Work Text:
В то лето тетушка Марта делала персиковое варенье и руки у нее были по локоть липкие от сока. На то, как малышка Джоди, кузина Леонарда, плакалась о мальчишке, она говорила скрипучим, хрипловатым голосом:
— Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Вот взять хотя бы эти персики. Кто-то скажет — гнилье гнильем, а мне кажется, что варенье из них самое лучшее.
Леонард слушал ее внимательно, смотрел темными глазами; ему только-только исполнилось одиннадцать лет, и это было самое жаркое лето, которое он помнил.
Джим Кирк жил по соседству, у него был смешной хохолок, и сбитые костяшки на пальцах. В свои почти десять он уже дрался так, как будто защищал свою жизнь. Леонард уводил его с улицы, криво мазал его ладошки зеленкой, дожидался яркого, солнечного «спасибо» и уходил к себе: они половину лета ждали грозы, но грозы все не было.
Тучи принес южный ветер; тетушка Марта вытирала потный лоб ладонью и говорила, что иначе никак. Леонард и Джим как раз оказались на берегу моря, у самой кромки воды, когда молния ударила в середину пляжа.
Джим наклонился к самому его уху и прокричал сквозь стену воды:
— Идем, Боунс, посмотрим, что там! — Он не дождался ответа, взял за руку и потащил за собой.
И Леонард пошёл.
Джим звал его Боунсом, потому что однажды Леонард упал так сильно, что рассек лоб до самой кости. Белое виднелось рядом с его темным глазом и смуглой кожей; Джим смотрел, как завороженный, а потом вдруг поцеловал его куда-то в переносицу, отвлекая от боли. Едва коснулся сухими губами, но у Леонарда вдруг лицо отнялось — зато, перестало болеть.
Это было неправильно, но никто не говорил им об этом.
Молния ударила в песок, от электричества и жара он расплавился в небольшую стеклянную лужицу. Джим наклонился над ней; золотые искорки отразились в его глазах:
— Ты только взгляни, Боунс, — он поднял мокрое, счастливое лицо, — стекло. Настоящее стекло.
— Вдруг молния ударит сюда снова? — Леонард взял Джима за рукав и потянул, — идём отсюда.
— Мы в безопасности.
Стеклянная лужа отразила всполохи еще одной молнии и Джим округлил свои невероятно голубые глаза. Они промокли насквозь, но всё, что Леонард чувствовал — жар, исходящий от мокрого песка. Стекло наверняка было еще теплым, но он не рискнул тронуть его ладонью.
— Почему ты так думаешь?
Ладонь Джима тоже оказалась теплой.
— Потому что молния никогда не бьет в одно место дважды.
***
Леонард просыпается в собственной постели от всполоха где-то под веками: в его сне молния ударяет ровно между ним и Джимом, заставляя их отскочить друг от друга. Тогда, в детстве, в реальности, все было совсем иначе; Леонард семь лет убеждал себя в том, что этого не было, но сейчас сон заставляет его вспомнить снова: мокрое от ливня лицо ровно напротив его собственного, ссадину на самом кончике джимового носа, пряди волос, потемневшие, облепившие его щеки. То, как он сказал: хочу быть всегда с тобой.
За окном в Сан-Франциско ни облачка. Леонард раздвигает шторы, щурится от яркого света и натягивает футболку. На кухне Джослин, явно уже накрашенная и одетая в свое лучшее платье (каждое платье в ее гардеробе — лучшее) сварила кофе и ждёт, пока он проснется.
Леонард видит ее светлые, собранные в пучок волосы и ямочку на щеке; Джослин стоит боком, наливает себе крепкий черный кофе без сахара в белую фарфоровую чашку. Он никогда не задумывался об этом, но они с Джослин — идеальная пара с картинки. Смуглый, сильный и мрачный врач-гений, своими успешными операциями взрывающий газетный полосы и веселая, смешливая блондинка с идеальной кожей, держащая его гениальные руки в своих тоненьких пальчиках.
— Ты меня не разбудила, — Леонард обнимает ее со спины, смыкая ладони на ее животе, — скоро совсем разбалуешь меня, дорогая.
Джослин смеется чистым, колокольным смехом, и разворачивается к нему, оказываясь в теплом плену его ладоней.
— Доброе утро, милый. Я же помню, какой у тебя сегодня тяжелый день.
Лицо ее, красивое и живое, с маленькой черной родинкой на щеке, становится грустным. Леонард думает: как же ему, черт возьми, повезло. Он встретил женщину, которую действительно волнуют его проблемы.
— Ничего, — он нехотя выпускает ее из рук, — я справлюсь.
