохнул и задрожал всем телом от накатившего на него удовольствия. Его пальцы впились в плечи Наполеона, и Бонапарт почувствовал, как его разум заволакивает пелена наслаждения. Чувство безысходности куда-то пропало.

Александр устало положил щеку на голову Наполеона, прижимая его к своей вздымающейся груди и даже не думая слезать с его колен.

Так они просидели некоторое время, пока Александр не пробормотал где-то сверху:

— Вы бы знали, как теперь я хочу спать!

Наполеон опять опоздал на завтрак, не сразу это осознав. Он не замечал ничего вокруг: ни слуг, ни расступающихся перед ним придворных. Ноги сами несли его в нужном направлении, хотя он все еще не мог понять, зачем ему нужно было куда-то идти.

Бонапарт ни с кем не поздоровался. Он не был голоден, но, едва сел за стол, стал машинально поглощать пищу, не чувствуя вкуса.

В памяти снова и вновь всплывали последние минуты, проведенные вместе с Александром, их неправильное и поспешное прощание, а после этого — пустота. Они прибыли в Краков глубокой ночью, и оба понимали, что не имели права задержаться в герцогстве Варшавском ни на минуту дольше, чем позволяли обстоятельства. И Александр, и Наполеон могли лишь догадываться о том, что может повлечь за собой их медлительность и чем она может для них обернуться.

Наполеон не любил долгих прощаний. Он повторял эту давно заученную фразу каждый раз, когда предстоящее ему прощание выворачивало наизнанку его зачерствевшую душу. Или, быть может, если он так хорошо чувствовал подступающий к горлу ком разлуки, душа его была не такой уж и черствой?

Как бы то ни было, он отвел Александра во тьму, до которой не мог достать желтый свет каретных фонарей, где оба они почувствовали себя на миг чуть свободнее, чем при свете, и заключил русского императора в длительные объятия. Наполеон знал, что, отпустив Александра теперь, он отпустит его на долгий и неизвестный срок, полный прежних мечтаний и вопросов, полный бесконечных мыслей о предстоящей встрече. Встретятся ли он вновь? Наполеон верил, что да. Он верил, что это маленькое путешествие было только началом.

Он очнулся только когда кто-то настойчиво кашлянул на противоположном конце стола. Наполеон тут же поднял взгляд и увидел жену, а потом он понял, что они были в столовой совершенно одни.

В отличие от мужа, императрица Франции даже не притронулась к еде и вот уже несколько минут пронзала нерадивого супруга взглядом, надеясь хоть на какую-то реакцию с его стороны… которой не последовало.

Наполеон отложил приборы и вскинул брови, ожидая, что Жозефина заговорит первой. Похоже, она этого и ждала.

— И почему ты мне не сказал, что отправляешься в Италию? — спросила она с ярким упреком. — Вряд ли такая обыденная поездка относится к числу государственных тайн, так почему же я узнаю о ней из газет?

— Мне кажется, или ты сожалеешь, что не составила мне компанию? — усмехнулся Наполеон, вновь принимаясь за еду.

— Уверена, посещение юга помогло бы мне поправить здоровье, — ответила она.

— Ты и так каждый год ездишь на юг поправлять здоровье. Целебные источники, солнечные ванны, средиземноморская кухня. Скажи мне, неужели от этого был хоть какой-то результат? Или ты ждала меня здесь, чтобы все-таки сообщить, что беременна?

Жозефина поджала губы и опустила взгляд на тарелку.

— Нет, — тихо сказала она. — Быть может, в этот раз мне бы удалось…

— Любовь моя, это была деловая поездка, которая наоборот навредила бы тебе, — продолжил Наполеон. — Все это время я почти не вылезал из своего экипажа.

— Однако у тебя было время сходить в театр в Венеции! — вдруг воскликнула она. — Нет, не нужно оправдываться, об этом тоже написали!

Наполеон нахмурился.

— Неужели? И что же обо мне написали? — спросил он.

— Тебя видели в ложе синьоры Альтиери. Только не говори мне, что не знаешь эту особу!

— Меня больше удивляет, что ты ее знаешь, любовь моя.

Жозефина фыркнула и залпом осушила стакан с апельсиновым соком.

— Я знаю ее еще со времен поездки в Милан в девяносто шестом году, — сообщила она.

— А, той самой поездки, когда ты притащила с собой этого… как его…

Наполеон постарался сделать вид, что не помнил Ипполита, но такое оскорбление забыть было крайне сложно.

— Я говорю сейчас не о нем! — воскликнула она, но щеки ее покраснели. — Этой Альтиери тогда едва стукнуло двадцать, и она была замужем за каким-то старым австрийцем. Я тогда побывала в ее салоне, и если кто-то пытался до этого клеветать на мадам Тальен, что по вечерам у нее творится совершенный беспредел… эти злые языки назвали бы салон мадам Тальен обществом добродетельных жен, если бы увидели, что происходило у Альтиери!

— С каждым днем я узнаю о тебе все больше и больше, — задумчиво протянул Наполеон в ответ на тираду жены. — Как думаешь, если бы я узнал, о том, что ты посещаешь такие места тогда, в девяносто шестом, я бы развелся с тобой?..

Жозефина бросила на него неоднозначный взгляд, в котором ярче всего читались боль и отчаяние, но ничего не ответила. Наполеону стало не по себе.

Внезапно он понял, что был с ней слишком резок, ведь мысли о разводе витали в воздухе, причем не только в супружеских покоях. Они появлялись в каждом уголке дворца, благодаря стараниям Фуше, который вступил почти в открытое противостояние с императрицей и теперь смело пускал слухи о том, что Наполеон намерен жениться на одной из русских княжен.

Наполеон понимал, что отчасти в этом была и его вина, ведь, возвратившись из Тильзита, он думать не хотел ни о ком другом, кроме одного белокурого монарха, с которым совсем недавно расстался. Он загрузил себя работой, и внимательное общество ту же заметило перемену в его отношении к жене. Причину этой холодности тут же отыскали в неспособности Жозефины родить ребенка.

Сестры Наполеона шептались между собой о том, кто станет наследником престола, ведь сын Луи и Гортензии, который должен был занять трон после Наполеона, совсем недавно умер, и голландская королева продолжала носить по нему траур.

Жозефина не теряла надежды забеременеть, но Наполеон уже давно смирился с тем, что его единственным сыном будет лишь Леон, бастрад от обычной актрисы.

— Тебе не стоит беспокоиться об Альтиери, — наконец произнес он, неумело пытаясь сменить тему разговора. — Признаться, я даже не знал, что она была замужем за австрийцем, и теперь меня больше всего интересует, почему, черт возьми, она называет себя синьорой?

Жозефина слабо улыбнулась. Сплетни поднимали ей настроение.

— Я более чем уверена в том, что сперва она так скрывала свои приключения от друзей старого мужа, — сказала она. — Чтобы в случае чего подозрения пали на ее мать, которая в то время была еще жива. Ведь когда по салонам распространяются слухи, никто не уточняет черт внешности главных героев этих слухов. Одно лишь слово «Альтиери» — и все взгляды устремляются на несчастную женщину, которая, впрочем, вскоре умерла от сифилиса.

— Получается, она даже не клеветала на мать, — усмехнулся Наполеон. — И это имя закрепилось за ней, как псевдоним.

— Ты можешь не скрывать от меня этого, — вдруг сказала Жозефина.

Увидев непонимающий взгляд мужа, она пояснила:

— Альтиери — одна из красивейших женщин Венеции. Ты можешь не скрывать того, что спал с ней. Иначе ты бы не задерживался в Венеции так долго.

Наполеон хотел было возразить ей, но промолчал. В чем-то Жозефина была права — он действительно изменял ей, только не с женщиной.

На мгновение он представил себе, как оказывается с Альтиери в постели, и вздрогнул от ужаса.

Почему-то у него не оставалось сомнений в том, что синьора была способна задушить его голыми руками. Пусть, издалека она казалась худой и крупкой, но тот взгляд, полный ненависти, которым она одаривала императора французов в их последнюю встречу, забыть было невозможно.

— Венеция прекрасна, — наконец сказал Наполеон. — Но те годы, что она пребывала во власти австрийцев, привели ее в жалкое состояние. Я хочу возродить ее, я уже отдал много распоряжений, касающихся благоустройства города.

— Италия навсегда останется твоим камнем преткновения, — задумчиво произнесла Жозефина. — Но меня съедает любопытство. Скажи мне, правда ли, что Альтиери такая хорошая любовница, как о ней говорят?

Наполеон мысленно чертыхнулся. Он не знал, что бы он стал отвечать жене, если бы действительно провел ночь в покоях английской шпионки. Выдумывать подробности этой несуществующей ночи у него не было ни малейшего желания, но Жозефина, похоже, действительно верила тому, что сама предположила, и в каком-то смысле это даже играло на руку.

— Не знаю, что о ней говорят, — ответил он.

— Ну, к примеру, что под ее платьями, украшенными драгоценными камнями, скрывается сама Венера Милосская.

— Ее фигура… недурна, — сказал Наполеон, делая глоток кофе.

Заметив, что жену этот короткий ответ не удовлетворил, он добавил:

— По сравнению с прочими женщинами, которых мне довелось видеть обнаженными. Я бы не сказал, что она представляет собою идеальную любовницу, впрочем, она весьма опытна.

— Я бы удивилась, если б это было не так! — хмыкнула Жозефина. — Она просила у тебя что-то взамен? Подарки, титулы?

— Любовь моя, ей это ни к чему, — усмехнулся Наполеон. — Мне кажется, главной ее целью было затащить в постель императора Франции, чтобы потом рассказывать подругами об этом маленьком подвиге.

— Боюсь, соитие с императором Франции давно перестало быть подвигом, — сказала Жозефина, намекая на то, что ей было известно обо всех актрисах, которые посредничеством сперва Савари, а затем Коленкура попадали в императорскую спальню.

— Быть может, в Париже это действительно так, — с легкостью парировал Наполеон.

И в тот момент, когда Бонапарту показалось, что разговор зашел в тупик, в столовой возник Констан и доложил о прибытии генерала Савари.

— Прекрасные новости, Констан! — тут же оживился Наполеон. — Мне не терпится услышать его подробный отчет о настроениях в русском обществе. И о моем дорогом друге, русском императоре, разумеется. Я давно не получал от него никаких вестей… Любовь моя, прошу меня простить, но я вынужден тебя покинуть.

С этими словами он встал из-за стола и последовал в свой рабочий кабинет, в приемной которого его уже ожидал герцог Ровиго.

Chapter Text

Когда русский император возвратился в Петербург, Арман де Коленкур был официально представлен ему, и с того момента вступил в полномочия посла французской империи при дворе.

