Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Стратагема 4: В покое ожидать утомлённого врага
Используется в качестве вспомогательной стратагемы, как часть цепи уловок. Применение не ограничивается явным истощением сил объекта, так как оно также может заключаться в вовлечении объекта в невыгодную для него ситуацию или непривычную обстановку, рассеивании его внимания или деконцентрации сил, вынуждении ждать, затягивании принятия решений, проволочках в связи и т. п.

Верхние Небеса

...Как он здесь оказался? Где и в какой момент свернул не туда?

Все произошло слишком стремительно. Восемь сотен лет он шел по прямой — от трущоб столицы Сяньлэ до Верхних Небес, почти без ошибок, прекрасно осознавая, что путь к успеху держится на десяти тысячах белых костей. Но хватило лишь чужих слов, чтобы он потерял опору и начал падать, без контроля, без возможности ухватиться за что-то твердое и надежное. Или, может, чьих-то слов как раз и не хватило…

И потому он сейчас сидит на полу в темноте, чувствуя спиной холодную каменную стену. Между лопаток будто дует пронизывающий ветер не желающей отступать зимы, и как бы он ни вглядывался в темноту перед собой, не видно ни отблеска теплого солнца. А ведь когда-то он сам был как этот ветер — яростный, колючий, безжалостный, не терпящий своей слабости и смеющийся над чужой.

Так как же он оказался в такой ситуации?

На часть своих вопросов Му Цин знает ответы.

Он в темнице Небесных чертогов.

Его, могущественного бога, способного расколоть ударом ладони гору и разбить огромный колокол, доставили сюда духи войны Средних Небес, внезапно вмешавшиеся в погоню за демоницей Лань Чан и ее ублюдком. В пылу битвы он даже не сразу заметил их приближение, а когда заметил — звал поторопиться, вот дурак. Он был занят: дух нерожденного раздирал ему плечо — и было в этом что-то знакомое, но времени думать не было. Лань Чан истошно верещала, вцепившись когтями своих худых, похожих на птичьи лапы, рук в его волосы — сложно представить, как эта пародия на женщину могла когда-то привлечь хоть какого-то мужчину во всех трех мирах. Да как этим двоим вообще удалось сбежать?

Длинной саблей было не размахнуться. Это была картина настолько постыдная в своей комичности, совершенно не достойная горделивого Бога Войны, отвечающего за сторону света… ладно, за половину стороны света, но все же прекрасно понимают, чей дворец действительно эффективно работает над исполнением молитв верующих о защите и избавлении от нечисти, а кто лишь раз за разом оглашает Небеса площадной бранью, заваленный просьбами подарить сыновей…

При мысли о Фэн Сине Му Цин непроизвольно сухо усмехается, но этого недостаточно, чтобы по-настоящему отвлечь его. Он скрипит зубами и сжимает кулаки, он предпочел бы вымыть свои глаза с мылом, только бы перестать воображать случившееся сегодня каждый раз, когда смежает веки. С каждым разом он вспоминает все больше и больше постыдных деталей и не может перестать думать на них.

Одежда в беспорядке, растрепанные волосы, вздутые вены на руках. Визгливый издевательский смех духа нерожденного, указывающего всем на прореху в одеяниях на его плече. Почему-то это становится важно очень быстро и внезапно. Му Цин даже не сразу понимает, что все там увидели. И грубые, вульгарные ругательства срываются с его собственных губ, когда ему неожиданно скручивают руки и отбирают оружие те, кого он сперва принял за подмогу. Слова, которые, как он думал, навсегда остались в прошлом, похороненные вместе с воспоминаниями о запахах канав и нечистот, прачечных и красилен, среди которых он провел свое детство. Вот уж новость так новость на все Верхние и Средние Небеса! Кто знал, что изысканный и всегда сдержанный генерал Сюаньчжэнь может так выражаться?

Может. Если чувствует, что десятки рук вцепились в его руки и плечи, держат за ворот и не дают сдвинуться с места, как бы отчаянно он ни рвался и ни кричал от ярости. Может. Если от несправедливого обвинения его сердце стучится о клетку ребер, если он чувствует, что опять выбирать приходится между плохим и очень плохим.

Му Цину кажется, что с этими словами что-то не так. Кроме их совершенной неуместности и не соответствия его образу, разумеется. Но он никак не может ухватить эту цепочку мыслей и понять, что его насторожило. Сейчас он не может перестать думать о другом.

Дайте только узнать, из чьих Дворцов были эти небесные чиновники, посмевшие поднять на него руку. По чьему приказу? Му Цину кажется, что не из Дворца Наньяна и не из Дворца Мингуана. У психованного Циина подчиненных и вовсе нет… Из чьих же?

Кто с большей готовностью верит словам мелкого зловредного демона, а не ему? Кто угодно — холодно отвечает сам себе. Всегда так было. Кроме… нет, теперь Его Высочество тоже не поверит. Не после всего, что он сделал и не сделал. Его Высочество ненавидит его, в этом нет сомнений. Потому что будь Му Цин на его месте — он бы точно ненавидел.

Ведь оказывается, быть преданным теми, от кого ожидал помощи - это очень больно.

Кажется, он кого-то ударил. Кажется, он ударил много кого. Без сомнений, это тоже зачтется в список его грехов.

Му Цин снова чувствует жажду крови, он снова хочет выместить ее на ком-то, хотя бы кулаком о стену, разбить каменные плиты. Вместо этого он садится в позу для медитации и старается успокоиться, вернуться к основам. Нужно сдерживаться, голову терять нельзя. Даже сейчас он может прочесть этическую сутру “Дао дэ цзин” не сбившись, без единой ошибки… Но слова, которые всегда приводили его в равновесие, в этот раз плывут мимо, не касаясь ни разума, ни сердца. Му Цин начинает шептать их вслух, как раньше, в монастыре на горе Тайцан, но в этот раз его некому случайно услышать и вытянуть наверх. Он чувствует, что тонет в одиночестве.

В памяти серебристой бабочкой с острыми, как лезвия, крыльями возникает непрошеное воспоминание о том случае, когда они с Фэн Синем преследовали Его Высочество и Собирателя цветов под кровавым дождем после похищения, которое похищением вовсе не было. Проклятые демонические кости, брошенные его же собственной рукой, зашвырнули их в зыбучее болото с гигантскими крокодилами-оборотнями. Вся сеть духовного общения тогда дистанционно наблюдала за их схваткой с монстрами, отвлекая выкриками и ставками, сплевывая шкурки поджаренных в специях тыквенных семечек. Боги Войны Юго-запада и Юго-востока у всех на глазах выбрались из передряги, не запятнав свою честь, а лишь покрывшись липкой черной грязью с головы до ног. Они победили, и никто не задавал им вопросов после.

Но Му Цин не был бы собой, если бы не замечал деталей и не искал закономерностей. Если Фэн Синя забросило в женскую купальню, то его...

Если бы кто-то только узнал, что в этом жутком болоте Му Цин больше всего испугался не острых зубов, и отвращение у него вызвали не белесые вспухшие тела, покрытые редкой чешуей, как струпьями. Этих монстров он знает, как убить — хватит стремительного росчерка сабли. Проблема с другими чудовищами, теми, что древнее, и живут глубже. Это страх потери контроля и опоры под ногами в черной торфяной бездне, ужас бесконечного падения, парализующее, тошнотворное ощущение собственной беспомощности и неспособности что-то изменить, жгучий стыд от нужды в чьей-то помощи… Как кости проклятого Хуа Чэна могли об этом догадаться? Только тот, кто знал его раньше, тогда, давно, кто долго наблюдал за ним, мог заметить и захотеть сыграть такую шутку. Но это ведь невозможно?..

Об этом Му Цин тоже не может подумать как следует, потому что теперь в темноте камеры темницы Небесных чертогов его чудовища шевелятся снова, нашептывают свои ядовитые слова смутно знакомым молодым вкрадчивым голосом:

“Тебе остается только сидеть и ждать, что другие решат сделать с тобой… Потому что ты ниже других… потому что тебе никогда не достичь их уровня, как бы ты ни старался… Что бы ты ни делал — этого никогда не будет достаточно... тебя не достаточно… знай свое место... Никто никогда больше не поверит в тебя… Никто не придет на помощь... Никто никогда больше не назовет Цин-эром… И ты сам в этом виноват.”

Чей это голос? Его Высочество наследный принц, ты..?

Му Цин чувствует, что с этим голосом что-то не так, но не может отмахнуться от самих слов. Потому что там, где глубоко и темно, он знает, что это правда. В его доспехах из холодной ауры отчужденности, отточенного сарказма и смертоносного изящества, которые он носит больше 800 лет, всегда остается эта маленькая червоточинка. Это выматывает. Он будто каждый день шагает легкой и парящей поступью по неверному весеннему льду, и каждая маленькая трещинка под его ногами угрожает превратиться в черный провал. И никто не подаст руку вовремя, как не подал ее он сам. Это будет справедливо, говорит ему совесть.

Каждый получает то, что заслужил.

Он был искренен. Он действительно знал этих демонических мать и дитя — очень, очень давно, после своего возвращения на Нижние Небеса. Но то время он хотел бы забыть, запереть в тот же сундук, что и свое детство, и выбросить ключ в коварные черные воды, где тонут лодки. Поэтому ничего удивительного, что не смог вспомнить их сразу. Но он действительно не создавал того духа нерожденного, а пытался ему помочь. И вся благодарность, что досталась ему за добрые намерения — уродливый шрам на плече и беспочвенные обвинения. И кто после этого расскажет, какой смысл совершать бескорыстные дела, рисковать собой и чем-то жертвовать ради других? Какой смысл говорить правду? Это не окупается, никогда.

Му Цин медленно поднимает руку и касается саднящей скулы. В темноте камеры не видно, но он чувствует кровь на пальцах. Кулаки тоже разбиты, болят и плечи, и ребра. Это привычная боль, кто из Богов Войны не возвращался из патрулей в мире смертных с парой царапин? Несколько раз его раны даже были настолько серьезны, что он восстанавливался в своем дворце по несколько месяцев. Сегодняшнее — не более, чем повод для глухого раздражения.

Все эти ранения пройдут, как проходили и раньше, не оставив на его теле и следа, излеченные божественным сиянием. Му Цин не коллекционирует шрамы и не считает их украшением, любой изъян на чистой белой коже его раздражает. У него есть стандарты, он стремится к идеальности во всем, следит за своим образом во всех семи тысячах своих храмов и в умах всех последователей, как никто из небожителей. И только с этим полукруглым следом от укуса так ничего и не смог поделать, он навсегда остался символом его тайной ущербности, уродством, скрытым под длинным рукавом.

Сейчас другие ощущения перекрывают честную физическую боль с лихвой. Ноют напряженные плечи и шея, которые никак не удается расслабить, тревога вцепилась в них мертвой хваткой, как хищный зверь, что готов в любой момент вырвать череп вместе с позвоночником.

Му Цин складывает два пальца и поднимает их чуть выше… Но так и не касается виска, чтобы войти в сеть небесного общения. Даже если не учитывать ограничения, наложенные на его силы в темнице, он вдруг понимает, что ему совершенно не с кем будет связаться.

Он никогда не просил о помощи. Помощь унижает, как будто ему указывают, что он не может справиться сам. Но иногда… очень редко, он все-таки тоскует по кому-то. Кому-то, кто в него поверит. И самое главное — в кого поверит он.

Его дворец сейчас уже должен быть опечатан, в воротах протянута алая веревка божественного плетения и наложены мощные печати. Все его подчиненные сейчас уже должны быть задержаны в ожидании разбирательства так же, как и он сам. Да и толку от них…

Остальные же… Му Цин чувствует, как сердце сжимается, когда картины позорно упущенной Лань Чан и духа нерожденного сменяются новыми. Он снова ясно и будто со стороны видит себя в окружении стражи у подножья высокого места в главной зале дворца Шэньу. Его привели сразу после задержания, его кровь все еще горячо кипела после преследования сбежавших пленников, волосы все еще беспорядочными прядями падали на пылающее румянцем лицо. Он яростно выдернул руку со шрамом, который они считают доказательством, из хватки сопровождающего его духа войны…

Он говорил правду. Раз за разом, повышая голос, как будто это могло придать убедительности его словам.

Его взгляд скользил по лицам окружающих: Пэй Мин, Линвэнь, Фэн Синь… Он оглядывался по сторонам все быстрее, лица небесных чиновников плыли и сливались, на всех одно выражение — недоверие, разочарование, шок… Шепотки младших подчиненных за спинами начальства было не разобрать, но Му Цин же знает, о чем они могут говорить за его спиной:

“Вот оно что… Да, мы всегда знали, что с его вознесением что-то нечисто… Разве такой, как он, смог бы так быстро и самостоятельно… Ведь он был всего лишь слугой Его Высочества… Лжец… Никчемное создание…”

И смешки, как горсть мелких камешков.

Лицо Цзюнь У… выражение его лица Му Цин не смог прочитать, когда поднял на Владыку взгляд, полный отчаянной мольбы.

Верьте мне? Хотя бы кто-нибудь… Я же искренен.

И так он оказался в этой камере. Да, Му Цин знает, что это за место. Сколько раз за 800 лет он проходил по коридорам темницы Небесных чертогов, направляясь на допрос очередного демона, которого вскоре надлежало запереть под очередной горой — каблуки сапог высекают искры из каменного пола при каждом шаге, широкие черные рукава летят вслед, тонкие брови сурово сведены… Но он никогда не оказывался с другой стороны, в настолько невыгодной и непривычной обстановке.

И поэтому сейчас просыпаются его монстры. И чувство беспомощности, которое он думал, что оставил позади, вместе с канавами, прачечными и красильнями.

Но ведь он больше не нищий мальчишка из Тряпичных дворов? Он получил все, что хотел, что обещал себе. Он носит шелка, больше не ест черствые маньтоу и не склоняет голову. Он стал сильнее, он нашел, куда применить свои таланты, вознесся самостоятельно и стал богом. Он посвящал всего себя самосовершенствованию и оттачиванию боевых навыков. И думал, что поэтому никогда больше не будет чувствовать себя припертым к стене и не способным что-то изменить, ожидающим, что его судьбу решат другие. Видят Небеса, он трудился больше многих, почему же этого не достаточно?

Пусть он стал богом, поднялся так высоко, как только было возможно, хотя начинал ниже многих. Пусть никогда не верил в свой предел возможного и прошел более длинный путь, чем другие. Но какой в этом смысл, если все остальные вокруг такие боги?..

Как же он устал.

Chapter Text

Стратагема 29: Украсить сухие деревья искусственными цветами
Уловка строится на свойственной человеческой психологии вере в увиденное собственными глазами. На передний план выдвигается показная, приукрашенная «альтернативная» реальность. Использование в трудном положении чужого авторитета для придания себе веса, напускной оптимизм или выгодная интерпретация событий.

800+ лет назад
Столица государства Сяньлэ

Ясным весенним днем торговля в лавке “Четыре сокровища”, выходящей окнами на столичную улицу Шэньу, шла отлично. То и дело внутрь заходили утонченные молодые господа, чтобы присмотреть плитку туши лучшего качества — спрессованную в виде цветка лотоса или побегов бамбука, пахнущую примешанными к саже сандалом или гвоздикой, оставляющую на пальцах драгоценную перламутровую пыль. Степенные ученые мужи выбирали кисти для каллиграфии, не спеша оглаживая бороды. Стайками карпов забегали юные студенты, чтобы пополнить запасы качественной шелковичной бумаги, что не расползается в клочья от воды и не треплется на сгибах.

Однако в последние дни хозяин лавки господин Бай начал замечать все больше странной публики: женщин, торговцев с огромными коробами за спинами, крестьян в бамбуковых шляпах-доули, суетливых управляющих лавок попроще… При этом никто из них не шел дальше ступеней перед “Четырьмя сокровищами” и явно не собирался прицениваться к изысканным тушницам, выточенным из камня далекой провинции Юнань…

Проследив за странным феноменом, хозяин лавки пришел к выводу, что его центром был худой юноша лет четырнадцати-пятнадцати, устроившийся на нижней ступени крыльца, сбоку от входа в лавку. Одежда на юноше была бедная, много раз стираная и штопаная, но чистая и опрятная, и даже заплатки были подобраны к цвету ткани. Волосы тоже были аккуратно причесаны и казались мягкими и шелковистыми на ощупь, а не свисали беспорядочными грязными прядями, как у большинства нищих. Было видно, что этот молодой человек прикладывает усилия, чтобы выглядеть прилично и аккуратно, даже несмотря на сложную жизненную ситуацию. И лицо его с тонкими и изящными чертами и белой кожей показалось хозяину лавки знакомым — точно, он несколько раз видел, как юноша с некоторой робостью переступал порог “Четырех сокровищ”, подолгу рассматривал то самую обыкновенную кисть, то самую простую плитку туши, и молча уходил, стоило владельцу или кому-то из его подмастерьев его окликнуть.

