Work Text:
– Сюда? – Джисон кивает на старый обшарпанный знак с названием деревни, стоящий перед поворотом с асфальтированной дороги на песчаную просёлочную.
– Да, теперь ещё метров двести, – слабо отзывается Минхо, провожая взглядом голые ветки кустов сирени у первого дома.
Они едут медленно, песок шуршит под колёсами машины и Джисон с бурчанием выкручивает руль, огибая раскиданные тут и там ухабные лужи.
– Вон, синие ворота. Разворачивайся и съезжай на обочину, – кивает Минхо в нужную сторону и с тоской смотрит на тёмные окна дома. Последние секунды, пока можно притвориться, что ещё не настолько сумрачно и пасмурно, чтобы включать свет.
Мотор глохнет, и Джисон щёлкает ремнём безопасности, собираясь выбираться наружу, но замирает, заметив, что Минхо не сдвинулся с места. Он разворачивается к нему – Минхо видит краем глаза – и смотрит наверняка вопросительно, не понимая, почему Минхо застрял и пялится в одну точку. Или жалостливо-осторожно, потому что как ещё смотреть на человека, который беспросветно опоздал и теперь готов винить за это всех, кроме себя, и срываться на каждом, лишь бы только выпустить хоть кусочек застрявшей внутри боли.
– Кот, мы можем просто съездить на кладбище и поехать обратно, если ты хочешь, – предлагает Джисон.
– Чтобы ты потом заснул за рулём и вывез нас на встречку?
– Доедем до ближайшего города и заночуем в отеле, – отмахивается тот.
– Что, деньги некуда девать? – ворчит Минхо, бросая на него осуждающий взгляд, как всегда забывая, что его парень (мистер “моя семья не богачи, мы из обычного среднего класса”) родился с золотой ложкой во рту, и перекантоваться ночью в хорошем отеле без предварительной брони это малое из того, что он может себе позволить. – Я уже выхожу.
Минхо вылезает из машины и поднимает голову, разглядывая старую грушу над частоколом. В кряжистых ветках гуляет ветер и перекидывается дальше на липы соседнего заброшенного участка, доходя шумящей движущейся волной до самого леса в конце улицы, где присутствие человека совсем уже теряется, а заброшенные дома чернеют прорезями скошенных мелких окон среди поросших бурьяном дворов. Вымирающая деревня, в которой осталось с пяток жилых домов, и во всех сплошь одинокие старики, упрямо доживающие свой век в том же месте, где и родились. Семь дней назад на одного стало меньше.
Пока Джисон возится с багажником, доставая сумку, Минхо открывает калитку ворот. Громоздкий амбарный замок пачкает руки рыжизной ржавчины, вряд ли бы он стал преградой потенциальному вору. Собаки тоже нет – какие-то суки траванули её семь лет назад, когда умер дядя Минхо и после него ещё было что красть. Нового пса бабушка так и не завела, и пустую конуру облюбовали коты и куры, деля бывшую собачью жилплощадь по принципу кто первым займёт.
– Куда дальше? – Джисон любопытно вертит головой, рассматривая двор: сараи и баню с левой стороны и небольшой птичник справа. Пара куриц топчутся там, выискивая что-то в пожухлой траве.
Минхо молча ведёт его за собой к длинной арке, увитой голыми виноградными лозами, которая заканчивается крыльцом с парой ступенек и низкой дверью. Летом и осенью здесь просто волшебно, можно спрятаться от жаркого солнца за широкими листьями и ловить только юркие солнечные лучики через редкие просветы.
Дверь такая же синяя, как и ворота. Краска потемнела от времени и облупилась в некоторых местах. Здесь навесной замок уже новый и куда более меньший по размерам, чем на воротах. Минхо проворачивает в нём ключ до щелчка и дёргает вниз, разъединяя с металлической дужкой.
Джисон дышит ему в спину, готовый всунуть нос в каждый угол дома. Его можно понять – Минхо не любит говорить о своей семье, и любую информацию приходится выгрызать силой, рискуя нарваться на чужое раздражение. Будь Минхо в менее разбитом состоянии, он бы ещё задумался, а стоит ли пускать парня так далеко, ведь когда-то давно мысли о месте его рождении и доходе семьи вызывали удушливое ощущение стыда. Сейчас этого нет – ну жили в деревне бедно и жили, что, вешаться теперь? – но мысль о мезальянсе нет-нет да и забредает в голову. Даже чаще, чем о том, что Минхо изначально поступил неправильно, согласившись встречаться со своим (бывшим) студентом, настырным и упрямым, как осёл, который изводил его все годы обучения, на предложение встречаться на следующий же день после выпуска получил от ворот поворот, психанул и пошёл осенью в магистратуру, чтобы продолжать третировать Минхо уже там. Так что иногда идея избавиться от него казалась очень заманчивой, и если Джисон сам не понимал, что они из разных миров, то может после наглядной демонстрации он наконец задумается и помашет ручкой, всколыхнув напоследок позабытый комплекс мальчика из села. Минхо не привыкать. Как говорится в очень глубоком меме: волк не будет жить в загоне, но загоны всегда будут жить в волке.
Они проходят через заваленные всякой всячиной сени, и Минхо громыхает задвижкой, открывая дверь на кухню.
– Голову не расшиби об косяк, – предупреждает он.
Кухня такая же сумрачная, какой и была пару месяцев назад и каждый раз до этого, когда Минхо приезжал сюда. Потемневшее от времени дерево от пола до потолка, белая печка за тонкой занавеской, маленькое окошко, выходящее на ежевичные заросли и отдыхающие до весеннего тепла поля. Двойные двери, ведущие в большую комнату, где всегда тепло, светло и чисто, а настенные часы тикают, отмеряя спокойную уютную тишину.
Минхо открывает двери и замирает у порога. Взгляд бегает по знакомой обстановке: групка, шкаф, продавленный старый диван, две кровати, по одной у каждого окна, холодильник и круглый стол в центре комнаты. Воздух непривычно стылый, как в неотапливаемых сенях. И тихо-тихо.
