Work Text:
Была висна. Лител па небу йожык,
Фтыкаясь в аблака и в ети... в тучи.
И неча гаварить: "Так быть ни можит!"
Он не прастой был йожик, а литучий.
(с)
Где-то проебанная жизнь, между сигаретами и кофе (с) Тё
Пока еще свеж гнев и разочарование, и досада, и упрямство, его ничто не беспокоит. Беспокойство приходит позже, когда тревожной становится тишина в собственной голове. Когда уходит, без скандала собрав вещи, Эмма. Она даже не прячется и не таится, спокойно объявляет – я улетаю в Россию. Эрик не злится на нее, он почти благодарен ей за предательство, потому что заткнуть ею дыру в сердце, оставшуюся после расставания с Чарльзом, никак не выходит. Спать в шлеме не выходит тоже и, чувствуя во сне касание ее разума к своему, он сначала исподволь радуется – потом узнает _не того_ телепата и страшно, люто злится сам на себя. Эмма, как никто другой, понимает, что Эрик, натурально, ебанулся. На всю голову, от души, полноценно. Его мучают кошмары, в которых Чарльз Ксавье попадает в беду, умирает на берегу, расстрелян ЦРУ. Чарльз зовет его на помощь, от отчаянья и боли, сжимая голову руками, из-под его ладоней толчками течет кровь. Но он, Эрик, не слышит. Потому что шлем непроницаем для телепатов, а Эрик его не снимает больше и не снимет вообще. Никогда. Ни за что. А еще потому что Чарльз больше его не позовет. От этой мысли почему-то так горько, как будто виски в бутылке кто-то заменил на абсент. Эрик надирается и в пьяной решимости сдирает с себя треклятый шлем – но в голове продолжает быть тихо и пусто. И никто не зовет на помощь, никто не тянется проверить, жив ли он, цел ли и не замышляет ли Четвертую мировую. Вообще-то нет, не замышляет. Он с маниакальным упорством обживает убежище Шоу, совершенствует его, достраивает. Гоняет своих «примкнувших» в хвост и в гриву, огрызается и рычит, и только заплаканные по утрам глаза Рейвен напоминают ему о том, что все, что он делает – бессмысленно. Понять бы еще, почему.
Он долго не хочет верить в очевидное, но так или иначе спустя три месяца взгляд у Рейвен становится совсем пустым и отстраненным, и Эрик понимает, что да, Чарльз Ксавье не общается даже с ней. То ли решил не мешать, раз уж дал свободу, то ли оскорбился за уход и разрыв мутантского братства напополам. Идиот. Девчонка же его любит. Эрик злится и пьет все чаще, все чаще снимает шлем и слушает тишину. Потом доходит до следующей точки безумия – лежит в постели, не смыкая глаз, и твердит, как заклинание «чарльзчарльзчарльзчарльз»… Но телепат из них двоих не он, и заклинание не помогает. Эмма один раз, по неосторожности, «влетает» разумом в этот бред и наутро уходит. Эрик не держит ее. Даже подвозит в аэропорт, потом разворачивает машину и проводит за рулем больше суток. Просто колесит по континенту. Голос Ксавье настигает его где-то на берегах Великих озер, между Чикаго и Ванкувером.
«Здравствуй, друг мой», - говорит Чарльз внутри его головы и Эрик еле успевает свернуть к обочине, чтобы не устроить крупнейшую аварию в истории страны.
По новообретенной привычке прикуривает и смотрит на далекие горы на фоне синего неба, мысленно проклиная судьбу, жизнь, мир и Чарльза Ксавье.
«Извини», - почти весело отзывается его мыслям Чарльз. – «Я не буду тебе мешать. Просто очень удивился, увидев тебя через «Церебро», не смог не окликнуть. Я не смел полагать, но надеялся, что шлем не станет твоим постоянным спутником. Я рад, что прав. Передай, пожалуйста, Рейвен привет. Она в порядке?»
«Спроси у нее сам, кретин», - отчетливо думает Эрик в ответ. - «Она гребанных полгода плачет по ночам. Не хочешь разговаривать со мной – не надо, мы вроде как в ссоре, но она же твоя сестра!»
Но вместо вины или злости в сознании обозначается отзвук боли, и прежде, чем Эрик успевает понять, что за черт, Чарльз исчезает из его разума, заставляя в раздражении сломать дорогую сигарету.
Но этим вечером он дома, и Чарльз осторожно зовет его. Так осторожно, как будто боится, что Эрик тут же нацепит шлем.
«Что тебе?»
«У тебя есть шахматы?»
Эрик хотел бы сказать, что нет, но у телепатического общения есть один существенный минус – Чарльз тут же считывает с его сознания образ сиротливо запертой в книжном шкафу доски с расставленными фигурами.
«Конь на Б-3?» - неуверенно говорит ему Чарльз. Эрик снова готов его послать, но Леншерра цепляет то, что Чарльз, несомненно, чувствуя эту готовность, не уходит и не обижается – терпеливо ждет, когда Эрик решится прямо подумать «Пошел ты..». И Эрик так не думает. Достает из стеклянного шкафа доску, сдувает пыль, и они до полуночи играют в очень странные шахматы, потому что Чарльз, по идее, должен бы заранее читать с мыслей Эрика все ходы, но не читает. Он касается разума друга так осторожно, будто боится чего-то. Кому, спрашивается, нужно тут бояться, на таком расстоянии. Кто из них телепат-манипулятор?..
Партия сыграна в ничью. Эрик допивает виски и с осторожной решимостью спрашивает: «Как спина?» Чарльз запинается всего на секунду, но отвечает спокойно: «Не болит. Все в порядке, друг мой. Спасибо за шахматы. Теперь я, наверное, смогу уснуть». «Спокойной ночи» - мысленно желает ему Эрик, но почему-то самому ему спокойно не становится.
С тех пор они играют часто. Несколько раз в неделю. И Чарльз немного смущенно клянется Эрику, что не будет лезть ему в голову без разрешения никогда. И глубже, чем для разговора тоже. И.. «Да я уже понял, уймись. Шлем тяжелый и уши натирает, чтоб ты знал». Он чувствует в голове смех Чарльза, и на мгновение остро жалеет, что не слышит его на самом деле, вживую. Не видит, как Ксавье морщит нос и откидывает голову. Не чувствует, как это заразительно все у него выходит.
Тогда он первый раз думает, почему бы, собственно, нет.
Этой мыслью он делится с Чарльзом не сразу, где-то через месяц, окончательно уверившись, что причин не видеться и враждовать, вообще-то, нет и не было. Люди это люди, а мутанты должны держаться друг друга, даже не сходясь в каких-то идеях. Эрик закрыл от ракет не только себя, но и всех, кто был на берегу. Чарльз нашел и удержал для него Шоу, хотя и был в корне не согласен с идеей убийства. А потом разбежались. Оно и понятно, доведи Эрик боеголовки до кораблей, Чарльз бы ни за что не простил ему ядерную войну. Но это бы значения не имело, потому что случился бы новый мир, где мутанты были бы хозяевами. И если в этом новом мире Чарльз все еще хотел бы защищать от него выживших людей – что ж, Эрик бы их ему подарил, всех скопом. Разве нет? Но ракеты милосердно погребло море, корабли вернулись домой, Чарльз схватил пулю, Эрик разозлился и ушел.
Но все раны заживают, и вот они снова играют в шахматы, скрываются от людей по разным норам, и значит, можно попытаться еще раз. Найти общие точки и общее решение. Им же не семнадцать, и слово «компромисс» давно стало признаком силы, а не слабости. Достаточно ли они оба сильны?.. Эрик хочет снова увидеть Чарльза. Просто увидеть. Пожать руку, побегать в парке, выпить вместе в каком-нибудь баре, посмотреть, как там детишки, да и Рейвен надо бы стаскать в заботливые братские руки – девка совсем сорвалась с цепи со своими психозами. Эрик осторожно, как бы невзначай, предлагает встретиться, но вопреки ожиданиям, получает от мягкого и понимающего Ксавье решительное нет.
Чарльз нервничает так, что Эрику становится больно где-то в голове. Это яснее ясного дает понять, что что-то тут не так. Слишком не так.
«Нам не стоит встречаться», - мягко увещевает его с трудом успокоившийся Чарльз. – «Наши дороги слишком разошлись, ты же сам понимаешь. Дети немного.. боятся тебя теперь. И тебе будет куда спокойнее на расстоянии от меня, разве нет? Эрик?.. Эрик?..»
«Да-да, ты, несомненно, прав, друг мой», - старательно равнодушно отвечает Эрик, хватает ключи и куртку, прыгает в машину и с места вжимает педаль газа в пол. – «Ты, несомненно, прав. Друг мой.»
«Эрик? Что ты делаешь? Я..»
«Даю тебе по заднице», - зло думает Леншерр и надевает на голову шлем, лежащий на сидении рядом. В голове становится пусто и тихо. На целых семь часов пути. Забыть дорогу к поместью Ксавье так же невозможно, как забыть номер, вытравленный на левом предплечье. Это тоже клеймо, только не на теле, а на душе. И оно все еще воспаляется и болит, если что-то неладно. Эрик очень давно не помнит себя таким злым. Действительно, очень. С самых Карибов, наверное. Потому что снова, как и там, необъяснимо чувствует себя затравленным идиотом. Мерзкое чувство. Самое отвратительное из всех.
*
Он снимает шлем только утром, около десяти, когда паркует машину у ворот ничуть не изменившегося поместья.
Чарльз «всплывает» в его голове мгновенно, как будто не спал всю ночь и только ждал его. Если бы Эрик не был так зол, он сострил бы про деву на свидании. Но он очень, очень спокоен и зол одновременно, а значит, почти всесилен.
«Эрик!» - с облегчением выдыхает Чарльз, и тут же испуганно спохватывается, - «Погоди-ка, где это ты? Ты.. о нет, нет! Эрик, нельзя. Не стоит. Я.. и.. Дети.. Ты должен понять!»
«Я никому ничего не должен, Чарльз. И я не понимаю. Я с ними не ссорился. С тобой тоже, хоть невольно тебя и ранил. Но ты же добился своего, остановил гребанные ракеты, лишил меня моего нового мира, так что мы – квиты, верно? Я ни с кем из вас не враждую, вы мне не враги, а идейные разногласия были всегда. Я не требую принять мою сторону. Я просто хочу тебя видеть».
«Не то, чтобы это хорошая идея, друг мой», - мягко говорит Чарльз и Эрик чувствует легкое давление на свой мозг, будто Чарльз хочет, но не решается воздействовать на него.
«Не смей!» - шипит мысленно Эрик, ускоряя шаг по засыпанной гравием дорожке. – «Не смей, вот только попробуй, я к чертям тут все разнесу, во всем штате. Ты говоришь мне, что все с тобой хорошо, что я все еще твой друг – и отказываешься смотреть мне в глаза? Ты затрахал меня своими непонятками, понял? Заебал!» И Чарльз, будто отброшенный волной гнева и бешенства, исчезает из сознания Эрика. Остается только бешеный стук сердца, - в какой-то момент, Эрик понимает, что это сердце Чарльза, а не его собственное так колотится, просто в горле трепещет, что это не его, а Чарльза, тошнотворный страх сжимается между ребрами и желудком противным жгучим комком. Что это не он, а Чарльз слышит хлопок старинной входной двери, грохот тяжелых ботинок по коридору, шум распахиваемых подряд дверей, смятение и - злорадство?! – перепуганных ураганным вторжением «деток». Что шаги – его, Эрика, шаги, приближаются к тяжелой двери просторной комнаты, и он видит ее глазами Чарльза, с внутренней стороны, и чувствует как у «дорогого друга» обрывается что-то внутри, когда поворачивается красивая дверная ручка… Эрик шагает внутрь уютной светлой комнаты и замирает на пороге, не слыша уже ни сердца Чарльза, ни своего собственного, потому что мир переворачивается с ног на голову, и кажется, что это просто очередной ночной кошмар. Но проснуться, Эрик, не получится.
У Чарльза огромные, несчастные глаза, светлые, как весеннее небо, он смотрит на Эрика снизу вверх. Слишком снизу и слишком вверх. Его голова гладко выбрита. И между ними оказывается комната, с привычными по другой, верхней, комнате чарльзовыми вещами – столом, кроватью, картинами, клетчатым пледом, тяжелыми шторами. Только кресел на одно больше, и гостям его никогда не предложат. Чарльз сжимает пальцы на колесах инвалидного кресла, и видно, что пальцы эти дрожат. А колени в домашних брюках неестественно опираются друг на друга, и мягкие ботинки тоже не по-чарльзовски косят носами внутрь.
- Прости, - говорит Чарльз одними губами. – Прости меня.
Эрик делает шаг назад, закрывает за собою дверь в свой личный сбывшийся кошмар. В коридоре толпятся чарльзовы «детки», и у них странные лица - слишком взрослая на них проросла эмоция: «понял?», «выкуси!» и «наконец-то».
Эрик быстро проходит мимо них, и они расступаются перед ним. Эрик выбегает из особняка и садится в машину. Он гонит фольксваген со страшной скоростью, но ему плевать на встречных, попутчиков, знаки, светофоры и постовых.
«Эрик», - догоняет его мысленный голос Ксавье. – «Друг мой. Послушай. Это не твоя вина. Я не хотел, чтобы ты знал. Твой гнев ничего не даст ни мне, ни тебе, ни миру, кроме очередной бессмысленной мести. Или лишней ненависти. Эрик. Я не меньше тебя виноват во всем, что случилось. Я говорил вам всем, что мы такие же, как обычные люди, но был готов заплатить вашими жизнями за их мир, за их жизни. И тем уже обособил нас от них. Эрик..»
«Чарльз, ты жалок, – намеренно громко думает в ответ Леншерр.- Ты жалок, смешон и убог. И не потому что не можешь больше ходить. А потому что ты гребанный святоша, и хер его знает, что за ангелы в твоей идиотской башке насрали. Я размозжил тебе спину, а ты говоришь, что виноват не я. Люди в тебя ракетами кидают – они не виноваты, говоришь ты. Мутанты как я, Риптайд, Азазель, твоя синяя сестра – мы хотим захватить этот чертов мир и загнать в резервации людей, пока сами не оказались там. Но и мы, по-твоему, не виноваты. Мы бедные и несчастные, обиженные и недолюбленные».
«Эрик, я..»
«Хватит! Заткнись, святоша-Чарли. Может, хватит всех прощать, жалеть и любить? А? Наори на меня, давай. Ударь, сплавь мне мозги. Прогони меня! Сделай хоть что-нибудь, тряпка!»
Чарльз долго молчит, но и не уходит из сознания Леншерра: тот за всё их светлое «вчера» научился чувствовать присутствие – даже бездеятельное – как маленький теплый комок пустоты. А потом даже мысли его звучат очень странно, и Эрик никак понять не может эту странность – то ли ярость мешает, то ли он все же отвык:
«Ты все равно ушел».
