Archive of Our Own ^beta

В институт Саша ходил одной и той же дорогой уже второй год, пока однажды не решил изменить маршрут и пойти через парк. Парки Саша любил, особенно когда народу там было мало и можно было, сунув наушники в уши, не спеша пройтись по аллее, понаблюдать за птицами, которые иногда очень смело подлетали к рукам, если высыпать в горсть тыквенные семечки. Так вот, перед тем как пройти в парк, нужно было пересечь городскую площадь, небольшую, со скромными деревянными лавочками и высокими раскидистыми деревьями, высаженными по краям, и памятником в центре. Здесь часто собиралась небольшими, но шумными группками молодежь. Они смеялись, обменивались последними новостями, курили, иногда даже пели нестройным, но веселым хором, если кто-то приносил с собой гитару. Саша любил наблюдать за ними, подмечать интересные характеры, любоваться красивыми лицами и, может, даже чуточку влюбляться. Он был вообще очень влюбчивым молодым человеком, но по-настоящему его сердцем владел только театр. Только актерскому искусству Саша мог отдаваться без остатка, приходить домой совсем измученным репетициями и бесконечными повторениями роли, но все равно счастливым.

Но это все, конечно, не главное.

Ведь по вечерам здесь стоял он. Сначала Саша не знал его имени, не знал, какая у него настоящая профессия, где он живет, что любит, ровным счетом ничего о нем не знал. Но играл он просто божественно. В первый раз Саша не обратил на него никакого внимания, ну скрипач и скрипач. Таких на улицах было не то чтобы очень много. В основном музыканты стояли в переулках со скрипками или гитарами. Некоторые с трубами или даже синтезаторами. Но точно таких же… В безукоризненно белой рубашке, с бабочкой, в жилете и коричневом пальто… Нет, таких больше не было.

Началось все довольно просто. Проходя мимо во второй раз, Саша замедлил шаг, вынул из уха один наушник, чтобы заценить мелодию. Классику он уважал, но заслушивать до дыр Моцарта, Стравинского или Шуберта не горел желанием. А здесь… Здесь было совсем другое.

Сначала она было медленной. Как теплый ветерок протекала по асфальту, касалась нижнего края Сашиной куртки и поднималась выше, прямо к сердцу, заключала его в ласковые объятия и заставляла биться чаще.

Саша остановился, снял наушники и грубовато засунул их в карман. В уличном гуле, бесконечной болтовне людей вокруг и шелесте проезжающих машин такую музыку хотелось слушать. Хотелось замереть, чтобы дать музыке просочиться в душу. Может быть, закрыть глаза. Саша их и закрыл на несколько секунд. Его нагло толкнул в бок прохожий, видимо, он стоял прямо посреди тротуара. Кинув взгляд на продолжающего самозабвенно играть скрипача, Саша двинулся по направлению к парку.

С тех пор Саша стал ходить здесь каждый день. И каждый день здесь был он. Он просто стоял и играл свою музыку, а Саша уже не мог свободно вздохнуть, и ему нравилось это ощущение зависимости от пения скрипки, от ее языка, который Саша, как ему казалось, уже начал потихоньку понимать. Желание подойти к музыканту поближе, поговорить с ним или просто разглядеть его хорошенько возрастало с каждым разом. Правда, Саша еще не придумал, о чем он будет говорить, что спросит и что будет делать, если его вежливо (о, обязательно вежливо, такие люди, как этот музыкант, вряд ли будут грубы) отошьют.

В один прекрасный день Саша пошел по площади в парк, но скрипача там не было. Вокруг все так же вились ребята, было шумно, весело, но у Саши будто отобрали кусок солнца. Он медленно побрел по площади, остановился у лавки, рядом с которой стоял музыкант. Как будто в надежде, что тот появится специально для Саши, огляделся. В голове переливались отголоски мелодии, они были четкими, но тихими, как будто звучали вдалеке. Саша попытался успокоить себя тем, что у музыканта просто появились неотложные дела, поэтому он не пришел сегодня играть.

В растрепанных чувствах Саша поплелся домой.

На следующий день Саша с замирающим сердцем покинул институт, торопливо распрощавшись с однокурсниками и предложив Диме — своему лучшему другу — встретиться позже. Практически бегом он дошел до площади. Скрипача снова не было. Этот крохотный, скупо обустроенный клочок города как будто опустел без музыки и стройной фигуры, стоящей на ветру и плавно водящей смычком по струнам. В панике Саша прошел по площади, не замечая ничего вокруг. Он не мог думать ни о чем другом. Весь оставшийся день он говорил себе, что ничего не произошло, все хорошо и скрипач, вероятно, все еще занят и не может выйти играть, только и всего.

Мама, услышав причину, по которой Саша ходил сам не свой, очень удивилась. А потом долго что-то искала в шкафу, пока наконец не достала пластинку со скрипичными мелодиями.

— Твоего скрипача это, конечно, не заменит, но на некоторое время тебя отвлечет, — сочувственно сказала мама. — Отец привез ее из-за границы, когда ты был совсем маленьким.

Музыка на пластинке казалась Саше какой-то не такой. Слишком резкой, отчаянной и грубоватой. Она, в отличие от той, что играл скрипач, не пробиралась в самую душу, не лечила, а наоборот раздирала раны, не церемонилась и не успокаивала. Но это было лучше, чем ничего. Лучше, чем пустота, которая разверзлась в душе у Саши после того, как музыкант исчез.

На следующий день Сашу было не узнать. Дима, его друг, не на шутку забеспокоился.

— Не скажешь, что случилось, я сам узнаю, — упрямо заявил он, прохаживаясь мимо Саши. Тот только рукой махнул, наблюдая за тем, как Дима пытается шагать по выложенной на полу мозаике.

— Да пошел ты. Ничего не случилось.

— Девчонка какая-нибудь отказала? Что-нибудь с отцом в Москве? Или поссорился с кем-то? — не отставал Дима.

— Я тебе потом все расскажу. Потом, — пообещал Саша.

— Ну смотри.

Музыканта не было еще неделю, и Саша сошел бы с ума, если бы не институт, который занимал его мысли целиком и полностью и не давал продыху. Сашин мастер, Владимир Александрович, как будто почувствовал, что его нужно чем-то занять, да так, чтобы у него времени не оставалось думать о чем-то постороннем. И Саша был ему безумно благодарен за эту чуткость.

Они играли Достоевского — «Преступление и наказание». Владимир Александрович сказал, что Саша очень подходит на роль Родиона Раскольникова, что он — тот самый неврастенический тип, который нужен для исполнения роли. Саша так не считал, но с мастером покорно согласился и окунулся в роль с головой. Ему важно было заниматься хоть чем-то — иначе он начинал думать о музыканте, тревожно перебирать в голове все, что могло случиться с этим незнакомым, но ставшим для Саши за такой короткий промежуток времени родным человеком.

Сегодня он почти бегом преодолел площадь, не глядя по сторонам, как вдруг до его ушей донеслась музыка. Саша остановился как вкопанный, тут же обернулся. Скрипач был на месте, как будто не было этой недели, недели, когда Саша с ума сходил и придумывал себе бог знает что. Недели, когда Владимир Александрович обеспокоенно интересовался у него, не болен ли он и не стоит ли ему отсидеться дома и проверить температуру. На скрипаче было все то же коричневое пальто, которое слегка колыхалось на ветру, однако бабочку на белой рубашке скрывал плотный клетчатый шарф.