Теперь же молодой человек сидел, обложившись листками дешевой бумаги, которую даже белой с трудом назовешь, и пристроив рядом на ступеньке щербатую тушницу. Кисть в его руке тоже была старой, с торчащими во все стороны волосками, аккуратно писать такой было сложно, да и оскорбительно для уважающего себя ученого мужа. И все же юноша ловко и без помарок выводил иероглифы под немудреную диктовку сидящего рядом на ступенях лоточника.

— ...Туфли — лучший подарок девушке, один размер подходит всем. Подари шелковую ленту — и о чувствах говорить не придется. Заколка на память для любви всей жизни, оптом дешевле…

Каждую фразу, написанную на отдельном узком листке бумаги, лоточник внимательно разглядывал, а затем крепил к своему коробу, из-под неплотно закрытой крышки которого виднелась яркая тесьма, украшенные алыми кораллами шпильки и загнутые носки шелковых туфелек.

— Вот и не придется горло срывать, покупатели сами все прочитают и прибегут. Хорошо я придумал, а? — удовлетворенно отметил мужчина, хлопнув юношу по плечу, так что у того в руках дрогнула кисть, но он стремительным и точным движением руки не дал капле туши упасть на бумагу и испортить очередное изречение. — А давай-ка я тебе лучше тоже шелковую ленту дам в уплату? Девушке своей подаришь, а? Или продашь…

— Это у вас не шелк, и вышивка третьесортная, в лучшем случае. Деньги, — негромко, но твердо ответил юноша, бросив беглый взгляд на короб лоточника. — Мы договаривались о деньгах.

— Ай, да что б ты понимал! Тогда, может, бальзам для губ? Чистый воск и розовые лепестки, без добавок, без обмана…

Господин Бай, стоя у двери в лавку и глядя на происходящее сверху вниз, не без удивления увидел, как юноша без спешки добавил несколько капель воды в тушницу, опустил в нее кисть и подождал, когда волоски напитаются темной влагой. Затем он так же медленно занес руку над уже исписанными листами, угрожая испортить собственную работу, и поднял на лоточника темные глаза.

— Если вы можете взять сказанное обратно, то и я могу взять обратно написанное, — слова звучали ровно, но смысл в них был неприятный. — Деньги. Или никакой сделки.

Доброжелательная улыбка лоточника мгновенно померкла.

— Что ж ты несговорчивый такой? — проворчал он сквозь зубы и с неохотой отсчитал монеты.

Юноша торопливо спрятал заработанное за пазухой.

Хозяин лавки “Четыре сокровища” с растущим неудовольствием продолжил следить за потоком работяг, тянущихся к его ступеням. Кто-то хотел помощи с расчетами, кто-то нес письмо, которое не умел прочитать сам, кто-то диктовал объявления: “Продам дом, во дворе хороший фэншуй и растут деревья, кухня большая”, “Требуется певица для увеселения гостей в чайной”. Посетителям лавки приходилось обходить сидящих на ступенях и приподнимать полы шелковых ханьфу. Куда ж это годится…

***

Очередным подошедшим оказалась бродяжка с большим узлом за спиной. Му Цин сперва почувствовал запах потного немытого тела и лишь потом поднял глаза, чтобы разглядеть покрытое грязью лицо, возраст которого определить было невозможно. Может, женщина годилась ему в матери, а может была всего на десяток лет старше. Насколько же надо опуститься… Можно быть бедным, но это же не повод! Всегда же можно помыться в реке или пруду. У самого Му Цина были стандарты и принципы. Он поднял ладонь и помахал рукой перед лицом, разгоняя воздух.

Поймав его взгляд, бродяжка улыбнулась неожиданно широкой искренней улыбкой, блеснувшей будто убывающая луна.

— Что? — грубовато спросил Му Цин. — Не подаю, самому не хватает, иди мимо, добрая женщина.

Бродяжка спустила с плеч на землю узел, набитый каким-то мусором, и присела рядом, вольготно вытянув ноги в плетеной обуви. Му Цин убрал тушницу и стопку бумаги подальше и чуть отодвинулся.

— Эй-эй, нос не морщи и не брезгуй, парень, — чуть обиженно заявила женщина. — Задание есть, важное и ответственное. Видишь, тех двух дамочек на другой стороне улицы? — она указала пальцем, и Му Цин действительно увидел богато одетую молодую девушку со служанкой, делающих вид, что совсем не смотрят в его сторону. Стройная фигурка девушки обладала всеми соблазнительными изгибами, и оценив ее, Му Цин отвел взгляд в сторону, чтобы не казаться слишком наглым и не нарваться на тумаки от чьего-нибудь отца, мужа или жениха.

— Чего они хотят? Почему не подошли сами? Неужели им сподручнее подослать такую грязнулю, как ты?

— А ты лицо попроще сделай, — посоветовала бродяжка с усмешкой. — А то к тебе ж обратиться бояться. Губы поджал, смотришь сурово… А так был бы красивый парень.

— Кому какое дело до моего лица? — закатил глаза Му Цин. — Если людям правда нужно — подойдут и так, а если нет — значит, не очень и хотелось. Им дела со мной водить, а не дружбу.

— Так значит, эти дамочки дали мне монетку и просили передать тебе это. Говорят, ты писать умеешь и можешь скопировать.

Она развязал узел — в нем действительно оказался всякий хлам — и извлекла книжку в голубой обложке. Му Цин осторожно взял ее, стараясь не касаться чужих пальцев с обломанными ногтями, и пролистал несколько страниц. Название “Сны в гнезде иволги” и фразы, которые он успел мельком разобрать, заставили кончики его ушей покраснеть, и он удивленно перевел взгляд на девушек, нервно переглядывающихся на другой стороне улицы. Понятно, почему они не могли подойти сами с такой просьбой. Му Цин слышал о любовных романах, но сам никогда не читал подобные книжицы.

— Дают тебе три дня, справишься?

— Я… д-да, конечно…

Да тут еще и картинки есть… Их он не скопирует, но текст… Если получится, то это будет его самый большой заказ, а потом можно будет взять еще… Ведь это лучше, чем сажать рис, или таскать тяжести на стройке, или склоняться над штопкой и золотой вышивкой до слепоты.

Му Цин не успел ответить. Уткнувшись в книгу, он не заметил нескольких стремительно подошедших людей, и очнулся только, когда чья-то нога пнула узел с мусором, и в него полетели какие-то обрывки и щепки. Бродяжка с испуганным криком бросилась в сторону и принялась ползать по земле, собирая свое добро.

— Му Цин! Ты, ничтожное создание!

Теперь он узнал этих людей — все они были студентами столичной академии, молодыми людьми из хороших семей, на несколько лет старше самого Му Цина. Но проводить время в чайных в компании хорошеньких певичек им нравилось больше, чем сидеть за книгами и посещать занятия, оплаченные их родителями.

Впереди стоял юноша по имени Лю Сюаньу — на прошлогоднем Празднике Фонарей его семья, владеющая самым роскошным рестораном в столице, преподнесла в дар Владыке Шэньу больше всех фонарей негасимого света — если не считать царственной четы, конечно — о чем молодой господин Лю любил хвастаться направо и налево.

— Что ты здесь написал? Что ты мне здесь понаписал?! — в лицо Му Цину полетел скомканный лист бумаги.

Один из товарищей студента Лю тем временем схватил со ступеней тушницу и бросил ее в Му Цина, забрызгав его одежду и руки чернилами.

Му Цин сжал губы, неторопливо достал из-за пазухи чистую тряпицу и вытер пальцы, стирая разведенную сажу. Затем развернул скомканный листок, стараясь аккуратно держать его за края, чтобы не оставить темных отпечатков, и пробежался взглядом по написанному — своим фразам, скопированным чужим небрежным почерком.

Студент Лю не мог больше терпеть, он порывисто выбросил руку вперед и схватил Му Цина за ворот, затем потянул за собой в узкий темный переулок между лавкой с письменными принадлежностями и магазином расписных вееров.

Спина Му Цина резко впечаталась в стену. В этот переулок почти не попадал солнечный свет, тени все еще хранили дыхание не желающей отступать зимы, и холод камня мгновенно проник сквозь тонкую одежду. Будто засквозило пронизывающим ветром.

Перекошенное лицо Лю оказалось так близко, что Му Цин мог ощущать его дыхание на своих щеках. И очевидно, что после неудачи на занятиях юноша уже успел посетить свое любимое питейное заведение, и в поданном ему чайнике в этот раз плескался отнюдь не чай.

— Я столько денег отвалил, чтобы мне выкрали тему экзамена… Слышал, что ты на этом районе главный умник, что другие студенты уже давали тебе задания… Я заплатил тебе аванс… И что, и что?!

Студент Лю занес руку для удара, и Му Цин отвел взгляд, поднял листок, который все еще сжимал в руке.

— Я все написал верно, по теме, которую вы дали, — негромко, но твердо ответил он. — Это вы ошиблись, когда переписывали, и получилось… хм, довольно неприлично.

— Я знаю, что получилось! Учитель прочел это вслух! - воскликнул студент Лю, брызжа слюной. — Как расплачиваться будешь? Как возьмешь на себя ответственность?

— Ошибся не я, — постарался спокойно объяснить Му Цин. — Проверьте тот лист, который я вам дал. Нельзя переписывать бездумно, не задаваясь вопросом что получается.

— Он думает, самый умный тут? Еще и спорит? Да кто он вообще такой?! — послышались возмущенные возгласы других студентов из-за спины Лю.

— Думаешь, самый умный? — повторил тот. — Как такой простолюдин, как ты, вообще писать научился? Думаешь, если выбрался из канавы и подслушал где-то пару умных мыслей, ты нам ровня? А может, думаешь, ты даже лучше нас? Куда уставился, когда господин с тобой разговаривает! В чем твоя проблема?!

Му Цин не мог больше переносить запаха вина в чужом дыхании и слегка отвернулся, прикрыл глаза, опустил ресницы, сжал кулаки до хруста. Нужно сдерживаться, нельзя закончить, как отец, голову терять нельзя. Можно бы ввязаться в драку, но к чему это приведет? Он изначально в проигрышном положении, и нужно ждать, следить за условиями игры, и как только они изменятся хоть немного в его сторону — использовать их для отступления. Бегство — лучшая стратегия. Когда проигрываешь, остаётся только три варианта выбора: сдаться, добиться компромисса или сбежать. Первое — это полное поражение, второе — поражение наполовину, и только бегство поражением не является. До тех пор, пока ты не разбит, у тебя ещё остаётся шанс.

Студент Лю не мог больше переносить молчания, и грубо схватил наглого посмевшего его игнорировать мальчишку за подбородок, разворачивая к себе, заставляя смотреть на себя… И в следующий миг сделал шаг назад, внезапно наткнувшись на горящий взгляд обсидианово-черных глаз, способный резать острее ножа.

И после этого никакого ответа на его вопросы не требовалось.

Да, я лучше, как будто говорил этот взгляд. У меня есть таланты и способности, в отличие от остальной бесполезной дряни. Я умею наблюдать, замечать и запоминать малейшие детали, понимать смысл прочитанного и услышанного. Я научился писать без ваших “четырех сокровищ”, лишь водя палочкой в пыли у своих ног. Я научился складывать слова в изящные фразы, лишь прячась под окнами вашей академии во время занятий. Трактаты, которые вы каждый день зубрили хором нараспев вслед за учителем, я запомнил с первого раза. Так в чем же моя проблема? Я не виноват, что родился в бедной семье. Не виноват, что мои родители не могут заплатить за мое обучение. Все вы, со своими яркими шелковыми одеяниями, нефритовыми подвесками и изящными тушницами, лишь искусственные цветы на давно засохших ветвях. Все вы лишь полагаетесь на свое происхождение и статус, но мои навыки на самом деле ничуть не хуже ваших! Если бы боги были справедливы, я бы сейчас был на вашем месте!

Проблемой Му Цина всегда было его белое личико, скорее подходящее просвещенному молодому человеку из хорошей семьи, и это выделяло его из массы плоских и загорелых лиц обитателей трущоб. Если бы на этом личике чаще светилась дружелюбная улыбка, его еще могли бы простить, но поджатые тонкие губы и полуопущенные веки вызывали только одно желание — съездить кулаком по носу заносчивого красавчика.

А все потому, что другой проблемой Му Цина была его излишняя наблюдательность и способность сравнивать природу вещей: уродливого с прекрасным, своего с чужим. Он слишком хорошо осознавал убожество всего вокруг, слишком тонко чувствовал сопровождающие жизнь бедняков отвратительные запахи, слишком ненавидел то, что приходилось есть и на что приходилось смотреть. Грязь, мусор, нечистоты, смерти, которых можно было избежать. Пассивность, невежество, бесправие, повседневная жестокость. Ему нравилось сбегать гулять по центральной улице столицы и заглядывать через окна в лавки и чайные, рассматривать неспешно проходящих мимо аристократов. Он запоминал их шелковые одежды, прически, украшенные элегантными шпильками и коронами, подвески из дорогого нефрита, и конечно, великолепное оружие. Он хотел иметь все это, и дело было не только в богатстве. Возвращаясь домой в Тряпичные дворы, Му Цин старательно следил за чистотой своей одежды и благовоспитанностью речи, и будь на его месте кто-то другой — это могло бы даже вызвать уважение к бедному, но стремящемуся к благородству и знаниям юноше. Но глядя на Му Цина, люди раздражались. Потому что они внезапно будто начинали видеть себя со стороны и понимали его отношение к ним. И ненавидеть его было гораздо проще и приятнее, чем ненавидеть самих себя.

Но главной проблемой Му Цина была гордость. Временами она помогала не сдаваться, но чаще шипела и пенилась внутри, перерождалась в зависть, сарказм и язвительные усмешки, переливалась через край ядовитыми каплями. Он научился отводить глаза и молчать, научился ступать легко и вовремя убираться с дороги господ, чтобы не попасть под горячую руку, вооруженную кнутом или мечом, под копыта лошади или колеса повозки. Но стоило кому-то приглядеться к скромному смышленому юноше повнимательнее, и он не мог не заметить независимый нрав, нежелание подчиняться бездумно, уверенность в своей правоте и своем личном анализе ситуации. Бесстрашное желание спорить и противоречить любому вне зависимости от его статуса, задавать вопросы и разбираться самостоятельно могло напугать любого, кто привык строить свою власть на устоявшемся порядке вещей.

Вот что увидел пораженный студент Лю Сюаньу.

— Ах ты, дрянь… — пораженно прошептал он. — Как смеешь так смотреть на меня? Жить надоело? Места своего не знаешь? Так придется тебя поучить…

И все же он от удивления слегка ослабил хватку, и Му Цин уже приготовился пожертвовать своим воротом и сделать рывок в сторону выхода из переулка… как вдруг раздался новый голос, и свет центральной улицы перегородила массивная фигура.

— Что здесь происходит? Что за шум? Молодой господин Лю, вы..? Я уж подумал, что какие-то хулиганы среди бела дня…

Это был хозяин лавки письменных принадлежностей и один из его подмастерьев, вооруженный деревянной дубинкой. За их спины заглядывали еще несколько любопытных: Му Цин увидел среди них и лоточника с лентами, и бродяжку, и богатую девушку с ее служанкой. Услышав шум, на другой стороне улицы остановилась даже небольшая группа юных учеников императорской школы боевых искусств, носящих одеяния с одинаковой вышивкой на груди.

Студент Лю тоже обернулся и узнал хозяина лавки письменных принадлежностей — он заглядывал в нее нечасто, но видел этого степенного мужчину в ресторане отца. Медленно он перевел взгляд на собственную руку, все еще сжимающую воротник нищего мальчишки… Теперь при свидетелях кричать об экзаменационной работе на украденную тему было невозможно, но как еще объяснить происходящее? Он снова сжал кулак и встряхнул жертву.

— Господин Бай! Этот оборванец слонялся вокруг лавки и явно хотел вас обокрасть!

— Не правда, — быстро возразил Му Цин. — У меня вовсе не было таких намерений.

Хозяин лавки перевел взгляд с одного молодого человека на другого. Он знал главу семейства Лю, и его сын выглядел настоящем щеголем в своем зеленом шелковом ханьфу и с серебряными украшениями в волосах. В то время как нищий мальчишка был тот самый, что привлекал на ступени перед его лавкой всевозможную нежелательную публику, мешающую уважаемым посетителям и дорогим гостям. Было очевидно, в чьих словах выгоднее увидеть правду.

— Я действительно замечал его в лавке пару раз, — признал господин Бай, задумчиво поглаживая узкую бородку.
— Я тоже, — согласился подмастерье. — Но когда я его окликнул — он быстро вышел, и вид у него был такой… будто замышляет что-то.

— Изучал обстановку! — уверенно подхватил студент Лю.

— Нет такого правила, по которому я не могу войти в лавку, как все, — негромко ответил Му Цин. — Я ведь тоже могу хотеть что-то купить.