«А ты думал, я останусь? Пить вермут у камина, кутать тебе ноги пледом и прогуливать тебя по саду? Вечерние шахматы, дружеские беседы? Что я подменю тебя в тренировках с твоими детками, помотаюсь по стране, собирая новых, попрошу прощения, осознаю, изменюсь и из чувства вины жизнь посвящу борьбе за челове..»
Сознание тоже можно захлопнуть как дверь. И точно так же потом звенит в ушах от удара, пустоты и недосказанных слов. Самых важных.
*
Эрик является в поместье поздно вечером, в любимой кожанке, с дорожной сумкой и своей «командой». Впихивает четырех мутантов в огромный холл и окидывает сбежавшихся на шум «деток» Ксавье тяжелым взглядом.
- Поцапаетесь - убью. Я любого из вас могу убить, и я это сделаю. Рейвен, определишь новичкам комнаты. Ангел, готовишь ужин на всех – заткнись!.. Алекс, расписание занятий на завтра. Расписываешь для каждого и через час покажешь мне. Хэнк за старшего. Азазель, будешь переноситься куда-нибудь кроме уборной – получишь ошейник и привязь. Все вон.
В спальню Чарльза он входит, распахнув дверь ногой. У постели Чарльза сидит Мойра Мактагерт, и при виде него, она мутно бледнеет.
- Пошла вон, - спокойно говорит ей Эрик, оглядывает комнату, кидает сумку на диван у окна и кричит на весь дом. – Рейвен, мне нужна подушка и одеяло! И хватит уже рыдать!
Оглянувшись, замечает замершую в недоумении Мойру и раздраженно рявкает:
– Женщина, не беси меня. Это захват мира, и ты в его рамки не входишь. Убирайся или я убью и тебя.
- Иди, Мойра, - тихо говорит Чарльз, и у него очень странное выражение лица, как у человека, пытающегося удержаться на краю пропасти.
*
Они молчат. И Чарльз не пытается лезть Эрику в голову, берет с тумбочки книгу и смотрит в нее, не поднимая глаз. Но Эрику уже плевать. Он молча распаковывает сумку, выкладывает на одно из кресел ровную стопку темной одежды, уносит в ванную бритву и зубную щетку, принимает душ, возвращается в комнату свежий, но лицо его темнеет от зримой усталости. Леншерр уходит, прикрыв за собой дверь спальни. Это тоже объявление войны, потому что Чарльз – чертов телепат, и ему не нужно иметь прямо под рукой кого-то, чтобы попросить о помощи. В холле Эрика послушно ждут – зареванная Рейвен с подушкой и одеялом. Эрик отнимает у нее постель, но к брату не пускает, отсылает спать под угрозой обломать им встречу и завтра, если бардак и истерика не прекратятся тотчас же. Он тебя звал – нет. Отозвался – нет. Спать бегом, или получишь по жопе. Синяя Рейвен необъяснимым образом краснеет и убегает рыдать к себе. Но Эрику некогда удивляться и злиться, он берется за расписание, набросанное Алексом в блокноте, придирчиво читает, переносит подъем с восьми на семь, сокращает время завтрака на полчаса, расписывает дежурства по кухне и уборке и в два раза удлиняет тренировки для всех. Алекс смотрит круглыми от возмущения глазами, но, памятуя опыт Рейвен, молчит.
Эрик коротко смотрит на Зверя и вписывает в расписание сразу за обедом: литература, математика, физика, биология – Хэнк, Хэнк, Хэнк, Хэнк – полтора часа, полтора, полтора, полтора.
- Н-н-о это шесть часов! – робко возмущается Алекс.
- И?
- Обед в час, до двух. Ужин в семь. Даже если не прерываться на походы в уборную, все равно не успеть! И зачем?!
- Затем. Но ты прав, - покладисто кивает Леншерр и обед становится на полчаса короче, а ужин – на полчаса позже.
- Есть возражения? Нет? Прекрасно. Азазель присматривает, чтобы никто не халявил на тренировках, но сам разбираться не лезет – ты понял меня, Азазель? – а сразу стучит мне. За уроками смотрит Зверь, поскольку он их и ведет. И если он не настучит мне, кто маялся фигней, скучал и бегал по уборным, я забираю вашего дорогого профессора и увожу отсюда нахрен, примотав ему мой любимый шлем скотчем к бритой башке. И резвитесь дальше, как угодно. Есть еще вопросы?
Вопросы возникают с неожиданной стороны.
«Это неэтичные методы. Здесь не тюрьма».
«И не концлагерь, да. Не сработает – будешь бубнить. А сейчас заткнись».
И Чарльз замолкает, и бог его весть, сколько в этом молчании непонимания, благодарности или обиды.
- Отлично. Отбой в десять. Сладких снов.
Зависшие между негодованием и робостью студенты возвращаются в свои комнаты. Эрик ждет, пока опустеет холл, пока часы пробьют десять, гасит свет во всех коридорах, благо без металла в выключателях никуда, и возвращается в спальню.
Чарльз лежит на боку, и его ноги неловко вывернуты. Он не делает вид, что спит – просто смотрит в стену и молча, медленно моргает.
Эрик тоже молча сдергивает с него одеяло, укладывает аккуратно и бережно кутает снова.
Гасит свет, быстро раздевается и раскидывает на диване постель, ныряет под одеяло и не может сдержать тихого блаженного выдоха – ему наконец-то можно просто лечь, вытянуться и закрыть глаза.
- Эрик, - тихо окликает его Чарльз вслух. Так тихо, что оставляет полное право не услышать. Но Эрик недостаточно малодушен для этого:
- Что?
- Спасибо.
- Да пошел ты, - устало выдыхает Эрик и поворачивается к Чарльзу спиной. В темной комнате тихо еще четверть часа, но двое смертельно усталых людей не могут уснуть. Эрик ворочается, и голова его полна тревогами всего огромного завтрашнего дня. Пальцы вертят извлеченную из кармана пулю, и это почти обидно, что Ксавье совершенно точно не полезет в его голову сейчас. Дело не в благодарности, дело не в долге и не в вине, глупый мудрый Профессор Икс. Дело в шаге, который слишком легко было сделать. Слишком легко - и невозможно. Оставить Чарльза кричать от боли на песке, задушить Мойру и довести боеголовки до целей. Так просто. Так чертовски просто перешагнуть черту, отделявшую Эрика Леншерра от Себастьяна Шоу. Ты ведь так согласен с его идеями, Эрик. Ты ведь так чертовски всемогущ. Жалкие тридцать секунд криков Чарльза - и мир в твоих руках. Такой, каким ты захочешь его сделать после ядерного ада. Но та же сила, что отключает все мысли, все чувства, кроме одного, - та сила, что кидает его на колени рядом с упавшим другом, она же нечаянно отбрасывает Эрика от простой и страшной черты стать вторым – и более великим – Шоу. Эрик понимает это не сразу. Потом, когда Азазель уносит его новую «команду» в убежище, обжитое еще покойным нацистом, когда Эрик запирается один в комнате, пьет виски как воду и вертит в руках сплющенную пулю. Такой знакомый жест – тогда монета, теперь пуля. И вот тогда Эрик Леншерр пугается по-настоящему. Потому что за окнами убежища спит мирный американский город, и новости в телевизоре бубнят что-то обыденное и тупое. И за эту обыденность, за эту тишину, за миллионы спящих и не спящих, болеющих, трахающихся, ждущих кого-то этой ночью людей заплачено кровью Ксавье. Это очень просто. И очень страшно. Когда кончается бутылка, он проваливается в сон, и видит кошмар, в котором мирно бредет в уборную, поднимает глаза на зеркало – и видит в нем вместо себя Шоу. И больше он не спит по ночам.
Эрик лежит в темноте, вертит в пальцах пулю, и слушает, как Чарльз тихо вздыхает и мнет подушку. Совсем еле слышное:
- Ты спишь? – наконец касается слуха Эрика.
- Чарли, твою мать, мутацию тебе не парализовало, обязательно трепаться, чтобы узнать, сплю ли я?
Чарльз довольно долго молчит, потом вздыхает обреченно и сдается:
- У меня ужасная мигрень. А таблетки в ванной. И я не ужинал, потому что ты выгнал Мойру. И мне мешает одежда, а пижама в шкафу. Эрик, какого черта ты приперся, из тебя хреновая сиделка, отвратительный педагог и хуевый спаситель мира. Что тебе здесь нужно? Что тебе от меня нужно?
- Да так. Кое-что, - криво усмехается Эрик, силой дара включает ночник и тащится в ванную – за таблетками, к столу - за стаканом воды, к шкафу - за пижамой. Чарльз принимает это все и шипит, не позволяя помочь себе переодеваться. Эрик понимающе кивает – сам тоже не позволил бы ни за что – и плетется на кухню, за остатками ужина.
Едят они вдвоем и молча, и Чарльз вдруг засыпает – внезапно, на полужесте, - со стаканом молока в руке. Эрик смотрит на него удивленно, и, наконец, замечает толком, какой он стал худой и бледный. Синие тени под глазами и пересохшие искусанные губы. Бритая голова и подрагивающие даже во сне пальцы усталых от непривычной нагрузки рук.
- Хреновая сиделка, да? – шепотом спрашивает он у чарльзовой полосатой пижамы и осторожно укрывает спящего одеялом. – Я тебе не Мойра. Тебе не стоило обещать мне, что я больше не один. Теперь ты кое-что должен мне. Друг мой.
Он отставляет посуду на стол, падает на свой диван – и мгновенно вырубается. Будто кто-то в голове свет выключил.
*
- Давай договоримся.
Чарльз бреется у зеркала, нарочно перевешенного ниже, на уровень кресла, а Эрик возникает в дверях так бесшумно, как будто по полу летает, а не ходит.
- Эрик! Дверь была заперта.
Леншерр пожимает плечом:
- Металл. Ну, ладно, извини. Можешь меня обстебать как угодно в отместку: я не знаю, сколько у тебя занимает теперь по утрам полный туалет, достойный джентльмена и профессора, но мне показалось – долго, и я заволновался.
Чарльз неопределенно поводит бровью, стирает полотенцем остатки пены. Ему не то чтобы хочется стебаться над серьезным и зачем-то откровенным Эриком.
- И о чем ты хотел договориться?
Эрик делает несколько шагов вперед, встает за спинкой кресла Чарльза, и бритва плавно ныряет под струю воды и наверх, на полку у зеркала.
- Ты больше не бреешь голову, а я больше не ору на Рейвен.
- Странная.. альтернатива.
- Я знаю, что тебя это нервирует.
- А моя бритая голова нервирует тебя?
Отражение Эрика пожимает плечами:
- Будем считать, что я просто не хочу делать ничего задаром. Баш на баш. Надевай свой пиджак, нам пора.
*
В этой новой жизни, наверное, есть и свои плюсы. Эрик за первый день выматывается так, что бессонница его оставляет. Он засыпает очень крепко и очень глубоко, и в этом есть уже и минусы. Как и каждую ночь, к нему приходят кошмары, и вырваться из их цепких душащих лап неимоверно тяжело по причине все той же крайней усталости за день. На вторую и третью ночь все повторяется с зеркальной точностью, и становится понятно, что усталость – тоже не панацея. Но силы нужны, очень много, и выбора нет. Надо спать и мучиться. Эрик каждый вечер с мрачной решимостью закрывает глаза.
Каждую ночь Чарльз просыпается едва за полночь, когда луна рассыпает монетки серебристого света по комнате, лежит в своей кровати, глядя, как неловко сворачивается длинный Эрик на узком диване. И часто, нервно дышит во сне. Чарльз не знает, что снится Эрику, по его лицу бродят тени, делая щеки впалыми, волосы темными и нос острее. Такие лица у людей на фото из освобожденных концлагерей. Нет, Эрик за прошедшие двадцать лет отъелся, окреп и заставил себя не помнить. Ничем не походить на мальчика, вытащенного из лагерного барака. Все эти его рубашки, куртки, ботинки, дорогие часы и вермут, все это, понимает Чарльз, стальной внутренний протест против собственной памяти: я выжил и больше никогда таким не буду. Не буду голодать, не попаду в руки тех, кто сильнее меня, не стану терпеть унижения, страх, боль и нищету. Эрик соскребает с себя пережитый кошмар, как мертвая кожа слезает с ожога. Да только ожог слишком глубок, и сам не заживет. Поэтому прошлое догоняет Эрика по ночам. Особенно теперь, когда мертв реально воплощавший все беды Себастьян Шоу. Чарльз не пустую чушь нес, когда говорил Леншерру, что смерть Шоу мира ему не принесет. И кто виноват, что мир для Эрика целью никогда не был. Мир – это не стиль жизни. Кто бы стал предлагать этому сильному, великолепному и неистовому человеку покой, зачем? Мир – это внутри. Он нужен не для тихой жизни, а затем, чтобы, свернув горы и одолев бездны, нагоревшись, набушевавшись и победив, вернуться домой с радостью и спать сладко, и видеть тихие сны, дарующие покой, дарующие силы проснуться утром – и снова кидаться в свой бой.
Но разве стал бы слушать тогда Эрик весь этот пространный бред? Разумеется, нет. Он и сейчас бы не стал, хотя этими ночами Чарльз как никогда раньше видит, насколько был прав. Почти всесильный Эрик справиться может почти со всем. Кроме себя самого. И поэтому Чарльз смотрит через комнату на его искаженное мучительным кошмаром лицо и прижимает пальцы к виску. Он знает, что если сделает все верно, утром в мире появится самый опасный и самый великий мутант из ныне живущих. Чарльз уже один раз дал Эрику способ стать сильнее себя самого. Показал, как тащить из глубин памяти минутки умиротворенности. Сочетать их с гневом. И результат.. Результат впечатлил даже Эрика.
А теперь… Помогая Эрику справиться с собой, обрести-таки отвергнутый им мир.. можно больше не успеть мир спасти. Тем более, ты теперь совсем не быстроног, да, Чарли? Но еще более неистребима, чем страх ошибиться фатально и стать причиной самой страшной беды на земле, вера в тех, кого любишь. И тем больше она, чем больше любовь.
Чарльз смотрит на мучимого кошмаром Эрика через комнату, еще раз трет висок - и решается, как будто прыгает в бездну. Никаких гарантий. Никакой уверенности. Просто прыжок веры. Как будто он истовый фанатик этой вечной религии всех безумцев и святых – веры в лучшее в людях. В каждом из людей. На самом деле, он не боится ошибиться. Потому что если его вера не верна, то мироздание, и жизнь, и борьба – все теряет смысл. А без смысла – что толку?..