Когда Арман появился на приеме, ни он, ни император Александр, не подали вида, что уже встречались до этого месяц назад, и что Арман в некотором роде и был причиной внезапного отъезда императора. В течение всего приема послу Франции оказывались небывалые почести, император выделял его среди прочих обиженных послов, которые шептались между собой и одаривали Коленкура злобными взглядами.

Но Арману почему-то до них не было дела. Его интересовали не они, напыщенные индюки, представлявшие интересы врагов Франции и жаждущие вернуть Бурбонам корону; не они, вьющиеся у ног царя, шепчущие ему на уши слова презрения к Бонапарту. Главной заботой, целью и великой миссией новоиспеченного посла Франции был сам Александр.

С его появлением в тронном зале воцарилась тишина, которую способно было вызвать лишь безмолвное благоговение перед великими мира сего. Мрак, до этого злыми тучами сгущавшийся над головами шепчущихся послов, рассеялся то ли от того, что они прекратили шептаться при государе, то ли от того, что свет, исходящий от него, способен был затмевать любой мрак.

Арман запомнил русского императора в вечер его отъезда. С лица Александра не сходила улыбка, которую он всеми силами пытался подавить, но края его губ невольно поднимались, а небесно-голубые глаза наполнялись возбужденным блеском. Движения его были быстры и резки. Они полностью выдавали нетерпение, которое руководило всеми действиями русского императора накануне его встречи с Наполеоном.

Когда Александр вошел в тронный зал, он все так же блистал, но, присмотревшись к нему, Арман почему-то решил, что блеск этот был искусственным. Будто радость, с которой император встречал представителей других государств, скрывала за собой такую непреодолимую тоску, что спрятать ее можно было лишь за этой мастерской улыбкой и словами одобрения.

Под конец приема Арман был приглашен на ужин с императорской семьей. Больше никому из послов император не оказал такой чести в тот вечер, и Коленкур на мгновение ощутил себя избранным. Лишь потом он напомнил себе, что таким образом Александр чествовал Францию, а может, просто знал, что, придя домой, Коленкур обязан будет описать все события вечера Наполеону. Может, в действиях русского императора скрывалась надежда на то, что чем чаще он будет мелькать в этих «тайных» доносах, тем четче сохранится его образ в памяти императора французов.

За ужином Коленкур занял почетное место возле русского императора и, ведя с ним неторопливую и бессмысленную беседу, наблюдал за остальными членами императорской фамилии. Взгляд его сразу же зацепился за прекрасную императрицу, жену Александра, которая выглядела печальной и задумчивой. Несмотря на заливистый смех, которым она отвечала на шутки Великого Князя Константина, в глазах ее Арман разглядел слезы грусти.

Императрица-мать глядела на посла Франции с недоверием, пусть и пыталась казаться любезной, и заметила между прочим, что Коленкур «куда учтивее предыдущего». Арман поклонился ей и сообщил, что сочтет ее слова за похвалу. Этот инцидент позабавил Марию Федоровну, и посол мысленно отметил про себя, что стал ближе к тому, чтобы сыскать ее расположения.

После ужина Александр пригласил Коленкура в свой кабинет, чтобы обсудить дела. Так они наконец оказались наедине.

Александр вошел в кабинет быстрым шагом, бросив слугам что-то на русском. Как позже оказалось, он хотел, чтобы те зажгли свечи.

Арман проследил за тем, как трое лакеев возятся с канделябрами и, до тех пор, пока они не покинули комнаты, генерал Коленкур думал о том, что эти лакеи в общем-то не были слугами.

«Как же правильно их называют?» — подумал он. — «Неужели, неужели, эти люди — рабы?»

Он постарался скрыть свое замешательство от императора, который, пошевелив поленья в камине кочергой, обернулся к своему гостю и сказал:

— Вы бы знали, как я рад вас видеть, генерал!

Александр не спешил отходить от камина, и пламя бросало на половину его лица оранжевые тени.

— Мы расстались с вами лишь месяц назад, Ваше Величество, — напомнил ему Коленкур.

— Ах да, всего лишь месяц, — император покачал головой. — Такое чувство, будто прошла целая жизнь, или, будто мы не виделись год по меньшей мере!

— Мне хочется верить, что путешествие придало вам сил, Ваше Величество.

Александр бросил на него неоднозначный взгляд и усмехнулся:

— О, даже больше, генерал! Оно вернуло меня к жизни. Иногда это необходимо — оставить все дела и довериться фортуне, а потом — будь что будет!

— Если вы так говорите, полагаю, фортуна была на вашей стороне?

Александр подошел к рабочему столу, на котором были аккуратно разложены документы на подпись и, вновь усмехнувшись, произнес:

— Она очень изменчива. Лучше пусть не принимает ничью сторону, чем становится твоим врагом.

— Та горечь, с которой вы это говорите, разоблачает слова человека, которого фортуна однажды предала.

— Дай Бог, чтобы однажды, генерал, — задумчиво ответил Александр и устремил свой взгляд на документы, пытаясь отыскать что-то среди них.

В это время Арман смотрел на него. Генерал стоял чуть поодаль императорского стола, и это расположение открывало его взору картину, от которой ему не хотелось отрывать взгляда.

Император стоял в своем черном, плотно прилегающем к телу, мундире перед столом, одной рукой упираясь в дубовую поверхность, а другой вороша стопку документов. Он немного ссутулился, отчего плечи его казались шире. Прямо за его спиной располагалось большое окно, которое взирало на Коленкура ночной темнотой, таящей в себе неизвестность.

И посреди этих высоких потолков, широкого письменного стола и большого окна за его спиной, император Александр казался прекрасным и величественным одновременно, несмотря на столь поздний час.

Арман изумился тому, как один человек может так легко сочетать в себе оба этих качества, не прилагая к этому никаких усилий. Быть может, поэтому Наполеон и Александр так хорошо поладили. Эта черта была у них общей.

— Ах, вот оно! — наконец произнес Александр, выуживая из стопки уже распечатанное письмо.

Даже издалека Арман разочарованно заметил подпись графа Толстого.

— Письмо моего посла полно тревожных вестей, — сказал Александр, мягко улыбнувшись. — Я понимаю, что граф питает к настоящему политическому режиму Франции некое предубеждение…

Коленкур еле сдержал себя, чтобы не хмыкнуть. «Некое» было мягко сказано!

— Но несмотря на это, — продолжил Александр, — меня также тревожит стремление Наполеона захватить Силезию. Мне кажется, или в Тильзите мы с ним договорились сохранить Пруссию?

— Все верно, сир, — кивнул Коленкур. — Но, когда в Тильзите поднимались вопросы раздела, вы с императором Наполеоном рассматривали два варианта.

— И решили разделить Османскую империю, — напомнил Александр. — Мы договорились, что России отойдет Молдавия и Валахия.

— Все верно, сир, но если эти территории могут к вам присоединиться совершенно спокойно, то Франции в свою очередь придется вновь завоевывать свою часть Османской империи. Это крайне невыгодное приобретение.

— Выгоду можно найти здесь, приобщив к разделу Австрию, — сказал Александр. — Таким образом, мы обретем в ней союзника. Я помню, что Наполеон вел дела с султаном Селимом, но теперь его свергли. Нам ничего не стоит уничтожить Турцию, пока она не в состоянии сопротивляться. Прошу вас, отправьте Наполеону мой ответ и также напомните, что я не могу допустить, чтобы Силезия отошла Франции.

Коленкур кивнул, поджав губы.

— Не будем углубляться в политику в этот вечер, — внезапно сказал Александр. — Сегодняшний день был полон событий, но мне было необходимо обозначить основные пункты, которые тревожили меня больше остального до сих пор. Мы с вами возобновим этот разговор завтра же и обсудим разделение Османской империи подробнее.

— Это мудрое решение, сир, — кивнул Коленкур, отмечая про себя, как быстро возвышенный и мечтательный образ русского императора переменялся, становясь строгим и даже жестким, когда дело касалось политики.

«Я боюсь, мой государь не добьется Силезии», — подумал Арман.

— Мне было интересно, как вы себя чувствовали все это время в мое отсутствие, — вдруг сменил тему Александр. — Вам ведь до этого не доводилось бывать в Петербурге, разве я не прав?

— Да, я здесь впервые, — кивнул Арман. — Несмотря на то, что этот месяц я был еще не представлен ко двору, мне удалось познакомиться со многими знатными особами и получить немало приглашений на званые вечера.

— Неужели? — Александр удивился. — Я бы назвал это самым настоящим успехом. Вашему предшественнику Савари приходилось очень нелегко.

— Я наслышан о его неудачах в свете, — Арман кивнул. — Быть может, русское общество наконец привыкло к тому, что Франция теперь — ваш союзник?

— Нет, я думаю, дело в одной вашей особенности, — задумчиво сказал Александр.

На мгновенье Арману показалось, что император готовится хвалить его личные качества, что, несомненно, было бы верхом лицемерия, ведь Александр едва ли его знал. Однако русский император продолжил:

— Речь идет об особенности вашей фамилии. Видите ли, русское общество обращает внимание на приставку «де», это напоминает людям о старом режиме. Я надеюсь, что мое наблюдение вас не оскорбит.

— Правда не может оскорбить, сир. К тому же, теперь я вновь убеждаюсь, что русское дворянство приняло бы Бурбона на французском престоле с распростертыми объятиями. Это был ценный урок для меня. Остается лишь надеяться, что меня не примут за роялиста.

— Плохо ли казаться роялистом среди роялистов, генерал?

— Мне не позволяют так лицемерить честь и верность моему императору, сир, — гордо сказал Коленкур.

Александр некоторое время смотрел на него, не скрывая своего восхищения, и этот взгляд небесно-голубых глаз почему-то придавал Коленкуру еще больше уверенности в своих силах. Эта безмолвная похвала была лучше любых слов, и в какой-то момент Коленкур неожиданно для себя осознал, почему Наполеона так тянуло к Александру. 

Коленкур напоминал Александру о Тильзите. Эти воспоминания, теплые, но в то же время болезненные, зудели неизлечимой язвой в сердце русского императора. Каждый раз, когда он видел Коленкура, края едва зажившей раны разрывались, и язва кровоточила, как прежде. От того ли это было так больно, что Александр сомневался насчет следующей встречи с Наполеоном, или от того, что теперь политика и чувства так плотно сплелись внутри него в крепкий узел, что нельзя было касаться одного, не потревожив другое? Он этого не знал и гнал ненавистные воспоминания, где он вновь обретал крылья надежды, прочь из своей головы, тщетно пытаясь вернуться за свой печальный письменный стол.

Они виделись с генералом удивительно часто, чаще, чем того требовали обязательства. Дело было даже не в том, что Александру хотелось, чтобы посол постоянно напоминал Наполеону о нем в каждом своем отчете, нет. Коленкур нравился Александру как человек.

