Work Text:
на тумбочке около — очки с поцарапанными линзами и, кажется, еле держащейся дужкой. какая-то книга. стакан воды. пачка сигарет. зажигалка. удостоверение. блокнот с ручкой. ключи от мотокареты и квартиры. вот, в принципе, и все, что теперь определяет тебя как личность. а чего ты хотел-то, собственно? хорошо, что живой.
плохо, что работу не смог закончить, как должен. но это ничего. это меньшая из твоих проблем сейчас.
на вешалке у входа висит твоя отстиранная куртка, из карманов которой заботливо вывалили все, что тебе когда-то принадлежало. ее огненно-апельсиновая ткань смеется над тобой, напоминая тебе обо всем, чем ты в своем состоянии не можешь быть. еще одна мечта, от которой придется отказаться, — но от этой хотя бы временно.
давно ты не лежал в лазарете своего участка. тебя в принципе даже на больничный вряд ли до этого могли отправить. а сейчас каждое движение отдается невыносимой болью. и каждое слово — сухим, громким кашлем. мол, «думай, что делаешь и говоришь».
так что теперь ты смотришь в потолок и думаешь большую часть времени. все равно ты держался в пятьдесят седьмом участке особняком, все просто знали, что ты хорошо справляешься. никто не удивился, когда однажды ты просто практически молча укатил в мартинез портить всем соревновательный дух. так что они и не навещают. ты портишь интерес им, они — тебе. но зато тебя навещает напарник твоего напарника, и ты через боль мысленно усмехаешься, мол, считается ли он по такой логике и твоим напарником тоже? но зато он волнуется. ты делаешь то, что должен, — отвечаешь на вопросы, практически давишься холодной водой, щуришься, чтобы разглядеть хотя бы что-нибудь (бесполезно, без очков ты сейчас видишь все достаточно плохо) и провожаешь туманным взглядом, — затем падаешь на подушку, снова засыпая. обезболивающие не делают из тебя остроумного собеседника, каким ты обыкновенно являешься, они даже человека из тебя делают с переменным успехом.
но они не виноваты, что ты попал в ситуацию, где надо быть в первую очередь полицейским, а не человеком, и выжил. (опять). даже ты не виноват. ты просто пропускаешь очередную ежедневную сигарету, беспомощно лежа на боку или на спине уже второй день — тянутся эти дни хуже вечности. в блокноте все написано твоим любимым неразборчивым почерком, — и он тоже над тобой смеется за твою любовь все торопливо записывать, напоминая, куда тебя ведет за руку твоя настойчивость и желание довести все важное до конца.
очки тоже над тобой посмеиваются с тумбочки. ты бы с легкостью прикрутил их дужку на место, у тебя дома были маленькие отвертки для таких случаев. но ты же ничего не разглядишь. это слишком кропотливая работенка. так что это замкнутый круг — ты не можешь починить очки, потому что ничего без них не видишь, и ты ничего не видишь, потому что не можешь починить очки.
ты засыпаешь раньше, чем придумываешь, что с ними делать. тебе снится что-то яркое, всеобъемлющее, невероятное, полное любви и реалистичности одновременно — чуть ли не самое главное в твоей жизни, о чем ты, скептик, верящий только в суровые факты, даже не подозревал. сон ты не запоминаешь. в этот же день ты читаешь потрепанный томик научной фантастики, держа его на вытянутых руках, которые затекают спустя какое-то время — но текст! текст не расплывается в твоих несчастных мозгах впервые за все три дня заточения, ты наконец-то не перечитываешь сонным взглядом один и тот же длинный абзац раз за разом. может, это и есть чудо, о котором ты слышал? а может, ты просто приходишь в себя, как и должен. не всю же жизнь можно пролежать на жесткой больничной койке.
тебе позволяют слегка пройтись до кафетерия и налить себе кофе, держась за стену и с огромной осторожностью, но пройтись. так что ты накидываешь куртку из-за привычки и решаешь распугать своим видом коллег, никогда не видевших тебя без очков и нечеловеческой собранности, с какой ты постоянно был на виду. ни секунды расслабления или, что "объективно" хуже, слабости. ты и сейчас пытаешься держаться, наливая себе кофе так, будто ничего не произошло. «лейтенант, вы просыпали кофе,» — слышишь ты за спиной и пытаешься понять, кто это говорит. оборачиваться бесполезно, лицо собеседника все равно узнать не выйдет, поэтому просто берешь салфетку и на ощупь избавляешься от улик, убираешь просыпавшийся растворимый кофе, который не менялся ни разу с того дня, как ты выпил его впервые. «спасибо». ты говоришь это практически через силу, будто разучившись разговаривать в принципе. твой голос звучит незнакомо.