Чарльз переводит дыхание – и осторожно делает то, чего очень давно не позволял себе делать: входит в мысли Эрика Леншерра не просто для короткого разговора, а полностью погружаясь в его разум – чувства, мысли, образы и сны, что владеют сейчас Эриком…
Эрику снится гостиничный номер. Безликий. Каких он тысячи видел в своей жизни. Но необъяснимо, это не гостиница, а кабинет Шоу. И сам Эрик вроде бы взрослый. Но маленький. Беспомощный и запуганный. Он снова тянется даром к чертовой монете, но не может ее сдвинуть. Не может, не может, не может. Тогда Шоу поднимает пистолет, целится в его мать и считает: айн, цвай, драй… Раздается выстрел, Эрик кричит, умирая от этого, миллион раз пережитого ужаса, оглядывается туда, где стоит его мать – и знает, что увидит ее опять мертвой и не сможет даже рассмотреть ее лица – но вместо матери, видит там, на дорогущем паркете, Чарльза. Чарльз падает на пол медленно, как будто кто-то замедлил пленку в кино, и по спине его течет кровь, а на пол сама собой выпадает сплющенная пуля и катится по темным доскам. Вернее это не пуля, а монета. И скованный ужасом Эрик не может ее сдвинуть, потому что уверен, что паралич сковывает не раненого Ксавье, а его самого. Это ведь логично и справедливо. И вот именно поэтому – теперь понятно! – он смотрит на монету на столе Шоу. И не может сдвинуть ее с места. Ни жестом, ни взглядом. Все хорошо, все хорошо, ты сможешь, - шепчет ему Чарльз. Раздается выстрел – Эрик оглядывается, но на пол падает не Чарльз, а мать, и Эрик даже не может рассмотреть ее лицо, хотя бы просто увидеть… На пол падает, звеня, монета, катится по доскам, Эрик следит за ней взглядом, и понимает, что она снова на столе у Шоу, и ее снова не сдвинуть, и снова поднят пистолет и снова – айн, цвай…
Из пистолета Шоу внезапно вырывается сноп разноцветных искр, конфетти, серпантин и флажок с надписью «паф!». Эрик непонимающе распахивает глаза и с удивлением смотрит, как у Шоу на лице появляется красный клоунский нос и дебильные «брызгалки» для клоунских рыданий. Аккуратный костюм идет волнами, собирается нелепым жабо и окрашивается красно-синими полосками. Шоу направляет пистолет себе в лоб и говорит тоненьким голоском: паф-паф, ой-ой. Это настолько глупо и нелепо, что Эрик смеется. Не потому что это особо смешно – но какой абсурд. Какой бред… Как.. неожиданно. Ну полнейшая ерунда. От смеха выступают слезы, Эрик утирает их тыльной стороной ладони, но от невероятного облегчения не может унять историку и продолжает хохотать.
- Это всего лишь сон, друг мой, - мягко говорит ему Чарльз и встает с дорогого паркета, становится рядом, улыбаясь, поправляет свой пижонский шейный платок. Чарльз снова здоров и цел, и никаких пуль, никаких параличей, ничего – так что неважно даже, что это только сон. Пусть, пусть будет.
Ксавье хитро ему подмигивает, делает палец пистолетом и говорит – паф! Раздутый клоунский костюм Шоу лопается вместе с самим Себастьяном, будто воздушный шарик.
- Я ужасно рад тебя видеть, - честно говорит Эрик Чарльзу и обнимает его за плечи одной рукой. – Невероятно рад. Друг мой.
Чарли морщит нос и смущенно дергает подбородком – ладно, мол. А потом снова подмигивает:
- Погуляем?
- Конечно!
И одна стена кабинета исчезает, за ней начинается маленькая кривая улочка уютного старого городка: мощеная камнем мостовая, смешные горбатые домишки, кованые флюгера на крышах и красная черепица с редкими проросшими в стыках и водостоках стебельками ромашек и колокольчиков. В отдалении шумит море и пахнет свежим хлебом. Никого не видно на улице, но ясно, что город жив, просто еще спит. А светает тут рано. И в те короткие полчаса между рассветом и звонком тележки молочника, это их город. Их двоих. Чарльз берет Эрика за руку, сплетая пальцы и кивает – пойдем?..
- Пойдем, - отвечает Эрик вслух. – А где это?
- Лиссабон, - доверительно сообщает Чарли. – Тут за углом восхитительный кофе. Идем же!
Утром Эрик просыпается на час позже обычного, но таким отдохнувшим и умиротворенным, что даже не злится на себя за просыпание. И не вскакивает с постели, как ужаленный. Комната полна солнца, в окно врывается запах садовых роз – они почти отцвели и пахнут особенно сладко. Чарльз спит на боку, подложив под щеку ладонь. И за его улыбку в эту секунду Эрик может разрушить мир.
*
С той ночи что-то ломается у Эрика в голове. Лопается, как земная твердь под напором ювенильных вод. Вода не знает, как ей тесно в подземном русле, пока не вырывается к свету, превращаясь в родник, реку и водопад.
Эрик, конечно, понимает, что это Чарльз нарушил данное слово и без спросу влез в его голову, в его память и в его кошмары. Понимает, но не находит в себе сил и желания что-либо с этим делать. Даже говорить о том. И Чарльз тоже молчит. На самом деле, кошмары все равно посещают Эрика и после. Но обещание «ты больше не один» обретает какой-то новый, более глубокий смысл, как чище и глубже становится голос колокола, в котором «залечили» трещину. Это похоже на озарение. Наверное, Хэнк испытывает что-то подобное в своей многомудрой башке, когда изобретает какую-нибудь великую херовину. Щелк – и утром Эрик просыпается со странным, возвращенным осознанием того, что он был прав. Им с Чарльзом не о чем спорить и ругаться. Единственная причина не быть рядом – их собственное на то желание. А его нет. Вот ей-ей нет, если бессребреник Чарли лезет к нему в голову, буквально за руку уводя из кошмара в мирную лиссабонскую кофейню. Что-то щелкает в голове, расставляя все по местам. Какой, к черту, долг, при чем тут вина, к собакам «детей» и захват мира. То есть, все это, конечно, можно. Приятно, полезно и все такое. Но это не смысл. Смысл где-то между, мимо и вне. Он ускользает и прячется, если смотреть на него прямо. Он виден только краем глаза, на периферии, отблесками и урывками, пока Эрик смотрит на спящего друга. Пока он шипит и изводит молодежь. Пока с досадой и раздражением разбирает пачки счетов на чужие траты за чужие деньги. Все это странным образом скрывает за собой самое главное. Будто фокус поменялся. Раньше как – убей Шоу, собери команду, заполучи Чарльза рядом с собой. А сейчас вдруг оказывается таким простым и очевидным, что это не смысл. Это цели. Маленькие и большие цели по пути к чему-то другому. Такому… такому… Смысл всего, что случилось с Эриком за всю его жизнь – хорошего и плохого, значимого и ерундового, что случится еще и что творится сейчас, - скользит по ресницами спящего Чарльза солнечным бликом с распахнутой в сад оконной створки. Он неуловим. Не ощутим. Но так важен. Так важен… Чарльз тихо вздыхает во сне, улыбается еле заметно и открывает глаза. И Эрик понимает, что пропал. Что покойный Шоу – ничтожество. Грязь. Раздавленная ботинком гадина. Смоется с подошвы и сотрется из памяти, надо только позволить себе очистить – и обувь, и память. А Чарльз.. это Чарльз. Он улыбается еще раз, уже по-настоящему, беззащитно и сонно:
- Доброе утро.
И Эрик понимает, что самое страшное в жизни с ним случилось именно в эту ночь. Садится на своем диване, трет лицо ладонями и отвечает о своем:
- Хорошо. Я попробую.
И Чарльз не переспрашивает ни о чем.
Эрик сдерживает шаг, чтобы Чарльз со своей коляской спокойно за ним успевал. Эрик смотрит на столпившихся во дворе «детишек», сонных, судорожно дожевывающих проспанный завтрак. И вспоминает прошедшую ночь, город у моря, запах соленой воды, голоса чаек и целый мир, который он никогда не видел – мир людей. Самых обычных людей в самом обычном городе, с самыми обычными снами и мыслями: встретить мужа с работы, поцеловать сына на ночь, купить любовнице тех цветов, которые она любит, сбегать утром на чердак посмотреть на котят, пока спят родители. Включить будильник, заварить чай, не забыть купить утром хлеба – горячего, с хрусткой корочкой и зернами кориандра. Принять душ, постелить постель, выстирать белье, чтобы в доме пахло мылом и чистотой. Поточить ножи, починить машину, скопить денег на велосипед, покормить бездомную собаку. В этом столько мира, что странно, отчего это все не кажется приторным и раздражающим. Эрик никогда такой жизнью не жил. Никогда. А что было до «никогда» он не помнит. И как ему понять, как ему взвесить весь хаос, творящийся в душах людей, если он только одну из сторон знает и видел. Жестокость, алчность, страх и грязь. А другую показывает ему Чарльз. Ненарочно. Он родился телепатом и, бывает, не вполне осознает, что нормально для других, а что нет. И пока он смотрит с Эриком на двоих один сон, все, что чувствует Чарльз, просачивается в этот сон, в их общие ощущения, почти незаметно, как сочится сквозь трещину в земле вода, заполняя будущее русло. Чарльз пытается избавить Эрика от кошмаров, и ненароком дарит ему мир. Другой. Свой. Тот, который стоит того, чтобы дать ему шанс.
Эрик оставляет Чарльза наедине с книгой, разгоняет младших по тренировкам, но в отличие от трех прошлых дней, наблюдает за ними сначала молча. Потом натягивает спортивный костюм и встает рядом. С каждым. Они могут на него злиться сколько угодно. Могут обижаться и плакать по углам. Но они – новый мир. И если уж менять что-то на что-то, то худшее на лучшее, а значит, «детишкам» придется выжать из себя все. Даже больше, чем все. Бороться с миром людей можно и так. Будем считать, что ты выиграл эту партию, Чарльз Ксавье. Хоть она и далась тебе дорого. Эрик всегда считал, что они, мутанты, уже лучше людей. По рождению, в силу мутации, лучше. Чарльз настаивает, что «лучше» - это еще и мудрее, сильнее и совершеннее? Хорошо. Пусть будет и так тоже.
Эрик чувствует на себе озадаченный взгляд Чарльза. Ему хочется снова надеть шлем. Но он гасит это желание. Кроме Чарльза, есть и другие телепаты, та же Эмма. Кроме Чарльза, есть и другие мутанты – да вон синяя Рейвен хотя бы. И прятаться от него под шлемом это ведь, по сути, то же самое, что закидать ракетами островок с чертовыми мутантами, раз уж все они там скопились. Что-то, чего ты не понимаешь и что-то, что сильнее тебя, – еще не повод бояться и ненавидеть. Бояться нужно того, чтобы обладатель непонятного и мощного дара не оказался дрянью. Не всякий, кто имеет пистолет, станет стрелять по мирным людям. Не всякий, кто умеет вторгаться в разум, станет заставлять других поступать по-своему. Важны не возможности и силы. Важны люди.
Такая простая мысль. Так долго он к ней шел.
Забери тебя самый страшный ад, Шоу. Ты не тело искалечил, а сердце. Но это, кажется, уже не Эрика мысль.
Неважно.
Кончается длинный и шумный день, Эрик в первый раз спускается ужинать вместе со всеми. И заставляет Чарльза. Трудно ведь спорить с тем, кто командует металлом в твоей коляске, если обойтись без нее не можешь, а принципы и мораль не позволят заставить оставить себя в покое. И Чарльз послушно ужинает со всеми в столовой. А после обнаруживает себя в библиотеке, у пустого по случаю летней жары камина. Огонь в нем заменяет букет ярких пионов в вазе и Эрик делает себе мысленную заметку, что Рейвен возвращение идет на пользу. Если женщина заботится о том, чтобы дом ее был украшен цветами, значит, у нее в душе мир. Кажется, так? Неважно. Просто она молодец и точка.
В тот вечер Эрик делает странное: садится за шахматный столик напротив Чарльза – и переворачивает доску. Перед Чарльзом оказываются непривычные черные фигуры, и он выглядит озадаченным. Но тут нечего объяснять. Или поймет, или нет, но сам. Они играют в уютном молчании, и только к концу партии, загнав эрикова короля в классический мат, Чарльз дает ему понять, что все он прекрасно понял:
- Больше никакого ЦРУ. И никаких людей вообще. И нам надо продумать, как оборонять поместье, если вдруг придется. И я буду искать новых мутантов. Им нужна помощь. И защита.
Эрик молча кивает. Компромисс, действительно, уже давно не признак слабости. Они много наломали дров. Оба.
А теперь надо искать путь обратно. Друг к другу и к их общему миру. И первопроходцем тут быть Эрику. Не потому что он чувствует себя виноватым или хочет все сделать по-своему. А потому что Чарльзу сначала нужно выбраться из своей собственной ямы. Стать прежним. Или лучше. Но не молчать больше – боже мой – не молчать в ответ на ругань и крики. И не извиняться за все, в чем виноват или нет.
Понять бы еще, что делается в этой усталой остриженной голове.
*
- Я хочу тебя попросить.
- Да? – у Чарльза впервые за уйму времени нет никакого желания читать, писать или копаться в научных трудах. Он провел прекрасный и очень странный день. Эрик орет на его учеников, непедагогично издевается над их неудачами, они злятся, бесятся, рыдают, прибегают к нему, сидящему неподалеку в своем кресле, так искренне, так открыто тянутся за поддержкой и ободрением – и не жалуются. Никто, ни в чем, ни на что. Это странно и очень уместно, потому что он готов извиняться перед ними за свою увечность, за отсутствие решимости и сил вмешаться, но не за присутствие Эрика в особняке, не за его методы, и вообще ни за что, связанное с ним. А они – неожиданно – того и не просят. Выматываются до синеватой бледности на тренировках, пашут как звери, над науками после обеда, прибегают, улучив минутку, посидеть рядом с ним, поболтать, рассказать миллион своих новостей, радостей и горестей – но ничего не требуют взамен. К вечеру Чарльз понимает, что в непостижимой, ушибленной на всю голову, воспитательной системе Эрика, эти случайно выкроенные «минутки» совершенно не случайны, и предоставляются как самая высшая награда и похвала.
В этом странном режиме школа живет уже месяц. Страх и гнев, пропитавшие ее в ночь появления Эрика с командой, постепенно, день за днем, улетучиваются. Кто-то когда-то сказал, что человек привыкает ко всему. Наверное, мутанты еще более гибки в этом плане. К концу третьей недели они слушаются Леншерра разве немногим хуже, чем Ксавье. Секрет тут прост. Если Эрик орет, что они – идиоты, недисциплинированное стадо, неврастеничные малолетки и гонит их всех, толпой, без разбору бегом вокруг озера хороших пять миль, то он бежит вместе с ними, в любую погоду, всегда, успевая каждого отчитать на бегу, подгоняя отстающих и осаживая излишне торопящихся. Если Эрик шипит, что они ленивые недоумки, не желающие учиться исключительно в силу пляшущих в жопе гормонов и отсутствия совести, а не отсутствия ума, это значит, что он может повторить всю лекцию Хэнка от первого до последнего слова. И на натуральных примерах объяснить особо возмущенным, зачем именно им нужно образование. Если дети тратят на торопливый обед полчаса, то Эрик – двадцать минут. Если они спят с десяти до семи, как убитые, то он успевает еще позаботиться о Чарльзе, сделать расписание на завтра, проверить состояние особняка и каждого из учеников, запас продуктов, ремонтные работы и хаос, творящийся в башке у Рейвен. Он спит от силы шесть часов и, даже несмотря на тихие старания Чарльза, кошмары часто находят дорогу в его сны.