Быть может, в этом играли роль его революционные убеждения о равенстве всех людей. Личность, обладающая такими убеждениями, теряла чисто дворянскую надменность и становилась неспособной раболепствовать и лицемерить. Александр чувствовал, что несмотря на то, что и Наполеон со временем стал своеобразным идолом, его подчиненные продолжали видеть в нем обычного человека. Да, он был гением, но от этого быть человеком он не переставал.

Наверно, поэтому между французским послом и русским императором завязалось какое-то подобие дружбы, основанное на негласном признании равенства, но, несмотря на это, все действия генерала были пропитаны таким глубоким уважением, что это равенство не перетекало в фамильярность.

Впрочем, чаще всего Александру приходилось воспринимать Коленкура больше как Францию, чем как отдельного человека, и это не могло не раздражать. Эта история походила чем-то на то, что происходило с Наполеоном в Тильзите. Будто в одном мужчине поселились две личности. Первая была капризна и честолюбива. Она то приближалась, то отдалялась, требовала, возмущалась и плела интриги. Но стоило им лишь покончить с внешней политикой, как появлялась другая — вежливая, уступчивая, веселая и очень располагающая к себе.

Конечно, думал Александр, настоящим Коленкуром был тот, второй, который, оставив незаконченные дела на завтрашний день, устраивался в кресле императорского кабинета и заводил неторопливый разговор о последних новостях театра или литературы. Он менялся с поразительной скоростью, как будто и сам он со временем начал понимать, что Наполеон затягивает свое решение с османскими княжествами, обещанными Российской Империи.

Александр беседовал с Арманом почти на каждом балу, удивляясь тому, как мало усилий приходилось прилагать французскому послу для того, чтобы быть приглашенным даже на какой-то частный бал, устраиваемый неким графом или иным высокопоставленным лицом. Коленкур на удивление быстро влился в русское общество и чувствовал себя превосходно, но русское общество замерло в ожидании, и Александр стал часто замечать подозрительные взгляды, бросаемые в сторону генерала.

Многие шептались о предстоящей войне со Швецией, порты которой Наполеону не терпелось закрыть для английских судов. Коленкур много раз интересовался у Александра готовностью войск, так что русский император даже пригласил генерала на смотр, которым Коленкур остался крайне доволен.

— Однако, вы не стремитесь воевать со Швецией, — сказал Арман Александру на одном из балов, которые давались в Зимнем дворце.

— Я ожидаю, пока ваш император выполнит свои условия мира, — сдержанно ответил ему Александр. — Он все еще не вывел своих войск из Пруссии, хотя я уже полгода твержу ему о том, что это необходимо сделать! И потом, он не стремится отдавать России княжества. Вы ведь понимаете, что совсем скоро континентальная система даст о себе знать, и России не достанется ничего, кроме убытков.

— Вопрос с Турцией крайне сложен, Ваше Величество, — осторожно сказал Коленкур. — Она делает все для того, чтобы стать Франции верной союзницей, а вы требуете ее немедленного раздела.

— Пусть ваш император наконец решит, кто ему важнее в качестве союзника—Россия или Турция! — наконец сказал Александр.

Из-за того, что они были на балу, оба говорили тихо и с учтивым выражением лиц, так что со стороны могло показаться, будто целый вечер они обсуждали погоду или рассыпались в комплиментах друг к другу.

— Ваши сомнения совершенно беспочвенны, — заверил его Коленкур. — Однако, ваша нерешительность относительно войны со Швецией также наталкивает императора на определенные мысли…

— Вы хотите сказать, что я боюсь развязывать открытую войну с Англией? — русский император рассмеялся. — О, я давно объявил ей войну, и это известно всем! Более того, ваш император прекрасно знает, что я разделяю его ненависть к англичанам.

Эти слова были абсолютной правдой, по крайней мере, до тех пор, пока воспоминания о «теплом» приеме Альтиери все еще были живы в памяти Александра. Он даже был немного рад тому, что в этот раз ему не пришлось кривить душой в своих заявлениях, решая судьбу своей страны. Коленкур остался доволен таким ответом.

Александр не мог обвинять французского посла в медлительности его государя.

Наполеон же, похоже, вернувшись в Париж, пытался усидеть сразу на нескольких стульях. По крайней мере, так казалось Александру. Он писал торопливые, но красноречивые письма, половина которых содержала завуалированные признания в чувствах, а другая половина заключала в себе громкие обещания, которые кружили Александру голову.

«…Я надеюсь, Вы чувствуете себя хорошо», — писал Наполеон.

«В нашу последнюю встречу мне казалось, что я успел сказать Вам все, что только мог, что теперь никакие слова не смогут выразить моей признательности Вам. Ведь Вы помните, что оба мы молчали в последние мгновения? Не потому ли, что исчезнувшие недосказанности сделали нас безмолвными?

И вот, спустя столько дней после моего возвращения, я осознаю, что все же не сказал Вам так многого и так многого не сделал!

Я знаю, что час нашего следующего свидания близок. Согласитесь, для этого у нас с Вами найдется много весомых причин. Скажите лишь, где Вы желаете встретиться. Выберите город, скажите мне, когда Вам будет удобно приехать, и я подчинюсь Вашей воле, последнее слово остается только за Вами.

Я знаю, что Вам уже наскучили мои длинные письма, в которых я, подобно юноше, пытаюсь изложить волнения моей души. Между тем, Вы читаете их со строгостью монарха, который осуждает мою медлительность.

Раздел Турции непременно будет, это уже решенный вопрос, мне лишь нужно немного времени, чтобы его подготовить. Государства не разрушаются в один день, Александр, для этого нужно приложить много сил. Константинополь — это город, откуда можно править миром. Я отдаю его Вам, потому что Россия слишком долго страдала от соседства с Османской империей. Возьмите себе Константинополь, Александр, и, вот увидите, мы с Вами станем хозяевами мира!..»

Как гармонично он умел сочетать в себе порыв души страстного любовника и стремления амбициозного правителя, посягающего на мировое господство! И, что самое удивительное, Александру нравились обе эти стороны.

Он начал читать это письмо разгневанным и раздраженным, но под конец с удивлением заметил, что губы его расплываются в предательской улыбке. Владение Константинополем, владение Черным морем! Когда бы еще Россия смогла достигнуть такого могущества?

Обещания, обещания, обращенные в письмо! Мысленно они разделили Турцию, не имея на руках даже самой малости — проекта этого раздела! Но как же Александру хотелось верить, что обещания эти не были пустыми…

Однажды весной Константин пригласил генерала Коленкура к себе в резиденцию и целый день показывал ему, как строит своих солдат на французский манер, и копию булонского лагеря, которую он возвел там же. Великий князь постоянно спрашивал у генерала, похожи ли его «потешные» войска на французские. Генерал заявил, что видит поразительное сходство и похвалил Великого Князя за его дотошность и умения солдат. Константин был вне себя от счастья.

Александр, который тоже присоединился к смотру войск своего брата, за всю прогулку почти ничего не сказал. На протяжении целого дня его настроение было меланхоличным и даже немного подавленным. Весна навевала грустные воспоминания, и он ничего не мог с этим поделать.

Когда они с Коленкуром вернулись в Петербург, Александр предложил заглянуть к нему в кабинет на недолгую беседу. Несмотря на то, что был уже поздний вечер, генерал согласился.

Александру нравилось, что он соглашался на все и все поощрял. Казалось, что для Коленкура не существует неверного решения, если его принял русский император.

Кабинет был хорошо натоплен, поэтому они быстро сбросили свои шинели. Александр приказал подать чай, и они устроились возле камина, как некогда с Чарторыйским, чтобы побеседовать о чем-то несущественном.

— Я удивлен тому, как Великий Князь восхищается нашей армией, — сказал Коленкур. — Это не может не льстить мне, как военному.

— Да, восхищается, — Александр кивнул, делая глоток из своей чашки. — Хотя, признаться, сперва он пытался держать лицо ярого противника этого союза. Маршал Мюрат своими пышными нарядами и муштрой своего корпуса вскружил ему голову.

Лишь после того, как эта фраза была произнесена, Александр понял, насколько двусмысленно она прозвучала, и добавил:

— Я имею в виду, что Константин захотел тоже так блистать, это не то, о чем вы могли бы подумать…

— Я прекрасно понимаю, — заверил его Коленкур, который внезапно тоже почувствовал неловкость. — Мюрат знает, что такое эффектность.

— К слову, он все еще в Париже? — вдруг спросил Александр. — Мне недавно передали, что Наполеон назначил его королем Неаполя.

— О, его нет ни в Париже, ни в Неаполе, — усмехнулся Коленкур.

— Но где же он?

— Командует своим корпусом в Испании.

— Ах, Испания! — сказал Александр. — Вам не кажется, что ваш государь слишком распыляет свои силы? То он требует у России флот, чтобы захватить острова в Средиземном море и сделать его внутренним бассейном Франции, то призывает меня начать подготовку к походу на Индию, а теперь посылает армии в Испанию! Есть ли на земном шаре клочок земли, куда он не хотел бы воткнуть французский флаг?

— Не беспокойтесь, сир, — усмехнулся Коленкур. — Такой клочок имеется и — более того — он огромен! Это вся Россия от западных губерний до самых восточных. Если Его Величеству и нужна эта территория, то только для того, чтобы повести свои войска в Индию. Но он не сделает этого, пока вы не дадите на то разрешение.

— Это предприятие с Индией не внушает мне доверия, — сказал Александр.

— Оно не такое масштабное, как может показаться на первый взгляд, — возразил Коленкур. — Смысл заключается в том, чтобы запугать Англию. Она считает, что владеть Индией может лишь тот, кто доберется до этой обители пряностей по морю. Мой император докажет ей обратное и отвлечет ее внимание на Востоке.

— Надеется ли он все же нанести удар по самому Альбиону? — задумчиво спросил Александр.

— Я не могу этого знать, — ответил Коленкур. — Еще в пятом году у него было четкое намерение нанести удар по островам. Ваш брат неимоверно точно смог воспроизвести наш лагерь в Булони, но Англия вовремя спохватилась, чтобы внимание Его Величества было отвлечено. Ожидание тумана оказалось слишком долгим, а Ваше Величество с императором Францем не стали бы ждать.

— Только сейчас я понимаю, насколько своевременно среагировало английское правительство на такую угрозу, — горько усмехнулся Александр. — И в то же время, насколько убедительными были его увещевания! Так легко воевать чужими руками и оставаться в тени, имея куда большую выгоду, чем слава, обретенная на полях сражений!

— Теперь вы наверняка понимаете, насколько Англия лицемерна! — презрительно сказал Коленкур. — Она прекрасно понимает, что ее колонии можно так же просто отнять, как она когда-то их завоевала!

