Work Text:
Зима выдалась тяжёлой. Снежной. Небольшие сугробы всё ещё продолжали лежать в укромных уголках, когда с зимовки стали возвращаться птицы. На озере в паре километров от избы обосновалась небольшая стая уток - лёгкая мишень даже для неопытного охотника. Выстрел. Взмахи крыльев потревоженных птиц. Ещё выстрел. И ещё.
Вода в озере ледяная, ноги замерзли стоило только дойти до последней птицы. Наверное, завести собаку всё же не такая плохая идея, как казалось раньше.
На пути обратно дичи не попадалось, но даже и трёх уток достаточно для небольшой вылазки. Он и не ожидал, что утки водятся так далеко от дома. Здесь, в горах Урала водились самые разные странные животные, о которых в Японии можно было узнать в лучшем случае из картинок в энциклопедиях. Ещё зимой на охоте Огата подстрелил оленя со странными рогами, таких больших рогов не было ни у кого из обитателей Японии или Карафуто. Вернувшись с добычей в новый дом - это странное место посреди российского леса всё ещё было непривычно называть домом - и кое-как нарисовав животное, Огата узнал от Василия, что это был лось.
Василий был неожиданным спутником, но после всех разнообразных личностей, с которыми пришлось работать в погоне за золотом, он был по крайней мере сносным. Наверное, даже располагающим.
***
События на поезде помнились частями излишне ярко, частями тускло, туманно. Огата не мог восстановить, почему выстрел, который должен был его убить, не достиг цели. Возможно, это была осечка? Ружьё, в конце концов, было не его. Остро, точно свет электрической лампы, было воспоминание о том, как он лежал на земле, всё тело болело от удара, затем спешные шаги, тяжёлое дыхание, чужие руки, поднимающие его, и незнакомый голос, на русском, задыхаясь, едва разборчиво шептавший: “дыши, дыши, дыши”. В первые дни Василий выхаживал его агрессивно. Все его действия словно бы говорили, кричали за него: “Это не то, как ты умрёшь. Мы продолжим дуэль, и я одержу победу в честной битве”. В тот период Огате было всё равно. За безуспешным суицидом последовала лишь апатия, часто Василию приходилось кормить Огату через силу, кое-как разжимая чужие челюсти. Сначала это казалось унизительным. Затем стало понятно, что Василий не пытается как-то позлорадствовать над врагом, не пытается утвердиться за его счёт, а просто старается изо всех сил не дать тому умереть.
Холод русского постепенно сменился если и не на теплоту, то на спокойное отношение. Пару раз он пытался узнать причины попытки самоубийства, ещё несколько раз спрашивал разные личные вопросы. Огата почти не отвечал. Тогда казалось, что во всём этом нет смысла.
Когда Огата более-менее оправился, Василий предложил взять из тайника золота, достаточно для покупки билетов на транссибирскую магистраль, и отправиться в его родную губернию. Что ж, такой план был лучше, чем никакой - на тот момент Огата всё ещё не представлял, что делать с жизнью, все предыдущие цели и планы ощущались бессмысленными, ведущими в тупик, но других у него не было. Золото они взяли, совсем чуть-чуть по сравнению с тем, что там было спрятано, но даже этого оказалось очень и очень много.
Незадолго до границы Василий предложил незамысловатую легенду для Огаты - он выходец Якутской губернии, получивший минимальное образование незадолго до войны с Японией, где из-за взрыва лишился глаза и стал страдать провалами в памяти. Огата тогда пытался съязвить и сказать, что это слишком банально и никто его за якута не примет, на что Василий отмахнулся - всё равно большинство русских не различает азиат. Легенда сработала. Их спокойно пропустили на границе и почти не задавали вопросов при посадке на поезд.