Саша подошел поближе, на ходу роясь в карманах — хотелось как-то отблагодарить музыканта за то, что он делал с Сашей и его метущимся сердцем каждый день. Сейчас особенно хотелось это сделать, потому что музыка словно возвращала Сашу к жизни, давала ему силы двигаться дальше. Внезапно роль, которая раньше не подходила ему, показалась не кошмаром, а способом стать лучше, умнее, усерднее…

Бумажных купюр как назло не находилось, а выгребать нищенскую мелочь, которая оставалась после обедов в столовке, было как-то глупо. Все-таки Саша был беден как церковная мышь — типичный студент. Однако когда он подошел ближе, то обнаружил, что футляр от скрипки, лежащий рядом на лавке, был закрыт.

Саша настолько удивился, что не сразу заметил взгляд темных глаз. Теперь он так и стоял, не двигаясь, в упор смотря на скрипача, находя в глазах напротив то, что подсказывала ему музыка, и то, что он не мог поймать. Во взгляде было что-то затягивающее, ласковое и строгое одновременно. Саша пока еще не понял, какая неведомая сила тянула его все ближе и ближе, но он поддавался ей и был готов идти до конца.

Скрипач прекратил играть, медленно опустил скрипку и смычок и склонил голову слегка набок, рассматривая Сашу.

— Нравится? — наконец мягко поинтересовался он.

Саша кивнул, не сразу поняв, о чем речь. Смутился, но не показал этого, судорожно облизнув губы. Вот дурак. Надо было срочно что-то сказать, чтобы разговор не закончился, ведь Саше так не хотелось, чтобы тот заканчивался. Но скрипач опередил его.

— Вы здесь каждый день стоите и слушаете. Я в первый раз такое вижу, — с доброй усмешкой сказал он. Глаза у него были черные, завораживающие, и голос — мягкий баритон — очень подходил их взгляду.

— Вы не берете денег за то, что играете, — Саша отзеркалил его полуулыбку, — я в первый раз такое вижу.

Скрипач негромко, но хрипловато рассмеялся.

— Если вы так горите желанием отдать мне деньги, можете прийти в консерваторию. Я там каждую неделю играю. За деньги, — проговорил он хорошо поставленным голосом.

Саша улыбнулся, хотя ему хотелось заорать от счастья, и кивнул. В консерваторию, значит. Вместо того, чтобы сказать хоть что-то по поводу консерватории, он сказал невпопад:

— Вас вчера не было. И позавчера. И… —

— Какой вы внимательный, — снова улыбнулся скрипач. Несмотря на то, что фраза должна была прозвучать иронично, никакой насмешки в ней не сквозило. — Приболел. Обыкновенная простуда. Впредь буду знать, что нельзя стоять на ветру без шарфа. Вам бы тоже не помешало его носить.

И он кивнул на Сашу, а точнее, но его распахнутую куртку и отсутствовавший шарф. Саша только качнул головой, снова лучезарно улыбаясь. Шарф он забыл в институте, когда собирался, совершенно не помня себя.

Домой этим вечером он возвращался самым счастливым человеком на всем белом свете.

Денег на консерваторию у Саши не было, конечно, а у мамы, которая еще вчера жаловалась на прохудившуюся посуду, просить было как-то стыдно. Пришлось одолжить у Димы. Дима согласился, стоило ему увидеть, как преобразился Саша со вчерашнего дня. Исчезла бледность, вернулся прежний легкий румянец на щеках, Саша стал живым и бодрым, как будто вновь приобрел смысл жизни. Дима так обрадовался, что хлопнул его по плечу со словами «только не говори, что влюбился в какую-нибудь виолончелистку» и сунул ему в руку тысячную купюру. Саша понял, что ему хватит не только на билет, но и на цветы.

Одно только он забыл: спросить, как этого музыканта зовут.

Его звали Олег Евгеньевич Меньшиков. Так было написано в маленькой черно-белой программке, которую Саша купил на входе у кассирши.

И Олег Евгеньевич был пианистом.

Саша мягко повторил это имя себе под нос, пока ждал начала концерта. Олег Евгеньевич. Звучало довольно мелодично.

На коленях у Саши лежали белые астры. Он выбирал их в магазине черт-те сколько до тех пор, пока продавщица не сказала, что выставит его вон, если он немедленно не решится. И сейчас он осторожно поглаживал тонкие лепестки пальцами, ощущая их трепетность и прохладу.

Концерт начался неожиданно — или Саша просто задумался. Подняв голову и оглядевшись, он увидел, что в консерватории собралось не так-то много народу. На задних рядах сидели кучками молодые, люди постарше сели поближе, но большинство мест все равно пустовало. Последний раз он был здесь очень давно и сейчас ощущал себя так, будто вернулся домой. Он рассматривал колонны и высокий потолок, вытянутые окна, сквозь которые в ярко освещенный зал уже просачивались сентябрьские сумерки.

Саша пересел поближе, ища глазами знакомую фигуру, и вскоре нашел. Олег Евгеньевич сидел за фортепиано в строгом черном фраке, в брюках со стрелками, с бабочкой и в черных лакированных ботинках.

Прошло достаточно времени, пока Саша понял, что, во-первых, в оркестре еще много других музыкантов, за которыми тоже интересно наблюдать, а во-вторых, он уже полчаса неотрывно смотрит на Олега Евгеньевича и готов просидеть так оставшийся час. Да и как можно было не смотреть, когда его пальцы бегали по черно-белой клавиатуре так быстро, что у Саши, если бы он захотел всерьез уследить за ними, наверняка закружилась бы голова.

Саша поймал Олега Евгеньевича после концерта, и по тому, как удивленно распахнулись его глаза при виде скромного, но аккуратного букета, стало понятно, что ему давно не дарили цветов.

— Спасибо, мне очень приятно, — слегка смущенно проговорил Олег Евгеньевич, — Я ведь так и не знаю, как вас зовут, юноша.

— Александр. Александр Петров. Но лучше просто Саша.

— Что ж, Саша. Может, пройдемся? Если вы никуда не спешите.

Ну конечно он не спешил. Он готов был подарить Олегу Евгеньевичу все свое время и даже немного больше. Они пошли по тротуару вдоль трамвайных путей, Олег Евгеньевич — небыстро, прогулочным шагом, а Саша — подстраиваясь под него и все пытаясь усмирить бьющуюся в нем энергию и радость.

— Что же вы сразу не сказали, что вы пианист? — выдохнул Саша. Нет, это был не упрек, скорее, восхищение тем, что Олег Евгеньевич практически виртуозно владеет не только скрипкой.

— Должна же быть какая-то интрига, — возразил Олег Евгеньевич, поудобнее перехватывая букет и с умильной улыбкой смотря на Сашу. — Вас это разочаровало?

— Нет, что вы. Я… Вы не поймите меня неправильно, я просто никогда не слышал такой музыки, как у вас. Точнее, слышал я эту музыку, но вот чтобы ее так играли — никогда. А еще я очень удивился тогда, когда вы на улице… Я так и не понял, почему.

— Что почему? Почему я играю просто так? Нравится. Вот не поверите, люблю, когда кто-то вроде вас останавливается и слушает. Сразу хочется играть дальше такую «свободную музыку». Я, Саша, может, ради таких, как вы, и играю, — по-доброму усмехнулся Олег Евгеньевич.

