Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Когда утром выходишь в изжаренный до хруста август, никогда не думаешь, что уже к трём часам пополудни будешь мечтать о карманной лодке, чтобы добраться хотя бы до метро. Но как ни удивительно, на Питер наконец-то снизошёл долгожданный дождь. Да какой! Лило так, что через минуту ни единой сухой нитки на тебе не оставалось.

«И лить будет ещё долго», думает Кризалис, глядя на редких и очень резвых прохожих из-под козырька вестибюля метро. Он кое-как втиснулся в плотную толпу тех, кто либо, как и он, принципиально не носит с собой зонта, либо же страдает рассеянностью и крайней степенью недоверия к прогнозу погоды. Хорошо, что он очень редко мёрзнет, даже вот так, стоя на сквозняке в совершенно мокрой одежде — рубашка прилипла к телу, джинсы тоже хоть выжимай, да, кажется, даже бельё всё насквозь промокло. Зато рюкзак у него не поддастся никакой непогоде, так что книжка, сигареты, кошелёк и прочее полезное добро в полной безопасности. А шмотки — да высохнут. Ну разве что кеды развалятся окончательно, ну так это судьба у них такая непростая, как и у всей его обуви.

— О… Привет, — раздаётся вдруг у него за спиной, и Кризалис резко оборачивается.

Женя. Вьющиеся волосы от влажности превратились в вихрь, выглядит даже забавно. Опять одет в какую-то неприметную кофту, а на плече тащит увесистую полотняную сумку, которую придерживает как какое-то невероятное сокровище. И глаза блестят. Вообще выглядит он как-то живее, чем в первую их встречу. Как же тесен этот город…

— Привет, — он улыбается Жене. Потому что… а почему бы и нет. Он ведь ему рад, хоть они и едва знакомы. — Поразительным образом в этом городе можно столкнуться совершенно внезапно, а говорят ещё что-то про сколько-то-там миллионов жителей.

— Врут, я уверен. Думаю, тут всего-то десятка три человек живёт. Ну может четыре, — совершенно серьёзным тоном отвечает Женя, и Кризалису вдруг становится смешно. Женя и ирония. А впрочем, с чего это он решил, что Женя и ирония живут в непересекающихся плоскостях-то? Пора завязывать с остатками своих предубеждений, не идёт это на пользу.

— Или хотя бы пять, — предлагает он.

— Да, пусть пять. На пять десятков похоже больше всего, — отвечает Женя, тоже выглядывая на улицу. — А дождь, судя по всему, надолго…

— Ты куда-то торопишься?

— Да нет… Просто хотел уже сегодня новую работу начать, — он приподнимает свою сумку.

— Что у тебя там? — Кризалису любопытно.

— В двадцатые годы двадцатого же века выходил такой журнал, «30 дней». Вот тут меня тут все его выпуски за 1928 год. Когда-то их переплели как умели, чтобы сохранить, но с тех пор переплёт совсем обветшал и развалился. За столько-то лет! Чудо ещё, что страницы все на месте.

— Ух ты… 1928 год? — Кризалис не может удержаться от того, чтобы присвистнуть. — Это же… Невероятная совершенно вещь!

Женя улыбается.

— Да. Там, кстати, впервые опубликовали «12 стульев».

— А можно… Можно будет посмотреть? Пока ты будешь с этими журналами работать? — осторожно спрашивает Кризалис, и должно быть вид у него очень уж потешный, потому что во взгляде Жени появляется выражение вроде того, что бывает, когда смотришь видео со смешными котами.

— Можно, — кивает он. — Но сперва надо куда-то со всем этим добраться… Я думал пешком до дома, а теперь не уверен.

— Ты не носишь зонт?

— У меня его нет. Последний я потерял месяц назад, а поскольку он был пятым по счёту, я решил больше даже не пытаться. Не живётся у меня зонтам, — сокрушённо говорит Женя. — А ты, конечно, принципиально не носишь, я прав?

— В точку. Особенно с тех пор, как обзавёлся рюкзаком, в котором моему добру ничего не грозит. А я сам не сахарный, не растаю, — пожимает плечами Кризалис.

— Кстати об этом. Как твоя рука?

Кризалис показывает ему перебинтованную свежим бинтом руку.

— Не болит, не кровит, вроде бы заживает. На мне всё как на собаке, если честно. Но спасибо тебе ещё раз.

Рассказывать, что Яна-Мария, когда он пришёл к ней через пару дней, увидев бинт, изругала его за то, что опять нарвался, последними словами, а потом, осмотрев шов, долго хвалила того, кто его накладывал, Кризалис не стал. Опыт в плане швов у Яны-Марии был очень богатый, путь больше кошачий, чем человечий, но какая, в сущности, разница, если речь о ранах. Кризалис тогда туманно отговорился, мол, знакомый просто случайно по пути попался и предложил помочь. Соври он про поход в травмпункт, Яна-Мария не поверила бы ни за что, потому что до травмпункта Кризалис бы додумался только если б ему, наверное, оторвало эту самую несчастную руку. И то не факт.

— Я рад, — снова улыбается Женя.

— Слушай… А хочешь, за пышками сходим? Тут близко.

— Боюсь, журналы промокнут.

— Давай уберём в мой рюкзак — и не промокнут. Или ты сам тоже боишься под дождь?

— Сам не боюсь, я как ты — не сахарный.

Кризалис скидывает с плеча рюкзак и расстёгивает. Места там сколько угодно, вся Женина сумка удобно помещается там, ничему не мешая.

— Ну что? Готов нырять?

Женя кивает. И они выбегают под дождь.

Не важно, сколько тебе лет, пять, десять, двадцать, тридцать, но, когда сверху на тебя льётся и льётся — хочется смеяться. То есть, сначала спрятаться, а потом смеяться. Раскрыть руки и позволить дождю вымочить тебя насквозь.

Городской дождь летом пахнет мокрой жестью, асфальтом, зонтами и сладкими листьями. Кто-то говорит, что вонь мерзкая. Кризалис этот запах любит, как любил в детстве, когда несмотря на окрики родителей выбегал на улицу и бегал по лужам. Нет никого свободнее мокрого человека, который принял это и теперь наслаждается. Чего терять, когда ты и так мокрый? Правильно, нечего тебе уже терять. Только смеяться.

Он смотрит на Женю. А тот сначала ёжится, пытается закрыться, а потом тоже расправляет плечи, запрокидывает голову и закрывает глаза.

«В нём в самом деле что-то есть, я не ошибся», думает Кризалис. Только вот знает ли об этом «чём-то» сам Женя? Интересный вопрос. По всему выходит, что нет. Или же просто избегает своего «чего-то».

До пышечной они добираются насквозь мокрые и счастливые.

— Ты, наверное, думаешь, что я странный, — говорит Женя, когда они, устроившись за высоким столиком пьют кофе «из ведра» и едят пышки, пачкаясь в сахарной пудре.

— С чего бы?

— Ну, мне далеко не десять и даже не пятнадцать лет, а я как романтичный дурачок смеюсь под дождём.

— А я, если ты не заметил, тоже не гидрометцентр проклинал, потрясая кулаком, — хмыкает Кризалис.

— Ты… другое дело, — уклончиво отвечает Женя.

— Это с чего бы?

— Ты… Ты творческий человек, вы вообще другие.

— Две руки, две ноги, голова одна, всё остальное как полагается, где ж я другой-то?

— Чувствительность. Чтобы творить нужно быть чутким… Более чутким, чем обычный человек.

— Ой, не неси ты ерунды, — отмахивается Кризалис. — Я обычное скопище странных заморочек, намотанных на дурной характер, и всё, что во мне может как-то называться особенным — то, что я свои стихи не замалчиваю, а пишу. Ну и то, что добываю их не всегда безопасным для здоровья методом.

— Но ты сам, тем не менее, делишь людей на тех, в ком что-то есть, и тех, в ком ничего нет.

— Туше… Так, погоди, а с чего ты это взял?

— Честно? Почувствовал. У тебя отторжение на интерес очень заметно меняется.

Кризалис почти смутился.

— Я… Это так, но… не совсем так.

— Расскажи?

— Я считаю, что все в равной степени заслуживают всего. Просто мои представления о счастье другие, чем у большинства людей. Это не делает меня лучше, а их хуже, просто это так, как есть. Если совсем честно, то я думаю, что то самое «что-то» есть во всех, просто у кого-то оно большое, яркое и очень настойчивое, а у других поскромнее. И одни его находят и берегут, а другие игнорируют или просто уничтожают со временем. Вопрос выбора. И мне просто скучно с теми, кто своё «что-то» в себе задавил. Мне кажется, что мир был бы лучше, если бы люди так с собой не поступали. Но я всё ещё не терплю снобизма и деления людей на правильных и неправильных. Все заслуживают счастья, просто чаще всего это то счастье, с которым мне не по пути, вот и всё.

— А я?

— Что, ты?

— Моё «что-то» ты почувствовал?

Кризалис теперь смутился окончательно, чего с ним не случалось уже очень, очень долго. Вот так и знакомься со всякими тихими-тихими Женями, которых из толпы выделяет на первый взгляд разве что рост да зелёные глазищи! А потом выясняется, что проницательности у них на двоих хватит и ещё останется.

— Да, — говорит он, стараясь смотреть в другую сторону.

— А… Расскажешь?

И вот тон, которым Женя это сказал… Только что он говорил даже с лёгкой поддёвкой какой-то, смеющимся таким тоном — и вот в его собственном голосе звучит неуверенность?

— А ты сам этого не чувствуешь?

— Я обычный человек, — даже с некоторой досадой отвечает Женя. — В детстве может и думал, что смогу стать чем-то большим, кем-то другим. Но в детстве почти все мечтают стать героями, совершать подвиги, или хотя бы просто оставить ух какой след в истории. Или хотя бы жить тем, что тебя… волнует, тем, что ты любишь. А потом понимаешь, что мечты — всего лишь мечты. А ты просто самый обычный серенький человек с серенькой жизнью, с сереньким завтра и таким же вчера. И тебе надо платить за квартиру, покупать еду и на всё остальное у тебя ни времени, ни сил. Да и желания толком нет.

Кризалис мотает головой.

— Не было бы желания — не задавался бы ты такими вопросами. А вообще — может быть что-то всего лишь пошло не так? Не в ту сторону. Может быть ты просто… просто не сделал чего-то, что должен был сделать? Что хотел сделать?

— Что ты имеешь ввиду?

— Ну, жизнь — это не одна дорога, это множество хитро ветвящихся дорог. Некоторые шире и проще, некоторые — наоборот, кривые, косые, каменистые. Какие-то из них рано или поздно ведут в пропасть, конечно, но не все, к тому же в пропасть можно упасть, даже если идёшь по самой простой и предсказуемой широкой дороге. Те, что кривые и косые, бывает, что интереснее. Они иногда ценны-то не тем, куда ты по ним придёшь, а тем, как ты по ним пойдёшь. И тем, что ты на них встретишь.

— Должно быть я струсил, и выбрал самую прямую и широкую, — качает головой Женя.

— Но развилки всё ещё есть. Может быть, ты просто не видишь их из-за кустов? Или потому, что темно?

Женя замолкает, глядя в остатки кофе в своей чашке.

— Может быть. Может быть, мне кажется, что это не кусты, а бетонная стена, ну и дорога — не дорога, а тоннель.

— Так может тебе попробовать? Подойти к кустам, потрогать. Понять, что вот они — ветки, листья. Их можно раздвинуть, а там… Вдруг твоя дорога именно там? А если темно — есть ведь фонари…

— Ничего себе разговор на второй день знакомства, — вдруг резко меняет тему Женя.

И Кризалис понимает, что он ой как прав был насчёт того «что-то», что в нём есть. Оно не просто есть, оно и не спит толком. Пытается до Жени достучаться, только тот, должно быть, успешно зажимает уши. И Кризалис чувствует внезапный азарт. Внезапное горячее желание раскрыть Жене его самого. Заставить его увидеть все дороги, разбегающиеся в стороны от той, что он выбрал, и самому увидеть, как Женя выбирает те самые. Увидеть, как Женя начинает светиться изнутри. Как Женя превращается в стихи из горстки неоконченных фраз, кое-как нацарапанных на последней странице тетрадки, где до этого безуспешно расписывали ручку.

— Ну, знаешь, мы и встретились-то второй раз совершенно случайно, так почему бы и разговору не оказаться не совсем стандартным? — Кризалис пытается улыбнуться и говорить как-нибудь ободряюще, но не уверен, что у него получается.

— Может быть… Но это отдаёт то ли романом, то ли каким-нибудь драматическим кино.

— И что тогда дальше по сценарию?

— А зависит от жанра. Какой тут — я пока что не разобрался, — и голос Жени звучит уже как обычно. Смятение и лёгкий оттенок страха ушли, спрятались, а вместе с ними спряталось что-то ещё. То, что, должно быть, всегда прячется в их тени. То, что Кризалис так хочет вытащить на свет божий и рассмотреть как следует. Но понимает, что это возможно только тогда, когда Женя сам, добровольно, решится. Он же не раковина, чтоб добывать из него жемчужину насильно и в ущерб, кстати говоря.

— Дождь, кажется, перестаёт, — Кризалис переводит взгляд на окна пышечной… и переводит тему. — Может по сценарию тебе добраться до дома и заняться книгой?

— А тебе, кажется, не помешало бы в тепло, — Женя окидывает его взглядом. — И сухость.

— Фигня, на ходу обсохну, — машет рукой Кризалис.

— …к тому же, я ведь обещал показать тебе то, что собираюсь реставрировать, — будто бы не слыша его возражений продолжает Женя. — А поскольку номер мой ты взять скорее всего снова забудешь, мне кажется, не стоит упускать шанс. Как думаешь?

В любой другой ситуации Кризалис решил бы, что его, говоря прямо, пытаются склеить. В любой другой, с любым другим человеком. Во всех тусовках, в которые он был вхож, это обычно было делом нескольких фраз. Как вы насчёт ко мне или к вам? Да, не против, нет, не против? Оба варианта хороши, не правда ли? Но то тусовки. А то этот Женя. Такие как он… А собственно, с чего это Кризалис решил, что знает, какой Женя? Даже самые обычные, самые цивильные из цивильных люди бывают иногда непредсказуемы. К тому же, Женя точно не обычный. Но впрочем… Хватит додумывать за него. Журналы-то и правда посмотреть хочется, а остальное — посмотрим.

— Тебе понравилось видеть меня у себя в гостях?

— И вообще понравилось принимать гостей. Я не делал этого уже так долго… — задумчиво и немного грустно говорит Женя.

И Кризалис думает, что в самом крайнем случае тот окажется обычным маньяком, прикуёт его к батарее, а потом может быть даже прирежет. Мысль звучит смешно, если так посмотреть, но даже этому варианту он оставляет небольшой процент вероятности. Как и всем прочим. И от этого ему смешно втройне. Кризалис давно понял, что смерти он не боится. Никакой. Даже страшной, наверное, той, которой бояться стоит. Это не особенно-то нормально, но в то же время нормально — для него. Чушь? Чушь. Он весь чушь. Он знает.

До дома Жени они идут очень резво — и снова смеясь. Дождь стал слабее, но не перестал. Сильнее, чем есть, намокнуть уже невозможно, но у них почти получилось.

В квартире Женя выдаёт Кризалису халат и полотенце и велит идти в ванную и если уж не под горячий душ — «Не хочешь, ладно, я не настаиваю» — то хотя бы всё с себя снять, вытереться и переодеться пусть и в халат, но сухой, а вещи потом развесить на раскладной сушилке.

Кризалис чувствует себя отчаянно неловко, высвобождаясь из мокрых тряпок в тесной, но аккуратной ванной. И твердит себе, что делает это только ради того, чтоб не капать на пол и не оставлять мокрых следов на мебели. А совсем даже не из-за того, что замёрз — тем более, что он не замёрз — и не потому, что Женя вдруг решил, что может им командовать. Халат ему ожидаемо великоват, но зато прикрывает колени — так хоть ощущаешь себя не настолько голым.

Пока он развешивает вещи, Женя наскоро принимает душ и выходит уже в домашней одежде — до умиления застиранной и вытянутой футболке, которая в прошлой жизни была оранжевой, и обычных серых трениках. Ворот футболки сползает и Кризалис видит красивые, прямо такие очень красивые скульптурные Женины ключицы. И быстро отводит взгляд. Пялиться всё-таки нехорошо. Не в гостях, во всяком случае.

И странно, оранжевая футболка. Ну никак Женя у него не вяжется с оранжевой футболкой. Может подарил кто-то? Впрочем, какое ему дело.

— Обсохнем и я примусь за работу. Но сперва обсохнем, чтобы ничего не закапать, — говорит Женя и ставит чайник на плиту. Волосы у него после душа и полотенца взъерошенные и явно собираются снова виться изо всех сил, как высохнут. Всегда бы так. Когда он стоит спиной, Кризалис даже разрешает себе на него пялиться. Это ведь не так заметно, если человек не видит, куда ты смотришь? Особенно, если аккуратно.

— Слушай… А ты всегда вот так, как тогда ищешь себе приключений? — вдруг спрашивает Женя. От неожиданности Кризалис не сразу находится с ответом.

— Ну вообще не всегда, конечно. У меня бывают дни получше.

— Как сегодня?

— Как ты догадался?

— Ты… Другой. Ты более расслабленный и менее резкий. И глаза у тебя… Знаешь, тогда, той ночью, они у тебя были одновременно злыми, загнанными и пустыми. Не знаю, как это можно вместить в себя одновременно, но ты вместил. Сегодня ты другой. И смеёшься. И тебя словно ничего сейчас не терзает, как терзало тогда.

— Ты наблюдательный.

— Значит я прав?

— Ага. Сегодня у меня хороший день. Тогда был плохой. Не первый из плохих дней, не последний тоже. Когда такие дни случаются… А, к чёрту, да настанет фестиваль избыточных откровений! Короче, когда у меня не выходят стихи, мне бывает очень… Нехорошо, хотя это не совсем то слово. Мне бывает отвратительно, погано и хреново в одном флаконе, возможно можно добавить ещё парочку нецензурных эпитетов, но не я уверен, что стоит — я ещё не слышал, чтоб ты матерился, а я всё же не настолько хамло, чтобы делать это, если для тебя чересчур. Ну да не суть. Когда всё это доходит до определённой точки, где не помогает алкоголь, секс и что-нибудь ещё из набора первой помощи страдающего творца, я иду искать приключений.

— Приключений?..

— Ну а как ещё назвать поездку по городу в поисках кого-нибудь, кому можно сломать лицо и самому возможно схлопотать в процессе?

— И твои… жертвы, они случайны?

— Нет. Я не трогаю тех, кто ни в чём не виноват. Бабушек не граблю, детей не обижаю, даже пьяные компании не трогаю, если они мирные. А вот те, кто решил перестать быть мирным — вот они-то мне и нужны. Так мне не стыдно. За тупую драку в баре с кем-то, кто просто перебрал и повёлся на подначки, мне будет стыдно. Такой-то человек ничем не заслужил. А вот те, кто решил сам кулаки размять — они заслужили.

— Стой, ты сказал — компании, то есть, для тебя не впервой драться сразу с несколькими?

— Ну… Да. А что?

— Ты понимаешь, что это совершенно непредсказуемо и крайне опасно? — глаза у Жени сейчас очень большие и ещё более зелёные. И нет, не удивлённые. Охреневшие. Вот это слово.

— Понимаю, — выдыхает Кризалис. — Понимаю. Я… Слушай, я не хочу нагружать тебя лишними откровениями. Это… это перебор, нет разве?

«Сижу тут без штанов в одном халате и изливаю душу», думает он про себя. Что за идиотизм. Но почему-то это оказалось так легко. Легче даже, чем Яне-Марии, которой он выложил все эти откровения, когда заявился с рассаженной скулой как-то раз пару лет назад. А Яна-Мария могла бы исповеди принимать, ей самый скрытный выложит всё начистоту уже минут через двадцать задушевной беседы. Жене же понадобилось, сколько там? Пара вопросов и просто быть Женей? Ха.

— Нет, это не перебор, — отвечает Женя. — Мне в самом деле интересно. И нет, меня это не нагружает или как это называется. В общем… Я правда хочу понять.

— Да с чего?! Ты ж едва меня знаешь, — вдруг заводится Кризалис.

— И что с того? — Женя чуть приподнимает бровь. — Мы довольно экстремально познакомились, вот продолжение и выходит не особенно-то традиционным. Из традиционного мы разве что чинно пьём чай — пей, кстати, остынет. Нет, там нет яда, и вообще ничего, кроме воды и заварки. И я не собираюсь приковывать тебя бессознательного потом к батарее.

Кризалис смеётся. А потом уже откровенно хохочет.

— Слушай, ты не телепат ли случайно? — спрашивает он, когда наконец-то может что-то сказать, утирая выступившие на глазах от смеха слёзы.

— А что? — интересуется Женя.

— А я почти в рамках шутки думал об этом, когда ты меня так настойчиво зазывал в гости.

— И всё равно пошёл? — снова приподнимает бровь Женя.

— И всё равно пошёл, — кивает Кризалис.

— Ты странный.

— Я-то?

— Ты.

— А сам-то не боишься?

— Кого? Тебя?

— Ну я, знаешь, не произвожу впечатление милого и безопасного чувачка…

— Это всё ещё не повод тебя опасаться.

— По-моему, у тебя отсутствует инстинкт самосохранения.

— По-моему, не тебе об этом говорить. С твоими-то подвигами.

Теперь хохочут уже оба. А отсмеявшись понимают, что что-то между ними изменилось. Только пока не очень понимают, что именно.

— Но, если серьёзно, — говорит Кризалис. — Нет, я в самом деле не боялся. Я мало чего боюсь. И уж точно не смерти. Это и к компаниям относится. Если не я их разгоню, а они мне что-нибудь жизненно важное сломают — ну, значит судьба у меня такая. Значит я своё отбегал.

— Но смерть — это больно. Это может быть очень больно. Это тебя не пугает? — тихо спрашивает Женя.

— Нет. Боль… заканчивается. Какая разница, была она или нет, когда она закончится? — так же тихо говорит Кризалис.

И в этот момент он, кажется, впервые понимает, насколько с ним всё не в порядке. Он знал, что не в порядке. Только вот не знал, насколько. Он ведь никогда не говорил об этом ни с кем. В шутку, почти в шутку, да, случалось. Яне-Марии говорил не всё, далеко не всё, не это, только про стихи, про вдохновение и кризисы. Но никогда и никому он не говорил о том… о конце. И никогда сам от себя этого не слышал и даже не догадывался, насколько это горько, насколько это глубоко в нём, насколько это травит его.

Женя смотрит на него. Не с отвращением, хотя он боялся увидеть в его глазах именно отвращение. Женя смотрит на него со странной смесью сочувствия и чего-то ещё, чего-то вроде… узнавания? Кризалис не хочет об этом думать. И не хочет пытаться разгадывать Женин взгляд. Пока что.

— Я знаю, как это звучит, — говорит он. — Как будто я на голову больной.

— Это не делает тебя хуже, — отзывается Женя. — Знаешь, я позволю себе порадоваться, что за всё это время ты так и не встретил никого, кто сломал бы тебе что-то жизненно важное, вот что. Мне отчего-то нравится наблюдать тебя живым и здоровым.

— Но ведь ты всё ещё едва меня знаешь…

— И тем не менее. Я может хочу узнать тебя лучше, — пожимает плечами Женя. — И радуюсь, что такой шанс у меня никто не забрал.

— А, ну значит батарея меня всё-таки ждёт? — пытается отшутиться Кризалис.

— А ты надеешься получить вдохновение таким образом? — смеётся Женя.

— Кстати отличная идея, этого я ещё не пробовал.

Женя закатывает глаза.

Они пьют чай со сладким незамысловатым печеньем и теперь разговаривают уже о каких-то пустяках. Кризалис рассказывает байки из жизни своих знакомых, из своей собственной. Выбирает самые невинные и просто забавные. Женя слушает с огромным интересом, даже жадно. Кризалис понимает, что это для него — окно в другой мир. В мир, которого он никогда не видел вблизи, которого не касался. И рассказывая сам смотрит на этот мир чуть со стороны, будто бы всё это происходило немного не с ним и теперь он может оценить всё немного со стороны.

Его жизнь… Она безумная. Она хаотичная. Она завораживает. Она манит. Она кажется невероятно прекрасной, волшебной, непредсказуемой. Но где-то на горизонте всегда маячит обрыв. Просто пока что ему удавалось так и эдак плясать на самом краю и не упасть.

Кризалис неожиданно ловит себя на мысли, что может быть не только Женину жизнь стоило бы подсветить фонариком. Не только в Жениной жизни стоило бы поискать иные дорожки, разбегающиеся во все стороны от густых кусов по обочинам основной дороги. Может и ему, Кризалису, стоит перестать считать быстрый и драматичный конец своей истории единственно возможным и правильным. Мысль в самом деле неожиданная, для него так и вовсе революционная.

Как знать. Как знать. Может быть… Только ведь это он такой умный в отношении чужой жизни, когда речь заходит о свободе и вольном полёте. А когда о его собственной — дурак дураком. И он об этом прекрасно знает.

— Ну что, кажется, мы оба достаточно обсохли, чтобы можно было трогать журналы безбоязненно. Принесёшь их? Я не хочу копаться в твоём рюкзаке, — говорит Женя.

— Пффф, копаться, всего-то сумку вынуть.

— И всё же.

Теперь черёд Кризалиса закатывать глаза. Но он всё же идёт в прихожую, вытаскивает сумку с журналами из рюкзака и несёт на кухню.

— Нет, нет, давай сюда, в комнату. Сейчас, я всё подготовлю.

Низкий шкафчик оказывается никаким не шкафчиком, а раскладным столом, на который Женя водружает пластиковые коробки с инструментами и странно пахнущими баночками и бутылочками. Закрепляет лампу. Его руки двигаются быстро и легко, отточено, выверенно, ничего лишнего, никакой неловкости. Залюбуешься. Он и рану так зашивал. Странно, а ведь тогда, сидя на асфальте посреди двора Женя выглядел таким несуразным, неловким… Впрочем, Кризалис, когда не дерётся, не ведёт байк или не играет на гитаре, наверное, больше похож на кирпич, который неловко пнули. Если кирпич, конечно, можно пнуть без вреда для ноги, хм. У каждого есть своя стихия.

— Тащи с кухни стул и садись рядом, — командует Женя и Кризалис подчиняется. Когда мы в своей стихии, мы всегда обретаем уверенность в себе. А обретая её почти что не смущаемся никого. Даже того, кого почти не знаем.

Журналы переплетены в два увесистых тома, которые держатся на честном слове и чьих-то молитвах. Женя внимательно исследует переплёты, а Кризалис не может глаз отвести от того, как двигаются его пальцы с инструментами и без. Это как будто… Как будто маленький балет, слова другого не подберёшь. Женя ничего не замечает, не чувствует его взгляда, он полностью ушёл в работу. Но всё же, чтобы не пялиться под руку, Кризалис кладёт на колени тот том, который Жене пока что не нужен, и ныряет в его страницы. У каждого ведь своя стихия.

Уже минут через пять Кризалис ловит себя на желании издавать счастливые нечленораздельные звуки. 1928 год, ещё немного — и будет ровно сто лет назад. Он будто бы слышит голоса давно умерших людей, которые оживают на ветхих желтоватых страницах, набранных старым, давно вышедшим из моды шрифтом. Кризалису кажется, что все эти люди — писатели, поэты, журналисты, фотографы, художники, все те, кто оставил свой след в этих журналах — сейчас каким-то невероятным образом окружают его, садятся рядом, говорят, смеются, рассказывают. Будто бы намолчались достаточно, чтобы сейчас от души поговорить с бедовым потомком, таким жадным до слов, таким жадным до мыслей, облечённых в странные формы. Там, в 1928 году тоже много думали о форме. Помимо выживания, конечно, историю Кризалис тоже знает и знает, что жилось тогда ой как не сахарно. Но даже так — всегда есть люди вроде него, которые лучше не поедят, но купят книжку, напишут строку-другую, нарисуют, снимут, вдохновят…

— Нет, всё же не буду объединять их под одну обложку, будет слишком увесисто. Оставлю два тома, — тем временем бормочет себе под нос Женя, разбирая первый том.

А Кризалису так хочется, чтобы он мог прочитать всё это! Вот так же нырнуть в буквы, в слова, позволить им нести себя далеко-далеко, нести меняя, заражая, заряжая, раскрывая глаза. Кризалис чувствует, как его изводит это желание. Нет, он должен, он просто обязан теперь починить Женино чтение!

Он откладывает том и теперь снова просто наблюдает за тем, как Женя работает. Наблюдает так долго и внимательно, что даже не замечает, как задрёмывает, уронив голову на грудь. Пока Женя не будит его, аккуратно тронув за плечо.

— А?... Что?..

— Ты уснул. Как в фильмах, — Женя улыбается. А за окном уже темно, даже не сумерки.

— Сколько времени?..

— Час ночи, — Женя сверяется с часами. — Я заработался, со мной бывает. И упустил ход времени. Прости, пожалуйста. Тебе очень далеко до дома?

— Отсюда? Ну… Порядочно, — Кризалис потягивается, спина совсем занемела. И запахивает халат на коленях, вдруг смутившись. Впрочем, Женя, кажется, ничего и не заметил. Смотрит он, во всяком случае, ему в лицо.

— Можно такси вызывать, а можешь… остаться. У меня, конечно, один диван, зато две подушки и одеяла тоже два. И несмотря на рост, я не занимаю особенно много места, — он пожимает плечами.

«И кажется, ты очень не хочешь оставаться один, вот в чём дело», догадывается Кризалис.

— Меня, честно говоря, давит жаба на такси посреди ночи, цены немилосердные совершенно. Как говорит один мой знакомый, лучше пропить. И если я тебе не помешаю… Я бы остался, — говорит он, глядя Жене в глаза.

— Обещаю, ты не проснёшься прикованным к батарее, — серьёзно отвечает Женя.

— О, а я очень на это надеюсь!