«Мы» с Джослин он не говорит по двум причинам: он привык справляться со всем сам, и они еще официально не женаты. Кольцо для нее, дорогое, с большим, сияющим камнем, лежит в кармане его пиджака, когда Леонард садится в самолет до Джорджии.
Пожилой господин рядом улыбается на смуглую кожу Леонарда и спрашивает:
— Летите домой?
— Нет, — сдержанно отвечает тот, — навестить родных.
Жаркая, пыльная Джорджия давно перестал быть для Леонарда Маккоя домом, он ведь даже не собирался ехать туда. На просьбы родителей встретиться он отвечал предложением купить им билеты на самолет, поселить у себя, показать лучший госпиталь страны; в ответ на билеты отец прислал телеграмму о том, что мать при смерти.
Он не летит домой, жизнь просто не оставляет ему выбора.
***
Говорят, девиз Джорджии: «Мудрость, справедливость и умеренность». Боунс может поклясться, что на самом деле это не так. Как только он выходит из аэропорта Хартсфилд-Джексон, дома, в Атланте, он чувствует запах беспокойства и персиков. Примерно так пахло у Маккоев на кухне, когда Каролина, темноволосая, смуглая, с руками трудящегося человека, заводила свое знаменитое варенье. Марта, ее сестра, помогала ей, и маленький Леонард, конечно же, тоже; обязательно что-нибудь падало, разбивалось, осколки попадали под ноги. Леонард резался ребром ладони, смотрел на выступающие капли. Один раз, когда он уже собирался в старшую школу, он так сильно разбил ладони о речную гальку, что не мог даже толком одеваться сам.
Джим застегнул тогда пуговицы на его рубашке, одну за другой, до самого горла, а потом сердито посмотрел исподлобья:
— Не смей больше раниться. Тебе нельзя. Ты будешь гениальным врачом, разве врачам не нужны их руки?
— Хирургам, — машинально ответил Боунс. От того, что Джим стоял рядом, так близко, у него было сухо во рту.
— Ты же хочешь быть хирургом? — Джим разгладил его воротник и улыбнулся, — тем более береги.
Леонард отгоняет от себя воспоминания, одно за другим; это трудно здесь, где каждый угол напоминает о том, как они с Джимом жили, когда были совсем молоды.
Он останавливается посреди улицы, закидывает сумку на плечо, сминая ткань дорогого пиджака, и вдруг слышит свист с другой стороны дороги. Оборачивается — и едва не оказывается снесенным с ног.
— Ленни!
Ураган зовут Джейла. Когда они учились в школе вместе, самым частым выражением Леонарда в ее сторону было «не называй меня Ленни». Он повторяет его сейчас — и смеется от облегчения.
— Какими судьбами? — она приглаживает растрепавшиеся светлые волосы. Они с Леонардом почти одного роста, она одета так, как большинство девушек в Джорджии: в растянутый, мягкий свитер, потерявший свой цвет от пыли, в рваные джинсы и тяжелые ботинки. В руках Джейла держит шляпу, и Леонарду кажется, что он оказался в далеком прошлом, в котором люди еще не покоряли космические просторы.
— Семь лет прошло, — отвечает он невпопад, — что ты делаешь сейчас?
Джейла не успевает ответить, как под ноги к ней бросается огромный ушастый пес. Она смеется, едва не упав, хватается за пиджак Леонарда, окончательно мнет его и садится на колени. Пес лижет ей щеки, оставляя влажные следы, ворчит, а потом поворачивает свою умную морду к Леонарду. У того на лице невольно расплывается улыбка:
— Привет, Энтерпрайз, — с нотками ласкового ворчания произносит он, — узнал меня?
Ушастый и лохматый Энтерпрайз издает негромкий одобрительный лай. Солнце печет, у Джейлы сияют глаза, а его же старый пес ему рад — что может быть лучше?
Из бара напротив (середина дня, серьезно) показывается высокий мужчина в кепке. Леонард протирает глаза.
— Скотти?
Тот салютует ему и тоже шагает ближе. Черт возьми, да тут, наверное, сейчас соберется вся их старая банда. Леонард чувствует, что вместо стремительно приближающегося к тридцати пяти возраста он снова становится почти ребенком.
— Монтгомери Скотт, не могу поверить. — Он даже сумку скидывает на землю, чтобы обнять старого друга. Они хлопают друг друга по спине, от куртки Скотти пахнет крепким скотчем и лесом.
Джейла поднимается, придерживая Энтерпрайза за поводок, и вдруг обнимает Скотти за талию. Леонард видит их сцепленные руки, моргает несколько раз, переводя взгляд с лица одного на другое:
— Серьезно?
Скотти пожимает плечом. У него привычная, кривоватая усмешка и морщинки в уголках глаз — как у человека, который много улыбается.