Олегу Евгеньевичу было пятьдесят семь. В консерватории он играл уже двадцать два года. А Саша учился на третьем курсе по специальности актерское мастерство. И, как оказалось впоследствии, ему понадобилось всего две недели, чтобы влюбиться в то, что Олег Евгеньевич называл «свободной музыкой».

Вышедшая на порог встречать Сашу мама укоризненно заметила:

— Саша, если бы ты заранее сказал, что идешь на свидание… И предупредил, что там долго будешь гулять. Ты ее хотя бы проводил до дома?

— Да какое там свидание!.. Я в консерватории был, — просиял он. Мама подозрительно взглянула на его улыбку, как будто догадалась обо всем раньше самого Саши.

— Не знала, что тебе так нравится музыка. Может, не в ней дело?

— В ней, в ней. — Саша спихнул с ног ботинки, отправил куртку в полет до вешалки и ринулся мыть руки. Отражение в зеркале говорило, что Саше пора бы причесаться и прекратить краснеть по пустякам. Из ванны мимо удивленной мамы Саша промчался на кухню, схватил тарелку с жареной картошкой и котлетами и юркнул в свою комнату.

— Ты бы хоть нормально поел! — недовольно крикнула мама. Но больше сердиться на своего сына она не могла, ведь очень трудно сердиться на человека с таким счастливым лицом.

То, что дело было не в музыке или не совсем в ней, Саша понял, когда возвращался домой спустя неделю. Уже стемнело, и он заметил, как Олег Евгеньевич укладывает скрипку в футляр и уже собирается уходить. Он подошел ближе, борясь с желанием окликнуть его еще на подходе. Но Олег Евгеньевич, обладающий, по-видимому, каким-то особым чутьем, обернулся. На его немного усталом лице появилась облегченная улыбка.

— А, Саша. Вы сегодня поздно.

— Мы репетировали допоздна. — Саша склонил голову, рассматривая в фонарном свете его лицо.

— И кого же вы играете, позвольте спросить? — вежливо поинтересовался Олег Евгеньевич, в его глазах загорелся живой огонек.

— Родиона Раскольникова.

— Что ж, неплохая роль. Думаю, вы справляетесь, не так ли?

Саша пожал плечами.

— Мы планируем премьеру спектакля в апреле. Может, вы придете, и сами оцените?

— Саша, вы только что пригласили меня к себе на спектакль, и пусть я не могу ответить тем же, потому как спектаклей не ставлю, но я могу пригласить вас на чай. Что думаете?

Саше и думать не надо было, каким будет его положительный ответ.

Олег Евгеньевич жил в небольшой двухкомнатной квартире с окнами, выходящими во двор.

Кухня была маленькой, нет, даже крошечной, но в ней помещались два шкафчика для посуды, стол, полки и тумбочка, и еще оставалось место. Тут явно не обошлось без волшебства. Они устроились за столом, под советским абажуром. Через открытое окно доносился шелест листьев, которые ветер гнал по асфальту — это была чисто осенняя мелодия. Саша со скрипом затворил окно, бросив взгляд на зеленые обои и на картину в рамке, которая висела напротив стола. На ней был изображен осенний пейзаж: поле, низкое свинцовое небо, колосья пшеницы и темная, тонкая фигура человека, стоящего по пояс в густом золотом море.

— Это мой друг написал. Очень давно. Он художник, — сказал Олег Евгеньевич, проследив его взгляд, и потянулся к полке за сахарницей.

— Вам с сахаром?

— Ага. Две ложки, — сказал Саша, хотя сам прекрасно мог положить себе сахар, — и можете говорить мне «ты».

— Две ложки, — повторил Олег Евгеньевич, улыбнувшись и как будто запоминая.

— Вы всегда хотели быть музыкантом? — спросил Саша, когда Олег Евгеньевич уселся напротив, осторожно отпивая горячий чай.

— А ты всегда хотел быть актером?

— Да… кажется

Олег Евгеньевич кивнул.

— Иногда знаешь, что должен делать. С самого начала.

Саша почувствовал, что здесь и сейчас его поймут как никогда, что здесь — если не второй дом, то очень надежное место и понимающий человек, который не осудит.

Поэтому под вечер Олег Евгеньевич уже знал о Саше все. И что он учится на актерском уже второй год, и что мечтает играть на большой сцене и буквально живет актерством. И что Сашин отец работал в Санкт-Петербурге, а потом в Москве, и что Саша сначала очень хотел тоже уехать с мамой в Москву, а сейчас уже и не знает, чего больше хочет. И что он скучает по отцу, хоть и совсем его не помнит.

Саша не заметил, как такие вечера потекли один за другим. Они разбавлялись декламациями стихов, игрой на фортепиано — у Олега Евгеньевича стояло старое фортепиано, а в шкафу и на балконе лежало столько партитур и нотных тетрадей, что сыграть все написанное в них Саше не представлялось возможным за всю жизнь. Они смеялись до слез, когда Олег Евгеньевич рассказывал очередные истории из своей юности, задумывались над тем, как жестоко обошлась власть с некоторыми людьми. Саша коснулся этой темы осторожно, боясь, что Олег Евгеньевич осудит, но он поддержал позицию Саши.

А еще у Олега Евгеньевича было много пластинок, в основном советских, редких и зарубежных, как-то раз он пошутил, что давным-давно друг привез ему несколько контрабандой, и старенький, но живучий патефон. Саша быстро проникся любовью к пластинкам, и Олег Евгеньевич с удовольствием разрешал ему брать некоторые домой или в институт.

Саша узнал, что Олег Евгеньевич всегда мечтал стать музыкантом, в молодости отучился в Москве, потом работал преподавателем, но работа не приносила необходимого дохода, и он был вынужден уехать сюда. Он был холост, любил всю жизнь одну женщину, которая любила другого. Подробнее Олег Евгеньевич не рассказывал.

В один из таких вечеров Саша понял, что начинает влюбляться. Понял и не испугался, потому что любовь к Олегу Евгеньевичу была в нем с самого начала, с того момента, как он увидел его на улице, самозабвенно играющего свою музыку, только вот распознать эту любовь ему удалось только сейчас.

Этот день казался особенным с самого утра, интуиция подсказывала Саше, что должно случиться что-то важное. Было довольно рано и еще светло, Сашу отпустили с последней пары, а у Олега Евгеньевича был выходной.

Они устроились в комнате, залитой усталым солнцем, Саша сунул нос в книжный шкаф — кладезь литературы, какой не сыскать в городской библиотеке. Учитываю любовь Саши к классике, ему повезло: он схватил с полки первую попавшуюся книгу — и это оказался Шекспир, — открыл на случайной странице: монолог Гамлета, Сашкина мечта и забвенье. Слова полились сами собой, Саша хорошо читал, а играть не было необходимости.

Лицо Олега Евгеньевича приобрело задумчивое выражение, он смотрел на Сашу долго, неотрывно, и если Саша и научился не смущаться взглядов, то сейчас его так и подбивало остановиться и спросить, что думает Олег Евгеньевич на этот счет. Но он не останавливался. Он читал. А потом захлопнул книгу и стал декламировать по памяти, декламация кончилась, и Саша начал говорить стихами, Шекспиром, по тексту, но его слова были настолько живыми, что он сам удивился, как мог говорить так правдиво и искренне, переживать, мучиться и размышлять вслух, не отходя от произведения, которое было написано несколько сотен лет назад.