— На батарею? — Женя чуть выгибает бровь и улыбается.

— Ну а как же!

Кошка, всё это время с самого их прихода продрыхшая на холодильнике, приходит и укладывается на спинке дивана. Кажется, она не особенно довольна, что теперь тут лежат два человека и ей вроде как нет места. А может и нет, может она только приглядывается к Кризалису, прикидывает, не стоит ли надавать ему когтями или там высказать своё отношение в ботинки.

Кризалис не уверен, что Женя спит, но во всяком случае, тот лежит, размеренно дыша и даже ресницы у него не вздрагивают. Через окошко, ведущее на крышу, на диван падает слабый ночной свет. В городе ведь никогда не бывает по-настоящему темно. И Кризалис рассматривает Женю. Он не ошибся, совершенно точно не ошибся. То «что-то», которое в Жене есть, намного сильнее, чем все попытки его задавить. Нужно только вовремя протянуть этому чему-то руку. Вовремя подбодрить. Помочь ему выбраться наружу и расцвести как следует. Умеет ли это Кризалис? Хочется надеяться, что да.

Он так и засыпает, глядя на теперь уже наверняка спящего Женю. И просыпается, едва всходит солнце. Женя крепко спит, чуть приоткрыв рот и нахмурив во сне брови. Одна рука на одеяле, другая — над головой на подушке. Кризалису ужасно хочется провести кончиком пальца по складке между бровями, чтобы они снова разошлись, но он не хочет тревожить спящего. Поэтому он просто выбирается из кровати, тихо, как мышь, пробирается к своим вещам, наощупь находит в рюкзаке блокнот и ручку. И до самого Жениного пробуждения пишет, пишет… Скупого рассветного света ему вполне хватает.

Стихи льются легко, как будто только того и ждали. И Кризалиса захватывает одновременно сверкающая эйфория, какая захватывает всегда, когда он пишет по-настоящему, и что-то щемящее, что-то немного горькое и сладкое одновременно, что-то, от чего кончики пальцев обжигает и где-то в горле ворочается рвущийся наружу то ли смех, то ли крик, то ли невесть что, но тоже очень горячее. И вот это точно что-то новенькое.

Солнце заглядывает в окошко над диваном и его свет наконец-то будит Женю. Он садится на кровати, потирая руками лицо.

— Доброе утро, — хриплым со сна голосом здоровается он.

— Доброе.

— Что-то хорошее случилось? — живо интересуется Женя.

— А.. а что? — удивлённо спрашивает Кризалис.

— Ну, ты сейчас звучишь точно так же, как вчера, когда смеялся под дождём.

— Не то что бы случилось… Хотя наверное… Стихи. Стихи случились.

— О, — только и говорит Женя. Но в этом «о» столько всего… Он понимает. Кризалис и предположить не может, почему, как, но Женя понимает всё. Хотя они всё ещё едва знакомы.

Женя заворачивается в одеяло и садится на соседний стул.

— Обещаю не смотреть тебе под руку. Хочу просто посидеть рядом.

— А я почти закончил.

Ещё минут десять Кризалис сосредоточенно пишет, а Женя сидит рядом. И совершенно не мешает, хотя обычно Кризалису хочется натурально рычать на всех, кто сидит ли, лежит ли, но слишком уж близко, когда он пишет, если они при этом не оказываются спящими или вусмерть пьяными. Ему всегда в такие моменты мешали люди. А Женя не мешает. Магия? Магия.

Наконец он откладывает блокнот и ручку. Женя вздыхает:

— Жаль, я могу нормально прочитать всё это.

— И не смог бы, у меня нечитаемый почерк.

Женя улыбается.

— Если б только это…

— Я помню, — серьёзно говорит Кризалис. — И знаешь… Я хочу придумать для тебя способ снова читать.

И Женя смотрит на него сперва с недоверием, с крепко вросшим в него смирением с тем, что всё, никаких слов, никаких букв, ничего больше в его жизни не будет. А потом… Потом в глубине этих его чудесных глаз рождается надежда. Робкая, очень робкая, едва-едва заметная, но это точно она, это точно надежда. Кризалис это ни с чем не перепутает. И он улыбается Жене. Улыбается всем собой, всем бедовым Кризалисом и его бесконечным внутренним пожаром. И Жене это кажется… нравится? Во всяком случае, он осторожно улыбается в ответ, но в этой осторожности есть и что-то, что поразительно напоминает стремление навстречу.

— Ты… в самом деле? — спрашивает Женя.

— Да. Я пока не знаю, как, но я думаю, что-то сумею сообразить.

— Я… Слушай, но мы ведь правда едва-едва знакомы, а ты…

— Ну, после того как ты зашивал мне руку, мы мокли под дождём, я смотрел, как ты работаешь, а потом мы ещё и спали вместе…

— Кхм…

— Спали рядом, — смеётся Кризалис. — Не суть. В общем, мне кажется, близость нашего знакомства уже вполне… тесная и позволяющая мне такую вольность, как думаешь?

— Ну вообще, если так на всё посмотреть… В самом деле, — осторожно говорит Женя. — А тебе самому это как?

— Что, как?

— Нормально? Возиться с покалеченным взрослым даже не то же самое, что с ребёнком. А если ничего не выйдет?

— Не выйдет одно — будем искать другое. Пока что мы ещё ничего не пробовали, а ты уже о грустном, — замечает Кризалис.

— Справедливо, — соглашается Женя.

— И вот что. Я завтра играю в одном клубе, там будет группа, где я случаюсь сессионным гитаристом. Хочешь сходить? Для кошелька не обременительно, поскольку я выступаю и имею право притащить с собой кого захочу. Даже пива просто так нальют, ну или что ты там пьёшь.

— Ты ещё и музыкант? — восхищённо спрашивает Женя.

— Есть такое, хоть и явно не гениальный, но это я тоже люблю. Поэтому я, конечно, идиот, что руки не берегу, когда в драку лезу, так можно и лишиться возможности играть, если сухожилие повредить, например. Но пока что боги миловали.

— Хоть понимаешь, — качает головой Женя. — А что до сходить с тобой — хочу! Очень хочу. Только я, мне кажется, не впишусь в атмосферу.

— Забей, знаешь, какой разношёрстный народ туда ходит?

— Даже не представляю. Но знаешь, мне правда хочется послушать. Я, к тому же, вообще редко куда-то выбираюсь. В основном либо работа, либо вон, — он кивает на рулоны обоев.

— Ну вот и повод. Так, пока я не отвлёкся на что-то ещё, вот, — Кризалис вырывает листок из блокнота, и быстро пишет на нём. — Вот, мой номер телефона. Иначе мы опять попрощаемся и останется только надеяться на случайную встречу.

— Да уж, — Женя берёт у него листок. — Знаешь, что забавно? Мне всегда казалось, что это я старомоден. Но я смотрю на тебя, на то, что ты пишешь стихи ручкой на бумаге, что ты даже номер телефона записываешь от руки, а не диктуешь мне, и… Смешно, но в старомодности мы, кажется, похожи.

— Смотря что считать старомодностью. Вопрос угла, под которым смотришь, так я думаю. Ну и, честно говоря, так мне просто удобнее, люблю трогать бумагу, люблю, когда пахнет чернилами или даже пастой из ручки. И все ошибки на моей совести, не попеняешь на кривой автокоррект.

Потом они прощаются и Кризалису всё хочется сделать ещё что-то. Будто бы их прощание какое-то скомканное, смазанное, по сравнению с тем, каким был вчерашний день. Он никак не может придумать, что, поэтому неловко и слегка грубовато приобнимает Женю. Тот сперва напрягается всем телом, а потом так же внезапно расслабляется, и всё за какие-то пару мгновений.

— Кхм, прости, кажется, это был перебор, — Кризалис неловко мнётся и ерошит волосы руками, не зная, куда себя деть.

— Нет, нет, всё… Всё в порядке, я просто не ожидал, — Женя смотрит на него как-то особенно пристально, но угадать, о чём он думает, Кризалис не может. И потому решает об этом не думать.

— Тогда — до завтра. Я тебе напишу! — последние слова он кричит уже с лестницы, сбегая вниз.

Chapter Text

По дороге Кризалиса настигает смска от Жени: «Ты оставил мне номер, но предусмотрительно не взял мой, а значит реши ты мне всё же написать перед концертом, могли бы быть некоторые сложности. Так вот, это мой номер». Кризалис улыбается. Женя мог бы ему не писать, и тогда с тем, чтобы им связаться, действительно были бы проблемы. И Женя мог бы просто потеряться. А он… А он, кажется, вовсе не хочет теряться. Кризалис пока не знает, что думает на этот счёт. И просто решает позволить всему идти так, как оно идёт. Куда-то да придёт.

На следующий день он заезжает за Женей за пару часов до концерта. Тот явно очень долго ломал голову над тем, что бы такое надеть, чтобы не очень выбиваться из толпы, которую ещё даже не видел, но уже красочно себе вообразил. Кризалис оглядывает его с ног до головы. Серая рубашка — Женя, Женя, есть ли в твоём шкафу что-то более интересных цветов, ну что ж такое-то — чёрные джинсы. И неожиданно зелёные кеды. Кризалис вдруг задумывается, как бы Женю преобразила та же Яна-Мария, дай ей волю это сделать. Яна-Мария таких любит. Тех, в ком ещё столько всего можно раскрыть, пусть даже речь идёт только лишь о смене стиля. Лиха беда начало.

Женя смотрит на байк с сомнением.

— Боишься? — спрашивает Кризалис.

— Как тебе сказать… Что-то мне подсказывает, что вряд ли мне на роду написано два раза попадать в аварию на чём-то, у чего есть колёса. Но, с другой стороны, я помню одну медсестру, которая работала последовательно на Олимпике, Титанике и Британнике, а мы знаем, что с ними приключилось. Правда она в итоге дожила до глубокой старости.

— Вот видишь!

Кризалис протягивает ему шлем.

— Ты ведь тоже собираешься надеть свой, я прав? — спрашивает у него Женя, кивая на второй шлем. Кризалис морщится, но Женя не меняет выражения лица и сверлит его взглядом.

— Ладно, ладно…

— Ты поэт, голова тебе нужна, — удовлетворённо напоминает ему Женя.

Он садится за спину Кризалиса и обхватывает его за пояс. Сперва как-то нерешительно, но потом уже крепче — в конце концов, это необходимость, если в твои планы не входит слететь с байка, как только тот тронется.

Женины руки цепляются за него всё крепче. Наверное, боится, решает Кризалис. Он бы, должно быть, тоже боялся, случись ему впервые сесть пассажиром к малознакомому чуваку, который, к тому же, явно не отличается особенной осторожностью. Хотя, справедливости ради, водит Кризалис осторожно, без тупого лихачества, когда ездит по городу. Всё-таки, на городских дорогах рискуешь не только своей бесполезной башкой, но и другими людьми. А рисковать другими Кризалис не хочет.

Они тормозят у клуба, Женя слезает, снимает шлем и разминает спину и руки с ногами.

— Ну, как тебе? — интересуется Кризалис, паркуя и накрывая байк чехлом.

— Это было… Очень ново. На машине скорость не так ощущается, а тут в какой-то момент кажется, словно никакого байка под тобой нет, и это ты просто так, сам по себе летишь. Немного страшно, но вместе с тем захватывает, — вид у Жени немного шальной, волосы от шлема растрепались совершенно, и Кризалис снова ловит себя на том, что любуется им. А и пусть. Красотой не грех любоваться. Даже если это немного неловко. Он ведь ничего дурного не имеет ввиду.

— Вот потому я и люблю мотоциклы намного больше вёдер с болтами, ха. Ну что… пошли внутрь?

— Давай, — и вот тут на лице Жени опять появляется то выражение, которое, как догадывается Кризалис, означает, что больше всего он хочет сейчас свернуться в клубок внутри шлема и спрятаться.

— Не бойся, — говорит он. — Правда, не бойся. Шума тут много, это верно, но в целом ребята все прикольные и не злые. Проверок на, как бы сказать… труёвость тебе никто устраивать не будет.

— Труёвость?..

— Ну, на соответствие, не знаю, как это ещё назвать. Короче, не парься. Тут все со своими историями. Идём.

Память услужливо подбрасывает Кризалису картинку из давно забытого детства. В садике он дружил с девочкой, которая всего боялась. И таскал её за собой везде и всюду — и на горку, и на качели, и на паутинку-лазалку, и играть с другими детьми. Постепенно девочка бояться перестала и даже завела себе своих собственных друзей кроме Кризалиса. И, хотя он этого очень опасался, дружить с ним самим при этом не перестала. Что между мальчиками и девочками в плане страхов разницы нет, Кризалис понял довольно быстро. Как понял и то, что ему ужасно нравится брать кого-то за руку и тащить в самую гущу событий. Если только сам человек хочет. Боится, но хочет. Потому что Кризалис-то не боится. И это чувство, когда ты берёшь чужой страх и говоришь ему, чтоб он помолчал, пока ты рядом, о, это чувство он обожал. Обожал открывать людям что-то новое, пока их страх помалкивает, прижатый его ботинком.

Он было тянется, чтоб поймать Женю за руку, но одёргивает себя. Всё-таки, они не в детском саду, может Жене это будет чересчур. Хотя и жаль.

В клубе уже людно и шумно. Женя старается не отставать от Кризалиса. Кризалис скидывает косуху в пустующем гардеробе — точно знает, что никто на неё не покусится, настолько дураков мало. И остаётся в чёрной кофте с оранжевыми хаотичными узорами и красивыми прорехами спереди, открывающими голую кожу. И не знает, что Женя в этот момент очень даже радуется, что байк он вёл всё же в куртке, причём застёгнутой. Женя не уверен, что бы чувствовал, если бы ему пришлось постоянно касаться его живота через эти прорехи. Одно дело руку зашивать, а другое… Но Женя об этом молчит, так что все его суматошные мысли остаются только при нём.

Яна-Мария машет рукой от стойки, Кризалис идёт к ней.

— Здравствуй, родной! А это кто с тобой?

— Знакомься, это Женя. Это он мне тогда руку зашил, — внезапно откровенничает Кризалис. — Жень, это Яна-Мария, она моя давняя подруга и всем тут заправляет.

Яна-Мария изучает Женю. Несколько секунд, но Кризалис знает, что она подмечает с десяток деталей разом, и после будет их обдумывать. Интересно, что скажет — а она скажет. Но потом, наедине, свои наблюдения Яна-Мария всегда излагает наедине.

— О, моё вам почтение, этого балбеса не первый раз зашивают, так что я могу сравнить. Вы отлично всё сделали, — улыбается Яна-Мария. Кризалису нравится её улыбка, значит Женя ей понравился. Но подробности наблюдений ему всё равно будет интересно послушать. — Или лучше на ты?

— Лучше на ты. Как Кризалис сказал тогда, когда я его, собственно, зашивал, «я всё пытаюсь увидеть здесь второго себя — и не вижу», — и Женя смеётся.

— И в самом деле! Тем более, обстановка тут ну совсем не для церемоний, — кивает Яна-Мария. — Так, родной, если не хочешь, чтобы я рисовала тебе глаза лично и прямо тут, дуй в гримёрку, там Ландыш тебе всё сделает.

— А все уже в сборе? — интересуется Кризалис.

— Егора, который сегодня на ударных, пока нет, но ты его знаешь, он всегда прибегает в последний момент, ему иначе вот никак не работается, — закатывает глаза Яна-Мария.

— Ага, ну я пойду тогда. Оставлю вас друг с другом и всё такое.

— Я его не съем, не бойся, — ласково говорит Яна-Мария и смеётся.

Кризалис терпеливо сидит перед зеркалом с лампочками и ждёт, пока Ландыш — андрогинного вида девушка вся в сверкающе белом и с длинными дредами, увешанными звенящими подвесками, их вокалистка — закончит подводить ему глаза. Он всё ещё считает, что так выглядит очень глупо, но остальные упорно убеждают его в обратном, к тому же у группы вообще стиль такой, негоже выбиваться. Ему щекотно и хочется почесать веко, но он знает, что как только потянется к свеженакрашенному, Ландыш его точно чем-нибудь огреет. В шутку, но ощутимо, так что он не рискует.

— Ты там скоро? А то бы мне гитару настроить…

— Будешь вертеться и ресницами трепетать что твоя бабочка крылышками — ещё долго не закончу, — ворчит Ландыш. — Кого ты там приволок с собой, кстати?

— Друг один, ты его не знаешь, мы недавно случайно познакомились.

— Случайно это как?

— Долго рассказывать. Но сценарий для меня весьма обычный, я снова нарывался.

— На него?..

— Нет, на тех, кто хотел его побить.

— Как в сказке, — восхищённо и саркастично одновременно говорит Ландыш. Высший класс, Кризалис так сочетать не умеет, а она — мастерски. — Так, погоди-ка… Я чуть напортачила, но знаешь, не хочу стирать. Как ты смотришь на то, чтоб я из тебя Брендона Ли на минималках сделала?

— Если обещаешь пока что обойтись без пули в живот, я согласен.

— Какой ты покладистый, а, я тебя не узнаю, — восхищается Ландыш. Кризалис фыркает. — Полноценный грим под Ворона я, конечно, не успею сделать, там возни ещё на полчаса и всё стирать сперва придётся, но кое-что… Губы не буду, без полного грима херня выйдет.

Через десять минут Кризалис с интересом изучает в зеркале себя с художественными чёрными «трещинами» на лице, идущими вниз и вверх от зачернённых глаз. «Ворона» он любил, да кто его не любит-то? Классика готики же. Себя в образе Ворона представлял редко, он ведь совершенно не такой. Но то, что сотворила с его лицом Ландыш, ему определённо нравилось.

— Ну что, ну как? — поинтересовалась девушка.

— А знаешь… Давай в следующий раз полностью нарисуешь?

— Ну, если ты приедешь заранее, то без проблем.

— Замётано!

И он отправился настраивать гитару, а Ландыш — распеваться.

Интересно, что сколько бы раз Кризалис ни выходил на сцену, последние пять минут перед этим всегда были для него ужасно волнительными. Он чувствует себя так, словно стоит и смотрит в тёмную холодную воду. Он знает, что ему понравится, когда он наконец-то окажется в ней. Но так же и знает, что те несколько мгновений самого прыжка, когда тёмная блестящая поверхность будет стремительно приближаться к нему, летящему, те мгновения будут… почему-то жуткими. Как-то раз Кризалис после невесть какой по счёту порции пива признался в этом Яне-Марии, и та долго рассуждала о ритуалах перехода, о переходных зонах, о том, что вероятно для него тесный огрызок коридора между гримёрками и сценой — это вот такая зона, в которой он теряет чувство реальности и чувствует себя как младенец перед рождением. После пива звучало логично, сейчас — скорее смешно. Но факт оставался фактом — пять минут перед началом концерта Кризалиса всегда пугали как в первый раз.

А потом всё идёт как по маслу. Как и всегда. С этой группой у него всегда всё ладилось. Настолько, что ребята уже не первый раз намекали, что неплохо бы ему стать постоянным участником, а не прикрываться всякой там «сессионностью». Кризалис не хотел. Нет, ребята были прекрасные. Одна из лучших групп из тех, с кем он когда-либо работал. Но стать постоянным участником — это значит стать постоянным хоть где-то. Привязанным. И вот тут для Кризалиса пролегала та граница, которую он предпочитал не пересекать. Несмотря на то, что граница-то чисто формальная. На него всегда можно было рассчитывать, даже если его вызванивали в последний момент. Из десяти концертов он играл восемь. Но только пока всё ещё считался временным. Группа понимала. А кто из творческих без придурей? Разве что тот, кто уже умер, вот что. Да и то вопрос.

Кризалис любил эти выступления. Любил маленькие клубные залы, кипучий драйв и чувство совершенно невозможного счастья. Как в детстве, когда выбегаешь на улицу в первый день летних каникул. Свобода и счастье.

В середине сета они обычно гасили свет и Ландыш пела под классическую гитару одну из очень лиричных композиций, внезапно написанную на его, Кризалиса, стихи. Песня называлась «Слушаю тишину» и была об одиночестве, как водится, но о таком, светлом, красивом одиночестве, которое ненавязчиво гуляет вместе с тобой, держась чуть поодаль, не мешает грустить, но и надеяться тоже не мешает. Тема банальная, но и букв-то в алфавите ограниченное количество, так почему бы и нет.

Стихотворение было из его ранних, которые он не особенно жаловал, но именно это так славно легло на музыку, что он никогда против этой песни на концертах не протестовал. И аккомпанировал на акустической гитаре тоже сам. Ландыш садилась на высокий барный стул, нахохлившись как воробей, а Кризалис садился на край сцены. Весь свет выключали, выхватывая одним-единственным лучом их двоих. И пять с половиной минут они медитировали вот так над темой многогранного одиночества, которое становится тебе другом.

Играя, Кризалис смотрит в зал. Он быстро нашёл Женю, сидящего — любопытно — на его обычном месте. Сам сел или Яна-Мария усадила? Надо будет спросить.

Он смотрит на Женю, Женя смотрит… на него? Может быть. Расстояние не сказать, чтоб большое, но всё равно толком не разберёшь. Но Женя точно смотрит на сцену. Смотрит и очень внимательно слушает. Стакан с пивом, стоящий перед ним, едва ли наполовину полон, но может быть то был не первый стакан?

И Кризалис вдруг решает, что играет сейчас для Жени. Вот так ему захотелось. Именно на акустике, именно эту песню, но специально для Жени. Потому что одиночество-то у Жени и так было. А вот была ли свобода? Была ли лёгкость, которую одиночество иногда дарит? Умел ли он со своим одиночеством дружить? Нет… Наверное, нет. И Кризалису очень хочется, чтобы Женя хотя бы так, но взглянул на разные грани одиночества. Потому что — а это он слишком хорошо знал по себе — иногда перестать быть одиноким, не подружившись с ним, просто невозможно. Оно так и будет тащиться следом и высасывать из тебя всю радость. Оно будет травить тебя неуверенностью, пугать своей неотвратимостью, пока ты снова не упадёшь в его объятия. И тогда оно тебя просто сомнёт, как клочок бумаги. А когда ты с ним дружишь, оно с радостью отпустит тебя тотчас же, как ты скажешь: «Одиночество, спасибо тебе за то, что я слушал тишину. Спасибо тебе за то, что в тишине я нашёл себя. Но сейчас меня ждёт человек, с которым мне не будет одиноко. Поэтому бывай. Мы останемся друзьями, но теперь я буду звать тебя уединением». Вот об этом он играет, а Ландыш поёт. А Женя… Женя слушает. Кризалис видит, что слушает и глаз со сцены не сводит.

Перерыв на десять минут, которых хватает, чтоб отдышаться и перехватить воды или пива — Кризалис принципиально не пьёт ничего, кроме воды, когда играет, даже если ему потом не за руль. И снова играть.

Пальцы гудят, голова гудит, и ужасно жарко, но Кризалис счастлив. Этот концерт один из самых насыщенных за всё лето, так ему кажется. И даже себя ругать не хочется ни за что. Он просто счастлив. И просто чувствует, что выложился на все сто. Двести. Тысячу!

Им аплодируют, они кланяются. Кто-то даже просит автографы на картонках под пивные стаканы. У Егора подпись как подпись, у Иры-басистки — тоже, Ландыш рисует цветочек, отдалённо похожий на ландыш. Кризалис — букву «К», отдалённо похожую на крылышко бабочки. Никто не знает, но в паспорте у него стоит почти такая же подпись. Как-то раз он бесславно утопил паспорт в реке, а когда восстанавливал решил, что так уж и быть, останется с прежним именем, которым нигде давно не пользуется. Но подпись — подпись он себе придумал новую.

Кризалс обнимается с группой и всё же отрывается от коллектива, чтобы подсесть к Жене. Пива в его стакане меньше не стало.

— Ну что, как тебе? — интересуется Кризалис.

— Это было… Ты офигенно играешь. Я может и не великий знаток музыки, но, когда я вас слушал, я что-то… что-то чувствовал. Сложно описать. Но это что-то настолько новое, что я…

Он трёт виски.

— Тебе нехорошо? — осторожно спрашивает Кризалис.

— Нет, нет, всё… в порядке, просто, наверное, для меня всего слишком много. Спасибо тебе.

Женя смотрит ему в глаза очень прямо. И он — другой. Это совсем не тот серый пыльный Женя, который смотрел на него, сидя на асфальте посреди двора. У того Жени жили только глаза. Этот Женя сейчас живёт весь. И пока что не привык к этому.

— Хочешь, я отвезу тебя домой?

— Мосты. До меня ехать через мост, а он всё ещё разведён.

— А, чёрт. Точно. Тогда… Слушай, а хочешь, переночуем у меня? До меня тут близко совсем и через реку не надо.

— Но ребята тебя ждут, это как-то…

— Это нормально. Я регулярно после концертов просто испаряюсь, все привыкли, — машет рукой Кризалис. — Сейчас попрощаюсь, пусть удивятся, и поехали.

Он наскоро прощается с группой и Яной-Марией, со всеми расцеловывается, забирает свою сиротливо пристроившуюся в углу гардероба косуху и наконец они с Женей выходят в восхитительно тёплую и ласковую августовскую ночь, которая пусть и летняя, а неуловимо пахнет чем-то осенним.

Женя с наслаждением вдыхает ночной воздух и прикрывает глаза, немного запрокинув голову к небу. На его коже свет фонарей и блики от клубной вывески. Кризалис смотрит на него.

«Чёрт, какой же ты сейчас красивый и настоящий… И почему нельзя взять и сделать так, чтобы ты себя таким увидел и крепко решил никогда и ни за что не быть другим?», думает он.

— Ты не пьёшь после выступлений? — интересуется Женя.

— И чаще всего даже не ем, даже мелочь типа чипсов или конфет каких. Привычка. Вот дома — у себя или к кому я потом еду — это да. А сейчас и подавно, какое пить, мне назад ещё ехать.

— Странно…

— Наверное. Творческие придури. Запрыгивай, — командует Кризалис, заводя байк.

Если бы на месте Жени был кто-то другой, сперва они, должно быть, яростно целовались, не отходя от байка. И потом, едва его запарковав. И закончилось бы всё бессонным остатком ночи, пропахшим вином, потом и сигаретами. Всё как по нотам. И Кризалис был бы в эти несколько часов если не счастлив, то вполне всем доволен.

Но сейчас он везёт за своей спиной не просто кого-то, а Женю. А Женя другой. И с Женей ему всё ещё ничего не понятно. А когда ему что-то не понятно, он никогда не пытается форсировать ситуацию. Он вообще ничего не пытается, он только наблюдает. И действует только там, где ему точно и однозначно дадут понять — вот здесь можно. Вот здесь я жду тебя. И нет, Кризалис всё равно счастлив. Даже не просто всем доволен, а по самую крышечку полон простого и искрящегося счастья, которое похоже на взрывную карамель на языке. Потому что он сумел сделать то, что получается так редко, он сумел помочь другому почувствовать себя живым. Он сумел наполнить.

Кризалис знает, что это не навсегда. Он знает, что для того, чтобы ожить на самом деле, до конца, надолго, если не навсегда, нужно ещё очень многое сделать. Что многолетний сон и привычку к тёплой пыли в углу, которая укутает и засыплет тебе глаза, невозможно сдуть одним лишь концертом. Но то, что он увидел сегодня, совершенно точно говорит, что он на правильном пути. Что если Женя ему позволит, он сумеет его пробудить. Сумеет в конечном итоге показать ему его самого. И отступаться Кризалис не планирует. Разве что Женя сам откажется. Тогда… Тогда он, конечно, будет сильно опечален. Да что там, он будет беситься и метаться в тоске, но примет. Просто это будет очень и очень плохо, вот что.

И потому Кризалис надеется, что этого не случится.

Когда они останавливаются перед тёмным невысоким старинным зданием, Женя опасливо озирается. Вроде не так уж далеко от центра, а места мрачноватые.

— Не волнуйся, тут тихо. В этой махине чего только не было, — говорит Кризалис, пока они идут к дверям. — Изнутри её перестраивали столько раз, что странно, что стены всё ещё стоят.

— Оно не выглядит жилым…

— Оно формально и не жилое, — Кризалис прекрасно ориентируется даже без света, и пока они идут по тёмному коридору Женя старается не отставать от него, хотя вряд ли можно здесь заблудиться, но ему всё равно не по себе. — Здесь обитают всякие студии, мастерские, репбазы и прочее в таком духе. Мои друзья когда-то собирались замутить крутое арт-пространство, но потом запал потух и помещение так осталось складом всякой безумной ерунды. Потом он уехали в Тай познавать самоё себя, а я напросился тут пожить. Сперва временно, а потом как-то само собой получилось, что и остался. Рано или поздно съехать придётся, конечно, но пока что аренду мы платим пополам, а я тут вроде как сторож, так что всех всё устраивает.

— А обычного дома у тебя нет? — осторожно спрашивает Женя.

— Нет, — пожимает плечами в темноте Кризалис. — Когда-то я жил даже в полузаброшенном дачном домике с конца лета по конец весны — друзья пустили, когда мне было совсем некуда идти. Привёл его в порядок, благо печка там была живая, так и прожил. А что было здорово, мне понравилось.

— Ну ты даёшь, — присвистнул Женя.

— Да что там… Ерунда, — Кризалис отпирает дверь и впускает Женю внутрь. — Есть и те, кому повезло ещё меньше. Я-то сам выбрал так жить. Ну что ж… Добро пожаловать.

Он идёт куда-то вглубь тонущего в ночных тенях помещения и щёлкает выключателем. Рядом с диваном загорается торшер — изрядно потрёпанный, с абажуром, сделанным из рентгеновских снимков рук. Решение немного жутковатое, но по-своему интересное. Кризалис тем временем зажигает ещё несколько светильников в разных углах, и Женя наконец может рассмотреть всё его жилище в подробностях.