— Семь лет прошло, — он прижимает Джейлу ближе и она смущенно ворчит, — из них я три года прячу под кепкой лысину и шесть как женат на этой красавице.
— Они отличная пара, да? — знакомый голос выбивает из Леонарда дух хлеще, чем кулак в живот. Не нужно оборачиваться, чтобы понять, что вслед за Скотти из бара выходит Джим — наверняка ни капли не повзрослевший.
Леонард упорно не поднимает взгляд; гладит Энтерпрайза между ушей, поправляет сумку.
— Они отличная пара, — Джим сам отвечает на свой вопрос. Его тяжелые шаги слышатся на всю улицу, и стоит он теперь так близко, что Леонард может увидеть носки его старых, потрепанных ботинок. Они легкие, с цветными шнурками, похожие на те, которые Джим носил подростком. Он садился прямо на пол, принимаясь их шнуровать, дергал проходившего мимо Леонарда за лодыжку, и они падали вместе, смеясь и цепляя друг друга за плечи.
— Мы тоже были отличной парой, пока ты не сбежал, — радостно напоминает ему Джим. Чертов ублюдок явно смеется, и Боунс смотрит на него потемневшим от ярости взглядом.
— Не устраивай этого дерьма. Мы не одни.
— Это мой город, я делаю здесь что хочу. Вали в свой Сан-Франциско.
— Ты ни капельки не изменился, как был самовлюбленным придурком, так и остался, — он все-таки смотрит Джиму в лицо, и видит, что он действительно такой же. Точно такой же, как и семь лет назад.
— Хватит, — жестко прерывает их Джейла, — переодевайся, Ленни, и давай к нам. Вспомним старые добрые. Нам всем, — она кидает на Скотти взгляд, полный нежности, — есть, что рассказать.
***
В баре на углу улицы как всегда шумно. Мать Джима, Вайнона, с забранными в хвост светлыми волосами, встречает Маккоя у двери. Она улыбается ему, будто он никогда не сбегал отсюда, поджав хвост, и говорит бармену:
— Угостите этого за мой счет.
Леонард улыбается ей в ответ чуть смущенно; в Вайноне не чувствуется возраст, она, как и Джим, светлая, свободная, солнечная, и рядом с ней хорошо и спокойно. Если приглядеться, можно заметить седые волоски у нее на висках и морщинки в уголках губ, но она все еще носит откровенные платья и чулки, резинка которых соблазняет завсегдатаев в этом баре.
— Не планируете замуж снова, Вайнона? — Леонард снова чувствует себя южанином, когда опускается рядом с ней на барный стул. Вайнона разглаживает его рубашку, чуть узкую в плечах, он носил ее еще подростком, и смеется.
— Куда мне, милый. Я навечно с Джорджем, верю, что он присматривает за мной одним глазком. Когда встречаешь кого-то, кто забирает твое сердце, он рядом с тобой даже после смерти.
Леонард закусывает изнутри щеку, не отвечая на ее слова, и только кивает. Джим, Джейла и Скотти играют с ребятами в другом конце бара, в сильных ладонях Джима — отполированный сотнями рук бильярдный кий. Им разрешалось играть здесь только после восемнадцати, но Вайнона иногда пускала их после закрытия, тайком, чтобы никто не видел.
— Сыграем? — Джим, чертов засранец, как будто читает его мысли; Маккой закидывает в себя еще стопку и встает. Его слегка покачивает с непривычки — он давно не пил так быстро и много, на голодный желудок. Лицо Джима, как ему кажется, светится в темноте.
— Боунс, — тянет он чуть насмешливо, — спорим на желание, что я тебя обыграю.
Джим звал его Боунсом, потому что всегда видел его насквозь, до самых костей.
— Идет, — Леонард закатывает рукава, и Ухура, девчонка, за которой одно время Джим нехило волочил хвост (до сих пор бесит, столько лет прошло) улюлюкает за его спиной. Они с Кирком ведь пришли сюда вместе: Ухура держит его под руку, едва не разливает свое пиво, но все равно не отпускает. Джим на нее не смотрит, но прижимается боком, и у Леонарда от этого горько во рту.
Джим целует Ухуру в смуглую щеку, задерживая губы дольше, чем нужно — поэтому Леонард проигрывает. Он уже чертовски пьян, еще немного — и желудок подведет его, как это обычно бывало. Джим щурится, как будто его собственный солнечный свет мешает ему, и отпускает Ухуру, берет Леонарда за локоть.
— Пошли, тебе уже хватит.
Его, конечно, выворачивает за углом, и Джим держит его за плечи. В нем ни капли брезгливости, только спокойное, ровное понимание. Он редко бывал таким, и Леонарда вдруг отпускает. Они прожили вместе почти всю жизнь, с самого детства; это все еще его Кирк, пусть они и расстались тогда дерьмово.