Эрик везде. Он захватывает школу полностью, он в каждом ее уголке, в каждом событии каждого дня, он везде успевает, он все может, он силен, без сантиментов и нежностей, он выкладывается так, как будто Эриков на самом деле десять. И это вызывает уважение. Почти священное. Густо приправленное страхом – и восхищением тоже.
Чарльз включается в эту новую школьную жизнь не столь быстро, но очень полно. Первые дни Эрик просто позволяет ему сидеть на солнце с книгой и следить за тренировками – глазами или ментально. Потом Чарльз плюет на все, бросает книгу на вазон с петуньями, толкает колеса вперед и катается от одной тренировки к другой. От одного ученика к другому. Ему везде рады. Нет – ему счастливы. И это дает силы медленно начинать шутить над нынешним положением вещей, давать советы и осторожно соваться в голову Эрику, быстро подсказывая «не дави на него сейчас», «ну похвали же хоть раз, она рыдать готова», «просто оставь на сегодня», «он не уверен, это опасно». Леншерр делает вид, что не слышит. И не всегда слушается. Не всегда – но часто.
Через неделю после вторжения Леншерра в привычный уклад жизни поместья Чарльз дорастает над собой до того, что просит учеников помочь поднять кресло на второй этаж, к классным комнатам. Лифта в особняке нет. Хэнку это раз плюнуть, Эрику тем более, потому что у кресла стальной каркас, но Хэнк бережнее бережного поднимает профессора с креслом разом на два пролета вверх, а Эрик звонит строителям.
В классах Чарльз чувствует себя почти здоровым. Он помогает Хэнку. Комментирует, советует, объясняет, и еще через два дня Эрик больше не присутствует на предметных занятиях.
Жизнь налаживается стремительно. И от этого очень здорово – и немного захватывает дух. Как на карусели. И теперь Эрик, в неизменной черной водолазке, усталый и черт знает сколько не спавший толком, садится на ковер рядом с креслом Чарльза, оставляет бокал с недопитым вермутом и осторожно трогает друга за локоть:
- Я хочу тебя попросить.
- Да?..
Гёте ложится на стол. Гёте немец и этим одним, кажется, обязан уступить Эрику полное внимание Чарльза.
Чарльз улыбается и рассеянно чешет отрастающий ежик волос. Кошмарно колется. И выглядит он как придурок, но Эрик больше не орет на Рейвен вообще, а значит, надо держать слово.
Эрик берет его руку в свою, садится еще чуть ближе, так, что коленом блокирует левое колесо кресла, закрывает глаза и прижимает ладонь Чарльза к своему лбу. Он говорит:
- Пожалуйста. Пожалуйста, Чарльз.
Ксавье мгновенно понимает, о чем он просит. Неясно как, ведь его мысли он не читает с прежним упорством. Но, оказывается, что то ли дар сильнее воли, то ли люди в таких вещах обходятся и без телепатии, как знать, если с нею родился.
- Зачем тебе, Эрик? Нет, я не хочу. Мы все выяснили и так.
- Нет, - спокойно отвечает Эрик, и оказывается, что вырывать ладонь из его очень бережных и очень осторожных пальцев почти невозможно.
Чарльз судорожно вздыхает, упрямо трясет головой и молча отводит взгляд за окно.
- Почему? – спрашивает Эрик хрипло. – Я имею право знать почему. Хотя бы. Я не спрашиваю за что.
- Да ни за что, Эрик! – срывается все же Чарльз, повышая голос. – Я сказал, что не виню тебя ни в чем, значит, не виню! Перестань уже, хватит! Есть вещи, которые просто происходят, потому что происходят! Падают самолеты, взрываются баллоны с газом, пьяные садятся за руль, а Себастьян Шоу провоцирует ядерный кризис! Никто не виноват, что люди бывают жестоки, что люди пугаются, ошибаются и глупят. Что пули сделаны из металла, а кости мягче свинца! Ты – не господь бог, Эрик Леншерр, не центр мира, и не первопричина всего вокруг! Хватит, ты понял?
Эрик смотрит на него с пола внимательно и спокойно, дает выкричаться и повторяет:
- Тогда дай мне то, о чем я прошу. Или найди причину посерьезнее того, что мир не совершенен.
- Я боюсь, - выдыхает Чарльз. У него все еще недостаточно сил спорить с тем, кого он сам сделал когда-то сильнее себя самого. – Я просто боюсь. Я имею право. Я не гребанный святой и не герой детских комиксов.
- Я хочу остаться, - серьезно отвечает Эрик. – Я всерьез хочу знать лишь одно – твою причину быть рядом со мной после всего – или из-за всего. Любую. Твою. Настоящую.
Это звучит как требование приговора. Это оно и есть. После всего, что случилось на далеком ныне Карибском пляже, осталось ровно две вещи, изменившиеся между ними навсегда, но покойники не в счет, а значит остается только Чарльз, его увечье и страх смотреть правде в глаза.
- Прости меня потом, - тихо просит Чарльз, прижимает пальцы свободной руки к виску, и в голову Эрика врывается целый мир. Огромное количество голосов, эмоций и чувств. Эрик знает их всех так ясно, будто, правда, был когда-то знаком. Это отец Чарльза, он рано умер, это покойная мама, она была холодная и немного не в себе, это отчим, забавный и неплохой, но со странностями, это он, Эрик, и его концлагерное детство, это Алекс и его тюрьма и страхи, это Хэнк, это Шон, это Рейвен, Мойра, Джордж, Дарвин, Логан, Сигурни, Пауль, Николь, Клод, Майк, Тиша, Холи, Марк… Огромное количество не людей – целых жизней, с болью, радостями, страстями, слабостями и силами, с проблемами и счастьем - вливается в голову ревущим потоком, и кажется, еще немного и Эрик сойдет с ума, но Ксавье, видимо, быстро берет себя в руки, и на месте ревущего потока чужаков остается только он сам, Чарльз. С густой горечью от ухода – их с Рейвен ухода тогда, на пляже. С тяжестью понимания, что где-то он страшно ошибся – и с тяжестью неспособности понять, где именно. С жутким, с ума сводящим фантомным зудом в бесчувственных ногах. С отчаяньем каждый раз, когда по привычке порывается вскочить с кресла и шагнуть куда-то. С теплой, гордой радостью последний десяти дней в воскресающей школе за каждого из «детей», за каждый их шаг, успех и хороший вопрос. С иррациональной и грустной обидой на все человечество за то, что оно никак не может понять самое себя и позволить себе быть лучше, чем зачем-то хочет казаться. И с огромной, почти безумной нежностью к нему, Эрику, сидящему так рядом, так близко. С ощущением влажной кожи его лба на ладони. С запахом его тела и волос. С его задушенными слезами и дружбой, и выбором – не идейного лидера, не профессора Икс, а немного забавного, но отличного парня Чарльза. Эрик, с которым так уютно спорить до хрипоты, пить вермут, играть в шахматы, случайно касаясь ладони ладонью. Эрик, который вернулся, который почти всесилен, который наконец-то рядом, который никогда бы.. Боже..
Чарльз выдергивает из руки Эрика взмокшую ледяную ладонь, отворачивается к окну и закрывает глаза. По его щекам текут слезы и он до крови кусает губы, готовясь сказать:
- Прости…
А Эрик смеется - обнимает его неподвижные ноги и смеется, как чокнутый. У него в голове дыра размером со Вселенную.
- Чарли, - говорит он, - Чарли. Ты идиот, ты кретин, ты тупица. Если ты еще раз извинишься, я нос тебе разобью. Посмотри на меня, Чарли. – И дождавшись, пока несчастный, смятенный, недоумевающий Ксавье откроет глаза и повернет к нему голову, мягко сжимает его ладони - опять – в своих. И говорит ему:
– Слушай. Чарли. Мне было десять, когда началась война. А сейчас мне тридцать два. Двадцать гребанных лет я был один. А потом появился ты, идиот. Ты первый человек в моей чертовой жизни, у кого хватило силы и наглости заставить меня услышать себя. Заметить себя. Потянуться к себе. Уже за это одно я остался бы с тобой всегда, сколько бы войн и споров ни было между нами. Ты навсегда важнее гребанного мира, который не дал мне ни толики того, что дал ты. А теперь ты извиняешься за то, что я нравлюсь тебе. Что тебе приятна моя близость. За то, что тебе так хочется большего, но не можется и не смелось бы, даже если бы моглось. Чарли…
Ксавье краснеет. Страшно, мучительно, жарко краснеет и зажмуривается, не отворачивая лица, не отнимая рук.
- Я совсем не умею ухаживать. Совершенно. И «строить отношения» тоже. Я не обещаю тебе любви – я не знаю, умею ли любить, - голос Эрика становится тише и бархатнее. - Я не пробовал быть нежным. Но я хорошо трахаюсь. Правда. И не вздумай считать, что это такая жалость или подачка, или плата за право остаться рядом. Свои права я беру себе сам, жалость мне отбили еще в детстве, а трахаться с тобой будет здорово. Именно потому, что мне с тобой хорошо и без секса. Если ты будешь хорошим мальчиком и поправишься…
Эрик осторожно поднимается на колени, наклоняется вперед и бережно целует Ксавье в уголок яркого рта.
Тот распахивает глаза, в которых слёзы мешаются с таким огромным счастьем и с такой ядреной благодарностью Эрику, богу и вселенной вообще, что в ней почти тонет терпкая горечь неосуществимости самой-великой-с-этой-секунды-мечты.
- Я не поправлюсь, - сипло говорит он Эрику, уже сам сжимая его горячие пальцы ледяными своими. - Я даже в головы им лазил. Никаких шансов.
- Есть одна идея, чем черт не шутит, - внезапно хмурясь, отзывается Эрик и стирает со щек Чарльза слезы свободной рукой. – Но мне понадобится время. Или твоя помощь.
*
В зале тихо и темно. Вообще-то, ночь. Спят по этажам изморенные дисциплиной дети, спит «команда» Эрика, и Хэнк спит, и вся Америка. Эрик держит Чарльза за руку, пока тот надевает шлем «Церебро», и при помощи дара включает нужные тумблеры на пульте.
- Ее зовут Мария. Раньше звали. Сейчас – понятия не имею, и понятия не имею, настоящее ли это имя.
- Хоть что-нибудь еще?
- Я не знаю, Чарли. Просто попробуй.
- Но она точно мутант? Что у нее за мутация?
Эрик устало дергает плечом:
- Я не знаю. Из очевидного – твоя любимая «очаровательная» - странный цвет глаз. А в остальном… До того, как я встретил тебя, я не думал об этом. Теперь я почти уверен, что она одна из нас… Как ты считаешь, полное отсутствие морали можно считать мутацией?
Чарльз довольно долго молчит, хотя «Церебро» уже деловито гудит, готовый к работе.
- Отсутствие морали?.. Вряд ли.
Эрик хмыкает и садится рядом с креслом Чарльза на пол.
- У ЦРУ не лучшая репутация, но твой Хэнк пахал на них со всем возможным энтузиазмом. Потому что они давали ему работать. И давали все для работы и ради работы.
- Она тоже научный гений?
- Навроде того.
- Ты ее в Аушвице встретил?..
Ладонь Эрика лишь на мгновение сжимается чуть крепче.
- Да. Там была особая зона. Для.. экспериментов. Ты же говорил, что все обо мне знаешь. Этого не досмотрел?.
Чарльз опускает глаза:
- Были мгновения.. когда тебе было совсем плохо.. Ты их почти не помнишь. Мне их почти не видно, и.. Я достаточно малодушен для того, чтобы не соваться туда вообще. Есть вещи, которые я не хочу.. чувствовать. Даже зная, что это не мое прошлое, не мое тело и не моя душа…
Эрик бледнеет так стремительно, будто у него закружилась голова от высоты.
- Я не думал об.. этой стороне твоего дара. Когда я убивал Шоу… - он с силой прикусывает губу и резко меняет тему. – Она еврейка. Она не по своей воле туда пришла. И невелика разница, мыть бараки, пахать на нацистском заводе, выгребать золу из крематория или лечить пациентов «особой зоны».
- Ты сам сказал про отсутствие морали. Я не хотел заставлять тебя оправдывать ее, просто мне показалось странным. И немного.. ну, не по себе искать помощи у человека, который…
- Чарли, - прерывает его Эрик, сжимает успокаивающе бездвижное колено и не вспоминает, что Ксавье этого не почувствует. – Я сказал об отсутствии морали, потому что она с равной самоотверженностью кидалась лечить всех – заключенных, нацистов и меня, «особого» мальчика, потому что эксперименты Шоу не всегда были одинаково.. бережливыми к «ценному» материалу. У нее в голове как будто все люди – просто люди, а их разборки и войны, и вообще все розни мира – это такие мелочи, что ее великий разум не хочет и не может фиксировать. Она в этом своем задвиге куда ближе к тебе, чем к Шоу.
Эрик долго и внимательно смотрит на озадаченного столь странным поворотом мысли Чарльза и осторожно похлопывает по ладони:
- Просто найди ее, ладно? А потом мы посмотрим, что она сможет сказать и сделать.
- А захочет?
- Просто сделай это, идет?
Чарльз тяжело вздыхает и неуверенно улыбается Эрику:
- Подержи меня за руку… Не забоишься?
- Чего?
- Я хочу, чтобы ты.. ну тоже видел все, что вижу я через «Церебро». Думаю, ты узнаешь ее, если я увижу.
- Ты так делал когда-нибудь? С кем-то вдвоем в этот свой..
- Нет. Но не вижу причин не попробовать. Я не причиню тебе вреда. Веришь?...
Эрик усмехается криво и немного безумно:
- Давай проверим. Оба пункта.
Чарльз сплетает его пальцы со своими, хмурится почти болезненно – и Эрик чувствует, как проваливается в сияющую бездну. Он слепо хватается за кресло Чарльза, это немного успокаивает, придавая телу уверенности в том, что падение нереально. Кружится голова и немного мутит, а потом проносятся мимо лица, ощущения и обрывки мыслей.
«Можно немного медленней!?»
«Я пытаюсь! Прости. Мария, Мария..»
Пытается Чарльз или нет, рассмотреть в давящей на мозг и глаза круговерти не выходит ничего. Такое ощущение, что он, Эрик, снова совсем малыш, и кто-то старше и сильнее, куда-то быстро бежит, таща его за собой почти что волоком. Спотыкаться о слишком громкие мысли и чьи-то яркие сны приходится постоянно, и скоро кажется, что мозг пульсирует и болит внутри головы от перенапряжения.
«Чарли, хватит, отпусти меня. Я сдвинусь, слышишь? Чертов псих..»
«Извини. Сейчас. Я стараюсь. Немного.. Мария.. Мария!»
