Work Text:
Киру казалось, что на коньки он встал раньше, чем научился ходить по земле.
Теперь лёд стал ему чем-то враждебным.
Кир провел на катке всю свою недолгую жизнь - пока одноклассники гоняли в футбол или занимались хоккеем, Кирилл разучивал прыжки на тренировках и дома на спиннере, падал, неизбежно оставляя болючие синяки, вставал через слезы, через “не хочу”, через “не могу так больше”. Его не приходилось заставлять, там, где другие проявляли невиданный талант, он брал упорным трудом. Даже когда к вечеру кружилась голова и заплетались ноги. Когда мама охала и причитала над его весом, а тренер - над ростом. Когда в очередных соревнованиях брал “почетное второе место”, а серебряную медаль хотелось швырнуть в Мойку.
Кирилл всю жизнь подавал надежды. Там, где таланты сдавались и бросали, он сжимал зубы и выходил на лёд.
И это было чертовски классно.
Быть гордостью школы, даже если в аттестате пять троек. Слышать, как с трибун кричат мама и Лера, знать, что рядом с ними широко улыбается отец.
Кир чертовски скучал.
Статуэтки, грамоты и медали перекочевали с полки в самый дальний ящик. Коньки и костюмы пылились в кладовой. Первую медаль действительно швырнул в реку - не удержался.
Смешно, правда.
Он это перерос - в самом буквальном смысле. Сраный организм просто выдал ему лишний десяток сантиметров в высоту, перечеркивая пророченное Киру успешное будущее. Попробуй докрутить чертовы четверные прыжки, когда собственное тело неизбежно тянет вниз. Попробуй откатать сезон без травм от перегрузки, если твои дурацкие ноги просто не выдерживают неудачных приземлений. Собери ноги, двигайся плавнее, чувственнее, прекрати быть таким угловатым, прекрати быть таким тяжелым. Прекрати быть таким взрослым - прости, но тебе на пятки уже наступают четырнадцатилетки, больше не на что надеяться, даже на международный чемпионат не выйдешь. Во всех смыслах перерос. Уйди в парное, в танцы на льду, в Лесгафта на спортивного журналиста, в конце концов, прекрати быть здесь - это больше не твое место, больше не твои медали.
Были спортсмены, которые смогли. Были те, кто и олимпийское золото с таким ростом и в большем возрасте взял, почему, черт возьми, почему Кир при всем упорстве не может так хорошо?
Успешное будущее перекрыли растяжения, сотрясения, вывихи и перелом в самом начале сезона. Лодыжки ежедневно горели огнем, суставы напоминали о себе даже полгода спустя.
Смешно, глупо, досадно.
Не было таких слов, которыми Кир мог бы описать, что чувствует.
Подушка впитала столько слез, что можно было залить целый каток, а чувства все никак не кончались.
Маминой терпеливой заботой, Лериными словами поддержки, папиными молчаливыми объятиями можно было исправить все. Хотя бы сгладить.
Тяжесть не уходила.
Кир стирал ноги в кровь, бездумно слоняясь по городу - теперь у него было много свободного времени. Слишком много. Перенял у Леры привычку курить - теперь не надо было беречь легкие. Не надо было быть ответственным, стойким, упрямым. Нечего от себя требовать. Нечего запрещать - да только ничего запрещенного и не хочется.
В каком-то неприметном районе нашлись высокие качели - он даже не запомнил адрес, а двор все равно раз за разом находился. Как магнитом тянуло. Тихо, как будто никто не живет в доме-колодце вокруг, разве что окна стабильно загораются по вечерам. Хотелось навсегда остаться здесь, среди разросшихся цветочных кустов на клумбах и столетних лебедей из покрышек. Упасть в гору покрытых сажей пожухлых листьев и перегнить.
Он сидит, слегка покачиваясь, и мысленно умоляет проклятые голеностопные суставы прекратить ныть, когда из подьезда напротив показывается мужская фигура и уверенным шагом направляется к нему. “Сейчас будут ругаться” - флегматично думает Кир. Сейчас подойдут, скажут, что в доме, вообще-то, маленькие дети, он своим унылым скрипом мешает спать и вообще детская площадка не рассчитана на таких лосей.