Он засыпает на диване в старой гостиной. Домик, в котором они жили в жаркие двадцать лет, все еще стоит на самом краю, у кромки леса, и Джим выращивает под окнами спелые, сладкие персики, чтобы Каролина делала из них варенье.
Перед тем, как отключиться, Маккой бормочет, что его мать больна, и никакого варенья больше не будет. Джим гладит его по волосам и говорит:
— Я знаю.
***
Утром голова у Леонарда раскалывается так, будто он выпил раза в три больше. Он уверен — это все паленый бурбон и погода. Еще перелет, конечно же, и Джим. Больше всего — Джим. Джим всегда был его головной болью, всю жизнь. Его забота уберегла Леонарда от многих плохих вещей; но еще больших он мог бы избежать, если бы они с Джимом вообще никогда не встречались.
Сейчас в доме пусто, на столе рядом с диваном, на котором Маккой спал, стоит стакан с холодной водой, лежит таблетка аспирина и ключи от дома.
— Дурной, у меня же есть свой, — ворчит Леонард, принимая вертикальное положение. В кармане действительно находится потертый ключ, едва теплый от того, что Леонард спал прямиком на нем. Семь лет прошло, а ему духу не хватило его выкинуть.
Джим находится с южной стороны дома, у самой воды. Он копается в двигателе самолета под радостный лай Энтерпрайза, периодически пихает его коленом, чтобы не мешался, ушастый, под ногами, и насвистывает какую-то песенку. Едва знакомую, неуловимую, как последнее лето здесь, в Джорджии, которое Леонард помнит.
— Утра, спящая красавица, — Джим резко дергает за что-то, и самолет отзывается надтреснутым звуком.
— Зачем тебе гидросамолет? — Маккой останавливается в десяти шагах и складывает руки на груди. Он чувствует себя очень по-дурацки — несвежий, пахнущий кислой выпивкой и дымным баром.
— Не твое дело, — отзывается Джим с шальной улыбкой. Он отряхивает руки (что не слишком-то помогает, потому что он весь по уши в грязи, гари и пыли) и шагает Леонарду навстречу. Энтерпрайз предусмотрительно лает и кидается ему под ноги — не ходи, хозяин, снова будет больно.
— Джим…
Леонард не успевает закончить, как Джим вырастает прямо перед ним: серьезный, с черной отметиной на щеке, пахнущий свежим летом и жженым сахаром. Знакомо, но совсем иначе.
— Я поздравляю тебя с новой жизнью, Боунс, — почти забытое имя режет слух, и Леонард сглатывает вязкую слюну, — с хорошей работой, с невестой.
— Откуда ты… — глаза Маккоя расширяются. Он вдруг понимает, что Джим бил наугад — и выбил все до одного, засранец.
— Я не совсем идиот, — он смеется, садится на корточки, треплет Энтерпрайз за ухом. Пес отзывается ленивым ворчанием, и Боунс вдруг вспоминает, как он сам урчал от удовольствия под этими сильными ладонями. У Джима на щеках веснушки, выжженные солнцем, волосы — тоже выжженные, светлые, почти белые. Рубашка истерлась в плечах. Он ведь приехал сюда с родителями из Айовы, Средний Запад, а стал еще большим южанином, чем Леонард. Видимо, дело не в крови.
— Навести мать, — Джим отгоняет разомлевшего пса и вдруг легко, как будто тысячу раз до этого так делал, забирается в самолет. Он дурацкий, обшарпанный, выкрашенный сине-золотой краской, но Джим в нем смотрится правильно.
— Ты всегда хотел летать, — замечает Леонард. Его чуть не сносит потоком ветра, волосы точно остаются торчать в разные стороны; Джим уводит самолет по воде — выше, и Леонард провожает его взглядом, пока Энтерпрайз жмется к его ногам.
***
— Мистер Боунс, — еще совсем мальчишеский голос, звонкий и громкий, окликает Леонарда на полпути до дома. Он оборачивается, уверенный, что никто из старых знакомых не может его узнать, и видит перед собой вихрастого мальчугана.
— Вы ведь тот самый Боунс, который когда-то с Джимом Кирком вместе взорвал банк?
— Это вам в школе рассказали, мальчик? — Леонард оглядывается по сторонам, вздыхает и кивает, — да, это я. Ты кто такой?
— Я Павел Чехов, — с легким акцентом говорит мальчишка, — меня ужасно дразнили в школе, но мистер Кирк никогда не давал меня в обиду, — он радостно улыбается.
— Сколько тебе лет, мальчик? — Маккой — сама беспомощность. Он видит на другом конце улицы светлую макушку Джейлы, но чертовка не спешит ему на помощь, и только хихикает, наблюдая за ними.