Из толпы студентов послышались смешки, и для Му Цина это было все равно что в него швырнули горсткой мелких колких камешков. Он почувствовал, как на щеках разгорается предательский румянец стыда и обиды.

— Купить? Да что он может себе позволить в “Четырех сокровищах”? — один из друзей Лю подошел ближе, и Му Цин заметил, как он махнул рукавом, но все остальные увидели только, что студент нагнулся и поднял с земли тонкую кисть для письма.

— Это ваше, господин Бай?

Хозяин лавки посмотрел на кисть и еще раз задумчиво огладил бороду. Не было никакой возможности сказать, вышла ли эта вещь из “Четырех сокровищ” или нет. А если и вышла — то когда.

— Это не мое! — мгновенно похолодев, быстро выдохнул Му Цин, повышая голос, как будто это могло придать убедительности его словам.

Его взгляд заметался по лицам вокруг, к сожалению, делая его еще более подозрительным.

Ухмылка Лю Сюаньу, который тоже все видел, но счел забавной игрой, сомнение хозяина лавки и его подмастерья, любопытство случайных прохожих… Он оглядывался по сторонам все быстрее, лица людей плыли и сливались, на всех одно выражение — недоверие, разочарование, шок…

Шепотки студентов за спиной Лю было не разобрать, но Му Цин знал, о чем они могут говорить:

“Вот оно что… Да, у него по лицу видно, что совесть нечиста… Разве такой, как он, может… Лжец… Бесполезная дрянь…”

Верьте мне? Хотя бы кто-нибудь… Я же искренен.

Но все смотрят на прекрасные цветы, что заслонили обзор, и верят им.

Богатая девушка и ее служанка первыми отвели глаза, заспешили вниз по улице, не желая связываться со скандалом и обнаружить у себя неприличную книжку.

Бродяжка тихо отступила следом, бормоча: “Назвал грязнулей, а сам-то… Он бы побрезговал мне руку подать? Побрезговал бы... С чего мне за него вписываться? Пойду-ка своей дорогой и правда”.

А вот лоточник мстительно выкрикнул:

— Да я ж его знаю! Он вот только что на деньги меня развел! Пороть таких надо!

— Это ложь, — губы Му Цина дрогнули. — У нас была договоренность…

— Здесь все ясно! — объявил Лю Сюаньу и еще раз показательно встряхнул жертву с видом героическим и бравым. — Пожалуйста, не беспокойтесь, господин Бай, я позабочусь о том, чтобы этот оборванец больше не приблизился к вашей лавке и на сто восемь тысяч ли! А завтра заходите в наш ресторан — мы накроем вам на нашей самой высокой террасе и нальем лучшего вина.

— И в самом деле… — владелец “Четырех сокровищ” уже почувствовал во рту вкус изысканных блюд, да и вино семьи Лю было высшего качества. — Эта кисть вполне могла принадлежать мне. Вполне могла... Премного благодарен, молодой господин! Всем бы такую ответственность, ваш отец вырастил достойного наследника…

— Так на чем мы остановились? — вежливая улыбка исчезла с губ студента Лю, стоило хозяину лавки и его помощнику уйти. — Кажется, собирались переломать кому-то ноги… Или, может, лучше пальцы? Посмотрим, как ты попишешь тогда!

— Осторожнее! Я слышал, мелкий ублюдок дерется грязно, — предостерег кто-то из его товарищей.

Парализующее, тошнотворное ощущение собственной беспомощности и неспособности что-то изменить — Му Цин ненавидел его больше всего. От несправедливого обвинения его сердце в панике стучалось о клетку ребер, но что он мог поделать? Что он мог поделать в этой ситуации?

Сегодня его побьют. И отнимут деньги. Если он будет сопротивляться — побьют сильнее, и хотя Му Цину случалось драться, как любому ребенку из трущоб, он не любил боль, любил свою жизнь, не коллекционировал синяки и не гордился ими. Если же он нанесет удар первым и попытается сбежать — выйдет еще хуже, тогда может пострадать и его мать тоже. Слухи о том, что он ударил молодого господина Лю, разойдутся мгновенно, его найдут, и тогда… Кроме очевидного, наверное, их прогонят из комнаты, которую они занимают, и может быть, его матери придется стоять на коленях и просить за него прощения…

Этого он не выдержит.

Иногда выбор бывает только между плохим и очень плохим. Но тебе все равно приходится выбирать, потому что идеального третьего пути не существует. Это обидно и нечестно, но мир так устроен. Жертвуй сливой, чтобы спасти персик. И те, кто этого не понимают — просто наивные идеалисты, и будут биться головой о стенку, пока не замучают себя до смерти или не изменятся.

Му Цин давно привык высчитывать и выбирать меньшее зло. Поэтому, в этот раз…

— Твою ж мать! Вы что творите, а? Столько взрослых — и все на одного ребенка! Эй, братишка, помощь не нужна?

Сложно сказать, кто удивился больше — студент Лю или Му Цин. Совершенно синхронно они медленно повернули головы к выходу из переулка. Там, уперев кулаки в бока, стоял юноша лет четырнадцати-пятнадцати в одежде ученика школы боевых искусств при императорском дворце. Его кожа была цвета спелой пшеницы, взгляд — решительным и открытым, а меж сведенных бровей залегла будто чуть тревожная складка.

— Н-нет, не нужна… — выдавил Му Цин. — И кого ты ребенком назвал?

Он не успел договорить, потому что юноша уже сорвался с места и нанес ребром ладони удар по руке студента Лю, которая все еще сжимала воротник Му Цина. Что-то хрустнуло, Лю закричал от боли, и Му Цин внезапно почувствовал себя свободным — и не только потому, что хватка на его вороте ослабла.

“Не я первый начал!” — пронеслось в голове, и сердце затопило предвкушение, внезапное, нежеланное и опьяняющее. В следующий момент он, вместо того, чтобы воспользоваться возможностью и отступить, с восторгом пнул Лю в колено.

Студенты возмущенно замахали широкими шелковыми рукавами, как стая вспугнутых пестрых птиц, и в переулке закипела драка.

Му Цину приходилось драться и отстаивать свое и раньше, и нельзя сказать, чтобы совсем редко. Он прекрасно запоминал не только один раз услышанные философские трактаты и порядок черт в иероглифах, но и движения всех своих прошлых противников и участников всех виденных ранее драк и боев. Пусть ему не хватало техники, и его дыхание было не оптимальным, но зато упрямства ему было не занимать, и он был быстрым, как ветер — яростный, колючий, безжалостный. К тому же он действительно не стеснялся целиться в самые уязвимые точки и использовать грязные приемы. Честно, не честно — какая разница, если это вело к победе?

Навыки же юноши из школы боевых искусств были поистине выдающимися. И по какой-то причине Му Цину было легко следовать за ним, соратник будто предугадывал его движения и подтягивал на свой уровень там, где Му Цину самому недоставало чего-то. Им хватало лишь взгляда, и их тела действовали вместе, будто связанные одной мыслью на двоих, будто так и должно было быть.

Оказавшись с юношей спиной к спине, окруженный беспорядочно размахивающими руками и ногами студентами, Му Цин почувствовал тепло, будто после долгой зимы ему между лопаток светило горячее солнце, и хотелось зажмуриться и подставить его лучам лицо. Это ощущение надежности было настолько остро сладостным и желанным, что Му Цин сразу же возненавидел его. И себя — за то, насколько легко он мог бы к этому привыкнуть и как сильно станет тосковать, когда все неизбежно закончится.

— Что с тобой не так?! — юноша слегка повернул голову и бросил на него быстрый взгляд через плечо, блокируя очередной удар. — Ты правда собирался просто стоять и дать себя побить? Ты трус или идиот?

— Сам идиот! — прошипел Му Цин сквозь стиснутые зубы, синхронно блокируя удар со своей стороны. — Простолюдин не может поднять руку на благородного! Меня бы высекли за такое!

— Черти собачьи, да я сам не то чтобы сильно благородный! — парировал юноша. — Но нельзя же так! Это была не честная ситуация, и если бы ты пожаловался властям, тебя никто бы не осудил! Его Высочество наследный принц не позволил бы!

Му Цину захотелось смеяться. Не верил он ни в каких наследных принцев. Разве бывают правители, которым не плевать на беды простого народа?

Он увидел на земле у своих ног кисть для письма — и кто теперь скажет, кому она принадлежала на самом деле? Подцепив ее носком сапога, Му Цин отправил кисть в полет, поймал в воздухе и вонзил обратным концом в ногу одного из дружков Лю. От приложенной силы бамбуковый черенок треснул, а на светлом ханьфу студента расцвел алый цветок, и молодой человек с воем покатился по земле, совершенно деморализованный.

— А ты умеешь с письменными принадлежностями обращаться! — восхищенно присвистнул юноша из школы боевых искусств и, видя, что его напарнику не нужна немедленная помощь, сосредоточился на своем противнике — только лента в волосах мелькнула.

Драка не продлилась бы долго — богатые студенты совершенно не предполагали, что столкнутся с такими способностями и таким напором, но вышло так, что все закончилось даже быстрее. Внезапно в переулок ввалились еще несколько учеников школы боевых искусств, полные брызжущей энергии, как юные волчата.

— Шисюн! Братишка! Куда ты подевался?! Эй! Ай, наших бьют!

На лице соратника Му Цина мгновенно сверкнула искренняя и открытая улыбка. Видимо, он был в по-настоящему хороших отношениях с товарищами и прикипел к ним всем сердцем.

Увидев неожиданные свежие силы, и осознав, чем им это грозит, студенты бросили все и отступили вглубь переулка.

— Это еще не конец! — прошипел Лю Сюаньу, прижимая к груди сломанную руку. — Попадешься нам снова и тогда получишь! Перерою все вонючие трущобы, а найду тебя, бесполезная дрянь! И тогда уже ни за чьей спиной не спрячешься! У меня есть связи! Мой отец всем торговцам на главной улице скажет, чтобы гнали тебя метлой!

Му Цин сидел на земле и пытался отдышаться. Восторженная горячка драки постепенно уходила, как вода в канаву после дождя. Теперь он мог ощущать, как болят плечи и руки, как саднит скула. Стоило ли оно того?

Он смотрел, как его внезапного соратника окружили друзья, со смехом хлопают ладонями по плечам и тянут за рукава.

— Пошли-пошли скорее! Завтра ты переходишь на службу во дворец, и когда мы тебя теперь снова увидим, братишка? Сегодня празднуем!

Юноша обернулся, и Му Цин постарался придать своему лицу вид бесстрастный и безразличный ко всему, затем отвел взгляд и принялся отряхивать рукава. Нет, ему совсем не было жалко, что связь, которую он только что между ними почувствовал, подошла к концу. И он совсем не завидовал теплу, которым товарищи окружали его соратника — его было так много, что не удивительно, что оно лилось через край, и юноша сам готов был обогреть кого угодно.

Му Цин же оставался один в еще холодных по весне тенях переулка. Но он привык, ему так даже лучше. Если бы сейчас кто-то начал хлопать его по плечу и хвалить, он бы все равно не знал, как на это реагировать. Он вообще не слишком любил когда к нему прикасались.

Юноша, немного поколебавшись и почесав затылок, все же приблизился широкими порывистыми шагами, поднял что-то с земли и положил перед Му Цином.

Это оказалась сломанная кисть.

— Все ведь было из-за этого? — спросил юноша. — Держи! Может, ее еще можно починить!

Затем он развернулся и бегом вернулся к товарищам. Они обняли его за плечи и увлекли прочь, на широкую и светлую главную улицу столицы.

Му Цин наблюдал за ними расширившимися зрачками. В душе снова вскипала гремучая смесь из гордости и гнева, и исцарапанные кулаки снова непроизвольно сжимались. Этот сквернословящий, твердолобый, рассуждающий о честности ситуаций идиот даже не понял, в чем дело! Он, с его красивыми форменными одеяниями, новенькими сапогами и яркой лентой в волосах… с его отточенными навыками боя… с будущей карьерой во дворце! С широкой надежной спиной, с улыбкой такой искренней и незамутненной и щенячьим желанием служить и защищать… Кем был Му Цин в его глазах? Обиженным нищим мальчишкой, идеальным кандидатом для подачек и благотворительности! Да если бы у него изначально были такие же возможности, он ничем бы не уступал!

Почему этому идиоту надо было появиться именно в такой момент?

Схватив обломки кисти, Му Цин выскочил из переулка. Юноша и его товарищи были уже далеко, но их беззаботный смех все еще долетал по воздуху.

— Мне это не нужно! — Му Цин зашвырнул обломки им вслед, и упал на колени, чувствуя, как глаза жгут злые слезы. Почему-то стало легче.

Конечно, он будет тосковать по тому, что почувствовал, когда сражался на равных спина к спине с этим человеком. И по тому, как можно ненавидеть его, не сдерживаясь, не помня о классе и статусе.

Но всем банкетам на свете приходит конец, поэтому лучше даже не начинать.

В свой квартал Му Цин вернулся, лишь когда закат начал окрашивать золотом городские стены. Он долго приводил себя в порядок, не желая показываться в неопрятном виде, чтобы не давать поводов обсуждать себя.

Поэтому когда он появился в Тряпичных дворах, о произошедшем днем свидетельствовали только пара ссадин на его руках и скуле, и мелкие брызги туши, впитавшейся в ткань его одежды. Ни бумагу, ни кисть, ни тушницу, оставленные на ступенях “Четырех сокровищ”, Му Цин подбирать не стал, поэтому чувствовал необычную пустоту в руках и голове. Зато за пазухой у него лежали монеты, заработанные за день.

В Тряпичных дворах, как можно было судить по названию, большинство людей занималось каким-то делом, связанным с тканями. Круглосуточно женщины отбивали белье и полоскали его красными от щелочного мыла пальцами в водах речушки, пить из которой не стала бы даже умирающая от жажды собака. Вонь красилен поднималась в воздух, но во дворах трепетали легкие занавеси сушащихся полотен самых изысканных расцветок: пурпурного, поставлявшегося к императорскому двору, лазурного, популярного у аристократов, алого, как кленовые листья. Портнихи, такие, как мать Му Цина, каждый день портили глаза и спины над штопкой и шитьем чужих нижних одеяний.

Здесь все самое чистое, яркое и красивое почти без перехода граничило с грязным, ядовитым, больным и перекрученным. Все плохое принадлежало местным жителям, все хорошее лишь временно проходило через Тряпичные дворы. Иногда Му Цину казалось, что это описывает уже и его тоже.

— Гэгэ! Братик, старший братик! — как только юноша свернул к своей улице, к нему подбежала пара чумазых ребятишек.

— Сколько раз повторял, я вам не братик. Вы уже взрослые, заботьтесь о себе сами.

Его голос звучал с напускным холодом, но шаг он замедлил. Сложно было не остановиться, когда девочка лет пяти повисла на его ноге.

— Дай монетку! — попросила она, глядя снизу вверх блестящими веселыми глазами ребенка, который привык, что ему не отказывают.

— Сегодня ничего нет, — Му Цин отвел взгляд.

— Неправда! У гэгэ всегда что-то есть для Диндин-эр!

Второй ребенок — мальчик лет десяти — молча протянул руку, чтобы отцепить младшую сестренку от Му Цина, но и по нему было видно, что он надеется на милостыню.

Му Цин прикрыл глаза и тяжело вздохнул. Он не ненавидел этих детей, но ненавидел свое предательское сердце. Если бы он мог думать только о себе, насколько все было бы легче. Вместо этого он пытался совмещать.

— От вас ведь иначе не отвяжешься… — пробормотал он, достал пару монет и протянул детям.

Лицо Диндин-эр мгновенно просияло улыбкой, и она побежала вприпрыжку вперед по улице, не тратя времени на какие-то условности, вроде благодарности. Ее брат слегка поклонился Му Цину и поспешил следом.

После сегодняшнего эти маленькие расходы казались неважными. Денег было не жалко, просто нельзя же их баловать.

Му Цин уже довольно долго копил, и сегодняшний заработок тоже должен был отправиться в горшок, который он зарыл во дворе. Когда там набралось бы достаточно, он бы пошел в “Четыре сокровища” и купил себе новую кисть для письма и плитку не самой дорогой, но хорошей туши, такой, которая не крошится и ложится на бумагу ровно. Просто чтобы попробовать, как это бывает, как это должно быть. Лежа по ночам на худом матрасе, он отвлекался от чувства голода и усталости, водя пальцами по одеялу и воображая, какими красивыми получатся его иероглифы, если у него будут качественные материалы. Он уже все выбрал и все рассчитал. Но чем ближе он становился к нужной сумме, тем чаще его одолевало беспокойство, что цена вырастет или что кто-то купит выбранные им предметы. Поэтому время от времени он наведывался в лавку, чтобы снова посмотреть на них и проверить, что ничего не изменилось и его план все еще в силе. И место для своего маленького делового предприятия выбрал тоже именно по этой причине — чтобы быть поближе. Он и в самом деле замышлял, но когда его окликали владелец и его подмастерье, он не знал, что сказать, чтобы не выглядеть жалким.