Джисон перетаптывается позади неуклюжим медведем и спрашивает громким шёпотом:
– Кот, а где тут туалет?
Минхо выныривает из мыслей и оборачивается к нему, перехватывая сумку с его плеча и кивая на улицу.
– Домик с ромбиком на двери у сарая. Только шпингалет не сорви, он хлипкий.
Лицо Джисона вытягивается.
– Типа… Somebody once told me the world is gonna roll me? – напевает он.
– Типа того, шуруй.
Пока Джисон знакомится с местными био-удобствами, Минхо оставляет сумку на стуле в комнате и выходит во двор, прихватив большое металлическое ведро.
– Это ещё зачем? – подозрительно уточняет вышедший из туалета парень, поправляя ремень на ходу.
– Ты же знаешь, что такое колонка? – спрашивает его Минхо, направляясь к воротам.
– Блютуз..? – Джисон увязывается за ним и тут же жалуется: – Прикинь, чуть ключи от машины из кармана не вывалились, хорошо хоть брелок большой и постоянно за всё цепляется. А мы куда, кстати?
Минхо ёжится от ветра и кивает в сторону леса дальше по дороге.
– К колонке за водой.
Он слышит, как Джисон позади сбивается с шага, но быстро нагоняет, качая головой.
– Мы что, приехали в прошлый век?
В голосе нет пренебрежения или недовольства, просто риторическое ворчание под нос, и Минхо даже улыбается слегка, удивлённый, насколько спокойно Джисон, выросший в совершенно других условиях, всё это воспринимает.
Когда они доходят до колонки, Минхо под чужим внимательным взглядом берётся за ручку и пару раз опускает её на выступ, проверяя воду, а потом пихает ногой ведро под желоб.
– Можно я? – Джисон с детским любопытством подлезает под руку и пробует осилить доисторические технологии по добыче воды. – Ого, прям как в качалке!
Минхо наблюдает за ним со стороны, и тоска внутри заглушается, пока он отвлекается на чужой энтузиазм, но ближе к концу ведра Джисон бросает на него взгляд и сникает, будто улыбаться при Минхо стало преступлением. Не зря бабушка говорила, что нужно меньше хмуриться, чтобы злость в лицо не въелась.
– Её же можно пить? – Джисон поочерёдно жмёт на ручку каждой рукой, моя другую, и наклоняется, принюхиваясь к воде.
– Можно, – подтверждает Минхо и подхватывает ведро. Дожидается, пока Джисон в ту же секунду наберёт полный рот, и добавляет: – Но лучше прокипятить.
Расплёванную во все стороны (включая сторону, где стоит Минхо) воду можно посчитать мгновенной кармой.
На обратном пути Джисон отбирает у Минхо ведро, мстительно приговаривая про почтенный возраст и боли в спине, а вторую ходку делает уже самостоятельно, пока Минхо растапливает групку, чтобы нагреть дом для комфортного ночлега. Они вместе кормят кур, убираются в доме и готовят ужин. Джисон добросовестно берётся за всё подряд, шутит несмешные шутки про наггетсы, бесстрашно пробует покормить кур с руки и погладить одну из них, моет пол и чистит картошку, даже не срезая треть плода вместе с кожурой. Бабушке бы он понравился, если бы Минхо привёз его сюда раньше, а не морозился до последнего момента, когда знакомить уже не с кем.
– Ты чего? – от Джисона не укрывается резкая смена настроения, и он замолкает на полуслове, опуская вилку на тарелку.
– Устал, – со вздохом отзывается Минхо и переводит взгляд на черноту полей и леса через маленькое кухонное окно.
– Спать? – тот тянется, чтобы погладить его по голове. Обычно Минхо морщится на такие “питомнические” касания, будто дурацкого прозвища “кот” мало, но сейчас он только кивает, прикрывая глаза и принимая тёплый жест.
Пока Джисон греет жопу у групки после посиделок в холодной кухне, Минхо рассматривает фото бабушки в траурной рамке с чёрной ленточкой по краю. Цветное, яркое, с его весёлой живой бабушкой. Даже ленточка не кажется чем-то страшным, это же просто кусочек ткани. Рядом стоит чарка с рисом и лежат церковные свечи. Минхо задумчиво достаёт одну и вертит в руках, а потом втыкает в рис.
– Хочешь зажечь? – Джисон неслышно подходит ближе и присаживается на диван позади него, устраивая подбородок на чужом плече.
– Не знаю, – отзывается Минхо. – Вроде нужно.
Он так этого и не делает, продолжая пялиться на фото, и Джисон молча сидит рядом, тихо дыша у его уха, пока за окном окончательно не смеркается, обрезая весь мир до их комнаты, где только они, фотография, завешенное полотенцем зеркало на стене и светлое прямоугольное пятно на обоях там, где висели часы.
– Давай, пора спать, – Джисон легонько тянет Минхо за плечи, вырывая из пустых мыслей, состоящих из белого шума. Уже и раздевать готов, как заботливая мамочка – своего тормозящего сына, но Минхо недовольно зыркает на него и ещё с полчаса ходит туда-сюда, то разгребая угли в групке, то проверяя, закрыл ли он дверь на задвижку.
Когда он наконец-то укладывается к Джисону, всё это время наблюдающему за ним с подушки, тот тут же обнимает его и пытается устроиться поудобнее. Пружины старой металлической кровати натужно скрипят, выдавая каждое движение, и Джисон чертыхается под нос.
– Ты ещё долго вошкаться собираешься? – ворчит Минхо, натягивая одеяло повыше.
– Тут подушка слишком высокая, – ноет Джисон, оправдывая свои копошения. – Капец, чего она так скрипит? Не в обиду памяти твоих предков, которые тут жили, но как на ней сексом можно было заниматься?
Минхо давится смешком, но всё равно строит суровое лицо, выражение которого нельзя увидеть в кромешной темноте, и звонко хлопает парня по голому плечу.
– Умолкни, пожалуйста!