Когда Саша закончил, выдохся, хватая ртом воздух и бездумно скользя пальцами по гладкой поверхности пианино, Олег Евгеньевич посмотрел на него снизу вверх, а потом хлопнул себя по колену и воскликнул:

— Вот что, Саша! Я понял! Гамлет тебе подходит гораздо больше Раскольникова.

Он вскочил и подошел к Саше вплотную, взял его за плечи, развернул его лицо к свету, точнее к оранжевым лучам заходящего солнца, и произнес:

— Если бы я был твоим режиссером, Саша, я бы непременно отдал тебе эту роль.

Саша настолько удивился этому внезапному порыву, этой энергии, которая исходила от Олега Евгеньевича и его слов, что схватил его за руки и выпалил быстро, зато искренне:

— Так будьте им. Будьте им, Олег Евгеньевич!

Так к свободной музыке Олега Евгеньевича прибавился их с Сашей общий «Гамлет». Спектакль одного актера и одного музыканта, который придумывал новую музыку для своего единственного слушателя. Саша впервые ощутил, что такое романтика на самом деле.

— А научите меня играть на фортепиано так же, как вы, Олег Евгеньевич! — попросил Саша однажды. Олег Евгеньевич посмотрел на него так, будто всю жизнь ждал этого вопроса.

Научиться играть было не так просто, как Саше казалось поначалу. Кое-что Саша уже умел, ноты разбирал, знал октавы, но когда дело доходило до того, чтобы порхать пальцами по клавишам так же виртуозно, как это делал Олег Евгеньевич — тогда Саша пасовал.

Однако Олег Евгеньевич оказался прекрасным преподавателем, в меру строгим и в меру добродушным, с ним было нестрашно ошибаться, еще легче — учиться. И Саша порой недоумевал, за какие такие его заслуги он знает этого человека, дружит с ним, учится у него просто так. Хотя, нет, не просто так. Платой за уроки были долгие разговоры, посиделки на кухне, печенье, которое Саша притаскивал из пекарни на углу своего дома и которое так полюбил Олег Евгеньевич.

Когда у него начало получаться — он и сам не заметил, просто однажды сел за пианино и заиграл какую-то простую мелодию, которую открыли перед ним. Олег Евгеньевич закусил губу, пряча улыбку, и поставил рядом второй стул. Сел и заменил ноты, и Саша бросил взгляд на них, потом — на Олега Евгеньевича.

— Нет, ты не отвлекайся, — с хитрой улыбкой сказал тот.

Его пальцы скользнули по клавиатуре пианино так свободно, будто были созданы для нее. Они с Сашей заиграли в четыре руки. Их пальцы иногда соприкасались, и у Саши сердце замирало в груди всего на секунду, но этого было достаточно, чтобы понять, насколько ему небезразличен Олег Евгеньевич. В груди рвались струны, пальцы сами собой порхали по клавишам, и мозг у Саши совершенно отключался, казалось, руки сами двигаются в такт и выбивают из инструмента мелодию, а он смотрит на все как бы со стороны, видит сосредоточенно сжатые в полоску губы Олега Евгеньевича, его ровные плечи, и видит себя, тощего, воодушевленного и замирающего мальчишку, который почему-то стал для Олега Евгеньевича важен.

Незаметно наступила зима. Олег Евгеньевич уже не выходил играть на улицу, но концерты в консерватории стали давать чаще. Перед Новым годом и вовсе зачастили, да и зрителей приходило больше. Театр в их городке был всего один, и особого выбора досуга не было.

Саша готовился к сессии, но всегда находил время, чтобы прийти к Олегу Евгеньевичу. Смущенно, как и всегда, топтался на пороге, пока ему не говорили: «Ну что ты, Сашка, как неродной, проходи давай». В голосе Олега Евгеньевича всегда было столько отеческого тепла, что Саше невольно становилось стыдно за свои фантазии.

Они по-прежнему играли — теперь уже больше Саша, но иногда он просил Олега Евгеньевича сыграть одного и просто садился рядом и слушал, смотря скорее не на руки, а на лицо, сосредоточенное, с воодушевленно приподнятыми бровями и черными глазами, в которых неизменно загорался азартный огонек.

Олег Евгеньевич приносил откуда-то все новые и новые партитуры (откуда он их брал?), и вот они играли уже в четыре руки целыми вечерами. Выяснилось, что Олег Евгеньевич очень хорошо пел, хоть и делал это почему-то редко. Саше до дрожи нравилось его слушать.

Они проводили вместе катастрофически много времени, но Саша не замечал его. Он больше не чувствовал тоски, когда дни стали преступно короткими (он лишь прекрасно понимал, что совсем скоро они снова начнут увеличиваться), его не раздражали морозы, и вьюга, которая кидала в лицо острые снежинки, казалась Саше сказочной.

А потом Саша заболел. Было ли дело в том, что он просидел всю пару на сквозняке, или в том, что перманентно забывал шарф, когда выходил на улицу, но температура поднялась до тридцати девяти, а сам Саша лежал ни жив ни мертв, то натягивая на себя два одеяла и мамин тулуп, который она накинула сверху, то сбрасывая все и оставаясь лежать в одних тонких штанах и футболке. Голова кипела от какого-то откровенного бреда, раскалывалась от боли, а еще хотелось умереть, чтобы это все наконец закончилось. Саша забывался коротким сном на полчаса-час, и ему снилось что-то размытое, поле, залитое солнцем, потом дождливая площадь. Он искал замутненным взглядом Олега Евгеньевича, который должен был стоять там и играть на своей скрипке, но не находил. А потом ему казалось, что Олег Евгеньевич тут, совсем рядом, и очень легко целует Сашу в лоб, говоря, что Саша не умрет, даже если очень захочет.

Врач посоветовал лечь в больницу, но Сашина мама наотрез отказалась. Саше не становилось лучше, даже наоборот. Лекарства мало помогали — сбивали температуру днем, но та возвращалась под вечер, и Сашина голова тяжелела с новой силой, утопая в душной подушке.

На третий день в дверь позвонили.

— Кто бы это мог быть? Не знаешь? Это не к тебе? — поинтересовалась мама и пошла открывать.

Саша не ответил. Только на мгновение в голове промелькнула мысль, что это может быть Олег Евгеньевич, но Саша не успел ее додумать, и она ускользнула так же быстро, как и появилась.

В коридоре послышались голоса: один мамин, а другой — очень знакомый, но Саша, черт побери, никак не мог понять, чей же. Он подгреб ноги к груди, пролежал так с минуту и медленно встал с кровати. Босые ступни приятно охладил паркет, Саша, потянув за собой одеяло, поплелся в прихожую, еле переставляя ноги.

— Мне сказали, что Саша заболел, — послышался из коридора спокойный голос.

— Вы его учитель, верно?

— Можно и так сказать.

Саша остановился, пораженно глядя мимо мамы вглубь прихожей.

— Ну куда ты выполз, Саша? Сказано же было лежать в постели. Ты сейчас еще что-нибудь подхватишь, — всплеснула руками мама. Но Саше было все равно. Потому что на пороге стоял Олег Евгеньевич.

— Саша, ну как ты? — улыбнувшись, спросил он, уже совершенно не обращая внимания на причитания Сашиной мамы.

— Лучше. Уже лучше, — ответил Саша. И не соврал. Ему и правда стало лучше, вот прямо сейчас. И пусть это было скорее самовнушение, чем правда, но зато его уже не шатало из стороны в сторону, и голова как будто прояснилась.