Большую часть пути до вокзала Василий молчал, разве что показывал на разные предметы и называл их на русском. В ответ Огата говорил их названия на японском. Василию совершенно не давался новый язык, или же это Огата был плохим учителем, но в любом случае безуспешные попытки запомнить и правильно выговорить японские слова забавляли Огату, это были хорошие эмоции, пришедшие на смену постоянной апатии. Несколько недель в поезде оказались на удивление сближающими. Возможно, дело было в выпитом в один из вечеров алкоголе, когда оба слишком уж разговорились о своём прошлом, возможно, в том, как смягчался Василий, всё чаще рассказывая о родном уезде. Русский был приятным, что-то было в нём такое, отчего Огата улыбался искренне, а не наигранно, как это приходилось делать в компании остальных.
Весьма серьёзным испытанием виделась встреча с семьёй Василия. Во-первых, тот не виделся с ними ещё с довоенных времён, а сейчас возвращался с уродливым шрамом и с человеком, этот шрам ему подарившим. Во-вторых, после неудавшегося суицида Огаты старая рана - болезненные воспоминания о собственной семье - воспалилась и начала кровоточить с особой силой. Василий пообещал, что они задержатся в родительском доме на пару дней, не больше, и это вселяло надежду.
В небольшой избе их приняли с распростёртыми объятиями. Даже несмотря на то, что главным героем дня был Василий, хозяева убедились в том, чтобы Огате, к чьей выдуманной истории никто не стал придираться, нашлось место за столом, кружка сомнительного, но вкусного травяного отвара, упорно называемого чаем, и самая разная, незнакомая японцу раньше еда. Казалось, что в его присутствии никто не видел ничего странного. Обстановка была совершенно непривычной: семья, где друг о друге заботятся. В некоторые моменты Огате хотелось вставить ремарку о том, что это он изуродовал лицо Василия, о том, что он был японским солдатом и убил достаточно много русских, но атмосфера в комнате действовала на него как-то странно, успокаивающе, почти усыпляюще. Или всё дело было в местном чае. Вежливо отказавшись от очередной добавки очередного русского блюда, поданного с “кушай, сынок, а то тощий совсем, в гроб краше кладут”, Огата наблюдал, как девочка, наверное, на пару лет младше Асирпы, запрыгнула на колени к Василию и стала расспрашивать о войне. Тот, постоянно поглядывая на Огату, старался уйти от темы банальными фразами о том, что не детского ума это дело, а затем достал свой альбом. Расспросов стало ещё больше, но в какой-то момент из потока слов отчётливо послышалось: “о, это же твой друг, который с тобой приехал!” Огата до этого краем глаза видел рисунки Василия и знал, что там есть немалое количество его портретов, значительная часть из которых была сделана уже после начала их совместного путешествия, и его это особо не волновало. Вот только можно ли их двоих было назвать друзьями? Хороший вопрос для человека, который не совсем представлял, что стоит за этим словом. В детстве он был сам по себе. В армии тоже не нашлось времени на дружбу. Тому, как складывались их взаимоотношения с русским пока не получалось подобрать нужное описание, возможно, он и правда был не просто вынужденным спутником, а другом?
Они действительно не задержались надолго. Кто-то из родственников Василия рассказал о дальнем то ли знакомом, то ли тоже родственнике, оставившем на границе Пермской губернии избу, где вполне комфортно могли бы расположиться два охотника. Они выдвинулись туда, как только Василий разжился припасами и какими-то художественными материалами, на прощание мать русского снайпера впихнула Огате свёрток с пирогами и пошутила о том, что детская привычка сына тащить домой всяких побитых кошек приняла странную форму. Василий, готовивший неподалёку лошадей и услышавший это, смущённо улыбнулся. Огата усмехнулся.
Охота на Урале мало чем отличалась охоты в Японии. Даже медведи были такие же. После долгого перерыва выйти в лес с винтовкой было глотком свежего воздуха. Поздний ноябрь был довольно морозным, но это не останавливало Огату. В первую же вылазку ему попался небольшой волк.