— Семнадцать, сэр, — с готовностью отзывается Павел.
Леонард хмыкает. Значит, это тот самый мальчишка, которого они с Джимом пару раз вытащили из самой гущи драки. Тогда ему было десять, и уличная шпана явно его недолюбливала: он был умным, русским и щуплым. Вполне достаточно, чтобы регулярно получать. Джим тогда говорил: они — шпана, а мы — уличная банда. Мы выше них и надерем им зад.
— Рад, что с тобой все в порядке, Павел, — Леонард кидает на Джейлу полный раздражения взгляд и жмет Чехову руку, — мой тебе совет — убирайся отсюда как можно скорее. Найди себе место.
— Дом — где твои люди, — Павел серьезно жмет его ладонь, рука у него прохладная, крепкая и уверенная. Это неожиданно, и Боунс слегка теряется. Ему начинает казаться, что он не успеет к родителям вовремя.
Но он успевает; во дворе двухэтажного дома Маккоев все еще цветут персики. Леонард вдыхает их сладкий запах, слушает жужжание шмелей и останавливается на пороге. Ждет, пока перестанет колотиться сердце, и можно будет постучать в дверь.
Его отец, поседевший и ссутулившийся, смотрит на него невидящим взглядом. Получается сквозь — туда, на сад, где молодая Каролина работала, засучив рукава и подставив руки солнцу.
— Леонард? — он неловко улыбается отцовским объятиям и проходит вглубь дома. Внутри непривычно пахнет лекарствами и пустотой.
— Где мама? Я слышал, что…
— Наверху, она наверху, — отец торопливо перебивает его, в глаза — совсем не смотрит. Он уходит на кухню, шаркая тапочками, а Леонард поднимается в родительскую спальню. Он не был в этом доме семь лет, он не поднимался по этой лестнице семь лет, но деревянные перила все еще хранят тепло его пальцев.
— Мама? — он заходит, останавливается в дверном проеме. Мать лежит, вросшая в постель, и Леонард вдруг понимает, что все делает правильно. Он шагает по мягкому ковру босиком, присаживается на край кровати и берет сухую мамину ладонь в свою.
— Тебя так долго не было, — тихонько говорит она.
— Да, мама. — Леонард улыбается ей не улыбкой сына — улыбкой доктора. Он достает из сумки контейнер со шприцом, который привез из Сан-Франциско, и мягко разворачивает руку матери ладонью вверх. Он вкалывает ей шприц, дожидается, пока все лекарство растворится в ее крови, и убирает шприц обратно. Хорошо бы сжечь его к чертовой матери.
— Теперь тебе станет лучше, — Леонард сжимает ее ладонь на прощание, но Каролина вдруг цепко хватает его запястье:
— Не позволяй этому мальчишке, Кирку, снова утянуть себя в болото. Не позволяй.
Давным-давно прошло время традиционного юга, прошло то время, когда не одобрялись однополые браки, да и мать его всегда была толерантной; но ведь она права. И дело совсем не в том, что Джим — не лучшая партия.
У Леонарда до сих пор желудок дергается, как будто его кто-то сжимает в кулак, когда он думает о том, как все могло бы быть — и не случилось.
Он целует мать в горячий сухой лоб и выходит из комнаты, прикрыв дверь. Ей скоро должно стать лучше: в Джорджию еще не завезли таких лекарств, которые в Сан-Франциско испытывают для Звездного Флота, но Леонард это положение дел легко исправил.
Он пьет на кухне крепкий, горький чай с отцом и внезапно, хотя совсем не собирался, рассказывает про Джослин.
— Она красивая, — Харрисон Маккой понимающе хмыкает, смотря на сына, и затягивается сигарой, — и богатая, судя по всему. Беспроигрышный вариант, да?
— Я и сам теперь не беден, — ворчит Леонард, отгоняя дым. Джослин прекрасная для него пара по всем параметрам, и что-то подсказывает ему, что в счастливых отношениях эти параметры и вовсе всплывать не должны; отец понимающе смеется и хлопает его по плечу.
— Я женился на твоей матери потому, что любил ее невозможно, — Харрисон стряхивает пепел на фарфоровое блюдце. Боунс ворчит — опять эти истории про счастливый брак, наслушался уже, сколько можно. Угольки тлеют, солнце — печет.
— Совсем скоро будет урожай персиков, сделайте с матерью варенье и пошлите мне баночку, раз уж вы не хотите приехать, договорились?
— Все хочет сбежать, вот сынок нам достался, — Харрисон смеется хриплым, густым южным смехом; Леонард смотрит на него, и чувствует, как тепло пробирается к нему под кожу, в самые кости.