Просторный лофт с большими окнами, причудливо заставленный какими-то загадочными конструкциями из пластика, проволоки, папье-маше и чего-то не поддающегося опознанию, заваленный свёрнутыми в рулоны плакатами, ватманами и афишами. На кирпичных стенах тут и там самодельные маски, гирлянды из всего подряд. Среди всего этого попадаются островки, отведённые под обычный приземлённый быт — плитка, чайник и микроволновка на массивном столе у стены, там же кое-какая посуда. Скромно прячущаяся за шторой с весёленькими икеевскими акулами душевая кабина в углу. Одежда, частично висящая на импровизированной вешалке, частично просто сваленная как попало на стульях рядом. Сколоченное из паллет подобие кровати — на вид даже удобное. И книжки. Книжки повсюду, вокруг кровати, на кровати, на подоконниках, на этажерках. Очень много, даже слишком для человека, который утверждает, что дома у него нет и не нужно. Но возможно книжки Кризалиса живут такой же беспокойной жизнью, и когда хозяин отправляется в очередное кочевье, отправляются по буккроссингам, знакомым и библиотекам, куда возьмут.

— Короче, смотри. Душ вон, за шторой, а туалет, увы, снаружи, там, в конце коридора. Но там чисто, если что, и точно никого нет, отсюда на ночь все сваливают.

— А как ты душ-то умудрился сделать? — удивляется Женя.

— Приятель помог. Вода тут ведь есть, так что мы немного пошаманили с трубами и готово. Не то что бы это было очень уж по правилам, но владельцу до лампочки, а станет не до лампочки — ну, тогда и буду думать. Пойду, кстати, смою с себя эту красоту, да и вообще вымоюсь, а то воняет от меня, — Кризалис морщится. — Не стесняйся, садись куда угодно, здесь в принципе ничего нельзя сломать. Чайник можно ставить, еду можно есть — там под столом мелкий холодильник, ты может не заметил. Всё, я пошёл, а то от самого себя тошнит.

Скрывшись за шторкой, он стаскивает с себя всё ещё влажную от пота и изрядно провонявшую одежду, сваливает её горой в таз и поскорее забирается душевую кабину. Вода расслабляет и пару минут Кризалис просто стоит, подставив лицо струям и закрыв глаза. Внутри он всё ещё полон счастливой взрывной карамели.

Глаза пришлось тереть долго, он запоздало пожалел, что не попросил у кого-нибудь в клубе какое-то средство до того, как уехал. Но хорошо хоть эта штука, которой его красила Ландыш, не водостойкая. Рано или поздно смоется.

Выйдя из душа, замотавшись в полотенце, Кризалис идёт к вешалке с одеждой, находит там первую попавшуюся футболку, пижамные штаны и бельё, неловко и быстро переодевается, ищет глазами Женю — и обнаруживает того сидящим посреди разложенных на полу офортов, которые когда-то делала одна из кризалисовых знакомых. Офорты были весьма неплохими, но сама художница так не считала, поэтому, когда у неё попросили пару работ для украшения артпространства, сгрузила всю стопку и попросила только имя нигде не упоминать. А раз уж артпространство в итоге так и не состоялось, превратившись в кризалисово убежище, работы он хранил и всё думал однажды развесить из как-нибудь так, чтобы они по-настоящему заиграли. На листах чередовались мосты, маяки, силуэты людей и перья. Множество перьев. Кризалис подозревал, что, если развесить их в правильном порядке, получится очень интересная и осмысленная серия. И вот теперь Женя разложил их вокруг себя и внимательно изучает.

— Нравятся?

— Очень. Чьи они?

— Одна знакомая их сделала, жаль, она давно оставила искусство. Говорит, разочаровалась во всём и выгорела.

— Жаль… Очень жаль.

— И мне. Но есть вещи, на которые никак нельзя повлиять, даже если очень хочешь помочь.

Кризалис садится напротив.

— Она говорила, что мосты и маяки это лучшее, что люди могли когда-либо построить, не считая, конечно, жилья. Мосты соединяют, маяки — помогают найти путь.

— Мне кажется, что тут есть какая-то последовательность, — говорит Женя, перекладывая листы так и эдак. — Мне кажется, что мосты и маяки — что-то вроде основы, перья — дыхание, а вот люди… Как распределить людей я никак не соображу.

— А знаешь… Я даже не думал, что перья это дыхание, — поражается Кризалис. В самом деле, как он мог не догадаться! А у Жени чутьё. — Может тогда люди между перьями?

— Ммм… Да, смотри, вот если так — и вот так. Получается?

— Офигеть как получается! Так, погоди, дай я сфоткаю, а то забуду расположение… Вот так я это и повешу!

Женя улыбается.

— Ты сам-то в душ пойдёшь?

— Пойду. Скажи, я не слишком обнаглею, если попрошу у тебя футболку? Спать в рубашке очень сомнительная затея, к тому же она довольно пыльная после дороги.

— Без проблем, — Кризалис встаёт, копается чистых вещах, находит лазоревую футболку с чайками и кидает её Жене.

— И не жалко тебе давать мне чисто для сна такую красивую? — Женя недоверчиво смотрит то на футболку, то на Кризалиса.

— А для чего ещё нужны вещи, если не для того, чтобы их носить? — интересуется тот в ответ. — Даже пусть и во сне. Спать стоит либо в чём-то совсем уж удобном и любимом, либо в чём-то ярком, чтоб сны были такие же. Либо голышом.

— А ты сам как спишь?

— Догадайся.

Женя хмыкает.

— Но не подумай, я не настолько дикий, чтобы… В общем, учитывая, что у меня тоже со спальными местами не ахти, я обойдусь без принудительного шоу. Короче, иди, купайся. Я пока пойду, что-нибудь съедобное соображу, а то что-то мне подсказывает, что до холодильника ты так и не добрался.

Кризалис возится с бутербродами и чаем, всё равно из того, что есть у него в холодильнике, больше ничего не сообразить. Находит пару чудом не сморщившихся яблок, режет их в чай. Так вкуснее. Ему хочется сделать для Жени что-нибудь особенное. Или хотя бы просто хорошее. Просто хочется, потому что это приятно. Вот такая вот клишированная романтика, воспетая в тысяче и одной книжке, ещё больше количестве фильмов и прорве песен. Больше всего это напоминает попытку набрать на газоне одуванчиков, перемазавшись в их соке, чтобы потом смущённо сунуть объекту обожания. В шесть лет забавно, в его возрасте — уже не совсем. Хотя какая разница, что там как в каком возрасте выглядит. Он всегда был против клише, его всегда воротило от сладких предсказуемых сюжетов. Но жизнь… Жизнь, даже если в ней и случается что-то настолько предсказуемое, в конечном итоге всё равно никогда не идёт как по писаному. Где-то да вильнёт.

Футболка Жене почти как раз, даже не сваливается с плеча. И цвет ему идёт. Как будто… Как будто после недель сплошной серой непогоды внезапно распогодилось и в окно светит солнце, и можно бежать гулять ни о чём не беспокоясь, и смотреть на небо, а не себе под ноги. Вот Женя такой сейчас.

«Если бы я мог, я бы выбросил все твои серые рубашки, нет, даже не выбросил бы, я бы их сжёг! И ты бы на это смотрел, чтобы огонь, которым они горят, навсегда разгорелся в тебе, чтобы ты никогда больше не забывал, как это — жить не в пыльном углу», думает Кризалис, рассматривая его.

— Что ты так смотришь? — интересуется Женя.

— Ничего. Тебе идёт, между прочим.

— Спасибо. Чайки… Море напоминает.

— А ты любишь море?

— Ты не представляешь, как, — мечтательно отвечает Женя.

— Садись вон, там, где ящик делает вид, что он стол. Там два кресла-мешка как раз на такой случай — когда нужно, чтоб ящик был столом, — командует Кризалис.

А когда они рассаживаются, и Женя берёт свою чашку с чаем, он спрашивает:

— А расскажи.

— О чём? — сперва не понимает Женя.

— О море. О твоём море.

— Хм…

Женя водит пальцем по узорами, которыми разрисован ящик, прикидывающийся столом, и пьёт чай. Кризалис не торопит его, но ему ужасно интересно.

— Моё море… Когда я был маленьким, я мечтал, что однажды сумею объездить их все. Все моря, даже самые далёкие. Я часами мог изучать карты, а совсем маленьким расстилал большую настенную на полу, брал игрушечный кораблик и вёл его, но настолько впечатляющая кругосветка у меня, конечно, не получалась, разве что петлять.

Он берёт конфету из блюдца, съедает, не замечая, кажется, вкуса, и складывает из фантика кораблик. Подталкивает его кончиком пальца, пока тот не «подплывает» к Кризалису.

— «Пятнадцатилетнего капитана» я прочитал чуть ли не сразу, как научился справляться с чем-то сложнее «Колобка». До сих помню то старое-старое издание, у них ещё бумага пахнет пылью и чем-то сладким… Как-то раз со школьной экскурсией попал на маяк — чуть с ума от счастья не сошёл.

Женя кривовато усмехается.

— Тогда меня первый раз отправили на море, в Анапу. Лечиться. И осознавать, что никакие корабли мне в этой жизни не светят, конечно же.

— А… что с тобой было?

— Сердце. Какой-то там врождённый порок, я не помню уже, а сейчас так и вовсе об этом не вспоминаю. Но в карточке он был записан страшными словами и обрезал мне все пути. Про морскую биологию и прочие штуки я тоже думал, но потом… Я даже не знаю, что меня остановило. Или просто забыл, а тогда были какие-то прямо-таки серьёзные аргументы против. Не важно. В любом случае, море осталось для меня огромной недосягаемой мечтой. А любить его я и не переставал. Только вот уже много лет как я разве что здесь на заливе бывал. И, как по мне, это уже немало. Все моря что-то да знают друг о друге. Можно передавать через них приветы. Можно спрашивать их, как дела там, на другом конце света. Я так и делаю. Звучу как псих?

— Нет, что ты, — Кризалис слушает его поражённый. Он ведь подозревал, что Женя не так прост, как кажется, он даже был уверен в этом, только вот не подозревал, насколько. Он берёт кораблик, сложенный из фантика, и качает его на ладони, словно его ладонь — это море.

— Что ты, — повторяет Кризалис. — Это потрясающе.

— Ну уж… Просто детские мечты. Как кто-то мечтает полететь в космос, например, — качает головой Женя.

— Если б не мечты, где бы мы вообще были, — не соглашается Кризалис. — А море — не такая уж недосягаемая мечта. Намного проще, чем космос. С кораблями и правда сложности, но на само море, на любое, попасть намного проще.

— Да… Да, наверное. Я почему-то в последние годы совсем об этом не задумывался, — говорит Женя и смотрит куда-то сквозь стены, куда-то в никуда. — После травмы. Да и до этого то одно, то другое.

— Слушай… Знаешь…

Кризалис мнётся. Ему столько всего хочется сейчас сказать, но всё это звучит как-то чрезмерно и неуместно, и будто бы слишком рано, и будто бы может Женю к чему-то принуждать или обязывать, и всё испортить, и вообще, вообще, вообще — но как же хочется взять и подарить ему море.

— А давай и правда как-нибудь — и на море? Что думаешь? — решается он наконец.

— В смысле? — недоумевает Женя.

— Ну, в прямом. Кошку твою можно к Яне-Марии забросить, у неё свой чёрт мохнатый водится, но он других кошек нормально принимает, только на людей, бывает, выделывается. А так собраться, да и поехать. Это легко.

— Это… Легко?

Женя смотрит на него недоверчиво, как если бы только что Кризалис предложил ему собрать ракету из консервных банок и полететь на Марс, да так, словно сам так летает каждые выходные.

— А что сложного? Берёшь билет на поезд и едешь. Это даже не так дорого, как может показаться.

— Но…

— Тебя что-то держит? Работа у тебя, как я понял, есть заказы — нет заказов, жёны-мужья, кажется, отсутствуют. Дети, престарелые родичи, что там ещё, тоже. Поправь меня, если я не прав. Что тебя держит?

— А знаешь…

Женя сжимает чашку обеими руками как последний островок стабильности.

— Знаешь… Наверное ведь и в самом деле ничего меня не держит. А кажется, что держит. Как думаешь, почему так?

— А почему у тебя вся одежда серая?

— Неправда! Есть не очень… не очень серая.

— Больно-то разница, — хмыкает Кризалис.

— Тоже не знаю, почему.

— А причина-то та же самая. Тебя прихлопнуло к земле, и ты как будто так и остался лежать там, куда тебя прихлопнуло. Забыл сам себя и покрылся пылью. И как всё забытое постепенно превратился в незаметную деталь общего бардака.

— Звучит тошно. Хоть сейчас вешайся, — горько говорит Женя.

— Не надо. Вот уж чего не надо. Это ведь… Я не хотел тебя обижать, прости, если всё же обидел. Это ведь не приговор. Это не навсегда. Ты сам книжки реставрируешь. Вот скажи, ты берёшься за те, что в совсем плачевном состоянии?

— Ну, да. Когда из стопки помятых страниц и остатков переплёта получается старая, но книжка, которая ещё столько же проживёт, если не особенно тиранить, это дорогого стоит. Смотришь — и наслаждаешься.

— Вот видишь.

— Ты хочешь сказать, что меня можно отреставрировать, обрадовав и меня, и реставратора?

— Ну… Наиболее близкое сравнение, наверное.

— А реставратор… ты?

Кризалис неловко ерошит себе волосы.

— Я не настаиваю, я… Просто…

Женя смеётся.

— Что смешного? — недоумённо спрашивает Кризалис.

— Нет, ничего. Я сам, наверное, заплутал в метафорах. Но я понял, о чём ты. Я пока не уверен. Но я подумаю. Если хочешь, мы можем как-нибудь поехать на залив здесь. Просто так. Мы в принципе встречаемся и что-то делаем просто так, как я заметил. Когда как-то само получается.

Кризалис задумывается. Ему всё подходило, он всегда общался с людьми так. Есть вдохновение — общаются. Надоело обоим или кому-то одному — не общаются, годами не видятся, пока не столкнутся где-нибудь в клубе или баре совершенно случайно, а там уже как вдохновение повернётся снова. Он привык к этому, для него это было совершенно естественно, но, как и со многим другим он прекрасно понимал, что у других людей всё чаще всего несколько иначе. И намного менее хаотично. Люди обычно любят давать всему названия. Люди любят хотя бы минимальную предсказуемость, понятность. Кризалис предпочитал предсказуемость и понятность только в делах. Вот запись в студии переносить из-за того, что шлея под хвост попала, это фу и недостойно. Но только не тогда, когда дело касалось людей.

То, что происходило у них с Женей, тоже катилось своим чередом само по себе, как у него бывало обычно. Так — да не так. Кризалис думает, что чувствует себя ветром, который налетел и гонит теперь по Жениным просторам волны. Жене может быть было нормально и привычно без этих волн, но так уж повернулось, что налетел ветер — и теперь Женя привыкает к волнам. Но он не неволит его, совсем не неволит. Если Женя будет против — он перестанет. Уйдёт и перестанет мешать ему. Потому что каждый имеет право на свой выбор, даже если Кризалиса буквально разрывает от мысли о том, насколько этот выбор неправильный.

— Я не заставляю тебя, если что, — негромко говорит Кризалис. — Я не хочу, чтобы ты думал, словно я тебя волоку за шкирку к счастью.

— А ты и не волочёшь. Я, может быть, сам прицепился к тебе и волокусь, — улыбается краешком губ Женя, и это внезапно ставит Кризалиса в тупик. С этой точки зрения об их странном общении он как-то не думал. — Как морские течения помогают переселяться разной живности. Подхватывают и несут, иначе та бы мигрировать не сумела. Но я не морская живность, у меня есть несколько более сложные эмоции. И потому мне очень даже нравится всё, что происходит, если ты вдруг засомневался. Мне с тобой… нравится.

Кризалис смотрит на него так, будто видит впервые.

— Что ты так удивляешься? — склоняет голову на бок Женя.

— Наверное, в основном тому, насколько ты иногда бываешь откровенным. Ты сперва кажешься таким… закрытым, словно всё, что происходит, оно так и остаётся где-то там, в недрах тебя. А потом ты внезапно как скажешь — и я сижу и только и могу, что глазами хлопать. Это иногда откровеннее поцелуя, честное слово!

Женя смеётся — легко и от души. У него очень красивый смех.

— Ну может и так. Не то что бы у меня был такой уж опыт.

— В поцелуях, прости за вопрос?

— И в них тоже. Но в первую очередь — в общении. Давно уже как-то не складывалось. С самой травмы, наверное. В студенчестве было проще, да и потом вроде бы ничего так. А после травмы стало сложнее. Но я привык. А теперь вот привык, что ты периодически влетаешь в мою жизнь, как будто я на Ваське живу и окно вовремя не закрыл, а тут ветер и привет — штора узлом, рама гремит, восторг.

И снова смеётся. И Кризалис в его смехе слышит что-то такое, напоминающее звук бьющегося льда. Будто бы внутри Жени что-то, мешавшее ему, разбилось. И больше не мешает. Будто бы теперь ему намного легче, чем было.

— Ты, отвлекаясь от всех этих чудесных откровений, есть-то не забывай, — кивает Кризалис на тарелку с бутербродами. — Разговоры — это круто, но тебя ветром снесёт скоро. Любым.

— Справедливое замечание.

— Если тебе что-то интересно, можешь спокойно брать и смотреть, — Кризалис замечает, что даже за едой Женя всё время оглядывается и рассматривает окружающее его творческое безобразие. — Тут практически всё кому-то нужно разве что постольку поскольку, сгрузили и забыли.

— Не помню, как у людей может быть такое отношение к своему творчеству, если честно, — говорит Женя немного погодя, рассматривая кукол, сплетённых из проволоки и пряжи.

— Оно не у всех такое, — Кризалис наблюдает за ним, сидя на подоконнике. — Некоторые, даже многие, ой как носятся с каждой фигнёй, даже если это совсем фигня. Но есть и такие, кто создаст — и мигом забывает. Скинет куда-нибудь или продаст за копейки, и за следующее. Им процесс самоценен, им результат важен лишь как завершение, итог процесса. Но сам по себе он для них менее значим, чем снова что-то творить. Мне нравится тут жить, среди всего этого. Среди чужих идей, удачных и не очень.

— Я даже подумать не мог, что так вообще кто-то живёт, — замечает Женя. — И это… Да, в этом очень даже что-то есть.

Потом Женя, лёжа на краю кровати, листает альбом коллажей, который Кризалису подарили на какой-то выставке. Потом спит, сам не заметив, как уснул, альбом лежит у него на груди, руки раскинуты и вид очень свободный и блаженный как у ребёнка. Кризалис аккуратно перекладывает альбом на пол, потом несколько мгновений размышляет, что стоило бы снять с него джинсы, потому что спать в штанах так себе идея, но решает, что это совсем как-то отдаёт чем-то не тем, и просто набрасывает на Женю сверху одеяло. А сам так и не ложится. Сидит рядом и набрасывает в блокноте стихи. Строчки пляшут как лодочка на волнах, не особенно складываясь во что-то осмысленное. Обычно его такие штуки приводят в бешенство, а сейчас отчего-то нет. Сейчас Кризалис готов им позволить это, а потом посмотреть, вдруг в этой путаной пляске на самом деле есть вполне чёткий и понятный рисунок, смысл, который просто не виден сразу, но если не мешать самому себе, то прекрасно всё разглядишь, когда придёт время. И он просто переносит мысли на бумагу. А потом засыпает сам, тоже не заметив, как это получилось. Блокнот и ручка у подушки, он сам наполовину сползший с неё.

А за окном откуда-то орут чайки. Может прилетели с реки.

Просыпаются они почти одновременно и уже за полдень.

— Очень надеюсь, что у тебя не было важных дел на утро, — зевает Кризалис, утыкаясь лицом в подушку, хотя и так уже понятно, что вставать придётся и что он всё равно уже окончательно проснулся.

— Не было, я предусмотрительно ничего не планировал на всякий случай. У тебя тут отлично спится, хотя я уже невесть сколько не спал где-то кроме родного дивана. Но спать в штанах так себе идея, надо было снять, — Женя моргает, пытаясь заставить глаза перестать закрываться, и ерошит пальцами спутанные после сна волосы.

— У меня была мысль, но я решил, что это как-то перебор.

Женя смотрит на него, но ничего не отвечает. Кризалису кажется, что с откровениями пора бы завязывать.

— Кхм… В общем, могу отвезти тебя домой. Ну или до метро прогуляемся, если хочешь. Или ещё что-то…

— А у тебя-то планы есть?

Кризалис мотает головой.

— Ни единого. Я как Пятачок, «До пятницы я совершенно свободен».

— Поехали на залив смотреть? — предлагает Женя. И Кризалису нравится, что он делает это так прямо. — Только давай обычным транспортом.

— Всё же боишься мотоцикла?

— Нет, мне даже понравилось. Просто у обычного транспорта есть своё очарование и там здорово думается. И музыку слушать можно.

— А ты слушаешь музыку, когда куда-то едешь? — удивляется Кризалис.

— Вообще-то да. Просто пока тебе не доводилось увидеть меня в наушниках.

— А знаешь… У меня есть предложение. Дурацкое, — неожиданно заявляет Кризалис.

— Сейчас прозвучала чуть ли не лучшая реклама для любого предложения, так что я весь внимание, — заинтересованно смотрит на него Женя.

— А что, если я возьму твой плеер, а ты — мой? Ну или карточками обменяемся, если ты с телефона слушаешь.

— Звучит… а знаешь, звучит очень соблазнительно. Даже лучше, чем просто перебрасываться треками. Я в деле, — улыбается Женя.

После завтрака на скорую руку Женя порывается было вернуть Кризалису футболку, но тот решительно отказывается.

— К тому де там твои морские чайки. А мне такой цвет всё равно не особенно-то к лицу. Так что бери и не шуми.

Женя смотрит на него с подозрением. Долго смотрит, но в итоге футболку таки оставляет. Рубашка его так и остаётся лежать, забытая, на одном из стульев.

Кризалис находит где-то под подушкой плеер — серебристая коробочка в силиконовом чехле, поцарапанный, но всё ещё рабочий, обмотанный проводком наушников. Женя вытаскивает свой из кармана джинсов — его выглядит чуть лучше.

— Что, тоже никак не перейдёшь на телефон, да? — спрашивает Кризалис.

— Звук не нравится, да и привычка уже. Иногда можно телефон вообще дома оставить и сделать вид, что сейчас начало нулевых, а я всё ещё студент, — в глазах Жени мелькает что-то далёкое и грустное, и он замолкает. Кризалис берёт у него из рук плеер и торжественно вручает свой. В этом чувствуется что-то особенное. Что-то очень личное.

Электричка им попадается чистая, но жутко перегретая августовским немилосердным солнцем. Они садятся друг напротив друга, Кризалис сразу же открывает окно. И надеется, что вид у него достаточно недружелюбный, чтобы желающих его закрыть не нашлось.

— Ну что?.. Включаем? — спрашивает он Женю, когда поезд трогается. — У нас есть что-то около сорока минут. Не очень много, но для некоторого впечатления о вкусах друг друга вполне хватит.

— Включаем. У меня там случайный порядок стоит, а у тебя?

— И у меня.

Женя улыбается. Кризалис тоже. И почти одновременно они включают музыку.

Жене первым же треком выпадает «Лунная соната» Бетховена. Не то что бы совсем уж банально, не то что бы совсем уж непредсказуемо, но интересно. Он не переключает, слушает, глядя на то, как за окном проносятся провода, заборы, домики и деревья. Бетховен заканчивается, начинается «Маяк» Операции Пластилин. Женя вслушивается в текст и задумывается, насколько же это о Кризалисе, о его желании светить и будить свет в других. Rainbow, «Can’t let you go» — классика про отчаянное нежелание отпускать, хотя Жене и кажется, что Кризалис-то отпускать способен. В жизни, а вот в себе, внутри себя? А вот насчёт этого Женя уже не уверен. Кризалис выглядит человеком, который если привяжется, отвязаться нормально не сумеет, пусть никогда и не покусится на чужую свободу. Треки сменяют друг друга, Женя не перематывает ни один. Женя слушает.

Кризалису выпадает «Лето» Вивальди. Он не знает, что и его плеер решил начать с классики. Кризалис слушает. Он, конечно, знает Вивальди. Он знает эту вещь про грозу. Она всегда его тревожит, когда он слушает это грозовое лето, ему хочется бежать. Интересно, а Женя? Женя слушает о грозе потому что хочет, чтобы ураган поймал его и унёс? Это об этом он говорил?.. Следом идёт Эдит Пиаф, Non, je ne regrette rien, эту Кризалис и сам очень уважает. Nightwish, причём старый, сразу несколько песен подряд. Кризалис любит их того периода, всё, что они записали после ухода Тарьи, кажется ему будто бы обожжённым так и не отпущенной обидой на неё. А в старых неистовая вера в сказки, в реальность за пределами тропы. То, что сам Кризалис нет-нет, да терял. А Женя выходит… Интересно. God Is an Astronaut — пост-рок без слов, но настолько насыщенный образами, что слова там и не нужны. И ещё многое, чего Кризалис от Жени почему-то не ожидал. Он слушает, будто бы перелистывает страницы какого-то очень личного дневника. И не может оторваться.

Оба чувствуют, что этот обмен плеерами — наверное даже более интимное дело, чем поцелуй. Кризалис вообще не помнит, когда кому-то давал слушать любимую музыку вот так вот, без своего чуткого контроля. Потому что когда делаешь это, то кажется, что пускаешь другого прямо внутрь себя, в самую-самую душу, во все твои слабости, во всю твою сентиментальность, в то, от чего ты плачешь, пусть и украдкой, когда никто не видит. Может быть, слушающий и не поймёт этого, но ты ведь знаешь, ты ведь понимаешь, чего именно он сейчас касается.

А Женя просто никогда не задумывался о том, что кому-то может быть интересно то, что интересно ему. Что он сам может быть кому-то интересен. Пусть он уже давно смирился с этим и привык, но вот он смотрит на то, с каким лицом Кризалис слушает то, что он так долго собирал в плеер, словно пытаясь угадать, где там прячется сам Женя, что именно там прячет Женя, и ему удивительно. Удивительно, что Кризалису не всё равно. Что Кризалису — вот такому, какой он есть, со всей его безумной, странной, многогранной и интересной жизнью, не всё равно на какого-то обычного Женю. Вот настолько не всё равно. И ему отчего-то легко от мысли, что где-то среди нот Кризалис его всё же найдёт.

Они выходят на станции.

— Ну что, как тебе? — спрашивают друг друга хором. Смеются.

— Вообще здорово, — говорит Женя. — Это… Ну кроме того, что я услышал кое-что, чего не слышал раньше. Это… Так удивительно, как будто бы я смотрю на тебя в те моменты, когда никто не смотрит, когда ты один. Мне вообще кажется, что с музыкой всё именно так — это взгляд на человека в те моменты, когда он максимально такой, какой есть, не пытается делать лицо, делать вид и вообще ничего не пытается.

Кризалис кивает. Звучит очень откровенно даже для него. И проницательно. И что удивительно — ему всё нравится. А ведь знакомы они всего-то ничего.

— А тебе моё? — спрашивает Женя.

— Ну, во-первых, с музыкальным вкусом у тебя всё супер. А, во-вторых, да, это взгляд на то, что ты прячешь или о чём вовсе не знаешь. Иногда в музыке, которая нам нравится, прячется то, о чём мы даже с самими собой наедине не говорим. Я не буду самоуверенно заявлять, что понял тебя всего сверху донизу, но мне кажется, что что-то я увидел… И знаешь, я сохраню это.

Кризалис накрывает одну ладонь другой, словно прячет от дождя или слишком горячего солнца кого-то, кто на ней сидит. Женя смотрит на его руки. Ему кажется, что это его Кризалис сейчас прячет. И это… странное ощущение.

Они, не сговариваясь, замолкают и идут к парку Ольденбургского. Женя помнит, что там есть роскошные камни на берегу. А сегодня будний день, так что у них все шансы найти место, где никто не помешает побыть наедине с водой и горизонтом.

Серые камни. Прохлада от воды. На небе ни облачка. Где-то там Кронштадт и шум кольцевой дороги. Где-то там. Но тут — совсем другое дело. Тут так спокойно. Так хорошо… Женя скидывает кеды, закатывает джинсы и заходит в воду. И просто стоит, глядя на горизонт. Его футболка совсем такого же цвета, как небо. Он кажется частичкой этого неба, частичкой моря. И чайки, нарисованные на футболке, сейчас кажутся живыми.

А Кризалис думает, что в этот момент Женя, должно быть, общается с другими морями. Может быть, они рассказывают ему что-то, что давно для него приберегали. У морей ведь нет старых ненужных новостей, все новости приходят ровно тогда, когда и должны были. Он не говорит, ничего не спрашивает, он просто смотрит на то, как Женя счастлив.

Они долго потом гуляют вдоль воды, то подходя к ней совсем близко, то отходя дальше. Потом углубляются в парки, переходят из одного к другому. Говорят мало, о чём-то не особо существенном. Не хочется говорить, но при этом удивительным образом хорошо не говорить, оставаясь всё равно рядом друг с другом. Кризалис вот не знал, что так бывает. Когда ему хочется молчать, он молчит в одиночестве. Ему никогда не нужен был кто-то для того, чтобы молчать вместе. А оказалось, что в этом что-то есть. Что молчать вместе может быть ничуть не менее здорово, чем разговаривать часами. Что в этом может быть даже больше откровенности, чем в самом откровенном разговоре. Это совсем не тягостное молчание, оно не повисает. Оно просто есть, и оно не мешает непостижимым образом слышать друг друга.

Назад едут уже вечером. Не слушая Жениных возражений Кризалис кормит его в первой попавшейся кафешке, которая не вызывает у него подозрений. И Женя быстро понимает, что проще сдаться, чем протестовать против этой идеи дальше — Кризалис способен, как бы там недолго они ни были бы знакомы, упереться и не сдвинуться, особенно, если прав. А тут он, как ни крути, прав, поесть Жене бы стоило, и сейчас, да и вообще стоило бы делать это чаще. Самому Кризалису тоже, но об этом Женя пока что не знает.