Ещё как только они добрались до избы, Василий ясно дал понять, что не будет держать Огату и что тот может уйти в любой момент, когда захочет, главное, чтобы предупредил заранее и не пришлось ждать его на ужин. Сама идея того, что его кто-то ждёт и ждёт не ради какой-то корыстной цели, была странной. Ещё одна вещь, к которой надо было привыкать, поскольку уходить как-то не хотелось, что само по себе было неожиданным открытием. Здесь его никто не знал, здесь он мог постепенно восстановиться от телесных и душевных ран, а дальше видно будет. Возможно, он останется в России, возможно, отправится куда-то дальше, возможно, вернётся в Японию.
Делить быт с русским оказалось довольно просто. Тот большую часть времени проводил за мольбертом или на охоте и с уважением относился к личному пространству теперь уже соседа. Единственное время, когда о границах забывалось, было по ночам, это началось ещё в Японии в первые дни совместного пути. Кошмары были ежедневными спутниками Огаты после того, как он пришёл в сознание. Василий пытался будить и успокаивать его, но все такие попытки сводились к перепалкам, к тому же стоило заснуть вновь, и возвращались образы убитых, то Юсаку, то матери. В одну из ночей кошмаров не было. Приятная теплота обволакивала, точно тяжёлое одеяло. Проснувшись уже утром, Огата обнаружил, что русский спал вплотную, перекинув руку через его бок. На удивление, от осознания этого факта не пришло отвращение. В окопах часто приходилось спать кучей, во время путешествия с бандой Сугимото доводилось спать слишком близко к другим людям, но тогда от этого хотелось сбежать как можно скорее и отмыться. Рядом с русским было спокойно, хорошо, его присутствие удерживало в реальности, напоминало, что всё уже позади. За прошедшие месяцы он ни разу не пытался воспользоваться положением, за что Огата был очень благодарен.
И всё же иногда казалось, что эти неоговоренные, но безукоризненно соблюдаемые границы вот-вот сотрутся. Несколько раз, когда метель была слишком суровой, чтобы охотиться, а термометр показывал ниже минус тридцати - тридцати пяти, Огата позировал Василию. Это было просто - сидеть и не двигаться. Во время их первой встречи он занимался примерно тем же на протяжении нескольких часов, только не в удобном кресле, а на сахалинском морозе. За Василием было интересно наблюдать - эмоции русского легко считывались, и Огата спокойно мог понять, когда мазок не удался или когда какая-то деталь наоборот получилась хорошо. Объясняя, как происходит работа над портретом, Василий сразу оговорил, что Огата, как натурщик, может взять перерыв в любой момент, когда ему будет необходимо. Это звучало как вызов на поединок.
Привыкший хранить неподвижность по много часов, Огата с любопытством и азартом ждал, когда Василий сам попросит его сделать перерыв. Василий, изначально прекрасно понимавший Огату без слов, не собирался доставлять ему такого удовольствия. Так происходило каждый раз, когда русский писал его портрет.
Это был хороший способ скоротать зимние дни. Ещё в первую сессию Огата заметил что-то странное во взгляде Василия. Что-то, что он всё никак не мог определить. Что-то, чего в его жизни раньше не было, как и многих других вещей. Нежность, это определённо точно была нежность. Обожание. Тепло. Огата изо всех сил старался не думать о том, что Василий смотрит на него с любовью . Русский не говорил ни слова об этом, не нарушая их мирное сосуществование.
На третий или четвёртый раз Огата решил немного поддразнить Василия. Это было какое-то глупое, детское желание, но ведь ничего такого, если вдруг натурщик решит облизнуть пересохшие губы, совершенно случайно глядя при этом прямо на художника? Зрачки Василия расширились настолько, что светлые глаза выглядели почти чёрными. На щеках появился лёгкий румянец. Маленькая победа. Огата хищно прищурился и улыбнулся, на что Василий попросил его оставить такое выражение лица. Получившийся портрет вышел настоящим шедевром.