«Эрик?..»
Они «вываливаются» в светлую теплую комнату. Одна стена ее полностью стеклянная и выходит на море: серое и холодное, с редкими макушками шхер. У письменного стола сидит женщина, с молодым лицом, фиолетовыми глазами и волосами цвета «соль с перцем».
- Привет, малыш, - ласково говорит она, и смотрит почему-то не на телепата-Чарльза, который, вообще-то, касается ее разума, а прямо на Эрика. – Ты отлично выглядишь. Я так рада…
*
Хэнку снится очень странный сон. Во сне он все еще похож на человека, в белом халате и в очках, стоит в ярко освещенной палате неизвестной ему больницы. Профессор в кресле у окна, кресло еле слышно гудит сервомоторами, когда Чарльз трогает колеса и еле-еле качает их вперед-назад. Видимо, покачивание кресла успокаивает задумчивого Ксавье, как ребенка успокаивает качающаяся колыбель. У стены стоит Эрик Леншерр, его руки сложены на груди и весь он напоминает профессионального секьюрити при очень, очень важном человеке. Только секьюрити должны защищать, а не калечить, и смотреть на Хэнка так, будто у того две головы, Эрик тоже никогда бы не стал.
- У меня такая методика, - тихо и очень спокойно, как больному ребенку, говорит Хэнку женщина с глазами очень странного цвета. – Вот смотрите. Это снимок позвоночника профессора.. Вот поврежденный участок. К счастью, организму уже не нужно расти, и тело раздробленного позвонка можно заменить искусственным материалом. Я бы предложила биопластик…
- С титановым каркасом и штырями, - кивает Хэнк.
- Да! – ее глаза мягко светятся, и становится понятно, как она рада, что ее понимают столь быстро и полно.
– Очень большой разрыв. Вот смотрите.. – Хэнк ведет по томограмме обратным концом ручки. – Вот отсюда сюда. Это слишком далеко. Начнется спрутинг…
- Что начнется? – резко переспрашивает элемент декора в лице Леншерра и Хэнк подспудно раздражается: хотя бы в его сне можно бы обойтись без раздражающих элементов и без профанов? Он наспал себе такую женщину. С фиолетовыми – да, точно! – глазами. Умную. Нейрофизика, нейрофизиолога. Хирурга, а этот..
- Спру-тинг, - объясняет женщина через плечо терпеливо, почти тепло. – Нервные клетки спинного мозга, как и вообще нервные клетки, в принципе, неплохо регенерируют. Но когда повреждение слишком велико, по сравнению с размерами самих клеток, они как бы.. Ну, теряют друг друга. И растут хаотично, какая куда, вместо того, чтобы дотягиваться друг до дружки и восстанавливать синапсы.. Ну, такие соединения между клетками, где нервный импульс проходит.. Уф, Эрик, в общем, у нас проблема одна – нужно направить клетки. И нужно ускорить их рост. Сильно ускорить, иначе образуется рубцовая ткань, и все… Хорошо, что я не преподаю, - доверительно сообщает она Хэнку, улыбается, отчего в уголках ее глаз разбегаются лучики морщинок, и сразу становится понятно, что она вовсе не так молода, как кажется.
Хэнк улыбается ей в ответ, радуясь, что хотя бы во сне улыбка все еще человеческая, и он не рискует напугать незнакомку оскалом.
Сервомоторы кресла-коляски вдруг затихают, и Ксавье рассеяно гладит короткий ежик отрастающих волос. Они становятся светлее почему-то теперь, когда отрастают. Рыжее, что ли.
- Отрицательная сторона эволюционной мутации, - рассеяно улыбается он куда-то в солнечное утро за окном. - Мутация сделала из головастика человека, но отобрала у него регенеративность пресмыкающихся и амфибий. Ящерицы восстанавливают свой хвост, а жабы – зрение, даже если им перерезать зрительный нерв. Даже у крысы со сломанным позвоночником частично восстанавливается подвижность лап. А мы уже не крысы…
В его голосе светлая печаль. И отчего-то сразу понятно, что печалит профессора не отнятая эволюцией возможность восстановления, а то, что даже эти его любимые мутации ничего задаром не дают. Что-то прекрасное дается, что-то нужное отнимается.
Леншерр отлепляется от стены, садится на пол рядом с креслом Чарльза, бедром блокируя движение колеса, кладет руку ему на колено и заставляет смотреть себе в глаза:
- Мы уже не крысы. Мы уже не люди – ты забыл. Помнишь того мутанта, в баре, что нас послал?..
Чарльз не дает Эрику договорить, прижимает его губы кончиками пальцев. Они смотрят друг на друга и долго молчат, а женщина дергает Хэнка за рукав:
- Мне кажется, у нас не очень много времени. Посмотрите сюда. Я предлагаю вживить искусственное тело позвонка. На места разрывов пересадить шванновские клетки. Возьмем из периферии, согласны? – И дождавшись понимающего кивка, продолжает. – Они сформируют миелиновые оболочки, которые заменят невосстановимые волокна спинного мозга… Эрик, ты прожжешь мне дырку в спине. Провода видел? Тонкие, для микроконтактов? В защитной оболочке? Оболочка – это шванновские клетки. Провод – нерв. Шванновская клетка нерв защищает. Но мы хотим заставить ее еще и помочь нам направить нерв. Ну провод внутрь его родной оболочки, если она уже натянута так, как надо, легче пропихнуть, чем так, голый и тонкий, сквозь месиво других деталей и проводов, правда?
Леншерр молча кивает с пола и неодобрительно смотрит на Хэнка. Зачем, мол, сны такие смотришь – чтобы помолчать в столь важной ситуации?
Хэнк вздыхает и смущенно говорит потрясающей женщине:
- Я думал как-то над одним препаратом.. По сути, просто раствор цикло-АМФ и ролипрама. Это должно усилить рост нервных клеток раз в пять у обычного человека. Про мутанта даже сказать не могу…
- А формулу? Формулу помните? – в глазах коллеги нездоровый фиолетовый блеск, и красный от смущения Хэнк тут же «приснивает» себе блокнот и ручку:
- Конечно. Конечно. Вот. Вот так… - Он быстро-быстро пишет, а она стоит за его плечом и дышит немного взволновано и довольно часто. От нее пахнет формалином и лавандой, и это самый прекрасный запах, какой только можно придумать. Странно, раньше он никогда не чувствовал запахов во сне.
Профессор тревожно ерзает в своем кресле и, едва дописав длинную формулу, Хэнк находит себя стоящим рядом с ним.
- Ты думаешь, это шанс?
- Здесь ничего нельзя обещать, профессор, - виновато пожимает плечами Хэнк. – Теоретически, это все довольно гладко и.. Простите, но я скажу – хуже от этого быть не может. Сам ваш спинной мозг не может себе помочь, сколько бы раз вы ни были мутантом. Вы слышали все, что сказала…
- Мэри. Мэри Бартлетт Бандж, – улыбается ему женщина от стола с рентгеновскими и томографическими снимками. Она держит в руках придуманный Хэнком блокнот и от этого почему-то невероятно приятно. Он улыбается ей в ответ, густо краснеет и с усилием отводит глаза:
- Единственное, вы должны понимать, профессор…
- Что?..
- Это будет титановый имплант.
- Да?..
- Титан – это металл, профессор, - раз уж это сон, то можно красноречиво посмотреть в глаза Эрику Леншерру. Пока тот совсем не слился со стенкой.
- Я знаю, Хэнк. Спасибо, - почти нежно отзывается Ксавье и мягко пожимает Хэнку руку.
В следующую секунду Зверь просыпается в своей комнате, за окнами давно полдень, но в доме очень тихо. Болит голова, потому что над штатом висит совершенно аномальная жара.
На первом этаже, где теперь комната Ксавье, распахнуты узкие окна, но задернуты шторы, и дверь заперта. Хэнк пробует открыть ее насильно, но получает в лоб канцелярской скрепкой. Очень красноречиво.
*
Эрик лежит поверх одеяла, совсем рядом с Чарльзом. Потому что укутанный другим концом одеяла Чарльз так и не отпустил его руку после того, как они вернулись в спальню из зала «Церебро» и Эрик осторожно уложил его в постель. Они молчат. Оба. И физически и ментально. И Леншерр отдал бы немало за то, чтобы понимать, о чем думает сейчас друг. Ведь это надежда. Самая настоящая, пусть и никаких гарантий. А надежда после отчаяния бывает пострашнее иного обещания новой беды. Тут Эрик не может помочь. Вернее – может. Быть рядом. Чем бы все ни закончилось. Растолковать, что даже если не получится, все равно будет здорово выжать судьбу до конца. Все шансы. Сто из ста. Но это не раньше, чем Чарльз сам потянется к нему и попросит – убедить себя, успокоить себя, пообещать… А пока.. пока он может только одно. Зато некуда точнее. Эрик берет руку Чарльза, стиснутую на своем запястье, и прижимает к своему лбу.
- Нет, Эрик, - тихо отзывается Чарльз.
- Да.
- Нет.
- Почему? Почему - нет?..
- Мне не нужно лезть в твою голову, чтобы верить тебе. Странно, что ты не понимаешь. Вера – это не знание, это… другое.
- Глупо. Зачем полагаться на веру, если можно узнать точно. Чарльз, ты сомневаешься во мне? Сомневаешься, что я никогда не воспользуюсь этим? Не… сломаю тебе спину еще раз?
- Я не сомневаюсь, друг мой. – Ксавье наконец-то смотрит ему в глаза. И слабо, но светло улыбается сухими яркими губами. - Тебе никогда не приходило в голову, что слово «доверие» происходит от «вера», а не от «знание». Я не хочу знать, что ты сделаешь, а что нет. Я не механизм и ты тоже. Не зная, как ты поступишь завтра или через двадцать лет, я хочу доверять тебе. Верить, что ты не причинишь мне зла умышленно.
- И ты веришь?
- Верю.
У Чарльза серьезные усталые глаза, и голос твердый, будто на этом одном гордом и отчаянном «Верю!» держится целый его мир. У Эрика что-то холодеет под ребрами в тот миг, когда он понимает: не «будто». На самом деле. Глупый доверчивый Чарльз. Самый лучший на свете Чарльз.
Эрик осторожно встает с кровати, идет к своему дивану и достает из-за него порядком запылившуюся сумку. Полы в этой комнате он моет только сам, но не настолько хорошо, чтобы и за мебелью тоже. Молния тихо взвизгивает, и вслед ей тихо ахает Чарльз. Эрик достает из сумки тускло мерцающий в свете занавешенных окон шлем, и видит ужас в глазах Ксавье. И понимает, что прав. Правее некуда.
Он садится у кровати на пол, рядом с Чарльзом, и смотрит другу в глаза. Чарльз ничего не говорит и ни о чем не спрашивает, только дрожат ресницы и губы дрожат. И тогда Эрик заставляет шлем повиснуть между ними в воздухе. И сминает его легким мановением пальцев. В лепешку. В бесформенный комок. Ломая уникальные отражающие дуги, изолирующие зеркала и стальную сетку, нанесенную собственноручно, чтобы не маяться больше никогда, как пришлось тогда с Шоу. Ну, вот и пригодилась. Маленькая, с кофейное блюдце, бесформенная лепешка падает на дорогущий ковер, и Эрик чувствует не потерю, не неуверенность – а невероятной силы облегчение. А Чарли плачет. Не сдерживаясь и не скрываясь – плачет. По щекам текут слезы, попадают на узкие губы, и во рту у него, должно быть, солоно. Эрик гладит его по щеке и смотрит глаза в глаза, не отрываясь.
- Я остаюсь. Получится у нас или нет. Я остаюсь, потому что так хочу. Не плачь.
Чарльз коротко зажмуривается, качает головой и мысленно просит воды. Он долго пьет, и зубы стучат о край стакана, как будто это не просто слезы, а старая, долгая истерика выкатилась наружу.
- Ну что с тобой? Скажи. Я ненавижу не понимать, Чарли.
- Сейчас. Сейчас, ты только.. прости меня за то, что я расскажу это, ладно?
- Ты опять?..
- Нет, послушай. Я знаю, ты обижался за то, что я не сказал тебе правду сразу. О ногах, обо всем.. Ты прав. Но на самом деле, я звал тебя. Много раз. Каждый день, почти постоянно. Первый месяц, как очнулся в госпитале и понял, что больше не слышу ног. Мне было ужасно больно. Страшно. Тошно. Я в жизни не испытывал такого иступленного отчаянья. Ты был мне нужен. Я хотел тебя проклинать. Ненавидеть тебя. Обвинить во всем прямо в лицо. Хотел - но мечтал уткнуться в твое плечо и поплакать. С тобой бы я смог плакать. Ни с кем из них… А с тобой я бы все смог. Все отчаянье свое выплакать. И снова найти себе смысл жить. Ты был так мне нужен. Но тебя не было. Этот чертов шлем, Эрик… Шоу был бы счастлив, наверное, узнать, как страшно он мне отомстил за свою смерть. И я.. постепенно я перестал тебя ждать. Занялся детьми, Мойрой, тренировками.. Так много нужно сил, если властен только над половиной себя! Боже, штаны натащить – подвиг, до туалета добраться – геройство. Как мне было плохо, Эрик. А потом.. я пережил и это. Как будто умер. Побрил голову, потому что зачем красота калеке, а для работы полезно, забрался в перестроенный этот «Церебро» и сутками там висел. А потом вдруг увидел тебя…
- Хватит.. Все, перестань. Чарли… - Ему бы теплого молока и виски в него рюмку. Ему бы теплую ванну, массаж, обнимающие руки и спать пару суток, вот что. И Эрик может сделать это все, но делает только одно – ложится рядом и обнимает, притягивает к себе со всей осторожностью, нежностью и силой, которую в себе находит. – Хватит, Чарли. Все прошло. Все пройдет, слышишь?..
И, медленно, Чарльз затихает в его руках, как наплакавшийся ребенок.
- Завтра летим к Мэри в Канаду, я закажу билеты. Да?
- Да, конечно, - спокойно отзывается Чарльз и шмыгает носом.
- А сейчас постарайся поспать, хорошо?
- Да, конечно. А ты не уходи, хорошо?
- Хорошо. Даже не встану. Даже окна закрывать не буду. Спи.
Чарльз долго сопит и уютно возится, устраиваясь у него на плече. И это приятно, как будто в его мире именно этого всегда и не хватало.
- А хочешь, я покажу тебе Париж, каким ты его никогда не видел? – тихо и ласково спрашивает Чарльз и трется носом о скулу Эрика.
- Хочу, - отвечает он, улыбаясь. – Покажи.
И думает, что надо поднять Чарльза на ноги. И если Мэри с помощью Хэнка все же совершит чудо, Эрик подарит ему этот чертов Париж. И Лиссабон, и Дублин, и весь чертов мир в придачу.
Наутро Хэнк пытается вломиться в двери спальни – ну еще бы, он же не идиот думать, что такие сны снятся просто так. Эрик не против объяснить ему вежливо, что к чему, но Чарльз все еще сладко спит, свернувшись у него подмышкой.
