Chapter Text
Сквозь сон Акааши слышит скорбный плач за окном. Вой нарастает, взволнованный и жуткий, выжимает слезливую ноту, цедит страдание. Раненые животные и те умирают с меньшим драматизмом.
Спросонья Кейджи кажется, что он в бесконечном тёмном тоннеле. Рельсы гудят от напряжения. Стены трясутся. Поезд, что надвигается на него издалека, вторит ветру. Он и есть ветер. Он мчится, гремит, неизбежный, неумолимый…
Мир дрожит в предчувствии войны. Испуганный, сжавшийся мир пытается скрыться от падающих с неба бомб. Воздушный налёт. Эвакуация. Сирена пульсирует паникой: ту-у-у-у, ту-у-у-у, ту-у-у-у.
Радио надрывно хрипит. Сейчас оно, умирая, выхаркнет последнее предупреждение, кровавый сгусток надежды для тех, кто смог пережить эту ночь.
Сквозь вой и дребезжание доносится перебор гитары и шероховатый голос Джонни Кэша:
— You are my sunshine, my only sunshine
You make me happy when skies are gray
You'll never know dear, how much I love you
Please don't take my sunshine away…
Очки, скачущие по озябшей дрожащей тумбочке, падают на пол, и Акааши наконец просыпается.
Он трёт лицо, пережидая землетрясение. Каждое утро в 7:28 поезд прибывает на станцию под его окнами, но сегодня он почему-то опаздывает на две минуты, успев ровно к будильнику. Кейджи поднимает очки, с досадой касаясь новой трещины, словно может разгладить её пальцами.
Ветер свистит, занося в приоткрытое окно мороз вперемешку с крупными клочьями снега, уже запорошившего подоконник. Акааши встряхивает одеяло, и небольшой сугроб разлетается по комнате, как по рождественскому снежному шару, который кто-то забавы ради хорошенько взболтал. Кейджи в нём отведена роль навечно заключённого снеговика.
Шлёпая босыми ступнями по колючему от холода полу, он с трудом закрывает сопротивляющееся окно и на минуту замирает, чтобы отдать должное рассвирепевшему бурану. Утро двадцать девятого декабря не выглядит как утро. Оно выглядит как Конец Света.
Метель закручивает темноту тугими вихрями, треплет деревья и дорожные знаки, размывает робкие огни фонарей.
Акааши жалеет о том, как ещё вчера, возвращаясь домой, просил у неба зимы: хоть горсточку снега, чтобы прикрыть унылую грязь города; хоть тончайший слой инея, чтобы тюлем лёг на немытые окна. Он просто хотел почувствовать себя героем зимних рассказов Диккенса, хотел прикоснуться к чуду, которое растает на тёплых пальцах. Он хотел мягкой полярной сказки, пахнущей корицей и хвоей.
Кажется, небо его услышало.
Кажется, небо его ненавидит.
Кейджи греет пальцы дыханием, заставляя очки запотеть, и, неловко переставляя ноги по скользкому полу, бредёт в ванную: у него есть полчаса, чтобы отогреться под душем, а потом ему придётся отправиться на улицу, как на фронт. Сражаться с метелью. Умереть молодым.
Покидая выстуженную за ночь квартиру, он мечтает только об одном: о дышащей ароматным жаром кружке пряничного кофе. В трёх кварталах от его дома есть кофейня, где делают такой. Топлёное молоко с мёдом, имбирь, кардамон, корица, гвоздика, мускатный орех и щепотка ванили. Во всей Японии нет кофе вкуснее, и Кейджи каждое утро обещает себе встать пораньше, чтобы забежать за ним перед работой, и каждое утро малодушно меняет мечту на пятнадцать минут сна.
Может, он просто боится, что однажды, встав пораньше и отправившись в священный поход за кофе, не сможет пройти мимо одинокой станции. Сядет в поезд в 7:28 и наконец узнает, куда он идёт. Куда он так спешит каждое утро, зачем будит его войной и дрожью. Что, чёрт возьми, такого хорошего там, на конечной станции, что он снова и снова мчит туда в такую рань.
Улица встречает Кейджи злым, встревоженным декабрём, который тут же лупит его по щекам, треплет за полы пальто. Это похоже на вооружённое ограбление или налёт. Порыв ветра оставляет Акааши растрёпанным и разграбленным. Всё тепло, с трудом накопленное за утро, разлетается по городу.