Тусклый фонарь высвечивает крашеные в синий волосы и накинутую поверх тесной майки кожанку. “Мужская фигура” оказывается парнишкой-неформалом. Вряд ли у такого есть дети или претензии к взрослому на детских качелях.
- Привет, подержи-ка, - крашеный бесцеремонно сует ему баллончик WD-40 и по-обезьяньи ловко карабкается вверх по столбу, - Теперь отдай.
Кир отстраненно наблюдает, как он фышкает аэрозолем на петли и спрыгивает, направляясь к соседней качели. Вот бы суставы так смазать.
- Давай подсажу, - выпаливает Кир, не подумав, - Грохнешься же.
- Спаси-ибо, не откажусь, - парень хитрюще улыбается, протягивая обратно аэрозоль.
Скинув кеды, он забирается к Киру на плечи, будто не в первый, а в сотый раз. Пара пшиков смазки - и он слезает, усаживаясь на налаженные качели, чтобы натянуть обувь.
- Шура, - новый знакомый протягивает руку, на которой чернеет крест, - Подумал, что невежливо не представиться человеку, которому только что сел на шею.
- Кирилл, - рукопожатие теплое и крепкое. Улыбка появляется как-то сама собой, - Очень приятно.
И правда приятно.
Шура в этом старом дворике кажется кем-то совсем нездешним, слишком живым и юным. Среди увядших бабушкинских клумб он со своими небесно-синими волосами и татуировками как зуб в носу. Или как эльф из Средиземья в поросшей травой бетонной заброшке.
Глаза даже в сумерках сияющие, светлые. Гипнотические.
Шура широко улыбается в ответ, обнажая клыки, и опускается на обшарпанное сиденье. Раскачивается - не скрипят! - и вдруг смеется.
- Я снова маленький, - и отталкивается сильнее.
Кир снова улыбается.
- Солнце яркое, мама опять сильнее всех в мире?
Шура оборачивается на него, поднимает брови и подмигивает - Кир не уверен, что ему не чудится. Даже не подмигивание, а вся эта встреча.
Он тоже садится: ноги после подъема чужого веса ломит еще сильнее, но это точно того стоило.
- Куришь?
- Курю.
- Оно и видно, - Шура протягивает пачку “Кэмела” и зажигалку, - У тебя от волос табаком пахнет.
Кир печально пожимает плечами и подкуривает. Это плохо, мама заметит. Это хорошо, у него есть повод остаться подольше в этом теплом, комфортном не-одиночестве.
- Я тебе вообще не мешаю? - Шура останавливается, шаркая ногой по песку, - А то сидишь тут все время как в воду опущенный. Смурной такой.
Киру точно чудится. Он проворачивает зажигалку в пальцах, тихо произносит “Сколько?” - и Шура снова жмурится в улыбке, с хитрющими глазами позволяя подкурить себе. Будто это тоже какой-то символ.
В голове вертится детское “Давай дружить”.
- Да уже и не смурной, - и снова правда, - А ты только фильм смотрел или комиксы читаешь?
Шура читает. А еще Марвел тоже любит больше DC, и сольники Паучка все видел - Кир обожает самого первого, с Магуайром, Шура предпочитает перезапуск с Эндрю Гарфилдом, подмигивает снова, говорит - на тебя похож. И книгам он тоже предпочитает фильмы, а собакам - котов.
Сходится с Киром во мнении, что Мозжухин - гений, а вот Нойза не знает, и Макаров тут же включает первый попавшийся трек. “Вояджер-1” заходит Шуре на ура, а вот крикливой бабульке с первого этажа - не очень, и это плохо, потому что ноги совсем не прошли, и это хорошо, потому что Шура зовет гулять к ночной набережной.