В электричке они снова меняются плеерами и слушают музыку друг друга дальше. Снова глядя в окно на разливающийся по небу медовый тягучий закат, какие бывают только в августе. Лето уходит, они это чувствуют, но уходит спокойно и никуда не торопится. И им тоже совершенно не хочется торопиться.

Уже около метро они стоят какое-то время обсуждая музыку и всякую ерунду. Надо бы попрощаться и по домам, но всё как-то не та тема, на которой хочется прощаться, всё хочется растянуть прощание на подольше.

— Рубашка моя так у тебя и осталась. Может забросишь потом, если время будет?

— Или сожгу в пепельнице, разрезав на мелкие кусочки, — хищно говорит Кризалис.

— За что ты с ней так сурово? — приподнимает бровь Женя.

— А чтоб уменьшить количество серости в твоих буднях.

— Да её и так-то уже, знаешь, разве что в рубашках и найти, — замечает Женя. — Ладно, если мне удастся успеть, я её заберу. Ну а если нет… Значит гореть ей в пепельнице.

Кризалис ерошит себе волосы.

— Я вообще пошутил…

— А я нет, — Женя улыбается и Кризалис снова чувствует себя как-то глупо. Вот ему кажется, что он Женю понимает, а вот уже и совсем не кажется, вот совсем даже наоборот…

Они обмениваются плеерами обратно и расходятся. Кризалис идёт домой медленно, как-то непривычно для себя, обычно он ходит быстрым, даже торопливым шагом. А тут ему кажется, будто бы он плывёт в тёплом вечернем августовском воздухе, словно воздух этот действительно стал мёдом, когда город тонул в закате.

Дома он обнаруживает, что на ящике, который делает вид, что он стол, так и лежит кораблик из конфетного фантика, сложенный Женей. Кризалис поднимает его и кладёт на ладонь. Гладит подушечкой пальца, а потом убирает в старинную мятую жестянку от конфет, которую нашли во время ремонта. В ней ничего не было и она оказалась никому не нужна, так что Кризалис забрал её себе и с тех пор хранит там то, что любой назвал бы детскими сокровищами. Вещи, у которых нет какого-то смысла или назначения ни для кого, кроме самого Кризалиса. Кораблик уютно устраивается среди этих безделиц.

А потом Кризалис собирает офорты, которые до этого раскладывал Женя, и развешивает по стенам. И теперь они выстраиваются в идеальную историю, в них тоже появляется смысл. Ему хочется написать художнице, которая их оставила, что она молодец, что это очень крутые и сильные работы, просто смотреть на них нужно иначе — а потом понимает, что телефона её у него нет. Надо раздобыть, решает Кризалис. Выключает весь свет кроме одного мелкого светильника в виде луны, который держит у кровати. Ложится и долго смотрит в темноту, пока светильник наконец-то не гаснет, а он не проваливается в сон.

В его сне кричат чайки и дует ветер.

Chapter Text

«У тебя есть сегодня планы?»

«Ну вообще я заканчивал работу с теми книжками-погорельцами… А что?»

«У тебя есть сегодня планы!»

«Ну если ты настолько уверен — хорошо, какие у меня сегодня планы?»

«Мы идём смотреть на творчество очень юных и очень странных художников? Например».

«То есть, ты всё же не уверен в том, что это наши планы? Иначе с чего бы там был вопросительный знак».

«Я оставляю тебе пути к отступлению».

«А я уж испугался».

«Так мы идём?»

«Где и во сколько встречаемся?»

Август закончился, начался сентябрь, прошёл и расцвёл жёлтыми и красными листьями октября. Пошли дожди, на улицах пахло пряно и терпко.

Рубашку свою Женя так и не успевает забрать, и Кризалис, поразмыслив, приходит к выводу, что раз уж тогда Женя сказал, мол, «значит сожжёшь» и «а я не шутил», то можно посчитать это за карт-бланш в отношении серой тряпичной тоски. Он режет её кухонными ножницами на мелкие клочки и сжигает — не в пепельнице, конечно, как грозился, а в раковине, но процесс документирует на видео и сбрасывает Жене. В ответ Женя присылает несколько анимаций с аплодисментами. Во всём этом действе есть что-то очень странное, но вместе с тем будто бы совершенно не удивительное теперь ни для кого из них.

«Если ты ещё раз спросишь меня, точно ли всё в порядке, я решу, что тебя украли пришельцы, а мне пишет какой-то другой человек с твоего телефона, Кризалис. Там ведь всё ещё Кризалис на том конце?»

И Кризалис больше не спрашивает. На календаре тогда был самый конец августа. Странно представить, что ещё месяц назад они даже не знали о существовании друг друга. А теперь их дни всё чаще начинаются с пиликанья телефона и: «Привет, если ты проснулся, то можешь посмотреть видео про смешного кота». И: «Я уже два часа как проснулся, а мяуканье смешного кота разбудило кошку и ей интересно, когда я успел заинтересоваться другими кошками». И: «Чтоб не смущать твою кошку — лови лису!». И: «Если бы я знал, что лисы так орут, я бы сделал потише. Кошка крайне озадачена».

Кризалис не знает, меняется ли он. Но видит, как меняется Женя. С того самого случая, когда в ответ на расправу над рубашкой он прислал аплодисменты, Кризалис почувствовал, что в Жене есть эта лёгкая сумасшедшинка, которую он в других обожал. Яна-Мария время от времени называла её несколько более ёмким и грубым словом, которое, положа руку на сердце, намного лучше характеризовала предпочтения Кризалиса в людях, но и сумасшедшинка тоже сойдёт.

Они видятся всё чаще. Кризалису кажется, что Женя уже почти освоился и не боится тех странных мест и компаний, куда он его таскает. Впрочем, он всё ещё уверен, что сам Женя не пойдёт никуда, найдёт тысячу причин — и останется дома, если нужно будет идти одному. Потому что одно дело перестать бояться, а другое — почувствовать себя где-то на своём месте. И здесь Кризалис был бессилен. С другой стороны, он ведь никогда не ставил себе задачи перетащить Женю в свои круги. Он просто показывал ему другую жизнь. А уж куда и как тот потом решит идти — это только ему решать. Пока что Женя явно не протестует против даже самых внезапных идей, так что Кризалис, быстро смекнув и запомнив, что, если Женя всё-таки будет против, он ясно даст это понять, продолжает в том же духе.

Старые знакомые быстро привыкают к тому, что Кризалис теперь появляется не один. При том, что совсем своим-пресвоим среди них Женя всё ещё не стал, он, тем не менее, вполне вписался. А свои реставраторские способности нет-нет, да применяет к чему-нибудь совершенно неожиданному вроде тонкой сборки инсталляции из папиросной бумаги и сухих листьев пинцетом едва дыша в процессе, чтоб ничего не сломать, в компании двоих художников, которым остро не хватало ещё парочки умелых рук.

Кризалис никогда не вмешивается. Он просто остаётся рядом, на достаточном расстоянии, чтобы Женя чувствовал, что не один. Ему не сложно, его это не обременяет.

— Ты стал будто бы спокойнее, родной, — говорит ему как-то раз Яна-Мария, когда в её заведении монтируют небольшую выставку их общих знакомых, и Кризалис пользуется правом на перекур, чтобы какое-то время просто посозерцать, как другие работают.

— Разве? Вроде бы всё так же везде бегаю.

— И даже пишешь, я заметила. Не в том смысле. Швов свежих на тебе не видать и синяков тоже. Это ли не достижение?

— Ну может быть, — неопределённо пожимает плечами Кризалис.

— Кто бы мог подумать, что твоя тяга влипать в неприятности однажды принесёт тебе что-то кроме них, — качает головой Яна-Мария. — Женю этого вот.

— Ты намекаешь на что-то или мне послышалось? — приподнимает брови Кризалис.

— Послышалось, конечно, ты что! Я старая циничная женщина, как я могу, — Яна-Мария карикатурно кряхтит, упираясь кулаком себе в поясницу.

Кризалис знает, что «старая циничная женщина» много лет тепло, наивно и безнадёжно влюблена в одного человека, которому никогда об этом не говорила и не скажет, потому что — и здесь прилагался целый список причин. Как-то раз она рассказала Кризалису об этом во время очередного обмена сенсационными откровениями, после которых, по его разумению, следует либо остаться друзьями на веки вечные, либо решительно подсыпать друг другу напоследок стрихнина в чай, чтоб уж наверняка ничего не вышло за пределы их голов. Они давно выбрали первое, конечно же.

Кризалис много раз пытался убедить Яну-Марию, что лучше признаться и попытаться — или закрыть эту страницу для себя навсегда, чем так и маяться, не давая чувствам выхода. Но Яна-Мария упорно отвечала, что даже в несчастной влюблённости есть некая самоценность. Кризалис одновременно понимал и не понимал её. В его представлении никак не проявляющие себя чувства, которые просто сидят себе клубком внутри, это что-то неправильное, что-то, от чего становишься совершенно беспомощным как слепой котёнок с трясущимися лапками. И он уверен, что будь у него внутри что-то такое — оно изводило бы его пуще мигрени. Яна-Мария закатывала глаза и называла его дитём неразумным, которое не понимает, как много может дать тот простой факт, что в этом мире просто есть кто-то, кто тебе дорог, и что ты можешь просто желать ему счастья. И быть счастливой от того, что где-то там счастлив он. Кризалис же на это неизменно отвечал, что Яна-Мария просто почти приблизилась к просветлению, а он приземлённое животное, и ему надо обязательно признаться, прикоснуться, получить ответ — и уж тогда либо быть счастливым, либо убиться об этот ответ как об товарняк на полном ходу. Яна-Мария укоряла его за максимализм, который он не желает перерасти. Кризалис просто отмахивался и напоминал, что она его вообще-то именно за это и любит.

— Вопреки, — каждый грозно отвечала Яна-Мария. — Потому что ты невыносим!

Что знает Яна-Мария и о чём ни разу не задумывался Кризалис — из-за всей той бури чувств и мыслей, что в нём кипит, он не всегда, ой как не всегда вовремя успевает заметить, что посреди всего этого тихонько образовалось что-то новое. Другими словами, свою собственную влюблённость или даже, чего доброго, любовь Кризалис увидит только в том случае, если она как тот самый товарняк — влетит в него на полном ходу завывая гудком. С чужой дело обстояло совершенно аналогичным образом. Поэтому сколько раз уже Яна-Мария молча наблюдала, как о стену полнейшего чистосердечного кризалисового непонимания разбивались надежды некоторых девушек, да и юношей из его окружения. Он очень легко сходился — да всё не с теми чаще всего. И лёгкость эта часто обманывала, потому что принять её за настоящую любовь и всё такое прочее — да раз плюнуть. А именно любовью эта лёгкость чаще всего и не была, даже влюблённостью она не была. Она вообще ничем не была кроме, собственно, лёгкости.

Драмы случались — творческие же люди, как без драм. Кризалис неизменно реагировал на них с таким же искренним непониманием, что приводило либо к ещё большей драме из-за подозрений, что он, мол, издевается нарочно, либо к полному затуханию оной — ну а как подраматизируешь, когда всё разбивается словно о стену? И о взгляд широко раскрытых в удивлении карих глаз, совершенно же искренних? Никак. Вообще никак.

Яна-Мария давно решила, что как-нибудь Кризалис всё же сам разберётся со своими сердечными делами, хотя переживала, глядя на то, что с ним самим иногда творилось. Она знала, что нередко его странная тоска была не просто так. Нередко ему банально было одиноко. И хотелось быть не просто с кем-то, а так, чтобы наконец-то чувствовать эту вот близость. Прикосновение к чему-то очень живому, важному и совершенно ему открытому. К чему-то в другом, чего ему самому недостаёт. И самому в этот момент быть открытым, живым, настоящим и очень важным. Яна-Мария не верила в судьбу. Но всё же надеялась, что однажды это с Кризалисом случится. Всё-таки она в самом деле хотела и ему счастья.

Она догадывается, что иногда Кризалис снова чувствует тень своих «дурных дней». Она права. И только очень смутно догадывается, как обстоят дела потом, после того, как чёрный колодец начинает манить Кризалиса к себе.

В такие дни как будто в самом деле тень проходит у него за спиной, неприятно холодя затылок и плечи. Он ёжится, передёргивает плечами. Чувствует, как что-то на дне его мыслей, что-то в самой глубине его души будто бы тяжелеет. Будто бы манит его снова заглянуть в бездонный колодец с чёрной-чёрной водой, в котором он утопил все свои прошлые горести, все свои сомнения, всё, на что не желает смотреть. Но оно ведь никуда не делось. Он знает, оно всё ещё там. Оно всё ещё ждёт. Ждёт, когда он поддастся — и заглянет в колодец. И будет смотреть в черноту стоялой воды так долго, что не удержится и упадёт. Он знает, что чернота очень хочет его поглотить навсегда и без остатка.

Кризалис чувствует, будто бы на уши изнутри снова начинает что-то давить, будто бы вокруг все звуки разом смешиваются в тошную какофонию, в голове начинает раскручиваться спираль мыслей о том, что всё тщетно, смысла нет, и будущего у него тоже нет, да и настоящего, что он лишний сам для себя, а что уж говорить о других, и… и… и.

И он сопротивляется. Сейчас это оказывается как будто бы проще, чем когда-то.

Кризалис заставляет себя вздохнуть раз. Другой. Усилием воли задвигает эти мысли подальше. Улыбается. И продолжает делать то, что делал. Или пишет Жене, шлёт ему очередного дурного кота или хорька. Улыбается, когда Женя отвечает. Улыбается ещё и потому, что Женя не видит его лица, не видит, какой он, когда не превращает страх и тоску в агрессию, как сделал тогда, когда они познакомились. Что Женя не знает. Не знает ни о чём. Он рад, что Женя видит только кота или хорька и смайлики, а не его лицо в этот момент — неживое, с погасшими глазами. Ему не нужно, чтобы Женя его жалел. Ему просто нужно чувствовать, что Женя есть и что он, Кризалис, есть в его жизни. Что он там нужен и ему рады. И так ему становится легче. Так у него снова появляются силы. И даже стихи, что раньше казалось немыслимым. Это не те стихи, которые он готов кому-то показывать. Не потому, что они дурные, а потому что в них слишком много того, что он хочет выплеснуть из себя навсегда. Слишком много той воды из чёрного колодца. Но всё же они есть.

Нелепые звери, смайлики — и Женя. Вот ведь как.

Кризалис знает, что это ещё не победа. Он не верит, что победа вообще возможна — во всяком случае, для него. Но его поражение снова откладывается. Это ли не чудесно?

А настоящая победа случится тогда, когда он разберётся, что же в нём выстроило тот колодец с чёрной водой. И отчего он сам себя там пытается утопить. Вот когда он это поймёт — тогда от колодца камня на камне не останется, а он будет навсегда свободен от холодного липкого зова воды на дне него. И от всего, что утопил там когда-то сам.

Самый конец октября.

— Слушай, а когда у тебя день рождения? — вдруг спрашивает Кризалис, когда они с Женей сидят у залива, не обращая внимания на холод. На этот раз за город они не поехали, ограничились походом в Парк трёхсотлетия.

— Девятого ноября, — почти безразлично отвечает Женя, пряча мёрзнущие руки в карманы короткого чёрного пальто. — А что?

Мимоходом Кризалис думает, что удивительно, как это руки у Жени всё время мёрзнут, а сейчас ноги в тех самых зелёных кедах — совсем нет. Несмотря на то, что погоды стоят самые что ни на есть осенние питерские.

— Просто интересно, — пожимает плечами Кризалис. — Ты как-то без особого энтузиазма на эту тему или мне показалось?

— Не показалось. Не особенно у меня с ним складывается, в общем…

— А хотелось бы? — вдруг интересуется Кризалис.

Женя задумывается. Подбирает с земли камешек, вертит в руках, размахивается и кидает в воду. Смотрит на расходящиеся круги.

— Наверное, — наконец говорит он. — А что?

— Ну, мне бы хотелось тебя поздравить. Желательно не только очередным утренним котом-дураком на видео.

Женя улыбается.

— Давай сперва доживём до этого девятого числа. А ты сам-то когда родился?

— Третье мая, как до луны пешком ещё.

Тридцатого числа Кризалис аккуратно напрашивается к Жене в гости. Это дурной день, с самого начала дурной день. Слишком дурной. Он ничего не показывает, ничего не говорит, просто вроде как между делом спрашивает, как Женя смотрит на то, что он мог бы через час-другой заехать. Удачно складывается, что на Женю напало ремонтное настроение и он предлагает разделить его с ним. Кризалис с искренней радостью соглашается.

Они клеят обои, из старого ноутбука Жени играет плейлист, который они не так давно собрали из листов друг друга, выбрав самое-самое. Комната постепенно становится ещё чуть более жилой.

— Завтра Хеллоуин, — внезапно говорит Женя.

— Хочешь отпраздновать? — сразу же интересуется Кризалис.

— Только ходить никуда не хочу, — Женя прилаживает очередное обойное полотно, стоя на стремянке, а Кризалис выравнивает его снизу. Ещё два таких — и будет готово.

— Могу приволочь какого-нибудь жуткого кина на флешке.

— И тут мне стало интересно, какой стиль ужастиков ты предпочитаешь. Кажется, это мы ещё не обсуждали.

— Бодихорроры не люблю, слешеры тоже не особо, чаще всего мне от них просто скучно, а вот что-то мистическое и чтоб потом каждого тёмного угла бояться — вот это я уважаю.

— Интересно, — задумчиво тянет Женя.

— Что, не ожидал?

— Не уверен, что у меня на этот счёт было какое-то заранее готовое мнение, если честно, но… Ты не очень-то похож на человека, который любит бояться.

— А я люблю, — улыбается Кризалис. — В этом есть особый кайф. А ещё я люблю как следует растравить своё воображение, чтобы потом в самом деле начать верить в то, что за пределами нашего обыденного мира что-то есть.

— А обычно ты в это не веришь?

— Как сказать… Обычно мне в это верить сложнее, пусть и очень хочется. Я большой мастер делать что-то вопреки, даже верить, но эта сфера, наверное, одна из тех, где мне нет-нет, да хочется каких-то подтверждений.

— И ты их встречал? — интересуется Женя. — Подтверждения.

— Честно? Нет, ни разу. А может просто не замечал. В ужастиках всё как-то нагляднее. Что-то мне подсказывает, что даже самое невероятное в нашем мире умеет маскироваться и выглядит совсем не так, как мы привыкли воображать. Но мне хочется, чтоб они были. Как в детстве хотелось, чтобы на чердаке в самом деле сидел домовой, а в море — русалки.

Когда они прилаживают к стене новый кусок обоев, Кризалис спрашивает:

— А ты что из ужастиков признаёшь?

— А я… Ну, к кровище я тоже равнодушен, люблю вот это про «человек тут главное чудовище», люблю про то, как люди как бы сказать…

Он чуть было не роняет намазанное клеем полотно, вовремя ловит и вполголоса ругается.

— Так вот, люблю про людей, которые тесно сосуществуют со всяким. И всякое к ним некоторым образом расположено. И то, где рассказ вообще идёт от лица нечисти, люблю. Хотя можно ли это вообще ужастиками считать, я не уверен. В общем, я много чего люблю.

— Ну, чистых жанров уже нигде, считай, не осталось, ни в литературе, ни в музыке, ни в кино. Всё перемешалось, потому что развитие оно в том числе и в этом, во взаимопроникновении жанров. Переосмысление, деконструкция и прочие страшные слова.

— Именно. И вот я думаю — а люблю ли я бояться?

— Мы всегда можем это проверить.

— Но тогда ты останешься ночевать со мной, на случай если бояться я всё-таки люблю, но не особо умею, — смеётся Женя. — Мне же нужно будет кому-то не давать спать тем, что в углу совершенно точно кто-то стоит, и за окном, и вообще на кухне кто-то ходит, и совсем даже не кошка.

— Если ты думаешь, что меня это остановит…

— То я ошибаюсь, конечно же.

— Вот, молодец, сам всё понял.

Пока доклеивают, пока убираются, пока вместе прикидывают, что и как можно ещё привести в порядок и довести до ума, чтобы мансарда превратилась в настоящий дом, за окнами густеют сумерки. В конце октября это происходит совершенно не заметно, а Кризалис вовсе готов поклясться, что сумерки начинают потихоньку выползать из своих укрытий уже после полудня.

Когда Кризалис идёт домой, заметно холодает. Настоящая осень. Он чувствует, как утихшая было тоска снова начинает цепляться за плечи, давить и неприятно тянуть. Знает, что уходить-то совсем не хотел, но почему-то решил, что так будет лучше. Для него или для Жени — не понятно, но точно будет. Хотя Женю он ни о чём, естественно, не спрашивал. Кризалис нет-нет, да начинает беспокоиться за то, что поглощает всё Женино личное пространство, что слишком давит, что его слишком много, что… короче говоря, беспокоится за всё и сразу. Упуская притом из виду то, что Женя не один и даже не два раза вполне ясно сказал, что прекрасно сумеет вовремя понять, что ему что-то не по душе, и так же прекрасно даст знать, что это так. А когда Кризалис о чём-то беспокоится, он нередко склонен принимать категоричные решения, не особенно интересуясь мнением второй стороны. Вот как сейчас. Мог бы и спросить. Мог бы даже прямо сказать, что ему не помешала бы компания, можно ведь и избежать совсем уж откровенностей о том, что творится в его голове. Просто как-нибудь эдак обтекаемо сформулировать, что ему не по себе, вот и всё. Простое и очевидное решение. Совершенно неочевидное для Кризалиса.

Перебрав в голове все фильмы, которые он когда-либо видел, отбросив те, на которых удаётся разве что либо спать от скуки, либо морщиться от отвращения, Кризалис останавливается на проверенных временем «Других» с Кидман. Да, это в самый раз подойдёт. Сам он посмотрел этот фильм в странный период своей жизни, когда в силу обстоятельств жил с очень своеобразной компанией студентов, объединённых какими-то весьма зыбкими отношениями, в которые нет-нет, да втягивался сам. Не лучший период его жизни, но именно оттуда он вытащил в итоге немалую часть любимых книг, фильмов и даже кое-какую музыку — если не обращать внимание на весьма нестандартный подход к устройству личной жизни, ребята-то были очень интересные. Кое с кем он даже всё ещё время от времени общался.

А уснуть так и не получается. Лучше бы и правда остался у Жени. И чего помешало?.. Кризалис достаёт из жестянки кораблик из фантика и кладёт рядом с собой. Забавно, это единственное материальное, что у него от Жени есть. Жаль, что такое хрупкое, потому что ему хочется носить этот кораблик с собой везде. Можно было бы аккуратно залить эпоксидкой и сделать что-то типа брелка, но тогда… Кризалис вздыхает. Тогда не получилось бы потрогать бумагу и почувствовать — пусть и на чистой фантазии — тепло Жениных пальцев, которое, он уверен, точно-точно так там и осталось. А ему хочется его чувствовать.

С корабликом рядом тоже никак не засыпается. Осенняя глухая темнота лежит одеялом за окнами, в щели рам тянет холодом — нужно будет заделать их, пока совсем не похолодало. Кризалис заворачивается в одеяло целиком, высунув наружу только нос. Он так делал в детстве, когда в какой-то момент начал ужасно бояться темноты. Под одеялом слишком быстро становилось нечем дышать, а высовывать голову целиком — страшно. Тогда он нашёл компромиссный вариант и на всякий случай ещё придвигался поближе к стене, чтобы никто страшный наверняка не увидел, что одеяло скрывает его не целиком. Сейчас он темноты не боится совершенно, да и кровать стоит далековато от стены, чтобы то, куда он отвернулся, имело какое-то значение, но сворачиваться в такой вот импровизированной норе — бесценно.

К Жене следующим вечером он едет совершенно невыспавшийся, но удивительно бодрый. В рюкзаке флешка с фильмом, свечки, маленькая тыква и на всякий случай ножик. Кто знает, водится ли в Женином хозяйстве что-то достаточно удобное для резьбы по тыкве. А Кризалису хочется настоящего дурацкого Хеллоуина. Погода удивительно приятная после такой холодной ночи. Даже солнце светит — бледное, почти ноябрьское, но всё же солнце. Сухо и пусть и холодно, но это тот самый приятный холод, от которого только уютнее становится — ведь ты в тепле и удивительном равновесии. Кризалис улыбается солнцу, улыбается городу, несмотря на всю его суматоху, улыбается своим мыслям и улыбается чему-то ещё, сам не понимает, чему. Он редко так улыбается.

Женя внимательно изучает предъявленную ему тыкву.

— А ты умеешь вырезать эти фонарики? — интересуется он у Кризалиса.

— Не пробовал, но резать тыкву я умею, ножик у меня есть, остальное — дело техники. В крайнем случае, он получится кривой и стрёмный, но это ж Хеллоуин, почему бы и нет.

— Тогда предлагаю разделение обязанностей. На мне глинтвейн, на тебе тыква.

— Без проблем!

На кухне пахнет свежей и сладкой тыквенной мякотью, вином и специями. Из еды у Жени есть прозаическая картошка и не менее прозаическая курица из вчерашнего супа, которую он обжарил на сковородке. Женя извиняется за настолько скромный ужин, а Кризалису кажется, что выглядит всё это отлично, то что надо, лучше не придумаешь. Ему нравится эта непринуждённость, полное отсутствие какой-то претенциозности.

Помешивая вино в кастрюле, Женя начинает вполголоса напевать. Кризалис прислушивается.

Ах, вот и кто меня сможет обогреть,

Ах, вот и кто приготовит ложе,

Где те двери, что открыты для меня,

Кто ждет меня за ними, кто же?

Женя поёт очень негромко, медитативно, чётко выдерживая ритм. Завораживает. Кризалис даже оставляет возню с тыквой и слушает, слушает, слушает…

Вечен ли ветра пронзительный вой,

Бесконечен неба стремительный бег,

Мрачен лес в ожиданьи дождя

Холодным ноябрем.

Он выходит к черным кругам,

Ворон кружит над его головой,

Иссиня-черные перья обоих

Иссечены дождем.

Женя точно нигде не учился петь, но кажется эту песню он просто хорошо знает и очень… чувствует. Кризалис видит всё, о чём поёт Женя, будто бы наяву.

«Может ты и сам фейри… Эдакая городская дикая магия, нежданно-негаданно настигшая меня посреди предсказуемой вроде бы обыденности», думает Кризалис.

Женя заканчивает песню, какое-то время ещё покачивает головой в такт мелодии, играющей у него в голове.

— Что это было такое?..

— А?.. А, это. «Чёрный Самайн», Башня Rowan. Когда я учился, ни один Хеллоуин без неё не обходился. Как-то раз, помню, пели её хором из пяти человек ночью на набережной. Не успели до развода мостов, так что всю ночь очень интенсивно гуляли по улицам, чтоб не околеть совсем. И пели, конечно, у нас с собой была бутылка портвейна, она, надо сказать, вдохновляла. Больше самой идеей того, что это аж бутылка портвейна, потому что, если разделить на пятерых, не так-то много и выходит.

Женя усмехается.

— Хеллоуин нам, конечно, казался идеей плоской и плебейской, праздновали мы самый настоящий Самайн. Даже поклясться могли, что что-то эдакое бродит рядом с нами…

— А бродило?

— Как сказать…

Женя колеблется.

— Не будешь смеяться?

— Ни за что!

— Бывало… разное. Знаешь, вот как будто бы рядом с тобой кто-то идёт, или за тобой. Только не видно никого. Или выходите из квартиры, и тоже кажется, что вас должно быть больше. Словно всё мелькает кто-то за спинами, и ты точно знаешь, что это кто-то знакомый, а потом понимаешь, что нет, все же здесь, а больше никого не ждали, не было никого… А может с вином надо было полегче, — смеётся он в итоге.

— Ну, кто знает. Сам знаешь, в каком городе мы живём.

— О, ещё бы.

— Но ты во всякое такое не веришь?

— Не знаю, — Женя поворачивается и смотрит на него прямо. — Честно — не знаю. Может что-то есть. Может — нет. Я как-то пытался и так, и эдак обосновать себе обе точки зрения, но ничего у меня не вышло. Везде сотня доводов за и против, а часть настолько субъективные, что ничего не поделать. Я и плюнул. Есть — хорошо, нет — ну и ладно.

— Интересная позиция. Чаще всего мне попадались люди, которые строго держались чего-то одного и могли лицо откусить за противоположное мнение.

— Ну, я не настолько буйный, — смеётся Женя. — А ты сам веришь во что-нибудь такое?

Он спрашивает, хотя ведь недавно они об этом уже говорили. Но Кризалису не сложно ответить снова.

— Тоже не знаю. Хочу, наверное, верить, — говорит Кризалис, снова принимаясь за многострадальную тыкву.

— А… зачем?

— Зачем хочу? Потому что так, мне кажется, мир будет полнее. Он и так неплох, но со всяким будет ещё лучше.

— Я тебе напомню, что всякое во всех мифологических традициях людей жрёт, — замечает Женя.

— Не без того, конечно… Но людей много кто и что жрёт, а с этими, опять же, если следовать мифологическим традициям, можно сладить. С другими людьми вот сложнее бывает.

— В самом деле… А так может и жрали бы они кого не особенно нужного.

— Какой ты кровожадный, а. А так и не скажешь на первый взгляд.

Женя смеётся.

Кризалис разворачивает тыкву-фонарик лицом к нему.

— Ну что, как тебе?

Фонарик, откровенно говоря, кривоват, но не без своего очарования.

— По-моему, отлично. Свечку вставить и вообще что надо. Эти фонарики, по некоторым легендам, должны были помочь грешникам найти путь в Чистилище. А традиция пошла вообще от выдолбленной репы, внутрь которой некий Джек был вынужден положить уголёк, доставшийся ему от дьявола, чтобы скитаться с этим фонарём до самого Судного дня, — рассказывает Женя.

— И за что его так?

— За то, что хитрый. Два раза обдурил дьявола, но в результате после смерти его ни в Рай, ни в Ад не взяли.

— Поучительная какая история. Ну что ж… Думаю, если кто-то из блуждающих духов увидит наш фонарик, он окончательно уверится в том, что славный город Санкт-Петербург — это как раз Чистилище.