*
«Доброе утро».
Это доброе утро догоняет его ранним вечером следующего после возвращения в поместье дня, на пороге столовой. Детишки сидят смирно, смотрят в свои тарелки. У кого-то рядом с тарелкой книги, учебники – на это Эрик не ругается никогда, а они и рады пользоваться. Эрик делает шаг в комнату и спотыкается, будто налетев на стену. И, наверное, сильно меняется в лице, потому что этот вечер – самое доброе утро из всех, какие были в его жизни. Ментальный голос Чарльза звучит слабо и сонно, но умиротворенно.
«Эрик?»
- Привет, - отвечает Эрик, от волнения забыв, что вслух можно и не произносить. Детишки смотрят на него удивленно, не словам изумившись, а тону, беззащитной и искренней радости в голосе, какую никогда не заподозрить в железном Эрике. Но никто не хихикает, лица медленно озаряются пониманием – и улыбками, которые мгновенно прячутся в страницах книг и в тарелках.
Эрик смущается и от этого злится, быстро выходит прочь, но уже успевает встревожить Чарльза - он же все чувствует, даже так далеко. И преодолевая наркозный сон, тревожно спрашивает: «Что?». «Все в порядке, разговариваю с собой», - усмехается в ответ Эрик, и сразу задает самый главный вопрос: «Как ты»? Он так тревожится и надеется разом услышать ответ, что даже не различает, как Алекс тихо фыркает в чашку бульона:
- Тили-тили-тесто.. – и тут же получает подзатыльник от Шона, тумак от Ангел и возмущенный вопль от Рейвен:
- Дурак! Не смешно!
«Что там такое творится?»
«Дети резвятся. Чарли? Почему не отвечаешь – как ты?»
«В порядке, пожалуй», - отвечает, немного помедлив, Чарльз, - «Только очень просыпаться не хочется. Но милый юноша в форме медбрата очень настаивает».
«Чарли!» - Эрик пытается сдержать облегчение и смех, но справляется плохо. – «Если ты ему сейчас загнешь про прелестную мутацию, я буду долго извиняться перед Марией, но ей придется искать нового сотрудника!»
«Оу. Это ревность? Мы как будто настоящая пара?»
«Это флирт. Ты ничего не смыслишь в отношениях. И мне не нравится твое «как будто». Что Мария говорит про спину?».
«Время покажет. Теперь нужно только время… О, меня тут поят морсом. И носят на руках. Знаешь, Эрик», - и в последней мысли не понятно, чего больше – горечи или нежности, - «знаешь, мне не нравится, когда меня на руках кто-то носит, если это не ты».
«Я завтра прилечу!»
«Нет. Не обижайся, но кто позаботится о детях. Надо было стереть Мойре память, что ли.. До чего ты меня доводишь – мне бы раньше в голову не пришло, и рука бы не поднялась, а теперь жалею, что не сделал раньше.. ЦРУ знает о нашем убежище. И это опасно. Дети…»
«Я понял. Я справлюсь. Я же обещал».
Это самый длинный месяц в жизни Эрика Леншерра. Но раньше Мария наотрез отказывается возвращать ему Чарльза. Ругается, насмешничает и взывает к здравому смыслу: это новая методика, Эрик. Чарльз – мутант, его тело ведет себя особенным образом. Ему нужны инъекции стимуляторов. Люмбальные пункции. Терапия для приживления искусственного позвонка. Кто будет все это делать? Ты?
Эрик понимает, что да, Чарльзу нужно быть в больнице. В надежных руках. Но не может найти себе места. Он вкладывает в «Школу Ксавье» и в «детишек» все, что может, до последней капли сил. Это помогает пережить еще день – и еще один. Эрик Леншерр отчаянно враждует с календарем, у которого слишком медленно облетают листки. Это заговор. Всемирный заговор против Эрика, конечно. Эрик смешит Чарльза своими жалобами на заговор стрелок часов, движения солнца по небосклону и очень длинных ночей. Чарльз жалуется, что смеяться больно, и Мария очень ругается, особенно если Эрик думает что-то такое неистовое и нелепое во время какой-нибудь очень важной процедуры.
Чарльз с ним каждую свободную минутку.
И это помогает Эрику не чувствовать себя брошенной на вокзале собакой.
Они много разговаривают. Наверное, больше, чем за все предыдущее время, даже до Карибов. Потому что Эрик теперь не боится присутствия Чарльза в своем разуме. Напротив – он скучает по этому чувству так, будто остается голым или без одной руки. Он признается в этом Ксавье и неловко, с ноткой отчаянья, шутит, что телепат – это такой наркотик. Но Чарльз не смеется в ответ, вместо веселья Эрика накрывает волной нежности и сожаления. «Это просто любовь», - говорит ему Чарльз. – «Самая обычная любовь одного человека к другому. Это нормально, друг мой. Скучать, волноваться, зависеть от благополучия и от настроения любимого человека. Это нормально».
Эрик долго молчит, трет глаза и откладывает ручку. Заполнение счетных книг на сегодня окончено. «Ты пытаешься мне сказать, что я люблю тебя?»
Чарльз тоже долго молчит, и на мгновение Эрик видит его глазами серые шхеры Канадского арктического архипелага за стеклянной стеной палаты. «Я пытаюсь спросить, сможешь ли ты с этим жить». Снова очередь Эрика молчать, а потом – улыбаться устало: «Боюсь, мне уже не из чего выбирать. Друг мой. Я могу жить с этим. А могу без. Могу – но не хочу». «Я так тебя люблю..» - говорит ему Чарльз и быстро разрывает контакт, но Эрик все равно успевает увидеть, как канадские шхеры мутнеют и расплываются от кое-чьих слез. «Плакса», - нежно думает Эрик уже в пустоту, и выкидывает счетную книгу в дальнее кресло. Стремление написать там вместо цифр mon amour в завитушках и вензельках явно принадлежит не ему, что дает еще один повод обдумать вечную тему, как жить с телепатом и не ебануться.
*
Их связь за этот месяц обретает странное свойство. Чарльз тоже думает об этом, удивляясь и озадачиваясь. Большую часть дня Эрику не до болтовни. Он «присматривает» за излишне активной в последние дни Мойрой, «пасет» детишек и решает целую уйму элементарных бытовых проблем, которые и за проблемы-то не держал никогда, пока был один. А в приложении к целой толпе сопливых мутантов, к огромному дому и земле, к сложному хозяйству, да еще и без Чарльза, вся «ерунда» обретает порой очертания колоссальные. И выматывает Леншерра покрепче тренировок с несчастной антенной. В такие моменты Чарльз, даже если свободен, скучает и хотел бы поболтать, старается ему не мешать. Но бывает по-разному. Бывает, он смотрит на шахматную доску, добытую заботливой Марией, расставляет фигуры, тщательно готовя к обязательной вечерней партии через полконтинента, растерянно размышляет о странной связи телепатического дара и эмоций, привязанностей и чувств – иначе как бы он слышал и чувствовал Эрика, без всякого «Церебро» на таком чудовищном расстоянии? И слышит в голове «Е2 - Е4». От неожиданности роняет пешку и хохочет: «Эй! Это я тут телепат!». «Ну я же не виноват, что ты всегда ко мне тянешься, cher ami» - Эрик нежно иронизирует над его французскими корнями, над его глупой и отчаянной влюбленностью, но никогда не насмешничает и не раздражается. «Я привык быть эгоистом, Чарли. Я хочу, чтобы ты думал обо мне, ждал меня, нуждался во мне. Ничего романтического, хамство и меркантильность». «Люблю эгоистичных хамов», - тихо смеется в ответ Чарльз. – «Особенно одного». Эрик фыркает и отвлекается, потому что Шон и Алекс испытывают нечто под названием «летучая светомузыка», и Леншерр едва успевает отловить обоих летунов в падении и мягко опустить на землю, пользуясь даром и магнитным полем Земли. Потом Эрик очень сильно и прочувствованно орет на обоих, Чарльз чувствует в этих воплях невероятной силы испуг – великий Магнито не знал, что умеет вытворять и такие фокусы, – и немыслимое облегчение от того, что оба остолопа целы. Это так мило и так смешно, что Чарльз закрывает свой разум ото всех. Потому что жутко хочется бросить все: пункции, терапию и надзор, - и срочно оказаться дома. Дома… Дома. От этого чувства накатывает густая и горькая тоска, и до самой ночи он не решается прикасаться к разуму Эрика. Ему и так хватит проблем.
*
«Чарли? Спишь?» - мысли Эрика звучат тревожно, он пытается с этим справиться, но получается, кажется, не очень. Он странно себя чувствует: Чарльз мучительно хочет домой, его поедом ест тоска, но вернуться ему теперь – спустя три недели из обещанных Марией четырех, - запрещает уже даже сам Эрик. И очень этим мучается почему-то.
Чарльз медлит совсем немного, будто переводит дыхание, и отвечает:
«Нет».
«Тебе удобно?»
«Да».
«Больно?..»
«Нет».
«А не спишь чего?»
«Не знаю. Не спится. Эрик?»
«А?»
«Расскажи мне сказку. Только добрую, и с хорошим концом.»
Эрик улыбается и вдохновенно вдыхает воздух, чтобы выпустить его сквозь сжатые зубы. Он не помнит хороших сказок.
Мама, конечно, рассказывала что-то. Наверняка. Но без помощи Чарльза как добраться до этой памяти?.. Эрик не может сам. Не хочет сам продираться туда, преодолевая океанские толщи грязи, боли, страха и мучений. Он больше не один. Теперь он больше не должен справляться со всем этим сам. Можно взять Чарльза за руку, и справляться так, ощущая тепло его ладони в своей. Чарльз может даже не помогать, не применять своих талантов. Просто быть рядом, и..
Но Чарльз далеко. И это ему сейчас нужна рука Эрика. Поддержка нужна, утешение – и любовь. Да. Эрик привыкает к новому слову так старательно и многотрудно, как прилежный школяр осваивает трудную науку. Трудную – и самую важную в жизни.
Эрик снова вздыхает, сосредотачивается, ловя внутри себя уверенность и умиротворенность, которыми так нужно поделиться сейчас с Чарльзом, – и начинает рассказывать сказку. Прямо из головы, сочиняя на ходу, сбиваясь и ловко выкручиваясь из собственных же запуток:
- Жил был на свете один мальчик. Это был очень хороший мальчик. И он очень любил считать облака…
Чарльз молчит, но его улыбка сквозь тысячи километров чувствуется так же ясно, как если бы он улыбался, прижавшись губами к эрикову плечу. А потом касание его разума становится легче и тише, гаснет плавно и мирно по мере того, как он засыпает, и Эрик обрывает рассказ о прекрасном облачном королевстве, и сам улыбается в никуда, заложив руки за голову. У него внутри столько покоя, что можно остановить еще не одну мировую войну. И странным образом, это самое лучшее ощущение за черт знает сколько лет.
*
Это происходит не сразу. Хотя вообще-то, для такой сложной вещи это происходит слишком вдруг. Эрик летит за Чарльзом в Канаду, привозит его домой, и поместье затихает в тревожном и неизвестно сколь долгом ожидании.
Эрик бросает практически все, что взвалил на себя за последние два месяца. Хозяйство полностью переходит к Рейвен, за учебой ревностно приглядывает Хэнк, а на тренировках «детишки» вкалывают до умопомрачения и только через пару дней понимают, что это они сами. Никто не заставляет и не присматривает. Понимают – но выкладываться не перестают.
Эрик живет по затертой бумажке, которую с собой ему дала Мэри Бандж. Эрик живет Чарльзом. Какие-то уколы, бесконечные разминки, массажи, пассивная гимнастика, особое питание, которое еще попробуй впихни в недовольного гиперопекой Чарльза. Прогулки, беседы, шахматы. Чарльзу нельзя алкоголь, и Эрик даже не прикасается больше к вермуту тоже. Он несколько раз за ночь просыпается, чтобы проверить, не жарко ли в комнате и не холодно ли. Нормально ли лежится Чарльзу, потому что самое главное, что Мэри им обоим в голову вбила – беречься, работать и ждать. Ждать. Это сложнее всего. И лежа по ночам в тишине спящего дома, Эрик понимает, что до этих дней не умел еще одной невероятно важной вещи – надеяться. Просто слепо и беспочвенно надеяться, что все будет хорошо. Непременно будет.
И будто в насмешку над его неверием, судьба медлит еще полтора месяца. Шесть долгих тревожных недель.
*
Эрик спит на своем диванчике, приобняв подушку. Сквозь сладкий, вязкий сон, он слышит, что птицы в саду уже вовсю орут. Что где-то далеко проехала машина, что утренний ветер своим особенным образом гладит занавеску на открытом окне. Он знает, что скоро вставать, но он так устал за прошедшие месяцы, что свидетель Бог, необходимость проснуться вызывает почти физическую боль, и поэтому он хватает эти минуты утреннего сна, как когда-то давно ел после концлагеря –еще и еще чуть-чуть, и немного еще, и самую малость, пока не отнимут, пока не закончится..
А потом к нему на диван осторожно кто-то садится, и Эрика подкидывает на полметра над «походной» постелью, потому что чужие шаги он слышит всегда, и реагирует на них всегда, и проснулся бы мгновенно – всегда, но не было чужих шагов…
Тихий смешок настигает обморочно моргающего и ловящего одеяло одновременно Эрика врасплох. Потому что этот смешок может быть только Чарльза. И да-да, Чарльз неловко сидит на краю дивана и смотрит на него такими счастливыми глазами, будто у него новая мутация открылась – проецировать солнце через зрачок.
- Ты не сделаешь мне кофе? – говорит он свою обычную утреннюю фразу, и в ней одной больше нежности и счастья, чем во всей мировой лирике.
Эрик окидывает взглядом комнату: коляска привычно стоит у кровати,- меряет глазами расстояние от постели Чарльза до своего дивана: восемь шагов! Не меньше! Восемь!
Опускает глаза на неловко поджатые колени Чарльза, обтянутые трогательными пижамными штанами в полоску… И тихо, страшно ругается, забывая одеяло и то, что он спит в одних плавках, подскакивает и хватает Чарльза на руки, и это ловко получается, так ловко и ладно, как надо, а не как все прошлые разы. Бедра Чарльза напрягаются, и он по-женски перекрещивает стопы, но Эрик уже опускает его на постель – так бережно, будто тот из тончайшего хрусталя или льда. Впрочем, кто сказал, что «будто». Эрик вспоминает «сон» с Мэри и Хэнком, зубодробительную лекцию про все эти аксоны и нейроны, и в его голове мгновенно рисуется тоненький, как росток пшеницы, проводок. Это нерв. Он один, он ужасно напряжен, потому что срастил собой спинной мозг Чарльза, потому что держит на себе всю вину Эрика, всю надежду Эрика, Чарльза, детей наверху и целого мира в придачу. И этот волосок, на котором висит мир, как его страшно.. Ну страшно его! – тронуть, повредить, сдвинуть, перетянуть, вдруг лопнет, вдруг не выдержит, вдруг.. Боже.