Александр кивнул, устремляя взгляд на потрескивающие поленья в камине. Англия, Англия, Англия… То самое слово, которое одним лишь звуком способно было вывести Наполеона из себя.

Сколько еще будет продолжаться эта бессмысленная война? Смогут ли они положить ей конец?

— Порою мне кажется, что жизнь императора Наполеона состоит лишь из непрекращающейся работы, — наконец произнес Александр. — Подумать только! Иметь столько планов с четким намерением воплотить их в жизнь! Как он успевает столько делать? Выходит ли он из своего кабинета? Есть ли в его жизни что-нибудь более важное, чем работа

— Вы ведь сами знаете ответ, — тихо произнес Коленкур.

— Нет, генерал, нет! — Александр вздохнул. — Иногда мне кажется, что я его знаю, иногда он звучит даже очень убедительно в моей голове, но, озвучив его, я больше не верю в правдивость этих слов! Нет, генерал. Я не знаю, что для Наполеона действительно важно. Наблюдая за его деяниями, за его победами и убийственной самоотверженностью, с которой он относится к своему государству, я все больше убеждаюсь в том, что он никого не способен полюбить так же сильно, как Францию! Такие люди, как он, привыкли все рационализировать и обращать внимание лишь на вещи, которые покажутся им выгодными или практичными. Можно ли воспринимать любовь, как нечто практичное? Вот вы, генерал, я знаю, что вы оставили во Францию невесту, значит, вы знаете, что такое любовь!

Он бросил на Коленкура пылкий взгляд, надеясь найти на лице собеседника понимание… но не нашел. Вместо этого Коленкур выглядел растерянным и пробормотал невнятное:

— Невеста… да… пришлось оставить.

Александр покачал головой и снова посмотрел на пламя в камине.

— Я нашел утешение в любви. Я понял, что это единственное, ради чего стоит жить, пусть, объект моей любви относится к смыслу жизни совсем иначе. Он говорит что-то о провидении, о своем великом предназначении, он верит, что в его силах повелевать народами и писать историю по своему усмотрению. У меня никогда не было таких амбиций. Плохо ли это для государя? Плохо ли иметь эту ненужную в политике способность — любить?

— С чего вы решили, что император Наполеон не способен любить? — вдруг произнес Коленкур. — Это чувство, не чуждое любому человеку. Ни ему, ни вам, ни… мне. Вы сомневаетесь, потому что вас с ним разделяет расстояние, а письма слишком скупы на эмоции и от этого неубедительны.

— Часто ли вам пишет ваша невеста?

— Я получаю ее письма реже, чем вижусь с вами, сир.

В этом ответе было столько горечи и покорности, что от удивления Александр вновь взглянул на французского посла, который задумчиво вертел в руках пустую чашку. Его привлекала в Коленкуре именно искренность, именно способность выслушать, будто они знали друг друга немало лет, но в тот вечер Александру показалось, что Арман что-то от него скрывает.

— Это не может не льстить, генерал, — русский император попробовал улыбнуться.

— Похоже, вы тоже предпочли работу чувствам.

— Похоже…

Коленкур поднял взгляд, и некоторое время они смотрели друг на друга в полном безмолвии, нарушаемом лишь потрескиванием камина. Все это время Александр думал о том, насколько действительно искренен был с ним французский посол.

Александр был искренен, но не потому, что действительно нуждался в чьей-либо поддержке. Если бы это было так, он ни за что не стал бы делиться сокровенными мыслями с кем-либо. В этом уединении с послом Франции русский император сам для себя разглядел выгоду.

Пусть Коленкур думает, что смог втереться в его доверие, пусть считает себя избранным и единственным, кому Александр осмелился обнажить свою душу.

Александр знал, что за доверие платят доверием. Он также знал, что подобные исповеди располагают людей к страдальцу, и они на некоторое время забывают собственные выгоды. Исповедь любого из смертных сама по себе содержит нечто сокровенное, а исповедь русского императора, славящегося своей загадочностью… О, Александр был уверен, что теперь Коленкур оказался в его власти.

Он не хотел жестоко использовать человека, которому Наполеон доверил вести дела Франции в Петербурге, но если этот человек окажется преданным сразу двум правителям, решившим раскроить мир на равные части…

Александр молчаливо разглядывал генерала, который не решался больше посмотреть в сторону русского императора. В душе французского посла были посеяны семена сомнений. Быть может, побеги, которым они дадут начало, окажутся весьма полезными для внешней политики России в будущем.

— О, милый друг, мне лестно, что вы решили навестить меня перед отъездом в Вену! — сказал Александр, приветствуя Чарторыйского, появившегося на пороге его кабинета.

Адам выглядел уставшим. Всегда одетый с иголочки, теперь он будто вовсе не смотрел на себя в зеркало перед выходом из своих апартаментов, и напяливал фрак вместе с шейным платком прямо на ходу. На его лбу залегли возрастные морщинки, под глазами собрались безрадостные тени, и даже уголки губ опустились вниз от усталости.

Он вошел смело, приветствуя императора и усаживаясь в предложенное ему кресло.

— Я лишь надеюсь, что вы не покинете меня надолго, Адам, — сказал Александр, откупоривая бутылку водки.

Адам, который только сейчас заметил, что на столике разместились тарелки с разной закуской и две рюмки, удивленно посмотрел на Александра и промямлил:

— Что вы, я не…

— Нет, Адам, — строго сказал русский император, разливая водку по рюмкам, — нам обоим необходимо выпить.

Вторая дочь Александра тоже умерла. Пусть, он никогда не считал ее своей родной дочерью, будучи прекрасно осведомленным о любовниках императрицы, смерть маленького существа, к которому он успел привязаться за столь недолгий срок — два года, — оставила отпечаток в его душе.

Он никак не показывал того, насколько его печалит это событие. И он, и его жена, уже давно жили каждый своей жизнью, и были друг для друга кем-то вроде соседей, которые способны переживать друг о друге, но которых не то чтобы на самом деле заботит душевное состояние другого.

Лиза много плакала. Мария Федоровна качала головой и смотрела на Александра с укором, причитая: «Ты должен быть с ней постоянно, не то она умрет от горя!»

Лиза от горя не умерла. По прошествии двух недель слезы на ее щеках высохли, пусть она и сохраняла горестный вид и ходила в трауре. Стоило Александру заметить край черного платья, мелькнувшего в коридоре, или увидеть Елизавету Алексеевну, облаченную в траур, за ужином, он чувствовал, как его сердце пропускает удар.

Ему мерещилась Альтиери. Лиза была совсем не похожа на нее ни лицом, ни повадками, но, в силу своей близорукости, Александр почти никогда не обращал внимания на детали. Черное платье перечеркивало любой образ, и он множество раз восклицал про себя: «Неужели синьора пробралась в Зимний дворец?!»

Конечно, это было бы глупо с ее стороны. Конечно, этого не могло быть. Придворные, заметившие, что он стал практически избегать жену, решили, что тому виной его скорбь по смерти дочери.

Чарторыйский уже давно не был любовником Лизы. Александр не заметил, как они расстались, и что было тому виной, но по глазам Адама, по тем взглядам, которые он продолжал бросать на императрицу, Александр догадывался, что, если Лиза и успела забыть графа, то граф ее — никогда.

Быть может, именно поэтому Чарторыйский ехал в Вену. Русский император долго думал о том, что должен чувствовать мужчина, когда его любимая так страдает, а он никак не может ей помочь. Императрица держала Адама на расстоянии, и поэтому он мог лишь издалека наблюдать за ее горем, не смея приблизиться к ней и помочь справиться с этим горем.

Пожалуй, это было настоящей пыткой. Александр смотрел на осунувшееся лицо Адама, который теперь налегал на водку так, словно это не он отказывался от нее лишь полчаса назад. Своя компания — это меньшее, что смог предложить русский император старому другу, чтобы помочь тому справиться с этим жутким бессилием.

Никто из них не решался заговорить об умершей княжне. Это бы доставило боль им обоим, и поэтому Александр произнес:

— Вы поменяли свое расположение к Коленкуру, граф.

Чарторыйский усмехнулся и, поставив рюмку на стол, сказал:

— Не понимаю, с чего вы это взяли.

— Вы были замечены у него на приеме спустя несколько дней после того, как я издал указ о присоединении Финляндии. Вы не можете отрицать того, что союз с Францией начал приносить свои плоды.

— Плоды? — хмыкнул Чарторыйский. — Разве вы не читаете газет? Каждую неделю объявляют все о новых и новых банкротствах. Быть может, вы и стали внезапно питать ненависть к Англии, но не можете отрицать того, что разрыв с ней ведет нас к экономической катастрофе!

Александр покачал головой:

— Всегда, в любое время, в любой период Россия сталкивалась с экономическим кризисом, переживем и в этот раз. Да, я питаю ненависть к Англии, но вы, похоже, забываете, что у нас сильный союзник — Франция. Вы сами признали это, иначе вы бы не стали идти к Коленкуру.

— Мною двигала простая мудрость: нужно знать врага в лицо! — гордо сказал Чарторыйский. — И потом, на том приеме были замечены многие, и Коленкуру удалось бы околдовать нас, если бы намерения Франции не вспыли самым нахальным образом.

— Вы ведь говорите о Бернадоте, разве я не прав?

— Еще бы! — хмыкнул Чарторыйский. — Мне дела нет до того, что Буонапарте устраивает в Испании, Франция обязалась дать нам корпус Бернадота для подкрепления в Швеции, в итоге он переправил на скандинавский полуостров лишь аванград и замер в ожидании! Разве это помощь?

— И вы обвиняете в действиях Бренадота конечно же императора Наполеона? — уточнил Александр, которому тоже не нравилась эта вялая поддержка.

— Разве не очевидно, что этот корсиканец желает вести войну на севере нашими руками? А сам всеми силами пытается покорить юг, — фыркнул граф. — Это позор для Франции! Настолько пренебрежительно относиться к условиям мира!

— Вы вроде уже не министр иностранных дел, но осведомлены о ситуации в мельчайших подробностях, — вздохнул Александр.

— А вы слишком спокойны, — заметил Чарторыйский. — Вечно ходите с этим Коленкуром, разговариваете с ним о чем-то, и сами не замечаете, о чем судачит высший свет.

— Вы ведь знаете, я терпеть не могу слухи, Адам.

— А зря! Я привез из Москвы самые свежие эпиграммы и карикатуры, неужели вам не хочется взглянуть?

— Я, пожалуй, воздержусь, — мрачно сказал Александр, вспоминая, как Адам в последний раз показывал ему карикатуры.