Кейджи чувствует себя полярником, продирающимся сквозь суровую ночь. Утро наступит через полгода. Утро наступит через полникогда. Каждый шаг отдаляет Акааши от рассвета, и он даже не видит, куда идёт. В такую погоду из дома выходят только те, кто хочет, чтобы про них сняли оскароносный фильм с Леонардо Ди Каприо в главной роли. Только те, кому нужно покормить лаек, чтобы у них были силы волочить за собой упряжку.
Акааши переходит опустевшую дорогу, как горный перевал, воображая себя альпинистом, растерявшим снаряжение и товарищей по пути. Если он отпустит края пальто, ветер наполнит их собой, как паруса, как крылья, и он взлетит. Мгла вокруг пахнет далью и высью. Город напоминает пейзаж Марка Томпсона.
Вывеску книжного магазина почти невозможно различить из-за мельтешащего снега, но Кейджи с облегчением вздыхает, угадав в очертаниях иероглифов «Два лишних года» [1] Строка из хокку Сайкаку: «Два лишних года В моей мимолётной жизни Я любовался луной».. Название лавки как никогда иронично теперь, во вторую зиму, что он работает здесь. Ему нравится думать, что это всего лишь этап, взлётная полоса, начало пути. Что когда-нибудь письмо из издательства начнётся не с осточертевшего: «К сожалению…» Когда-нибудь придирчивым редакторам и самому Акааши будет не о чем сожалеть.
Поэтому Кейджи не цепляет ключ от магазина на общую связку. Поэтому отказывается приносить на работу чайник. Поэтому придумывает отговорки, боясь сближаться с хозяином — одиноким старичком, щедро намекающим на то, что наконец нашёл достойного наследника. Акааши не хочет до конца жизни работать здесь. Он выбрал это место, чтобы быть ближе к книгам, но продавать их, вместо того чтобы создавать, кажется ему жалким суррогатом, несмешной пародией на мечту. Издыхающей синицей в руках.
И всё же… Всё же за два года магазинчик стал ему почти родным. Акааши нравится его захудалая, мудрая старина. Барахлящая проводка, ночами оборачивающаяся викторианской тайной. Пыль, возвращающаяся на полки, как на любимый насест, сколько ты её ни протирай. Паутина в углах, которую господин Такаюки запрещает убирать: «Имей уважение к соседям. Они пришли сюда раньше, чем ты».
Зимой здесь едва теплее, чем на улице. Летом помещение превращается в знойную баню. Но Кейджи знает, что такова цена истории, на которой держатся стены «Двух лишних лет». Про такие места говорят, что в них есть душа. Наверняка неупокоенная и мстительная: все эти скрипящие двери, мигающий свет, пропадающие книги…
Кейджи онемевшими пальцами проворачивает в замке ключ и торопливо прячется за дверью от непогоды. Метель остаётся скулить на улице наказанной собакой, пока Акааши стряхивает с пальто снег. До открытия ещё час, но у него полно работы: нужно убрать с полок все любовные романы, которые скупают под Рождество, и заполнить витрину чем-то вроде: «Хватит мечтать — пришло время жить по-настоящему». Дешёвая публицистика о том, как начать новую жизнь, пользуется особой популярностью в последние дни старого года. Ну и, конечно же, надо разгрузить коробки с календарями, которые расходятся быстрее, чем свежие романы Стивена Кинга.
Неохотно расставляя бестселлеры и прогибаясь под тяжестью капитализма, Кейджи с любовью прячет между яркими обложками свои любимые зимние истории. «Самое ужасное путешествие» Черри-Гаррарда, «Мёртвые» Джойса, «Аэропорт» Артура Хейли, «Загадка Ситтафорда» Агаты Кристи и «Рождество» Набокова самозванцами вторгаются в пёстрые ряды популярного нон-фикшена, и Акааши утешающе поглаживает корешки, обещая книгам, что непременно заберёт их домой, если они не найдут своих покупателей.
Он как раз уговаривает «Пережить зиму в Стокгольме» стоять ровно и не смущаться нелестному соседству, как вдруг входная дверь задевает колокольчики, которые тут же заливаются истеричным смехом из-за резкого порыва щекотливого ветра.
— Закрыто, — отзывается Акааши, оглядываясь через плечо и понимая, что, пожалуй, кривит душой. Так кривит, что сколиоз четвёртой степени и срочное хирургическое вмешательство. Так кривит, что даже асфальтоукладчиком не распрямить.
Потому что какое тут «закрыто»?.. Нет. Распахнуто настежь. Сквозняк и пневмония.