После произошедшего сегодня эти мечты внезапно казались Му Цину такими наивными. Он увидел себя глазами Лю Сюаньу, господина Бая и того юноши. Ему никогда с ними не сравниться.

Что он о себе возомнил, в самом деле? Неужели он правда думает, что из этого что-то выйдет, что кто-то действительно позволит человеку низкого происхождения сдать государственный экзамен и поступить на гражданскую службу? Лучше поскорее приучить себя, что этого никогда не будет. Ему никогда не подняться высоко и не засиять. Тратить силы и деньги следует на реальность, и пора начинать работать так же, как и все остальные в Тряпичных дворах.

Желание купить что-то в “Четырех сокровищах” будто отрезало. Баловство это. Он должен сдаться.

И все-таки больно.

Пройдя сотню шагов, Му Цин снова заметил детей, брата и сестру. Оба стояли на коленях перед небольшим святилищем, сжав между ладошками палочки благовоний. Закрыв глаза, они клали поклоны — один, второй, третий… Они что, потратили на подношения монеты, которые он им дал, вместо того, чтобы купить себе еды? Какой смысл совершать бескорыстные дела и жертвовать своим, если это ведет к такой вот ерунде? Это не окупается, никогда.

Му Цин даже не мог разобрать, какому из богов принадлежит это бедное полузаброшенное святилище. Статуя была сделана так грубо и аляповато, что ни детали одеяний, ни прическа, ни оружие небожителя не подсказывали ответа.

Мальчик закончил первым и вздрогнул, заметив рядом Му Цина, его взгляд сразу стал виноватым. Девочка же продолжала тереть ладошки друг о друга и шевелить губами, о чем-то прося.

— Больше я деньги никогда подавать не буду, — Му Цин скрестил руки на груди.

Услышав его голос, малышка подпрыгнула на месте.

— Гэгэ, но у Диндин-эр было очень важное желание! Хочешь, расскажу по секрету, какое?

— Нет, благодарю покорно, — юноша закатил глаза. — Думаешь, небожителям есть дело до твоих жалких прошений? Боги не даруют нам ни черта. Это только для богачей, которые могут поднести в дар сотню фонарей негасимого света или палочку благовоний толщиной с твою руку.

Губы Диндин-эр задрожали, а круглые глаза мгновенно наполнились слезами. Брат вцепился в ее рубашонку и нерешительно потянул прочь.

— Что? Это правда, у богов всегда есть дела поважнее, — буркнул Му Цин. — Не о чем тут плакать.

Девочка быстро оттолкнула руку брата, бросилась вперед и обхватила Му Цина за пояс, потянула вниз, и спустя мгновение он почувствовал, как его шею обвивает пара рук со слегка липкими ладошками, а к подбородку прижимается мокрая щека.

— Отвратительно, ты вся в соплях… — чуть слышно прошептал он, но, несмотря на грубые слова, в его голосе не было ни капли раздражения, а напротив — какая-то редкая мягкость.

— Это правда очень важное желание, — зашептала Диндин-эр. — Я загадала, чтобы никто не болел и… и еще… и еще, чтобы все кушали хорошо: и Аньань-гэ, и мама, и дядя, и дедушка, и весь мой двор, и даже весь квартал! Там ведь и ты тоже живешь, братик, — она чуть слышно шмыгнула носом. — Диндин-эр просила для тебя тоже.

Му Цин стоял, неудобно нагнувшись, и не знал, что сказать. Боги не даруют ни черта, и в словах, даже самых искренних, нет волшебной силы, но все-таки он чувствовал себя неловко, будто получил дорогой подарок, который не заслуживал.

— Я не знаю такого бога, который захотел бы накормить всех, — тихо сказал он. — Небожители далеко, но сегодня, только сегодня, чем я хуже?

Он достал из-за пазухи измазанную подсохшей тушью тряпицу и чистым уголком вытер лицо девочки. Когда она после попыталась взять его за руку, Му Цин слегка нахмурился и покачал головой, поэтому дети взялись за руки друг с другом. И так они вместе и одновременно по отдельности отправились на оживленную торговую улицу к тележке ближайшего продавца еды. А потом — к следующей.

Му Цин купил алый боярышник в блестящей золотистой карамели с налипшими семенами кунжута. И страшноватого на вид жареного кальмара на палочке, капающего на пальцы горячим острым соусом. И рыбные пирожки. И паровые булочки. И две миски лапши. Глядя на перемазанные лица брата и сестры и следуя за ними по пятам с заведенными за спину руками, он окончательно решил, что с этого дня будет делиться едой, но не деньгами.

Слезы Диндин-эр давно высохли, и даже Аньань начал улыбаться и разговаривать. Они уже не запихивали в рот угощение, будто боясь, что Му Цин передумает и отнимет, а начали оглядываться по сторонам.

— Смотрите, уродец! — раздались звонкие крики в толпе.

Му Цин обернулся и увидел истощенную женщину с черными кругами под глазами, бредущую, не обращая внимания на тыкающих в нее пальцами людей. Одежда женщины была грязной, волосы не прибранными, а за руку она держала ребенка на вид лет пяти-шести с перемотанной бинтами головой, так что был виден только один испуганный черный глаз. Следом бежали детишки квартала и швыряли комья грязи. Видимо, именно на ребенка они и хотели посмотреть — с любопытством и отвращением, как на редкую зверушку или ярмарочное представление.

— Уродец, уродец! — чистыми голосами подхватили Диндин-эр и Аньань и бросились следом, размахивая палочками с нанизанными на них красными ягодами.

Му Цин выпрямился и расправил плечи. Видеть в сравнении, что его дела еще не так уж плохи, было приятно. По крайней мере, он старается, у него есть способности, и он тоже на ступень кого-то выше, например, этой женщины с потухшими глазами и бледным, как у призрака, лицом. Если она оказалась в этом месте и в таком состоянии, значит, она чем-то хуже и что-то сделала в своей жизни не правильно или не достаточно, свернула не туда и сама в этом виновата. Но Му Цин точно достаточно умен, чтобы с ним такого не случилось.

— Никчемное создание, — с удовлетворением прошептал он, пробуя превосходство на вкус.

Двор, где жил Му Цин вместе со своей матерью, принадлежал совместно нескольким семьям. Стоящие квадратом лачуги прятались от улицы за кирпичным забором с драными красными бумажными фонариками, и со стороны это выглядело достаточно прилично. Но пройдя через узкие ворота, юноша очутился среди знакомого нагромождения различного хлама — тележек без переднего колеса, заржавевших птичьих клеток, дырявых корзин, веревок с сохнущим бельем.

Только перед одним порогом, старательно начищенным песком, виднелся крошечный клочок земли, засаженный ароматными растениями. Мать Му Цина перекладывала травами одежду, которую ей сдавали на штопку, и это придавало ткани тонкий аромат, а еще, по слухам, помогало защититься от злых духов. Насчет духов Му Цин был не уверен, но что от вшей помогало — это точно. Насколько он знал, его мать была единственной в Тряпичных дворах, кто так делал, поэтому она стабильно получала заказы, хотя уже не могла выполнять их так же быстро, как другие мастерицы. Му Цин не знал, где она научилась таким тонкостям. Он лишь помогал шить мешочки для сушеных трав, и незаметно сам для себя овладевал ремеслом — его ловким пальцам, казалось, не было разницы держать иглу или кисть.

Поднимаясь на порог, Му Цин обратил внимание на одинокий цветок, каким-то ветром занесенный в заросли тимьяна. Это был ирис, его лепестки тонкими бледными лоскутами трепетали на ветру, но узкие листья острыми лезвиями упрямо тянулись вверх. Му Цин поднял голову и посмотрел на навесы лачуг, затеняющие двор.

“Ему бы только немного солнца”, — с сожалением подумал он. — Как бы он тогда расцвел”.

- Цин-эр? — послышался голос матери, едва юноша переступил порог.

Их комната была маленькой и темной, в ней не было даже своего очага. Мать сидела возле окна, и тусклого вечернего света едва хватало, чтобы разглядеть ее фигуру, и тем не менее, на коленях у нее все еще лежало шитье.

— Я же просил не работать так поздно, а дождаться меня. Твое состояние ведь ухудшится, — проговорил юноша, ставя на стол плетеную корзинку, которую нес под мышкой. — Поешь пока, а я схожу за водой и зажгу огонь.

Он поднял крышку корзинки, и вместе с паром в воздух поднялся ароматный сытный запах.

— Это… мясо? Но ты никогда не покупаешь мясо… Цин-эр, что случилось?

— Ничего, — он отвел взгляд, скрывая волнение за грубоватыми словами. — Я принесу воды…

Мать порывисто встала, шелковая ткань чьего-то чужого ханьфу с шелестом скользнула на пол, и в несколько шагов женщина пересекла комнату и нежно коснулась щеки сына тонкой рукой. Му Цин отстраненно удивился, что он уже, оказывается, перерос ее, и теперь ей приходится поднимать лицо, чтобы смотреть на него.

- Цин-эр. Мое зрение становится хуже, но матери не нужны глаза, чтобы понять, что творится на душе ее ребенка. Я всегда пойму твои чувства без слов. Ты ведь копил деньги и хотел купить кисть для каллиграфии? Почему же сегодня ты потратил так много…

- Я передумал, — Му Цин взял руку матери за запястье и отвел от своего лица. — Мне это не нужно.

Не стоило никому говорить о своих мечтах и планах. Теперь напоминание о них отзывалось острой болью и стыдом — как он радостно и наивно говорил о том, чему не суждено сбыться, каким глупым он был раньше. Он не справился у всех на глазах. И он сдался.

Если никому не говорить — никто не сможет и ранить, и можно сохранить лицо. Пора бы это запомнить.

К тому времени, когда Му Цин принес воды из колодца, стемнело совсем. Глядя, как в неверном свете углей в жаровне мать пытается вдеть нитку в иголку, он устроился на полу у ее ног, забрал иглу и вдел нитку сам, потом прижался щекой к ее коленям и наблюдал за работой. Даже с угасающим зрением ее стежки были такими же искусными, как прежде.

— Прости свою старую мать, — произнесла женщина после долгого молчания. — Это из-за нее ты не можешь пойти учиться, не можешь заниматься тем, чего желает твое сердце. Нам с твоим отцом повезло, что у нас такой особенный талантливый сын, но мы никогда не хотели для тебя такой жизни.

Му Цин почувствовал, как его сердце болезненно сжимается. Это было несправедливо, мать не должна была перед ним извиняться, когда это он был недостаточно хорошим сыном и не мог ничего сделать, чтобы обеспечить ее лучше из-за своих эгоистичных амбиций и попыток заработать тем, что любил. Чтение, письмо, переписывание — это было лишь мечтой, он понимал это теперь.

— Не вспоминай об этом человеке, — сдавленно произнес он. — Отец потерял голову и погиб дурной смертью, и из-за него мы теперь в таком положении. Я… я подумал и решил, что пойду в мастерскую к дяде Вэю. Завтра же.

— Но ты ведь не любишь швейную мастерскую, — покачала головой мать. — Послушай, брат соседки говорил, что в монастыре на горе Тайцан ищут прислужников, может, тебе стоит спросить? Я слышала, монахи не едят мяса, но и не голодают. Работать там тяжело, но это честный труд, не на улицах и не в духоте мастерской.

Монастырь Хуанцзи… Му Цину случалось собирать хворост в кленовом лесу на склонах горы, он видел величественные стены, изогнутые крыши и слышал мелодичный перезвон колокольчиков на ветру. От этого места так и веяло божественностью и спокойствием, сандаловым дымом возжигаемых благовоний. Иногда на дороге ему встречались послушники монастыря в белых одеяниях, с белыми нефритовыми шпильками в волосах, с прямыми мечами за спинами — каждый из этих юношей был будто драгоценный камень, который без устали полировали до блеска. Они проходили мимо или устраивали тренировочные бои, не удостаивая бедного мальчишку взглядом, как настоящие небожители. Он же наблюдал внимательно.

Если бы только у него изначально были такие же возможности, как у этих юношей, никто бы не смотрел на него свысока: ни богатенький студент Лю, ни подверженный предрассудкам владелец “Четырех сокровищ”, ни окруженный друзьями ученик школы боевых искусств.

Работать при монастыре — это не то же самое, что быть там учеником. Но ведь это достаточно близко? Тогда он сможет оставить сегодняшний день позади, никаких больше сомнительных подработок, никаких больше написанных за других экзаменов, никаких темных переулков. Никаких отложенных угроз и никакой неуверенности побьют ли его сегодня. Возможно, уйти из города хотя бы на время было хорошей идеей.

Если бы он мог думать только о себе, насколько все было бы легче! Он согласился бы без колебаний. Вместо этого он пытался совмещать.

— Слишком далеко от дома, я не смогу возвращаться к тебе по вечерам, — Му Цин спрятал лицо в складках шелкового ханьфу, которое зашивала мать. — Как я тебя оставлю? И я не хочу, чтобы брат соседки просил за меня. И еще — из меня выйдет плохой слуга.

Он почувствовал, как на его голову опустилась легкая рука и гладит по волосам, совсем как в детстве. От этого прикосновения по шее Му Цина побежали мурашки, и снова захотелось плакать.

— Какой бы матерью я была, если бы удерживала тебя. Ты поднимешься так высоко, как только возможно, до самых Небес, если захочешь. Мой талантливый сын… я отпускаю тебя. Лишь умерь свою гордость, не барахтайся в грязи один, прими помощь других людей. И сам не забудь оказать ее, когда представится возможность, не забывай о благодарности и верности. Тебе нужно лишь немного солнца, лишь чья-то протянутая рука, Цин-эр.

Му Цин гладил прохладную гладкую ткань, ниспадающую с родных колен. Он ведь сможет опускать глаза и не повышать голос, сможет молчать и не высказывать свои мысли и мнения? Но это лишь временно, пока он не изменит свою судьбу.

Перед тем, как отправиться в монастырь, Му Цин выкопал цветок, выросший у его порога, и пересадил на берег пруда в парке, где любили прогуливаться жители столицы. Здесь должно быть достаточно солнца, чтобы лепестки ириса окрасились в дерзкий сине-фиолетовый цвет.

***
Спустя несколько месяцев

Работать при монастыре — это не то же самое, что быть там учеником. В этом Му Цин убедился довольно быстро.

Скромный молчаливый юноша поначалу пришелся по вкусу императорскому советнику и трем его помощникам. Несмотря на изящное телосложение и белое личико, он не хуже других бегал вверх и вниз по пикам горы Тайцан с вязанками хвороста или с коромыслом с ведрами воды. Несмотря на пальцы, в которых легче всего было представить кисть, он отлично справлялся со стиркой, а его штопка, казалось, лишь украшает одеяния. Тут у нового слуги был настоящий талант, все порученное ему белье возвращалось непревзойденно чистым и тонко пахло травами. Никто не знал, где он научился таким тонкостям. Несмотря на поджатые губы и вечное будто слегка недовольное выражение лица, он не боялся тяжелой и грязной работы и никогда не жаловался, часами подметая и натирая полы. Он вообще мало говорил и не заводил товарищей ни среди других слуг, ни среди молодых монахов. Если ему выпадал выходной день, он спускался с горы и пропадал в городе на весь день.

Но все же белая яшма — не ровня благородному нефриту, хоть многие и почитают их за один камень. Где-то да есть в ней темные прожилки.

Прошло немного времени, и наставники стали замечать жадность, с которой новый слуга смотрит на тренировки учеников. Его сияющие обсидианово-черные глаза ловили каждое движение, а губы чуть кривились в задумчивости.

Обратили они внимание и на косые и неодобрительные взгляды юноши на лампады негасимого света, преподнесенные в дар монастырю самыми благородными, богатыми и заслуженными семействами столицы.

Но все же окончательно в монастыре разочаровались в этом молодом человеке в один дождливый летний день, в сезон, когда созрели желтые сливы.

Потоки воды, льющейся с неба, притушили пламя лампад и прибили к земле клубы ароматного дыма, обычно окружающего монастырь. В такой день на любого нападала невероятная лень, и хотелось только упасть на матрас и проспать до окончания сезона дождей.

Ежедневные работы и тренировки не были приостановлены, разумеется, но все же советник вернулся во Дворец Четырех раньше обычного. Пока все перенесли свои занятия в крытые галереи и беседки, можно было выкроить немного времени на нехитрые приземленные развлечения, доступные в этом месте… проще говоря, пригласить к себе троих наставников и перекинуться в карты.

В ожидании своих старейших друзей, советник достал и разложил на низком столике из сандалового дерева свитки с докладами о делах монастыря. Подсчеты пожертвований, сведение баланса, отчеты о завершающемся строительстве дворца Сяньлэ для Его Высочества наследного принца… Эту часть своих обязанностей он не любил больше всего, поэтому постарался сосредоточиться и погрузиться в нее, напрягая все моральные силы.