— И, кажется, будут правы!

— Именно!

Кризалис встаёт из-за стола и идёт в комнату за свечками, оставшимися в рюкзаке. Светится фонарь хорошо. Даже что-то зловещее в гримасе тыквы наблюдается. Кризалис водружает фонарь в центр стола. Выключив огонь под глинтвейном и укутав кастрюлю в старый плед, чтоб раньше времени не остыла, Женя присоединяется к нему.

— Слушай… А ты когда-нибудь выбирался на крышу? — вдруг спрашивает Кризалис.

— Нет… Как-то даже не думал об этом.

— А почему? — совершенно искренне интересуется Кризалис.

— Как тебе сказать… Я не совсем уверен, что не упаду. А вообще я в самом деле просто даже и не думал об этом.

— Погоди, а ты вообще хоть раз в жизни на крыше был?

— Честно? Ни разу.

— Ты живёшь в Питере — и ни разу?! — Кризалис аж ушам не верит.

— Как-то не складывалось…

— Так… Хорошо, поставим вопрос иначе — ты высоты сильно боишься?

— Наверное, нет.

— Наверное?

— Ну я, знаешь, не проверял.

— Так… Тащи стремянку.

— Зачем? — осторожно интересуется Женя.

— Так будет проще выбраться в эти окна, — Кризалис кивает на скошенный потолок Жениной комнаты. За окнами, меж тем, снова плотные сумерки.

Женя смотрит на него с причудливой смесью любопытства, недоверия и удивления.

— Погоди, погоди… Ты что, серьёзно? Серьёзно собрался на крышу?

— Именно. И собираюсь ещё и тебя туда поднять.

— Кризалис, ты спятил или ещё не совсем?

— Пока ещё не совсем, к сожалению, — искренне отвечает Кризалис. — Когда буду совсем, я… даже не знаю, что сделаю. Но крыша по сравнению с этим будет ерундой.

— Я аж представить боюсь, — Женя скрещивает руки на груди.

— Нет, ну серьёзно, Жень! Признайся, тебе же любопытно, а? — Кризалис смотрит на ему в глаза, а у самого во взгляде целый выводок чертей резвится. Как всегда.

Женя смотрит в ответ. Очень внимательно смотрит своими невероятными зелёными глазами, и Кризалис явственно читает в них, что да, он прав. Жене любопытно. Жене офигеть как любопытно.

— Я подстрахую, обещаю! И подсвечу. Я обещаю, ты не упадёшь.

— Я у тебя что-то крыльев не вижу, чтоб в случае чего ты смог меня в полёте подхватить. Нет, может, конечно, ты под свитером костюм Супермена скрываешь и если что явишь мне свою истинную суть…

— И красные трусы поверх трико, — смеётся Кризалис.

— Конечно, куда ж без них, для отвода глаз соседей, которые на мои вопли неосторожно в окно выглянут. Нам нужно будет сохранить твоё инкогнито.

— Так что? — Кризилс чуть склоняет голову на бок.

Женя вздыхает.

— Ты спятил. И я тоже спятил. Сейчас принесу стремянку.

Кризалис смеётся. Женя приносит стремянку.

— Так, я полезу первым, а потом помогу выбраться тебе, договорились?

— Не упади только, ладно? — с опаской просит Женя.

— Не волнуйся. Обещаю, я буду очень осторожным.

— От тебя это как-то не особенно искренне звучит!

— Честное пионерское!

— Ты не был пионером, не считается.

— Ах, чёрт, точно. Ладно, в случае чего — торжественно разрешаю тебе достать меня с того света и как следует наорать, идёт?

— Кризалис, блин! Прекрати так шутить!

— Всё-всё!

И он, легко взобравшись по стремянке, скрывается в окошке мансарды. Крыша довольно удобная и даже в неплохом состоянии. Кризалис забирался и на те, что значительно хуже — и всё ещё цел. А что отдельно хорошо — можно не переживать, что своей вознёй они потревожат какую-нибудь бабулю с последнего этажа, которая ладно если просто наряд вызовет, может ведь и дверь на чердак закрыть. Как-то раз Кризалису так не повезло и спускаться пришлось перебравшись сложными путями на крышу соседнего корпуса — там было окошко, ведущее на захламлённый чердак, которое никто толком не запирал. Тогда, пытаясь окошко всё же открыть достаточно широко, чтобы в него пролезть, Кризалис впервые в жизни чуть было не навернулся вниз, но опыт этот его любовь к высоте, конечно, не остудил ничуть.

Он ждёт, пока глаза привыкнут к темноте, осматривается и снова заглядывает в окошко.

— У тебя отличная крыша для таких приключений. Так что давай сюда тыкву и лезь сам.

Женя передаёт ему тыкву, Кризалис ставит её так, чтоб не сшибить случайно, потом протягивает в окно руку.

— Цепляйся и вылезай.

Женя пару мгновений колеблется, вздыхает и всё же решается. Кризалис чувствует, что рука у него немного дрожит и внезапно очень горячая. Интересно, обычно от страха руки холодеют.

— Ух ты, — одними губами произносит Женя, выпрямляясь и оглядываясь по сторонам.

Перед ними вечерний осенний Питер. Крыши, крыши, крыши, антенны, огни… Светятся окошки, в ясном небе плоховато, но видно звёзды. Вдалеке — купол собора. Где-то там — Нева. А ещё дальше — залив. И море. Их не видно, но они есть. На крыше мир кажется ещё больше, и воздуха столько, что кажется, что ещё немного подышишь — и взлетишь. А где-то под ними ездят машины, смеются и болтают люди, лает чья-то собака, из чьего-то окна доносятся упражнения на скрипке. С крыши мир видно лучше. С крыши даже сам себя видишь совсем иначе. И небо так близко, что кажется, что можно протянуть руку и потрогать его. Такое вот чудесное свойство осеннего питерского неба, полностью, на взгляд Кризалиса, искупающее всё остальное. Даже то, что осенью оно накрывает город будто бы блюдцем до самой весны.

Кризалис смотрит на Женю и его распирает от восторга. От радости за то, что Женя всё это видит. От того, что сам он счастлив, хотя ещё недавно всерьёз опасался поддаться своему чёрному колодцу. Но теперь счастлив и может это счастье разделить. И они с Женей могут обмениваться этим счастьем, перекидываясь им как мягким клубком тёплой пряжи. Опутываясь им целиком, потому что, когда он летает из рук в руки, петли слетают с него и цепляются за них. И снова. И снова. И это общее счастье накрепко привязывает их друг к другу. Так ему это представляется.

Кризалису очень хочется Женю обнять, но он всё же не решается. Не хочет, если что окажется не так, испортить настолько волшебный момент.

— Я даже не думал, что это может быть… Вот так, — наконец говорит Женя. — Я привык к улицам, ну к площадке на Исаакии. Но это — совсем другое. Совсем.

— Ещё бы, — улыбается Кризалис. — Исаакий крутой, спору нет, там своя атмосфера. Но с пустой крышей не сравнится ничего. Крыша, она про свободу. Это почти как полёт. Только вот летать мы не умеем, а на крышу запросто можно. И все как на ладони. Всё такое маленькое…

— И одновременно такое огромное, — подхватывает Женя. — И кажется, будто бы ты с одной стороны вне всех и всего, а с другой — близок к ним как никогда.

Они долго сидят так поставив тыкву-фонарик перед собой и смотрят на город.

— Теперь-то точно всем духам, кому было нужно, наш фонарь видно, — замечает Женя. — И все они дойдут туда, куда им хочется…

— Маяк не выбирает, кому светить, он просто рушит тьму, — негромко напевает Кризалис.

— Свети и ты — что же ты стоишь? — подхватывает Женя. — Твоя любимая песня.

— Как ты узнал, что любимая?

— Догадался, — пожимает плечами Женя. А Кризалис удивляется. Ведь в самом деле — как?..

Ужасно хочется его обнять. И, наверное, не только. Но ведь нельзя. Остаётся только представлять себе это, и кажется Кризалис слишком углубляется в эти фантазии, потому что не сразу понимает, Женя уже некоторое время пытается от чего добиться ответа на какой-то вопрос.

— Прости, задумался… Что?

— Холодает, говорю. И глинт у нас там печально остывает несмотря на то, что я укутал кастрюлю. Идём? Ты мне ещё обещал ужастики.

— Ага, — соглашается Кризалис и поднимается. — Всё делаем в обратной последовательности. Я спущусь первым, передашь мне тыкву, а потом себя.

— Ага, спрыгну тебе на ручки, — улыбается Женя.

— Окно не особо удобное для этого, — с сомнением говорит Кризалис, оценивая габариты рамы. И спускается по стремянке вниз.

Свет они гасят, меняют свечку в фонаре — благо кошка к нему совершенно равнодушна, её больше интересует наклёвывающаяся перспектива вдоволь поваляться между аж целыми двумя людьми. Еду и вино устраивают на небольшом раскладном столике рядом с диваном. Кризалис скачивает фильм с флешки на Женин ноут, и они садятся смотреть.

Кризалис «Других» помнит отлично, но интригу старательно не раскрывает. Женя смотрит очень внимательно, не забывая, впрочем, про еду и вино. Чем дальше, тем больше Кризалису бросается в глаза, что Жене несколько страшновато. Иногда он даже слегка вздрагивает на особенно напряжённых моментах.

— Ну что, как тебе? — спрашивает он Женю, когда фильм заканчивается.

— В том самом хорошем смысле жутко. И грустно. Но с другой стороны — зато они все друг у друга есть, а это, думаю, очень даже неплохо. Неважно, живой ты или мёртвый.

Женя допивает вино.

— Кажется, мне тоже нравится бояться. Только вот ты всё равно остаёшься ночевать со мной. Потому что бояться мне, конечно, нравится, но для этого нужен напарник.

— Ещё б я был против, — говорит Кризалис.

— Вот и отлично. Так что, если мне что начнёт мерещиться по углам, готовься разубеждать, светить фонариком и делать всё такое прочее. Ну, знаешь, как в детстве, когда у тебя брат или сестра до ужаса боится темноты и ты посреди ночи за ручку в туалет вынужден его или её вести.

— Я в семье был один.

— А… Ну, у меня семьи вообще не было, но в детском доме, бывало…

— Ты сирота? — спрашивает Кризалис с удивлением.

— А я не говорил? К слову, наверное, не пришлось, но да, я сирота. Вырос в детском доме, повезло мне разве что с тем, что в голове было чуть-чуть мозгов, и с тем, что в детстве я был значительно более очаровательным, чем сейчас, поэтому сердца воспитателей и директрисы таяли при виде милого ребёнка с книжками. И мне очень помогали с тем, чтобы я не отказался от планов на высшее образование и всё такое. Должно быть, моя фотка до сих пор у директрисы в кабинете висит, как свидетельство того, что из тех стен могло выйти что-то толковое. Выходило бы чаще, если бы подход с самого начала был другой, — он хмыкает и качает головой. — Но так или иначе… Прости, что загрузил тебя всем этим.

— Что ты. Что ты, нет… Это не загрузил. Это я как-то как само собой разумеющееся многие вещи, кажется, представляю. Вот и не спрашивал ни о семье, ни о чём.

— Всё нормально. Я уже взрослый, — Женя смотрит куда-то в темноту окна над головой. — Теперь-то это всё только воспоминания. Но, кстати, да, мне доводилось иногда особо пугливых водить в туалет по ночам. Особенно после того, как у кого-нибудь хватало ума рассказать парочку жутких историй про призраки мёртвых сирот, которые навсегда заточены в плену нашего гостеприимного убежища. Уууу! Но истории были фигня, честно говоря. Меня не впечатляли даже тогда. Кино круче. Ещё принесёшь как-нибудь?

— А то! И кстати… Не знаю, какой ты был в детстве, но как по мне — сейчас ты очень даже очаровательный.

Женя смотрит на него каким-то странным, трудно читающимся взглядом. Долго и очень внимательно. И потом наконец отвечает.

— Не мне судить, но вообще… спасибо.

Прибравшись, они устраивают на диване гнездо, в котором комфортно было бы спать обоим. Выходит аскетично, но вполне неплохо. Второе одеяло Женя ещё не успел забрать из чистки после того, как пролил на него по неосторожности чернила, но Кризалису достаточно и пледа, он вообще редко мёрзнет. Кошка привычно приходит на диванную спинку и долго умывается там, прежде чем уснуть, блаженно растянувшись.

— А хороший вечер вышел, — говорит Женя, погасив свет. — Не что-то вроде твоих концертов и прочих штук, куда ты меня водил, но всё же очень насыщенно.

— И мне понравилось, — улыбается ему в темноте Кризалис.

— И крыша… Слушай… Я не знаю, как это вообще выразить. Я бы без тебя так, наверное, и не попытался на неё выбраться. И очень многое бы потерял.

— Было бы жаль.

— Ещё как! А теперь у меня это есть и останется навсегда где-то внутри, что бы ни случилось.

За окном мирная и приветливая погода резко меняется. Ветер швыряет в стекло мерзкой смесью снега и дождя.

— А ещё если бы мы не сделали этого сегодня, ждать пришлось бы аж до весны — по такой погоде на крыше не особенно безопасно, даже если ты ловкий и достаточно отчаянный, — замечает Кризалис.

Постепенно они засыпают, и несмотря на угрозы активно бояться, Женя спит очень спокойно. А просыпается Кризалис спустя несколько часов от того, что тот как-то незаметно подобрался ближе, частично заполз под его плед и пристроил свои совершенно ледяные ноги на его. А лбом уткнулся ему в плечо и явно совершенно этим всем доволен. Кризалису делается неловко и как-то не по себе. Нет, это очень трогательно и очень в духе милых романтических фильмов и книжек, но то фильмы и книжки, а то они с Женей в реальности. И разговоров о какой-то романтике у них, если ему память не изменяет, не было. И всё это как-то…

С другой стороны, чего не сделаешь, когда во сне начинаешь мёрзнуть? Сам Кризалис не мёрзнет, но то он, а то другие. Ему часто говорили, что с ним рядом спать — одно удовольствие, тепло всегда под рукой. Вероятнее всего Женей двигало то же самое — бессознательная тяга к чему-то тёплому рядом. Дети так плюшевые игрушки обнимают.

Он всё-таки позволяет себе одну-единственную и очень маленькую вольность — целует Женю в макушку. Едва-едва, такое и бодрствующий не почувствовал бы, а спящий и подавно. А почувствовал бы — всегда можно отговориться, мол, ничего такого. Волосы Жени пахнут дымом, специями от глинтвейна и осенней горечью, а ещё они очень мягкие. Кризалис тихонько вздыхает и очень старается уснуть снова. Теперь это сложнее — слишком уж Женя близко.

«Как будто мне пятнадцать», думает Кризалис. А он-то был уверен, что давным-давно вырос из трепетной юношеской неуверенности и способности натурально обмирать от того, что кто-то, кто ему нравится, оказался слишком близко.

«По-моему, я в него влюбился», наконец догадывается Кризалис. И теперь ещё сильнее старается уснуть, потому что мысль его почти пугает. В голове начинает крутиться песня, которую он слушал недавно:

Здравствуйте. До свидания.
Я снова влюбился,
И снова в тебя.

И дальше, дальше там самое-самое подходящее:

Верить в чудеса,
Снова верить в чудеса…

Вот куда ему, куда?! Он же зарекался. Не по нему всё это, вся эта хрупкая как бумажный кораблик тонкая эмоциональная ерунда. Нельзя ему с его метаниями, с его неустроенностью, с его непонятными потребностями и желаниями, с его… всем. С его чёрным колодцем, который до самой смерти, должно быть, будет звать его, пока он однажды не поддастся, пока однажды не окажется, что ему нечем больше откупиться, нечем крыть в ответ на зов из самой глубины ледяной непрозрачной воды. Кризалис не хочет никого и близко подпускать к своему колодцу, он боится, что тот сумеет утянуть в себя и других. Он знает, как оно бывает. Он такое видел. А колодец от него неотделим, увы.

Кризалис снова осторожно вздыхает, всё ещё опасаясь своим сопением потревожить спящего Женю.

В конце концов, чего он распсиховался, словно ему завтра под венец? Ничего не происходит. Он Жене просто друг, ничего иного Женя о нём не думает и от него не хочет, а уж что у него самого в голове бродит — это ведь совершенно не обязательно озвучивать. Молчание — золото, чувствам никак не мешает, а там само как-нибудь решится.

На этой мысли он засыпает под завывающую за окном бурю, радуясь, что холодные Женины ноги наконец-то совсем согрелись.

Наутро всё как обычно. Кризалис просыпается, когда Жени в кровати уже нет — судя по звукам, он возится где-то на кухне. Кризалис не знает, даже не догадывается, как всё выглядело, когда проснулся Женя. На мгновение представляет себе, что во сне чисто автоматически мог его вообще обнять, а потом так и не выпустить. Хоть бы да. Хоть бы нет. Да что ж за...! Он лежит ещё немного, потом понимает, что встать всё равно придётся, портал в свою нору отсюда ему уж точно не открыть, да и уходить не попрощавшись даже через портал было бы так себе. Так что он одевается и выходит на кухню, стараясь придать лицу максимально непринуждённое выражение.

Женя как раз заварил чай и разогрел вчерашнюю картошку. В углу кошка хрустит утренней порцией корма. Идиллия. Не хватает радостного бормотания радиоприёмника, как в детстве у бабушки дома.

— Доброе утро, — улыбается Кризалис.

— Доброе, — Женя наливает ему чай. — Погода, как ты видишь, дрянь. Удачно мы всё же вчера с крышей успели, вряд ли она исправится — предзимье всё-таки.

Кризалис кивает и внимательно его рассматривает. Даже если Женю после пробуждения что-то и смутило, сейчас он в полном порядке. Ну и чудно. На этом можно пока прекратить себя накручивать, решает он.

Собираются они вдвоём — Женя со вздохом перелезает из зелёных кед в непримечательные демисезонные ботинки. Кризалису нужно домой, а потом в студию к ребятам, Жене — забрать очередной заказ на реставрацию. Прощаются уже почти у самого метро и договариваются на днях куда-нибудь сходить. Кризалис тайком фантазирует, как здорово было бы не просто улыбнуться и махнуть рукой, а… И надеется, что на лице его мысли не особенно проступают. Кто знает, что там за чудовищно обострённое чутьё у Жени, песню-то любимую он каким-то образом угадал.

Женя забирается в подошедший автобус, и только когда тот совсем теряется в потоке машин Кризалис наконец-то идёт к вестибюлю метро.

Chapter Text

«Реставрирую любимую книжку детства. Страшно хочу перечитать, а никак. И аудиоверсии все какие-то… Не то, не то».

«А что за книжка?»

«Пятнадцатилетний капитан», помнишь, я рассказывал?»

«Помню, помню…»

«Ну вот. Она. Судя по дарственной надписи на форзаце, этой бабушке она очень дорога. Сделаю ей скидку побольше, всё-таки это… особое дело».

«Вот знаешь, я осознаю, что ты знатно просядешь в деньгах, но будь я проклят, если могу тебя осудить — я-то не лучше, сам такой же».

«Макароны, рис и гречка, мой дорогой Кризалис, меня ещё ни разу не подводили».

«А чем ты будешь поднимать себе настроение, когда от гречки озвереешь?»

«Тебе позвоню :)»

«И я с успехом заменю тебе конфеты и, например, сыр?»

«Ты сомневаешься?»

«Наверное… Нет. В конце концов, я всегда могу привезти тебе какой-то еды».

«И это тоже».

Кризалис докуривает самокрутку, сидя на подоконнике и задумчиво смотрит в экран телефона. Потом набирает сообщение ребятам, владеющим студией, где время от времени записывается его — вон как заговорил, уже его! — группа. На его счастье, свободные часы там есть. Кризалис соскакивает с подоконника и наскоро переодевшись во что-то более соответствующее погоде, чем домашние тряпки, отправляется в студию. На улице холодно, серо и промозгло, но он этого даже не замечает.

Следующие несколько дней Кризалис ловит каждое свободное окно в студии. Сперва он читает — с телефона «Пятнадцатилетний капитан» читается как-то неправильно и чуждо, потому что под руками должны быть настоящие страницы, сладковато пахнущие старой бумагой и клеем, они должны шуршать, когда их листаешь, но у него нет времени искать книжку, так что приходится обходиться холодным свечением телефонного экрана, а потом распечатками, которые ему по доброте душевной с основной работы приносит Ландыш. На обороте листков, на которых она всё напечатала тайком от шефа, какие-то заумные таблицы, перечёркнутые карандашом — в любом офисе скапливается тонна этих черновиков, так что в убыток тут разве что чернила для принтера. Потом Кризалис записывает музыку — гитарные переборы, которые потом вместе со звукорежиссёром старательно перемешивает со скрипом дерева, шелестом волн и прочими, и прочими. Потом из всего этого собирается конечное нечто. На календаре седьмое ноября.

«У тебя послезавтра день рождения».

«Помню…»

«Ты не рад».

«Ты даже не спрашиваешь :)»

«По точечкам этим вижу!»

«Ну… Не всё так грустно. А что?»

«Чего бы тебе хотелось?»

«Луну с неба».

«Женя!»

«Не знаю… Приезжай в гости? Денег у меня не ахти, хотя на днях должны расплатиться за большой заказ, но есть не особо паршивое вино и я умею печь шарлотку».

«Свечек тебе привезти, чтоб задул? Ты мне так и не сказал, кстати, сколько тебе лет».

«Ты не спрашивал. Я тебя тоже. И вообще, предпочту оставить этот печальный факт своей тайной».

«Помру от любопытства».

В роли луны с неба, как решает Кризалис на следующий день, выступит светильник, который он держит рядом с кроватью. Жене он нравится. Вооружившись картой луны со всеми подписанными морями и специальной краской, Кризалис аккуратным, насколько может, шрифтом старательно наносит их на светильник — удивительно, тот, кто его делал, не поленился использовать в качестве образца для модели настоящую модель луны со всем полагающимся. Кризалис нанёс бы ещё заливы, озёра и болота, но светильник не такой большой, а его почерк всё же далёк от идеала — не поместятся. Удовлетворённый получившимся, он аккуратно заворачивает луну в бумагу и убирает в пакет вместе с проводом-зарядником. Туда же отправляется новенькая флешка, на которую он перекинул «Пятнадцатилетнего капитана». И тёмно-зелёный тёплый свитер из его запасов, купленный по случаю в каком-то секонде и надетый всего раз на один из Дней святого Патрика. По итогу Кризалис заключил, что для того, чтобы соответствовать флагу Ирландии, ему осталось только лицо в белый выкрасить — и готово. Нет, по-своему это было даже забавно, но не совсем в его стиле, так что свитер с тех пор так и лежал неприкаянный в вещах. А Жене он будет даже по размеру в самый раз, это Кризалис теперь мог определить на глаз. Нужно продолжать добавлять в его жизнь краски, вот что.

И всю ночь, всё утро и даже часть дня до самого выхода из дома Кризалис переживает. За всё и сразу. А вдруг Жене не понравится? А вдруг он так себе чтец? А вдруг его голос в сочетании с музыкой — совсем не тот голос, в чьём исполнении Женя хочет что-то слушать? И ещё пара-тройка пригоршней «а вдруг». Отдельный, особняком стоящий страх, зловеще взирающий на него — Жене не понравится, но он смолчит, потому что он очень воспитанный, а ещё не захочет его расстраивать. Но он не будет рад, а это хуже всего.

Хочется выть. Он никогда не был таким нервным. Нет, самоуверенным тоже, но вот чтоб так из-за всего трястись — да никогда в жизни! Кризалис чувствует, что разгадка его беспокойства проста и банальна, но развивать мысль снова не хочет. Хватит ему и чудесного озарения в ту ночёвку, когда он лежал, чувствуя на своём плече Женино дыхание, и осознавал.

Здравствуйте. До свидания.
Я снова влюбился,
И снова в тебя.

Как же всё это странно. Как нелепо. Неловко. Странно. Стоп, он уже повторяется. Было бы проще, будь кто-то из них девочкой? Может в этом дело? Кризалис задумывается. И понимает — нет. Не в его случае. Очень удобно всё списывать на социальные условности, только вот Кризалис отлично знает, что всё это изощрённый самообман. В его, опять же, случае. Лучше даже не пытаться. Просто раньше всё было проще с самого начала — раньше он не влюблялся. Он много лет уже вообще ни в кого не влюблялся. И отлично себе жил безо всяких тревог, без ощущения, что стрелка его внутреннего компаса сошла с ума и вертится что твой вентилятор. Вот и всё, вот и разгадка.

И он задумывается — а было бы ему проще, не случись с ним Жени? Или случись — но так, чтоб всё было как всегда, с весёлой сумасшедшинкой, легко и ненапряжно, без этого ощущения внутри, словно он падает в кабине лифта с большой высоты? Было бы. О, ещё как было бы. Но поставим вопрос иначе — а хотел бы он такого? И вот на этот вопрос Кризалис однозначно ответить уже не может. Кажется, тут то же, что у Жени с крышей. Боялся ли он? Ещё как. Считал ли предложение Кризалиса безумием? Тысячу раз да. Было ли ему страшно, пока он забирался по стремянке? Сто процентов! Но он ведь продолжал. И Кризалис продолжает идти… куда-то, хотя в его случае направление намного менее очевидно. Там, за стремянкой, была крыша. Крыша была вполне понятной целью. А куда идёт он? Что его цель? Сложно…

Кризалис приводит себя в порядок, влезает в красную футболку и безразмерный чёрный свитер, и на сей раз целые и вполне приличные синие джинсы. Оглядывает себя в зеркале. Смотрится вроде ничего себе, вполне неплохо. Побриться бы стоило, конечно, уже третий день как стоило, но лень, да и время уже поджимает.

У Жени дома тепло, особенно по сравнению с продуваемой бесконечными сквозняками норой Кризалиса. Женя совершенно непраздничный и очень домашний в шерстяных носках, старых джинсах и той самой футболке с чайками. Он встречает Кризалиса, наскоро вытирая руки полотенцем, а по всей квартире пахнет яблоками.

— Разувайся и пошли на кухню, я как раз в процессе превращения яблок в шарлотку.

— Твоих скромных сбережений хватило аж на сахар и целую муку?

— Смейся, смейся… Я запасливый, между прочим, и стратегический набор продуктов у меня всегда есть.

Кризалис аккуратно пристраивает пакет подальше от поля битвы с яблоками рядом с диваном. Моет руки и активно включается в работу.

— Ты там потом посмотри, ладно? — как бы между делом напоминает он.

— А?..

— Ну я… У тебя всё-таки день рождения.

Женя смотрит на него с подозрением.

— Ты имеешь ввиду?..

— Давай сначала победим яблоки, а потом ты посмотришь, чего я там приволок.

Женя снова смотрит на него с подозрением, но решает-таки вернуться к яблокам. Заодно пресекая попытки Кризалиса нет-нет, да подворовывать уже порезанное, соваться в миску с тестом и так далее.

— Хуже, чем с Кошкой! — ругается Женя.

Кошка, тем временем, ведёт себя вполне прилично, возлегая на любимом месте на холодильнике. Кризалис смеётся. Всё это неплохо помогает перестать бесконечно переживать о том, что Жене понравится или не понравится. К тому же, возня на кухне оттягивает момент, так сказать, истины. Но ничто не бесконечно, так что, когда форма с шарлоткой наконец-то отправляется в духовку, стол вытерт, а посуда отправлена в мойку под честное Женино слово ни за что её в праздник не трогать, они всё-таки идут в комнату.

Женя ставит пакет себе на колени — очень бережно, как-то почти с опаской. Кризалис сидит на полу напротив него и ждёт. И очень старается не показывать, насколько нервничает на самом деле. И наконец не выдерживает.

— Открой его уже, а то я тут сгорю натуральным образом.

— С чего?..

— Я боюсь, что тебе не понравится, — признаётся Кризалис, чувствуя, как кончики ушей начинают горячо краснеть.

Женя явно не находится ни с остроумным, ни с каким-то ещё ответом. Зато наконец-то решается — шуршит пакетом, вытаскивает свитер.

— Красивый какой, — с совершенно искренней радостью говорит он. — И тёплый. Спасибо тебе! О… И всё же луна с неба?

— Луна с неба. Почти как настоящая.

— Даже с морями!

Кризалис смотрит, как Женя вертит луну в руках — и как совершенно искренне, счастливо и по-детски улыбается. Потом аккуратно откладывает и вытаскивает флешку.

— А это?..

— Воткни в ноут и… послушай.

Женя смотрит на него заинтересованно, извлекает из ящика под диваном ноут, включает его, подключает наушники и втыкает флешку. И слушает. А Кризалис не сводит с него глаз. Он смотрит на Женино лицо, на то, как у него слегка расширяются зрачки, как он бессознательно одной рукой зачем-то придерживает наушник. Как он покусывает нижнюю губу, прижимая её костяшками пальцев. Как он в какой-то момент забывает, кажется, где он. Ему ведь… нравится? Ему в самом деле нравится?

Наконец Женя стаскивает наушники, нажав на паузу, и молча смотрит на Кризалиса.

— Ну… как тебе? — спрашивает Кризалис неожиданно тихими и совершенно непривычным для себя голосом. А Женя просто сползает с дивана, садится напротив него и внезапно крепко-крепко обнимает. И сперва Кризалис даже не может сообразить, что ему делать-то теперь, а потом обнимает его в ответ, и даже осторожно прижимает к себе.

— Я никогда не думал, что кто-то может сделать что-то такое для меня. Ты ведь всё-всё сам записал? И музыку, и начитку, и всё, да?..

— Ну, это не очень сложно, когда есть студия, в общем-то, — мнётся Кризалис.

— Но это ведь время! И работа! И просто… Спасибо тебе…

Он так и не отпускает Кризалиса от себя, а тот не пытается освободиться. Он бы так вообще час просидел и ничего против не имел.

«А ведь оба взрослые люди… А сидим и обнимаемся на полу как совершеннейшие дети», думает Кризалис. Но ему кажется, что это хорошо. Остальные его мысли, впрочем, достаточно далеки от детских. Хотя и всё ещё очень даже невинны. Что для него тоже удивительно.