— Мне только спросить, — вошедший застенчиво улыбается, стряхивая снег с красной шапки с белым игривым помпоном.
— Вы… вы немного опоздали и ошиблись дверью, — говорит Кейджи, невольно касаясь раскрытой ладонью живота. Там, под узорчатым свитером закручивается вихрями метель, но ему почему-то совсем не холодно. Ему, быть может, впервые так тепло. — Рождество двумя кварталами дальше и четырьмя днями ранее.
— Так и путь с Северного Полюса неблизкий, — смеётся парень, и есть в его смехе что-то от колокольчиков над дверью, если бы их выплавил из музыки некто столь же увлечённый созданием идеального инструмента, как Страдивари.
Избавив шапку от снега, он вновь надевает её на голову, и помпон забавно бьётся о его раскрасневшуюся щёку, будто робкий возлюбленный, укравший невинный поцелуй.
Акааши борется с желанием снять постыдно треснувшие очки, но не хочет лишать себя зрения. Позже, когда этот заблудший посетитель уйдёт, он может хоть ослепнуть — это уже будет неважно. Но сейчас зрение ему жизненно необходимо.
— Вы ищете что-нибудь особенное? — спрашивает он, обводя взглядом книжные полки.
— Да нет, уже нашёл, — загадочно отзывается парень. Если бы Кейджи был скульптором, он посвятил бы жизнь попыткам воссоздать намёк на ямочки на его щеках. Не сами они, но лишь предчувствие. Обещание. — Но книга мне тоже нужна.
Акааши кивает, ожидая конкретики. Что же он попросит? Что-то простое и изящное, как «Горная хижина» Сайгё? Или же он, авантюрист в потрёпанной парке, захочет посмотреть коллекционные издания Джека Лондона? Ищет ли его очаровательный пытливый взгляд томик манги? Или за обманчивой взбалмошностью кроется любовь к Фолкнеру и Конраду?
Но незнакомец молчит. Смотрит на Акааши изучающим взглядом, будто взгляд этот — единственное, что он может предложить. Кейджи растерянно оглядывается.
— Может, вам что-то подсказать? — вежливо интересуется он.
— Твоё имя, — парень начинает говорить ещё до того, как Акааши заканчивает, и их слова переплетаются. На секунду на лице незнакомца отражается что-то вроде замешательства, укора самому себе, и он повторяет уже мягче и спокойнее: — Твоё имя. Было бы здорово.
— Акааши Кейджи.
— Ака-а-а-аши, — тянет он с удовольствием, будто наконец пробует блюдо, о котором грезил годами. Будто вот-вот попросит добавки. — А я Бокуто Котаро.
Кейджи думает, что товарно-денежные отношения между продавцом и покупателем вовсе не требуют обмена именами, но мысль эта теряется в густом аромате кофе, когда парень — Бокуто Котаро — достаёт из-за пазухи компактный термос и отвинчивает кружку.
— Я взял попробовать этот странный пряничный латте в кофейне неподалёку, но для меня вкус слишком насыщенный. Выливать неохота… Поможешь? — и он протягивает кофе Акааши, невинно взмахивая ресницами, влажными от растаявших на них снежинок.
Кейджи втягивает аромат корицы, мускатного ореха, гвоздики и кардамона и думает, что таких совпадений не бывает. Такие совпадения порождают религии и культы, из-за таких совпадений люди верят в гороскопы.
На секунду в голове Акааши проскальзывает мысль о том, что принимать напиток из рук незнакомца — опрометчивая глупость. Что человек, точно знающий его вкусы, наверняка вычислил их сомнительными методами и подсыпал в термос наркотик. Один глоток — и реальность поплывёт перед глазами, и он очнётся в каком-нибудь мрачном подвале на прохудившемся матрасе.
Но Бокуто Котаро улыбается так, что приоритеты Кейджи не выдерживают давления и рассыпаются вдребезги. Подвал — значит, подвал. Ему хотя бы не придётся вставать завтра на работу.
Он делает глоток самого вкусного в мире кофе и с наслаждением прикрывает глаза. Когда он вновь открывает их, реальность не плывёт, но Бокуто оказывается ближе.
— Спасибо, — говорит Кейджи, бесполезно моргая, словно это может помочь от запотевших стёкол очков. — Вы, наверное, не поверите, но это мой любимый кофе.
— Правда? — удивляется парень, но как-то слишком старательно. — Значит, это судьба.
Точно. Судьба. Вот как называются такие совпадения.