он будто снова похож на нетронутый временем кофейно-коричный тон, которым ты объяснялся перед подростками лет двадцать назад. хорошо же тебе прилетело, раз ты снова можешь позволить себе свой личный сорт деформированной нежности. отпивая кофе и разворачиваясь, ты понимаешь, что одной "производственной травмой" дело не обошлось, их оказалось две. с тобой разговаривала девочка-подросток, недавно пополнившая ряды младших офицеров пятьдесят седьмого участка. вы не так часто общались, чтобы знать друг о друге хоть что-то — она помнит тебя только как вечно серьезного лейтенанта в летной куртке и очках, который умотал по важному делу далеко и на... на полторы недели, как представитель участка.
«лейтенант? где ваши очки?»
она осматривает тебя с каким-то недоверием, будто бы сама дала тебе эти очки и теперь ждет, чтобы ты ей их вернул.
«разбил», — ты пожимаешь плечами и отхлебываешь еще немного горького кофе из картонного стаканчика, предотвращая кашель. ты не любишь врать никому, но детям особенно. дети могут тебя сколько угодно нервировать, но на них твое отношение влиять не должно.
«на службе?»
ты, что совершенно тебе не свойственно, хочешь вцепиться в плечи семнадцатилетней девушки и серьезно объяснить ей абсолютно всю суровую реальность бытия полицейским, начать читать лекцию про то, что разбитые очки — меньшая из проблем полицейского, что это место перемалывает всех в своей большой челюсти, не оставляя ни шанса на спокойствие — ты либо погибаешь на службе, либо живешь достаточно долго, чтобы выстроить себе метафорическую вторую кожу, человека, которого не существует, а, следовательно, невозможно задеть, оскорбить или травмировать. ты бы так и сделал, но, отступив от стены, чувствуешь, как координация тебя подводит. приходится вцепиться в стол свободной рукой и просто кивнуть ей в ответ, пока она смотрит на тебя, держа в руках свою синюю керамическую чашку чая.
«надеюсь, они будут в порядке. как и вы».
ты не слишком четко видишь ее лицо, но, кажется, она осторожно улыбнулась, уходя. допивая кофе парой неспешных глотков, ты избавляешься от стаканчика и очень неторопливо возвращаешься в лазарет. на входе в палату ты вешаешь куртку на вешалку и, сделав пару неверных шагов, падаешь лицом в больничную койку. кто-то точно переоценил свои силы. теперь снова будешь спать больше нужного, чтобы восстановиться.
интересно, как бы убивался ты по нему, если бы он провел пару лишних часов в этой палате перед смертью? насколько бы твою репутацию опорочил крик у больничной койки после чужой остановки сердца, прерванный нетипичными для тебя мольбами жить, продолжать существование? может, и хорошо, что тебя в таком виде видели только случайные прохожие. не хватало еще разрыдаться при коллегах. ты же лейтенант полиции, не какой-то одинокий человечек, которому-то для счастья нужна только выигранная партия в настольную игру да улыбка в его сторону...
ты засыпаешь быстро. снов либо не запоминаешь, либо их и вовсе не было. как обычно. тебя пробуждают разговоры снаружи — спросонья даже кажется, что голоса знакомые. узнать их не выходит. тебя предупреждают о посетителях, и ты с каким-то слишком сильным энтузиазмом говоришь, что не против их компании. непривычно сильным, я бы даже сказала. вынужденное одиночество и невозможность следовать своим привычкам тебя совсем извело.
а в дверях уже стоит слегка хромой, судя по цветастому силуэту, лейтенант-дважды-ефрейтор, оставленный тобой в плачевном, должно быть, положении. вы переглядываетесь, он ловит твой взгляд — у тебя на лице написано "я-ничегошеньки-не-вижу" — и подходит ближе. у него на лице написана его попытка понять, как начать с тобой диалог, если вариантов так много. он еще держит что-то в руках, еще сильнее интригуя тебя.
«ким?»