— Но так и знай, я всё равно попробую придумать, как вернуть тебе способность читать самостоятельно. Потому что мне кажется, что это важно, — говорит Кризалис, когда Женя всё-таки его отпускает.

— Знаешь… Если ты время от времени будешь мне читать, я уже буду вполне доволен всем, — говорит Женя. — Я всего немного послушал, как ты понимаешь, но мой внутренний голос вполне доволен тем, что любимую книжку читаешь ты, а не он.

— Нечасто такой комплимент услышишь, между прочим!

— Вот видишь. Ты, кстати, не думал заняться этим более-менее профессионально? В смысле начать что-то регулярно выпускать в своей начитке и всё такое.

— Нет, — Кризалис мотает головой. — Раскручиваться я в принципе не умею, а так… Хотя вообще читать что-то под запись — неплохая идея. А знаешь, а давай, когда мы справимся с твоей этой проблемой, мы будем что-то записывать на два голоса, а?

Женя смотрит на него с некоторым сомнением.

— Ты так говоришь, словно моя, хм, «починка» — дело уже решённое, будто бы осталось всего-ничего.

— Ну… Я просто предпочитаю сразу настраиваться на это. Так у меня больше решимости и меньше желания сделать вид, словно ничего такого я даже не планировал.

— Но так и разочароваться больнее, разве нет?

— Я… Нет, я не хочу, чтобы тебе было больно.

— А я не о себе, — качает головой Женя. — Я боюсь скорее, что ты сам слишком расстроишься и разочаруешься в себе, если что-то пойдёт не так. А оно ведь может. Даже если моя проблема по большей части чисто психологическая, а ещё связана с посттравматической депрессией и регулярным переутомлением, как, кстати, считают некоторые врачи. Даже в таком случае вероятность успеха очень средняя. Человеческая голова предмет тёмный, сам понимаешь.

— И ты сам… Ты сам чувствуешь, что смысла нет?

— Напротив. Просто я стараюсь не думать об исходе совсем. Кризалис, я слишком много думал о будущем, о том, что у меня может быть, и чего не может. И однажды понял, что я слишком замыкаюсь в этих мыслях. Что они меня опутывают и не дают ни сегодняшнему дню порадоваться, ни расслабиться толком. И я просто перестал.

Он пожимает плечами и улыбается.

— Я хотел бы снова читать. И хотел бы, чтобы ты читал мне. И если без первого я как-то проживу, думаю, ведь с чисто бытовыми моментами у меня нет проблем, дело только в художке, то вот без второго я, честно говоря, буду очень и очень грустить, — Женя смотрит на него с ужасно печальным выражением лица, однако в его глазах Кризалис отчётливо видит искрящийся смех.

— Обещаю, я в любом случае, как бы у нас там что ни вышло, буду читать тебе вслух! Знаешь, даже могу специально музыку подбирать к каждому тексту отдельно!

— В самом деле можешь?

— В самом деле могу. Знаешь, я как-то слушал одни штуки с радио, давно это было, мне принесли их как-то раз чуть ли не тоже на день рождения, записанные на кассеты ещё, у меня-то в городе та радиостанция не вещала. Так вот, постановки назывались «Модель для сборки», читалась там разная фантастика под электронику и всякий психодел. Мне тогда было лет, кажется… Четырнадцать, да. Может тринадцать или двенадцать, не суть. Но именно тогда я загорелся музыкой и текстами. По-настоящему, а не как до того. И голос… Жень, ты не поверишь, какой у того чтеца был голос. Я заездил кассеты до дыр практически, я мечтал мочь делать со своим голосом те же штуки, что и он. Тренировался, конечно, когда никого дома не оказывалось. Беда была в том, что мне, как ты помнишь, было не очень много лет и голос у меня как раз ломался. Так что из своего горла мне удавалось извлечь только мерзкое дребезжащее блеяние.

Он смеётся.

— Потом я вырос, переслушал всё, что нашёл из «Модели» в интернете. Недолгое время даже подумывал стать диджеем и удариться в какой-нибудь хаус, эмбиент или пси-транс, но понял, что слушать я это люблю, а вот создать не сумею, потому что не особенно-то понимаю. Вот мой приятель, Гера, он да, он ас в этом деле, я вас как-нибудь познакомлю. Нет ни одного стиля электроники, какой этот страшный человек бы ни постиг! Так вот, возвращаясь к… Меня всё ещё жутко захватывает эта идея — создание вот такой вот цельной композиции из текста и музыки. Так, чтобы одно перетекало в другое, чтобы они гармонировали, чтобы всё это создавало более яркий и объёмный образ. Понимаешь?

Женя медленно кивает.

— Так что… Да, мы можем даже вместе подбирать музыку, особенно если начнём с текстов, которые ты знаешь, в которых тебе проще сориентироваться.

Женя снова кивает. И Кризалису кажется, что он хочет что-то то ли сделать, то ли сказать — но не решается. А Кризалис не понимает, даже не догадывается, что. Звякает таймер духовки, очень вовремя. Женя поспешно, даже, кажется, слишком поспешно встаёт и идёт на кухню.

— Жень? — осторожно зовёт Кризалис.

— А? — откликается Женя с кухни.

— Всё в порядке?

— В полном, — голос звучит совсем как обычно, и даже весело. Даже без натяжки. — Дуй сюда, всё готово.

Когда бутылка вина уже почти пуста, пирог частично съеден, частично убран в холодильник, они просто сидят и слушают музыку.

— Останешься сегодня? — спрашивает Женя.

— Без проблем. У тебя тут значительно теплее, чем у меня, кстати говоря.

— А ты окна заделать не пробовал?..

— Я думал об этом, но как-то не до того.

Женя смеётся.

— Ты, главное, до зимы постарайся это сделать, а то если тебя однажды занесёт снегом во сне, будет, конечно, очень драматично, но неприятно.

— Я тогда к тебе на диван перееду, — хитро говорит Кризалис.

— Пф, напугал.

— Поймаю на слове — ещё пожалеешь ведь потом.

— С чего бы?

— Нууу… Я занимаю места чуть больше, чем кошка.

— Зато практической пользы от тебя больше.

— Тоже верно.

Хорошо. Тепло. Спокойно. И ничего не происходит. Кризалису теперь иногда даже нравится вот такое блаженное «ничего не происходит». Оказывается, для того, чтобы от этого не становилось тошно, нужно просто с кем-то разделить своё «ничего». Выходит, тут та же история, что и с одиночеством. Кризалис думает, какой он, в сущности, дурак. Ведь об одиночестве он написал целую песню и был горд тем, что оно больше не превращалось в палача. И упустил «ничего», которое всё ещё превращалось. Как там? «Всё яд и всё лекарство»?

— А знаешь, это был очень даже хороший день рождения, — говорит Женя.

— Но мы ведь толком ничего не делали.

— Зато впервые за много лет я праздновал его не один. А уж подарков мне не делали, кажется, с самого института. Тем более настолько невероятных.

— Неужели ты ни с кем, ну…

— Что?

— Не встречался и всё такое.

Женя пожимает плечами.

— Да нет, почему, встречался. Но как-то не складывалось. Как-то всё выходило так, что на свой день рождения я обычно оставался один.

— Это грустно.

— Не особо.

Кризалис ему не верит. Ему чудится в этом «не особо» что-то вроде Жениного шрама на голове. Уже не болит, уже просто память, но когда-то… Да и последствия остались. Как с чтением. Что-то он, наверное, тоже не может теперь. Или может, но очень с трудом.

— Не забивай себе этим голову, — просит Женя. — Нормальная у меня была жизнь. Не хуже, чем у других. А одно время так и вовсе очень даже неплохая, даже счастливая. Просто иногда бывает так, что… Бывает, в общем. Разное. Это не важно, Кризалис, просто поверь.

— Бывает, — соглашается Кризалис.

— Знаешь… — Женя поднимает на него глаза, ловит взгляд и смотрит очень внимательно и решительно. — Знаешь… Плевать, что там когда-то было. А я просто рад, что однажды мы с тобой познакомились, и вот у меня первый день рождения с человеком, которому не плевать на меня, а мне не плевать на него.

«Знал бы ты, насколько не плевать», думает Кризалис. И очень хочет сказать это вслух. Всё-всё сказать. Но не говорит, конечно.

— И что ты вообще есть в моей жизни, — продолжает Женя. — Это всё было так странно, так странно начиналось, что впору было уверовать в судьбу или я не знаю, во что. Потому что так ведь не бывает в жизни, а взяло и случилось. И вот мне уже кажется, словно ты здесь был всегда. Мне сложно с людьми, но почему-то очень естественно с тобой. В общем…

Он немного нервно улыбается и разливает остатки вина по стаканам — бокалов в Женином доме не водилось.

— В общем, вот тебе сенсационное признание. Ты только, знаешь… Не отвечай пока что, ладно? Я долго это формулировал, так что я догадываюсь, что ответить эдаким экспромтом будет не особо-то просто.

Кризалис улыбается ему в ответ:

— Можно я коротко?

— Валяй.

Тогда Кризалис встаёт и просто Женю обнимает. Так же крепко, как ещё недавно он сам его обнимал. И Женя обнимает его в ответ.

— Пойдём посмотрим чего-нибудь? — предлагает Женя немного погодя.

И надо же, никакой неловкости. Совсем. Ни чуточки.

— Пойдём. А есть что?

— Есть «Женщина в чёрном». Неплохой ремейк, на мой вкус.

— Годится.

Засыпают они под вой ветра за окнами и с ощущением совершеннейшего умиротворения. В ту ночь Кризалису снова снится маяк.

Этот маяк он уже видел. В тот раз, когда они только познакомились, когда ему приснился Женя — маяк был там. Только очень далеко, Кризалис едва обратил на него внимание, а потом и вовсе позабыл. Издалека он казался белым-пребелым, таким ярким на фоне голубого неба, будто бы его нарисовали гуашью. Можно было бы посчитать его просто за незначительную деталь, просто фон. Но маяк снился ему снова и снова, каждый раз один и тот же. И каждый раз Кризалис оказывался к нему чуть ближе. Иногда перерывы между снами были по неделе и больше, но потом — снова море, снова чайки, снова маяк. Иногда в этих снах был Женя. Иногда — только сам Кризалис.

И вот теперь маяк прямо перед ним. Кризалис видит старое посеревшее от времени и непогоды дерево входной двери, видит облупившуюся штукатурку. На порог намело песка, никакого смотрителя тут явно нет уже давно. Кризалис видит, что солнце постепенно катится за горизонт. А значит маяк должен зажечься. Но почему ему кажется, что этого не произойдёт? Нужно войти, подняться, проверить. И он дёргает дверь. Скрип ржавых петель и полная темнота за порогом, вечерний свет с улицы на мгновение выхватывает пустую комнату с одинокой шляпой на вешалке, а потом дверь захлопывается и Кризалис остаётся в полной темноте.

И просыпается. Резко и внезапно, словно кто-то щёлкнул выключателем. С минуту пытается осознать, где он. Чувствует тёплую тяжесть, сперва думает, что кошка решила приспособить его подо что-то полезное, но потом различает в темноте, что это совсем даже не кошка. Женя спит на его плече, а сам он слегка приобнимает его. Значит каким-то образом… Значит дело, должно быть, обстояло так — Женя в поисках тепла подобрался к нему поближе, а Кризалис либо привлёк его к себе сам, и спящему Жене эта идея очень понравилась, либо же просто отвёл руку, а Женя уже улёгся к нему на плечо. В любом случае, лежал он очень удобно, а спал спокойным крепким сном. Не будить же… А если попытаться аккуратно переложить его обратно на подушку — проснётся. Кризалис уверен, что проснётся, поэтому даже не пытается. Так что он, немного поразмыслив, решает просто обнять Женю и второй рукой тоже. Женя вздыхает во сне и слегка трётся щекой о плечо Кризалиса, а тому кажется, что он сейчас… Не знает он, что он сейчас. На звёздочки рассыплется, как в мультиках. Ему хорошо. Даже слишком хорошо. Он снова засыпает и снов в эту ночь больше не видит.

Утром Кризалис снова просыпается позже Жени. Снова долго пытается заставить себя встать и прислушивается, словно по звукам может угадать, в какой позе они лежали, когда Женя проснулся, и какого тот теперь об этом мнения. Кошка охотится за его ногой, нападая на любое шевеление. Кризалис всё-таки вылезает из-под одеяла, одевается и идёт на кухню.

— О, доброе утро. Я опять не стал тебя будить, ты слишком уютно спал, — приветствует его Женя. — Половина бутербродов на тарелке твоя, кстати.

— У тебя тут так тепло и спокойно, — отвечает Кризалис. — И перестань меня кормить, тебе самому же не останется.

— Ещё как останется. От пары кусков сыра и колбасы я, знаешь, не обеднею.

— Тут чуть-чуть больше, чем пара.

— Не придирайся к словам, суть ты понял.

— Какой ты суровый бываешь, а…

— Ещё какой, — усмехается Женя и наливает ему чай. С недавних пор у Кризалиса здесь завелась даже собственная кружка с огромным жёлтым подсолнухом на боку.

— Ну ничего, у меня-то в гостях ты тоже окажешься, и вот тогда…

«Ладно», решает Кризалис. «Ладно, это просто такая дружба. Может странная, ну и что же? Мало ли, какая бывает. Тем более у меня и со мной. Если бы что-то кроме было — он дал бы мне понять. А раз нет — то и мне стоит молчать. Потому что, если я открою рот — я всё разрушу. А я не хочу это разрушать, потому что мне слишком важно, чтобы он в моей жизни был. А уж как кто — дело десятое».

Конечно же, Кризалис даже не задумывается о том, что и в голове Жени с лёгкостью могут блуждать ровно такие же мысли. Но прощаясь он всегда мысленно дополняет своё «пока, до скорого» — «я тебя люблю». Ему нравится слышать это в своей голове и нравится представлять, что он говорит это на самом деле — и не говорить. Просто будто бы кидать в Женю этим мысленным «я тебя люблю» как мягким мячиком, вроде тех, которыми играет Кошка. И представлять, что Женя ловит этот мячик и, может быть, он добавит его дню что-нибудь хорошее.

В середине ноября Ландыш внезапно заявляет, что петь больше не будет — и пропадает со связи. Единственным, кому она в итоге всё-таки отвечает после нескольких осторожных сообщений, оказывается Кризалис.

«Лана, я не лезу, но просто просигналь, что ты там жива, ладно? Мы слегка нервничаем».

«Я не полезу на сцену и к микрофону больше не встану».

«Так я и не за этим пишу. И мне, и ребятам ты целая и здоровая ценнее, а уж поёшь ты или нет — не о том сейчас. Хоть коз в деревню разводить езжай, главное, чтоб живая».

«Лол, коз… Про это я не думала. Слушай. Может заедешь?»

«Ноль проблем, через час буду».

В квартире у Ландыш бардак, накурено, сама девушка сидит на письменном столе, с незапамятных времён стоящем у стены в гостиной-кухне, и медитативно курит. Кризалис обозревает картину, ставит на пол сумку с продуктами и интересуется:

— Скажи, ты голодная?

— Наверное. Я об этом не думала.

— А если я приготовлю, есть будешь?

Ландыш вслушивается в себя.

— Буду.

Она так и сидит, пока Кризалис варит какой-то самый немудрёный куриный суп и жарит картошку. Когда всё почти готово, слезает, моет тарелки, вилки и ложки и немного разгребает тот стол, что считается обеденным. Едят они в полной тишине, посуду после она моет тоже сама, пока теперь уже Кризалис курит, сидя верхом на подоконнике, свесив одну ногу из окна вниз — Ландыш живёт на пятом этаже, в этом есть своя прелесть. Закончив, она садится напротив Кризалиса, не задавая вопросов берёт из его пачки сигарету и тоже закуривает. Кризалис изучает её. Ландыш выглядела бы как обычно, если б не тот факт, что дреды она остригла, причём явно в порыве чего-то — вышло неровно.

— Расскажешь?

— Да было б чего… Я задолбалась, Криз. Задолбалась в край.

— Идеальная эпитафия на все наши могилы, я так считаю, я б даже сильнее сказал. А подробности?

— Ну… С Андрюхой мы всё.

— Не худший выбор, у вас последний год всё было очень так себе.

— Ну вот я и решила, да и он тоже. Но всё равно ведь… А кроме того…

Ландыш ковыряет облезающий лак на ногте большого пальца.

— Не знаю, что случилось. Просто в какой-то момент всё взяло и сломалось. Я не ссорилась с ребятами, нет, не в них дело. Я извинюсь потом за свои психи, зря я на них всё это… Но я правда петь не могу. Совсем или пока — не знаю. Я себя ненавижу теперь, когда пою. Помню у тебя что-то вроде со стихами. Только ты обычно после своих, ну, этих… штук просто приходишь в синяках, а иногда и без, но с совершенно осатанелыми глазами, берёшь гитару — и будто бы ничего не случилось. Будто бы с тобой всё в порядке, хотя и не в порядке. А я вот… не могу. Слышать себя не могу.

— По-моему, у тебя какой-то кризис всего и переосмысление.

— Да похоже на то. Просто мерзко это. И подвожу всех.

— Лан… Да ну его, ей-богу. Поиграем инструменталки без тебя, пока ты в себя приходишь. А там уже будем решать.

— Ну или ты к микрофону встанешь, — подмигивает Ландыш.

Кризалис устало машет на неё рукой.

— Издеваешься? Моим вокалом только кошек пугать.

— Ну вот неправда, под акустику ты поёшь очень славно.

— То под акустику, там можно негромко и манера другая. Твою партию я не вытяну, ты что. Но это и не важно. Лан, с музыкой мы разберёмся. Даже если ты не созреешь до возвращения вообще или созреешь только лет через сорок — будем живы, соберёмся и через сорок. Чем мы хуже каких-нибудь Блэк Саббат?

— Тем, что не употребляем столько и того, что употребляли они?

— А, ну это да, это точно. Что, кстати, добавляет нам шансов пересобраться через сорок лет!

— Именно. А я, в общем, что подумала… Я может поеду в Тай на полгода или типа того. У меня там сестра кризис среднего возраста в йога-студию преобразовывает. Поживу у неё. Она классная вообще-то, с ней всегда было так, знаешь… Спокойно. Как будто сидишь на берегу океана и никуда торопиться не надо. Вот такое она умеет устраивать. Мне сейчас это надо. А там видно будет.

Кризалис кивает.

— Идея отличная.

— Да… Знаешь, такое, семь розовых кустов, мешок фасоли и мешок чечевицы, познать самоё себя. Я засиделась во всех смыслах. Может это и звучит как взбрыки зажравшейся девицы, но вот такая уж я.

— Ничего ты не зажравшаяся. Кризис и кризис, просто ты о нём говоришь, а многие тупо заливают, замалчивают, а потом их распирает от всего. Лучше уж высказать и что-то сделать.

Ландыш кивает.

— А знаешь… Хочешь со мной?

Их с Ландыш никогда не связывало ничего, кроме чего-то среднего между дружбой и отношениями брата и сестры — у Кризалиса никогда не было ни младших, ни старших, но как-то так само получалось, что нет-нет, да заводились такие вот, не кровные. В другое время он, наверное, сорвался бы следом даже не думая. Сейчас…

— Нет. Это офигенное предложение, без шуток, но… Есть причины.

— И ты, конечно, так и продолжишь про них молчать как партизан? — усмехается Ландыш.

— Я сам толком пока ничего не понимаю. Просто…

— Я, кажется, догадываюсь.

Кризалис смотрит в окно и чуть не обжигается дотлевшей сигаретой.

— Давай не будем про это, ладно? — тихо говорит он. — В смысле… Я не готов в подробностях рассказывать.

— Ты стал странный в последнее время. Непривычный какой-то. Как будто тебя чем-то пришибло как следует.

— А так и есть, если честно.

— Но, если что — ты только напиши. Я тебя встречу с распростёртыми объятиями в аэропорту. Да и сестра против не будет, она, по-моему, не будет против, даже если я крокодила принесу, только спросит, что он жрёт. С тобой в этом плане проще.

— Договорились. Если станет совсем труба — первым же рейсом прилечу. Что ты, кстати, с основной-то работой своей решила?

— А уволилась к чертям. Как только отработка кончится и мне отдадут мои бумажки — прыгаю в самолёт и сваливаю.

Когда они прощаются, Кризалис чувствует огромное облегчение. Такие вот кризисы в их тусовке дело нередкое и совсем не удивительное. Как и забеги через половину мира в поисках источника покоя и понимания сути бытия. Ландыш права, он-то не лучше. Только он жаркий юг не особенно любит, а вот в Карелию как-то раз сорвался посреди осени к каким-то таким же искателям истины, которых ему подсказали в баре Яны-Марии, когда его вид уже откровенно начал пугать.

Два месяца Кризалис прожил посреди ничего в деревянной избушке в компании бывшей монахини, бывшего геолога и бывшего московского пафосного фотографа, сиявшего когда-то на пафосных же тусовках. Все бывшие, один он не бывший, а просто, как ему казалось, так и не состоявшийся, не ставший никем, не раскрывшийся и не вылупившийся. Человек, сросшийся со своим коконом.

Бывший фотограф как одержимый снимал остальных троих, весь их быт и природу вокруг на плёнку. Бывший геолог варил кофе в любое время суток, принципиально не пил спиртного и всё время что-то чинил. Бывшая монахиня ткала пояса, хайратники и половички на станке, который починил бывший геолог. Кризалис по мере сил и умений помогал им всем, а когда заняться становилось совсем нечем — готовил, либо читал. Он перечитал всё, что нашёл в домике, хотя книг туда геолог навёз порядочно. Они чаще всего не особенно много разговаривали, но изредка случалось завести долгую неторопливую беседу обо всём и ни о чём, никогда не спорили, не лезли друг другу в душу, вчетвером встречали закаты и рассветы, сидя у маленького озерца неподалёку, геолог время от времени там купался несмотря на то, что вода была ледяная. Кризалису тогда казалось, что он живёт в каком-то скандинавском артхаусе.

Через два месяца ему ощутимо полегчало, и он вернулся домой. Остальные его не останавливали — все понимали, что у каждого здесь свой путь. На память ему надарили кучу мелочей, с которыми он с тех пор не расставался. Пояс и хайратник от монахини, бывалая турка от геолога, а подарок фотографа пришёл по почте спустя ещё месяца четыре. Толстенная и очень здорово сделанная фотокнига, где были они все и эти два месяца, а ещё месяцы до и после его отъезда. Всё это Кризалис берёг, хотя к стыду своему не мог вспомнить, как звали тех троих, но у него вообще были капитальные проблемы с именами, и он это знал.

Спустя год он узнал, что фотограф и монахиня поженились, уехали куда-то на восток поближе к Сихотэ-Алиню — местам, о которых так много рассказывал геолог, когда на него нападала словоохотливость. А сам геолог теперь обитал в Кёниге и занимался там реставрацией кирх. Тоже, в общем, не самый плохой исход. А Кризалис всё думал-думал, что же он-то вынес из этого, прости господи, ретрита посреди ничего, и так ни до чего толкового не додумался. Ему казалось, словно из карельских лесов он вышел таким же, каким заходил. Ему полегчало, но он не изменился, и кокон всё так же временами давил его, угрожая задушить.

Он понимал, что дело не в месте и даже не в людях. Дело в том, что происходит внутри него самого. В какой-то внутренней работе, которую он, должно быть, сделал тяп-ляп, так и не поняв её сути. Он должен был не выйти, а вылететь. Выпорхнуть. А он вышел. Но как летать, как выбираться из кокона на самом деле — этого Кризалис так и не мог понять, хотя минуло уже пять лет.

Несколько раз он писал тем троим, они с радостью отвечали, слали друг другу открытки, фотографии, мелкую ерунду, вроде приклеенных к письмам цветочков, листиков и веточек. Он спрашивал, а как они поняли, зачем всё это было. И они тоже не могли ему толком ответить, из чего Кризалис снова заключил, что дело в том, что у каждого в принципе свой путь и истина на этом пути тоже своя — и это совсем не фигура речи. У каждого в самом деле свой, особенный путь к познанию и покою. И несмотря на срывы и моменты отчаяния, Кризалис продолжал искать свой.

Надо будет показать Жене ту фотокнигу, думает он, пока идёт от дома Ландыш к Яне-Марии. И одновременно чувствует, что ужасно соскучился и мигом пытается найти повод, чтобы было прилично написать. И тут же одёргивает себя — с каких это пор ему нужен повод, чтобы Жене написать? Вот вечно так, стоит чуть-чуть забыться, отвлечься, как мигом начинаешь надумывать себе разное.

«Хочешь, на днях покажу тебе страшное?»

«Например, что?»

«Представь себе меня посреди карельских гребеней».

«Запросто!»

«Поделись той лёгкостью, с которой твоё воображение это может, а?»

«Тут сложнее. Но возвращаясь — как ты мне это хочешь показать?»

«Есть у меня одна фотокнига… И занимательная история. Завтра тогда заеду. Ты ведь завтра свободен?»

«Мне вообще нечем заняться и невероятно лень брать дополнительные заказы. Так что я буду очень рад. Или могу к тебе приехать».

«Приезжай, но у меня всё ещё холодно».

«Подозреваю, что, если я не приеду, ты так и не дозреешь заделать окна. Так что кроме созерцания твоего тёмного прошлого предлагаю и окнами тоже заняться».

«Какое коварство…»

«А ты как думал!»

«Договорились».

«Слушаю «Капитана». И всё не могу достаточно тебя отблагодарить даже в своей голове. Это просто… Нет, я даже сформулировать не могу, как это мне».

«…:)»

«А, у тебя та же проблема. Ладно, возможно завтра будет попроще».

Кризалис настораживается, но решает об этом не думать. Не стоит сразу представлять себе что-то, чего быть не может. Когда вероятнее всего могут быть просто заделанные окна и вечер увлекательных историй. Тем более, что ему и в самом деле есть, что рассказать о том времени.

С этими мыслями Кризалис толкает дверь бара Яны-Марии.

— Ну как там Ландыш?

— Ну как… Что я могу сказать, пока что мы переходим на инструменталки, а там видно будет. Ей нужно прийти в себя. Бывает такое, знаете, когда всё идёт не так, и ты идёшь не так, и надо остановиться, пока это не так не намоталось на тебя как штанина на велосипедную звёздочку. Ну вот Ландыш сейчас так себя примерно чувствует. Она планирует к сестре в Тай.

Ребята облегчённо выдыхают. Это определённо хорошие новости. То есть, то, что с Ландыш всё так, совершенно не хорошо, но, к сожалению, естественно. И хорошо тут то, что она не кидается в объятия самодеструкции и не пытается игнорировать сама себя. Вот этому они очень рады.

«Лан, мы тут сидим у Яны-Марии и усиленно тебя любим».

«А где подтверждающий видос? Да хоть бы селфи кинули, ироды!»

Кое-как устроив телефон на столике, они все собираются так, чтобы попасть в кадр — и что-то кричат, смеются и показывают сердечки руками. Видео отправляется Ландыш, та в ответ присылает видео себя на фоне более-менее прибранной квартиры с чашкой чая. Выглядит она намного более спокойной, чем до этого.

— Чтоб вы знали, этот мутный тип с рыжими волосами — да, Криз, я про тебя — божественно готовит. У меня ещё половина кастрюли супа осталась, я планирую завтра существовать на энергии этого супа и вашей любви. А его благословляю эксплуатировать нещадно в плане готовки, такие таланты не должны пропадать.

— Это просто она непереборчивая, — хмыкает Кризалис. — С голоду можно и моей стряпнёй питаться, не спорю. Я же как-то питаюсь и не помер всё ещё.

Все смеются, а Кризалис внезапно думает о том, что и они однажды окажутся где-то позади. Как остались те трое из карельских лесов. Как остались ещё очень многие, кого он встречал на своём пути, к кому привязывался и кто, казалось, всегда будет где-то рядом. Казалось. Но адреса терялись, забывались, воспоминания блёкли и оставалась только лёгкая ностальгия — иногда светлая, иногда горькая — мимолётная мысль «А написать бы…», которая таяла быстрее, чем успеваешь её толком обдумать. И он не хочет этого, отчаянно, до боли не хочет. Он не хочет больше оставлять позади никого. Но нельзя ведь просто привязать к себе человека, нельзя насильно оставить его в своей жизни. Иногда пути расходятся, иногда вам просто нужно в разные стороны. Иногда выходит так, что вы сами не знаете, что прощаетесь в последний раз. Нет, вы оба живы, просто больше вам не по пути, только и всего. Жизнь… И всё в Кризалисе протестует против такой вот жизни с такими вот обычаями. Но он понимает, что всё, что может, это просто вхолостую отапливать воздух. Потому что жизнь в целом, как явление, не особенно-то его спрашивает, как ей идти. И разобраться он может разве что с той, что принадлежит ему самому. А он не сказать чтоб на отлично с этим справлялся.

Он несколько раз набирает сообщение Ландыш, стирает, снова набирает, наконец ограничивается более-менее нейтральным, не пронизанным ужасом и подступающим нытьём: «Лан, мы правда тебя очень любим. И будем очень скучать».

Ответ приходит моментально: «И ты?»

«И я».

«У меня никогда не было брата, только вот сестра, но она слишком старше и у неё всегда была своя жизнь. А брата не было. А ты вот есть. И я тебя очень люблю, Криз».

Кризалис надеется, что они не потеряются. Очень надеется.

А ещё, конечно, не может не думать о Жене. И именно теперь Кризалис понимает, насколько же сильно он к нему привязан. Насколько это что-то иное, чем пусть и сильная, но всё же другая его привязанность к Ландыш, к Яне-Марии, к Егору и Ире, к троим из карельских лесов, и многим другим, кто был ему близок. Это было что-то совсем, совсем иное. И теперь он чувствовал, что оно растёт в нём, оно уверенно свернулось где-то в его груди и пустило там корни.