***
Он заходит все-таки к Джиму — попрощаться и поблагодарить за то, что увез из бара. Когда они напивались по молодости, он был тем, кто таскал Джима домой; теперь все очень изменилось. Он уже снова дома, а самолет, покачивая крыльями, стоит недалеко от воды. В доме играет едва слышная музыка, и когда Леонард подходит ближе — замирает в шаге от крыльца, все кости разом становятся такими тяжелыми, что он не может ни двинуться, ни вдохнуть.
And so it is: the shorter story, no love, no glory, no hero in his sky.
I can't take my eyes off of you,
I can't take my eyes off you…
Джим выходит к нему, чистый, в одних джинсах и с полотенцем на шее. По плечам — полосы от солнечных поцелуев.
— Вернулся?
— Проверить, не забыл ли чего.
— Врешь. — Он спускается по ступенькам босой, останавливается в шаге.
Улыбается, как будто не было семи лет. Вся эта уверенность — Леонард не знает, откуда Джим ее берет. Он отчаянный, как и его отец, и жизнь стоит на чистой вере. Пробует, ошибается, получает по шее, пробует снова. Леонард так не умеет, он точно знает, как нужно сделать, и если все идет не так — он уходит. Вот и здесь он ушел.
— Вру, — соглашается он очень легко. С Джимом вообще трудно не соглашаться, когда он так смотрит.
— Хочешь, полетаем с тобой? — Джим кивает в сторону самолета подбородком. Леонарду хочется в небо, но этого нет в его плане. Сначала небо, потом — болото.
— Куда? — он тоже улыбается Джиму, впервые за эти дни.
— Покажу кое-что.
В мыслях о Джиме раньше никогда не было самолета, но теперь представить его отдельно кажется Леонарду почти немыслимым. Джим и небо — теперь картинка стала целой.
— Не могу, — отвечает наконец он.
— Не можешь или не хочешь? — Джим ловит за поводок подбежавшего к ним Энтерпрайза, глаза у него темные, сосредоточенные.
— И то, и то.
— Тогда, — он выпрямляется; Энтерпрайз кидается Боунсу под ноги, как будто понимает, — не смею задерживать.
Бетонные плиты, которые Леонард носил на своих плечах все эти годы, начинают потихоньку разрушаться. Они осыпаются, пока Джим стоит напротив и смотрит, а потом за ними рушится весь остальной мир.
— Тяжело найти своего соулмейта, когда тебе десять, так ведь?
— Да, — эхом отзывается Леонард, — так.
— А ведь очень хотелось.
Из дома доносится звук оборванной пластинки, и Джим уходит.
***
Уехать из Джорджии не попрощавшись с Джейлой Леонард не хочет, поэтому от Джима он идет в их бар. Вечер пятницы, наверняка они все там. Вайнона снова салютует ему стаканом, и когда он сквозь толпу, пробирается ближе, Джейла смотрит на него выжидающе.
— Зашел сказать «прощай»?
— Надеюсь на «до свидания», — с улыбкой отвечает ей Леонард, — вдруг вы со Скотти решите заскочить ко мне в Сан-Франциско.
— Нет, спасибо, — фыркает она, — Джим там был, говорит, там не слишком-то приветливые люди. Все как будто с ложкой в заднице, чертовы богачи и аристократы. Нам со Скотти и здесь неплохо.
Леонард проносит стакан мимо рта.
— Джим был там?
— Да, — она пожимает плечами, — ездил туда спустя где-то год, что ты уехал. Посмотрел все, вернулся. Сказал, что там для тебя слишком много всего. Не то что здесь, конечно же.
Она вылавливает Скотти взглядом у барной стойки и машет ему рукой. А потом поворачивается к Леонарду, и, чтобы добить, добавляет:
— Еще сказал, что чтобы вернуть тебя обратно, недостаточно просто извиниться. Нужно стать лучше, весь мир покорить, знаешь. Достичь чего-то. Но он не успел, да?
— Отец разболтал? — бросает мрачным шепотом Леонард. Джейла кивает:
— С помолвкой тебя, приятель.
Он не успевает даже допить первый бокал — так он отвратительно трезв; Джим заходит в бар в чистой, даже выглаженной рубашке, и своих любимых джинсах. Добавить ему шляпу на голову — будет настоящий фермер. Под руку он ведет Джослин пока-еще-не-Маккой в светлом платье в цветочек. Она выглядит так, будто с трудом удерживается от того, чтобы не воспарить: слишком чистые у нее туфли, слишком заплеванный в баре пол.
— Какого черта, — Маккой стучит об столешницу стаканом и срывается с места, — какого, блядь, черта?
— Леонард, — она расцветает и целует его в плотно сомкнутые губы. Закрывает глаза, а вот он — нет, и за копной светлых волос Джос ему прекрасно видно смеющееся лицо Джима.