Через какое-то время на стол рядом с его локтем опустился поднос с чайником чая и четырьмя чашками. Он и не слышал, как вошел слуга. Это был тот новый юноша, Му Цин, он всегда ступал легко, и шаги его были осторожными и будто парящими. Новым его продолжали называть, даже несмотря на то, что он проработал в монастыре уже несколько месяцев. Но он оставался одиночкой, и характер у него был уж больно неуживчивый.

— Ты можешь идти, — распорядился советник, вдруг осознав, что слуга так и стоит у него за плечом.

Подняв взгляд, он увидел, что юноша смотрит на разложенные на столике свитки.

— Здесь ошибка, — тихим-тихим голосом произнес слуга. — В расчетах материалов для дворца. Посредник вас обманывает и берет слишком много.

Советник перевел взгляд на свиток, потом снова на юношу в простой одежде. Без дополнительных расчетов было сложно сказать, говорит ли он правду. Нужно будет еще раз все проверить и сравнить с расценками в столице.

— Ты обучен читать, дитя?

— Да, — с готовностью откликнулся тот, чуть повысив голос. — И писать, и считать. Если вы дадите мне шанс показать, я мог бы составить более точную смету…

Советник жестом прервал его.

— Кто тебя учил?

- Никто, у моей семьи не было денег, чтобы отправить меня на обучение, — юноша поднял черные глаза и сказал с гордостью: — Но я всему научился сам. Однажды, проходя под окнами академии, услышал, как диктует учитель, и запомнил каждое его слово. С тех пор я приходил каждый день, и повторял вместе со всеми, просто остальные дети были в классе, а я за стеной. Но ведь слова мы слышали одни, и цитировать их я могу ничуть не хуже.

Он говорил с такой заблудшей убежденностью, что советник прикрыл глаза и тяжело вздохнул.

— Ты хоть понимаешь, чем хвастаешься, дитя? — медленно и строго произнес он. — Что есть на свете ценнее учения? А ты присвоил себе знания, которые тебе не предназначались. Ты, никем не увиденный и не услышанный, таился в тени и без разрешения взял то, за что другие отдавали заработанное своим трудом. Чем же ты лучше простого вора?

Юноша отшатнулся, на его лице появилось болезненное выражение, будто его ударили по щеке. Он сжал кулаки и втянул носом воздух, но промолчал.

— Иди, — устало махнул рукой советник, — и подумай о том, что натворил. В трех мирах у каждого из нас есть свое место, и все должны понимать свои границы возможного.

Плечи слуги опустились, и он медленно пошел к выходу из покоев.

— Подожди! — окликнул его советник. — Назови-ка восемь знаков своего рождения…

Юноша остановился, обернулся и потерянным голосом ответил на вопрос.

Когда он ушел, советник выписал все знаки и сделал расчеты. Ну что за судьба! Такая перекрученная, что только Небу известно, что выйдет из этого человека в финале.

Му Цин вышел из покоев советника, не чувствуя под собой ног. Перед глазами все плыло, лицо пылало от гремучей смеси гнева, стыда и несправедливого обвинения. Поэтому он не сразу заметил на своем пути нескольких молодых послушников. Впереди стоял юноша по имени Чжу Ань — ему совсем недавно поручили ответственную работу во Дворце Четырех.

— Мы слышали, что ты там говорил, — прямо заявил послушник, остановившись в нескольких шагах от Му Цина. — Предлагал исправить ошибки? Эту смету делал я. Может быть, у меня и правда нет большого опыта ведения дел с поставщиками из города. Но ты что же, хочешь отнять чужую работу? Хочешь присвоить себе чужое место?

Му Цин молчал, не поднимая взгляд. Если он хотел остаться в монастыре, нужно было сдерживаться, голову терять было нельзя. Нельзя показать своих чувств. Если не показать — никто не сможет и ранить, использовать против тебя.

— Твое место — вот! — послушник сунул что-то ему в руки. — И не пытайся больше брать то, что тебе не принадлежит, и соревноваться с теми, кто выше тебя. Все равно тебя всегда будет недостаточно, чтобы достигнуть достойного уровня.

Чжу Ань и следующие за ним ученики прошли мимо, кто-то из них задел Му Цина плечом. Опустив глаза, он рассмотрел, что оказалось в его руках.

Это была метла.

Му Цин сжал пальцы так сильно, что бамбуковый черенок едва не треснул. Он выбрался из трущоб, но какой в этом смысл, если все вокруг продолжают смотреть на него сверху вниз? Оказывается, люди, которые полагаются только на свой статус, подобные ярким, но искусственным цветам, есть и здесь.

Что ж, значит, он пойдет дальше и выше, до самых Небес, если потребуется.

Он пообещал себе, что когда-нибудь тоже будет носить шелка и никогда больше не станет есть черствые маньтоу. И что не будет склонять голову, опускать глаза и молча убираться с чужой дороги. И никто не посмеет указывать, где его место.

А поднявшись наверх, он уже не вернется обратно, даже если за ним будут гнаться самые страшные демоны и даже ради самого прекрасного бога.

Тогда он еще не знал, какими бывают боги.

Прежде в своей жизни Му Цину доводилось видеть только бедные святилища с грубо сработанными статуями. Ярко раскрашенные, без капли изящества в формах и позах — они не вызывали ни трепета, ни восхищения, ни страха.

В монастыре Хуанцзи все, конечно, было иначе, и бесчисленные небожители во главе с огромной золотой статуей Владыки Шэньу взирали на молящихся сверху вниз. Их одеяния были выполнены с невероятным вниманием к деталям, их прически, оружие и артефакты поражали полетом фантазии скульпторов, их лица отличались реалистичностью, а глаза и улыбки или пылали праведным гневом, или вдохновенно призывали следовать за собой по праведному пути, или лучились милосердием. Но среди этой роскоши сложно было найти свое место, сложно было вознести искреннюю молитву и испытывать надежду. Му Цин подозревал, что это все не для него, что это для каких-то других людей со статусом и положением… Для тех, кто может себе позволить дорогие подношения, для тех, кто построит на горе Тайцан еще один расписной павильон или еще одни ворота, для тех, кто зажжет больше лампад и воскурит больше палочек благовоний. Самому же Му Цину было дозволено лишь смиренно натирать яшмовые ступени храмов и мести пол. Ему эти боги не даровали ни черта.

Он еще не знал, что может существовать бог с кроткой и дружелюбной улыбкой. Такой, чьи храмы украшают цветами, и прихожане просто приходят на них полюбоваться. Такой, который не просит преклонять колени и искренне желает помогать простым людям, попавшим в беду. С разящим мечом в одной руке и с нежным цветком в другой.

Му Цин еще не знал, какую сводящую с ума гремучую смесь из зависти, ревности и благоговения будет испытывать при одном взгляде на этого бога… на этого человека.

Ради него он вернулся на землю с Нижних Небес.

Но лишь ненадолго.

Chapter Text

Стратагема 3: Убить чужим ножом
Решение субъектом какой-либо задачи, не разглашая и не афишируя собственной вовлечённости. Продвижение собственных интересов посредством или за счёт третьих лиц. Осуществляется через вовлечение в ситуацию и использование посредника (нередко вслепую), либо через умелое манипулирование естественными или созданными обстоятельствами.

Старая столица государства Сяньлэ

Некоторые небожители любят возвращаться в места, которые были им домом в миру до того, как они вознеслись. Его Высочество наследный принц любил, даже слишком.

Му Цин свои родные канавы, прачечные, красильни и швейные мастерские ненавидел. Он обещал себе, что раз поднявшись, больше никогда не вернется. Он предпочитал проводить время на Нижних Небесах и спускаться в мир смертных только по необходимости — с докладом, по приказу Его Высочества, к матери. Принцу же и Фэн Синю будто доставляло удовольствие невидимыми сидеть у подножия статуй во Дворцах Сяньлэ и наблюдать за верующими.

Так как же Му Цин опять здесь оказался? Где и в какой момент свернул не туда?

Покинув Его Высочество и Фэн Синя, он возвращался в Тряпичные дворы еще более бедным, чем когда-то ушел.

Даже горы и реки изменяются со временем, но в этих кварталах мало что поменялось, они и прежде походили на руины. Правящая династия теперь носила другой фамильный знак и строила свой дворец в новом месте, но здесь люди все так же пытались свести концы с концами, и не подняли бы головы от своих насущных проблем, даже если бы Небеса посыпались на землю. Потому что кто бы ни сидел на троне в большом дворце, а хлеб оставался все таким же дорогим, краски для ткани все такими же ядовитыми, а пальцы швей болели все так же.

В голове Му Цина все еще звучали слова Фэн Синя, он все еще видел разочарование, недоверие, шок в его глазах. От усталости он шел медленно, по пути узнавая все детали и мелочи в золотом закатном свете: стены дворов с драными красными бумажными фонариками у ворот, бедные лачуги, крошечный храм с щербатой статуей неизвестного небожителя, торговая улочка. Все казалось знакомым, но каким-то… нет, не меньше, но будто он видел это когда-то на картине, а не жил здесь. Наверное, так ощущаются места, которые перестал считать родными, которые постарался запереть в сундук и выбросить ключ.

Поворачивая к своему двору, он почти ожидал, что к нему бросится ватага детишек и попросит монетку или что-нибудь поесть. У него ничего не было, только половинка маньтоу, но… было бы приятно увидеть хоть одно знакомое лицо и хоть одну улыбку.

Его никто не окликнул.

Пройдя через узкие ворота, Му Цин оказался возле своего дома, но ощущение нереальности только выросло. Плечи и шея напряглись, тревога вцепилась в них мертвой хваткой, как хищный зверь.

Во дворе снова громоздился всякий хлам, и клочок земли, на котором мать выращивала свои ароматные травы, был полностью перекопан — кажется, там теперь новый погреб. Не осталось ни тимьяна, ни цветов.

Соседка наткнулась на него взглядом, вскрикнула и всплеснула руками. Из ее рук выпала корзина с бельем и покатилась по земле. Подбежав к Му Цину, женщина ударила его сухим кулачком в плечо — не сильно, но юноша отступил на шаг от озлобленности в ее глазах.

— Где ты был? Где тебя носило?! Ну и где теперь твой драгоценный наследный принц?

Му Цин отстраненно удивился, что он уже, оказывается, давно перерос ее, и теперь ей приходится поднимать лицо, чтобы смотреть на него. И волосы у нее стали почти совсем седыми.

Ни война, ни эпидемия не обошли стороной Тряпичные дворы, поставили свое клеймо.

— Где матушка? — внезапно охрипшим от дурного предчувствия голосом спросил он, оглядываясь в сторону порога перед комнатой, где жил раньше. Сердце сжалось.

Соседка горько рассмеялась.

— Так похоронили! В прошлом месяце еще. Болела и голодала, бедняжка, вот и померла. Дали же Небеса такого сына… Весь в отца! Ты человек вообще?

Как раз сейчас Му Цин был человеком. В нем не осталось ни капли силы духа войны, он потерял ее, когда вместе с Се Лянем его низвергли с Небес. Теперь ему снова постоянно хотелось есть, болели стертые ноги, грязь и отвратительные запахи снова липли к телу. А главное, он снова испытывал тошнотворное ощущение собственной беспомощности и ненавидел себя за это.

— Все те вещи, которые я приносил, запасы еды… Где они? — он сжал кулаки. — Должно было быть достаточно, должно было хватить… на дольше.

После фруктов с горы Тайцан было проще. Му Цин знал, что даже в такой мелочи поступает не слишком порядочно, но раз переступив через эту границу, уже трудно было остановиться. Он не крал, когда был человеком, не взял ни одной вещи Се Ляня, ни драгоценной пуговицы, ни нефритовой подвески, хотя знал, что у Его Высочества дорогих безделушек так много, что он даже не заметит недостачи. Только сам Му Цин мог помнить количество и мельчайшие детали его одеяний, все его украшения, короны и пояса.

Но будучи небожителем, пусть даже всего лишь на Нижних Небесах, он имел другие возможности. По правилам, божествам запрещалось напрямую помогать смертным материально, но Му Цин всегда тихо, не поднимая глаз, находил способ передать матери что-то: мешок риса, связку лекарственных трав, новую одежду.

— Ах, ну какие те вещи, — отмахнулась соседка. — Заложили да продали давно. Знаешь, сколько теперь хлеб стоит? А лекарства? А плата за дом? А налоги? Работать-то она у тебя уже не могла… Все приходилось за нее делать, готовить, убирать, обслуживать. А ведь тут как бы самим ноги не протянуть, свои рты прокормить. Будь благодарен, что приглядывали, да на похороны скинулись.

— Так вы… Вы обкрадывали ее! Своими грязными руками забирали то, что я приносил матушке!

Му Цин почувствовал жажду крови, и ему захотелось выместить ее на ком-то, разбить кулаком кирпичную кладку забора.

Теперь настала очередь женщины отступить на шаг.

— Мы брали только то, что нам причиталось по справедливости! Да и она вовсе против не была. Нет у тебя теперь права осуждать нас, нет! Это ты забыл родную землю, семью и свое место. Променял все на золотой ошейник, сытый желудок и увеселения с нашим наследничком. И что? Поможет тебе твой бог поветрия теперь?

Му Цин почувствовал, что горло будто сдавили невидимые пальцы. Он отвернулся и не чувствуя под собой ног поднялся на порог своего старого дома. Перед глазами все плыло, лицо пылало.

— Куда пошел?! — крикнула ему в спину соседка.

Это больше был не его дом, он больше не имел права здесь находиться, но ему было все равно.

Новые жильцы еще не вселились в эту маленькую комнатку, и в ней было абсолютно пусто. Не осталось даже той скромной мебели, которую он помнил: ни стола, ни низкой скамеечки, на которой мать сидела за работой, ни жаровни, ни матрасов и одеял. Лишь на окне трепетали обрывки белой газовой занавеси — последнее, что осталось из раздобытых им вещей, которыми он пытался облегчить жизнь своей семьи в свое отсутствие. Какими жалкими были эти попытки! Он и в самом деле сделал недостаточно из-за своих эгоистичных амбиций и попыток заниматься тем, чего желало его сердце, и оставаться с теми, кто… Кто — что? Кто были его друзьями? Кого он любил? Правда что ли?

Его бог больше не дарует ему ни черта.

Му Цин почувствовал, что ноги больше не держат, и медленно опустился на пол. Прижал колени к груди, зарылся в них лицом и разрыдался злым, тихим плачем, зажмурив глаза и беззвучно воя. В комнате было темно, его никто не увидит.

Он опоздал. Опоздал на месяц. Потому что заботился о чужих родителях.

И он не может сделать ничего, не может повернуть время вспять и все изменить.

Это было так нечестно — заставлять его выбирать между любовью к принцу и государству и сыновним долгом. Оказывается, выбор между правильным и другим правильным ничуть не легче выбора между плохим и очень плохим.

Никому не пришло в голову даже спросить его об этом, поинтересоваться его ситуацией. Фэн Синь, он… Он другой, его будто вырастила волчья стая. У него были названные братья, шисюны и шиди, наставники и учителя, его с детства готовили к службе во дворце, и он никогда не говорил, была ли у него другая семья. Кажется, ему никто и не был нужен, кроме объекта его глупой щенячьей преданности. Его Высочество милосерден и добродетелен, но он и в лучшие времена был склонен забывать о таких мелочах, ведь был истиной всего человечества и центром всего мира. Можно ли быть близким и искренним с таким человеком, или ему можно только служить?

Что он мог поделать? Что он мог поделать в этой ситуации? Уйти раньше? Забрать мать с собой?

Вместо этого он преданно следовал за императорской семьей, обстирывал их и штопал их одежду, вел учет скудных запасов и денег, готовил нехитрые, но съедобные трапезы, и все воспринимали это как должное.

Нет, императрица Минь была хорошей женщиной, наверное. По-крайней мере, она не сдавалась, пыталась поддерживать позитивный настрой мужа и сына, переносила трудности с долей юмора и не прекращала свои попытки приготовить что-то съедобное и быть полезной. Она так радовалась, чувствуя себя нужной и усаживая детей за стол, не делая разницы между Се Лянем и Му Цином с Фэн Синем. И все же, Му Цин не мог забыть их первую встречу, когда царственная особа похвалила его и оценила, будто он был новой игрушкой Се Ляня. Красивым и полезным новым приобретением.

Император же сломался буквально в первые дни после падения Сяньлэ, и Му Цин боялся на него смотреть, как и раньше. Только раньше он боялся навлечь на себя гнев этого человека, а теперь опасался, что на лице отразится презрение, которое он испытывал.

Почему эти люди должны быть ему важнее, чем мать?

Когда слезы закончились, Му Цин еще долго сидел, прижавшись спиной к стене. Через щели в досках между лопаток ему дул пронизывающий ночной ветер.

Когда наступил рассвет, он достал черствую половинку маньтоу и съел. Ему еще понадобятся силы.