— Вы совсем не похожи на себя после Тильзита, — сказал Чарторыйский. — Тогда во всех ваших действиях я все еще мог разглядеть предубеждение ко всему французскому. Но теперь, когда Россия задыхается в цепких лапах Бонапарта, вы восхищаетесь им! Я вижу в ваших глазах надежду! Все мы ожидаем, когда вы наконец пробудитесь от тех грез, которые он вам внушил. Он обещал вам Константинополь, но разве он сделал хоть что-нибудь для того, чтобы вам достались хотя бы Молдавия и Валахия? Вы благодарны ему за то, что он разрешил присоединить Финляндию, но разве она не была завоевана силой русского оружия? Очнитесь, государь! Я покидаю вас с тяжелым сердцем и надеюсь найти вас спустя некоторое время в более решительном настроении. Ведь вы в глубине души понимаете, что Франция не может быть союзницей России.

— Все эти вопросы мучают меня, граф. Именно поэтому я встречусь с Наполеоном в Эрфурте.

Капризное осеннее солнце все еще сохраняло остатки былого тепла, выглядывая из-за серых облаков, чтобы на мгновение озарить землю своим грустным светом. Выходя из кареты, Александр на мгновение задержал взгляд на этом солнце. Нет, оно явно было теплее того, ноябрьского, но прохладный ветер, пропахший палой листвой, навевал непонятную тоску. А то, ноябрьское солнце хоть и было редким гостем и совсем не дарило тепла, все равно почему-то вгрызлось Александру в душу.

Кто-то рядом настойчиво кашлянул, заставив русского императора вздрогнуть и опустить глаза. Константин, уже успевший выскочить из кареты, смотрел на брата долгим, немного раздраженным взглядом.

— Негоже заставлять женщину на сносях ждать! — покачал он головой.

Александр усмехнулся. «Женщиной на сносях» Константин назвал их сестру, Марию Павловну. Императорский кортеж остановился в Веймаре.

— Никогда бы не подумал, что ты так себя окрестишь, — парировал Александр. — Ты, похоже, здесь единственный, кого донимают муки ожидания, братец.

— Скорее, муки голода, — пробурчал Великий Князь. — Ну, идем же! Чтобы Мари поскорее распорядилась подать ужин.

Александр покачал головой, и они устремились в Веймарский дворец по аккуратной мощеной аллее, обрамленной молодыми деревьями.

Русский император был в этом дворце впервые, но почему-то чувствовал себя так, будто знает эти коридоры всю жизнь. На входе их тут же встретила улыбающаяся розовощекая Мари. Наплевав на всякие предписания протокола, она бросилась Александру на шею и долго не хотела его отпускать, пока стоящий рядом Константин не сказал:

— Сразу видно, кто тут любимый брат.

— Да полно тебе! — махнула рукой Мари, и уже в следующее мгновение Константин тоже оказался заключенным в крепкие сестринские объятия.

Александр наблюдал за ними, а в мыслях его медленно рождалось осознание того, что он не видел Мари вот уже четыре года. Казалось, это были не годы, а столетия, по меньшей мере, целая жизнь! Такая сдержанная в своих частых письмах сестра была совсем не похожа на ту улыбчивую Мари, которая встречала их в своем дворце. В какой-то момент Александру показалось, что из-за этой долгой разлуки он совсем позабыл, какой она была на самом деле.

Пришлось очень осторожно ее предупредить, что они не смогут задержаться надолго. Почему? Дело в том, что…

— Ты знаешь, что я не одобряю этого союза с Францией, — призналась Мари, когда они наконец сели за стол. — Кто вообще одобряет его в России? Жалко, меня не было с вами, когда ты сообщил новость о мире матушке. Я бы посмотрела на ее лицо! Но ты, ты сам разве веришь в то, что сотрудничество с Францией возможно? Слышала, Наполеон готовит в Эрфурте нечто грандиозное! Туда приехала лучшая парижская труппа и этот… как его… Тальма! Уж очень его расхваливают. А еще туда съехались короли, великие герцоги, князья…

— То есть Тальма тебя интересует больше, чем короли и князья? — усмехнулся Константин. — Раз ты упомянула его первым.

— Я этих августейших особ за всю жизнь насмотрелась, — пожала плечами Мари. — Говорят, Тальма мастерски исполняет Цезаря. Я бы посмотрела.

— Не знаю, как насчет Тальма, — Александр пытался вспомнить, где слышал эту фамилию до этого. — Но вот Наполеона я тебе смогу показать.

— Фи, да на что он мне сдался!

— Мари! — воскликнул Александр, но не смог сдержать улыбки.

— Ну а правда? Пол Европы к рукам прибрал, другую половину запугал, и что мне теперь, восхищаться им?

— Не интересно даже взглянуть?

— Думаешь, он диковинка какая? Что там на него смотреть!..

За такими шутливыми разговорами прошел целый вечер. Марии Павловне, казалось, даже не требовалось прилагать усилий, чтобы сохранить радостную атмосферу за семейным ужином. Тем временем ее муж был молчалив. Александр догадывался, что Мари скорее всего строго-настрого запретила Карлу Фридриху говорить о политике, а иной темы для разговора бедный наследный герцог придумать не мог.

Русский император легко мог его понять — все мысли человека, чье герцогство внезапно стало частью Рейнского союза, были наполнены переживаниями о будущем его феода. Но все же Веймар должен был стать лишь передышкой, а не разогревом перед дебатами, поэтому к Мари Александр теперь испытывал чувство глубокой благодарности.

На утро она провожала их до дверей, изо всех сил стараясь придать лицу прежнее улыбчивое выражение.

— И вот опять вы меня покидаете! — немного капризно сказала она на пороге. — Корсиканский выскочка дороже родной сестры!

— Ну полно, Мари! — улыбнулся Александр. — Мы еще обязательно вернемся в Веймар. Я скажу Наполеону, что хочу показать ему Гете, но на самом деле буду показывать Наполеона тебе, — он лукаво подмигнул сестре. — Готовь бал, зови гостей, будет весело, обещаю!

— Привести этого людоеда в нашу обитель муз и любви! — шутливо всплеснула руками Мари. — Слушаюсь и повинуюсь, Ваше Величество!

На прощание она снова обняла обоих братьев, а Александру шепнула на ухо:

— Возвращайся скорее, Собака!

Когда она отстранилась, Александр еще некоторое время смотрел на нее, такую знакомую и родную, но все же в чем-то изменившуюся. И только во время прощания Александр впервые заметил под складками ее нежно-голубого платья слегка округлившийся живот.

Когда до Эрфурта оставалось не больше часа езды, карета замедлила ход и вскоре совсем остановилась. Из окна Александр мог разглядеть приближавшуюся к императорскому кортежу группу всадников во главе с маршалом Франции. Александра предупредили, что его будет встречать Ланн.

Когда маршал наконец поравнялся с каретой, Александр слегка подался вперед, чтобы разглядеть его получше. Обладатель слегка грубых черт, выдающих его происхождение, и загорелой кожи, свидетельствующей о частом нахождении под прямыми солнечными лучами, Ланн в маршальском мундире выглядел безупречно.

Эполеты на его плечах переливались золотом в лучах обманчивого сентябрьского солнца. Двууголка с золотым галуном и пышным белым пером бросала легкую тень на его серьезное лицо. Черный китель, расшитый золотом на воротнике и манжетах, идеально подчеркивал ширину его плеч, а на груди алела лента ордена Почетного Легиона. Одной рукой маршал сжимал поводья, другая лежала на позолоченном эфесе шпаги, в очередной раз выдавая в нем человека с военной выправкой.

Увидев императора, маршал склонил голову и произнес твердым, но учтивым голосом:

— Ваше Императорское Величество, я удостоен чести приветствовать вас от лица Его Императорского Величества Наполеона.

— Благодарю вас, маршал, — Александр улыбнулся. — Я наслышан о ваших подвигах и теперь рад познакомиться с вами лично.

Почему-то появление Ланна вызвало внутри Александра необъяснимое волнение, в мыслях тут же возник образ императора французов.

В маршале было ни грана изысканности или утонченности, свойственной наследным аристократам. Но, возможно, именно эта грубоватая простота и была истинным секретом успеха французской армии — того духа, который Наполеон сумел зажечь в людях.

— Ваши слова для меня — лучшая похвала, сир, — сказал Ланн.

— Как себя чувствует император Наполеон?

— Как всегда — полон сил и с нетерпением ожидает вашего приезда!

— Не будем же заставлять его ждать, маршал!

Ланн кивнул, развернул коня, и они продолжили путь. Сопровождавшие маршала французские офицеры устремились вслед за каретой.

Константин склонился к Александру и шепнул на русском:

— Наполеон знает, кого посылать! Ты только посмотри, как на нем сидит мундир!

Но Александр думал совсем не о мундире. Он время от времени поглядывал в окно, на маршала, который двигался в одном темпе с каретой, и в этом спокойном, немного резком человеке со взглядом, полным отваги, он видел тонкую, незримую нить, связывающую Александра с Наполеоном.

Нет, маршал не был Наполеоном, но одна мысль, что, возможно еще этим утром он разговаривал с императором французов, видел его улыбку и блеск его загадочных серых глаз, слышал, как он отдает распоряжения своим уверенным голосом, сводила Александра с ума. Это было мучительно — понимать, что между ним и императором французов стояла целая плеяда таких людей, как этот Ланн.

Русскому императору не было дела до маршальского мундира и до того, как уверенно Ланн держался на лошади. Сам того не замечая, он проникся непонятной завистью к этому человеку, который имел возможность видеть Наполеона каждый день.

Chapter Text

Стопы закоченели от холода. Каждый новый шаг давался ему с трудом — ноги погружались в снег почти до колен, и от этого снега, поблескивающего морозным серебром в свете луны, веяло ледяным дыханием зимы. Она неистовствовала, норовила пробраться до самых костей, кусала за щеки и завывала печальным стоном где-то в верхушках сосен. Лишь этот звук нарушал молчание ночи. Вокруг была тишина.

Позади вилась тонкая цепочка следов, еще не засыпанных пургой, изо рта вылетали облака пара, которые тут же растворялись в темном морозном воздухе. Если бы он знал, куда идет, его путь не был бы так страшен!

Впереди виднелись лишь однообразные стволы деревьев. Трещины их коры белели затейливыми узорами, напоминая то ли чешую рыб, то ли вены на человеческих руках. Мохнатые ветви сосен, принявшие неясные очертания в ночной темноте, были похожи на лапы огромных диких зверей, что поджидали бедного путника в глубине леса, куда он неумолимо направлялся.

Что ему понадобилось в этой обители первородного ужаса, где дикая природа берет верх над волей человека? Для чего он продолжал идти вперед, если понимал, что его путешествие бессмысленно?

Он чувствовал, как с каждой секундой все больше замерзает. Ему нужно было идти быстрее, чтобы разогнать кровь, чтобы согреться, но сил на быстрый шаг не оставалось. В какой-то момент путнику показалось, что он умрет в этих бескрайних снегах.