Джисон ойкает и послушно затыкается. Теперь они скрипят пружинами вместе, пытаясь уместиться на узковатой для двух взрослых мужчин кровати, и наконец-то находят удобное положение. Минхо чувствует, как Джисон со спины подлезает ему под руку, сгребая в объятия, и чмокает в выступающие косточки позвоночника у шеи.
– Знаешь, я ещё никогда не ночевал в этнографическом музее, – невнятно бормочет он ему в плечо и почти мгновенно вырубается несмотря на неудобную высокую подушку и непривычно тяжёлое ватное одеяло, на которое он тоже успел пожаловаться.
Минхо остаётся один слушать тишину дома, нарушаемую только ветром за окнами. В комнате так темно, что в какой-то момент он уже перестает различать, открыты ли у него глаза и спит ли он вообще. Наверное, он так и лежит, медленно моргая, пока окна не светлеют до дымчато-сизого, а мрак не отступает в углы. Кровать у другой стены оказывается пустой, без привычной аккуратной горки из подушек с кипенно-белой насыпкой поверх, и Минхо пытается понять, в каком дурацком мире он вдруг оказался.
Почему всё вокруг выглядит, как и было, если самого главного – бабушки – нет? Ни во дворе, ни в поле, ни на кухне, где она бы гремела чугунками у плиты, – нигде. А дом остался. И старые фотографии, висящие на стене, потому что на чёрно-белых снимках с обтрёпанными углами нет никого ещё живого, чтобы следовать суевериям и прятать их до сорока дней, и книга у древнего телевизора с торчащей из неё тканевой закладкой, отмечающей две трети всех страниц, и недовязанный из тусклых шерстяных ниток носок на пяти спицах. Неужели человек может исчезнуть, оставляя всё за собой, будто ничего из этого теперь не важно?
Джисон сонно шебуршится у Минхо под боком, выкапываясь из тёплого одеяла в остывшую комнату, и осоловело хлопает глазами, явно пытаясь вспомнить, где вообще находится. Растирает помятое со сна лицо и греет кончик холодного носа у Минхо под ухом.
– С добрым утром, – шепчет Минхо. – Как спалось?
– Я слышал, как орал петух, – хрипло отвечает ему Джисон, будто это всё объясняет. – Давай зарежем скотину и сварим из него суп.
– Какой ты кровожадный с самого утра.
– Так будет с каждым, кто нарушит мой сон, – сурово сообщает Джисон, переваливаясь через него, чтобы встать с кровати, и ноет от надавливания на живот.
На ужин вместо десерта был хлеб с малиновым вареньем и липово-черничный чай, заварку для которого Минхо смешал из бабушкиных ежесезонно обновляемых запасов. Джисон радостно выдул не меньше половины содержимого кастрюли на три литра, не забывая нахваливать душистый запах натурального сырья, и теперь расплачивается за свою жадность, выскакивая на улицу по направлению к заветному домику даже без майки.
Минхо тоже встаёт, растапливает групку и идёт на кухню ставить воду для утреннего кофе. Привычная деревенская рутина, которая вбилась в мышечную память ещё в детстве, когда он проводил здесь все каникулы. В коробке осталось с десяток спичек, и Минхо спрашивает, повышая голос, чтобы было слышно в комнате:
– Бабуль, а спички?.. – “есть” так и остаётся на языке огромным куском льда, от которого до ломоты на зубах больно. Минхо замирает у плиты, пялясь на огонь, пока продрогший Джисон не заглядывает в дверь.
– Ты что-то говорил?
Он взъерошенный и мокрый, как попавший под дождь воробей. Вода блестит на пупырчатой от холода коже на груди и плечах и свисает капельками с кончиков волос.
– Это что ещё такое? – непонятливо моргает Минхо.
– Знаешь, – лучится бодростью Джисон, – тут такая атмосфера ретритная, что сразу хочется вставать с рассветом, закаляться и строчить утренние страницы.
– Только голышом не ходи у частокола, просветлённый, – включает ворчащего деда Минхо и кивает ему на дверь в комнату. – Марш сушиться и к столу.
– Ты знаешь, что очень секси, когда хмуришься? – бросает Джисон через плечо, направляясь туда.
– Ты до сих пор из ментального подрочества не вылез, я для тебя всегда секси.
На приглушённый смешок Минхо улыбается, разбивая яйца в шкворчащую маслом сковороду, но дверь хлопает, отрезая от него Джисона, и гнетущее чувство наваливается с новой силой, оттягивает уголки губ вниз, давит на плечи, глухой ватной тишиной заползает в уши и скребёт в груди, делая причину приезда сюда более реальной.
Если бы с бабушкой всё было в порядке, полуголого Джисона с флиртующими шутками здесь бы не было. Минхо не собирался его привозить сюда как минимум пару лет, ожидая, пока отношениям между ними покажут себя со всех сторон, а ссора с родителями из-за неподходящего партнёра рассосётся или просто сгладится до более приемлемых результатов, куда не будет входить игнорирование существования их встречающегося с мужчиной сына.
Получилось как получилось. Минхо даже не смог приехать на похороны, потому что ему про них не сообщили. Он узнал сам, на следующий день, когда не дозвонился до бабушки, и беспокойство вынудило наступить на горло гордости и позвонить матери.
Дверь со скрипом открывается, выпуская из комнаты облако нагретого воздуха вместе с Джисоном, и Минхо разрывает от желания услышать от него любую дурацкую шутку, чтобы засмеяться над ней или выпинать его из этого дома за то, что он ничего не понимает и спокойно может жить дальше без ощущения того, что мир сходит с ума.
Парень ловит изменившееся настроение с порога и лишний раз не открывает рот, поглядывая на Минхо всё то время, пока делает им кофе на две кружки и стучит тарелками и вилками, расставляя их на столе. Минхо ценит его усилие, даже если хватает его ненадолго, потому что уже через десять минут Джисон суёт любопытный нос за шторку, с горящими глазами рассматривая печку со всякой всячиной по закуткам. Добрался бы до неё вчера, если бы они приехали чуть раньше.