Кир рассказывает про смыслы и отсылки в любимых песнях, Шура впечатляется и записывает его сбивчивую речь себе в голосовое, диалог во ВМесте начинается со ссылок на плейлисты. Шура, уцепившись за какую-то из его оговорок, вспоминает анекдот, и Кир выслушивает, кажется, целый сборник. Смеётся так, что щеки болят, заливисто, звонко и абсолютно искренне.
Шура всерьез удивляется, когда Кир говорит, что никогда не пробовал вишневое пиво, и они идут на второй круг по району в поисках недобросовестного ночного алкомаркета. Шура спрашивает про возраст, мол, не хочет спаивать школьника, после обиженного “девятнадцать!” сам же признается, что к выпускному из девятого класса уже перепробовал весь разноцветный алкоголь. Где-то между рассказом о передаваемых по ИК-порту картинках и демонстрированием фоток с розовой челкой выясняется, что Шура на семь лет старше, и тут же забывается - да хоть на семнадцать, с ним слишком легко на сердце, чтобы обращать внимание на цифры в паспорте.
Химозно-вишневое пойло оказывается на удивление вкуснее родительского светлого нефильтрованного. Обманчивое алкогольное тепло разливается по телу, а Шура ощутимо мерзнет - Кир порывается отдать свою куртку, тут же получает шутливый подзатыльник и укоризненное “Простынешь!”. Они бегут по набережной, пугая пару ночных прохожих. Останавливаются, когда Шуре становится теплее, а Кир начинает ощутимо прихрамывать. Больно-больно-больно, но раньше было хуже, раньше он с этой болью катался, вот и сейчас должен идти.
- Эй, все нормально? - Шура оборачивается на него, растрепанный от ночного ветра, раскрасневшийся, - Ногу подвернул?
- Да все в порядке, - то, что Кир отчаянно цепляется за перила, перенося вес, не добавляет правдивости его словам, - У меня бывает, давай просто пойдем помедленнее, ничего-
Шура порывисто хватает за руку, буквально оттаскивая к ближайшей скамейке. В строго сощуренных глазах разноцветными звездами сияют блики фонарей и вывесок - красиво, Шура весь красивый до такой степени, что трудно дышать.
Они садятся на облупленные доски, и это хорошо, потому что дрожащие ноги уже сводит, и это плохо, потому что Шура больше не держит его ладонь теплыми узловатыми пальцами.
- И часто это с тобой? - он откидывает голову на спинку, оборачиваясь на Кира.
- Они чаще болят, чем не болят, - Макаров фыркает, помутневшими глазами разглядывая собственные ботинки, - Я фигурным катанием с детства занимался, оттуда здоровыми не уходят.
- Большой спорт - говно. И тебе тогда не стоило меня поднимать, дурилка, - даже оскорбления у Шуры получаются скорее заботливые, чем злые, - Я все понимаю, конечно, вы там все несгибаемые, и с переломами, наверное, продолжаете ебашить, как проклятые, но раз уж ушел, то, может, хватит?
Наверное. Наверное, и правда стоит перестать быть тем, кем уже не являешься - да и не являлся никогда, Кирилл никогда не был несгибаемым, просто упорным, как баран. Катался, прыгал, тянулся, когда от музыки для выступления уши сворачивались в трубочку, а от боли в перетруженных мышцах-суставах-сухожилиях хотелось заорать в голос. И это было нормально, потому что все так делали, из тех, кто умеет сдаваться, на чемпионаты никто не попадает. Только теперь за терпение и превозмогание не дают медалей и кубков.
- Ты чего? У тебя такое лицо, как будто сейчас заплачешь, - Шура наклоняется к нему, чуть притягивая за плечо, и осторожно приобнимает, - Если я слишком грубый, извини. Я по-другому не умею.
- Да все хорошо, - Кир ложится щекой ему на плечо и часто-часто моргает. Шуру, наверное, не отпугнули бы слезы, но ему самому как-то надоело себя оплакивать, - Кто-то должен был это сказать именно так. До меня по-другому и не доходит.
Шура ерошит ему волосы, притягивая крепче. Достает помятую пачку сигарет и подкуривает Киру, пока тот разминает отекшую лодыжку.