Они смотрят друг на друга слишком долго, чтобы это можно было заключить в общепринятые рамки. Люди, только что познакомившиеся, не смотрят друг на друга так долго. Чтобы оправдать такой взгляд, понадобится годовая разлука или интимная близость. Исключительные обстоятельства или определённый мотив.
Акааши понятия не имеет, какой мотив может крыться здесь. Он первым отводит взгляд.
— Вы, кажется, что-то говорили о книге.
— Да, — торопливо выдыхает парень, щёлкая суставами пальцев, будто нервничает. — Было бы странно прийти в книжный за чем-то другим, да?
Акааши взвешивает слова, прежде чем ответить осторожное:
— Пожалуй.
— Значит, книга, — кивает Бокуто. — Вообще-то, мне понадобится консультация: я плохо в этом разбираюсь.
— Оу, — коротко отзывается Кейджи. Парень при этом дёргается и начинает торопливо оправдываться:
— Нет, ты не подумай, я не к тому, что мало читаю… Я много читаю, я постоянно читаю, каждый день по странице, — он с ужасом ловит удивлённый взгляд Акааши и поправляется: — По десятку страниц? По сотне?.. В общем, много, очень много. Люблю читать. Ух, книги — это… Да. Чтение. Обожаю.
Кейджи смотрит на пушистый помпон, подскакивающий от выразительной жестикуляции Бокуто.
— Мне нужно выбрать подарок, — в конце концов говорит он. — Посоветуешь что-нибудь?
Акааши вздыхает: в предпраздничные дни к нему частенько обращаются с подобными просьбами, снова и снова ставя его в тупик. Часть его, не желающая подводить господина Такаюки и упускать прибыль, умоляет переступить через себя и продать клиенту какой-нибудь универсальный бестселлер. Другая же часть горделиво воротит нос, подмечая, что хороший подарок — это в первую очередь что-то личное, и незнакомый продавец не в силах тут помочь. Книги же — это личное вдвойне, и обращаться за консультацией к стороннему человеку совсем уж нелепо.
Но Бокуто смотрит на него с отчаянной надеждой, и Акааши сдаётся.
— Кому вы ищете подарок?
— Моему парню, — он произносит это с азартным ребячеством — так шкодливые подростки бросают петарды и тут же закрывают уши, чтобы приглушить резонанс.
Кейджи же прикрыть уши не успевает, и взрыв застаёт его врасплох. Вспышка радости — «парню»! — и дым с пеплом следом: «моему». Он чувствует себя так, будто ему только что позвонили сообщить, что он выиграл в лотерее, а потом виновато признались, что ошиблись номером.
— Я постараюсь вам помочь, но ничего не обещаю, — говорит Акааши, совладав с разочарованием. — Сложно подобрать идеальную книгу незнакомцу.
— Тогда давай я его тебе опишу.
«Действительно, — хмыкает про себя Акааши. — Почему бы не добавить деталей образу человека, которого я умудрился возненавидеть, хотя никогда не встречал? Крайне занимательная практика. Психологический тренинг, так сказать».
— Прекрасная идея, — спокойно отвечает он, запивая пряным кофе горечь на языке от бесстыжего вранья.
Бокуто воодушевлённо улыбается, каким-то образом выражая эту улыбку всем телом. Взмахом рук, подёргиванием плеч, крылатым изгибом бровей. Своими почти-ямочками. Даже нелепый помпон радостно подпрыгивает.
— Так, во-первых… — он важно поднимает вверх палец. — Он очень красивый. Не знаю, важно ли это для дела…
— Абсолютно неважно.
— И всё же пусть будет. Во-вторых, — он разгибает второй палец и переплетает с первым, будто бы на удачу, — он очень умный. Умнее всех, кого я знаю.
«Как бы не так, — мрачно думает Кейджи. — Иначе выпустил бы он вас из постели в это скверное утро?..»
— В-третьих, он очень начитанный. Он буквально окружён книгами.
— Значит, никакой беллетристики, — кивает Акааши, проводя пальцами по корешкам книг. Его «самозванцы» маняще покалывают подушечки, но он ревниво пропускает их: не хочется отдавать такие хорошие книги человеку, которому и так слишком уж повезло. — Может, у него есть какой-нибудь любимый писатель? Что он читает сейчас?
— Кажется… Чарльз Буковский?
— Буковски, — автоматически поправляет Акааши, чуть хмурясь очередному странному совпадению: в его сумке как раз лежит «Фактотум», который он не может дочитать вот уже две недели — нехарактерно длинный срок для него.