– Это же обхват, да? – гремит он чугунками, доставая заинтересовавшую его вещь.
– Ухват, – поправляет Минхо, выкладывая яичницу с ветчиной из сковороды. Поднимает бровь, наблюдая, как Джисон со странными звуками недобитбокса изображает из себя то ли бабу ягу, то ли сумасшедшего мага-воина. – Поставь на место, а то лоб себе расшибёшь.
– О! – находит новую диковинку тот. – А это что?
Он вытаскивает почерневший от старости утюг с рассохшейся деревянной ручкой и на пробу поднимает его вверх-вниз, используя в качестве гантели. Минхо накалывает кусочек яйца на вилку, философски рассудив, что если Джисону так хочется есть холодное, то это его проблемы.
– Утюг.
Джисон непонятливо хлопает глазами и начинает вертеть утварь, чтобы рассмотреть со всех сторон, даже снизу заглядывает, будто пытается различить пол у кота, и Минхо от вида его озадаченного лица почти давится от смеха.
– Ты гонишь? – тут же подозрительно уточняет Джисон, и теперь утюг в его руках выглядит опасно.
– Нет, это реально утюг. Ещё с тех времён, когда электричество было чем-то на богатом. Туда угли засыпались, – поясняет Минхо, призывно похлопывая по столу рядом. – Иди есть.
– Ужас, кот, этому дому что, двести лет?! – драматично спрашивает Джисон, утаскивая утюг на место.
Где-то по пути он его роняет. Грохот стоит такой, что можно подумать, будто этот кусок металлолома проломил пол вместе с земной корой. Джисон виновато выглядывает из-за шторки, и Минхо осуждающе качает головой.
– Тебе не обязательно пытаться себя убить, чтобы развеселить меня.
Конечно же после этих слов образуется тишина, потому что Минхо мастер на все руки, если дело касается убийства атмосферы, даже в те моменты, когда ему меньше всего этого хочется.
Джисон больше не играет и присаживается за стол. На его лице нет ничего, кроме серьезности, когда он говорит:
– Я знаю, что у тебя сейчас тяжёлый период, Минхо. Мне очень страшно и больно видеть тебя таким, и я сделаю что угодно, чтобы ты чувствовал себя хоть чуточку легче.
У Минхо подозрительно свербит в носу, и на периферии сознания проскальзывает мысль “ого, слёзы, неужели”, но на этом всё и заканчивается.
– Спасибо, – тихо говорит он.
Джисон переплетает с ним пальцы, тянет его ладонь к своим губам, целуя костяшки, и наконец приступает к еде, по-детски капризно вздыхая:
– Остыло…
– А я говорил, – тут же вставляет Минхо, закусывая последний кусок яичницы хлебом. – Нам нужно успеть до полудня на кладбище, помнишь?
Набивший полные щеки еды Джисон согласно мычит и лезет в банку с рассолом сразу рукой, забив на вилку, чтобы запихнуть огурец в хомячий защёчный мешок и аппетитно захрустеть им на всю кухню. Не проходит и пяти минут, как с тарелки всё сметено и даже подтёрто хлебным мякишем, что смотрится почти невероятно, если знать, что этот самый человек может час со сложным лицом зависать на сайте пиццерии, собирая пиццу на свой привередливый по настроению вкус.
После завтрака они выдвигаются на кладбище. Небо подозрительно хмурится, поэтому Джисон настаивает на машине, даже если идти всего с километр. Они выруливают с просёлочной дороги на асфальт и едут под чутким руководством Минхо, высматривая нужный спуск у леса. Машина останавливается в глубине, под деревьями, откуда уже виден первый ряд могил. Мотор глохнет.
– Как думаешь, – медленно произносит Минхо, отрешённо пялясь вперёд, – чисто теоретически, мои родители могли бы мне соврать насчёт всего этого, чтобы в воспитательных целях потрепать нервы?
Джисон молча его обнимает и кладёт голову на плечо. Ему наверняка неудобно, поэтому Минхо даёт себе тридцать секунд и осторожно шевелит рукой, сгоняя его.
Не нужно вести себя, как ребенок. Смерть – это часть жизни, которая случается с каждым рано или поздно. Минхо не первый человек на земле, проходящий через потерю близкого, к чему драматично рвать на себе волосы и захлёбываться в слезах, заламывая руки, да и мама говорила, что такое покойнику только вредит, привязывая к этому миру и не давая уйти.
Они выходят из машины, прихватив букет любимых бабушкиных кустовых роз, с изготовлением которого задолбали флориста, несколько раз прося пересчитать количество веток и соцветий в каждой, чтобы точно удостовериться в чётном количестве и того, и другого. На траурной ленточке золотистая надпись “Дорогой бабушке от любящего внука”, как обычно пишут на лентах для венков, короткая и едва передающая всё то, что Минхо хотел бы сказать ей напоследок.
За пару лет, что Минхо здесь не был, кладбище разрослось, но совсем немного. Ограда с парой могил его семьи и пустым местом для ещё двух-трёх в третьем ряду недалеко от края. Минхо начинает её выглядывать, но отвлекается на внезапный яркий сполох с другой стороны дороги.
– Смотри, – дёргает он Джисона за руку.
Тот поворачивает голову и удивлённо вскидывает брови. Пронзительно желтая бабочка-капустница порхает над голыми кустами, будто скользящий по деревьям лучик солнца, показавшийся из-за туч.
– Ух ты, – восторженно шепчет он, – первая бабочка в этом году.
Они провожают её взглядом, и Минхо берёт Джисона за руку, ведя его за собой. С каждым шагом мысли в голове становятся глуше, а к моменту, когда они останавливаются у ограды, в черепной коробке Минхо только звенящая тишина.
Он молча смотрит на свежую могилу, укрытую траурными венками, и на крест с именной табличкой, на которой так странно видеть имя своей бабушки. Неужели всё? Она теперь навсегда здесь, под землёй? Закрытая в узком деревянном ящике без возможности выбраться, уйти из этого места, если ей будет холодно и страшно спать в старом лесу?