«Наверное, это уже даже не влюбился. Наверное, это больше», думает Кризалис. Но ведь так не бывает? Ведь не может быть так быстро? Или может? Да что он в этом понимает, положа руку на сердце. Ничерта. Вообще.

Женю он решает сегодня уже не дёргать и дождаться завтрашнего дня. Понимает, что это будет поток очень глупых и малопонятных сообщений, из которых Женя не поймёт ровным счётом ничего, а он сам будет чувствовать себя конченым идиотом.

Во сне Кризалис снова оказывается внутри маяка, там же, где остановился в прошлый раз. Темно. В его руках керосиновый фонарь, который так сложно разжечь с непривычки, да ещё и в полной темноте. Но он знает, что должен это сделать. Должен зажечь фонарь и подняться наверх, пока не стемнело. Он должен разобраться, работает ли маяк. И если нет — он должен заставить его светиться.

Лестница очень крутая, но нужно спешить. Кризалис светит перед собой фонарём, а ступени всё убегают и убегают вверх. Кажется, словно лестница и не думает кончаться, словно она становится только длиннее. Но он не останавливается и продолжает идти вперёд.

«Тебе нужен свет маяка, но почему? Для кого ты хочешь его разжечь?»

Кризалис не знает, откуда идёт голос. Даже не может определить, чей он, знаком ли он ему.

— Маяк должен гореть. Это важно.

«Но кому?»

— А зачем вообще нужны маяки? Чтобы корабли не терялись и не гибли.

«Здесь нет кораблей. Ты не знаешь, зато я знаю. Может и маяк тогда не нужен, ты не думал?»

— Маяк нужен всегда.

«Но кому?»

Кризалису вдруг кажется, что он сейчас опоздает. В стенах нет окон, он не может определить, зашло уже солнце или нет. Но он понимает, что, когда погаснут последние лучи, будет уже слишком поздно.

«Кому, Кризалис? Ради кого или чего ты спешишь?»

— Если ты знаешь про корабли, может и про меня знаешь?

«Может и знаю. А знаешь ли ты?»

Кризалис минует комнату с поворотным механизмом прожектора и карабкается на верхнюю площадку маяка. Стёкла там в трещинах и частично вовсе разбиты, линзы мутные. Тут давно никого не было. Может маяк и вовсе никому не нужен? Может всё это зря?

«А сам как думаешь?»

— Я не знаю…

Кризалис выглядывает наружу через дырку в разбитом стекле. Солнце наполовину ушло за горизонт. У него остаётся так мало времени…

…он просыпается от звонка телефона. И как назло — кто-то просто ошибся номером в чёртовы десять тридцать, мать его, пять утра! Кризалис садится на кровати, с досадой швырнув в стену подушкой, которую всё это время, оказывается, сжимал в руках.

В самом деле, зачем нужен маяк? Зачем ему нужен маяк? Зачем он там, где нет кораблей? Что всё это вообще значит? Хрень какая-то…

Весь день до приезда Жени Кризалис откровенно мается, не находя себе места. Наконец решает что-нибудь приготовить, чтоб не обходиться в очередной раз бутербродами — и чтоб мстительно накормить Женю, который всякий раз в последнее время кормит его. Готовка немного отвлекает, но муторное тянущее чувство всё равно до конца не исчезает.

Пришедший с улицы Женя приносит с собой какой-то странный, почти зимний запах.

— Что, сильно там холодно? — спрашивает Кризалис.

— Порядочно, — ёжится Женя. — У тебя, надо сказать, не то чтоб особо тепло, как ты тут выживаешь?

— Я холодостойкий. И у меня есть тёплые носки. Для тебя, кстати, тоже, — Кризалис торжественно вручает ему пару.

— Окна ты, я так полагаю…

— Правильно полагаешь, — виновато улыбается Кризалис. — Я пойду ставить чайник!

— Это ты правильно.

Пока Кризалис возится с чайником и заваркой, Женя изучает окна.

— Ну, ничего сложного, все нужные штуки у меня с собой, так что за сегодня всё сделаю.

— Погоди, чего это «сделаю» — а я? Меня тоже можно применить к этому делу, — протестует Кризалис, подавая ему чашку с чаем.

— У меня деловое предложение. На мне окна — на тебе чтение.

— В смысле?

— Хочу, чтобы ты мне почитал вслух, вот что. Можно без музыки, просто хочу… Послушать тебя. И чтобы мне почитали, — Женя улыбается поверх чашки. — Я дослушал «Капитана» и теперь хочу ещё.

Одновременно это очень приятно и очень смущает.

— Ну я… Если тебе правда нравится — я весь твой.

— О, как это звучит, — Женя хитро улыбается и идёт к нагромождениям книг. Ходит от одной стопки к другой, рассматривает корешки на полках. Наконец вытаскивает «Взятие Вудстока» Тайбера.

— Ха, в самый раз, мне кажется. Очень люблю эту книжку, особенной прелести ей добавляет документальность, — радуется Кризалис. — И я всегда немного завидую участникам.

— Честно говоря, я тоже, слышал о ней много раз, но прочесть так и не довелось, — говорит Женя, вручая ему книжку. — Я бы, наверное, сорвался на такой фестиваль. И плевать, что бытовая дичь, грязно и всё такое.

— А представь, если бы мы познакомились там…

— Хм… Это было бы интересно. И почему-то мне кажется, что прошло бы, конечно, совершенно иначе. Представь, что ты был бы на сцене.

— Не настолько я виртуоз, чтобы на той сцене очутиться, знаешь ли. Скорее я был бы эталонным немытым хиппи, носился бы там без рубашки в одной вышитой жилетке, руки по локоть в фенечках и сандалии на ногах. Под дождём бы такой вот плясал.

— О, а я бы, должно быть, был типичным городским мальчиком во всё той же приличной рубашке, но с написанным на лице отчаянным желанием двигать рамки восприятия. Как бы я тебя раздражал, наверное…

— Ничуть! Мне кажется, столкнись мы там тогда вот в таком раскладе — и вышло бы совершенно то же самое, что и теперь.

— То есть к концу фестиваля моя рубашка была бы расписана красками, приличные ботинки выменяны на сандалии или кеды, а джинсы, ну, не знаю, украшены дырками на коленях для пущего раздвигания рамок?

— Конечно! И фенечки. И венок из чего-нибудь бы тебе сплели обязательно. И ты бы уволился из своего офиса, где ты до самого фестиваля занимался чем-то самому тебе не понятным, и отправился бы со мной и толпой других мутных личностей в хиппи-мобиле на край света.

— Звучит как мечта, между прочим, — вдруг совершенно серьёзно говорит Женя.

— Правда?..

— Да.

— Даже с мутными личностями?

— Если бы среди них был ты — впереди, как говорится, собственного визга помчался бы с вами.

Они внезапно замолкают и смотрят друг на друга. Кризалису кажется, что вокруг них сгущается облако невысказанного, но слишком отчётливо подуманного. Он думает, что источник этого подуманного, но не озвученного только он, и боится признавать, что даже кончиками ушей чувствует, что не только.

«Женька, что же это такое…»

Женя моргает. Опускает глаза.

— Так, ладно, фантазии прекрасны, но холодно! Так что держи книжку, а я полез на стремянку.

И вот Кризалис читает, а Женя методично заделывает окна. Уже никакой неловкости. Оба погружены в текст, обоим от этого чудо как хорошо. Постепенно в норе Кризалиса становится теплее и ветер уже не посвистывает в щелях. И ужинать становится уже приятнее, хотя Женя всё равно набрасывает на себя плед. И до самой ночи они лежат, удобно устроившись, на кровати. Кризалис снова читает, Женя слушает, глядя в окно, а когда замечает, что Кризалис постепенно моргает всё медленнее, со смехом предлагает наконец-то сдаться и лечь спать.

— Там немного осталось, после дочитаешь, успеется, — говорит Женя.

Кризалис надеется, что хотя бы этой ночью обойдётся без странных снов, а лучше бы без снов вообще. Конечно же, он ошибается.

На вершине маяка почти совсем темно. Он сидит, привалившись спиной к одному из немногих целых стёкол, и смотрит на тонущее в море солнце.

— Может быть и правда не нужен маяк, если нет кораблей? — спрашивает он бесплотный голос, что говорил с ним. Он не знает, здесь ли обладатель голоса, но всё же надеется на ответ.

«Но ты всё равно пришёл».

— Я не знаю, зачем.

«Раз пришёл, значит причина есть».

— Хренов ты гений…

Кризалису страшно. Он не знает, почему, но страшно.

«Боишься темноты?»

— Нет. Да. Я не знаю.

«Вот и подумай. Времени мало, но оно всё же есть. Подумай, зачем тебе так нужен этот маяк. Зачем тебе маяк вообще, раз уж здесь появился этот. Это ведь твой маяк, Кризалис».

Солнце почти совсем зашло.

— Почему мне так страшно, — шепчет Кризалис, обхватывая колени и утыкаясь в них лицом. Он жмурит глаза. Темно. За закрытыми веками не видно, как садится солнце. Что-то страшное случится, когда оно сядет совсем, почему-то он искренне в это верит.

— Не надо, пожалуйста, — вдруг говорит он, не открывая глаз. — Во сне же можно что угодно, правда? Не надо, пусть солнце не заходит.

Ему так стыдно. Он ведь взрослый. Он ведь не такой. Он не боится, ничего он не боится, кроме чёрного колодца в своей душе и его зова. Но здесь его нет, так отчего же? Ему невыносимо стыдно, но голос молчит, а он всё просит и просит…

…пока не просыпается в полной темноте в своей постели. Просыпается от того, что за плечо его аккуратно трогает Женя.

— Ты что-то говорил во сне и мне показалось, что это не тот сон, в котором тебя стоило бы оставлять, — говорит Женя хриплым шёпотом только что проснувшегося человека.

— Прости, что разбудил, — Кризалис садится и трёт лицо. И чувствует, что глаза какие-то подозрительно влажные. Он радуется, что в комнате темно, а значит Женя ничего не видит.

— Ничего страшного, — шорох одеяла и Женя сидит уже прямо перед ним. — Ты сам-то как?

— Наверное… в порядке, — вздыхает Кризалис. — Ты спи. Я тоже потом, наверное…

— Знаешь…

Как-то незаметно Женя оказывается совсем рядом. Кризалис чувствует его ладонь на своей щеке и забывает, что нужно дышать. В темноте он едва различает Женю, зато чувствует его дыхание. А потом тот его целует. И вовсе даже не в щёку.

На мгновение Кризалис замирает, но Женю это совсем не останавливает. У него горячие губы и вообще-то он здорово целуется, но это Кризалис понимает уже сильно погодя, потому что сейчас он в шоке и не понимает совершенно ничего. Ему нужно ещё мгновение, чтобы прийти в себя хоть немного — и ответить. Когда Женя ненадолго отстраняется — совсем немного, чтобы вздохнуть — Кризалис шепчет ему почти в самые губы:

— Женька…

И чувствует, что Женя молча улыбается. И снова его целует.

Кризалис не знает, сколько проходит времени. Они долго, очень долго целуются, не делая больше ровным счётом ничего. Прежний Кризалис этому факту знатно бы удивился, нынешний просто счастлив. Он думает, что это даже больше того, на что он вообще надеялся хоть когда-то.

— Мне кажется, теперь ты будешь спать без кошмаров, — шепчет ему Женя, легонько целует его верхнюю губу и ложится, обняв. Кризалис тихо выдыхает, обнимает его в ответ и уже через пару минут отключается. Ни кошмаров, ни вообще снов в эту ночь больше нет.

Утром Кризалис просыпается, всё так же обнимая Женю. Он не видит, спит тот или просто лежит, но какое-то время не шевелится, позволяя себе просто молча наслаждаться тем, что они вот так лежат. И воспоминаниями о том, что было ночью.

— Я по дыханию чувствую, что ты проснулся, — говорит Женя.

— Поймал, — улыбаясь отвечает Кризалис.

— Тогда давай вставать, чай и всё такое.

Его голос звучит совершенно как обычно. Пока они завтракают, Кризалис нет-нет, да бросает на него настороженные взгляды. Женя их, кажется, не замечает. Он весь тоже такой, как обычно. О чём-то они говорят, о каких-то пустяках. И ни полусловом не поминают ночь. Ни один из них ничего не спрашивает и не говорит сам.

«Может быть стоит всё ещё считать нас просто друзьями?», думает Кризалис и сам поражается беспомощности этой мысли.

«Нет, ну в самом деле. Может быть для него и это нормально, если с кем-то дружишь? Можно подумать, я сам никогда не спал ни с кем чисто по дружбе, особенно спьяну», думает он чуть погодя, когда моет посуду.

«Впрочем, мы оба были трезвые, и мы не спали, мы просто целовались, да и раньше как-то ничего такого не было… Но он ведь ничего не говорит и не спрашивает, так что тогда… это?»

— Ну, я поеду, — выводит его из задумчивости Женин голос.

— Да… да, конечно.

— Если хочешь… Я заеду на днях ещё. Ты ведь обещал мне демонстрацию некоторых ужасов карельских лесов — а за чтением мы оба совершенно об этом забыли, хочу напомнить. Да и дочитать «Вудсток» всё ещё стоило бы.

— Чёрт, точно. Приезжай, я… Я всегда тебе тут рад, ты ведь знаешь, — говорит Кризалис.

Женя смотрит ему прямо в глаза.

— Да. Знаю…

Он подходит к нему, обнимает и снова целует. На сей раз не так долго, но Кризалис моментально чувствует, какими ватными становятся его ноги. Улыбнувшись на прощание, Женя не объясняет ровным счётом ничего. И оставляет Кризалиса одновременно совершенно счастливым и ничегошеньки не понимающим.

Chapter Text

Через день, сделав заказ наполовину, Женя снова оказывается дома у Кризалиса. Предыдущий пустой день, чтобы не вертеться в круговороте неотвеченных вопросов и суетливых мыслей, Кризалис использует для того, чтобы наконец сделать то, что давно планировал и обещал другим. Заодно несколько улучшает таким образом своё финансовое положение. В ночь перед Жениным приездом снов он не видит и даже готов этому порадоваться. Ему не хочется обратно на маяк, особенно тогда, когда некому его разбудить. Пусть он и понимает, что неспроста этот маяк, неспроста вообще снятся такие сны, всё это имеет смысл, всё это зачем-то. Но голова и без того трещит, чтобы ещё приходилось бояться надвигающейся темноты и разгадывать загадки бесплотного голоса, обитающего там, посреди битого стекла и пыли.

На этот раз им с Женей удаётся не забыть о фотокниге. Кризалис извлекает её из ящика в одном из стеллажей, и они долго рассматривают фотографии. Он и сам, оказывается, давненько их не пересматривал, воспоминания обрушиваются на него, будто бы всё это было только вчера.

— Вот здесь я ночевал, видишь вон там гнездо из сена и спальника? Под окном. Ну вот. А на дворе осень, и я через день просыпался от того, что за окном дождь. Было даже холодновато временами, но мне тогда так только лучше становилось.

На одной из фотографий есть как раз он, спящий в своём гнезде — с самого приезда Кризалис дал фотографу разрешение снимать его вообще когда угодно, ему было настолько наплевать на то, как он выглядит и кто что о нём подумает, что он даже не замечал щелчков затвора камеры. На снимке он лежит, укутавшись в спальник, нахмуренный и какой-то очень несчастный, во взъерошенных волосах застряло несколько сосновых иголок.

Там много ещё таких бытовых зарисовок мимоходом. Простыни на верёвках, которые даже как-то сохли на холодном ветру. Кризалис с канистрами воды, неторопливо бредущий от родника. Трое за столом, освещённые керосиновой лампой, подвешенной к потолку, лепящие вареники поздним вечером. Берег озера, бесстрашный геолог в холоднющей воде и Кризалис с монахиней, с интересом за ним наблюдающие. Стопка книжек на подоконнике, а рядом — свернутые готовые пояса. Разобранный старинный стул — и геолог, с интересом изучающий его устройство. Монахиня за станком, вот кадр, где она увлечённо ткёт, а вот — где вдруг задумалась о чём-то и смотрит вдаль, должно быть в окно. Клюква в корзинке, влажная от прошедшего дождя — и соседний кадр с лицом Кризалиса, в этой клюкве перемазанным. Это уже ближе к середине книги, выглядит он значительно лучше, чем в самом начале. Живее, даже улыбается и брови уже не так хмурятся.

— Клюква же кислая, — удивляется Женя.

— Не знаю, мне нравилось её просто так есть, даже без сахара. Хоть и кислая, но вкусно же, — пожимает плечами Кризалис.

Рассвет, едва угадывающиеся в тумане фигуры троих людей.

— О, помню этот рассвет, — улыбается Кризалис. — Мы тогда специально пошли тонуть в тумане. Как будто бы на тебя упало облако, представляешь? Сыро, холодно, но так здорово… Ещё и фото осталось красивое.

— Он всё время вас снимал, да?

— Да. Говорил, что наконец-то видит что-то настоящее, и не может никак наглядеться на это. Чувака сильно московский пафос подъел, конечно… Понятно, что он когда-то сам это выбрал, но всё равно ведь. Когда я смотрел на него, всё лучше и лучше понимал, что хочу и дальше избегать соблазнов и выше клубных мелких площадок не полезу. Пока я безымянный некто со своей так себе гитарой и кое-какими стихами, я свободен. Могу быть плохим и бесталанным, могу быть хоть гениальным, об этом знает полтора фаната и мне хватает. А лезешь выше — и вот уже всё, что тебя окружает, оказывается сильнее тебя самого.

— Как думаешь, он всё ещё снимает?

— Я гуглил его как-то — снимает, но так и держится выбранного пути. Снимает деревни, быт, работников заповедника, жену свою, детей — они двоих усыновили. Судя по всему, на жизнь им всем хватает, а судя по его интервью и тому, как он сам на фотках выглядит, он и жизнью наконец-то намного больше доволен, чем раньше.

— Здорово, если так.

— Я немного ему завидую, я тогда тоже хотел такой вот магии. Чтоб меня те леса очистили и выпустили обратно чистеньким и открытым всему на свете. Отчасти так и вышло, но только отчасти.

Кризалис чувствует, что ступает на зыбкую почву избыточных откровений, но останавливаться на полуслове было бы как-то даже некрасиво.

— Отчасти? — спрашивает Женя.

— Ну, я действительно стал в чём-то открытее, наверное. Что-то мне стало понятнее. Но чуда не случилось. Что-то я сделал не так, либо вовсе не сделал, либо не доделал.

— Или тебе нужно было что-то ещё. Не вместо, а кроме, — замечает Женя. — Иногда путь заковыристее, ты сам мне объяснял.

— Наверное… В любом случае, я те леса всегда с теплом вспоминаю. Мне кажется, после них я начал больше любить и принимать, людей, — внезапно понимает Кризалис.

Женя смотрит на фото, где ярко горит костёр и его свет выхватывает протянутые к огню ладони — а лиц стоящих вокруг почти не видно.

— Может быть, не будь тех лесов, ты бы даже не обернулся, когда я тебя позвал, — говорит он.

— Может быть. Может быть, ушёл бы из твоего двора и уехал.

— Или нет.

— Или нет. Никогда ведь не знаешь до конца, что именно и как тебя изменило, что сыграло ту самую главную роль.

Кризалис протягивает руку и пропускает волосы Жени сквозь пальцы. Тот смотрит на него, не отводя взгляда. Накрывает его руку своей, прижимает её к себе. Потом они снова целуются и это так же хорошо, как и в ту ночь. Снова целуются и ничего больше.

Они не говорят. Точнее, говорят, обо всём, о чём угодно, только не об этом. Говорят много, не испытывают никакого смущения друг перед другом, говорят так, будто бы вовсе ничего не изменилось. Дни идут, а они так и не пытаются никак объяснить друг другу происходящее. Как не пытаются и зайти дальше. И то, и другое, должно быть, странно. Но как уж есть, решает Кризалис.

«Вудсток» тем вечером они тоже дочитывают и потом долго фантазируют о том, каким маршрутом ехали бы на край света в расписном хиппи-мобиле. Женя даже осторожно соглашается отрастить волосы к лету.

— У нас нет хиппи-мобиля, но нам ничто не мешает придумать что-нибудь не менее забавное, — поддерживает его Кризалис.

— Мне нравится слово, которое ты выбрал. «Забавное». Звучит очень многообещающе во всех смыслах, — смеётся Женя.

Но идея отрастить волосы ему в самом деле нравится.

Декабрь. В первую же неделю Кризалис умудряется простудиться и схлопотать высокую температуру. Вообще он болеет редко, но метко, и обычно злобно отлёживается один, ненавидя себя за немощь — даже Яна-Мария его не трогает, позволяя страдать в одиночестве, раз ему так уж хочется, разве что ещё в самом начале взяла с него обещание, что, если совсем прижмёт — он всё-таки загонит свою гордость и прочую чушь подальше, и позвонит ей. Ну или в скорую, смотря насколько будет «совсем».

Женя вопросов не задаёт. Женя просто ставит Кризалиса перед фактом, что через полтора-два часа будет у него. И Кризалис не протестует. Ужасно этому удивляется и представляет, как удивились бы все остальные.

На случай, если его снова сморит сон, он оставляет дверь незапертой, а сам возвращается в кровать. Температура выше 38, градусником с досады хочется запустить в окно. Это в детстве было здорово — в школу не надо, лежи себе с книжками и мультиками, красота. Никто тебя не трогает, опционально — сочувствуют. Когда он повзрослел, сочувствия ему не хотелось, забота казалась чем-то то неправильным, то ненужным, то давящим, то ещё каким-то не таким.

Он забывается беспокойным лихорадочным сном, и не просыпается даже от хлопка входной двери. Зато просыпается, когда Женя трогает его лоб холодной ладонью.

— Что нужно сделать, чтобы ты не убирал руку совсем? — бормочет Кризалис, не открывая глаз. От холода на лбу ему сразу же легчает.

— Она всё равно нагреется, — Женя гладит его по лицу и волосам. — Сейчас сделаю тебе компресс. Из лекарств у тебя… Только ибупрофен, серьёзно?

— Это была последняя таблетка, — Кризалис с трудом открывает глаза и кашляет. — И она не помогла.

Женя смотрит на него с непередаваемым выражением лица.

— А я всё думал, нужно ли тебе лекарства везти или это всё же перебор… Как знал!

— Ну, моё лечение обычно состоит в том, что я просто лежу и сплю, и жду, когда организму надоест.

— Дождёшься, что надоест ему в том смысле, что он откажется с тобой сотрудничать, — хмурится Женя. Как может без специальных инструментов, слушает его дыхание, меряет пульс, вздыхает и идёт делать жаропонижающее.

— Никто ещё не помирал от температуры в районе 38, — возражает Кризалис.

— А ты прямо-таки уверен, что она у тебя всегда такая? Я что-то нет, — Женя даёт ему в руки чашку с лекарством. Кризалис замечает наконец-то, что тот в самом деле встревожен.

— Жень, всё правда в порядке. Ну то есть, не совсем, конечно, но я и не так ещё болел. Всё будет хорошо, только не беспокойся.

— Когда ты лекарства примешь — не буду.

— Обещаю!

— Вот и славно.

С мокрым холодным полотенцем на лбу становится ещё легче. Кризалис сам не замечает, как сперва задрёмывает, потом засыпает. Просыпается через пару часов весь мокрый, но почти без температуры. Женя, всё это время сидевший рядом с ноутом на коленях и смотревший какой-то сериал, помогает ему переодеться, обтерев мокрым полотенцем, потом, не слушая возражений снимает с постели влажное от пота бельё и стелет свежее и сухое. Кризалису отчаянно неловко за то, что он видит его в вот таким, да ещё и возится.

— Тебе мерзко, наверное.

— Ничуть. А должно быть?

— Ну всё же, вся эта возня с больным, воняет от меня невыносимо, наверное, трогать всё это…

— Не драматизируй. Я в курсе, что люди некоторым образом отличаются от мраморных статуй. И меня это устраивает. Я сам, знаешь, когда болею, точно не фиалками пахну.

Кризалис смотрит на него, освещённого мягким светом прикроватной лампы.

— Я сейчас смотрю на тебя, и ты мне напоминаешь какого-то персонажа костюмных фильмов про начало двадцатого века. Знаешь, эти детективы про Пуаро, смотрел ведь? Вот ты в этой рубашке с закатанными рукавами, такой… как будто оттуда.

— И сейчас отравлю тебя какой-нибудь наперстянкой? — интересуется Женя.

— Ну нет, почему же, — Кризалис кашляет и вздыхает. — Может ты просто добрый доктор, вызванный облегчить состояние больного, застрявшего где-нибудь в удалённом поместье, за много часов от какого-нибудь Лондона.

— Давай я тебе чаю сделаю, — улыбается Женя. — Для пущего соответствия поместью вдали от Лондона. Есть не будешь?

Кризалис качает головой.

— Не хочу.

— Ну и не надо тогда. А вот пить надо, когда болеешь это важно.

— Угу…

— Так и слышу, что обычно ты этого избегаешь.

— Обычно я, видимо, впадаю в гибернацию, как лягушка зимой.

— Кризалис, я сейчас искренне удивляюсь, как ты вообще до своих лет умудрился дожить, — снова хмурится Женя.

— Ну как… Наверное, во многом вопреки, — он старается улыбнуться, но получается так себе.

Женя приносит ему чай и садится рядом.

— У тебя там в ноуте что? — любопытствует Кризалис.

— А как раз «Пуаро». Люблю его время от времени смотреть, медитативно очень.

— Давай вместе посмотрим.

— Если сироп от кашля выпьешь, — Женя скрещивает руки на груди.

Кризалис недовольно ворчит, что настолько неприкрытого шантажа он от Жени не ожидал, но соглашается. Сироп, справедливости ради, даже на вкус ничего так.

— Не хочу, чтобы у тебя эта пакость во что-то совсем нехорошее развилась, — Женя устраивается рядом с ним так, чтобы смотреть было удобнее. Напоенный чаем и лекарствами Кризалис уже через пару серий задрёмывает, уткнувшись в Женино плечо. Женя не будит его. Улыбается и гладит по щеке. Сквозь сон Кризалис что-то шепчет, но Женя не может разобрать, что, но думает, что это, скорее всего, что-то хорошее — потому что Кризалис улыбается. Чуть позже Женя отставляет ноут и, стараясь не потревожить спящего, сползает немного ниже на подушку и тоже засыпает так и не раздевшись.

Утром Женя уезжает домой — ненадолго, покормить кошку и немного поработать, уже после обеда возвращается. Кризалис в основном дремлет, напоенный лекарствами, иногда что-то читает, послушно пьёт чай, оставленный в большом термосе, а когда приезжает Женя они снова смотрят сериал. Так проходят дни и в этот раз Кризалис даже не чувствует привычного негодования и уныния от того, что болен. Нет, конечно же ему досадно, что они могли бы заняться кучей самых интересных дел, а в итоге всё сводится к бдениям Жени у его постели, но это и близко не то, что он чувствует обычно.

К концу недели температура больше не скачет, разве что кашель остаётся. Кризалис больше не позволяет с собой возиться и делает всё сам — ну и что, что голова кружится и слабость, подумаешь. Женя не настаивает. Главное, что в самое скверное время он ему всё же помог. Ужиная в воскресенье они решают через неделю рвануть в Линдуловскую рощу — как раз нападало снега, там должно быть очень красиво. Ночевать Женя снова остаётся у Кризалиса. Как-то само вышло, что засыпают они теперь под одним одеялом. Кризалис полагает, что это потому что зима и Женя всё ещё просто об него греется. Обнимая Женю, лежащего к нему спиной, Кризалс думает, что всё-таки нужно будет поговорить с ним обо всём. Просто не сейчас. Сейчас он позволяет себе просто наслаждаться этой близостью и тем, что Женина ладонь лежит поверх его.

Не сейчас, как показывает практика, очень растяжимое понятие. Оба они и дальше ведут себя так, словно им всё-всё понятно, словно нет между ними ничего не проговоренного, словно всё, что происходит — само собой разумеющееся. Всякий раз Кризалису кажется, что время больно уж не подходящее. Всякий раз он не хочет разрушить то, что между ними есть, этим разговором. Как будто это такая тонкая туманная магия, которая моментально пропадёт на ярком свете. С одной стороны, им правда очень нормально, очень естественно вот так, как есть. И вроде бы можно было бы руководствоваться проверенным принципом «работает — ничего не трогай». Кризалис не знает, как обстоят с этим дела у Жени, но его всё же время от времени терзает это отсутствие ясности. Особенно в те моменты, когда хочется Женю крепко обнять и сказать ему что-нибудь такое, что-то, что пока что он решается говорить только мысленно — всё ещё.

В рощу они едут на электричке, привычно поменявшись плеерами. Холодно, особенно когда сидишь без движения. Под Жениным выразительным взглядом дома Кризалис даже замотался в шарф, за что теперь благодарен — в шарфе теплее. Женя сидит напротив, пользуясь тем, что так можно спокойно вытянуть ноги — Кризалису-то ничего не нужно объяснять, ни о чём не нужно просить, не чужой ведь. Кризалис замечает, что на рюкзаке у него висит брелок — пластмассовый оригами-журавлик. Раньше он его не замечал, хотя раньше он и рюкзака этого не видел. Видимо он у Жени для особых поводов, например, для поездки, куда нужно волочь с собой термос с чаем и что там у него ещё в недрах таится.

Когда они идут к роще от Рощино, начинается снегопад. Лёгкие мягкие хлопья снега и полное безветрие. И тишина. Чем больше они углубляются в рощу, тем тише становится. Всё тонет в снегу. Кризалис любуется снежинками, на завитках Жениной чёлки, выбивающейся из-под шапки. Набирается смелости и наконец спрашивает:

— Слушай, а можно я тебя сфотографирую?

И тут понимает, что вообще-то ни разу не делал этого раньше. Они спят в обнимку, они целуются без слов и объяснений, но ни единой фотографии Жени у него так и нет. Почему-то сделать это казалось чем-то настолько жутко интимным, что и предложить неловко.

Женя смотрит на него озадаченно.

— Ну… Наверное, да, почему нет.