Вдруг он услышал шаги где-то позади себя, будто кто-то пробирался за ним через лесную чащу. Он замер, прислушиваясь. Шаги приближались.

Теперь он слышал их более отчетливо, и чем ближе они становились, тем сильнее ужас сковывал его сердце.

Он оглянулся.

Прямо на него из-за деревьев надвигалось расплывчатое черное пятно. В темноте сложно было различить очертания этого существа, но всего лишь через несколько мгновений путник увидел, как пятно наклоняется к его следам и что-то вынюхивает.

Совсем скоро лунный свет обозначил мохнатую голову и огромное туловище на четырех лапах. Внезапно путник осознал, что забыл, как дышать.

Из лесной чащи на него надвигался медведь.

Он не знал, что принято делать в таких ситуациях, он никогда не представлял себя наедине с медведем. Есть ли смысл бежать? Возможно ли спастись?

Несмотря на то, что в глубине души он осознавал бессмысленность любых попыток бегства, путник ощутил небывалый прилив сил, исходящий из его сердца, как будто оно исполинскими толчками вгоняло кровь в его закоченевшие конечности, чтобы он мог хотя бы попробовать бежать.

И он побежал.

Теперь ему не было дела до вьюги, завывающей над его головой. Все мысли его занимали лишь ноги, которые продолжали проваливаться в сугробы, отчего скорость, которую он намеревался развить, казалась почти ничтожной. Тем временем медведь заметил его.

Не трудно было догадаться, что шум привлечет внимание голодного животного. Ему доводилось слышать, что зимой медведи особенно злые. Горе тому, кто попадется на глаза проснувшемуся от спячки медведю!

Зверь, приученный к тяготам лесной жизни и имеющий перед человеком значительное преимущество — четыре лапы вместо двух ног, настиг беглеца почти мгновенно.

Путник почувствовал, как горячее зловонное дыхание обдает его спину. Был ли смысл и дальше пытаться переставлять ноги, если его судьба была уже решена?

Медведь повалил человека на землю, и тот в последней попытке защититься перевернулся на спину, выставляя руки вперед. Преграда была такой незначительной для дикого зверя, что он вовсе не обратил внимания на этот отчаянный жест и навалился обеими лапами на грудь путника, вырывая из нее клоки окровавленной одежды.

Медведь рычал, скулил и неистовствовал, ребра ломались под его весом, и человеку хотелось закричать, позвать на помощь. Он до сих пор не мог понять, как, истекая кровью, имея теперь вместо грудной клети кровавое месиво, где на последнем издыхании стучало испуганное сердце, он все еще оставался живым.

Человек хотел закричать, он открывал и закрывал рот, из которого лилась розоватая пена, но не мог издать ни единого звука. Он не мог кричать.

Неужели этому не суждено было кончиться? Почему, почему смерть все не приходила и заставляла его испытывать все эти мучения? Возможно ли так долго оставаться живым?

Ни хрипа, ни стона, ни шипения не доносилось из его рта, хотя ему казалось, что нельзя было напрягать голосовые связки сильнее. Желтые медвежьи глаза и ряд острых клыков, вырастающий из распахнутой пасти, застыли перед его глазами, и это была самая жуткая картина, которую кто-либо может увидеть последней в своей жизни.

Зубы клацали перед его лицом, из медвежьей пасти исходило редкостное зловоние, но человек больше не мог ни пошевелиться, и отвести глаз от своего палача.

Вдруг он почувствовал, как кто-то настойчиво тормошит его за плечо.

Ему показалось это странным — кроме медведя рядом не было ни единой живой души, но затем ночную темноту пронзил обеспокоенный возглас:

— Проснитесь, сир!

И он открыл глаза.

Императорская спальня была погружена в предрассветный полумрак, поэтому Наполеон не сразу разглядел обеспокоенное лицо Констана, который склонился над его кроватью. Наполеон не понимал, что происходит.

Его сердце продолжало глухо колотиться от ребра, ночная рубашка была влажной от пота, дыхание — тяжелым. В голове все еще гудело медвежье рычание, поэтому Бонапарт не сразу пришел в себя, а когда его глаза наконец привыкли к темноте, он спросил:

— Что случилось?

— Сир, вы кричали во сне, — ответил камердинер. — Вас мучают кошмары?

— И в самом деле, — задумчиво произнес Наполеон, пытаясь вспомнить детали сна.

— Я принесу вам чистую рубашку, — тут же спохватился Констан и исчез, чтобы через пару минут вновь появиться в дверях с рубашкой в руках.

Он помог Наполеону переодеться.

— Мне снился странный сон, Констан, — сказал вдруг император, когда камердинер хотел уходить. — Как будто огромный медведь прыгнул мне на грудь и разорвал ее в кровавые клочья, — он усмехнулся. — Спасибо, что разбудил меня. Скажи, я сильно кричал?

— Мы с Рустамом слышали крик в нашей комнате, и все не могли решить, стоит вас будить или нет, — сказал Констан. — Но я сомневаюсь, что вас слышал хоть кто-то за пределами ваших покоев.

— Хорошо, — Наполеон кивнул. — Хорошо, у меня есть еще пара часов до утра, и я надеюсь, этот медведь больше не появится. Как думаешь, что это может значить?

Констан пожал плечами:

— Не знаю, сир, я не силен в толковании снов. Что вообще может значить медведь?

Наполеон снова усмехнулся и кивнул, отпуская камердинера. Когда дверь за Констаном закрылась, Наполеон снова лег в постель, но теперь уже не мог сомкнуть глаз.

Он устремил свой взгляд в потолок и долго размышлял над своим кошмаром, ведь он прекрасно знал, что может означать бурый медведь.

Это была его давняя привычка — принимать ванну с утра. Привычка, приводящая мысли в порядок и придающая его утренней рутине желаемую закономерность, убежденность в том, что он еще держит все под контролем. Наполеон считал, что контроль начинается с таких ничтожных вещей, как утренний туалет или порядок блюд за завтраком — все должно быть безукоризненно, отточено до мелочей, согласно его вкусам. Иному могло показаться, что образ жизни императора французов был на редкость хаотичен и непредсказуем, но разве может военный, ставящий дисциплину превыше всего, позволить хаосу завладеть хотя бы одной из сфер своей жизни?

Вода была идеальной температуры — не слишком горячая и в то же время не холодная, весьма подходящая погоде расцветающей осени, когда деревья уже пестрят множеством красок, от бордовых до желтых, но и не стремятся обнажить своих ветвей.

Наполеон велел Констану оставить его наедине со своими мыслями, которые занимала предстоящая встреча с Александром. Несмотря на их сумбурное прощание и некоторую сухость переписки последних месяцев, Бонапарт ожидал нового свидания с небывалым воодушевлением, за которое не раз себя осаждал. В конце концов, прежде всего он был императором, и лишь потом человеком.

Однако, лицо Александра, выплывающее из ночного полумрака, когда они поспешно прощались в Кракове, снова и вновь представало перед его мысленным взором, и он ничего не мог с этим поделать.

Внезапно император французов услышал, как дверь в ванную приоткрылась, и позади него послышался неуверенный скрип половиц, будто кто-то крался к нему с грацией кошки. Наполеон напряг слух, пытаясь понять, кому принадлежали столь осторожные шаги, и произнес на всякий случай:

— Констан, я ведь просил тебя оставаться в гостиной!

В то же мгновение чьи-то ладони с удивительно холодными пальцами легли на его плечи и принялись поглаживать обнаженную кожу с женской нежностью, на которую были способны очень немногие.

Наполеон настороженно замер, игнорируя ласку. Он не спешил оглянуться, определенно боясь того, что эти руки будут принадлежать не тому, кого он уже успел представить за своей спиной.

Тем временем ладони плавно спустились к ключице и ниже — к груди. Наполеон не смел упустить такой соблазнительной возможности и, схватив правую руку своего невидимого гостя, медленно поднес ее к губам, оставляя горячий поцелуй на запястье.

Сверху послышался сдавленный вздох. Бонапарт усмехнулся и коснулся губами ладони, затем — пальцев и произнес тихо, но так, чтобы его гость услышал:

— Я как раз думал о вас, мой ангел.

Прятаться больше не было смысла, и поэтому Александр показался из своего укрытия и вальяжно уселся на край ванны по правую руку от Наполеона.

Он выглядел немного уставшим — долгие часы дороги давали о себе знать, но синева под его проникновенными голубыми глазами лишь подчеркивала аристократичность русского императора. Мундирный сюртук он, наверно, оставил в гостиной, или бесшумно скинул по дороге к ванне, потому что его грудь и руки скрывала лишь свободная белая рубашка, местами чуть смятая вопреки идеальному образу царя. Она выбивалась из-за пояса черных штанов, которые, вероятно, были единственным элементом одежды, прежде представлявшей собой полноценный мундир Семеновского полка. Эту формальность Александр предпочел оставить за дверями комнаты.

Он сидел на краю ванны, склонив голову набок, вырисовывал указательным пальцем круги на воде и изредка поглядывал на Наполеона из-под опущенных ресниц, совсем как миловидная кокетка на балу. Будто он смущался смотреть на Бонапарта открыто, будто после всего, что между ними было, еще оставалось место для смущения.

Наполеон открыто пожирал Александра глазами. Он жадно ловил каждый этот взгляд и между тем пытался наиболее детально запечатлеть в своей памяти синяки под глазами, белые кудри, падающие на лоб, полуулыбку бледных губ и каждую, каждую складку чертовой рубашки, под которой, он знал, пряталась разгоряченная нежная кожа.

Наполеон не сразу понял, насколько он был напряжен, насколько его взгляд мог бы показаться враждебным, слишком пристальным, слишком голодным. Но как иначе стал бы он смотреть на объект своих самых непристойных снов, самых сокровенных желаний? Как бы еще он смотрел на человека, которым хотел обладать больше всего на свете и который теперь находился от него на расстоянии вытянутой руки? Что мешало ему теперь наброситься на Александра и содрать с него эту рубашку, какие формальности? Но Наполеон медлил.

После стольких месяцев разлуки, стольких сладких грез и воспоминаний, грань между реальным Александром и Александром из этих грез постепенно стерлась, и теперь Бонапарт пытался убедить себя в том, что русский император сидит перед ним на самом деле.

Наполеон хотел было вновь поймать царскую руку, чтобы убедиться, что она реальная, но потом остановил себя. Он бы предпочел счастливо любоваться миражом, чем бросать себя в холодные объятия реальности.

Разлука, что же ты делаешь с людьми!

— Меня встретил маршал Ланн, — вдруг тихо сказал Александр. Лазурные глаза устремились на Наполеона. — Очень любезный и обходительный человек, я бы ни за что не поверил, что у вас в армии он известен своим умением браниться.