- Смотрел “Наруто”? - короткий кивок, - Помнишь того челика в зеленом, который ничего крутого не умел, но тренировался до усрачки? Так вот…
Над рекой начинает медленно светлеть небо.
***
Дорога к знакомому дворику становится выученной до последней плитки на мостовой. Теперь он знает адрес - с этажом и номером квартиры. И Шура знает его дом - и у него дома знают Шуру, мама приветствует крепким объятием, Лера отбивает кулачок, папа со смешком отвечает на “Здравия желаю” и расчехляет запас армейских баек тридцатилетней давности.
С Шурой тепло, спокойно и любимо. У Шуры в аптечке поселяется запас обезбола и согревающих мазей, в углу спальни - коврик для тренировок, в ванной - вторая зубная щетка. У Макаровых в квартире - пятая пара тапочек (кто бы мог подумать - синяя), раскладушка, которую в скором времени начинают успешно игнорировать. Туда-сюда кочует Шурина гитара и Кировы сборники тестов к весенним экзаменам.
Когда Кир, нервно выкручивая пальцы, поправляет мамино “друг” на “вообще-то, парень”, семья встречает каминаут с хохотом - догадались. Мама и Лера на его “Как?!” переглядываются и снова смеются, папа пожимает плечами - друзья так друг на друга не смотрят.
До самого Кира дошло только тогда, когда Шура с хищной улыбкой предложил научить его целоваться. Друзья так не делают, даже если им признаёшься в том, что не умеешь. Поцелуи с друзьями точно не ощущаются так жарко и так правильно, до дрожи в пальцах и мурашек по спине. Не растягиваются на весь вечер, не сопровождаются сбитым дыханием, колотящимся сердцем и искристым счастьем в груди.
Друзья не смотрят так голодно и жадно, когда ты затекшим со сна торсом ложишься на вытянутую в струнку ногу, разминаясь. А Шура смотрит. И через пару минут толкает на кровать с хриплым “Специально, да?” - Кир ничего не подразумевал, честное слово, но такая утренняя разминка нравится ему даже больше.
С Шурой не стыдно. Не стыдно чего-то не уметь, не выдерживать, уставать или просто лениться. Быть обычным человеком, из плоти и крови, а не стальной неустанной машиной.
Можно грустить, рассказывая о фигуристском прошлом, когда по телеку крутят “Лед”, а суставы ноют на погоду. Вслух злиться на то, какими глупыми и несбыточными оказались мечты однажды войти в сборную на чемпионат мира хотя бы запасным. На то, как не окупились, вышли боком все его старания, весь труд, когда годами отрабатываемые движения просто перестали получаться, а зловредное тело даже к восемнадцати продолжало тянуться вверх. На то, сколько лет детства и юности Кир положил на алтарь пресловутого успешного будущего - и как все обрушилось, толком не начавшись.
Льнуть к пахнущим табаком теплым пальцам, лежа головой на Шуриных коленях, с удивлением признавать - отболело. Уже не жаль. Думать - если все старания привели сюда, к тебе, то они стоили того.
***
- Помнится, ты говорил, что никогда не катался на коньках.
- …и тебе добрый вечер, - Шура приподнимается с дивана, удивленно глядя на стоящего в дверях Кира, - Говорил.
- Тогда приглашаю на свидание. Прямо сейчас.
На пол прихожей с шорохом опускаются две спортивные сумки.
Старые коньки Кира с последнего юниорского сезона Шуре точно в размер, шнуруют они их с матом и шутками про Золушку - на небольшом дворовом катке скамейки не предусмотрены, между тем, чтобы падать на Кира и сидеть жопой в снегу Шура самоотверженно выбирает второе. Зато лёд совсем свежий, а на ограждении мигают гирлянды, и даже с учетом кусачего ночного мороза выходит довольно романтично.
- Ну на роликах, может, катался… успокойся, я держу, просто стой… на лыжах? Да? Ну это почти то же самое!
- Кирилл! - Шура сжимает его руки, отчаянно пытаясь стоять неподвижно, - Лыжи и привязанные к ногам сраные лезвия - это две разные вещи! Они скользят!