***
Рядом с избой зацветали подснежники. Держа одну из пойманных уток за шею, Огата замялся на входе - воспоминания из детства нахлынули с новой силой. Потратив с минуту, чтобы напомнить себе, что он не ребёнок и что он даже не в Японии, Огата зашёл внутрь. Отряхнувшись и оставив в сенях верхнюю одежду, он проследовал в сам дом. Каждый шаг давался тяжело, не покидало ощущение, что произойдёт что-то плохое, что их с Василием спокойное сосуществование будет нарушено этими несчастными утками. Это всё из детства. Это всё в прошлом. Или нет?
Василий устроился с кое-как раздобытым учебником по японскому - за прошедшее время ему всё же поддались основы - и кружкой чая и заметил возвращение Огаты лишь когда со скрипом закрылась дверь. Огата приподнял утку, держа её всё так же за шею.
- Удачная охота? - русский поднялся и размял конечности.
- Как видишь, - Огата кивнул на ещё двоих птиц.
- Ощиплешь одну из них, пока я подготовлю всё остальное и посмотрю рецепты? Не ел уток с довоенных пор, - Василий двинулся в сторону кухни, Огата всё ещё стоял на входе, - всё в порядке? В деревне какие-то проблемы были?
- В порядке, - Огата направился за Василием. Тревожность постепенно отступала.
Закончив свою часть, Огата остался на кухне и встал позади Василия, уперевшись лбом ему в плечо.
- Точно всё в порядке? - русский не отрывался от готовки, но в его голосе звучало искреннее переживание, - ты выглядишь нехорошо, слишком задумчиво.
- В порядке. Лишь воспоминания, - закрыв глаза, Огата обнял Василия, раньше такого не было, но сейчас было жизненно необходимо ощутить чужое тепло, окончательно вернуть себя в реальность. Русский вздрогнул, резко вздохнул, но ничего не сказал.
Большая часть утки была запечена с овощами, остальное пошло на суп, этого должно было хватить на пару дней. Отпускать Василия из объятий не хотелось, но русский, закончив с приготовлением еды, сразу же обнял Огату обратно. Видимо, теперь границы были немного переписаны, и это было не неприятно. Огата думал о том, что будет хорошо оказаться в этих крепких руках ещё раз. Ещё много раз. Это было странно. Опять.
Василий провёл по его волосам. Убрал выбивающиеся пряди. Если бы Огата был котом, он бы сейчас мурлыкал во всю мощь. Они простояли так довольно долго, русский гладил его ещё и по спине, и от этого тоже было хорошо. Это ощущалось как дом.
Во время ужина тревога стала постепенно возвращаться, постепенно утаскивая в пучину размышлений. К тому моменту, когда Василий разлил по кружкам чай, тёмные, неприятные мысли практически взяли верх. Всё не могло быть так гладко. Где-то точно был подвох. Хорошие вещи не предназначены для такого сломанного, неполного человека, как. Что, если узнав о прошлом Огаты, Василий решит, что ему не нужен такой человек под одной с ним крышей?
- Это снова из-за Юсаку? - обеспокоенный голос вырвал из размышлений. Чужая рука крепко сжимала его.
- Нет. Это из-за матери.
О Юсаку пришлось рассказать почти сразу. Призрак младшего брата не отпускал его, пока Огата лежал без сознания после падения, не отпускал во сне. Однажды Василий спросил, кого Огата постоянно зовёт и стоит ли отвести его к нему. На тот момент, судя по всему, русский уже утвердился в мысли, что продолжать дуэль с человеком, находящимся в столь плачевном душевном и физическом состоянии, не только бессмысленно, но и бесчестно. Василий не стал осуждать, узнав историю. Он тоже был на русско-японской и прошёл через многие ужасы. Он тогда крепко сжал плечо Огаты и молча сидел рядом. “Если он и правда был таким непорочным, как ты рассказал, он бы всё понял. Он бы простил тебя. И ты попробуй простить себя.” Русский больше не поднимал эту тему. Огата знал, что тот понимал, что подобные воспоминания лучше лишний раз не ворошить.