«по последним данным, меня зовут именно так», — тихо усмехаешься ты, снова закашлявшись и отхлебнув воды.
«я твои вещи привез. хотел раньше, но зато у меня так много новостей! тебе понравится».
ты слышишь улыбку в его голосе и понимаешь, что в коробке твои оставшиеся в мартинезе вещи — фотоаппарат, другой блокнот с ручкой, пистолет, кошелек и многое другое. теперь твою личность дополняют и они. приятная новость, и правда. он ставит коробку рядом с тумбочкой и пододвигает раскладной стул ближе к твоей койке.
«но сначала... как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, оглядывая скромную палату. — и почему мне кажется, что ты как-то изменился?»
«чувствую себя терпимо, вчера разрешили прогуляться. я, разумеется, пожалел об этом... однако лишь частично, — вместо ответа на второй вопрос ты лишь молча киваешь на твои разваливающиеся очки, показывая в их сторону рукой. если бы ты мог разглядеть, ты бы, скорее всего, тоже не узнал себя без очков. — а ваше самочувствие как?»
«мне кажется, это тело испытало моменты и похуже, раз я вполне неплохо держусь, но зато...» — он нервно усмехается.
ты переспрашиваешь, отпив еще немного воды из стакана: «но зато?»
«зато я блестяще раскрыл дело! и открыл новый вид... насекомых, кажется. жаль, что тебя там не было...»
вечернее солнце светит ему в глаза, поэтому он передвигает стул — теперь он сам как будто светится. и говорит он так, будто он иронично смеющаяся тебе в лицо открытка с серо-бежевым пейзажем из мартинеза — "тебя тут не хватает". но вот только он болезненно искренен. он не умеет быть кем-то, кроме себя. он хотел, чтобы ты запечатлел его успех — он одобряет твою наблюдательскую позицию, потому ощущение завершения дела с твоей подробной документацией для него сравнимо разве что с подмигиванием и ухмылкой при взгляде ровно в камеру видеонаблюдения перед самим действием. если, конечно, он видел хоть одну такую камеру после потери памяти.
«но вы справились и без меня».
взгляд прятать негде. ты прекрасно знаешь, о чем конкретно он говорит, но гнешь свою отстраненную линию поведения вместе с корично-кофейным тоном, награждая собеседника подавленным кашлем и слабой улыбкой.
«ким, дай мне две минуты порадоваться тому, что ты тут, живой, в конце концов! — он берет твою руку в свою, будто бы проверяя, правду ли он сказал. — ты же мой напарник».
ну хоть он не сказал слово на "д" из четырех букв. ты бы не хотел ощущать себя еще более потерянным, чем сейчас. да, ты снова запретил человеку волноваться о тебе. да, это никого из вас не остановило. да, он держит тебя за ведущую левую руку, словно все еще сомневаясь в твоей реальности. а ты... не спешишь ее отдергивать. почему так, интересно не только тебе.
«можете радоваться хоть все три минуты, я не запрещаю. к тому же, я тоже рад, что вы тут в целости и сохранности».
ты сдаешь позиции. будь у тебя чуть больше сил и возможностей видеть, в блокноте бы появилось холодно-саркастичное "сорок первый и на мне испытал свои способности человеческой открывашки. успешно". но это совершенно не смешно для тебя, покалеченного, лежащего уже полнедели в одной позе, чтобы не стонать от боли при развороте со спины на другой бок. твоей слабостью будто пользуются, чтобы сблизиться, это оскорбительно! (а неизменная рациональность, которую не вышибить ни прикладом, ни пулевыми ранениями, говорит, что ты в полном порядке. что никто тут ничем не пользуется — ну, только совсем чуть-чуть, но и то не во вред).
а он находит взглядом на тумбе твои ключи и, чувствуешь ты, теряется в очередном выборе. ты никогда не поймешь ход его мыслей. может, и к лучшему — тебя всегда по-своему привлекали ходячие загадки. во всех оттенках зеленого, со слегка хаотичными и откровенно странноватыми замашками, с хорошим зрением, те, кто в тебе почему-то души не чают. даже когда не было на то причин, даже когда ты был худшим из всех существующих зануд и отгораживался.
«позволишь мне наглость?»