У Эрика так трясутся руки, что телефонная трубка дважды выпадает из пальцев, но, к счастью, хотя бы номер Марии он помнит наизусть.
- М-мээри, - выдавливает он, чем напоминает сияющему Чарльзу барашка и вызывает сдавленный подушкой смех. – Мэри, это Эрик! Чарльз.. А, ты знаешь.. Окей..
- Я связался с ней, как только проснулся, - улыбается ему Чарльз из всех подушек и одеял. Улыбается, и осторожно подтягивает ноги к груди, сворачиваясь клубком. – Она прилетит через три часа. Только не говори ей, что я вставал, ладно?
И перебивает счастливый, перепуганный и сердитый разом взгляд Эрика наинадежнейшим методом:
- А ты не принесешь мне кофе? Пожалуйста. И сахар. Один. И тост. Я есть хочу. И у меня зудят ноги ужасно. Ты же разомнешь? А то мне нельзя наклоняться, да? Правда?
Это правда, поэтому наклоняется Эрик. И со всей жадностью, со всей страстью и жаром целует его в губы. С его щек падают тяжелые капельки слез прямо на лицо Чарльзу. И когда Эрик заставляет себя оторваться от губ Ксавье, уже нельзя понять, его ли это слезы, или Чарльз плакал и сам.
- Кофе и один сахар. И тост. Я умоляю тебя. Не двигайся. Всего три часа. Пожалуйста.
Чарльз кивает и прячет лицо в подушки. От него волной исходит явно неконтролируемое смятение. И счастье. И трепетный страх человека, столкнувшегося с огромным и нежданным чудом лицом к лицу. И раньше, чем Чарльз успевает совладать с собой и закрыться, Эрик вдруг понимает, что огромное чудо Чарльза – не ноги. Не совсем ноги. Не только ноги, ну ладно, ноги, но они не главное, как неглавное они, к примеру, в радости бежать по мокрой траве.
Эрик пугается этой мысли и сбегает от нее на кухню. Чарльз ждет кофе, тост и сахар. Цель проста и едина на ближайшие три часа.
*
Мария прилетает не через три часа, а через четыре – в Йеллоунайфе туман, будь он трижды проклят. Но она прилетает, входит в особняк, озирается удивленно и радостно улыбается Хэнку, огромному и синему:
- Приятно снова видеть Вас, коллега.
Хэнк покраснел бы, если бы мог, и вспомнил бы, что выглядит монстром, но куда там. Доктор Бандж хватает его за локоть и тянет за собой:
- Вы видели профессора? Что скажете? Это ведь феноменально, наш с Вами метод… Через несколько лет его можно будет опубликовать и принести обычным людям, это просто потрясающе, да?..
- Да меня не пускают туда даже, - слабо оправдывается Хэнк, которого Эрик, действительно, не пускает к профессору сегодня. И никого не пускает, кроме Мэри. И, собственно, только с ее появлением в поместье начинается истеричная суета: что случилось? Профессор? Встал? Как?! Как?! Да это же.. Да это же!!
Рейвен ревет на плече у обалдевшего от такой наглости Азазеля. Хэнк топчется в коридоре, остальные сидят в столовой и смотрят друг на друга так, будто человек вдруг полетел в космос, как тот русский спутник пять лет назад. И здорово – и невероятно. Хотя что может быть невероятнее них самих.
- Как давно появились ощущения, Чарльз? – деловито спрашивает Мэри, покалывая ноги Чарльза сверху до низу специальной иголочкой и искренне наслаждаясь каждым тихим «ай!».
- Около недели, - тихо отвечает Ксавье, но смотрит не на Мэри, а за ее плечо, туда, где медленно меняется в лице Эрик Леншерр. – Очень медленно, сначала просто больно, потом ощущения на коже, а потом вот… И…
- Прости, - говорит он уже Эрику, кусая яркие губы. – Прости меня, Эрик. Я струсил. Правда, струсил. Прости.
Скулы Леншерра вспыхивают так, как будто ему влепили пощечину, он разворачивается и выходит из комнаты, напугав одним взглядом топчущегося под дверью Хэнка.
Чарльз нервно и благодарно улыбается Мэри и прижимает пальцы к виску, кидаясь вслед за Эриком хотя бы мысленно:
«Ты же сам просил меня перестать быть святым… Я испугался, я страшно боялся надеяться».
«Ты опять. Опять! За что? Я не.. я же… Да, я заслужил, но… Черт. Проклятие. Чарльз…»
- Не отвлекайся, пожалуйста, - мягко просит Мэри, одергивая перепуганного Ксавье. – Значит так. Я оставлю список лекарств. И попрошу Хэнка присматривать, ладно? Это для стимуляции и укрепления мышц. Вы с Эриком молодцы, но пассивной гимнастики мало, тебе еще довольно долго будет тяжело справляться с ногами… ну и с прочим. И, конечно, надо беречься, очень сильно. Я все распишу подробно, не волнуйся. Хэнк, можно твой прекрасный блокнот наяву увидеть?...
Чарльз старается не краснеть и слушать ее внимательно. И оставляет Эрика в покое. Пока что.
*
- Эрик?..
Тревожный сон лопается легко, как мыльный пузырь на воде. Эрик открывает глаза и пару мгновений созерцает лунную ночь за окном. Потом все же переворачивается на спину и оглядывается.
Чарльз стоит на пороге его комнаты, обнимая подушку одной рукой и осторожно придерживая дверь другой. Его ноги слегка дрожат от непривычного напряжения – комната Эрика метрах в, без шуток, двадцати от его собственной! – и вся фигура кажется такой несчастной, такой съеженной.. Эрик заставляет себя не подскакивать. Хотя первое движение именно что – вскочить, немедленно заставить лечь и потом долго орать от того, что Чарльз идиот и рискует спиной из-за какой-то хрени.
- Ты чего? – спрашивает он Чарльза ровным голосом, потом вздыхает и отодвигается вместе с подушкой и одеялом на край постели, освобождая ровно половину. – Иди сюда.
- Я не могу один, - жалобно говорит ему Чарльз, осторожно, как по льду, подходя к кровати и со зримым облегчением садясь на край.
Эрик молча отбирает у него подушку, устраивает в изголовье, поднимает осторожно ноги Чарльза на постель, заставляя лечь, укутывает своим одеялом.
- Я побоялся тащить свое одеяло, вдруг наступлю и запнусь, - виновато бормочет Чарльз и ловит его за руку. – Эрик. Пожалуйста. Мне жаль, что я не сказал. Пойми. Мне было очень страшно обмануться. Страшнее только обмануть еще и тебя. Что если бы ничего не вышло? Я больше всего на свете не хочу больше причинять тебе боль. Но.. но в итоге вот – все равно причинил. Не так, так эдак. Мне жаль. Пожалуйста.
Эрик смотрит в лунных сумерках комнаты на его темные узкие губы, на блестящие глаза и пятна румянца на скулах. Он слышит, как колотится у Чарльза сердце – аж отдается пульсацией в кончиках пальцев, которыми Ксавье сжимает его запястье. Он осторожно высвобождает руку и идет к шкафу – там есть еще одно одеяло, тонкое, летнее, но тащиться сейчас через полдома за одеялом Чарльза он не хочет. Ложится на «свою» половину собственной кровати, вытягивается на спине, ощущая виноватый и нежный взгляд Чарльза как прикосновение. Долго молчит. Он хочет сказать Чарльзу, как рад на самом деле. Как обижен не за недоверие даже – он не привык к доверию – а за то, что тот отнял у него эти невероятные мгновения радости каждого нового маленького чуда-предвестника чуда большого. Как можно было бы радоваться вместе настоящей, не фантомной «чесотке» в левом колене. И долгой судороге внезапно «очнувшейся» стопы. И холодному сквозняку, заморозившему за ночь пятку, высунутую из-под особившегося одеяла. Как можно было бы, не веря себе, видеть первое движение пальцев: а еще, еще двинь? А стопу вытянуть можешь?.. Каждый день из долгих трех месяцев Чарльз боялся его обнадежить, а Эрик учил себя жить с осознанием того, что и эту ошибку уже не исправить, и за счастье быть рядом с Чарльзом заплачено слишком дорого. Эрик хочет сказать Чарльзу – у тебя очень жестокое милосердие, друг мой. Но молчит. Потому что Чарльз осторожно тянется и сжимает его ладонь горячими сухими пальцами. И гладит большим пальцем запястье.
- Я не хочу быть больше один. Я не могу быть больше один, - вдруг тихо и четко произносит Чарльз то, что бьется у Эрика в мозгу каждый раз, когда ему кажется, что Чарльзу он больше/как и раньше/если честно/никогда не нужен.
И Эрик медленно поворачивает голову, смотрит в растерянные и отчаянные глаза Ксавье и сжимает его горячие пальцы в ответ.
- Ты мог просто позвать. Не рисковать спиной по дури.
- Я испугался. Вдруг ты не отзовешься и не придешь.
В этом такая беззащитность, такая уязвимость и открытость разом – высмей меня, обзови тряпкой, что хочешь сделай, но пойми… И Эрик не выдерживает, переворачивается на бок лицом к Чарльзу, гладит по щеке и бережно целует темные ресницы:
- Я всегда приду. Всегда. Запомни.
И тогда Чарльз улыбается. Почти безумно и почти жалобно. И губы у него дрожат так, как будто он сейчас заплачет. И Эрик целует эти губы – очень целомудренно, позволив себе только коротко провести по ним языком.
- Спи, - говорит он, вдыхая запах тела Ксавье - мыло, шампунь, толика пота и бесконечные лекарства и мази. – Спи немедленно. Ты завтра встаешь в семь, со всеми. И я тебе не завидую.
Чарльз коротко, хрипло смеется в ответ и доверчиво прижимается к его плечу, когда Эрик ложится обратно на свою подушку.
- Хочешь лиссабонского кофе? – тихо спрашивает он и почти невесомо касается губами плеча.
- Хочу спать... И чтобы ты завтра был пай-мальчик.
До самого будильника ему снится море. Просто – море. И теплое касание тела Чарльза к своему боку.
*
В один из дней Эрик, досрочно утерзавший Чарльза до седьмого пота и даже до жалобных просьб на сегодня закончить, приводит его – прямо за руку, да – к площадке, где ученики весело, с гиканьем и шутками, играют в волейбол. Баскетбол им противопоказан, как быстро выяснил Эрик, потому что Ангел и, как ни странно, Риптайд, в силовых приемах – это просто жалко, а в силовых приемах с Рейвен и Хэнком жалко уже всех остальных. Поэтому – волейбол. Эрик усаживает Чарльза на брошенную на траву куртку и вливается в игру с полужеста, будто там и был с начала – то за одну команду, то за другую, и это тоже правильно, потому что он за всех за них разом, и ни за кого конкретно. Кроме Чарльза, но это уже позже, когда детишки начинают пятую, решительную, партию, и Эрик предоставляет их самим себе, чтобы никто потом даже не подумал сказать: а вот вы выиграли не потому что сами, а потому что Эрик… Он плюхается на траву рядом с Чарльзом, улыбается ему, раскрасневшийся и чем-то жутко довольный, через плечо, и снова возвращает внимание к игре: при равном по партиям счете страсти кипят нешуточные. Одергивает, подбадривает, смеется. И Чарльз не сдерживается, кладет руку ему на плечо, а на руку – подбородок. К такому Эрику все время хочется прикасаться. Почти навязчиво. От него свежей волной исходит простая и крепкая радость жизни. Густо замешанная на долгой, давней усталости, как радость от долгой пробежки бывает замешана на почти болезненной усталости мышц. Поэтому Чарльз, немного помедлив и аккуратно прислушавшись к ощущениям Эрика, тянет его за плечо назад, заставляет вытянуться на траве, устроив голову у себя на коленях. Леншерр не возражает. Только комментарии и окрики его становятся реже и тише, пока, наконец, отвлекшийся на очередной аут в игре Чарльз не замечает, что Эрик спит. Тихо и очень крепко спит у него на коленях. Это не удивительно. С тем, что месяц Чарльз провел в больнице, и школа целиком лежала на Эрике. С тем, как он выкладывался в заботе о Чарльзе до того, как спина исцелилась. И после. Последние месяцы Эрик выкладывался не на сто, а на двести процентов, впрочем.. когда было по-другому?..
Чарльз с непонятной ему самому, но невероятно теплой нежностью вглядывается в лицо спящего друга, и не сразу замечает, что шум на площадке затих, и раздаются только умиленное сопение, смешки и перешептывания:
- Опа. Железный Эрик у ног профессора.
- Как мило.
- Ага, такой славный, когда спит.
- Оба славные вместе. Это так ми-и-ило…
Он вскидывает голову, оглядывает столпившихся у сетки детишек и мгновенно ужасно смущается. И не придумывает ничего лучше, чем ментально зашипеть: «Тише! Вон бы вы пошли все вместе. Вечно жалуетесь, что устаете – идите халявьте, пока не видит никто».
- Уууу, профессор! Тренировки еще полтора часа! Вы толкаете нас на прогулы? – это Алекс, конечно.
- Иди уже, остряк, а то Эрик проснется. Или проф передумает. Или… - а это Ангел.
«Проваливайте!»
Чарльз из последних сил старается не краснеть. Выходит плохо. Эрику снится утро в полупустом особняке и кофе, разделенный с Чарльзом напополам. И яркие губы Чарльза над ободком кружки. И как они улыбаются, чуть расходясь, и от этого совсем тяжело держать себя в руках со стольких сторон сразу.
Вслед беззлобной команде к молодежи долетает смущение и досада и даже у насмешника-Алекса не хватает беспардонности продолжать подначки. Почти.
- Простите, профессор Леншерр-Ксавье. Мы уже удалились.
Алекс зарабатывает тумак от Шона, но что толку, Чарльз Ксавье уже густо краснеет, но мужественно молчит и мысли свои затыкает тоже, потому что не хватало еще, чтобы Эрик услышал, проснется же, и вообще…
Эрик тихо вздыхает во сне и улыбается чему-то. Чарльз впутывает пальцы в его волосы и нежно ерошит: спи, спи…
На Эрика так хорошо смотреть, пока он спит. У него такое красивое лицо, умиротворенное, с легкими тенями синяков под глазами, с морщинками в уголках глаз и губ. Дети уходят, и кто теперь помешает Чарльзу осторожно гладить это любимое лицо, прослеживая кончиками пальцев и старые, и новые линии, оставленные трудной и страшноватой жизнью, как шрамы оставляют старые раны. Чарльз думает, что мутация – это здорово. Борьба за будущее и за людей – тоже весьма. Наука, эволюция и прогресс – замечательно. Мир во всем мире – прекрасно. Но отчего тогда весь разум и все чувства заполняет странное ощущение, что вот это вот и есть его самое главное дело в жизни. Самое правильное место. Держать голову Эрика на своих коленях и хранить его сон.