- Да в этом и смысл! - Кир шумно выдыхает, пытаясь сдерживать смех, - Давай я поеду и буду тебя толкать, а ты успокойся и получай удовольствие.
Спустя три проката туда-обратно по припорошенному снегом катку, десять падений и несчетное количество матов у Шуры начинает получаться. Поцеловав бледную от мороза шею, Кир осторожно подталкивает его в спину и отпускает.
- Я еду! Охренеть! - Шура хохочет и пытается ускориться, чаще отталкиваясь ногами, - Сука, а как тормозить? Я не умею тормозить!
- Лучше просто развернись!
- Я не умею разворачиваться!
В итоге Шура все-таки тормозит, правда, об ограждение. В слабом свете гирлянд и далекого фонаря не видно его лица, но голос, перекрикивающий хохот Кира, звучит притворно-обиженно.
- Я тебя ударю сейчас!
- Доберись до меня - а там посмотрим.
Шура отталкивается руками от забора и едет обратно - в последнюю секунду Кир откатывается в сторону. В этот раз, скоординировавшись, Шура все же разворачивается и даже разгоняется - Кир с усмешкой едет назад, заезжает на лутц и прыгает: докрутить тройной не выходит, а вытянутая ласточкой нога после приземления чуть царапает по ограждению, но он удерживается на ногах и ловит Шурин восхищенный взгляд, снова укатываясь от преследования.
- Повыебываться решил? Продолжай, мне нравится.
Киру снова приходится уворачиваться, на этот раз он выполняет несложную дорожку - начало одной из старых коротких программ. Чисто. Мелочь, а приятно.
Шура не торопится снова его догонять, встаёт в углу, освобождая место для маневра. Кир делает глубокий вдох, зажмуривается и сбрасывает куртку, вешая её на заиндевевшее ограждение.
Продышаться, собраться. Успокоиться.
Он начинает с той же дорожки - тело помнит ее каждой мышцей. Что было после нее, Кир забыл напрочь, и начинает склеивать себе программу из остальных. Как пойдет, как получится, то, что он вышел на лед - уже успех. Он опускается в плие и тянется назад, для Кира это слабенький кантилевер, для Шуры - громкое “Охренеть!” и попытка аплодировать в варежках. Снова дорожка - дуга, тройка, вальсовая тройка, - не думать о названиях, баллах, сложности, технике, просто сделать красиво. Повыебываться. Показать себя. Кир делает перекидной - пол-оборота в воздухе со сменой ноги, просто, но впечатляюще. Подбадривающе кричит Шура, собственная улыбка, как любое движение сейчас, осознается только после появления.
Не важно, как высоко он прыгает, сколько оборотов выходит, как долго заходит на прыжок - только то, что Кир все помнит и любит. Каждое вращение, каждый шаг - его, Кирилла Макарова, личное маленькое достижение. В голове вместо надоедливой классики играет “Вояджер”, с которого все и началось, и Кир подгадывает движения к любимым словам.
Дышится легко.
Нечего и некому доказывать. Не за что себя ругать, не с кем соревноваться.
Здесь, на крохотном детском катке, без костюма, музыки и подсветки, Кир празднует свою самую большую победу.
Суставы начинает тянуть привычной болью, и Кир завершает импровизированное выступление, напоследок сделав волчок в центре катка. Шура подъезжает к нему, уверенно стоя на ногах, и налетает с объятьями, заставляя прокрутиться на месте еще раз.
- Очень красиво.
- Спасибо, - Кир улыбается, жмурясь, притягивает еще ближе.
- За что? Хотел бы я хоть немного в этом шарить и сказать что-то толковое!
Спасибо, что помог, сам того не зная. Спасибо, что показал жизнь за пределами ледовых дворцов и радость вне бесконечных соревнований. Что был рядом, выступая незримой опорой, заполняя возникшую во мне пустоту. Спасибо, что все то, что больше не увидят тренера и судьи, можно показать тебе, потому что твое восхищение в сто раз дороже любой профессиональной оценки.
- Не знаю. Просто спасибо.