— Встретила случайно твоего друга, Джима, — она облизывается, а потом отвратительным жестом стирает у него с губ остатки своей помады, — он тоже шел сюда, в этот бар, к своему любимому.
— Вот как? — Леонард вскидывает бровь, переводя взгляд на Джима.
— Да, — Джослин кивает, явно не замечая подвоха, — у него такое забавное имя. На «Б», но я не расслышала, там так ревет музыка, там что, праздник?
— Сегодня ярмарка вечером, — встревает Джейла, — я Джейла, кстати. Мы с Леонардом учились вместе в старшей школе.
— Очень приятно, — Джослин смотрит заинтересованно, но чуть настороженно, — дорогой, ты не рассказывал, с какими симпатичными женщинами ты учился.
Скотти заливисто смеется, и Леонарду хочется его ударить так сильно, что чешутся кулаки.
— Ему было плевать на красивых женщин, мадам.
Джослин выглядит крайне озадаченной.
— Да?
Джим откровенно веселится за ее спиной, и Леонард пытается незаметно показать ему кулак.
— Давай я провожу тебя в гостиницу, милая, тебе нужно отдохнуть после перелета.
Легкая, тоненькая рука Джослин в его ладони ощущается тяжело и неправильно, когда они выходят из бара. Джим все еще смеется.
На ярмарку он приходит один — Джослин, утомленная перелетом, спит в своем номере. Он думает: сейчас я попрощаюсь с ними со всеми, обязательно попрощаюсь, поставлю точку, и мы уедем. Я женюсь на этой женщине, которая любит дурацкие сюрпризы и слишком сладкий кофе, и буду лучшим врачом в Сан-Франциско. Буду помогать с исследованиями для Звездного Флота и больше никогда, никогда не вспомню о Джиме Кирке и его улыбке.
На ярмарке громко-громко играет музыка; Вайнона Кирк разливает всем медовуху из огромного бочонка, и руки у нее блестят, потому что льется через край, Ухура, Джейла и Скотти танцуют, а Джим смотрит на них, прислонившись к дереву. За его спиной — парк, а дальше — река, в берег которой тогда и ударила молния.
Леонард останавливается рядом с ним. В воздухе пахнет грозой.
— Что не так?
— В Сан-Франциско я был счастлив, — Леонард смотрит, как остальные танцуют, и яркие всполохи оставляют под его веками цветные пятна, — а приехал сюда, и здесь… тоже хорошо. И я не понимаю. Все стало каким-то…
Джим цепляет его за ремень брюк и тянет в сторону леса, подальше от толпы.
— Зачем надо выбирать что-то одно? Могут быть и крылья, и корни, Боунс.
— Как птица лететь на Юг?
Они шагают под кронами деревьев, только ветки хрустят под ногами. Рука у Джима теплая, уверенная и сильная, и лежит на поясе Боунса невероятно правильно. Он останавливается недалеко от поляны, за которой — уже вода.
— Смотри.
— Светлячки, — Леонард расплывается в улыбке, — как их много здесь.
— Иногда, — Джим держит его, замирает за спиной, — я прихожу сюда. Смотрю, как собираются облака перед грозой. Это как культ.
Сердце предательски щемит, и Боунс оборачивается, оказываясь с Джимом лицом к лицу. Они стоят в полной темноте, до светлячков — еще далеко, а друг до друга — невероятно близко.
— Джим, — он сам не дает Джиму отстраниться, укладывает ладонь на его затылок. Они сталкиваются носами, синхронно выдыхают и прижимаются друг к другу губами; и все забытые ощущения штормовым морем восстают у Леонарда в душе. Семь лет — и все смывает вода.
— Я думал о тебе все это время, все блядское время. Каждый день. — Джим медленно, вдумчиво целует его еще раз и делает шаг назад. Слушает, что еще Боунс скажет. — Мне вчера снилась та молния, и я… Прости, что уехал.
— Со мной сложно, — с улыбкой говорит Джим, — жаль, что мы так и не успели станцевать под ту песню. Ты знаешь, — он гладит Леонарда по волосам, — я думаю, что ты правильно поступил. Теперь ты будешь счастлив.
— Джим.
— Иди домой, ладно? Иди.
Он отворачивается, руки в карманах; Леонард стоит, покачиваясь с пятки на носок, а потом уходит.
***
По дороге в аэропорт Джослин болтает без умолку: о том, что матери Леонарда стало лучше, о том, какая прекрасная музыка на этих южных ярмарках, хотя она даже там не была, о том, что нужно бы заехать в один магазинчик по пути, который она присмотрела, и обязательно взять домой бокалы из великолепного стекла, которое так блестит на солнце.