Джисон гладит пальцы Минхо, вырывая из оцепенения, и осторожно заглядывает в глаза, без слов спрашивая, в порядке ли он. Минхо уводит взгляд, высвобождая руку, и подходит ближе к могиле, касаясь креста и поглаживая буквы.
– Привет, бабуль.
На что-то большее его не хватает, резко отрубая способность говорить и что-то чувствовать. Ощущение неправильности всего происходящего настолько сильное, что кажется, будто он провалится в текстуры, если сделает неосторожный шаг назад, и только это помогает ему начать двигаться. Минхо отступает и деловито ровняет покосившиеся венки. Букет опускает рядом с охапкой увядших гвоздик, выглядящих довольно крепко для живых цветов, лежащих здесь шестой день. У самого креста кладёт пару мандаринок и печенье – бабушка обожала мандарины, Минхо привозил их ей килограммами в каждый свой визит и потом всеми силами отбивался, когда она пыталась его ими накормить, заботливо почистив от кожуры.
Печенья с мандаринами у него целые карманы, так что на могилу дяди Минхо тоже пристраивает и то, и другое. Идёт дальше, петляя между могил и вспоминая бабушкины рассказы про похороненных здесь родственников, чтобы никого не обделить. Джисон следует за ним немой тенью.
– Это дед, – рассказывает Минхо, опуская печенюшку у старого памятника. – Умер молодым. Много пил. Это бабушкина тётя, умерла в детстве. Это прабабушка. Это не помню кто, но тоже кто-то по женской линии. Это один из прадедов, то ли священником был, то ли врачом. Это, кажется, тоже наша могила, но я забыл, кто, и уже не узнаю, потому что только бабушка помнила.
На очередном ряду могил Минхо наконец-то останавливается, раздав угощение всем, кого помнит по старым крестам и расплывчатым ориентирам в виде деревьев. Джисон даёт ему минуту постоять среди кладбища и послушать, как ветер качает сосны, а потом кладёт руку на плечо и легко ведёт ей ниже, чтобы сжать его похолодевшие пальцы в своей тёплой ладони.
– Назад?
– Да, пошли, – кивает Минхо, оборачиваясь к нему.
Они возвращаются к свежей могиле, и Минхо стопорится у ограды, не зная, что делать дальше. Уйти, не побыв здесь и пятнадцати минут?
– Присядь, – подталкивает его к лавке у стола Джисон и всучивает в руки маленькую бутылку воды, – и попей.
– Я не хочу, – отнекивается тот, без сил опускаясь на лавку.
– Ты с утра и полкружки кофе не выпил. Пожалуйста, хотя бы один глоток, – упрямо просит Джисон.
Минхо даже не вздыхает, настолько вымотанным себя чувствует, только отпивает немного и показательно демонстрирует бутылку, получая улыбку в ответ.
Пока Минхо роет носком кроссовка землю, Джисон становится напротив креста на могиле и задумчиво вчитывается в табличку. Подходит ближе, касаясь лакированного дерева, и тихо говорит:
– Здравствуйте. Меня зовут Хан Джисон, приятно познакомиться. Я очень люблю вашего внука и обещаю хорошо о нём заботиться.
– Я тебе что, кот? – слабо взбрыкивает Минхо, хмурясь.
– Он, конечно, ворчит постоянно, как старый дед, и в спине у него тоже стреляет, – продолжает с серьёзным лицом нести околесицу Джисон, – но благодаря его помощи я нашёл себя и не побоялся сделать много хороших выборов. Так что не переживайте за него там, он будет в хороших руках.
После окончания его маленькой вдохновенной тирады Минхо даже не знает, что сказать. Сидит и молчит, опустив плечи и разглядывая симпатичное лицо с красивыми тёмными глазами, уже не такое щекастое, как когда он увидел его в первый раз, и уж точно не такое пренебрежительно-нахальное. Джисон подаёт ему руку и помогает встать, притягивая для поцелуя в висок.
– Хочешь ещё побыть или едем?
– Поехали, – кивает Минхо.
Он гладит крест напоследок, в очередной раз читает по-прежнему абсурдно выглядящее рядом с двумя датами бабушкино имя и приседает, касаясь земли.
– Пока, ба.
Они возвращаются в дом, и Минхо снова растапливает групку, пока Джисон бегает за водой и опять пытается гладить кур. Делать нечего – уборка сделана ещё вчера, а что-то масштабное и начинать не стоит, всё равно ничего ни выкинуть, ни забрать до сорока дней, поэтому Минхо бесцельно бродит по дому и жжёт тонкие свечи у бабушкиного фото. Уже ближе к позднему ужину Джисон вспоминает про важную деталь:
– А что, бани не будет?
Минхо поднимает брови.
– Ты бы ещё ночью об этом спросил.
Тот морщит лоб и хмурится, силясь откопать что-то в голове.
– Это такой обычай?
– Бани не будет, – вздыхает Минхо, вспоминая, что где-то дома у него есть заламинированный лист А4 с неоновой надписью “сарказм”. – Завтра поскребёшься скрабом в обычной ванне, и даже воду не придётся таскать и несколько часов её греть.
Услышав про дополнительные рейды за водой, Джисон в секунду смиряется с отсутствием бани и налегает на банку с огурцами, которую не успел опустошить в обед.
– Пипец, как же это вкусно, – бурчит он, пробуя салат из перцев, который Минхо только что выгреб в тарелку из другой банки.
– У бабушки офигенские закатки, – поддакивает ему Минхо, зависая после этого на мгновение.
