Work Text:
– К слову, твой оруженосец…
Над Олларией полыхало алое, будто истекающее кровью, небо. День умирал мучительно, разбрасывая последние лучи солнца по крышам, будто пытаясь уцепиться за них, удержаться на краю перед падением в темноту. Рокэ отвел глаза от заката.
– Мой оруженосец?
Неестественно расправленные плечи, порывистый взгляд через плечо; тогда, глядя из окна на Окделла, которого слуги запихивали в карету с занавешенными окнами, Рокэ не смог рассмотреть выражение его лица. Да и не желал. Много позже он думал о дурном мальчишке – порой, в редкие моменты слабости, вспоминая то трактир во Фрамбуа, то пахнущее гарью утро Октавианской ночи, то и вовсе выжженные солнцем степи Варасты.
– Седьмого дня Зимних Скал был заключен в Багерлее по приказу Альдо Ракана, – документ в руках Лионеля венчала печать узурпатора – её Рокэ мог рассмотреть даже с подоконника.
Кроваво-алое солнце почти исчезло за крышами. Весной таких закатов в столице почти не бывало; к беде – будут испуганно шептаться дураки, верящие, что кто-то, кроме них самих, может творить судьбу.
Рокэ провел пальцами по векам. Талиг полыхал, и даже смерть узурпатора не могла притушить вспыхивающих то тут, то там волнений. На границах тоже было неспокойно, и порой Рокэ ощущал, будто они все стоят на краю обрыва, и скользкая глина под ногами вот-вот предательски поползет вниз.
– Когда его освободили?
Лионель вскинул бровь; он устал, они все – устали, и этот жест вышел смазанным, скорее удивленным, чем насмешливым.
– Если нужно, то освободят сегодня.
Горячие иглы головной боли впились в виски. Еще одна проблема – в череде многих. Можно сказать «нет», и Лионель кивнет – он именно этого ответа и ждет, им не до Окделла, не до дурака, невесть как сумевшего прогневать своего короля, своего самозванца.
Лионель только нахмурился, услышав короткое «сегодня», а Рокэ отвернулся к окну, где почти потух закат.
***
В первую секунду он подумал: в Багерлее ошиблись и доставили к нему другого узника. Этот исхудавший человек с неаккуратно, до царапин, обритой налысо головой и потухшим взглядом не может быть герцогом Окделлом, его дурным оруженосцем, всегда выбирающим неправильный поворот в бесконечном лабиринте выборов.
Но это был он.
За те часы, что прошли с момента подписания указа об освобождении герцога Окделла, Рокэ успел узнать немногое. Окделл спорил с Раканом – в открытую, не боясь. Отчего его хваленая верность великой Талигойе дала течь, никто не узнал, а когда его приказали бросить в Багерлее, думали - просто хотят припугнуть. А затем всем стало не до брошенного в тюрьму дурака.
– Оставьте нас, – он отпустил дворцовых гвардейцев, и те, помедлив, вышли из просторного кабинета – удерживать расползающуся по швам страну куда удобней, если не приходится покидать дворец, и Рокэ редко когда бывал в особняке на улице Мимоз.
Лишенный поддерживающих рук Окделл застыл, чуть покачиваясь. На нем не было кандалов, на костлявых плечах обвисла накинутая поверх тюремной рубахи грязная куртка.
Рокэ стало тошно. Сердце заскребло, будто его царапали тупым ножом.
– Садитесь, Ричард.
Вздрогнув, тот сделал несколько шагов вперед, почти рухнул в кресло, так и не подняв на Рокэ глаза. Отчего-то это злило. Его Багерлее не сломало, хотя Ракан и делал всё, чтобы добиться этого, не могло оно сломать и Окделла. Не могло же?
– Ничего не хотите мне сказать? Впрочем, благодарностей я от вас не жду и никогда не ждал, но все же мне интересно…
Голос перебившего его Окделла Рокэ едва услышал. Надтреснутый, слабый, он был похож на скрежет попавших под каблук мелких камешков. И заметил наконец алую полосу, обхватывающую шею. Веревка? Нет, нож – хорошо наточенный, острый нож, оставивший уродливый шрам.