Мама смягчилась, но, обняв Сашу за плечи, увела его в комнату.

— Не хватало еще, чтобы ты заразил Олега Евгеньевича.

— Да я не заразный! — сипло запротестовал Саша. — Это же просто простуда! Я на сквозняке сидел.

— Вот и не будешь больше сидеть на сквозняке. И не спорь со мной. Иди в постель, — строго сказала мама.

Она ушла обратно в прихожую, и они еще несколько минут разговаривали с Олегом Евгеньевичем, прежде чем тот ушел. В комнату мама вернулась совершенно им очарованная.

Саша правда начал стремительно выздоравливать. То ли варенье из розовых лепестков, которое Олег Евгеньевич достал не пойми откуда, так подействовало, то ли сам его визит. Но через два дня Саша уже встал с постели и обедал на кухне, через три взялся за репетицию роли, а через неделю вышел в институт.

После этого случая Саша понял, что окончательно и бесповоротно влюбился в Олега Евгеньевича.

— Мы тогда были на гастролях в Чехословакии, в Праге. Я помню, меня жутко поразила их архитектура. И часы, часы на башне, фиг знает почему они тогда поразили меня, сейчас бы я, наверное, не пялился на них целый день, а пошел бы куда-нибудь еще. Знаешь, в Чехии театр — один из лучших в Европе…

На обычных комнатных часах было восемь тридцать. На календаре — двадцать пятое декабря. Католическое Рождество. Совершенно не важно. Саша качнулся вбок и прижался плечом к плечу Олега Евгеньевича. Слишком резко. Хотел было отодвинуться, но передумал. Он словно просчитывал каждый шаг, сокращая расстояние между ними, боялся, но не отступал. Никакой реакции не последовало. Сашу слегка разморило после горячего облепихового чая, и он лениво слушал неспешный, плавный рассказ, иногда переспрашивая или дергая уголком губ в улыбке, когда Олег Евгеньевич отпускал шутку.

Они сидели почти вплотную, за стеной у соседей глухо тарахтел телевизор, на стене тикали часы. Саша внезапно подумал, что хотел бы остановить этот момент, как живую фотографию, заспиртовать его в банке, чтобы можно было потом возвращаться и пересматривать.

А спустя несколько секунд Саша уже безрассудно лег головой Олегу Евгеньевичу на колени. Тот замер на несколько мгновений и продолжил рассказывать. Как будто ничего не произошло. Его рука как бы невзначай опустилась Саше на макушку и рассеянно погладила торчащие вихры. Саша, затаив дыхание, наслаждался этими нехитрыми, но ласковыми прикосновениями, наслаждался до тех пор, пока вдруг с ужасом не понял, что ему этого мало. Хотелось большего. Хотелось прижаться ближе, обнять, вплавиться под кожу, залезть под колючий свитер, целовать широкие запястья, горько и еле слышно пахнущие одеколоном.

Саша был безнадежно влюблен. И делать с этой любовью было нечего. Олег Евгеньевич был его наставником и другом, но уж никак не мог стать его любовником. Саша почти видел, как тот качает головой на его предложение просто попробовать. Как он непреклонен. Как боится. Саша и сам боялся разрушить их дружбу, хотя частью сознания понимал, что Олег Евгеньевич всегда его поймет и не будет осуждать.

Наверное, именно поэтому он не корил себя за эти чувства. Ему просто хотелось любить и быть любимым.

После того, как часы пробили двенадцать и наступило первое января, Саша отпросился к Олегу Евгеньевичу. Мама легко отпустила его, оставаясь болтать с подругой на кухне и доедать малиновый пирог, часть которого Саша завернул в полотенце и сунул за пазуху, прежде чем выйти за дверь.

Олег Евгеньевич, который в своем лице сегодня собрал всех Сашкиных друзей, распахнул перед ним дверь и веселым командным голосом воскликнул:

— Заходи!

Они обменялись сумбурными поздравлениями, и Саша не без удивления отметил, что сразу подхватил радостный и слегка хулиганский настрой Олега Евгеньевича.

— Не знал, что ты так быстро. Отпустили?

— А вы не хотите спать? — хитро спросил Саша.

— А тебе можно шампанское? — начисто проигнорировав его вопрос, спросил Олег Евгеньевич, заметив, что Саша уж очень подозрительно косится на пузатую непочатую бутыль.

— Очень смешно, — надулся Саша.

По телевизору бормотал голубой огонек, шампанского выпили немного, зато пирог оказался в центре внимания, когда Олег Евгеньевич со смехом взял салфетку, аккуратно сложив ее вчетверо, и потянулся к Саше, чтобы убрать мазок малинового варенья с его подбородка.

Что-то в голове щелкнуло, Саша перехватил его руку и, недолго думая, прижался губами к коже на уязвимом запястье, а потом выше — поцеловал в центр ладони, и еще, и еще, будто стараясь успеть, пока Олег Евгеньевич не понял, что Саша творит и не отнял руку. Но он как будто все понимал и не отнимал, и когда Саша, полыхая щеками и готовясь к самому худшему, поднял голову, Олег Евгеньевич смотрел на него жадным и горящим взглядом. А потом, как бы опомнившись, мотнул головой и нахмурился. Саше почудилась тоска в глубине его глаз.

Боясь, что вот сейчас-то все и закончится, Саша, вопреки внутреннему голосу, который кричал ему остановиться, снова мазнул губами по чужой ладони. Пальцы дрогнули, зацепив его щеку, проскользили выше, обводя скулу, и Олег Евгеньевич склонился к нему совсем близко, второй рукой несильно перехватывая за плечо.

— Что ты делаешь, Сашка? — отрешенно спросил он, — Что мы делаем?

— Я вас лю…

— Тише. — Теплая ладонь легла Саше на губы, заставляя замолчать, Саша прикрыл глаза, вдыхая ее запах, а когда открыл, увидел, как на лице Олега Евгеньевича отразилось смятение. А потом он отнял руку, и…

Это был, наверное, знак свыше. Такой очень жирный намек. Или кто-то невидимый толкнул Сашу в спину, мол, действуй, такой шанс выпал, не проспи его, и Олега Евгеньевича тоже толкнул, так что они одновременно подались вперед, неловко соприкоснувшись губами и носами, тут же отпрянули, Олег Евгеньевич — растерянно, Саша — краснея и изо всех сил стараясь храбриться.

— Простите, — выдавил он.

— Нет, это ты меня прости. Не надо было мне все портить. Я старый дурак, Саша, — очень тихо сказал Олег Евгеньевич. Именно то, что Саша услышал в его голосе горечь, и заставило его снова наступить на те же грабли: на этот раз он обхватил лицо Олега Евгеньевича ладонями, не давая уйти от поцелуя, и прижался к его губам со всей мальчишеской нерастраченной страстью, чувствуя слабый вкус шампанского и малинового пирога.

У Саши сносило крышу от переизбытка эмоций, которые он испытывал к Олегу Евгеньевичу, ему хотелось прижимать к кровати его жилистое тело и касаться губами каждого сантиметра сухой кожи, но пока в Сашином распоряжении были только тонкие и упрямые губы. На ощупь они оказались точно такие же, как Саша себе представлял (а ведь он представлял) — горячие, жесткие. Олег Евгеньевич позволял себя целовать, позволял Саше упиваться этими секундами почти триумфа, позволял, позволял… Но не отвечал.