Весь дом – одно большое напоминание о ней, и ему каждый раз после её упоминания кажется, что она вот-вот появится, и каждый раз ему приходится вспоминать, что этого больше никогда не случится. Вообще никогда в этой дурацкой жизни, да и после смерти тоже, если всё, что придумано священниками, окажется неправдой. Может, Минхо было бы проще осознать эту мысль, если бы он проводил бабушку правильно: посидел у гроба, вспоминая хорошие моменты, тронул за холодную руку и поцеловал в стылый лоб, смотрел бы, как гроб накрывают крышкой и заколачивают перед погребением, а потом бросил горстку земли вниз. Но он не проводил, и вместе с эгоистичным жгуче-стыдным желанием о том, чтобы бабушка приснилась родителям и выжрала им за это мозг, его топит огромной виной, ведь если бы он позвонил раньше, почувствовав что-то неладное… Он бы успел.
– Минхо, – рука Джисона осторожно забирает у него банку, а сам он с беспокойством заглядывает ему в лицо. – Что?
Зависнул он явно не на мгновение.
Минхо растерянно смотрит на свою пустую руку и кривит губы, чувствуя резкое отвращение ко всему съестному.
– Что-то аппетита нет.
Он уходит в комнату, оставляя Джисона одного, и присаживается на диван. За дверями слышно, как тихо гремит посуда и плещет вода, а потом Джисон заглядывает к нему – наверное, у него теперь тоже не очень хорошо с аппетитом, и от этого на душе поганее.
– Хочешь поговорить? – спрашивает он, присаживаясь рядом.
– Нет, – Минхо кладёт голову на подставленное плечо. – Просто хочу отдохнуть.
– Хорошо, – Джисон ласково гладит его по голове. – Но если захочешь, то я готов тебя слушать.
Минхо ничего не говорит. Скорее всего, если он раскроет рот, то единственное, что из него выйдет, это растерянное “ну как так?”, и он будет нукактакать ему, как дятел.
– Давай лучше спать, – бодает он Джисона в шею.
На этот раз уложиться получается быстро и без шума – уже приноровились к скрипучим пружинам. Джисон опять вырубается за пару минут, и Минхо остаётся наедине с тишиной дома и воспоминаниями о прошлом. Чуть позже по стеклу окон начинает постукивать дождь, сначала редко, по две-три капли на полминуты, а потом всё чаще, пока капли не сливаются в сплошной перестук. Далеко вверху шумит ветер в ветках старой груши. Минхо закрывает глаза и вслушивается во все эти звуки, медленно уплывая в сон. А дождь всё тарабанит по стеклу, меняя ритм, пока звуки не упорядочиваются во что-то знакомое, которого так не хватало.
Тик-так, тик-так, тик-так.
Минхо улыбается сквозь полудрёму. Как же спокойно.
Бабушкино утро наступает как всегда рано. В доме не успевает посветлеть, а её приглушённые дверью шаги уже доносятся из кухни. Она то и дело выходит на улицу, тихо гремит посудой и заходит в комнату, будто чувствуя, когда отдохнувший Минхо готов просыпаться.
Он щурится из-под ресниц, всматриваясь в тёмный силуэт на диване, закрывающий собой жёлтый свет лампы. Бабушка сидит сгорбившись и с тихим шелестом переворачивает страницу, сосредоточенная на сюжете. Там наверное как раз пошла кульминация, совсем немного листов осталось. Минхо нежится в постели, лениво и без мыслей в голове глядя на то, как она дочитывает книгу. В груди зреет странная уверенность наконец-то рассказать о том, что давно не даёт покоя, но он всё откладывает. Если не расскажет сейчас, то опять промолчит, сдвинув срок на следующий свой приезд, и так до бесконечности. Либо сейчас, либо никогда!
– Ба, – зовёт Минхо, когда она опускает книгу, вкладывая закладку внутрь.
– Проснулся? – отзывается бабушка, чуть хмурясь. Чёлка смешно торчит над дужками очков возле ушей. – Вставай, там блины на кухне стынут.
– Зачем ты так рано тогда их печёшь, – тут же ворчит в ответ Минхо.
– А что, спать до обеда, как ты?
– Я не сплю до обеда! – Минхо выползает из-под одеяла и натягивает вязанные тапочки-носки из цветных квадратов. Наклоняется, шарясь в рюкзаке у ножки кровати, и с колотящимся сердцем вытаскивает полароидный снимок из кошелька. – Ба, ты же меня любишь?
– Конечно люблю, чего такие глупые вопросы спрашиваешь, – бабушка с любопытством наблюдает за тем, как он присаживается на диване рядом, пряча фото в руках.
Минхо сжимает губы, ставя точку в своём решении, и быстро выпаливает, чтобы не передумать:
– Я встречаюсь кое с кем. Уже полгода, но знаком больше. Вёл практические пару лет у этой группы до их выпуска.
– Закрутил с бывшей студенточкой? – бабушка забавно моргает через очки. Иногда Минхо кажется, что он больше похож на неё, чем на родителей, что совсем не удивительно, учитывая, сколько времени они провели вместе.
– Не студенткой, – нерешительно уточняет Минхо, протягивая ей фото.
Бабушка молча кидает на него внимательный взгляд и берёт полароид, подставляя его под свет лампы, чтобы лучше рассмотреть. Минхо беспокойно вытягивает шею, заглядывая ей в руки через плечо.
На фото он и Джисон. Ничего провокационного в виде поцелуев или слишком интимной позы, просто два парня на фоне заката. Минхо в светлой рубашке навыпуск, расслабленно откинувшийся на перила открытого балкона, и Джисон в джинсовке и с кепкой на голове, прихвативший его за талию и подставивший вторую руку к лицу в знаке “пис”, оба улыбающиеся до ушей, пойманные на последнем мгновении затихающего смеха.
Сначала бабушка гладит Минхо на фото по голове и только потом переводит взгляд на Джисона – её палец следует за взглядом, но отрывается от поверхности снимка, так и не коснувшись ни плеча, ни лица. Она придирчиво изучает его, и Минхо спешит влезть, будто заранее оправдываясь:
– Ба, он хороший! Честно. Делает глупости, конечно, и иногда за языком не следит, но меня очень любит. Знаешь, он прям добивался, ухаживал.
– До экзаменов или после? – иронично хмыкает бабушка, не впечатлённая историей чистой студенческой влюблённости.
