Work Text:
В этом есть много абсурдного — лежать на коленях министра и поглаживать холодные, бледные бока. Вопреки отвращению к каждой детали, для Ройенталя это ощущается свежим утренним бризом на капитанском мостике — каждая ступенька выше на пути к господству над половиной галактики лишала жизнь простора для бессмысленных отступлений.
Как когда в рождественский вечер хочется разбить мамину вазу. Не может всё быть настолько хорошо: мамино осуждение переносить не стыдно, и с ветерком бриза в детское личико есть повод почувствовать себя гордым.
Матери у Оскара не было, а в Рождество не бывало никакого счастья, чтобы хотеть его разрушить.
Хорошо, что Оберштайн не настолько хорош, чтобы хотеть его уничтожить.
— Мне осталось недолго.
— Нет.
— Я знаю. Позвольте быть здесь.
Ройенталь рассчитывает на идентичный отказ, чтобы с гордостью последней воли умирающего переломать и этот приказ.
«Умрите уже на благо отечества и не тревожьте мой сон» — до неучтивости вежливо по отношению к гостю нон-грата молчит Оберштайн.
Он пьёт наедине с собой или в компании тех, кого не понимает.
Герр гранд-адмирал сказал в начале вечера:
— Оставьте солнце. Такая уродливая тень подойдет не менее уродливой звезде.
В конце вечера заготовленный по долгу службы яд из бокалов расплескался, уткнувшись в серую кожу сквозь ночную рубашку можно тише добавить: «Вы уже мне как тень».
Оберштайн старается не двигаться и не дышать, но от заражённых бешенством собак это никогда не спасало. Приходится посмотреть в глаза — это животное поддавалось дрессировке в порядке ровно обратном ожидаемому, — и пригладить гриву.
Но Оскар оскаливается.
— Вы неживой.
— Герр Ройенталь, — хочет говорить медленно, как на собраниях, чтобы последний дурак согласился, но гордец обидится. Говорит прямо, совершенно не окольным путём: — труп в шестерне империи был бы давно перемолот. Ваша шерсть замедляет её функционирование.
Герр Ройенталь пропускает мимо ушей всё, кроме сказанного им же, и зло улыбается.
— Кто, в конечном счёте, в этой империи не будет перемолот?
Оберштайн — человек деликатный и вежливый, законченный альтруист, — надавал бы пощёчин за то, что его карточный новоимперский дворец (в чужой плоскости называющийся маминой вазой) разрушили, не вчитываясь в значение карт.
Но деликатно и вежливо, слишком шумно спокойно вздыхая, уходит, уступая свою же территорию зверю наедине с бутылкой.
Это совсем не бегство, если светская беседа заведомо не имела смысла.
Теперь Пауль молчит.
Молчит, найдя чужую горячую ладонь у себя на бедре, даёт позволение ей там оставаться холодным касанием ладони.
Один строит карточный домик, второй разрушает — а солнце всё равно погаснет.
За следующим бокалом следует представить себя от этого счастливым.