Если бы он мог думать только о себе, насколько все было бы легче. Вместо этого он пытался совмещать.

Ему не хватило решительности осознать их ситуацию и покончить с ней сразу, пока еще было время. Но он сделал это сейчас. Потому что кто-то должен был. И если никто не хочет взять на себя ответственность, тогда пусть это сделает он. Нельзя полагаться на принца, оставаться в стороне и продолжать смотреть, как он барахтается в грязи и снова пытается одновременно решить слишком много задач. Им нужно было что-то… какой-то принципиально новый способ взглянуть на проблему.

Вот только Се Лянь и Фэн Синь не стали бы его слушать. Сколько раз он говорил разумные и практичные вещи и предупреждал о наихудшем развитии событий, но никто не хотел верить ему и высчитывать меньшее зло. Он их понимал: обидно и нечестно, что приходится это делать. Но реальный мир так устроен, в нем не существует идеального третьего пути. И Му Цин жил в реальном мире всю свою жизнь — сын обезглавленного преступника, вынужденный заботиться о больной матери с ранних лет, знающий нищету и голод, усталость, порицание и крах надежд. В таких условиях иногда приходится жертвовать сливой, чтобы спасти персик, и дело не только в материальных вещах, но и в принципах. И те, кто не может этого принять — просто наивные идеалисты и не протянут долго.

Возможно, он просто не умел объяснить. В конце-концов, Му Цин просто устал говорить в пустоту и сдался.

Эти двое тонули в темной бездне, падали без контроля и опоры под ногами, и тянули его за собой. Поэтому он попросил разрешения уйти.

Он все продумал и спланировал. Позаботиться о матери — что ж, этот пункт из списка уже можно было вычеркнуть, но остаются другие.

После всего, что было сказано, он не может вернуться назад к принцу. Поэтому он пойдет вперед.

Он доберется до Небес один и станет сильнее, и тогда сможет протянуть Его Высочеству и Фэн Синю руку помощи. У него получится, у него есть способности и таланты.

Холодным туманным утром Му Цин покинул Тряпичные дворы, очень тихо, не разбудив своих прежних соседей.

Он давно уже не верил в сказки про “навсегда”. Дружба навсегда? Ха, только до момента, когда на двоих останется лишь один стакан воды. Любовь навсегда? Только до момента, когда красавица обнаружит, что герой не может заработать на чашку риса их общим детям. Там, где вырос Му Цин, такие истории происходили сплошь и рядом, он видел их собственными глазами.

Зато он верил “никогда”. И теперь уходил с туго обвившимися вокруг сердца двумя новыми.

Никто никогда больше не поймет его чувства без слов.

Никто никогда больше не назовет его Цин-эром.

В мире смертных у него не осталось ничего, и поэтому он был готов стать богом.

***

Где-то далеко от дома

- ...Ты!.. Ты!.. ТЫ!..

С каждым выкриком Фэн Синь стрелял, а Му Цин отступал на шаг, так что стрелы вонзались в землю у его ног. Лицо телохранителя принца было таким красным и напряженным, а на лбу так вздулись вены, что не будь он еще молод, можно было бы всерьез опасаться, что его хватит удар. У него не осталось слов, даже ругательств.

— Ну, достаточно, — сказал Му Цин, закатывая глаза, когда ему надоело это приветствие.

Он поймал последнюю стрелу рукой и с треском сломал между пальцами. Потом взмахнул широкими черными рукавами шелковых одежд и скрестил руки на груди. Фэн Синь действительно остановился, и теперь испепелял его взглядом, тяжело дыша.

Они не виделись много месяцев. За это время бывший слуга Его Высочества наследного принца успел досамосовершенствоваться до своего прежнего места на Нижних Небесах, а проще говоря, напросился на службу ко дворцу самого Владыки Цзюнь У, Тысячелетнего Бога Войны, который прежде видел этого младшего духа вместе с Сяньлэ и приметил его усердие в исполнении мелких служебных обязанностей.

Фэн Синь, кажется, стал беднее, тревожная складка между его бровей углубилась, к тому же он пристрастился к походам в бордели самого низкого пошиба, где его и нашел Му Цин. Насколько же надо опуститься… Там же наверняка одни уродины.

Его Высочество наследный принц же… Кулаки Му Цина все еще судорожно сжимались до хруста, когда он вспоминал их недавнюю встречу. Се Лянь, вооруженный лишь жалкой веткой, против 33 небесных чиновников. Се Лянь, лежащий в грязи. Се Лянь, отказывающийся принять его протянутую руку. Он и не думал, что все настолько плохо. Он изо всех сил старался не вспоминать, иначе бесконечно крутящиеся в голове мысли, образы и несказанные слова парализуют его, и он не сможет действовать.

Он не сумел объяснить, что иногда даже если ты прав, из-за твоего статуса тебе не позволят поднять голову, и тебе остается только отступить под смешки тех, кто выше тебя.

Му Цин никогда не умел объяснять, Его Высочество уже не желал его слушать.

Покинув своего господина и вернувшись на Небеса, Му Цин был готов к презрительным взглядам, пинкам и смешкам, бьющим в спину, как мелкие камешки — все-таки он был слугой и ближайшим соратником низвергнутого божества. Но в этот раз он не собирался опускать глаза и тихо убираться с чужого пути. Он посвящал всего себя самосовершенствованию и оттачиванию боевых навыков, трудился больше многих, и постепенно с удивлением стал замечать, что остальные младшие духи войны смотрят на него с уважением. Он был опытнее их, достигнув Нижних Небес во второй раз, и внезапно за его спиной шептались не о том, что он не достоин здесь находиться.

Если он снисходил до помощи кому-то, то показывал пример в сортировке молитв верующих и в уничтожении нечистых тварей. И чем реже он это делал и с чем более недовольным лицом отрывался от собственных заданий, тем больше его благодарили за потраченные усилия и время, за оказанное одолжение.

Его начали звать выпить вина и отдохнуть в горячих источниках — эти приглашения он отвергал, ссылаясь на свой путь самосовершенствования, предписывающий держать тело и душу в нравственной чистоте. Тогда его стали приглашать составить компанию для медитации в благодатных землях, и это подходило ему гораздо больше, поэтому он с видимой неохотой соглашался. Все это было так ново, что на какое-то время даже казалось, что может быть, он сможет вписаться и завести… нет, не друзей, но кого-то. Кого-то, кто в него поверит. И самое главное — в кого поверит он.

Потому что он тосковал по возможности сражаться с кем-то спина к спине и по чьей-то искренней и незамутненной улыбке. По солнцу, светящему ему между лопаток, такому горячему, что хочется зажмуриться и подставить его лучам лицо. И по возможности ненавидеть кого-то, не помня о классе и статусе.

И еще он тосковал по трепету и благоговению, которые испытывал, глядя на своего бога… и человека. И по возможности однажды честно превзойти его.

Он вернулся на Небеса не для того, чтобы заводить дружбу, а для дела, но может быть, он смог бы совмещать. В любом случае, если бы он вписался, это помогло бы его карьере. Он действительно так думал до самого последнего момента.

Но после произошедшего в горах с Се Лянем и 33 небесными чиновниками желание быть частью их группы будто отрезало. Они такие же искусственные цветы на сухих ветвях, как те люди, которые задирали его самого в детстве. И значит, никто на Небесах не заслуживает его преданности и теплых чувств. Лучше уж он будет один.

— Что ты здесь забыл?! — рявкнул Фэн Синь. — Вот, значит, какая забота о матери? Вот, значит, на что ты променял честь и верность? На тряпки и сытый желудок, чтоб тебя!

— Легче стало? — с ничего не выражающим видом Му Цин поднял правую руку и начал полировать ухоженные ногти о рукав левой, затем взглянул на результат. — Ну, давай, поори еще, отведи душу…

Фэн Синь разразился бранной тирадой.

- Извиняться я не буду, — предупредил дух войны, когда у телохранителя принца снова закончились слова, и он остановился, хрипло дыша. — Я сделал то, что сделал, потому что считал, что так будет лучше для всех.

— Черта с два! Ты только о своей шкуре думал! Ты служишь только одному господину — и это ты сам!

— Как бы то ни было, — Му Цин слегка повысил голос, - что сделано, то сделано. Я все равно не могу повернуть время вспять и все изменить, не так ли? Мне сказать нечего. Я искал тебя, потому что хотел передать это…

Он запустил руку в широкий рукав, пошарил там и вытянул на свет мешок без каких-то пометок и клейм, затем швырнул его под ноги Фэн Синю.

— Рис, — коротко прокомментировал Му Цин. — Также есть зерно, сушеные фрукты, засоленное мясо, целебные травы. Чистая одежда. Все упаковано удобно для перевозки, если вы все еще продолжаете перебираться с места на место.

Когда ему под ноги приземлился увесистый мешок, Фэн Синь тоже отступил на шаг, как Му Цин прежде отступал от его стрел. Ему очень не хотелось бросаться на этот рис, как голодному нищему, но он не смог скрыть жадности в своем взгляде. Как бы это сейчас было кстати для Его Высочества, и Их Величеств, и… и для нее, той женщины, ради которой он ходил в бордель. Но ведь это был Му Цин, черт его побери!

— Почему?.. Почему сейчас? Совесть замучала?!

Му Цин отвел взгляд. Признавать, что Фэн Синь был прав, было неприятнее, чем если бы ему в ногу действительно вонзилась стрела. Но после стольких лет сражений спина к спине им хватало лишь взгляда, и они все еще были будто связаны одной мыслью на двоих. Конечно, его мучала совесть, добавляя кислый привкус в ядовитую смесь его привычных чувств. И конечно, он устал тогда и извлек личную выгоду из своего плана. Быть духом войны на Нижних Небесах куда приятнее, чем нищим в мире смертных! Уж извините, что он не любил страдания и любил свою жизнь. Но это не делает другую часть его намерений менее искренней. Если бы он мог думать только о себе, ему было бы легче, но он же пытается совмещать! А этот твердолобый идиот сейчас не сдержится, потеряет голову и все испортит.

Поэтому Му Цин холодно ответил:

— На твое состояние смотреть тошно. А уж во что превратился Се Лянь… Если не хочешь, можешь не брать, как пожелаешь. Но все равно больше никто не придет, чтобы вам помочь. И вообще, это не для вас. Это для императора с императрицей.

Фэн Синь хотел что-то возразить, было видно, как он распаляется на первых фразах, но когда бывший слуга упомянул Их Величеств, закрыл рот.

— Я понимаю, что у вас с Се Лянем еще осталась гордость и обида на меня, но его родители в этом не виноваты и не должны расплачиваться за ваше упрямство.

Уже в третий раз Фэн Синь не знал, что сказать. Поэтому он нагнулся, поднял мешок и закинул его на плечо.

— Идем, — коротко бросил он.

***

Он все продумал и рассчитал, но ничего не шло по плану.

Покинув лесную лачугу, в которой теперь обитали Се Лянь и его родители, и сердито взмахнув рукавами на прощанье, Му Цин отступил с достоинством. Но стоило домику скрыться за деревьями, как он, почти сам того не осознавая, ускорил шаг.

“Проваливай! Проваливай! Проваливай!” — голос Се Ляня продолжал звенеть в ушах, и Му Цин скользил новенькими сапогами на мокрых листьях, брызги грязи из-под каблуков летели на шелковые одеяния, лента в волосах ослабла, и волосы растрепались, беспорядочными прядями упав на лоб и щеки, скрыв тонкий кровоточащий порез, нанесенный Се Лянем. В конце-концов, Му Цин уже не бежал — почти летел, едва касаясь ногами земли.

Но нельзя убежать от себя, от своих мыслей и воспоминаний. Он сжимал кулаки и шумно втягивал носом воздух, он предпочел бы вымыть свои глаза с мылом, только бы перестать воображать случившееся сегодня каждый раз, когда смежает веки. Перед глазами плыло, но с каждым разом он вспоминал все больше и больше деталей и уже не мог перестать думать о них.

Он опоздал. На сколько месяцев в этот раз? Он опять раздумывал слишком долго и пришел слишком поздно, когда уже ничего нельзя исправить. Он не должен был приходить вообще?..

В себя Му Цин пришел ранним утром в городе. Ноги сами принесли его на нарядную центральную улицу, так похожую на столичную улицу Шэньу, где он любил гулять в детстве. Мальчишкой он сбегал туда, когда в родном квартале становилось невыносимо, и часами шатался от одного конца до другого. Он заглядывал в чайные и прислушивался к разговорам, разглядывал мечи в лавке старьевщика, несмело выбирал кисть для каллиграфии и плитку туши — не самую дорогую, но чтобы не крошилась и хорошо ложилась на бумагу. Такие у него тогда были жалкие мечты. Тот Му Цин сидел на ступеньках перед лавкой “Четыре сокровища” и разглядывал проходящих мимо благородных господ, похожих на пышные хризантемы, изящные орхидеи, стройный бамбук и нежные цветущие ветви сливы. Когда-то его восхищали их шелковые ханьфу, прически, украшенные элегантными шпильками и коронами, подвески из дорогого нефрита, и конечно, великолепное оружие.

Теперь он был готов посмеяться над тем собой, ведь все это яркое великолепие оказалось дешевым, будто мусор, остающийся на земле после взорвавшихся фейерверков. Только и годится, чтобы смести его в сторону и забыть.

Разве он мог восхищаться чем-то в мире смертных по-прежнему, когда видел Небеса и Бога Войны в короне из цветов?

Теперь он с легкостью отдал бы все, чему завидовал в детстве, ради одной крохотной алой коралловой сережки. Не потому, что бусина была прекрасна и, стоит признать, все же стоила немало, но потому, что она принадлежала именно этому человеку и богу, и какое-то время была его частью, и он согрел ее своим теплом.

Как он тогда искал эту потерянную на Празднике Фонарей сережку! Его Высочеству, казалось, было все равно, найдется она или нет, для принца, привыкшего играть в шарики драгоценными камнями и строить дворцы из листков сусального золота, она ничего не стоила. Му Цину же эта сережка напоминала вишни с горы Тайцан, которые Его Высочество щедрой рукой бросал в его корзину, даже не задумываясь о собственной доброте. До встречи с ним Му Цин не знал, что такие люди существуют. Он вырос в совсем другом мире, где никто не даровал ни черта просто так, где у тебя было только то, что ты жадно выцарапывал или крал у судьбы сам. Поэтому оказалось, что ему на самом деле нужно было очень мало, чтобы начать испытывать сводящую с ума гремучую смесь из благоговения, ревности и зависти к этому невозможному человеку. Он злился, он ворчал, скрывая под язвительными словами волнение и заботу, он пытался сравняться с ним, он жадно желал, чтобы к его словам прислушивались.

Целый год, каждый раз, когда ему выпадал выходной, он спускался с горы, быстро бежал в Тряпичные дворы к матери, но никогда не оставался дома дольше, чем горит палочка благовоний. Вместо этого он день за днем упрямо ползал на коленях по центральной улице в поисках той сережки, его сбитые в кровь пальцы запомнили каждый булыжник, каждый стык между камнями, каждую трещину. Наверное, тогда все и началось… Наверное, тогда он впервые поставил Се Ляня выше своей семьи.

Даже сейчас он не смог бы ответить, чего хотел больше, если найдет сережку.

Торжествующе показать ее Фэн Синю и ученикам монастыря Хуанцзи, обвинявшим его в воровстве и нечестных намерениях? Они бы увидели, что он ничем не хуже их, что зря они ему не верили. Он заставил бы их подавиться презрительными взглядам, пинками и насмешками, которыми они его награждали.

Сжать ее в ладони, на одном дыхании добежать до дворца Сяньлэ, преклонить колени и протянуть Его Высочеству? Он уже забыл об этом инциденте на Празднике Фонарей, поэтому ничего бы не понял, но с совсем не обидным смехом поднял бы Му Цина с колен, сказал слова благодарности и взял бы из его рук бусину, согретую его теплом.

Или же… оставить ее себе. Хранить за пазухой и доставать редко-редко, когда никто не видит, украсть это воспоминание только для себя. Любоваться и никому не говорить. Если никому не говорить, что чувствуешь — тебя не смогут и ранить.

Только он так и не нашел ту сережку. Наверное, ее первым нашел кто-то другой.

Никто из богатых горожан, прогуливающихся по столичной улице Шэньу, не хотел обращать внимания на нищего мальчишку из трущоб. Они скользили по нему невидящими взглядами, будто он был частью пейзажа, которую надлежало мысленно обрезать, чтобы не портила вид. Никто не обращал внимания и на юного ученика из монастыря, ползающего под ногами прохожих, будто у него уже не было гордости. Люди замечали скромные белые одеяния и обходили из вежливости, не задумываясь.

С тех пор будто ничего не изменилось — Му Цина снова никто не видел. Но в этот раз он был младшим небожителем, и мог сам скрыть свое присутствие от смертных, лишь резким порывом ветра проходя мимо.