— Но я не уверен, что он его любимец. Он вроде бы считает этого Буковского…
— Буковски.
— Ну да. Он считает его книги «самолюбивым мятежом против эстетики». Как-то так.
Акааши замирает, невольно ёжась от тревожного чувства внутри: будто холодными руками залезли под воротник и коснулись шеи.
— Да, я… Я и сам… — он замолкает на полуслове, с трудом собирая разбежавшиеся мысли обратно в стройный ряд. — Могу быть солидарен. Что ещё говорит ваш парень о книгах, которые читает?
— Так сходу и не вспомню… — тянет Бокуто, а потом, противореча своим словам, засыпает Акааши взволнованными обрывками фраз: — Ему нравится «трогательно очевидное благородство Хаггарда» и «ненавязчивая мудрость Кэрролла». Ещё он восхищается «полемикой Остин», но считает её «чересчур идейной» и, э-э-э, «склонной к занудному снобизму»? Он говорит, что готов «выпить до дна разочарование Уайльда», но его непременно нужно закусывать «тёплой верой Харпер Ли». Ещё он хотел бы посмотреть, что бы вышло, если бы Мэри Шелли встретила Ле Фаню, и мечтает о «Королеве фей», переписанной Гегелем.
Если бы Акааши вёл читательский блог, то сейчас бы подумал, что встретил ярого поклонника. Но он не ведёт блог.
— У вашего парня хороший вкус, — говорит он несколько растерянно. Теперь он даже не знает, кого и к кому ревнует. Судя по всему, от парня Бокуто можно ожидать крайне интересной беседы. Все эти мысли будто выцежены из его головы, вот только Акааши знает, что никогда не ставил слова в подобном порядке, никогда не придавал своим суждениям форму. Впрочем, если бы его спросили… Он мог бы сказать что-то очень похожее на это. — И у вас, стоит полагать, тоже.
— О, мой вкус вообще идеален, — улыбается Бокуто самоуверенно. — Выбираю лучшее из лучшего.
Акааши медленно кивает, задумчиво разглядывая корешки книг. Мелочность, которая одолевала его несколькими минутами раньше, смывает волной симпатии к этому незнакомому ценителю. Да и нет смысла предаваться тщедушным порывам, когда, очевидно, у него нет и шанса.
— Есть одна книга, — говорит он, смиренно растаптывая толику жадности внутри. — Я берёг её для особого покупателя, но, думаю… Думаю, вашему парню она понравится.
Акааши отправляется к дальним полкам, куда редко кто заглядывает, и бережно поддевает пальцем корешок коллекционного издания «Рождественской песни в прозе». Он, надо сказать, несколько приврал, когда сказал, что берёг её для особого покупателя. На самом деле он уже второй год сам на неё посматривает, борясь с желанием поставить её на полку у себя дома и одновременно — с глупой надеждой встретить в магазине человека, который влюбится в эту книгу с первого взгляда, благоговейно донесёт до кассы и с горящими глазами прошепчет, что и сам не знал, как долго о ней мечтал. И тогда Акааши спишет её из товаров и с чистой совестью уволится из «Двух лишних лет», сочтя свой долг перед этим книжным магазином исполненным. Пока же «Песнь» остаётся на полке, у него имеется оправдание тому, чтобы и дальше откладывать начало новой жизни.
— Вот, — объявляет он, трепетно передавая книгу в руки Бокуто. В груди щемит чувство утраты, и Акааши поджимает губы, отворачиваясь. — Это очень хороший подарок, — говорит он. — Если вашему парню не понравится, тут же его бросайте.
«И возвращайтесь сюда», — мысленно добавляет он.
«Книгу тоже можете прихватить».
— О, уверен, ему понравится! — горячо заверяет Бокуто, доставая кошелёк.
Кейджи выбивает чек, с сожалением прощаясь с книгой.
— Ваш термос, — напоминает он, когда парень складывает покупку в рюкзак и поправляет свою праздничную шапку.
— Оставь себе, — отмахивает Бокуто. — До завтра, Ака-а-а-аши, — подмигивает он и распахивает дверь, напоследок звеня колокольчиками, которые больше не смеются. Короткий всхлип — да и только.
«До завтра?» — растерянно думает Кейджи, но качает головой, осаждая сам себя: наверное, просто оговорился. Зачем бы Бокуто возвращаться сюда снова, если у него уже есть идеальный подарок для своего идеального парня?
Акааши коротко вздыхает и бросает взгляд в окно.
Надо же. Метель улеглась.