– Я его до выпуска терпеть не мог, у нас плохо знакомство началось, – признаётся Минхо, чувствуя волну тепла в груди при взгляде на счастливого Джисона. – Он такой дурной был, когда я у них только вести начал. Чуть семинары мне несколько раз не сорвал и домашку в первый год почти не делал.
– А сейчас? – палец бабушки осторожно касается груди Джисона, будто пытается нащупать сердце.
– Ну, вырос немного вроде бы, – фыркает Минхо, закатывая глаза.
– Красивый мальчик, – бабушка продолжает задумчиво изучать фото, поднимает на Минхо пытливый взгляд. – Как думаешь, потянет тебя, такого противного и ворчливого?
– Ба! Ты за меня или за него? – преувеличенно возмущается тот. – И мне скоро тридцатник стукнет! Больше нельзя говорить, что я противный, я же не ребёнок. Про взрослых говорят, что у них просто тяжёлый характер, – важно поучает он, строя кирпичное лицо, которым пугает студентов на зачётах.
Бабушка со смешинками в глазах ерошит Минхо волосы, но тут же шикает, понижая голос и кивая ему за плечо:
– Тихо ты, не разбуди.
Улыбающийся Минхо оборачивается, чтобы понять про кого она, и теряет дар речи. В кровати, где на одной из подушек ещё остался след от его головы, спит Джисон. На животе, голая спина и плечи выглядывают из-под одеяла, тёмные волосы завешивают глаза. Ничего не понимая, Минхо идёт к нему и касается лица, зачесывает чёлку за ухо, на что парень вздыхает во сне и ёрзает на подушке, вздергивая подбородок выше. Он настоящий, тёплый, живой, но его не должно здесь быть.
– Ба… – кидает на неё растерянный взгляд Минхо. Он хочет спросить, почему Джисон тут и что вообще происходит, как вдруг
Минхо вспоминает.
Дыхание застревает в горле вместе с вопросами. Всё правильно, Джисон там, где и должен быть, они приехали сюда вместе. Приехали, потому что его бабушки больше нет, а он не успел к ней и так ничего и не рассказал.
– Бабуль, – Минхо падает рядом с ней на диван и обхватывает ладонями её лицо, такое же тёплое и живое, как лицо Джисона, только маленькое и морщинистое, с отпечатками десятков прожитых лет на коже и в подслеповатых от старости глазах, – ба, с тобой всё хорошо? Хорошо же?
Родные руки обхватывают Минхо, и он бросается бабушке в объятия, так отчаянно, как делал только в детстве. Может, если он обнимет её крепко-крепко и просидит так до утра, то оно не рассеется с первыми лучами солнца, оставляя после себя только воспоминание ласковых пальцев, треплющих ему волосы.
Бабушка будто слышит его мысли, гладит по плечам, приговаривая:
– Пусти, задушишь, таким медведем вырос.
– Не пущу, – Минхо чуть ослабляет хватку, но горбится над ней, пряча спиной от всего мира. – Ни за что, ба, слышишь?
– Ну всё, всё, – успокаивающе шепчет она ему на ухо, гладя затылок. – Что случилось то случилось, уже ничего не исправишь.
– Нет, – мотает головой Минхо, – бабуль, пожалуйста! Я что хочешь сделаю!
Он ведь столько ей обещал: купить новую скатерть на стол, обновить к лету краску на воротах и двери дома, свозить её в отреставрированный собор. Что теперь с этим обещаниями делать? Ходить, тягая их за спиной, как сумку с булыжниками?
Бабушка целует Минхо в щёку и отстраняет от себя, чтобы взять его ладони в свои руки. Она кажется такой спокойной, радостной, даже помолодевшей – Минхо дышать тяжело от стыда за своё желание схватить её и вытащить обратно, где опять будут боли в коленях, усталость, давление и неспокойное сердце. Он должен дать ей уйти, она достаточно настрадалась за эти годы и заслужила отдых. Нельзя вцепиться в неё и вечно держать возле себя только потому, что её смерть чувствуется внезапной раной прямо на сердце, которая не затянется до конца его жизни.
– Бабуль, – Минхо прижимает её руки к своей груди, – я очень-очень тебя люблю и никогда не забуду.
Ему больно от своих же слов, а вынужденная готовность отпустить кажется предательством и признанием в том, что Минхо никогда свою бабушку не любил. Какая же это любовь, если он опускает руки и смиряется? Возможно, он бы смог что-то предугадать и сделать, если бы позвонил или приехал на пару дней раньше, если бы был более внимательным, если бы что-то почувствовал.
– Тогда получается, я никогда не исчезну.
Этот сон может быть последним разом, когда Минхо видит свою бабушку, и он сцепляет зубы, чтобы сдержать слёзы, потому что от них начинается головная боль, вызывающая пробуждение с чувством разбитости. Он будет здесь столько, сколько возможно, чтобы остаток жизни тешить себя воспоминаниями о том, как человеческое подсознание милосердного обдурило глупый мозг, чтобы дать второй шанс на то, что он побоялся или не успел сделать до этого.
Минхо горбится, притыкаясь бабушке под бок, и слушает её тихий голос под тиканье часов. Она рассказывает про соседей, дальних родственников, перечисляет, что хотела посадить на поле в этом году, и с улыбкой говорит, что у Минхо и Джисона были бы очень красивые детки. Он не перебивает, сонно закрывает глаза и чувствует ласковое касание ко лбу – бабушка гладит его по голове. С этим ощущением он и засыпает.
Просыпаться в последние дни совсем не тяжело. Скорее бессмысленно. Впрочем, это чувство сопровождает каждое его действие, притупляя реакции и замедляя мысли.
Когда Минхо открывает глаза, он один. За окном чуть хмуро, в комнате натоплено, а на кухне шумновато. Слышно, как на сковороде шипит масло, а блинный дух пробивается сквозь щели между дверями. Минхо растерянно моргает и резко подхватывается с кровати, до боли щипая руку. Он даже не обувается, босиком выскакивая на кухню, и с колотящимся сердцем рыскает по ней взглядом в безумной надежде на пробуждение от кошмара.