Выдохнув тихое «спасибо», Окделл вновь окаменел, глядя куда-то мимо Рокэ. Торчащая из ворота куртки шея казалась до нелепости тонкой и однажды замеченный алый шрам бросался теперь в глаза. Как Окделл сумел выжить после такого? Рокэ не хотел знать.
Тупой нож, царапающий сердце, превратился в острые кошачьи когти.
Рокэ лгал сам себе.
***
– Повезло, что пуля не задела кость, – движения лекаря были четкие, и от этой четкости головная боль лишь усиливалась. Рокэ на мгновение прикрыл глаза. – Пройди она выше, и ампутации было бы не избежать.
– Заказал бы себе тогда деревянную ногу – из морисского дуба, чтобы стоила поболе, чем какой-нибудь пышногривый линарец, – Марсель засмеялся, но тут же ойкнул, зашипел, смолк – только тяжелое дыхание было слышно.
Веки казались налитым свинцом, но Рокэ заставил себя поднять ресницы.
– Здравомыслие и трезвый расчет во мне требуют выслать тебя из Олларии, – проговорил он, глядя, как лекарь накладывает последние слои свежей повязки. – Но трезвость не значит правильность.
– Я никуда не поеду. Разве что ты силой засунешь меня в сундук, но, клянусь, я буду протестовать и оттуда.
– Рад, что в надвигающемся мраке есть место несдвигаемому постоянству.
– Несдвигаем мой батюшка, а я всего лишь временно прикован к постели. Благодарю за нежность, мэтр. Я сегодня даже не орал вам на ухо.
Дождавшись, пока лекарь выйдет из комнаты, Марсель подался вперед и перехватил Рокэ за предплечье.
– Орать я буду сейчас. Ты выглядишь ужасно. Ужасно, Рокэ! Разумеется, ты это знаешь, но я обязан был это сказать.
– Тушение пожаров – дело весьма утомительное, а Талиг грозит сгореть дотла. Мне это не слишком нравится, и приходится что-то делать.
– Как почти умирающий прошу тебя включить в список «чего-то» сон.
Рокэ бы хотел. Прикрыть глаза больше, чем на пару часов – и не видеть снов. Просыпаться, не ощущая раскалывающую голову боль, не видеть по утрам на рукавах ночной рубахи кровь, почти черную в тусклом предрассветном свете. Не чувствовать запах гари, пропитавший город от острых шпилей до речных стоков. Не знать, не чувствовать, не видеть.
Но Олларию заполняли безумцы, Оллария голодала и все попытки удержать порядок просачивались сквозь пальцы холодным песком. Лионель говорил, что нужно продержаться еще немного, и Рокэ верил ему, но в залегших под черными глазами тенях ему чудилась ложь.
– Я постараюсь.
***
– Вижу, Ричард, – бесконечный день в череде бесконечных дней выпил из Рокэ остатки сил, но злая досада бурлила внутри, оставляя ядовитый налет на языке, – вы вспомнили, что место оруженосца – за левым плечом. Желание вернуться к своим обязанностям похвально, пусть и бессмысленно.
Окделл замер. Такой тихий, даже не было слышно звука дыхания. Он выскользнул из библиотеки и успел пройти за Рокэ несколько коридоров прежде чем злость и усталость обернулись едкими словами.
– Хотите что-то сказать мне? Нет? Тогда перестаньте изображать из себя выходца и возвращайтесь в свои комнаты.
Бледная тень его оруженосца молча растворилась в полумраке коридора.
Рокэ с силой провёл ладонями от переносицы к вискам. Вспыхнувшее раздражение погасло, оставив после себя только холодный пепел усталости. В глаза словно насыпали мелкого стеклянного крошева, а на обратной стороне век плясали пятна. Ярко-алые, они были похожи на расплывающиеся по бумаге пятна крови.
То, что Лионель порезался, Рокэ заметил не сразу. Вокруг был гудящий от напряжения и тревог дворец; заполненный людьми лишь в своей малой части, в большей он был пуст и гулок, напоминая о бесславных днях узурпации Ракана. Из кабинета бывшего кансилльера только что вышло несколько курьеров, и Лионель быстро покрывал лист своим аккуратным острым почерком, когда Рокэ увидел это – алое на белом.