Бонапарт ожидал чего угодно, но только не этого. Сперва он молча смотрел на царя несколько секунд, а затем усмехнулся и произнес:

— Ах, этот гасконец оказывается умеет держать себя в руках! Никогда бы не поверил, что он может быть любезным!

—  Только он и Констан знают, что я пробрался сюда, — заискивающе сообщил Александр.

— Но, ангел мой, что же вы сделали с Коленкуром?

— За генерала не беспокойтесь, он отдыхает с дороги. А что, вы велели ему следить за мной? — Александр хитро улыбнулся.

— Ни в коем случае, мой ангел, ни в коем случае!

— Я мчался к вам с самого Веймара, — Александр вдруг расправил плечи и высокомерно посмотрел на Наполеона сверху вниз, — а вы между тем плескаетесь в воде, и я вынужден красться в ваши покои как какой-нибудь вор или тайный агент!

— Но, согласитесь, это куда романтичнее, чем встреча на официальном приеме, — на этих словах Наполеон брызнул на Александра водой. Тот ахнул и театрально схватился за сердце.

— Никакого уважения к гостям! — воскликнул он. — Тогда и от гостей не стоит ждать уважения в ответ!

С этими словами он расстегнул пуговицы на штанах, быстро стянул их с бедер, и в следующее же мгновение остался в одной лишь рубашке. Наполеон наблюдал за этим с чуть приоткрытым ртом.

Тем временем Александр, расправив волосы рукой, перешагнул через бортик ванны и уселся в воду прямо перед Наполеоном. Белая рубашка окончательно намокла и стала совсем прозрачной. Вода в ванне все еще колыхалась от внезапного вторжения русского императора.

Александр царственно облокотился о бортик, чуть задрав голову и прикрыл глаза, изучая реакцию Наполеона. Ступня Александра «случайно» задела бедро Бонапарта, от чего тот вздрогнул.

— Ах, эта ванная такая тесная! — в голосе русского императора не было ни капли сожаления.

— Пожалуй, теснее кареты, — ухмыльнулся Наполеон, подстраиваясь под эту игру.

Бонапарт коснулся рукой лодыжки Александра и медленным движением поднялся вверх, останавливаясь на выступающем из воды колене. Пальцы обвели неровный круг, задержались на впадинке сбоку и вдруг императора французов осенила мысль: «Он реальный!»

«Он реальный!» — повторил Наполеон про себя, сжав пальцами колено Александра, который удивленно наблюдал за действиями Бонапарта и не мог понять, почему Наполеон медлит.

«Он здесь, я снова его касаюсь!» — не отпускала пульсирующая мысль. Как будто могло быть иначе, как будто Александр мог быть лишь частью странного сна, который преследовал Бонапарта этой ночью.

Наполеон наклонился и оставил на колене Александра горячий поцелуй. Александр шумно вздохнул и потянулся к императору французов, чтобы тот целовал теперь уже царские губы.

С рубашки Александра беспощадно стекала вода, влажная ткань мазала Наполеона по груди, но он не замечал этого, увлеченный губами, которых не целовал уже год. Если бы ему пару месяцев сказали, каким сладостным станет их воссоединение, он бы не смог спать долгие ночи, не смог бы думать о делах государства, потому что все его мысли, все желания и стремления заключились бы лишь в одном человеке, который был настолько далек, что, наверно, даже не понял бы, какие страдания причиняет кому-то на расстоянии тысяч миль.

Ловкие руки скользили по груди Наполеона, шаловливо спускались ниже, затем взметались вверх, дразня, упорствуя, вызывая вздохи разочарования. Александр разместился на бедрах Бонапарта, обнимая его туловище ногами, причем сделал он это так естественно, как будто они каждый день встречались в тени алькова для любовных ласк.

Как же Наполеон был благодарен себе за то, что во время разлуки он так умело смог спрятать свои чувства в отдаленный «ящик» своего сознания, чтобы они не мешали ему функционировать. Как жалок правитель, не способный справиться с собственными эмоциями! И как страшен тот момент, когда он наконец позволит себе отдаться порыву!

Ладонь Александра скользнула ниже, потом еще ниже, обхватила под водой напряженную плоть Наполеона и сделала легкое движение. Бонапарт закусил губу и вцепился пальцами в бортики ванной. Губы русского императора оказались прямо возле его уха, сладкий шепот раздался совершенно отчетливо, оставляя на шее мурашки:

— О, сир, вы так напряжены…

Ладонь продолжала двигаться. Наполеон торопливо нашел губы Александра и принялся их жадно целовать, то ли потому, что теперь нуждался в них, как в воздухе, то ли потому, что боялся застонать. Русский император отвечал на его поцелуи с лукавой улыбкой, не прекращая своего занятия. Свободной рукой он обхватил подбородок Наполеона, заставляя задрать голову для новых поцелуев и совершенно отвлекая императора французов от того, что происходило внизу.

Темп менялся слишком часто. Мгновениями Бонапарту казалось, что он вот-вот достигнет пика, но Александр, будто читая его мысли, своевременно замедлялся и наслаждался мучениями Наполеона. Безжалостная рука двигалась плавно и обманчиво нежно, заставляя императора французов сильнее цепляться пальцами в бортики ванной.

— Вы все еще не можете расслабиться, милый мой, — прошептал Александр, отвлекаясь от зацелованных губ. — Я ведь пытаюсь вам помочь…

— Черт бы вас побрал! — прохрипел Наполеон, прерывисто дыша.

Алекандр рассмеялся холодным серебряным смехом и склонился к шее Бонапарта, дразняще покусывая кожу.

Наполеону хотелось приказать ему перестать играть в эти никому ненужные игры, хотелось приказать, чтобы царь оставил всякие издевательства и даровал наконец измученному любовнику разрядку, но разве мог император приказать императору? В этот момент, на грани экстаза и пытки, Наполеон вдруг с ужасом осознал, что впервые за столько времени Александр имел над ним полную власть. Управлял его телом, эмоциями, желаниями… и не прилагал к этому совершенно никаких усилий.

И как же сладко, как же болезненно хотелось наконец сдаться обладателю этих жестоких рук, этой мраморно белой груди и лазурных глаз, которые не прекращали смеяться! Как хотелось позволить себе мимолетную слабость — всепоглощающее наслаждение от того, что кто-то обрел над ним контроль.

«Господи, я сдаюсь!» — вспыхнула мысль пятнистым фейерверком. На какое-то мгновение в глазах потемнело, Наполеон вновь впился в смеющиеся губы и в тот же миг излился в руку Александра.

— То есть, Франц решил не удостаивать нас своим присутствием? — небрежно спросил Наполеон у Талейрана утром следующего дня.

Он сидел за рабочим столом, но все еще был одет в длинный халат то ли потому, что его совершенно не заботил его внешний вид, то ли потому, что тем самым он хотел показать князю Беневентскому свое небрежное отношение к заданному вопросу. Среди бумаг, разложенных на столе, стояла чашка с кофе, терпкий аромат которого отчего-то успокаивал и напоминал о счастливых днях, проведенных в Венеции.

В полдень накануне состоялась официальная встреча императоров в окружении доверенных лиц и многочисленных королей, князей и герцогов Рейнского союза, которые благоговейно обступили виновников торжества. Наполеон до последнего надеялся, что визит австрийского императора все же развеет сомнения насчет приближающейся кампании (Бонапарту очень хотелось, чтобы она все же не состоялась), но Франц не приехал, и последняя надежда рушилась на глазах, подобно карточному домику.

— Император глубоко сожалеет, что не может присутствовать в Эрфурте, — спокойно сказал Талейран. — Вместо него сегодня утром прибыл барон Винцент, который будет представлять интересы Австрии в течение всего конгресса.

— Будет докладывать Францу обо всем, что происходит, — подытожил Наполеон, махнув рукой. — Австрия вооружается, вы сами знаете об этом.

— Вы ведь помните, сир, что я вижу в Австрии только союзницу. Не стоит относиться к ней с таким предубеждением.

— Предубеждением? — чашка шумно звякнула от удара о столешницу. — Я говорю с вами о подтвержденных фактах, а вы называете умение видеть — видеть своими глазами, черт возьми! — предубеждением?

Талейран склонил голову, пальцы сильнее вцепились в набалдашник трости.

— Я ведь показывал вам доклад Андреосси*, — сказал Наполеон уже тише. — Можете сами его обо всем подробно расспросить. Он прибыл в Эрфурт, достойная конфронтация барону Винценту, не находите? Я не могу полагаться лишь на предположение, что Австрия чтит наше перемирие. Сейчас я отзову все войска в Испанию, и Австрия ударит, разве я не прав?

Ответа он не дождался. В дверь кабинета постучали, и голос Констана объявил:

— Сир, к вам император Александр.

— Впустите! — отозвался Наполеон и, еще раз смерив Талейрана задумчивым взглядом, сказал:

— Мы еще продолжим этот разговор.

Князь сдержанно поклонился и ответил:

— Непременно, сир.

С этими словами он удалился, пропустив в кабинет русского императора.

Александр искусно сделал вид, что видит покои Наполеона впервые.

— Чертовы дипломаты! — вырвалось у Бонапарта. — Мой дорогой Александр, прошу меня простить, я совсем не позаботился о своем туалете. Эта Австрия отняла у меня все время и нервы в том числе!

«Мой ангел» никогда не проскальзывал в его словах, когда их встреча была официальной. Однако, стоило Александру подойти ближе к его столу, Наполеону захотелось отбросить прочь все формальности, сжать руку русского императора в своих руках, целовать ее и причитать «мой ангел, мой ангел!»

На Александре был его привычный мундир Семеновского полка. Шляпу он аккуратно снял и, не спрашивая разрешения, положил на стол, в чем был совершенно прав — даже во время официальных встреч они всячески пренебрегали субординацией. Волосы под шляпой немного растрепались, но Александр об этом не знал, а Наполеон никогда бы ему не сообщил, потому что едва заметная крупица хаоса в волосах делала русского императора живым и до невозможного соблазнительным.

— И вам доброе утро, — мягко улыбнулся Александр. — Что же там с Австрией?

— О, об этом чуть позже, мой ан… Кхм, вы ведь прежде всего приехали в Эрфурт за тем, чтобы решить судьбу Порты, верно? — Наполеон встал из-за стола, сложил руки за спиной и сделал пару шагов вдоль кабинета. — Вынужден вас разочаровать: испанские дела мешают мне устроить раздел Османской империи прямо сейчас. С ним придется повременить.

— Что вы, я бы не стал ехать сюда ради Порты, — улыбнулся Александр. — Знаете, зачем я приехал? Ах да, вы вчера уже все поняли. Да-да, продолжайте!

На мгновение Наполеон замер вполоборота, уставившись на русского императора, на лице которого замерла невинная улыбка. Наполеон сглотнул, отвернулся и потер лоб рукой. О чем это он…

— Поэтому я предлагаю вам присоединить Молдавию и Валахию… для начала, — продолжил он, расхаживая по кабинету.