«мне, по правде, очень любопытно, что ты под этим подразумеваешь. так что смотря какую», — и даже не закашливаешься, нет, задыхаешься. сорвался. никаких теперь "детективов", раз теперь обращаешься к нему на ты. все равно свободной рукой тянешься к стакану и ненавязчиво отпиваешь воды.
«я могу взять эти ключи, — он перебирает свободной левой рукой связку, разглядывая. — и отнести твои вещи к тебе домой в свободное время. ну, что скажешь?»
ты снова теряешься. умеет же он подловить тебя на каком-нибудь незначительном желании, которое ты даже мысленно проговорить не успел. а еще он умеет — старается — тебе понравиться. очень сильно. это такая мешанина из эмоций в его голове, пристегнись получше. он и виноватым себя чувствует за твое состояние, и просто достаточно одинок и разбит, чтобы искать снисхождения, и что только им не движет.
«...не стоит. я сам справлюсь. спасибо за предложение».
ты не хочешь, чтобы он чувствовал себя обязанным кому-то угождать. тем более, он скоро, если не уже, вернется на работу, и времени свободного у него будет болезненно мало.
«далеко живешь?»
вот, вот, он снова! он снова своим спокойным тоном пытается выдавить из тебя информацию, будто бы настолько поддался азарту игры в убеждение сотрудничать, что забыл, что ты ранен, и тебе нужен покой.
«нет, на самом-то деле. четырнадцать с половиной минут езды на мотокарете».
а ты поддаешься. неохотно, болезненно, со своим сортом азарта, но поддаешься. это весело. это обезличивает, в какой-то мере, но весело. ты и сам таким в голове занимаешься.
«я не буду рыться в твоей квартире, оставлю коробку и уйду. мне это не надо. сам покажешь, если захочешь».
он просто заваливает аргументами, и на секунду может показаться, что он тебя не слушает. но ты знаешь — это неправда.
«я и не думал, что ты будешь смотреть что-то в моей квартире».
в его голове наверняка вспыхнула какая-то лампочка, понятным только ему кодом "высказавшись" о твоей полуправде — ты думал об этом, как думаешь обо всех вероятностях. не присуждая никакого весомого эмоционального значения.
«и не думай».
он все еще держит тебя за руку.
«хорошо. какие у тебя еще доводы?» — ты слегка разводишь руками, не прерывая чужое подтверждение действительности происходящего. ты для него – целый новый мир. он не готов терять реальность снова.
«у меня есть время только до завтрашнего дня. потом успешно возвращаюсь к работе в участке, — красный закат за его спиной практически горит, кричит, что это дело срочной важности; смотри, поддакивает солнце, я зайду и лишу его всякой возможности помочь тебе, а тебя — возможности назвать его тем самым словом из четырех букв, которого так боишься, которое так любишь. — кстати, об этом. не хочешь перевестись в наш участок?»
«я... — да что ты будешь делать! снова, в третий раз за день затерялся в собственных ощущениях, и сразу тянешься к стакану холодной воды, чтобы не выглядеть слишком душераздирающе. раньше эту цель выполнял блокнот. — как встану на ноги, подумаю над этим чуть более основательно. предварительный ответ — да».
попытка занять более удобное положение отзывается приглушенной болью, ты шипишь сквозь зубы и жмуришься, чувствуя, как обезболивающее снова туманит твой разум. тебе кажется, что ты не похож в таком положении на человека — ему кажется, что наоборот. люди чувствуют, людям больно, он чувствует все происходящее, лампочки в его голове мигают от всего, что он ощущает. ему всегда слишком мало. он сидит не на двух стульях одновременно, а на трех, бережливо заняв тебе четвертый. с ним каждый день — как импровизационная постановка обо всем и ни о чем. и тебя устраивает.
«теперь, пожалуйста, пока не уснешь, подай ручку с блокнотом. у меня серьезная миссия».
ты неохотно тянешься за тем, о чем тебя попросили, снова оглядывая очки — они похожи на тебя своей беспомощностью в поломанном состоянии, ничего с ними не сделаешь, если тебе только не нравится держать их за бок, чтобы не навернулись лишний раз. потом передаешь необходимое собеседнику, слабо улыбаясь.
«живу я в девятнадцатой квартире седьмого дома на улице де ла-рени. как можешь заметить, перспектива остаться со сломанными очками привлекает меня намного меньше, чем допустимый шанс твоей попытки порыться в моих личных вещах. поэтому, если что, отвертки для них находятся в правом верхнем ящике стола», — переступаешь собственную гордость и просишь о помощи, слегка склонив голову набок и смотря, как он записывает. о таком у простых напарников не просят, вы теперь... друзья?