Когда Саша понял, что целует его безвольный рот, он отпрянул, смутившись, кажется, настолько, насколько это вообще было возможно. Олег Евгеньевич перехватил его руки, Саша вдруг ощутил, каким он был на самом деле сильным.

— Почему? — выдавил Саша, борясь с нахлынувшим отчаянием и не находя в себе силы сказать что-то еще.

— Потому что ты еще совсем мальчишка, — мягко сказал Олег Евгеньевич, отпуская его.

— Мне уже девятнадцать!

— А мне пятьдесят семь.

С таким весомым аргументом сложно было поспорить, но Саша не мог просто так сдаться. Только не сейчас.

— Не важно, — по-детски упрямо воскликнул он, и Олег Евгеньевич уловил его настроение и улыбнулся, погладив Сашу по щеке совсем отеческим жестом. От этого почему-то стало очень горько.

— Для меня важно. А у тебя это пройдет.

Это было нечестно. Обидно, до слез обидно. Как будто его предали. Хотя Олег Евгеньевич поступил как взрослый и ответственный человек, это не меняло сути. Саше все равно казалось, что его обманули, что Олег Евгеньевич считал его ребенком, который не может разобраться в своих чувствах и путается в них, путает влюбленность с легким увлечением, любовь с желанием секса.

Саша бы сам подумал, что запутался, если бы краем сознания не понимал очень остро и четко, что ни черта он не запутался, что чувства искренни, правильны и обоснованы.

Потому что в Олега Евгеньевича нельзя было не влюбиться. Потому что он был чистым, самым правдивым отражением искусства, музыки, жизни, потому что в его глазах можно было утонуть, в его крепких объятиях можно было укрыться, ему можно было доверять, с ним можно было говорить обо всем, он не боялся учить Сашу и учиться у него, он любил его, пусть и не так, как Саша, но по-своему.

Девятнадцать и пятьдесят семь. Слишком большая разница, чтобы спорить всерьез и пытаться что-то доказать. Но против чувств, как против лома, нет приема. По крайней мере, Саше так казалось.

— Вы тогда сказали, что это пройдет. Не пройдет. Я знаю.

Они снова сидели на кухне. Старая история, рассказанная по-новому. Новый год, еще не успевший толком начаться. Холодный свет из окна, январские снежинки, которые не таяли на подоконнике. Синий свитер на Саше. Чашка кофе. Суровый, но ласковый взгляд Олега Евгеньевича.

— Я не хочу, чтобы ты связывался со стариком.

— Вы не старик!

Олег Евгеньевич выразительно поднял бровь и ничего не ответил. Они молчали, Саша яростно перебирал пальцами край рубашки, торчащей из-под свитера.

— Так бывает, — вдруг тихо сказал Олег Евгеньевич. — Мы влюбляемся не в тех людей, в которых нужно. Это просто надо пережить. Я все понимаю, Саша. Я сам был такой.

— Вы не понимаете.

— Понимаю.

— Нет…

— Ты многого обо мне еще не знаешь.

Саша невесело усмехнулся.

— Расскажете?

— Как-нибудь, — хмыкнули ему в ответ.

— Вы не осуждаете? Но почему тогда? Вы не такой?

До этого момента Саше почему-то и в голову не приходило, что Олег Евгеньевичу могут не нравиться мужчины, что он позволил Саше тогда себя поцеловать только потому, что пожалел его.

Они снова долго молчали, пока Олег Евгеньевич не встал и не подошел к окну, осторожно отодвигая тонкий, как паутина, тюль и смотря на улицу.

— Я не осуждаю.

— Тогда почему?.. — снова спросил Саша.

— Потому что я уже немолод, Саша.

— А у меня вся жизнь впереди, да? — бесцеремонно перебил его Саша.

— Именно.

— Мне плевать. Плевать на эту жизнь.

— Не говори глупостей. Это закончится когда-нибудь. Мы просто сломаем друг другу жизни. А у тебя, как ты сам правильно сказал, она вся впереди.

— Я хочу провести ее с вами! Я хочу, чтобы вы… вы были там — впереди! — дрожащими губами проговорил Саша.

Олег Евгеньевич оперся ладонями о подоконник, бессильно качая головой.

Он что-то шептал в приоткрытые Сашкины губы, судорожно обнимал его, как будто боялся, что Сашу у него отнимут, и целовал в щеки, в нос, в подбородок так, будто Саша был единственным, что у него осталось в этом злосчастном мире. Концерты, скрипка и Саша — больше ничего у Олега Евгеньевича и не было. Саша скользил руками по его плечам, зарывался пальцами в мягкие волосы и целовал в ответ — неумело, зато пылко. Олега Евгеньевича хотелось целовать, смотреть в бесконечную черноту его глаз, собирать губами морщинки у его тонких губ, когда он улыбался.

— Нам нельзя это делать, — говорил Олег Евгеньевич так, будто кто-то мог всерьез запретить им, а Саша усмехался, снова целуя его. Он сам хоть верил в свои слова? Верил?

Два рваных вдоха, и на выдохе — снова поцелуй, глубокий, страстный, медленный. Саша приоткрыл рот, впуская чужой язык, застонал, шумно задышал.

И когда Саша сумел перешагнуть эту черту, он не знал, но свитер с Олега он стянул очень быстро, а рубашка и вовсе полетела на пол с легкой Сашиной подачи, но Олег Евгеньевич очень серьезно посмотрел на него, и вся легкомысленность исчезла.

— Стой, — Олег Евгеньевич шумно вдохнул и накрыл ладонь Саши, которая находилась в роковой близости от его ремня. — Саша, ты… уверен? Скажи мне, пожалуйста.

— Олег Евг… — Саша захлебнулся воздухом, — Евгеньевич. Что вы такое говорите? Ну конечно уверен.

— Ты знаешь, что мы с тобой делаем?

— Я… Вас люблю.

Олег нежно перехватил его руки у запястий, поднял вверх, не давая Саше себя касаться, но взамен целуя и широко оглаживая грудь и живот свободной рукой. Саша, не пытаясь высвободиться из и без того слабого захвата, тихо выдохнул, разводя колени. Глаза Олега потемнели, это было так завораживающе, что Саша забыл вообще обо всем. В глазах Саши всего на секунду мелькнул страх, но Олег умудрился заметить и его.

— Спокойно, — выдохнул он, целуя Сашу в висок и легко отпуская его руки, — я не сделаю тебе больно. Никогда, слышишь? Мы можем остановиться в любой момент.

Но Саша останавливаться не хотел.

Это было так сладко, быстро, легко, мучительно, приятно. Так несбыточно. Саша проснулся весь взъерошенный. Не стоило даже откидывать одеяло, чтобы понять, что случилось. Со стоном Саша стащил свое бренное тело с кровати и принялся стягивать белье, чтобы отправить его в стирку.

Уставившись в зеркало, на свое отражение, Саша с ужасном осознал, что нужно попытаться выкинуть из головы свою влюбленность, или хотя бы затолкать ее куда поглубже, чтобы не давила на сердце. Но сон, навязчивый сон, не хотел забываться. Пусть на бедрах не краснели отметины от чужих пальцев, но сердце делало сальто, стоило Саше вспомнить, как тот, приснившийся ему Олег Евгеньевич целовал его в плечи и крепко обнимал за талию.

Через пару часов Саша решил, что слава богу, что это был сон. Он не мог спокойно смотреть в глаза Олегу Евгеньевичу еще как минимум неделю после него, но что бы было, случись все наяву?