Леонарду же лучше; он говорить совсем не хочет. На все — кивает, и послушно тормозит там, куда указывает девичья рука с гремящими на запястье браслетами.
На вывеске надпись: «Стекло южной глубинки», а за парковкой — настоящий парк, в котором стоит двухэтажное здание. Во дворе мастера выдувают из стекла пузыри, как в старые-добрые. Джослин восторженно хлопает в ладоши, и Леонарду не остается ничего больше, как проследовать за ней. Он идет, снова одетый в свой блестящий костюм, и южане оборачиваются на них с Джослин, как будто от них веет холодом.
Здесь есть все: мастерская, кафе, сувенирная лавка и продажа самого стекла. Бокалов, тарелок, фигурок. Леонард невольно присматривается и удивленно присвистывает: такого чистого стекла с золотым отливом он не встречал нигде. Память зудит, упорно пытаясь что-то ему сказать, на что-то намекнуть, но Леонард слишком погружен в свои мысли, чтобы присмотреться получше.
Они с Джослин выбирают бокалы на свадьбу — два, на тоненьких ножках, и Леонард чуть не роняет свой, потому что сверху по лестнице, из двери с надписью «посторонним вход запрещен» вдруг вылетает Энтерпрайз. Он лает на всю комнату и бросается к Леонарду под ноги — вот он я, давай, погладь меня, куда же ты собрался.
— Энтерпрайз, — Боунс смеется, наглаживая его шерсть, но осекается, поднимает глаза на голос. Джим стоит там, на верхней ступеньке. Руки все еще в карманах, на нем синяя форменная рубашка. — Ко мне, мальчик, ну же.
Пес обнюхивает лодыжки Джослин, смачно чихает и возвращается к Джиму, прижимается боками к его коленям.
— Джим Кирк, — Джослин машет ему рукой, и Джим кивает ей.
— Раз уж вы здесь, — говорит он, — покажи невесте магазинчик, Боунс. В кафе подают очень вкусные блинчики. Можете поесть на террасе, погода сегодня замечательная. Давай, пойдем, Энтерпрайз, не будем мешать.
Он уводит пса за ошейник, а Леонард смотрит в его лопатки.
— Боунс? Я уже слышала, он называл так… — Джослин вдруг улыбается очень понимающе, такой улыбки у нее Леонард еще не видел, — так это он о тебе говорил.
— Такое стекло получается, когда в песок ударяет молния, — Леонард ведет кончиками пальцев по золотисто-прозрачной тарелке, — нужно только раскопать хорошенько.
Едва ли он вообще ее слышит.
— Леонард, милый. Не думаю, что нам нужно жениться, — Джослин ловит его руку и ласково сжимает, — так ведь?
Леонард кивает ей. Стекло вокруг сияет, будто тысячи солнц разом, а на террасе летнего кафе играет — та самая — музыка.
— Я отдал свое сердце давным-давно. Полностью. И не получил обратно.
Он чувствует, как в горле становится вязко и горько, слова едва складываются, а лицо Джослин — наоборот расплывается.
— Я… не знаю, что еще сказать. Мне жаль, Джос, мне правда жаль. Так будет лучше.
Она целует его в щеку прохладными губами, вытирает влажные ресницы тыльной стороной руки и улыбается.
— Да, милый. Так будет лучше.
Когда он выходит из «Стекла южной глубинки», Джима уже нигде нет.
***
Джослин уже наверняка на полпути к аэропорту, когда над Джорджией собираются тучи. Дождь начинается резко, идет стеной. Рубашка липнет к спине, когда Леонард добирается до побережья. Он видит фигуру Джима — тот стоит на берегу, неподалеку от самолета. Хотел улететь — и не успел.
Леонард бормочет: благослови господь сумасшедшие дожди Джорджии.
— Эй!
— Почему ты еще не в Сан-Франциско? — Джим поворачивается к нему, стараясь перекричать дождь.
— Так получилось, — кричит Леонард в ответ.
— А как же любовь всей твоей жизни?
— Она прямо передо мной. — Джим упрямо поджимает губы в ответ на это, и Боунс удерживает его за плечи. — И я не могу отвести глаз.
— Ты уехал тогда.
— Уехал, — кивает Боунс. Лицо его заливают холодные капли, волосы липнут ко лбу. Джим смотрит на него, такой же мокрый и абсолютно счастливый, несмотря на сдвинутые брови. — Но разве я сказал тогда, что я тебя не люблю?
Кирк вдруг заливается смехом, отфыркивается от стены дождя и кричит Боунсу на ухо:
— Засранец, ты цитируешь нашу песню.
— Под эту песню ты должен мне танец, — и впервые за семь лет, Леонард целует его первым.
Идет дождь, и все реки Джорджии выходят из берегов.