«договорились, завтра на обеденном перерыве отдам, так что увидимся, — он встает со стула и, направляясь к выходу, хлопает тебя по плечу, прежде чем взять коробку с твоими вещами и ключи. — знаешь, я для тебя разве что горы не сверну. ты заслужил».
«знаю, гарри. в этом-то и проблема», — ты говоришь это, но он уже скрывается за дверью и твоих слов не слышит. так что ты засыпаешь, видя размытую квартиру, залитую вечерним солнцем, где тебя не было уже две недели. она никогда особенно не менялась. ты всегда был сторонником принципа практичности в интерьерах, поэтому пусть и торопливо, но убирался иногда, раскладывая вещи по своим местам — тебя раздражали внеплановые изменения в этом вопросе.
цветовая гамма там была приглушенная, бежево-черные оттенки с редкими всплесками других цветов вроде желтого или оранжевого. в закате смотрелось неплохо. редко ты, конечно, встречал в этой квартирке закаты. она скорее была пристанищем, где можно было переночевать, иногда выпить кофе и перекусить перед очередным нелегким днем. и тем не менее ты ее любил. любил, как любят что-то свое, личное и неприкосновенное — ты и не помнишь, когда там был кто-то, кроме тебя, в последний раз.
зато теперь знаешь точно — двадцать третьего марта пятьдесят первого года. завтра ты это запишешь. а сегодня над тобой смеется пачка сигарет, как над любителем структуры и порядка, который вот уже пятый день киснет в лазарете, где курить запрещено. ты привык, поэтому просто через приглушенную боль разворачиваешься в полусне на другой бок, будто бы тебе не осточертело происходящее. в какой-то мере, так и было: по сигарете за просмотром рабочих записей, а раз в уравнении нет ни работы, ни записей, ни возможности их просмотра, привычка отменяется как бы сама собой, и обижаться на это глупо.
днем тебя из полудремы пробуждает знакомый голос, напевающий что-то у двери в твою палату. снова посетители, снова слишком много энтузиазма с твоей стороны. но в этот раз тебя вместо приветствия заботливо треплют по волосам.
«рад тебя видеть. надеюсь, ты не осмотрел каждый мой ящик, как любишь», — и осторожно улыбаешься, чтобы он понял, какая это на самом деле шутка, основанная на наблюдениях о его привычке осматривать все, что не закрыто. (и открывать все, что закрыто).
«я хотел!» — он посмеивается, торжественно вручая тебе набор отверток.
«что помешало?»
«ты бы понял, что я залез туда, куда не стоило, или, скажем... выдавил из меня бы правду. мне такие риски не нужны, мое умение отстоять себя все еще восстанавливается».
за легкой усмешкой ты прячешь несерьезное желание снова слегка надавить. чтобы не зазнавался. тебя вскрыть еще надо постараться. сначала надо вскрыть ту часть тебя, какой ты защищаешься, а потом ту, какой атакуешь.
«все так. опасайся».
«поверь мне, ким, частично я уже», — где-то в его голове мигает очередная лампочка, рекомендующая ему закопать раз и навсегда все желание странных соревнований в чем бы то не было с тобой. соглашается он или нет, ты не знаешь.
«за отвертки спасибо».
ты уже держишь в руках самую маленькую из них и, собственно, свои побитые очки с каким-то не наигранно трагичным видом. он садится на не убранный вчера стул и наблюдает, как ты осторожными, почти незаметными движениями вкручиваешь винт в дужку, как ты хмуришь брови и практически не дышишь. его это зачаровывает. его в принципе зачаровывает твой навык сосредотачиваться на мелочах, даже когда обезболивающее через раз справляется со своей работой. ты показываешь ему, что люди могут быть сильнее своей боли. а для тебя это случается раз в пять лет как минимум, твои руки уже чувствуют примитивный механизм.
он показывает тебе, что ты не обязан киснуть один в своих невразумительных парадоксах контроля и поддержания вещей такими, какие они есть. ты можешь тоже сесть на два стула и сказать — "пусть все идет своим чередом, но вот это я все же возьму в свои руки, если смогу". ты так и делаешь с этой возней с очками. ты контролируешь, пока контролируют тебя.