— Пока нам этого хватит, — отозвался Александр.

— Превосходно, — подытожил Наполеон и чуть не споткнулся о полу халата. — О, merde! Констан! Принеси мой мундир! Прошу меня простить, Александр, но из-за этой Австрии весь день пошел наперекосяк.

В кабинет проскользнул камердинер, оставил аккуратно сложенный мундир на кресле и исчез.

— Надеюсь, вы мне поведаете о том, что же вас так разозлило, — произнес русский император.

Наполеон, который уже успел сбросить с себя халат и по-армейски быстро натягивал мундир, ответил:

— Франц посчитал нас недостойными его присутствия.

— Я не думаю, что он бы осмелился сказать такое… вам, — усмехнулся Александр.

Наполеон повернулся к нему в расстегнутом камзоле — армейская сноровка против многочисленных пуговиц была бессильна.

— Я кратко изложил суть всего того словесного потока, который он вылил на меня в своем письме, — пояснил он. — Чертовы дипломаты!..

Александр покачал головой и преодолел расстояние между ними, заставив Наполеона вновь замереть в удивлении. Своими длинными музыкальными пальцами русский император принялся застегивать пуговицы на камзоле.

— Я получил точно такое же письмо, — тихо сообщил он. — Не думал, что вас так расстроит отсутствие императора Франца.

Наполеон шумно вздохнул — руки Александра были непозволительно близко.

— Вы все еще шутите, — сказал Бонапарт. — А вы знаете, что Австрия готовится ударить и ждет подходящего момента?

Он изучал сосредоточенное лицо Александра пока тот заканчивал с пуговицами. Когда последняя была застегнута русский император посмотрел на него:

— Вы всюду ищете угрозу.

— Я всюду ее чувствую, — поправил его Наполеон. — И это предчувствие никогда меня не подводило.

— Вам нужно перестать волноваться из-за Австрии.

— Мне нужны гарантии! Александр, вы ведь знаете, что половина моих сил находится в Испании? Война на два фронта это самое ужасное, что может случиться, и Австрия это знает! Она ждет, пока я брошу все войска на Пиренеи, чтобы напасть!

Ладони Александр мягко легли на его грудь, будто русский император теперь не знал, куда деть свои руки. Возможно, он слушал, как под тканью малахитового камзола бьется сердце Бонапарта. Возможно, так Александр пытался прочитать истинное волнение императора французов, пряча этот маневр под любовный жест, Наполеон не мог сказать точно.

Лазурные глаза одарили его ласковым взглядом.

— И что же вы предлагаете с этим делать? — поинтересовался Александр.

— Мне нужна будет ваша поддержка в разоружении Австрии, — твердо сказал Наполеон.

Александр грустно усмехнулся:

— Это нельзя так просто устроить.

— Почему? О, Александр, нам с вами нужно лишь надавить на Франца и убедить его в неприкосновенности его страны! Подпишем договор, дадим ему наше слово, и вопрос будет решен, что скажете?

Александр сделал шаг назад и спрятал руки за спину.

— То есть, вы хотите, чтобы я лично приложил руку к разоружению Австрии? — уточнил он.

— По-другому не выйдет! — воскликнул Наполеон. — В Европе всего три сильных империи — Франция, Россия и Австрия. Если мы с вами объединимся в едином желании устранить Австрию как потенциальную опасность, ей придется подчиниться! Но, заметьте, я не говорю о насильственном подчинении, нет! Мы сможем все решить путем мирных переговоров!

Александр покачал головой и усмехнулся:

— Вы ведь понимаете, что сейчас предлагаете мне посягнуть на свободу суверенного государства? Это — унижение, сир! Вы говорите о гарантиях, а какие гарантии будет иметь Австрия, находясь безоружной меж двух сильнейших держав Европы?

— Вы намекаете на то, что это Франц боится, что мы на него нападем?! — вскричал Наполеон. — Сдалась мне эта Австрия! Если бы не ее вечное желание влезть в дела Франции, ее существование бы вовсе меня не заботило! Александр, — он схватил русского императора за плечо, надеясь, что так тот прислушается к его словам. — Мне жизненно необходимо уладить испанские дела, но Австрия связывает мне руки. Англии нужно только слово сказать — и австрийские батальоны вновь перейдут границу. По воле Англии вы ведь все так легко забываете Аустерлиц!

Он замолчал, пытаясь отыскать на лице Александра намек на ответ, но русский император оставался безмолвным. Наполеону казалось, что нет вопроса более легкого, чем поддержка союзника в столь сложной ситуации. Похоже, Александр так не считал. Он смотрел куда-то на противоположную стену кабинета, как будто глубоко размышлял над доводами Наполеона, и на его лице воцарилась равнодушная пустота.

Наконец русский император перевел взгляд на Бонапарта и сказал:

— Нет, сир, разоружение Австрии невозможно.

Наполеон видел Коленкура последний раз, когда давал ему окончательные инструкции касательно миссии в Петербурге. Тогда будущий посол Франции по-прежнему не был в восторге от возложенных на него обязательств и воспринимал свое посольство скорее как ссылку, чем как дело государственной важности, но Наполеону было совершенно все равно. Он верил, что Арман смог бы найти немало приятных занятий в столице России, между тем оставаясь незаменимым кадром в союзной стране, которой пока никто всецело не доверял.

В Эрфурте же Наполеон снова мог распоряжаться Арманом, как одним из своих генералов, и поэтому после прощания с Александром он тут же послал за Коленкуром.

Генерал явился незамедлительно.

Здоровая бледность лица выдавала в нем человека, проведшего лето на севере. Что же касается туалета, генерал отдал предпочтение армейскому мундиру, вероятнее всего потому, что гражданскую одежду после года, проведенного вдали от Парижа, он считал уже вышедшей из моды. На самом деле, надобности в мундире не было ни малейшей, особенно для человека, выполняющего обязанности посла при русском дворе.

— Арман, я чертовски рад вас видеть, — сказал Наполеон, едва Коленкур перешагнул порог его кабинета. — Вы столько времени провели в Петербурге, что уж точно поможете мне понять этих русских.

Бонапарт жестом пригласил генерала сесть в кресло напротив его рабочего стола.

— И я рад вас видеть сир, — Коленкур коротко поклонился и занял кресло. — Мне казалось, вы с императором Александром достигли взаимопонимания еще в Тильзите.

— Тильзит! — усмехнулся Наполеон. — Сколько надежд было посеяно в этом слове! Сейчас я совсем не узнаю Александра. Что-то переменилось в нем, он совершенно не тот, кем был в Тильзите! Меня это пугает и настораживает.

— Я сомневаюсь, что человек, с которым вы провели столько времени, способен сильно измениться всего лишь за год, — сказал Коленкур.

— Или, быть может, он не открывался мне до конца? — предположил Наполеон, постукивая пальцами по столу. — Никогда бы не подумал, что в Александре может быть столько упрямства. Сегодня мне даже на долю мгновения показалось, что он меня не слышит!

Коленкур задумчиво поджал губы и ответил:

— Смею предположить, что вам не показалось.

Бонапарт резко прекратил стучать по столу и вопросительно взглянул на генерала:

— Что, простите?

Коленкур замялся, качнул головой и тихо произнес:

— Может, вы не знали, но… русский император глух на левое ухо.

Наполеон вскинул брови, затем нахмурился и издал нервный смешок.

— Вот видите! — воскликнул он после затянувшегося молчания. — Даже это ему удалось скрыть от меня! Но как об этом узнали вы? Он рассказывал?

— Что вы, сир, — улыбнулся Коленкур. — Если император не поделился этим с вами, со мною он тем более не стал бы делиться. Я просто наблюдал за ним, сир. Если вы будете немного внимательнее, то сможете проследить, что русский император всегда старается повернуться к собеседнику правой стороной. И императорский театр в Петербурге устроен таким образом, чтобы Александр не имел затруднений с пониманием пьес.

Наполеон откинулся на спинку стула, не отрывая от Коленкура восхищенного взгляда.

— Браво, Арман! — наконец сказал он. — Вы достигли вершины искусства шпионажа, я в восторге!

— Сир, я всего лишь выполнял свою работу.

— Вы помните, как устроен театр в Петербурге, Арман? — тут же спросил Наполеон.

— Да, сир.

— Позаботьтесь о том, чтобы Эрфуртский театр достиг такой же акустики и распорядитесь касательно расположения наших с Александром мест. Я подготовил для него широкую театральную программу. Будет жаль, если он не сможет насладиться ею сполна.

— Будет исполнено, сир.

Наполеон задумчиво уставился на свой рабочий стол, на котором всего лишь полчаса назад лежала шляпа русского императора. Они были в Венеции неразлучны, и много времени провели тет-а-тет в одном экипаже, практически не покидая его! Как Александру удалось это скрыть? Как удалось так незаметно наловчиться, чтобы Наполеон даже предположить не смел о возможной глухоте царя?

В памяти всплывали все новые и новые картины, на которые Бонапарт ревностно накладывал услышанную от Коленкура информацию: «…всегда старается повернуться к собеседнику правой стороной». И, пробравшись сквозь поток воспоминаний, Наполеон с ужасом для себя обнаружил, что Арман оказался прав. Как же так вышло, что обычный посол был к Александру внимательнее того, кто считал себя любовником русского императора? Это должна была быть либо поразительная наблюдательность, либо… Ох, дьявол, неужели он начнет подозревать Коленкура в чувствах к Александру? Какая глупость.

— И все же я считаю, что дело не только в глухоте, — наконец сказал Наполеон. — Сегодня я пытался убедить Александра в необходимости разоружить Австрию. Он категорически против.

Коленкур хмыкнул:

— Конечно, он против. Австрии ведь будет нечем защищаться.

— От кого ей нужно защищаться?!

— От вас, сир.

Бонапарт резко встал и ударил кулаком по столу.

— Merde! — воскликнул он. Коленкур вздрогнул. — Скажите вы мне, Арман, как дипломат, как человек, мнению которого я всецело доверяю, с какой стати мне нападать на Австрию? Почему Франц думает, что я хочу напасть?

— После того, как вы сделали немецких князей своими вассалами, после ваших действий в Испании и побед в Италии, императоры боятся, что вы захотите большего и только ищите способ ослабить остальные европейские державы, — ответил Коленкур.

— Большего? — переспросил Наполеон, сцепив руки за спиной. — Но Франция и так велика, какое же намерение они мне приписывают?

Коленкур бросил на Бонапарта печальный взгляд, будто ему было тяжело произносить вслух истину, очевидную для всех, но не для Наполеона. В глазах посла не было страха, лишь смирение. Он вздохнул и ответил:

— Они считают, что вы хотите править миром, сир.