– Ли. Рука.
Пару секунд они оба смотрели на мелкие капли, быстро впитывающиеся в шероховатую бумагу. Острый край листа? Нож для заточки перьев. Платок был у Рокэ под рукой; испачканный в его собственной крови, он уже не отличался белизной, но это было неважно. Рывком поднявшись из кресла, он подошел к замершему Лионелю, перехватил его руку, прикладывая платок к порезу – длинному и узкому, быстро набухающему кровью.
Мелкую дрожь чужих пальцев Рокэ успел ощутить. А мгновение спустя Ли отдернул руку, вдавив ее в темное дерево столешницы. Бледное лицо превратилось в маску.
– Послезавтра по Барсинскому тракту прибудут обозы с провиантом. Если их не разграбили по дороге…
– Пуще грабителей торговцы опасаются не получить звонкую монету, и за свой товар будут драться до конца, – Рокэ поддержал его игру. Не говорить о слабости, о дрожи в уставших руках. Прижатый к порезанному пальцу платок на глазах напитывался кровью – яркой поверх уже засохшей его. – Перебросим часть цивильников к южным воротам, отправим навстречу каравану…
Пока Оллария держала их на коротком поводке, Талиг полыхал на границах, словно подожженный по краю лист бумаги. Сколько у них есть времени прежде, чем пламя охватит всё?
Рокэ ощущал: времени уже нет.
Из дворца он уехал за полночь. Окделл всё это время ждал его, сидя в библиотеке? Рокэ было плевать; Рокэ думал, что ему плевать, но сейчас, глядя в густую темноту под пологом кровати, он тянул раздраженные мысли об оруженосце, словно сдирая корочку с подсохшей царапины.
Досадная, бесполезная помеха. Стоило бы, вытащив из Багерлее, отдать его кому-то – Эпинэ, такому же выцветшему и уставшему, как и они всё, или и вовсе отослать в Надор, пока на трактах не встали последние патрули. Но Рокэ тогда не захотел, подумав - «потом».
Потом стало не до того, и похожий на оживший труп Окделл все еще жил в его особняке молчаливым напоминанием о глупостях и ошибках.
***
– Как раньше уже не будет, – бокал выпадает из руки отца и медленно, будто сквозь болотную воду, падает, с громким звоном раскалываясь о бело-голубую плитку.
Рокэ помнит её – узорчатой асулехос выложен пол в Зале ласточек, малой приемной, чьи окна выходят к поросшему ракитником скалистому склону. Почему он здесь?
Лицо отца подергивается туманом, тает, расплывается. Осколки хрусталя ловят последний луч закатного солнца, наливаются кровью – ярко-алой, будто из свежего пореза.
Рокэ резко открыл глаза. За неплотно задернутыми шторами уже выцветала ночная темнота, превращаясь в предрассветную серость. Вновь раздался приглушенный оконными створками звон. Не хрусталя, металла. Ледяной пол обжег босые ноги, когда Рокэ поднялся с постели.
Тонкая, нелепо согнувшаяся фигура замерла посреди тренировочной площадки, едва различимая в сумерках. Подняв с камней шпагу, Окделл шевельнул рукой – простейший финт, с которым справился бы и ребенок, выглядел неловким, слабым. Глупец не мог даже удержать оружие, не то что фехтовать.
«Как раньше уже не будет», – сказал отец, но, прислоняясь пылающим лбом к холодному стеклу, Рокэ на мгновение представляет себе прошлую весну: ветра уже разогнали гарь Октавианской ночи, и его оруженосец сумел выйти на тренировку раньше, и теперь ждет его, помахивая шпагой. Еще нет выплеснутого на ковер вина, нет алого блеска камня в кольце, нет крови на камнях Нохи – и нет ревущей толпы у эшафота, сухого, дерущего горло воздуха, удушающей жары камеры. Дурная, смешная мысль: река прошлого уже омыла ноги, оставила на них свой след, ничего не изменить, и вспоминать тоже – нечего.
Отвернувшись от предрассветного сада – Окделл вновь уронил шпагу, но не стал её поднимать, замер, обхватив себя руками за плечи – Рокэ вернулся к постель. Сон пришел – лихорадочный, короткий, не принесший ни отдыха, ни спокойствия.