Белая ткань простыни легла на траву, Саша зажмурился от яркого солнца и плюхнулся рядом с Олегом Евгеньевичем, неуклюже привалившись к его плечу.

— Лучше и быть не могло.

— Ты наконец-то получишь свою порцию солнца, я не мог упустить такой шанс. Ты похож на вампира, Саш.

Они несколько мгновений смотрели друг на друга, а потом дружно рассмеялись и повалились на траву рядом. Рука Саши поползла по направлению к чужой ладони, чтобы переплести пальцы. Олег Евгеньевич повернул голову, и они долго смотрели друг на друга, лежа на спине и щурясь от солнца. Никто не хотел первым отводить взгляд. Наконец Олег Евгеньевич тихо хмыкнул, крепче сжав Сашину руку.

— Здесь никто не увидит, — зачем-то прошептал Саша, подползая ближе и не замечая, что трава щекочет локти сквозь ткань.

Олег Евгеньевич долго мерил его взглядом, прежде чем снова рассмеяться.

— Никто не увидит… — покачал он головой, — что ты собрался тут делать, Саша?

Саша собрался пытаться. С боем брать крепость, о которой грезил вот уже столько времени. Он склонился над Олегом Евгеньевичем, всматриваясь в его глаза и боясь прочитать там прямой отказ. Но видел в них только лукавые искорки смеха, и это подстегивало его еще сильнее.

На этот раз они целовались дольше, и Олег Евгеньевич позволил Саше вести только некоторое время, а потом осторожно, но уверенно отнял инициативу, зарывшись пальцами в густую Сашкину шевелюру. Это было сродни раскату грома, по крайней мере, Сашу это заставило потрясенно замереть на несколько долгих секунд, а потом с новой силой ответить, сминая умелые (оказывается, даже слишком умелые) губы. Он упал на спину, обхватывая чужие плечи руками и заставляя того прижаться вплотную. Кажется, в порыве страсти они слегка помяли груши, припасенные для пикника.

Они остановились одновременно, уставились друг на друга, Саша — счастливо, Олег — задумчиво. Саша молился, чтобы он опять не посчитал произошедшее ошибкой. У него кружилась голова, но он все равно потянулся за грушей, откусив спелой мякоти совсем немного, зато позволив соку смочить раскрасневшиеся губы, и снова приник к губам Олега, не закрывая глаз и наблюдая, как у того темнеет взгляд. Он охнул и чуть не подавился, ощущая напор, с которым Олег целовал его уже через какую-то несчастную секунду.

— Значит, это правда? — задыхаясь, спросил Саша, когда у него задрожали колени, а в паху неприлично потяжелело.

— Тебе нравится играть? — хрипло прошептал Олег, останавливаясь, но все еще удерживая руку на его загривке, и Саша, конечно, сразу понял, что речь идет не об институте.

— Это не игра. Я, кажется, совсем пропал.

— Я не дам тебе пропасть. Но мы не сможем так.

Саша хотел было сказать, что остановить этот процесс, который, собственно говоря, и начался из-за Олега, уже не получится и он давно уже прошел точку невозврата, но сейчас другой вопрос интересовал его гораздо больше.

— Ну а ты?

— Это не важно. Совсем не важно, что со мной.

Но Саша знал, что это не так. Не могло для него, так бережно обнимающего Сашу, так трепетно отводящего волосы с его лица, не могло для него это все быть не важным.

Он снова навис над Олегом, заслоняя солнце, пробивающееся из-за листвы.

— Врешь?

— Бессовестно. — Олег осторожно, наощупь потянулся к миске с малиной, которую они купили на рынке, взял одну ягоду и поднес ее к Сашиным губам. Саша приоткрыл рот и взял малину, задевая его пальцы.

— Скажи как есть.

— Тебя это напугает.

— Только не сейчас.

— Я не помню, когда в последний раз так сильно хотел быть с кем-то.

— А еще? — Саша сам не знал, относилось это к словам Олега или к малине. Но Олег понял его и так, и пододвинул миску ближе, хитро улыбаясь.

— Еще? Я написал соло для тебя и твоего Гамлета.

А потом потекли самые счастливые Сашины дни. Теплые, ласковые и игривые. Как поцелуи, которые Саша крал у Олега с каждым днем все смелее. Как легкие касания пальцев — по клавиатуре пианино и по Сашиным плечам.

Можно было влюбляться в одного человека с каждым днем все больше, и Саша доказывал это изо дня в день, проводя у Олега все свое свободное время и старательно заставляя себя не думать о том, что они оба творят и чем это может обернуться, если кто-то узнает об их связи. Он чувствовал, что Олег тоже боится, больше за Сашу, чем за себя, хотя он старался не показывать этого. Особенно когда замечал, как Саша смотрит на него: пристально, жадно и как будто пытаясь запомнить.

Они по-прежнему играли, Саша репетировал роли, Олег придумывал отдельные куски композиций, аккомпанировал Сашиной игре и выступал для Саши одновременно и учителем, и зрителем, и партнером. Саша мог с уверенностью сказать: это были лучшие дни.

Но, как известно, все хорошее когда-нибудь заканчивается. Закончились и эти дни, и июль. К концу подходил август.

— Мы уезжаем, — сказала мама одним теплым августовским днем, пока мыла посуду. — Отцу дали квартиру в Москве. Он вчера написал. Ты сможешь поступить в столичный институт, как и хотел.

В голове у Саши было пусто, в груди — тяжело. Свежий августовский воздух внезапно показался очень душным и плотным и как будто пыльным. Потом только Саша понял, что это помутнело у него в глазах.

Он медленно, словно боясь уронить, опустил на блюдце фарфоровую чашку и повернул ее так, чтобы узор на ней совпал с узором на блюдце. Из горла вырвался тихий, судорожный вздох. Саша опустился на стул, касаясь ладонью взмокшего лба.

— Ты слышишь меня, Саша? — Мама поставила кастрюлю на стол, обеспокоенно посмотрела на него. — У тебя лицо какое-то бледное. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Нет… — пролепетал Саша. Через две минуты он уже выбежал на улицу, спотыкаясь и почти не видя дороги.

«Олег, Олег, Олег», — стучало в голове. Саша закружил по крохотной лестничной площадке, как дикий лис, посаженный в узкую клетку.

— Саша! — Дверь распахнулась, Олег сощурился, рассеянно глядя на Сашу. — Что ты здесь делаешь сегодня так рано? Что случилось?

— Олег, я…

Наверное, он бы разрыдался. По крайней мере, глядя на встревоженное лицо Олега, в его внимательные ласковые глаза, в глубине которых уже как будто затаилось понимание и принятие, хотелось разрыдаться.

И Саша бросился ему на шею, пряча лицо на плече и вздрагивая, когда родные руки обняли и прижали ближе. Как много значили для него эти руки. Как их хотелось… Целовать, прижиматься к ним лбом, носом, ртом, тереться о них щеками и позволять кончикам пальцев гладить лицо… Но сейчас Саша был способен только принимать их тепло. Он не заметил, как оказался на диване, уложенный головой на чужую грудь.

— Я все знаю, знаю, Саша, — шепотом повторял Олег, поглаживая его по волосам. В его голосе уже было оно — принятие. Теперь Саша понял, что оно было там всегда, с самой первой их встречи, с первого поцелуя, с того самого момента, как пальцы Олега запутались в Сашиных волосах, и он не отнял руки́. Но только сейчас ему удалось его расслышать.