Свернув с главной улицы, Му Цин бесцельно заплутал в темных переулках. Ему нужно было просто идти, если бы он остановился — потерял бы голову и разбил руку о ближайшую стену. Вот только куда теперь, он не знал. Столько времени он шел по прямой, почти без ошибок и не сворачивая, от трущоб столицы Сяньлэ и до Нижних Небес. Когда он уходил, у него был план, но вычеркнув все пункты и снова встретившись с Се Лянем, он не получил ни малейшей благодарности за свои бескорыстные намерения с риском навлечь на себя гнев вышестоящих небесных чиновников.

Теперь Му Цин чувствовал необычную пустоту в бездонных рукавах и голове.

Се Лянь его правда ненавидит. Он больше не примет от него ни протянутой руки, ни помощи, ни извинений.

Му Цин не понимал, как теперь можно быть близким и искренним с этим человеком. Верить в того, кто считает тебя недостойным и жалким — это не любовь, а помешательство. А помешаться Му Цин позволить себе не мог.

Потому что трезвый ум — его главный талант. И еще гордость и упрямство.

Му Цин почувствовал, что ноги его больше не держат, и остановился, прижавшись спиной к стене, закрыл глаза. Слегка дрожащей рукой он коснулся пореза на щеке — кровь уже давно остановилась, и болело не так уж сильно, но разве в честной физической боли дело?

Он не считал сколько времени простоял так. Где-то над его головой хлопнула ставня, потом раздался тихий перебор струн пипы и зазвучал высокий женский голос. Сперва Му Цин не мог разобрать слов, но вскоре понял, что знает эту песню, слышал ее в детстве, и слова сами всплыли в памяти.

Простенькая печальная мелодия, совсем не похожая на храмовые песнопения и изящные музыкальные номера, написанные специально для развлечения гостей на пышных дворцовых праздниках. Песенка, скорее подходящая для Тряпичных дворов, отвлекающая во время монотонной стирки или вышивки.

Куплеты рассказывали о наемном работнике, что возвращается домой долгой дорогой и еще более бедным, чем уходил. При себе него осталась только залатанная холщовая рубаха да стертая плетеная обувь. Он не видел свой дом так давно, что на его пороге успели вырасти и обратиться в пыль цветы. Он не был в своей деревне так долго, что не может узнать ни одного лица, и некому ему улыбнуться. Поэтому он просит немного соломы, плетет себе новую обувь и продолжает путь.

От этих слов по шее Му Цина побежали мурашки, как в те моменты, когда мать тонкой рукой касалась его волос, и захотелось плакать. Он пытался вернуться раз за разом, но всегда раздумывал слишком долго и приходил слишком поздно, пока возвращаться не стало некуда. Что он мог теперь сделать? Что мог сделать в этой ситуации? Только продолжать идти вперед, взбираться все выше, думать о себе и больше не пытаться совмещать.

Песня закончилась, но женщина продолжала будто задумчиво перебирать струны своего музыкального инструмента и вскоре запела снова. Му Цин топнул ногой и легко перемахнул через стену, приземлившись на крыше небольшого флигеля, над открытым окном. Отсюда ему был виден широкий внутренний двор с искусственным прудом, маленькими горбатыми мостиками и ухоженными деревцами. На верандах колыхались яркие газовые занавеси, повсюду висели яркие фонарики и развевающиеся на ветру ленты, а в беседке в расслабленных позах сидели несколько молодых женщин и расчесывали друг другу волосы. Их платья были легкими и открывали белые плечи, у одной из-под юбки даже виднелись тонкие щиколотки с украшенными колокольчиками золотыми браслетами.

Только теперь Му Цин понял, что оказался в этом переулке не случайно — он пришел туда, где днем раньше встретился с Фэн Синем. Так значит, это место и есть тот бордель… Значит, вот где преданный телохранитель принца в тайне тратит свои деньги. При мысли о Фэн Сине, прежде бежавшем от женщин, как от самых страшных демонов, а теперь обманывающем своего господина в подобном месте, Му Цин сухо усмехнулся. Значит, они все изменились.

Надо признать, даже если тут работают только вульгарные уродины, у одной из них неплохой голос. Му Цин пошарил в рукаве, но из всех запасов, которые он принес для Се Ляня, остался только один плод засахаренной хурмы. Оставаясь незамеченным, он легкой рукой положил его на подоконник, и покинул мир смертных, даже не взглянув на женщину с пипой.

***
Му Цин думал, что в мире смертных у него больше не осталось дел, и впредь он сможет спускаться туда только ради патрулей и в ответ на молитвы, направленные дворцу его генерала. Быстрый росчерк сабли нес смерть чудовищам, досаждавшим людям, он мог жестокими рубящими ударами справляться и с оборотнями, и с мерзкими бину. Но, как ни странно, этого было мало и не доставляло удовлетворения, будто в его спине зияла дыра, и через нее задувал холодный зимний ветер.

Пусть на его лице всегда было слегка недовольное выражение, пусть он поджимал губы и говорил резкие слова, но оказывается, он привык заботиться о ком-то. И теперь это место в голове и сердце было пусто.

Его мать всегда молчала о своем состоянии и никогда не жаловалась, но ему было лет десять, когда он начал замечать, что она все медленнее справляется с работой, ставит свою низкую скамеечку все ближе к окну и подолгу пытается вдеть нитку в иголку. Его сердце сжималось от мыслей о том, что они будут делать, когда она совсем ослепнет. В том, что это произойдет, он никогда не сомневался, и оказался прав. Возможно, тогда он и научился высчитывать самые худшие варианты развития событий. С тех пор он старался делать, что мог, чтобы позаботиться о ней, но у него никогда не получалось сделать достаточно.

Соседские дети и попрошайки, собиравшиеся в стайку недалеко от его двора, постоянно просили у него мелкие монетки и еду. Он не ненавидел этих детей, но ненавидел свое предательское сердце, которое не давало ему пройти мимо. Он ворчал, что иначе они не отвяжутся, но на самом деле всегда закладывал в свои расчеты эти траты и помнил довольные перемазанные угощением детские лица и круглые глазенки девочки, которой вытирал слезы своим платком. Где теперь эта девочка, что звала его гэгэ? Давно умерла, наверное, если не во время войны, то от болезни или от голода, как тысячи других таких девочек и в Сяньлэ, и в Юнань.

Потом были император и императрица во время их долгого и изматывающего бегства. Наверное, они даже не понимали, как заброшенные лачуги в лесах и на городских окраинах становились пригодными для жизни, куда исчезает мусор, откуда берется чистая одежда, как появляется вода для умывания и хворост для очага. В то время Му Цин просто продолжал выполнять черную работу, не поднимая глаза и не ожидая распоряжений и просьб. Из них пятерых он лучше всех понимал, что должно быть сделано.

А потом было все то, что он собирал для Се Ляня и Фэн Синя. У него ушло много времени на медитации в уединенной святилище в горах, чтобы снова обратить на себя внимание Небес. А затем ему пришлось упорным трудом заработать обратно свою должность младшего духа войны и достаточный статус, чтобы получить возможность без подозрения начальства и без отчета спускаться в мир смертных ради личных целей.

Что еще он мог сделать? Он не мог восстановить храмы наследного принца. Мог помнить все детали былых роскошных одеяний Се Ляня, узоры на каждом из полусотни его золотых поясов, ведь наблюдал так долго и так близко, но не мог создать для него новые божественные статуи, не мог нарисовать новые прекрасные картины. Его кисть умела только выписывать ровные столбцы иероглифов расчетов или украденные изящные фразы. Его рука умела держать саблю, но не резец скульптора.

Только его снова не стали слушать, а он не сумел объяснить. И потому все кончено.

Но место в голове и сердце осталось. Ему просто нужен был кто-то.

Он вовсе не собирался привязываться к этой женщине. Просто иногда оставлял на ее подоконнике боярышник в блестящей золотистой карамели с налипшими семечками кунжута, или паровые булочки с мясной начинкой, или мешочек с тонизирующими лекарственными травами. Это была не настоящая помощь, если бы о ней узнали, его никто не обвинил бы в превышении полномочий или теплых чувствах. Это ничего не значило.

Иногда женщина пела. Иногда обессиленно спала на широкой кровати, и Му Цин отворачивался и не хотел думать о том, что ее так утомило. Иногда она сидела у зеркала, медленно доставала из волос дешево украшенные шпильки и снимала броский кричащий макияж, постепенно открывая свое истинное неожиданно красивое лицо. Хотя утекло много времени, и она изменилась, стала старше, и возле ее глаз появились мелкие морщинки, настоящие черты показались Му Цину знакомыми.

Он вспомнил еще дышащий прохладой уходящей зимы солнечный весенний день в столице и юную девушку из богатой семьи, которая вместе с сопровождавшей ее служанкой изо всех сил старалась не смотреть в его сторону, пока он листал полученный от нее на копирование любовный роман с разжигающими воображение пикантными картинками. У книжки была голубая обложка… В те дни он все еще чаще держал в руках кисть, а не оружие.

Значит, не только на бедных Тряпичных дворах война и эпидемия поставили свое клеймо. Вот как все повернулось, и благородная девушка теперь здесь, а он, выбравшийся из канавы — на Небесах. И кто после этого скажет, где чье место в трех мирах?

Стройная фигурка девушки еще тогда обладала всеми соблазнительными изгибами, но теперь ее грудь стала полнее, и Му Цин понял, что это значит, лишь когда однажды увидел в ее руках детскую игрушку-барабанчик, который она со стуком покрутила между ладоней, а затем торопливо спрятала в один из ящиков туалетного столика. Она была не просто в тяжелой жизненной ситуации, она была в положении.

Выросший в бедных кварталах Му Цин не был наивен, он знал откуда берутся дети, даже хотя его самого это никогда не интересовало. Но трудно не знать, когда занимаешь лишь одну комнату во дворе с многочисленными соседями, а стены у тебя такие тонкие, что можно проткнуть пальцем. Кроме черной работы, были и другие вещи, в которых Му Цин разбирался чуть лучше, чем Фэн Синь, выросший среди названных братьев, и тем более Се Лянь, посвятивший себя самосовершенствованию. Пусть познания Му Цина и были лишь теоретическими.

Поэтому знал он и том, что иногда появления детей можно избежать, и что у проституток есть свои способы. Только эта женщина почему-то не стала так поступать. Возможно, она любила отца ребенка? Но где же этот отец, почему не выкупит мать своего дитя из борделя? Сделал дело и сбежал? Ну что за человек… Вот ведь два идиота.

Оставив новый мешочек с целебными травами, Му Цин легко оттолкнулся от подоконника и взлетел на крышу, чтобы оседлать ночной ветер и вернуться на Нижние Небеса. В этот раз женщины в комнате не было, и сердце не сжалось, но будто кольнуло длинной иглой. Возможно, и этому банкету скоро придет конец. Когда-нибудь умрут все, кого он знал, когда был смертным.

Он постоял на крыше, подставив лицо ветру и темноте, и когда уже был готов отправляться в путь, заметил на другом краю фигуру с развевающимися черными волосами и в облаке трепещущей и хлопающей на ветру похоронной белой ткани.

— Эй… - хриплым от дурного предчувствия голосом попробовал позвать Му Цин.

В памяти кошмарным воспоминанием встала наполовину улыбающаяся и наполовину скорбящая маска, которая явилась перед самым падением Сяньлэ, хлопающие на ветру широкие белые рукава и тихий издевательский смех. Се Лянь считал это своим личным кошмаром, но ведь это была страна и Му Цина тоже…

Призрак обернулся, и Му Цин вдруг узнал совсем другое лицо. Красивые черты женщины исказилось от удивления и страха, она покачнулась и сделала босой ногой крошечный шажок назад в попытке сохранить равновесие на краю...

Но Му Цин уже скользил над коньком крыши, и его руки уже смыкались вокруг ее располневшей талии, скрытой под просторными одеждами. В следующее мгновение оба покатились по черепичному скату.

Сложно сказать, кто из них удивился произошедшему больше и чьи глаза округлились сильнее. Он вовсе не планировал спасать ее, просто, оказывается, когда видишь, как кто-то падает со стены или крыши, сложно поступить иначе. А о том, не дурное ли это предзнаменование и как к твоему поступку отнесутся Небеса, думаешь уже после.

— Что с тобой не так?! — зло прошипел Му Цин, тормозя каблуками сапог и останавливая их падение. — Ты правда собиралась прыгать? Из ума выжила или всегда была идиотка? Почему доставляешь другим проблемы?!

— Сам идиот! — женщина не испытывала никакой благодарности и забранилась в ответ. — Ты, мать твою! Я вовсе не собиралась! Я просто, просто…

Она уперлась руками в грудь Му Цина и оттолкнула его от себя. Он не сопротивлялся, чувствуя себя уже достаточно неловко, разжал руки и позволил ей откатиться в сторону, сжаться в комок, обхватив живот. То, что он принял за похоронный наряд, оказалось тонкими белыми нижними одеяниями, волосы женщины были распущены, и своим видом и бледностью она действительно походила на призрака.

— Кто тебя просил… кто тебя просил вмешиваться и спасать меня? А те сладости — это тоже ты носил? Черти собачьи, а я-то, дура, думала, может, это был он… — она неожиданно всхлипнула.

Разумеется, у нее был какой-то “он”, о Му Цине она совсем не задумывалась и вовсе не была благодарна. Какой смысл совершать бескорыстные добродетельные дела, если это ведет к такой вот ерунде? Это не окупается, никогда.

— Ну, прошу прощения, что помешал, госпожа, — Му Цин закатил глаза и скрестил руки на груди. — Если хочешь, еще не поздно, край — там. А я пошел.

Женщина ничего не ответила, и Му Цин не был до конца уверен, как ему следует поступить в такой абсурдной ситуации. В самом деле уйти? Снять свое верхнее одеяние и накинуть ей на плечи, чтобы укрыть от холода и ветра?

Пока он раздумывал, она села, подтянула колени к груди и внезапно заговорила снова, жалко шмыгая носом и глядя прямо перед собой:

— Мой возлюбленный — честный и благородный человек, за его широкой спиной так спокойно, и его улыбка как горячее солнце. Он любит меня, но больше всего на свете предан своему господину, вместе с ним переносит все тяготы и невзгоды. Я не хотела, чтобы мы, — она стиснула белую ткань на своем животе, — вставали на его пути и заставляли делать выбор. Он ведь совсем не умеет выбирать между плохим и очень плохим…

— Я тоже знаю похожего человека, — тихим-тихим голосом отозвался Му Цин, доставая из-за пазухи чистый белый платок и протягивая ей. — Твердолобый идиот и вечно не понимает, в чем дело.

Как странно… У него оказалось что-то общее с этой женщиной из аристократического рода. А еще она может разделить с ним воспоминания о жизни в довоенной столице Сяньлэ и ругается очень знакомыми словами.

— Мне не хватило решимости покончить с проблемой сразу, как только узнала и еще было время. Сейчас-то этой ошибке пошел шестой месяц уже… — она вытерла слезы и попыталась привести в порядок волосы. — Мы вовремя расстались, но боюсь, если он обо всем узнает, то не сможет оставаться в стороне из-за своей дурацкой порядочности. Он бы отдал последнюю рубашку и пошел собирать мусор, пока не замучал бы себя до смерти этой жизнью, вот такой он человек. А я не смогла бы смотреть, как он будет барахтаться в грязи и пытаться спасти и своего господина, и нас. Ему и так тяжело. Я бы хотела уйти далеко-далеко, туда, куда он не сможет за нами последовать, хоть бы и к черту на кулички… Так всем было бы лучше. Подумалось, может, один маленький шаг с крыши — это проще всего? Будто нашептал кто. Но вот чуть не упала из-за тебя и поняла, что ни черта это не просто… И куда мне теперь идти?

Му Цин откинулся на спину, заложив руки за голову, и взглянул в звездное небо. Где-то там, где луна была как занавес из белой яшмы, светились золотые крыши небесных чертогов. Ему пора в единственное место, куда он еще может вернуться.

Но доверчивые слова женщины о возлюбленном его тронули, и он почувствовал, что тоскует. По тому, с кем можно сражаться спина к спине, и по тому, кто наполнит сердце благоговением и смыслом. А она не те люди, и поэтому ничего не значит. Даже если сказать, что он чувствует, она не сможет сделать ему больно, потому что он не знал ее имени, и не планировал видеться после этой ночи.

Ему вдруг стало неожиданно легко, и от этого он почувствовал себя неловко, будто получил подарок, которого не заслуживал. Подарок в виде ночи, которой никогда не было, и слов, которых никогда не говорил.