Это глупо, как-то не по-мужски, но, наверное, есть вещи, для которых привязки к полу звучат еще глупее, чем попытки определить их уместность или смысл.
В них нет особого смысла. Они сами по себе – смысл.
Эрик просыпается медленно, сонно моргает и щурится, трет ладонью глаза. Оглядывается несколько удивленно.
- Я их выгнал бездельничать, пока ты спишь. Немного.
- Ох, ты ж. Надо было меня разбудить, Чарли. Я даже не понял, как меня так сморило.
- Ты устал.
- Я устал?
- Ты.
- Ерунда, - Эрик пренебрежительно отмахивается и неохотно садится. Коленям становится пусто и неприятно легко. – Зачем прогнал молодежь, пусть бы доиграли. Их распускать нельзя совершенно.
- Нечего, - обиженно – не на упрек, а на по непонятной причине неуютную легкость на опустевших коленях – огрызается Чарльз. – Шумят, цапаются, прикалываются еще. Как будто ты просто не можешь поспать у меня на.. ну..
Эрик смотрит почти весело и медленно улыбается, сжимая колено Чарльза ладонью.
- Я Алексу шею намылю.
- Не надо! Он ничего такого. Просто я.. и..
- Чарли, - Эрик наклоняется ближе, смотрит прямо в глаза пронзительно и тепло, – почему ты так жутко смущаешься тому, что твои «детки» уже не детки? И все понимают верно. Что такого?
- Ну мы же не..
- Мы еще и как да. В чем дело? Я же чувствую, когда ты рядом, что ничего не изменилось. Наоборот. Тебе хорошо со мной. Так что тебя так ужасно смущает все время?..
- Ты так говоришь, как будто любить мужчину – самое обычное дело, Эрик!
- Любить – вообще не обычное дело, Чарли, скажу я тебе. Колись, в чем проблема. Я никогда не знал в тебе этих заморочек, что однополый секс и все такое..
- Нет-нет! – испуганно спохватывается Чарльз. – Нет, Эрик, я никогда.. Я просто. О боже, ну как сказать. Я никогда такого к себе не примерял. И к тебе тоже, ты ведь.. Да любая женщина будет счастлива быть с тобой рядом. Иметь семью, родить тебе детей…
Чарльз замолкает, потому что у Эрика очень странное выражение лица.
- Ты себе хорошо представляешь меня – и семейную жизнь, Чарли? Нет, честно?
- Ну..
- Именно. Знаешь, я полагаю, что дело не в нас с тобой, действительно. А только в тебе. Знаешь этот британский анекдот про «должен ли джентльмен уступить место даме, если лежит в постели с другим джентльменом»?..
Чарльз фыркает, смеется и смотрит на Эрика смущенно и виновато.
- Я не хочу уступать. Но навязываться тоже не хочу. И что-то в этом анекдоте есть. Институт брака не с потолка возник. Меня так воспитали, прости..
- Ну что же делать, - насмешливо и нежно вздыхает Эрик, наклоняется и властно, глубоко целует Чарльза, ероша пальцами отросшие волосы на затылке, забираясь языком между покорно разомкнутыми навстречу губами и зубами. – Ну что же делать. Раз так, придется принять за данность, что ты – моя леди.
- Эрик! – Чарльз шокировано вскидывается, но Леншерр уже на ногах, отскакивает от возмущенного Ксавье и неспешно бежит по гравийной дорожке:
- Догоняйте, моя госпожа!
- Назовешь меня так при посторонних… И я.. Я..
- Обязательно. Догони сначала!
*
Но чтобы догнать Эрика Чарльзу требуется еще три недели. Долгие, трудные и невероятно праздничные. Осень вступает в свои права, и в парке облетают золотые липы, а розы Рейвен укутывает от близких заморозков еловым лапником и опилками. Возле дома пахнет рождеством и новосельем, и ощущение близкого праздника в доме становится только сильнее.
В один из дней к поместью приезжает Мойра Мактагерт. Чарльз встревожено переглядывается с Эриком и просит Хэнка достать с чердака припрятанное за ненадобностью инвалидное кресло.
- Тебе не обязательно это делать, - качает головой Эрик, но ответный взгляд Чарльза спокоен и тверд:
- Полгода назад я бы с тобой согласился, друг мой.
- Полгода назад я бы тебе этого не предложил.
- Поэтому не мешай мне, - мягко просит Чарльз и кивает Рейвен. – Пригласи Мойру в библиотеку?
Они долго пьют чай и болтают обо всем и ни о чем. Мойра не спрашивает об Эрике, Эрик разумно не объявляется на нижнем этаже, а Чарльз старательно вспоминает, как это – не чувствовать ног, чтобы не дай бог не двинуть ими невзначай. Мойра прогуливает его по золотому саду и это печально и правильно разом, когда он нежно целует ее на прощание, напрочь стирая память о школе, о себе и обо всем, что люди могли бы обратить во зло ему и тем, кто с ним. Дело, конечно, не в оружии, а в том, кто его держит. Дело, как всегда, в людях, но чтобы оружие абсолютно точно не обратилось против тебя, просто не давай его человеку. Время взрослеть, Чарли. Это и так обошлось тебе дорого.
Бессознательную Мойру уносит Азазель, а к задумчивому Чарльзу наконец-то спускается Эрик. Садится на скамейку рядом с креслом Ксавье и смотрит – понимающе и благодарно.
- Знаешь, что мне далось труднее всего? – спрашивает его Чарльз, по полузабытой уже привычке дергая колеса кресла вперед и назад, и сам же отвечает. – Ненавижу это кресло. Оно такое классное, но я его так ненавижу.
Эрик хмыкает в ответ и встает со скамейки.
- Вы переменчивы в своих привязанностях, моя госпожа.
- Эрик!
- Никто не слышал.
- Эрик!!
Плед летит на мокрую траву, а Леншерр с хохотом несется по дорожке, усыпанной золотыми сердечками липовых листьев. Чарльз его все-таки догоняет, сбивает с ног и валит в кучу мокрых листьев. А потом они возвращаются в дом через кухонную дверь, потому что все, конечно, и так знают, но слишком откровенно показывать «деткам», что они никакие не лидеры мутантского братства, не великие Профессор Икс и Магнито, а два бессовестно счастливых придурка, все же не стоит.
Эрик, однако, волнуется за всю сегодняшнюю нервотрепку, напряжение, беготню и возню на не слишком-то теплой по осени земле. Поэтому запихивает Чарльза в горячий душ, растирает полотенцем, выпаивает кружку чая с ромом и укладывает на кровать – размять спину и ноги, там все еще мышцы непривычны к такому.. веселью. С этим нужно аккуратно, очень аккуратно, и руки Эрика, способные управлять силой, поднимающей в воздух подводную лодку, бруклинский мост и черт знает что еще, такие бережные и нежные, когда осторожно мнут и разогревают каждую маленькую мышцу на спине Чарльза. Каждый дюйм, каждую толику, каждый сведенный нагрузкой нерв…
Чарльз осторожно ерзает, и дыхание его становится частым и неровным.
- Больно?.. – тревожно спрашивает Эрик, осторожно проверяя силой дара, на месте ли титановые штифты и не сдвинулось ли что-то и не смялось ли.
- Нет, - глухо отвечает Чарльз, уткнувшись в подушку, и только тогда Эрик понимает, что да – не больно. Это мило, правда. Мило и трогательно, хотя раньше девственники и девственницы, особенно не сопливые, его раздражали даже мыслью о том, что надо проявить терпение и заботу. Но то все. А это – Чарльз. Внезапно для себя осознающий, что снимать девочек по барам на ночь и расставаться с ними утром, устав от чужих мыслей и чувств, которыми забивается бесконтрольно голова – это одно. Это хотеть секса и потому заводить отношения. А Эрик – это другое. Это вообще другое. Это, блядь, мужчина. Очень красивый и очень сильный мужчина. И мыслимо ли что ему, Чарльзу, хочется, и.. И хочется не просто так. А потому что между ними столько страсти – и дружбы и злости, и раздражения и нежности, и понимания и споров, что секс – это просто еще один кусочек, чтобы замкнуть окончательно существование двух существ друг на друга. Это не ключ и не замок к их связи – только еще одно звено. И это.. странно. Для них обоих странно, на самом деле, потому что Эрик тоже привык к сексу как к удовлетворению нужды тела. Как к причине того, что он рядом с кем-то, пусть и не долго. Не как к следствию того, что ему с кем-то хорошо. Слишком хорошо даже без секса.
Но Чарльз… Чарльз это Чарльз.
Его тело внезапно вспомнило о годе воздержания. О том, что оно молодое и сильное. О том, что ему нравятся руки Эрика и их сильные, уверенные касания. О том, что ему хорошо и безопасно рядом с самым опасным мутантом в мире. О том, что оно любимо и любит, и снова живет по полной…
И Чарльзу стыдно. Так неловко, как будто у него в общественном месте встало, не в собственной постели.
Эрик смеется этой мысли, тихо-тихо, нежно, - и прижимается губами к тому местечку, до которого приспущены домашние брюки Чарльза. Там как раз начинается нежная тень ложбинки между ладными ягодицами и выпирает аккуратная косточка копчика. Эрик целует Чарльза туда – а потом проводит мокрым языком по пояснице с трогательным рыжим пушком на ней. Чарльз тихо ахает и пытается вывернуться, так что приходится почти насильно удерживать его на месте.
- Тише, тише, Чарли. Чего ты? Все в порядке. Это нормально. Это очень хорошо, на самом деле. Ты ведь позволишь мне? Правда? Можно?..
И Чарльз тяжело дышит и вздрагивает под его руками, осторожно гладящими спину и слегка царапающими позвоночник – вдоль. Вздрагивает – и кивает, пряча лицо в ладони и лоб - в подушку, будто этим можно заставить утихнуть бурю ощущений, эмоций и чувств.
А Эрик осторожно переворачивает Чарльза на спину, стягивает с него штаны и с совершенным удовлетворением рассматривает его красивый, аккуратный член, прижатый к животу и красный от прилившей крови. Рассматривает, улыбаясь, и бережно, с необъяснимой благодарностью – Чарльзу, судьбе и конкретным шестиста секундам счастья – проводит по нему языком. Чарльз глухо вскрикивает, дергается, пытаясь выгнуться навстречу – или увернуться, но Эрик аккуратно придерживает его за поясницу:
- Лежи смирно. Не напрягай спину. Все хорошо.
У него горячие влажные губы и он компенсирует ничтожное количество практического опыта всей нежностью, которую умеет умещать в своем медленно выздоравливающем сердце. Потому что не знать даже, умеешь ли ты любить – это болезнь, и понимает он это совсем недавно. И еще более недавно решает уметь. Обязательно уметь хотя бы раз в жизни. И неважно, что глубоко взять, хоть ты что, не получается, а пальцы скользят по нежной ложбинке между ягодиц – и нет решимости насильно протолкнуть их внутрь. Неважно, что Чарльза, как пятнадцатилетнего, хватает всего на четыре минуты. Неважно, что Эрик не успевает – и не хочет успеть отстраниться и с замиранием сердца решается испытать, как это, когда тебе в рот выплескивается сперма. И не успевает толком понять, нравится ему это ощущение или нет, приятное оно или нет, потому что Чарльз, не сдержавшись, отнимает от лица сведенные судорогой пальцы и вцепляется Эрику в волосы, и в ту же секунду тело выворачивает наизнанку охренительным, ошеломительным по силе и чистоте оргазмом – оргазмом Чарльза, но кто объяснит это телу Эрика? – он кончает, успев, по счастью, выпустить изо рта член Чарльза и с силой вжаться лбом в его бедро.
- Это всегда так бывает? – немного ошарашено спрашивает Чарльз, когда тишина в комнате становится умиротворенной из обморочной.
Эрик усмехается и нежно целует его бедро, оказавшееся под губами.
- Чертов ты телепат, Чарли. Ты действительно хотел лишить меня этого? Скотина. Где мне теперь искать другого телепата, чтобы изменять тебе хоть с тенью удовольствия?
- Может, не стоит? – мягко улыбается Чарльз, и в его интонациях вдруг прорезается голос того, прежнего Чарльза. Который ничего не боялся, всегда знал, как лучше, и очертя голову кидался за незнакомыми мутантами за борт.
Эрик жмурится и счастливо смеется, различая эти полузабытые нотки.
- Я подумаю, моя госпожа. Только не ори так больше.
*
Они валяются в постели до вечера. Им никто не мешает, а забытая коляска мокнет на садовой дорожке под холодным осенним дождем.
Чарльз скоро засыпает у Эрика на плече, а когда просыпается, еще долго лежит неподвижно и следит, как Эрик играет с расплющенной пулей, заставляя ее кружиться вокруг своих пальцев, как когда-то давно монету.
- Отдай ее мне, - тихо просит Чарльз и обнимает Леншерра поперек груди.
- Нет, - отвечает тот, и пуля падает в подставленную ладонь. – Не отдам, Чарли. Дело не в мести, не думай. На этот раз нет. Но когда я снова решу уничтожить мир, взять око за око или просто избавиться от людей, которые только выполняют приказы, она напомнит мне, что есть черта. Которую не стоит переступать. Ни по какой причине. Что нету такой причины вообще…
- Знаешь, в чем разница, - тихо говорит ему Чарльз спустя несколько очень долгих минут. – Я тебе расскажу. Послушай меня. Твоя черта осталась на Карибском пляже, Эрик. И ты ее не перешел. Шоу бы никогда не бросил эти чертовы ракеты в шаге от власти над новым миром. Он бы впитал и мою боль, и свою от потери друга, и ярость от «сам виноват, так ему и надо» – и все это обратил бы к своей цели, к своей силе. А ты?.. Ты хотя бы вспомнил про ракеты, когда бросился меня с песка поднимать, Эрик, скажи честно?
- Нет. Нет. Я услышал, как ты кричишь, и больше вообще ни о чем не думал, кроме того, что ты ранен, тебе больно.
Чарльз приподнимается на локте, смотрит ему в лицо внимательно и нежно, и почти благоговейно целует в губы.
- Ты никогда не станешь вторым Шоу, Эрик. Никогда. Это сильнее тебя, это глубже, чем ты сам понимаешь. Это не здесь, - тонкие пальцы Ксавье касаются лба Леншерра, а потом ложатся на грудь. – Это вот здесь. И чтобы это изменилось, тебе придется убить в себе мальчика, зажигавшего с мамой свечи на Хануку. И мальчика, оплакивавшего свою мать. И мужчину, за нее отомстившего. И человека, который меня любит. Несмотря на все, что с ним сотворила жизнь и людская жестокость. И человека, которого я люблю больше целого мира. А этому я не дам случиться. Никогда.
- Тебе для этого придется всегда быть рядом со мной, Чарльз Ксавье.
- И я буду.
Их губы снова встречаются, а дождь за окнами вдруг сменяется густыми крупными перышками первого в этом году снега. Пуля падает на ковер, катится под стол и попадает в шелку между досками дорогого паркета, как затертая монетка в один пенни, которой даже на мороженое не хватит.
Fin.