— Я уезжаю. Мы… Отец… Получил квартиру…

— Я знаю.

— Откуда?

— Когда-нибудь это должно было произойти. Мы оба это знали. Ты и я. Правда, — медленно, словно взвешивая каждое слово, сказал Олег. — Я понял, что так будет, еще когда ты рассказал мне, что твой отец работает в Москве.

— Прости…

— Ты ни в чем не виноват.

— Пока ты не уехал… — Олег казался потерянным. Саша почувствовал, как больно кольнуло в груди.

— Пока я не уехал, — повторил он, смутно надеясь, что это сон и он на самом деле и не должен никуда уезжать.

— Я обещал тебе кое-что тогда, на пикнике, помнишь?

Саша помнил. Он смотрел, как Олег сел за пианино, осторожно поднял крышку и обернулся на Сашу, как будто впервые был не уверен в том, что будет сейчас играть. Он невесомо провел пальцами по черно-белой клавиатуре, сжал губы в тонкую линию. И показал Саше то, что сочинил.

Именно показал, потому что сыграть можно было что угодно, такое — только показать. Это был перезвон капель весеннего дождя, раскаты июльского грома и тихий шелест листы под ногами в парке. Это была музыка, наполненная такой жизнью, которую хотелось вдохнуть полной грудью, за которую хотелось ухватиться, как за трос, которую хотелось попробовать на вкус.

Это был самый дорогой подарок, который Саше когда-либо дарили.

— Я приеду, — пообещал Саша.

Олег покачал головой, и у Саши внутри все оборвалось.

— Нет. Ты не должен.

— Я хочу, — в голосе Саши было столько упрямства… Но все равно недостаточно.

— Там тебе будет лучше. У нас ничего нет, кроме театра и моей консерватории. А в Москве ты сможешь стать настоящим актером. Я уверен. Слышишь, Саша? Сашура. Ну? Ты же так мечтал сыграть Гамлета. Ты его сыграешь. Это твой шанс, Сашенька.

Олег хотел сказать еще что-то, но промолчал. Они оба знали. Он бы сказал: там у тебя будущее, Саша. Там, а не со мной здесь.

— Я приду на вокзал, если хочешь.

— Если ты будешь на вокзале, я не выдержу. Но я не могу не попрощаться с тобой.

День был прохладным и каким-то мутным. Дождевая взвесь, которая повисла в воздухе, заставляла ежиться от легкого холодка. Саша закинул вещи в купе и застыл в проходе у дверей, наблюдая, как в поезд садятся пассажиры. Колени слабо сводило, а в горле стоял ком. Олег не должен приходить. Они уже все сказали друг другу тогда.

Но Саша все равно вглядывался в лица провожавших на станции, и сердце подскочило в горло, когда он увидел Олега, который шел вдоль поезда. Он оглядывался по сторонам, ища кого-то. Конечно, не кого-тo, а Сашу.

— Саша, давай скорее в купе! — крикнула мама.

— Иду! — Саша бросил взгляд в глубь вагона, спрыгнул на перрон и рванулся к Олегу. Ветер растрепал волосы, солнце слепило глаза (теперь можно было оправдать выступившие слезы). Никто не обращал на них внимания, да и слава богу, Саша и представить себе не мог, как выглядел, беспомощно цепляясь за Олега и вжимаясь лицом ему в грудь и в шею и тщетно пытаясь поймать его губы, чтобы поцеловать хоть так, хоть у всех на виду. Олег ласково, но уверенно отводил его лицо и смотрел с такой болью, что Саше хотелось выть. Он вцепился в лацканы его плаща, обнял, пряча лицо в изгибе плеча, и позволил себе разрыдаться, пока Олег гладил его по спине и говорил успокаивающие слова, в которые сам не верил.

— Я приеду.

— Лучше не надо.

— Почему?!

— Потому что как раньше уже не будет.

Саша бы вытерпел это. Честное слово, вытерпел, переболел бы, перестрадал, но одно не давало покоя: он понимал, что Олегу Евгеньевичу тоже было больно. Может даже больнее, чем ему самому.

…

Жизнь в Москве затянула. Он и правда поступил в университет, нашел друзей. Все казалось таким легким.

Однажды он шел вдоль бульвара и увидел, как, разложив футляр на земле и приставив трость к скамье, под деревом стоял уличный музыкант. Скрипач. Это было не то, но Саша все равно остановился, наблюдая за тем, как быстро скользит смычок в умелых руках. Неясная тоска нахлынула волнами, накрыла с головой, но Саша не дал себе раскиснуть и пошел прочь, кутаясь в шарф. Он сам не заметил, как через несколько метров пустился бегом, минуя кварталы и шумные улицы.

Он никогда больше не забывал надевать шарф.

Их с Олегом Евгеньевичем история словно осталась в прошлой жизни, она казалась счастливой и сотканной из нежных теней, но уже такой далекой, что Саша вспоминал ее, как малиновый вкус на губах, как захватывающее приключение, которое оставило след в памяти, но давно закончилось. Как сон.

Только иногда под ребрами что-то ныло, когда он садился за фортепиано и играл по памяти знакомые мелодии, или когда открывал Шекспира, или когда пил кофе. Жизнь шла своим чередом. Хорошая, легкая и яркая жизнь. А то, что заноза в сердце иногда побаливала — это ничего. Ничто не проходит бесследно.

Письмо пришло ровно через неделю после окончания сессии. Саша уже успел расслабиться и попрощаться с однокурсниками на оставшееся лето. Они собирались всей семьей в Крым, и все Сашины мысли в этот момент были только о том, как он убежит в холодную соленую воду со всего разбегу, а потом упадет на разгоряченный песок и уже никогда не будет несчастным, потому что сбудется его давнишняя заветная мечта: побывать на море. Он поднимался по лестнице и заглянул в почтовый ящик — обычно там оказывались местные газеты или счета за электричество, но сейчас его внимание привлек конверт. Белый, с ровно наклеенными марками в углу наверху.

Саша провел пальцами по гладкой бумаге и взбежал по лестнице вверх, на ходу открывая письмо.

В этот же день вечером он отправил ответ, а на следующей неделе рано утром уже стоял на платформе вокзала, щурясь на солнце, приставляя руку козырьком ко лбу и нетерпеливо пританцовывая на месте.

И Саша готов был поклясться, что узнал бы этот силуэт из тысячи. Мужчина помахал ему рукой, а потом пошел навстречу бодрым, немного торопливым шагом. Солнце светило Саше в глаза, фигура впереди казалась почти черной на фоне ослепительного полотна света. Саша бросился вперед, огибая пассажиров с большими сумками и чувствуя, как ноги с каждым шагом начинают все больше пружинить и он отрывается от земли и почти летит.

Он не знал, что ощутил раньше — крепкие объятья или поцелуи в волосы — беспорядочные, ласковые и быстрые.

Олег обхватил ладонями его лицо, и Саша отзеркалил этот жест просто чтобы не расплакаться. Хотя, чего таить, по щекам уже бежали позорные слезы, которые Олег очень аккуратно стирал кончиками пальцев.

— Только скажи, что я не сплю.

— Ты не спишь, Саша.

А может, эта их встреча ему все-таки приснилась одной морозной глухой ночью, когда он заснул, уронив учебник по истории литературы на грудь. Тогда Саша совершенно точно не хотел просыпаться.