Огата не был к разговору о матери. Если убийство на войне, даже если это братоубийство, можно было как-то понять, то это было совсем другое. Такое не прощается. После Юсаку Василий был первым, кто принял Огату, и теперь терять его из-за подобного до боли не хотелось. В его жизни только появилось что-то хорошее. Это несправедливо, что оно должно так быстро закончиться.
- Всё в порядке, Хякуноске, - Василий старался говорить мягко, спокойно, будто бы с кошкой, внезапно расцарапавшей хозяйское лицо и спрятавшейся в угол под кровать. Огата осознал, что успел встать и отойти от стола, - ты дома. Всё хорошо.
- Нет, - Огата огляделся, его винтовка стояла около входной двери, если схватить её и сбежать… Огата сделал глубокий вздох, - ты не понимаешь. Я ведь не рассказывал тебе. Я привык, что в армии все знали о моём происхождении. Ха-ха. Внебрачный сын гейши от генерала, который после рождения законного ребёнка перестал даже навещать нас.
Василий стоял на безопасном расстоянии и внимательно слушал, не предпринимая никаких действий. Хороший снайпер умеет выжидать.
- Она каждый день делала набэ из удильщика, только потому, что отец сказал, что она вкусно его готовила. Она так хотела, чтобы он вернулся, что совсем не замечала меня. Я взял ружьё деда и подстрелил утку. Но она не стала её готовить. Как и всех остальных других уток, что я приносил. А потом я её убил. Я думал, что если у отца остались хоть какие-то чувства к ней, он придёт хотя бы на её похороны, но он так и не пришёл, - сейчас, когда Огата обнаружил, что даже он может испытывать чувства, рассказывать это было сложнее. Осознание вины неожиданно захлестнуло, словно огромная волна цунами.
- Мне жаль, что так вышло, - Василий осторожно протянул руку, словно бы намереваясь, но не решаясь дотронуться до Огаты.
- Я… - что в таких случаях говорят люди? И чего он вообще пытается добиться? Почему ему так важно, чтобы этот русский снайпер его принял таким, какой он есть?
- Хякуноске. - Василий крепко сжал его за предплечье.
- Я уйду. Я всё понимаю, - Огата вырвал руку из хватки русского. Сейчас ему больше всего хотелось оказаться где-нибудь далеко. Сейчас ему было особенно жалко, что он не умер тогда на поезде. Ему нет места среди людей. Не после всего, что он совершил.
- Не уходи. Пожалуйста, - Василий смотрел на него, и в его глазах не было отвращения или презрения. Только боль, - я знал, что ты за человек, когда начал выхаживать тебя. Когда предложил отправиться со мной.
- Вася. Такое нельзя простить. Я не могу остаться. Я всегда думал, что это нормально, когда после убийства тебя не мучает совесть, что у всех так. Только тогда на поезде я понял, что это не так. Что даже такой неполноценный человек, как я, чувствует вину. Я должен был умереть там. Я хотел умереть. Не надо было меня спасать. Я должен уйти.
- Нет. Ты не должен уходить, - Василий взял его за плечо, глядя прямо в глаза, - я не хочу, чтобы ты уходил. Я люблю тебя.
Наступила тишина. Это было чересчур. Слишком много эмоций. Слишком много чувств. Огата нервно рассмеялся и подался навстречу русскому, тот тут же обнял его. Руки Огаты безвольно повисли вдоль тела, смех постепенно сменился судорожными всхлипами. Когда он последний раз плакал? Наверное, когда-то в детстве. Слёзы выматывали. Почувствовав, как Огата окончательно обессилел и начал медленно оседать, Василий подхватил его и донёс до кровати.
- Вася, - Огата позволил русскому дотронуться до его щёк, бережно стереть с них влагу, - я не уйду.
Возможно, у него всё-таки был шанс на нормальную жизнь. Возможно, вся та пустота ещё могла быть заполнена. Любовь была чем-то непонятным, но, возможно, он ещё мог научиться любить и быть любимым.
Василий лёг рядом и привычным движением обнял Огату. Всё будет хорошо. Обязательно будет хорошо.