***
Уставшая, как и все они, гитара откликалась неохотно, но Рокэ не отпускал ее. Тяжелая, нагревшаяся под руками, она ощущалась живой, будто на колени запрыгнула кошка.
Откинувшись затылком на спинку кресла, он прикрыл воспаленные глаза. Через приоткрытую дверь в кабинет тянул легкий сквозняк, облизывающий лодыжки. Новая привычка раздражала, заставляла дергаться уголок рта, но Рокэ знал – никто больше никогда не посмеет запереть его. Не поднимая ресниц, он провел ладонью по струнам, перебирая их уже не в попытке собрать из обрывистых звуков мелодию, но лишь вспомнить, как собирал.
Чужое присутствие он не услышал – почувствовал. Рокэ приоткрыл глаза. В узкой полосе света, падающей в проем приоткрытой двери, лежала еще более узкая тень.
– Заходите, Ричард.
Зачем сказал это? До тусклого рассвета осталось несколько часов, их бы потратить на сон – попытку сна, но Окделл уже перешагнул порог. Его присутствие уже раздражало, давило на и без того ноющие виски.
– Садитесь, – отвернувшись от замершего у двери не человека даже – выходца, выцветшего и растерявшего будто бы половину себя, Рокэ склонился к гитаре. Сжал непослушными, немеющими у основания пальцами струны и досадливо прикусил щеку изнутри, вслушавшись в смазанное, фальшивящее глиссандо. – Можете налить себе вина – полагаю, где оно, вы помните - или знаете, вы ведь тут успели обжиться в мое отсутствие.
В пропахшей гарью, кровью, смертью и безумием Олларии отчаянно не хватало свежего ветра. Соленого фельпского ветра, который бы смог остудить горящие виски, смахнуть с плеч копоть и усталость. Но Фельп был позади и в него было не вернуться. Горло саднило, не в силах исторгнуть из себя ни строчки из песни, и Рокэ продолжал бездумно перебирать струны – по одной на каждый шаг Окделла. Тот шел так беззвучно, словно и впрямь превратился в призрака.
– Избавьте меня от глупостей в стиле Дидериха: раньше я бы над ними посмеялся, но… – рухнувшего перед его креслом Окделла отпихнуть вышло бы разве что ногой, но даже глупый мальчишка такого не заслужил. – Встаньте, ну.
Не встал. Только вздрогнул всем исхудавшим тело и уткнулся лицом в колени Рокэ. Бархату штанины стало мокро и горячо.
– Ваш внутренний дидериховский монолог так громок, что, кажется, я слышу его и так, – Рокэ осторожно отставил гитару на пол, прислонив к креслу. От движения заныло запястье, болезненная судорога пробежала по пальцами. – Не пытайтесь, Ричард, как раньше уже не будет.
«Запомни одно: Рокэ – как раньше уже не будет», – герцог Алва отворачивается к окну: за ним ослепляющая лазурь моря с белыми росчерками чаек и яркими мазками парусов рыбачьих лодок. Рокэ кивает – больше ничего он сказать не может, горло перехвачено ледяной удавкой, на языке остается медовый привкус растворенного в шадди яда. Отец вновь смотрит на него, и в тот же момент рот Рокэ наполняется горькой слюной. Он едва успевает склониться над тазом, а когда находит в себе силы выпрямиться, во взгляде отца читается лишь усталое разочарование.
– Удивительный талант всегда делать всё неправильно, – рука казалось такой непослушной, отяжелевшей, способной удержать шпагу, но не капризный гитарный перебор. Рокэ опустил ее на темно-русый ежик волос – колкий и щекотный, как кошачья шерсть. – Только вы так и умеете.
***
В предрассветных сумерках усыпавшие дерево цветы отливали сизым. Когда сливы успели распуститься, а он и не заметил этого? Рокэ беззвучно втянул носом воздух: влажная от росы трава, тонкая цветочная нота. Гари пожаров не было. Пока что.
Он легонько ударил кончиком шпаги по камням, привлекая к себе внимание. Дрогнули, чтобы спустя мгновение расправиться, плечи под багрово-черным колетом.
– В позицию, юноша.