Work Text:
Фархад с ним всё-таки рассчитался. Андрей опускает взгляд на свои руки – они даже кажутся не такими уж сильно трясущимися, когда дрожишь весь. Не успел. Никуда и ни к кому. Жестокое совпадение, дотянувшиеся с того света знакомые руки или подтверждение его старой теории? Чтобы творение вырвалось за пределы и совершало невозможное, нужна жертва. В основу собора не были заложены кости, но так или иначе своё он забрал.
На площади Мост больше нет смысла появляться – ещё издалека видно, как там стало пусто. Пропасть, обрыв, зияющая дыра, а по пути к ней – снова ничейный Омут встаёт непреодолимой преградой. Даже от взгляда на него ком в горле, хоть совсем не ходи. Он больше и не ходит. Не в Собор же ему прогуливаться – так, до соседних домов хоть, не спиртованным воздухом подышать. Хоть немного подышать. Чем-нибудь.
Столкновение с Равель застаёт Андрея врасплох – не столкновение даже, так, случайная встреча, непривычное лицо в привычном дворе. Он полагает, что та заходила к Рубину – в баре сложно не слышать сплетни. Разговор завязывается спонтанно – не то что бы они полноценно общаются, но антипатий друг к другу никогда не питали, а город маленький. Он опирается на чужой забор и не сдвигается с места, даже чувствуя впившийся в плечо криво вбитый гвоздь. Не держит тяжёлую голову шея, устала спина. А Равель стоит ровно, будто внутри у неё – стальной штык, позвоночник атланта, способного удержать что угодно. Она говорила с Юлией. Никогда не видела её такой потухшей. Ощущение, что вернула долг. Андрей смутно припоминает, что весной Юлия провела у Равелей не один день, составляя осиротевшей Ларе компанию.
Он не ожидает, что пригласит её выпить. И не ожидает, что она согласится. Но в итоге с ней оказывается легко разговаривать – она позволяет ему лить твирин по стаканам и заливать ей бессмыслицу в уши, лишь изредка вклинивая уточняющие вопросы. Лара склоняет голову на бок, смотрит пристально – и медлит, явно пытаясь подобрать более тактичные слова. Голос у неё достаточно мягкий, но слова всё равно ложатся прямыми линиями, без уловок и мутной пелены псевдозаботы. Она выясняет, есть ли у него, на кого положиться. На кого опереться. И он ещё раз понимает, что есть.
Помимо брата – опираться на него та ещё затея в такое время как сейчас. Когда вы оба подкошенные, можно не заметить как перестаёте быть сваями и вместо поддержки посыпаться как домино. Даже Люричева ещё в городе, хотя собиралась уехать. Ему слегка любопытно – сознательно передумала или всё же фатализм её победил? Его вот – не победит. Взводу солдат Андрей не сдался, чуме не сдался, и бесчувственной, эфемерной, возможно несуществующей судьбе – тоже не собирается. Что бы там ни казалось. А то, что стаканам теряется счёт – это ещё не капитуляция, это топливо.
У твирина в отличие от всего остального, чем он заправляет себя все эти дни, хотя бы есть вкус. Оттеняющий тот, что не оставляет Стаматина этой осенью. Как бы это ни было очевидно и банально, горе – горькое. Ему сложно не списывать все возможные беды на уход Евы. Происходит то же самое, что происходит каждый год. Пасмурность и холод это не что-то новое, но сейчас кажется, что они пришли лишь потому что Ева ушла. Кажется естественным, хотя и бесконечно беспощадным, что и она, и башня, покинули его в одно время. Он, как ни старается, не может представить себе жизнь с одним без другого.
Лара выглядит опрятнее, чем весь контингент бара. Мягкие расчёсанные волосы, белая рубашка, выглаженная юбка. Лицо здорового человека, не утопающего во внутренних бедах. Весь вечер он всматривается в неё – и наконец понимает, что так цепляет взгляд, тянет магнитом за зрачки. За глазами у Лары такая же, как и у него, беспомощная злость. Острая и горячая, непроходящая. Несмотря на пары́ алкоголя вокруг, несмотря на выстиранную одежду, несмотря на прошедшее время – от Лары отчётливо тянет порохом. И кажется будет всегда. И он уважает её больше, чем раньше косвенно уважал из-за слов людей, которым она помогла. Не за доброту и помощь, а за эту злость.
После этого разговора нестерпимо хочется курить, и он себе не отказывает. Дымит в комнате, даже не открывая окошко. Первое письмо Данковскому он переписывает, потому что прожёг его крошками пепла.
Второе, неделю спустя, потому что перечёркивает написанное несколько раз, и в итоге всё комкает и выбрасывает. Потому что стыдно бессловесно, неровно скачущим почерком, признаться в отвратной слабости и жалости к себе – а от ещё одной-двух черновых неудач мусора в комнате не прибавится. Потому что у него дрожат руки. Потому что сложно не написать о том, как тяжело и горько без Евы. О том, как выследил нескольких причастных военных, а они все зелёные и моложе его на десяток лет, куда это годится. Как Каины затягивают его в любую возможную работу чтобы у него не было сил и времени сделать что-то опасное. Но можно сообщить о том, что на другом берегу реки гораздо легче, это недалеко и они работают в основном знакомым коллективом, но ракурс другой и воздух другой. Достаточно близко к брату и достаточно далеко, чтобы не дойти случайно пешком до Омута
А третье – потому что Данковский уже получил от него два аккуратных письма, и другое будет выглядеть странно, он напишет нормально, ему не сложно. Это даже в какой-то мере успокаивающий ритуал: имя-фамилия последней строчкой, завернуть лист содержанием внутрь, пригладить бумажные уголки. Каждое письмо – в новенький конверт, своё – отдельно, от Петра – отдельно, но оба припечатать эмблемой разбитого сердца по горячему сургучу. Он даже не читает, чем делится в своей повседневной прозе брат – не из тактичности, а потому что и так знает, чем.