— Человек в моем сердце — милосердный и добродетельный, — тихо сказал Му Цин. — Его руки достаточно сильны, чтобы держать меч, но достаточно нежны, чтобы оберегать хрупкий цветок. В юности он спас мне жизнь, не дал другим разрушить ее. Я видел его в лучшие и худшие времена, возносящимся в лучах славы и бессильно лежащим в грязи. Я знаю о его лучших деяниях и о самом худшем поступке, который он сам себе не может простить. Иногда он по-настоящему выводил меня из себя, и иногда я не понимал, за что ему дается так много и так легко, но все же… — его горло будто сдавили невидимые пальцы. — Пожалуй… он лучше меня. А я никогда не мог сравниться с ним, как бы ни старался. Я ничего не мог для него сделать, и ненавидел себя за беспомощность. Поэтому ушел далеко-далеко, туда, куда он не мог отправиться сам. Я лишь хотел стать сильнее и вернуться, ему нужно было только верить в меня и подождать.

— Похоже, это действительно достойный человек, — отозвалась женщина.

Неужели, ему все-таки удалось кому-то что-то объяснить?

— Ты вернулся?

— Да, — ответил Му Цин, глядя перед собой.

— У тебя получилось ему помочь?

— Нет.

— Значит, уходить было ошибкой?

— Я все еще не знаю ответа на этот вопрос, — голос Му Цина звучал с редкой мягкостью, даже мечтательностью, лунный свет четко очерчивал его бледный изящный профиль, обращенный к небесам. — Знаю только, что так восхищался им, что где-то по пути забыл, чего хочу больше: быть с ним или быть им. А может и с самого начала не понимал.

Женщина не отвечала какое-то время, и оба погрузились в молчание, думая о своем. О том, что будет лучше для всех в их ситуациях. О долгих дорогах, которые они должны были пройти для тех, кто им дорог, и для себя самих.

Женщина первой решительно поднялась на ноги.

— Холодно. Пойдем. Ты должен спустить меня вниз, а то у меня ноги трясутся.

— Прыгать больше не собираешься? — проворчал Му Цин, скрывая за грубоватыми словами беспокойство, убрал руки из-под головы и резко сел.

— Передумала, — поджала губы женщина. — Будто наваждение какое. Пойду пока вперед другим путем и возвращаться не стану.

— Твоему возлюбленному с тобой, должно быть, было не скучно, — криво усмехнулся Му Цин, снова неловко обнимая ее за талию, чтобы сделать прыжок в окно флигеля.

Ему не составило усилий спуститься вместе с ней. Взметнулись белые газовые занавеси на окне, и когда он уже готов был исчезнуть, обнаружил, что не может — за рукав держала легкая, как крыло маленькой птички, рука.

— Кто ты такой? Как тебя зовут? Я…

Му Цин холодно оборвал ее, пока имя не сорвалось с губ.

— Не стоит. Нам незачем помнить друг о друге.

Тосковать он не будет, уже научился. Но забудет не сразу. Он и ушел тогда не сразу, остался, чтобы убедиться, что ей не взбредет в голову подняться на крышу снова.

Набросив покров невидимости, Му Цин наблюдал, как женщина села за туалетный столик и долго вглядывалась в свое лицо в зеркале. Потом взяла тонкую палочку благовоний, подожгла от свечи, задула крошечный огонек и оставила тлеть. В воздух поднялась тонкая струйка дыма и запахло сандалом, а женщина открыла один из ящиков стола, достала защитный талисман, сложила ладони в молитвенном жесте и что-то зашептала, искренне, как девочка, которую Му Цин знал в детстве. Наверное, просила о чем-то таком же невыполнимом.

— Спасибо, что послал мне такого духа-защитника сегодня…

От этой картины и этих слов кулаки Му Цина сжались сами собой, и он поспешно спрыгнул с подоконника, перемахнул через стену борделя и прижался спиной к стене в переулке. Это был один из тех, старых талисманов наследного принца Сяньлэ. Бога, который больше никому ничего не дарует, кроме неудач. И все же, после всего, что случилось, она верит в него, а Му Цин не может. И все благодарности все равно достаются Се Ляню. Ну почему не ему?

Он почувствовал, как на щеках разгорается предательский румянец стыда и обиды. Ноги его здесь больше не будет.

Он успел прыгнуть на крышу другого дома в переулке и собирался перелететь через главную улицу, добраться до городской стены и оттуда подняться в чертоги Нижних небес по окрашенным в предрассветные оттенки облакам. Но сильный запах крови и неожиданное присутствие тяжелых потоков темной зловещей Ци привлекли его внимание, заставили развернуться в пируэте на коньке чьей-то крыши, так что вихрем взметнулись полы темных одеяний. Ведь он был небожителем, пусть и не высокого ранга, поэтому его чувства были острее, чем у смертных.

Плечи и шея напряглись, тревога вцепилась в них мертвой хваткой, как хищный зверь. Му Цин уже чувствовал направление, уже знал, что происходит.

Та женщина стояла на краю, “будто нашептал кто”. Почему он не обратил внимания на эту деталь раньше! Он не спас ее от самоубийства, он помешал чему-то другому. Кому-то другому.

Не сомневаясь ни на мгновение в своих расчетах и своем предчувствии худшего развития событий, Му Цин прыгнул во все еще открытое окно, и белые газовые занавеси снова взметнулись.

Палочка благовоний успела догореть, ароматный сандаловый дымок уже развеялся. Свечи по обеим сторонам зеркала на туалетном столике были задуты, но зари за окном было достаточно, чтобы увидеть все.

Женщина обессиленно лежала на широкой кровати, будто спала после тяжелого дня. Волосы разметались по подушке темным облаком, как у утопленницы, опускающейся в бездну, где не найти опоры под ногами. На белых нижних одеяниях расползались пятна, медленно превращая похоронные одеяния в алый наряд невесты.

Столько крови… Она росчерками брызг покрывала стены, пропитала одеяла под лежащей женщиной, струилась на пол из широкой раны на ее животе. Руки Му Цина тоже мгновенно оказались в крови, когда он попытался приподнять тело, в отчаянной надежде, что в этот раз не слишком поздно, что она еще откроет глаза, подобно яркой последней вспышке угасающей свечи. Но голова женщины свесилась на бок, как у марионетки с обрезанными ниточками, и тонкая алая струйка вытекла из уголка ее губ. Рука, прежде ласкавшая струны пипы, бессильно упала.

Он выругался, грубо, вульгарно, отчаянно, словами, которые, как он думал, навсегда остались в прошлом, похороненные вместе с воспоминаниями о запахах канав и нечистот, прачечных и красилен, среди которых он провел свое детство.

И тогда за изголовьем кровати что-то шевельнулось.

Му Цин отскочил, оскальзываясь на перепачканном красным полу, в его отведенной в сторону руке лучом божественного сияния возникла длинная сабля. Он сделал несколько дерзких взмахов вслепую, прежде чем смог разглядеть противника. На миг ему показалось, что перед ним снова женщина, стоящая на краю крыши с летящими по ветру черными волосами и белыми нижними одеяниями… но она была мертва, и лежала перед ним.

Размытый силуэт, ни лица, ни деталей одежд которого было не разобрать, без труда и даже как-то лениво уклонялся, не произнося ни звука. Му Цин всегда гордился своей скоростью и напором, но сейчас ему казалось, что он двигается, как муха, увязшая в меду. Запоздало он понял, что этот противник может оказаться ему не по силам. Собственных умений Му Цина было недостаточно, он еще не достиг нужного уровня, и рядом не было никого, кто мог бы прикрыть спину и подтянуть его за собой. Сердце отчаянно билось о клетку ребер, и он изо всех сил старался не потерять голову.

Будь здесь Его Высочество, справился бы он лучше?..

Вокруг правой руки призрака вилась струйка черного демонического дыма. Он медленно поднял ладонь, и дым собрался в шар, в котором скоро показалась фигура, напоминающая грубую заготовку для скульптуры младенца из влажной серовато-белой, трупного оттенка глины. Руки и ноги были недоразвиты по сравнению с тельцем и особенно с крупной головой со светлым пушком прилипших к черепу волос.

По спине Му Цина пробежал холодок. Расширившимися зрачками он смотрел на тело женщины, на ее распоротый сдувшийся живот. Это — оно? Ошибка, которой пошел шестой месяц? Кто-то вырезал нерожденного младенца из тела живой матери... Что это за темное искусство?!

Му Цину пришлось повидать многое, он больше не был нищим мальчишкой из трущоб, он стал небесным чиновником. Он сражался и убивал людей и нечисть, он был свидетелем чудовищной эпидемии поветрия ликов, он видел Белое Бедствие. Но никогда еще ему не было так жутко, будто перед ним достали нож, которым рано или поздно его убьют.

Он опоздал помочь этой теперь навечно безымянной женщине после их мгновений близости и таких редких слов, сказанных свободно и откровенно. Теперь они действительно больше никогда не увидятся. Но возможно, он еще сумеет помочь духу ее нерожденного ребенка упокоиться и освободиться от страданий? Она подарила ему нечаянный подарок, и он может попытаться сделать хотя бы это, пусть будет и недостаточно.

— Ма-ма, — в звенящей тишине произнес детский голосок.

Призрак сделал лишь легкое движение ладонью, и белый шарик, будто запущенный с невероятной силой, с визгом полетел Му Цину в лицо. Он успел только заслониться рукой с саблей.

Дух нерожденного вцепился невероятно острыми зубами ему в плечо, раздирая плоть. Атака была настолько яростной, что с губ Му Цина снова сорвалось “чтоб тебя!”, и он был вынужден сосредоточиться на защите.

Призрак неторопливо подплыл ближе, поднял руку, и сделал движение ладонью, будто отталкивал что-то мешающее и незначительное. Но Му Цина словно ударила в грудь невидимая волна, сбила с ног и отбросила в сторону открытого окна. Вместе с обломками подоконника он полетел вниз со второго этажа под визгливый издевательский смех вовремя разжавшего зубы и увернувшегося в сторону духа нерожденного.

Конечно, падения с такой высоты было недостаточно, чтобы причинить вред духу войны. Му Цин приземлился на одно колено, опираясь на саблю одной рукой и зажимая рану от укуса мелкого зловредного демона на плече другой. Рукав медленно окрашивался кровью, боль волнами расходилась по всей руке, отдаваясь в пальцы. Возможно, зубы этого ублюдка ядовиты. И кто после этого будет ему рассказывать, какой смысл совершать бескорыстные поступки, рисковать собой и чем-то жертвовать ради других?! Это не окупается, никогда!

Он стиснул зубы, втянул носом воздух и посмотрел наверх, на дыру в стене, из которой трепетали обрывки белой газовой занавеси. Кто этот противник, который столь легко отбросил его, будто не заслуживающую внимания помеху, будто бесполезную игрушку, и не удостоил даже словом? В душе снова поднималась волна гремучей смеси из ядовитой гордости и гнева, обсидианово-черные глаза сверкнули.

Но нужно было сдерживаться. Он знал, что сегодня ему не победить, ни один из его ударов не достиг цели даже близко.

Поэтому, в этот раз…

Бегство - лучшая стратегия. До тех пор, пока ты не разбит, у тебя ещё остаётся шанс. Спасать тут больше некого.

Му Цин плохо помнил, как вернулся тогда на Небеса.

Его никто не преследовал. Он так и не смог разобраться, с кем столкнулся на рассвете в тех окрашенных кровью покоях.

Но шрам на его плече так никогда и не зажил, его не стерло с белой кожи даже божественное сияние, он навсегда остался символом его тайной ущербности, уродством, скрытым под длинным рукавом.

Он не знал, для каких целей был создан дух нерожденного, но этот чужой нож где-то терпеливо ждал, чтобы вонзиться ему в спину 800 лет спустя.

Chapter Text

13. Бить по траве, чтобы вспугнуть змею
Создание конфликтной ситуации («акции») для получения какой-либо, нередко чрезмерной, а отсюда и неосторожной, «реакции». Такой «акцией» могут стать угрозы, претензии, необоснованные требования или обвинения, невежливость, нахальство, выказывание гнева, равнодушия или пренебрежения, недовольства, противоречивые неясные заявления, двусмысленные намёки и любые другие действия, вызывающие чувство возмущения, гордости, самолюбия, любопытства, гнева, стыда, подозрения, ревности, ненависти, неуверенности, страха, страсти и т. д. Обычно правильно осуществлённая провокация вызывает у объекта высказывания или действия, от которых ему следовало бы воздерживаться.

Верхние Небеса
Темница Небесных чертогов

Как же он устал.

Устал задавать вопросы без ответов, устал от собственной неспособности ухватиться за ускользающие цепочки мыслей и собрать все детали в одну четкую картину, устал тонуть в одиночестве без опоры под ногами, и устал ждать, пока его судьбу решат другие.

Сколько еще ему сидеть здесь по несправедливому обвинению в грехах, за которые не сносить головы?

Он столетиями не думал о своем отце, погибшем дурной смертью и оставившем их с матерью, но сейчас его ждет та же судьба. Кому, как ни ему оценить эту злую иронию?

Му Цин не может сосредоточиться и начать медитировать, а сон ему не нужен. Он меняет позу, снова садится спиной к стене и подтягивает колени к груди, прячет в них лицо, горящее от гремучей смеси гнева и стыда за чувство беспомощности, которое он думал, что оставил позади, вместе с канавами, прачечными и красильнями своего детства в мире смертных.

Он не может здесь думать. Он думает здесь слишком много. В уши ему нашептывают свои ядовитые слова его личные чудовища, и он не может перестать концентрироваться на них.

“Ты ниже других… Что бы ты ни делал - этого никогда не будет достаточно… Тебе никто никогда не поверит… Никчемное создание.”

Он ведь говорил правду — он не создавал этого духа нерожденного, он лишь был там, когда это произошло. Он не использовал темное искусство для ускорения своего вознесения, он всего добился честно, хоть и был прежде всего лишь слугой Его Высочества наследного принца.

Он объяснял это раз за разом, со сжимающимся от несправедливого обвинения сердцем, повышая голос, как будто это могло придать убедительности словам. Но это только делало его еще более подозрительным.

Поэтому никто не поверит, не протянет руку помощи и не станет за него заступаться. Он прекрасно это понимает, ведь сам поступил бы так же.

Каждый получает то, что заслужил.

Но как же не хочется умирать.

Му Цин сжимает кулак и все-таки ударяет о стену. На каменной плите едва ли остается след. А ведь он — могущественный и горделивый Бог Войны, покровитель юго-западных земель, имеющий в своем распоряжении семь тысяч храмов и монастырей, способный расколоть ударом ладони гору и разбить огромный колокол.

Все произошло слишком стремительно, он падает с божественного постамента подозрительно быстро. Но не сможет разобраться во всех деталях, сидя взаперти. Убежать от самого себя, своих мыслей и воспоминаний нельзя, но главное все-таки двигаться куда-то.

Кто такая Лань Чан на самом деле? Почему они с ней даже ругаются одними и теми же словами, как будто выучили их в одном месте, в одно время или от одного человека? Кому подчиняются духи войны, которые схватили его и не стали слушать приказов, и кто выбрал для него эту камеру, в которой он не может думать или думает слишком много? Откуда кости Хуа Чэна знают, что пугает его и Фэн Синя? Чьим голосом, так похожим на голос Се Ляня, говорят его чудовища?

— Твою ж мать, — вдохновенно говорит Му Цин в темноту.

Голову терять никак нельзя. Ни в каком смысле.

Ему нужно что-то… какой-то принципиально новый способ взглянуть на проблему.

У него не получится запросто разбить стены этой темницы и выйти излюбленным способом Богов Войны? Они забрали его оружие? Но это не все, на что он способен, у него еще остались трезвый ум, упрямство и гордость. Он больше не склоняет головы и не опускает глаз. Если уж они действительно хотят его остановить, пусть в следующий раз сразу наденут проклятую кангу. Раз уж маленькая принцесса Его Высочество наследный принц смог прожить 800 лет в мире смертных с запечатанными способностями, то чем Му Цин хуже? Пора возвращаться к основам, у него еще есть трюки в рукаве. Он не только Бог Войны, но и заклинатель.

Му Цин прокусывает ладонь и ждет, пока кровь соберется в горсти. Потом встает, подходит к двери своей камеры и размашистыми движениями рисует извилистые символы, вспыхивающие алым, как кораллы и вишни, и гаснущие мгновением позже. Последним движением он впечатывает ладонь в центр и толкает из всех сил…

...Спустя время, которое горит одна палочка благовоний, из темницы Небесных чертогов выходит младший служащий Средних Небес Фу Яо. Каблуки сапог высекают искры из каменного пола при каждом шаге, тонкие брови сурово сведены, вокруг кружатся и осыпаются пеплом обгорелые клочки использованных талисманов из желтой бумаги с нанесенными киноварью символами. За его спиной рушатся перекрытия здания и слышатся стоны избитой охраны, но он лишь с бесстрастным лицом смахивает каменную крошку с рукавов черных одеяний и брезгливо вытирает пальцы чистым белым платком.

Это было почти слишком просто, но Фу Яо не может сейчас думать об этом, его ведут вперед гнев и гордость. Он легко отталкивается от мостовой небесной столицы и вихрем несется вниз, в мир смертных.

У него есть таланты и способности. Он не будет ждать помощи, а сам восстановит свое доброе имя.