все почему-то кажется подозрительно реальным. ты понимаешь, почему он хотел взять тебя за руку вчера — чтобы убедиться, что это ощущение никуда не денется. очки в твоих руках наконец-то не разваливаются на две неравные части. ты примеряешь их и удивленно моргаешь пару раз.
«ты починил их!» — он зачарованно улыбается, смотря на результат твоего труда. на тебя. потом, как ему кажется, незаметно сводит взгляд на часы. обеденный перерыв скоро закончится.
«да. большая часть всего, что я умею без очков, держится на моей мышечной памяти».
«боюсь даже спросить, сколько сломанных очков ты пережил ради этого», — он беззлобно и тихо усмехается, представляя, видимо, тебя с другой парой очков в полном одиночестве.
«достаточно».
не все очки могут быть починены. не все напарники могут быть вылечены. но пока ты видишь мир, и всех, кто в нем, включая вполне себе живого напарника, четко и ясно, тебе этого достаточно.
он щелкает пальцами у выхода, показывая эдакие пальцы-пистолеты, и уходит, оставляя тебя вариться в собственных мыслях и дальше. мыслей, одно хорошо, много. вариться можно долго. хочешь ты или нет — тебя не спрашивали. ты пишешь обо всем случившемся краткими рубленными предложениями в блокнот — «повешенный: дело раскрыто сорок первым в одиночку. я был госпитализирован из-за полученного на службе ранения». все остальное — лирика.
лирику пишут про героев. ты совершенно не герой, тебя испытывает на прочность твой же собственный парадокс — ты любишь постоянность и статус кво, правда, только когда это взаимно. нынешние обстоятельства ни одну из твоих вредных привычек не жалует. да что там, и полезные привычки тоже ни на что не годятся. ты будто по другую сторону всего обыкновенно происходящего. обычно это ты ходишь над чужими телами, изучаешь и пытаешься сделать все нормальным, понятным и простым. а как только кто-то тебя ставит в положение изучаемого, казалось бы, очевидного блага ради — ты закрываешься.
кто бы из изученных тобой тел бы закрылся при возможности, ты думать не хочешь. это снова взаимное упертое желание портить кайф от безрассудства.
в окна бьет холодный ветер. ты сильнее кутаешься в одеяло и засыпаешь.
март скоро закончится. он кажется вечным. с тобой сначала происходило так много всего, а потом — потом ничего не происходило. настолько ничего, что даже получасовые посещения твоей палаты трижды в неделю ситуацию сильно не изменяли. ты вдоль и поперек прочел оставшуюся у тебя книжку про какие-то высокотехнологичные приключения, еще пару раз прогулялся по участку в своем не-совсем-человеческом амплуа, позавидовал коллегам, которые могут позволить себе окунуться в действительность.
тебя выписывают из лазарета утром двадцать восьмого числа.
«рада видеть вас и ваши очки в порядке», — встречает тебя та же девочка-подросток на выходе из участка. ты тяжело выдыхаешь и устало благодаришь ее за минимальный теплый прием. все свои оставшиеся вещи ты припрятал по карманам куртки и добрался до квартиры, все еще держась за стену в страхе навернуться. тебя и так выписали раньше нужного, в поле ты еще пригодишься.
в квартире все выглядит так же, как и до твоего возвращения. только следы, оставленные на пыльных поверхностях, да записка на письменном столе, оставленная на обратной стороне того листка с твоим полным адресом.
«с возвращением, ким! как прочтешь это, набери в сорок первый участок. ты помнишь, зачем.
— твоя любимая катастрофа»
и номер телефона. это вызывает у тебя улыбку, так что ты устраиваешься на кресле у своего дискового телефона и, закурив впервые за долгие полторы недели, набираешь в участок, просишь уставшим, но слегка строгим, — как обычно, — тоном к телефону лейтенанта дюбуа и решаешь вести себя чуть более расслабленно. этот человек видел тебя любым за этот месяц. он простит, если твой голос будет похож на кофе с корицей вместо привычного строгого, непреклонного металла.
«ну как, ты решил?» — он спрашивает это так, будто уговаривает на что-то очень безрассудное.
«да. пожалуй, я переведусь к вам».
ты выдыхаешь сигаретный дым, закидывая голову на спинку кресла.