Поначалу он много спит, забывается больше обычного, не открывает шторы с утра. Цепляется за Морфея когтями и клыками, когда тот ослабляет свои объятия – потому что видит во сне Еву. Еву в бликах Многогранника, стеклянную и звенящую, переливающуюся десятком радуг в повороте головы, в плавном изгибе рук. Еву бумажную и чернильную, вглядывающуюся внимательными глазами сквозь шорох чертежей и старых книг с пыльными страницами. Еву живую и тёплую, в обрамлении светлой ткани, с расслабленно распущенными волосами, прижимающуюся к нему щекой.
Потом он спит крайне мало. До последнего засиживается в гостях; работает, пока лампа не начнёт протестующе коптить; налегает на кофе и в ранний, и в поздний час. Не закрывает шторы, чтобы солнце било по глазам, как только наступит новый день – потому что видит во сне Еву. Бредящую необходимостью принадлежать чему-то великому Еву. Бредущую на зов собора без души Еву. Бередящую его воображение разбившуюся об узорчатый каменный пол Еву. Прав был Данковский. Мало толка от того, что они победили законы физики, если не побеждена смерть.
Когда они пересекаются с Бурахом, Андрей знает, что он выглядит плохо. А как ещё выглядеть, когда так себя чувствуешь. Он теперь слишком остро живой, чтобы переживать из-за внешнего вида. Бурах не знает, что его спасло и почему он ещё здесь и в порядке. Андрей знает. Он думает об этом постоянно. Бурах жив, потому что Андрей достаточно посмотрел на смерть, чтобы оказаться со стороны, где не видишь последствия – не видишь, как воздух вокруг себя. Живёшь в них, дышишь и пропитываешься ими насквозь.
Он не желает такого ни Ларе, ни Стаху, ни Грифу, ни Данковскому. Ни кому-то ещё, кто об Артемии может пожалеть. Они и так все барахтаются в скорби кто как умеет, плавают по горло в горе, хотя у него одного, кажется, это самое горло осколками многогранника пробито – потому что он будто один до сих пор захлёбывается и хрипит.
Кроме разве что Петра. Но тот так долго тонул, что видимо отрастил жабры и научился дрейфовать на волнах. В окнах его мансарды виден свет. Андрей ускоряет шаг. Холодные мурашки пробираются под кожу, для осени он слишком легко одет. Чтобы, когда придёт, обожгло контрастом. Чтобы на лестнице, хлопнув дверью, глотнуть тёплого пыльного воздуха. Чтобы на пороге брат, витиевато ругаясь, его обнял и своей дурацкой фуфайкой укрыл. Чтобы Ласка после одного только взгляда поставила чайник. Чтобы почувствовать, как его подхватывают, когда он сам держаться не может.
***
Туман на этот раз не в его голове, а вокруг – настоящий, сырой и густой, утренний, бодрящий. Стаматин спускается с парома – это каждый раз очень важный шаг, при переходе на другую сторону нельзя споткнуться.
Ясными глазами он осматривает доставленные материалы, складывает их в конструкции – пока в голове. Ругается себе под нос – ненаправленно, для поддержания духа. Поднимает взгляд и видит, какое перед ним будет стоять здание. Каким должен сложиться новый город – маленький новый мир в одном проекте – стеклянный и радужный, в котором не будет ненужных вещей.
Где-то вдалеке мелькает шагающая с тростью Юлия – он определяет её шаг по звуку. Ему одновременно тяжелее и легче от того, что она рядом, потому что Люричева, кажется, единственная понимает его время от времени. Не как Пётр – с тем понимание на каком-то внутреннем клеточном единотелесном уровне. А как человек и со стороны. Но самое главное – она умеет прокладывать дороги, а ему как никогда нужен нехоженый маршрут под ногами.
Андрей – стрела, которой нужны тетива, направляющая рука и правильный вектор. Андрей – опасный, но полезный инструмент. Андрей – часть той силы, которая создаёт из глины живое, чувствующее и работающее. Не часовщик вроде Виктора и не скульптор как Георгий, но острие лопаты, достающее глину с берега ручья, гончарный круг, на котором она будет вращаться, каркас металлических прутьев, на котором она превратится в осмысленную фигуру.
Чёрт знает, что у них получится без главной музы, без девушки-души, которая услышит, где они могут сфальшивить. Но лучше петь без голоса и играть не по нотам, чем не извлечь ни единого звука.
Люди будут жить дальше и строения будут возводиться.
Андрей искалечен и разбит, но он остаётся собой и будет прыгать выше головы, пока у него есть голова.