Возле плиты стоит Джисон. Наверняка после ещё одной процедуры утренней закалки, потому что майки на нём опять нет, а пояс шорт, в которых он спал, тёмный от влаги. Парень то и дело шипит на щёлкающую маслом сковородку и ловко переворачивает блин на другую сторону прямо пальцами, подцепив вилкой за край, после чего хватается ими за ухо, остужая не привыкшие к такой температуре подушечки.
– Выспался, соня? – кидает он быструю улыбку через плечо и возвращается к жарке, не замечая, как Минхо на пару секунд прячет лицо в ладонях. Показалось.
Завтрак начинается после того, как последняя порция теста превращается в румяный умеренно пористый блинчик. Джисон гордо расставляет на столе тарелки с кружками кофе, выскребает остатки малинового варенья в пиалу и приступает к еде, спешно уничтожая комковатые и местами пригорелые первые дубли, пока Минхо не отбирает у него тарелку и не пихает в рот скатанный в трубочку нормальный блин со своей.
– Эй, ну я же специально для тебя их сделал! – умудряется возмущаться Джисон через набитые щёки.
– На двоих хватит, – Минхо сворачивает блин и себе. – И вообще, вдруг ты меня отравить хочешь за то, что я тебя чуть на пересдачу не отправил, кто тебя знает.
Джисон закатывает глаза и показывает кончик языка – больше не получается из-за полного рта. Следующий блин он берёт уже сам, старательно макая в варенье, чтобы тут же запихнуть за ещё не до конца опустевшую щёку. Такой дурацкий.
Минхо медленно жуёт блин и смотрит на него, своего “красивого мальчика”, с которым у него могли бы быть такие же “красивые детки”, и на секунду или даже на целых пять он чувствует себя таким счастливым, будто бы он рассказал бабушке о Джисоне на самом деле и она приняла его, их обоих.
– Ты чего? – замечает его отстраненность Джисон. – Невкусно?
Минхо качает головой и тянет его к себе за затылок для быстрого чмока в сладкие липкие губы.
– Спасибо, мой хороший.
Не привыкший к таким обращениям Джисон прямо на глазах заливается нежным румянцем и смущённо чешет нос, пряча за ладонью расплывшиеся в широкой улыбке губы.
– Мне всю ночь снилось, как ты повторяешь, что очень хочешь блинов. Могу тебе их постоянно готовить, если ты их так любишь.
Выезжать они собираются до обеда, чтобы вернуться в город засветло. Групка медленно остывает после утренней растопки, куры покормлены, всё на своих местах. Минхо в последний раз жжёт свечку у бабушкиной фотографии и сидит рядом, пока она не догорает.
Закрыть дом на замок оказывается тяжелее, чем он себе представлял. За дверью с синей обшарпанной краской останется не просто помещение – целый кусок жизни Минхо, которая теперь превратится в воспоминания.
Он оглядывается через каждый шаг, когда они идут по арке с голыми виноградными лозами. Ржавый замок на воротах слушается не сразу, приходится возиться с минуту, пока Джисон идёт забрасывать сумку в багажник и заводить машину. Наконец Минхо усаживается на переднее сиденье и расползается по нему с усталым выдохом.
– Поехали, – кивает он Джисону.
Тот послушно выруливает на песчаную ухабистую дорогу и по привычке внимательно смотрит по сторонам и в зеркало заднего вида, будто выезжает у себя в городе со двора, а не находится в почти безлюдной деревне, где машины ездят хорошо если раз в пару месяцев.
– Мы что, ворота плохо прикрыли? – бормочет он себе под нос.
Минхо оборачивается, вглядываясь, и с ухнувшим вниз сердцем отчётливо видит, как приоткрытая створка с тяжёлой медлительностью возвращается обратно, словно кто-то закрывает её изнутри. Он даже видит руку, махнувшую им на прощание, – или так ему кажется где-то между взмахами ресниц, потому что каждый его отъезд сопровождался этим жестом от бабушки, стоящей у ворот.
– Тормози, – хрипит Минхо, хватая Джисона за колено.
Тот вздрагивает от резкого жеста и непонимающе хлопает глазами.
– Что? Забыл что-то?
– Тормози, быстро! – Минхо повышает голос и дёргает ручку двери.
Джисон с чертыханиями бьёт по тормозам и выскакивает из машины вслед за ним.
– Кот, бля, какого хрена?! Правила ПДД для кого пишут?
– Ты видел? – прерывает его гневные вопли Минхо, вглядываясь в ворота.
– Что я должен был увидеть? – мгновенно остывает Джисон, прослеживая за его взглядом.
Они отъехали недалеко, метров сто. Замок уже не разглядишь, но по створкам ворот видно, что прикрыты плотно, с размахом.
Потому что там пусто. Никого нет. И никогда не будет. Минхо показалось.
Он переводит растерянный взгляд на Джисона и чувствует, как внутри что-то надрывается, накрывая его оглушающей волной. Страшно, больно, грустно, тяжело, обидно – всё смешивается в одно большое плохо, и Минхо сгибается и пытается продышаться через это, прижимая дрожащие руки к лицу, по которому текут слёзы, пока Джисон подскакивает к нему и крепко обнимает, удерживая на ногах.
– Я не успел, не успел… Я должен был приехать раньше, – по-детски хнычет Минхо и шмыгает носом через слово.
– Ты здесь, ты приехал, – бормочет ему в ухо Джисон, вжимая в себя. – Ты молодец.
– Она умерла, Джисон! Я больше никогда-никогда её не увижу. Я так хочу увидеть её ещё раз, почему она умерла?
Конечно, у Джисона нет ответа на этот вопрос. Он баюкает его в объятиях и гладит по голове, как маленького ребёнка, повторяя, что он рядом, и Минхо срывается на самый безнадёжный тоскливый плач в своей почти тридцатилетней жизни.