Кризалису тут слышится недоговоренное «А зачем?». Ладно, не только он мастер странных вопросов и недогадливости…

Камера смартфона всё ещё кажется Кризалису гадостью, но лучше так, чем никак. Женя смотрит с какой-то опаской, на фото выходит и вовсе словно его застали врасплох. Кризалис смеётся.

— Ты получился так, будто я на тебя ружьё наставил. Подумай о чём-нибудь приятном. Вот хотя бы о том, как мы на крыше стояли, а?

— Хм…

Но думает, и очень сосредоточенно думает! И наконец-то лицо Жени расслабляется, в глазах появляется такое мечтательное выражение, какое у него бывает, когда он музыку слушает и думает, что никто его не видит. И Кризалис снимает, пока это выражение не убежало. Вот теперь да, теперь то, что надо.

— Смотри, какой ты красивый, — он показывает Жене получившееся.

— Не знаю уж про красивого, я не разбираюсь, а кадр хороший, мне нравится, — улыбается Женя. — А давай я тебя?

— А меня-то зачем?

— Догадайся! Куклу вуду сделаю и буду спинку тебе чесать, вот зачем.

— Ну раз так, то давай, конечно, а то знаешь, как бывает невыносимо.

Кризалис не особо любит позировать. Ему регулярно приходится это делать — не будешь же отказывать художникам и фотографам, которым до зарезу модель нужна, но понять, что там в этих фотографиях и рисунках потом видят сами авторы и зрители — это увольте, на это он не способен. Некоторые ему нравятся, отстранённо, как просто некие объекты, но смотреть на самого себя Кризалису всё ещё как-то странно и даже не то что бы неприятно… Просто почему-то хочется отвернуться. Исключение, наверное, только та карельская фотокнига, да и всё.

— Ты сам-то подумай о чём-нибудь приятном.

— Например?

— Ну… Например об этом, — и Женя целует его в уголок рта. Должно быть выражение лица Кризалиса моментально меняется как по волшебству, потому что он слышит щелчок камеры, а Женя очень даже доволен получившимся.

«Это всё ещё может быть чисто дружеской шуткой, ведь у меня так смешно, наверное, меняется лицо, что почему бы и нет», цепляется за довольно натянутое, честно говоря, объяснение Кризалис и мигом чувствует себя крайне глупо. Но в итоге просто улыбается Жене. На фотографии он выходит… Ну примерно так, как себя ощущал. Придурковато-счастливым и пойманным врасплох.

— Теперь поставлю на аватарку контакта, а то этот пустой цветной кружочек уже надоел, надо сказать.

— Мог бы какого-нибудь кота из интернета поставить.

— Не, так не интересно. Нужно что-то такое, очень про тебя. А что лучше всего про тебя? Твоё собственное фото.

— Не поспоришь…

— Я, если честно, хотел тебя во время того концерта сфотографировать, особенно, когда ты на краю сцены сидел, но постеснялся.

«Зато всё остальное ты как-то сумел не постесняться, вот где логика?», но вслух этого Кризалис, конечно, не говорит.

— И зря. Это ж концерт, там сами боги велели.

— Буду знать.

Они гуляют, утопая в снегу и совершенно чудесной тишине, как будто попали в книжку. «Муми-тролль и зима», что-то вроде этого. Как будто они очень далеко не просто от города, от всего своего привычного мира. Как будто это такой отдельный снежный мир, и он весь их. Они играют в снежки и лежат потом, глядя в небо, не думая о том, что отсыревшие штаны будут тем ещё удовольствием. И Женя держит Кризалиса за руку, и даже несмотря на перчатки это ещё одно волшебство.

— Знаешь, я зимой ведь обычно стараюсь пореже из дома выползать, — говорит Женя, когда небо начинает розоветь закатом и они поворачивают обратно.

— Почему?

— Ну как. Холодно, одиноко пуще обычного. Дома хоть кошка и можно кино включить, уже человеческие голоса. На улице сразу чувствуешь себя даже себе не нужным, хотя выползать всё равно надо было, чтоб пылью не покрываться.

— А теперь?

— А теперь совсем иначе, — отвечает и не отвечает одновременно Женя. — Поехали ко мне?

— А давай.

Электричка, привычный уже ритуал с плеерами. Остатки чая в термосе, который уже порядком остыл, но всё ещё тёплый. За окном теперь только фонари и чернильное небо. И снова снегопад. И ветер. Весь день не было, а теперь вот налетел. Кризалис смотрит на качающиеся деревья, на снег, который ветер швыряет в оконные стёкла поезда, думает, как хорошо, что только сейчас. Что у них был целый день тихого волшебства. Он смотрит на Женю, Женя смотрит в окно. Только глаза у Жени явно слипаются, и он потихоньку дремлет под музыку из наушников и снег за окном. Кризалис улыбается. И тут его озаряет. Он, кажется, понял, как вернуть Жене способность читать. Хотя бы попытаться. Ноль научного обоснования, но вдруг!

Кризалис протягивает руку, чтобы Женю разбудить — и рука замирает на полпути к его колену. Пусть дремлет. Тем более, идею нужно всё равно как следует обдумать, а не выдавать как есть.

В качестве фильма на вечер ради разнообразия выбирают «Доживём до понедельника». Кризалис вспоминает, что у них была учительница биологии один в один с теми же терзаниями, что у героя Тихонова, а Женя — что литераторша у них сто очков вперёд давала этой, как её… В общем литераторше из фильма.

— Хочешь, я кофе сварю? — предлагает Кризалис, когда фильм кончается, а спать всё никак не тянет. — У тебя в шкафу был молотый, я помню.

— По рецепту того геолога, с которым вы в лесах сидели?

— А могу и по его. Так, как варил он, конечно, никто не сварит, это талант нужен. Но чему-то я всё же научился.

— Пошли, хочу смотреть, как ты творишь магию!

— Ну уж, магию… — машет рукой Кризалис.

У Жени находится даже турка. Жутковатый эмалированный монстр, которому, судя по виду, лет как самому Жене, происхождение которого загадка даже для него — он не помнит, чтоб эту турку покупал, он её вообще не помнит, ну да это не важно. Она целая и достаточно большая, чтобы обоим хватило. Женя наблюдает, как Кризалис насыпает кофе, растирает пряности — некоторые просто руками, заливает всё водой, ставит на огонь и гипнотизирует взглядом. Через минуту быстро перемешивает — и снова гипнотизирует. Женя не комментирует, для Жени это всё ещё магия. У него самого кофе выходит самый обычный, варит он его редко, потому что после травмы никакой бодрости кофе уже не приносит, что-то там у него, должно быть, поломалось.

— Вообще в него можно добавлять соль, тоже интересно выходит. Но пока пусть будет что-то более-менее привычное, — комментирует Кризалис, разливая кофе по кружкам. — Сейчас, чуть отстоится, минуту ему дай, и можно пить. Только осторожно, потому что горячий.

Кризалису нравится, когда по всей кухне и от него самого пахнет кофе и специями. Запах гвоздики и кардамона с ладоней не уходит долго, а вот корица выветривается быстро.

Женя осторожно пробует. Улыбается.

— Да, совершенно не то, что я обычно делаю.

— Я тебя научу. Хочешь, как-нибудь летом или осенью даже посреди леса сварим, для полного погружения?

— Хочу! — горячо соглашается Женя.

— Есть ли какое-нибудь моё идиотское предложение, которое ты не станешь поддерживать так или иначе? — интересуется Кризалис.

— Есть, конечно. Наверное, даже не одно. Но пока меня всё устраивает.

Женя отставляет кружку, ловит его за руки и сжимает их.

— Кризалис, я ужасно хочу жить, понимаешь? Я будто бы много лет проспал и только сейчас открыл глаза — а вокруг столько всего. И мне мало. Понимаешь, я ведь вроде бы знал обо всём этом. Все знают, что существуют концерты, бары, где играют музыку, всякие выставки чего только не, что есть прогулки по лесу, всё это есть. Спроси любого человека на улице — так он удивится, что ты спрашиваешь о такой банальности. Я тоже знал. Но я не знал, что это… вот так. А о чём-то просто забыл, забыл, каким оно бывает. Понимаешь?..

Кризалис кивает, поглаживая его пальцы. Он понимает. Он ещё как понимает.

— Понимаю. Помнишь, я ведь говорил тебе? Вот об этом и говорил.

Он передвигает табуретку поближе к Жене.

— Знаешь, а ведь я с тобой тоже совсем иначе на всё это смотрю. Я знал, какое оно, знал, каков мир вокруг меня, мой собственный, казалось бы, такой привычный и изученный сверху донизу несмотря на весь его хаос мир. Но когда я показываю его тебе, он оказывается каким-то другим. Иногда совершенно незнакомым, потому что я смотрю на него совершенно с другой точки.

— Поцелуй меня, — вдруг говорит Женя. Впервые это не жест, не взгляд. Впервые он вообще как-то озвучивает то, что в их жизни есть ещё и поцелуи. Так же, как обычно говорит про чай, фильмы или про книжки. Но под всей обыденностью этой просьбы и Жениного тона Кризалис слышит что-то, что упорно звучит, как если бы это были не слова. Как если бы это были шаги. Если бы Женя делал шаг за шагом по шаткому мостику. Такому, как в приключенческих фильмах — вон оно, твоё сокровище, там, впереди, а позади тебя страшные дикари, а под твоими ногами старые доски на потрёпанных канатах, а под ними — бездна, горная река и острые камни. Страшно? Страшно. Но шаг, другой, третий. И кажется, можно двигаться увереннее, но кто знает, может именно та, следующая дощечка подведёт, сломается — и ты сорвёшься в бездну.

Кризалис кладёт ладонь на Женину щёку, гладит её. Женя смотрит ему в глаза. Кризалис осторожно ведёт ладонью ниже, гладит его шею. Женя всё так же не отводит взгляда. Кризалис целует его. Тоже медленно, тоже как будто идёт по шаткому мосту к своему сокровищу. Медленно и осторожно. Под его рукой бьётся кровь в сосудах под Жениной кожей.

«Кто ты, Женя? Кем ты был до того августа? Кто ты теперь? С кем ты был, кого любил, кто любил тебя? Что осталось в твоём прошлом? О чём ты думаешь? Что ты чувствуешь? Чего хочешь на самом деле? И ещё тысяча вопросов. Ведь я совсем ничего о тебе не знаю, и с каждым днём, когда вроде бы узнаю больше — на самом деле знаю в итоге ещё меньше.

А кто я? Кто я сам? Я и о себе знаю не больше.»

А может быть сокровище на самом деле не на том конце мостика? Может быть оно как раз в бездне? В бездне, куда они оба полетят, когда наберутся смелости отдаться на её милость. Может быть хлипкая дощечка на самом деле спасение, потому что сделает выбор за них?..

Но и теперь они не заходят дальше лихорадочных и каких-то невыносимо голодных поцелуев. Даже лёжа под одним одеялом, прижавшись друг к другу, цепляясь друг за друга руками — они всё равно не заходят дальше. Кризалис не знает, почему. И не спрашивает Женю ни о чём. И тот тоже молчит.

Во сне Кризалис снова на маяке. Он почти не удивлён. Хотя во время болезни маяк его не тревожил и некоторое время после. Но конечно же никуда не делся. Маяк, его бесплотный обитатель и его загадка. Загадка, на которую у Кризалиса нет ответа.

Небо едва-едва светится на западе. Ещё совсем немного — и настанет полная темнота. Безо всяких отговорок и компромиссов. В эту ночь не будет луны, он знает. Ничего не будет. И фонарь в его руках гаснет, потому что керосин в нём кончился. Кризалис сидит на полу, из разбитого стекла над его головой дует ветер.

«Ты так и намерен сидеть здесь без движения?»

— А у меня есть выбор?

«Ты можешь подумать наконец-то. Как следует подумать, тогда ты должен понять, почему ты тут и что нужно делать».

— Ну а я вот не понимаю. Я думал, а всё равно не понимаю.

«Плохо думал. Значит останешься в темноте, только и всего».

— Значит останусь, — пожимает плечами Кризалис и понимает, что говорящий с ним отлично знает, что темноты Кризалис боится. Не мирной домашней, от которой помогает ночник, если уж совсем неуютно, а той, которая смотрит на него со дна колодца. Той, которая плещется в чёрной воде на его дне. Той, в которой тонут звуки, слова и любой смысл существования.

Кризалис закрывает глаза.

«Тебе это не поможет, ты знаешь?»

Он не отвечает. Он чувствует, как исчезает последний луч света. Он слышит, как приходит темнота.

И просыпается.

Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Всё хорошо. Здесь — всё хорошо. Он в Жениной постели. Вокруг самая обычная домашняя темнота, которая и не темнота вовсе. Женя спокойно спит, Кризалис умудрился его не разбудить. Только вот он понимает, что сам уснуть обратно не сможет. Он смотрит на окно, через которое — совсем ведь недавно — они с Женей вбирались на крышу. Снова смотрит на Женю. Может быть, он сумеет вылезти сейчас туда тихо и незаметно? Надо попробовать.

Он одевается, стараясь не шуметь в темноте, находит в рюкзаке пачку сигарет и зажигалку. Чтобы не шуметь стремянкой, Кризалис использует комод, который они не так давно собрали и поставили прямо под окнами. Аккуратно взбирается на него, отпирает окно и вылезает на крышу. Больше всего это похоже на его старые добрые хождения по краю, которые так давно не повторялись. Ему было не надо. Слова и образы водили безумные хороводы в его голове, стоило ему только оказаться рядом с Женей, обнять его, а уж если они целовались… Ему давно не надо было ни драться, ни бродить по скользким крышам, ни гонять по загородным пустынным дорогам на дикой скорости. Но сейчас ему нужен был ледяной воздух, небо и сигарета. Две. Три.

Скользко. Кризалис очень осторожно добирается до того места, где можно безопасно сидеть — там они сидели в тот раз, в ночь с октября на ноябрь. Снег перестал, небо чёрное и в нём, в отличие от сна, светит половинка луны. Белая и тоже очень холодная. Где-то недалеко кто-то пьяным голосом орёт Цоя. Кризалис курит и слушает. Его трясёт, но дело совсем не в холоде. Это сон. Всё тот проклятый сон. Всё не менее проклятый обманчиво простой вопрос, на который он должен ответить, потому что дело-то не во сне, дело в нём самом. Это ему здесь нужен ответ, а там — там просто сон, просто маяк, это всё не на самом деле. Проекция. Скопление символов, в которые в его мозгу превратились какие-то наболевшие давным-давно штуки. Чистая психология.

— Кризалис? — он даже не заметил, не услышал, как Женя выбрался наружу и дошёл до него. А увидев его рядом он пугается до чёртиков.

— Жень, ты что, тут же опасно! Навернёшься ещё, скользко!

— А ты нет? — Женя укутывает его в плед, который стаскивает со своих плеч, оставшись в том самом ярко-зелёном свитере. — И ты ведь недавно выздоровел, вдруг снова заболеешь.

— Иди сюда, пледа обоим хватит.

Они сидят, нахохлившись как два воробья. Кризалису стыдно. Он не любит, когда его экзистенциальные припадки задевают кого-то ещё, особенно если речь о тех, кем он дорожит и кто уж точно не заслужил. Он ничего не может с ними сделать, ничего не может сделать с собой, но отчаянно мечтает в такие моменты научиться становиться невидимкой или телепортироваться на необитаемый остров.

— Прости, что спать не даю, — говорит Кризалис негромко.

— Всё нормально. Дашь сигарету? — просит Женя.

— Не думал, что ты куришь.

— Практически не курю. Но иногда — почему бы и нет.

Женя затягивается и даже не кашляет.

— Романтика, — он улыбается.

Невидимый пьяный певец переключается с Цоя на что-то более современное. Почти. Кризалис пытается разобрать, что он там выводит. Удивлённо присвистывает — нетипичный выбор для пьяного пения в две-тысячи-какой-там-у-нас-году. Последний раз Кризалис слышал эту песню, когда ходил в школу и вечерами болтался рядом с тусящими на развалинах недостроя старшеклассниками, у которых была магнитола на батарейках. Кассет у них было много, чаще это был рок, но иногда на свет извлекалась заезженная и в треснувшей коробочке кассета первой красавицы этой тусовки. И вот тогда-то Кризалис, с упоением куривший пожертвованную кем-то сигарету, впервые услышал «Вселенную» Иванушек. Примерно тогда же отказался от идеи презрительно на эту песню фыркать как на попсу для лохов. Потому что в ней и ещё в нескольких с этого альбома что-то было. Тогда Кризалис ещё не знал, что вся оставшаяся жизнь у него так и пройдёт под девизом «Не упусти что-то, ведь оно есть в самых неожиданных местах». Сейчас он слышит «Вселенную» снова, в безнадёжно пьяном и от того даже более искреннем исполнении.

— Романтика, — соглашается Кризалис. Они прижимаются друг к другу теснее. — Жень, я…

— Не надо, прошу тебя, — одними губами просит Женя. — Не надо.

— Но почему? — едва слышно спрашивает Кризалис.

— Потому что мне страшно.

— Услышать?

— Да.

— Но… почему?

— Я не знаю, — Женя докуривает и аккуратно гасит окурок о крышу.

А что, если сокровище в самом деле в бездне? А что, если они оба наконец должны отдаться на милость сухой потрескавшейся деревяшке, которая сломается под их ногами?

Хмурый рассвет в холодном окне,
Время конвейерной лентой.
И всё, что сейчас происходит во мне,
Тоже является частью вселенной.

Певец замолкает. Где-то хлопает дверь.

— Но ты ведь не испугался забраться сюда, ко мне, только теперь сам, безо всякой страховки?

— Это совсем другое.

— Это то же самое.

Женя вскидывает голову и смотрит на него, насколько вообще может увидеть в свете зимней питерской ночи.

— Мы скоро совсем замёрзнем.

— Замёрзнем, — кивает Кризалис.

Женя глубоко вдыхает. Закрывает глаза. Медленно выдыхает. Кризалис прижимает его к себе крепче. Он знает — Женя всё-таки шагнул в свою бездну. И ему тоже пора.

— Жень… Я тебя люблю. Я, по-моему, с того самого вечера в тебя влюбился, просто не понимал.

Женя молчит. Кризалис не ждёт ответа. По большому счёту, ему почти не важно, ответит Женя или нет. Любит он его или нет. Если всё останется по-прежнему, то и пусть нет. Ему просто надо сказать. Надо и всё тут.

— Я не знаю, честно говоря, кто тебе вообще нравится, мужчины или женщины, не знаю, что ты думаешь насчёт меня… Может я всё это зря. Но мне нужно было сказать. Я тебя люблю и… Что бы ты ни думал на эту тему, я всегда у тебя буду. Даже если только как друг.

Женя издаёт какой-то странный звук, похожий на смешок, только изрядно придушенный.

— Кризалис… Как ты думаешь, если я сплю у тебя на плече, если я первый поцеловал тебя, если мы вообще делаем это очень и очень часто и с видимым удовольствием, и к тому же я ни за что не поверю, что ты не почувствовал в процессе и прочих, хм, признаков, так вот — как ты думаешь, испытываю ли я тягу к мужчинам вообще и к тебе лично?

— Ты только что боялся услышать от меня всего-то три слова, даже толком не мог объяснить, почему, а тут смотрите, какой словоохотливый! — шутливо возмущается Кризалис.

— Ты на вопрос-то ответь, — бархатным голосом напоминает Женя, и Кризалис, положа руку на сердце, догадывается, что вот так он справляется со страхом. Как уж умеет.

— Я… Слушай, ну почём я знаю, а. Может, ну… Знаешь, по дружбе иногда и не такое делают!

— А потом про такое анекдоты рассказывают, ага.

Женя прижимается к нему.

— А если серьёзно… Я тоже тебя люблю. Только не был уверен, что для тебя это что-то настолько… ну… Может, это ты так дружишь!

Он смеётся.

— Давай может вернёмся в квартиру? А то примёрзнем и будет как-то тупо, не находишь? — спрашивает Кризалис. Со всей его морозостойкостью, да с пледом, да с Женей под боком, а всё же так долго сидеть на крыше в декабре — то ещё развлечение. А Жене, наверное, ещё холоднее.

Дома они забираются под одеяло, накрываются вторым и прячутся под них с головой. Так согреться удаётся быстрее. До утра ещё далеко.

— Почему ты всё же боялся того, что я хотел сказать? — спрашивает Кризалис.

— Потому что… Не знаю. Мне казалось, что если об этом вот так заявить вслух, то что-то сломается, — тихо говорит Женя.

— Сломалось?

— Нет. Наоборот, — Женя тянется к нему и целует. — Знаешь, я тогда, в августе, сидел на земле, смотрел на тебя и… я же тебя совсем не знал! Но я смотрел и почему-то не мог просто встать, поблагодарить и уйти.

— И у меня так же было. Я ещё думал, что странно, что я вообще обернулся, ну, может думал, тебе ещё какая помощь нужна или типа того. Я же сперва, помнишь, почти готов был тебя просто послать. А потом, когда я отогнал байк и вернулся, а ты стоял под фонарём — я увидел твои глаза. Наверное, тогда я и… Ты ведь мне приснился потом.

— Серьёзно?

— Да. Когда я доехал до дома и лёг спать — ты мне приснился.

— А я всё жалел, что вот так всё странно вышло, и никаких контактов твоих у меня нет. Думал поискать по издающимся книжкам, сейчас же много чего издаётся… А имя у тебя запоминающееся, и я был уверен, что под ним ты и публикуешься. Вряд ли же как Иванов И.И. какой-нибудь.

— Долго бы искал, у меня последний сборник выходил я уже и не помню, когда. Какое-то мелкое издательство взяло себе.

— Ну вот видишь, как кстати тот дождь случился, а ты случился на той же станции, что и я.

Вот теперь тепло.

— У меня были отношения, не особо много, но были. Просто чаще всего как-то всё непойми как получалось, — говорит Женя. — К взаимному неудовольствию, хотя ничего катастрофического. Просто какое-то бесконечное «ну и зачем это всё». А потом я и вовсе плюнул на попытки что-то там искать. Решил, что не получается — ну, значит это не моё.

— Видимо люди были не те, — предполагает Кризалис.

— Выходит, что так. И я сам тоже какой-то не такой.

— И вкусы у тебя весьма специфические, как говорится, — тихо смеётся Кризалис. — Обязательно надо долбанутого на всю голову найти и втрескаться.

— Ты как будто чем-то недоволен! — Женя обнимает его и теперь безо всякого стеснения прижимается лицом к шее.

— Я-то всем доволен, но вкусы у тебя всё равно очень и очень специфические.

— И тщательно скрываемые.

— От самого себя так точно.

— Хм… И правда.

Женя отодвигает край одеяла, чтобы было, чем дышать.

— Знаешь, мы можем натянуть над твоим диваном полог и получится такой одеяльный домик, если хочешь. Я такой делал в детстве, — говорит Кризалис.

— Давай лучше над твоей кроватью, там места больше.

Кризалис прикидывает, как это можно было бы организовать и воодушевляется.

— Слушай, а давай! Это ж совсем не сложно. Даже проще, чем здесь.

Женя смеётся. Кризалис целует его сначала в губы, а потом, решившись, в шею. Женя вздыхает и цепляется пальцами за его плечи. Кризалис исследует его — медленно, осторожно, ведь им обоим нужно узнать друг друга. И самих себя. А торопиться всё равно некуда и незачем. Им не нужно производить друг на друга впечатление, не нужно ничего друг другу доказывать. Им просто хочется стать ещё ближе. Хочется почувствовать друг друга ещё острее. Только и всего.

Они рассматривают друг друга — и Кризалис поражается тому, насколько в Жене отсутствует какое-то стеснение или неловкость. Он совершенно спокойно, не пытаясь даже внутренне спрятаться сидит перед ним. В этом нет отстранения от себя — Кризалис бы почувствовал, такое он отлично чувствует. В этом нет провокации — Кризалис почувствовал бы и её. Женя просто открыт. Это такое вот его абсолютное доверие и это поражает Кризалиса больше всего. То, насколько оно в этот момент абсолютное. И сколько в нём в этот момент свободы.

Что-то всё же сломалось после того, как они признались друг другу. Только сломаться-то может не только что-то хорошее, но и что-то давным-давно не нужное.

— Какой же ты красивый, — шепчет он, целуя Женины руки, колени, живот.

И всё это не только о теле и не только ради того, чтобы что-то почувствовать им. Это всё — ради них самих. То же самое, что выбраться на крышу. То же самое, что записать любимую книжку. То же самое, что слушать музыку друг друга. Разные языки, а разговор всё тот же. Но ему ли не знать, что иногда нужно рассказывать словами, а иногда — нотами, пусть и об одном и том же?

— Женька, Женечка…

Кризалис не большой мастер придумывать ласковые имена, он вообще не особенно часто их использует, но Женю хочется назвать сотней самых разных.

И Женины руки и жаркое дыхание на его собственном теле. Так странно… Как будто это в самом деле вообще совсем первый раз, будто бы не было у него никого раньше. А может и не было. Никого ведь до сих пор Кризалис не любил настолько сильно, настолько всем собой. А это, оказывается, всё меняет. Не в технике и опыте дело, а всего-то вот в этом…

…И хорошо, что кошка проявляет чудеса деликатности и спит, не мешая им, на сваленной в кучу одежде на стуле.

В душ они идут вместе — не хочется оставаться друг без друга. Хотя вот это уже немного неловко. Но оставаться в разворошённой постели одному после всего, что сейчас между ними было просто невыносимо.

Ванная тесная, но они умудряются поместиться и даже не залить всё вокруг водой — Кризалис сидит на бортике и откровенно продолжает Женей любоваться. Женя улыбается и не протестует. Всё ещё никакого стеснения, никакой провокации. Просто очень естественный и открытый Женя. В собственной наготе ему также нормально, как в одежде. И как всё это пряталось под невзрачного цвета одеждой до полной незаметности? Как он, такой какой есть, вообще умудрялся мимикрировать под подшкафную пыль?

— Я люблю тебя, — сообщает ему Кризалис снова.

— А я тебя, — Женя наклоняется и целует его.

Кризалис чувствует, что счастье заполняет его с головой.

На часах почти пять утра. Но декабрь, а потому темно. Они лежат, обнявшись, Кризалис поглаживает большим пальцем Женину руку, которую сжимает в своей. Хочется очень много всего сказать, но как-то незачем. Кризалис сонно думает о том, что теперь происходящее между ними уже как-то называется, но тем не менее он совершенно не понимает, что же со всем этим делать. Может он должен угадать что-то критически важное, что теперь должен делать? Что вообще полагается делать в отношениях? У него было всё, что угодно, только не такое. Что «такое», и почему оно стоит особняком, и почему нуждается в особых ритуалах, Кризалис не может объяснить даже самому себе. Чувствует, как вздыхает Женя.

— Если ты о чём-то тревожишься — не тревожься.

— Как ты понял?

— Ты напрягаешься весь. Спи, Кризалис.

У Жени расслабленный и мягкий голос. Он подтягивает руку Кризалиса к губам и целует. Кризалис подчиняется и вскоре уже спит. Никаких снов. Может даже жаль. Вдруг сейчас его бы озарило, какого именно ответа ждёт от него дух маяка.

Чай утром Женя приносит прямо в постель.

— Не хочу, знаешь ли, терять мгновения этой разнеженности, — поясняет он. — Хорошо, всё-таки, что мы… поговорили.

— Только лишь поговорили? — интересуется Кризалис приподнимая бровь.

— Ну не только, конечно, — смеётся Женя. — Но и это тоже. Как-то так всё проще сразу стало.

— Почему мы оба ни о чём не догадывались?

— Речь людям дана как раз для того, чтобы не плутать в догадках. Мы всё же не телепаты.

— Справедливо, — Кризалис привлекает его к себе, стараясь не разлить чай из чашек, кое-как пристроенных на спинке дивана.

— Только не пытайся планировать теперь всю жизнь наперёд, — говорит Женя, устраиваясь рядом с ним в обнимку. — А то ты, по-моему, пытаешься.

— Не совсем, но…

— Вот и не надо. Наслаждайся моментом.

— А ты разве будущего не хочешь?

— Хочу. Но если я буду слишком много о нём думать, максимум — заработаю головную боль, но ни до чего не додумаюсь. Понимаешь… С тех пор, как у нас всё началось, лично моё будущее больше не напоминает мне закатанный в бетон со всех сторон тоннель. Ты ведь помнишь все наши разговоры про дорогу жизни, про то, что иногда нужная дорога может отходить от твоей вроде как основной, просто прятаться в кустах на обочине и всё такое? Ну вот. Я ведь, получается, всё же свернул со своей. И теперь я совершенно не представляю, куда она меня выведет.

Он смотрит на Кризалиса и тому кажется, что глаза у Жени стали ещё более зелёными. Как будто в мае прошёл первый дождь и листья на деревьях теперь аж светятся зеленью.

— Тебе страшно? — спрашивает он.

— Немного, — признаётся Женя. — Но тут такое дело… Так лучше. Раз уж это произошло, раз уж мы встретились и всё случилось именно так, хотя могло и не случиться… Это приятный страх, как бы странно это ни звучало. Как нырять, вот!

— Женька…

Кризалис его целует и всё ещё немного удивляется, насколько это выходит непринуждённо и почти само собой.

— Знаешь, а мне нравится, когда ты меня так называешь. И вообще когда ты меня зовёшь по имени, — говорит Женя. — У тебя это как-то особенно ласково выходит.

Кризалис только улыбается в ответ.

Теперь они живут на два дома, подолгу оставаясь друг у друга. Кризалис шутит, что скоро нужно будет приучать кошку к шлейке и просто возить с собой. Женя сперва возражает, что она устроит у него погром от восторга. Но однажды кошку всё-таки привозит — Кризалис предварительно убирает всё, что можно сломать, повыше и подальше, покупает лоток и когтеточку. Кошка вылезает из переноски, озирается и припадая к полу несётся к коробке от чего-то, забытой в углу. Прячется там и не выходит до следующего утра. Женя предлагает её не трогать, сама разберётся. И в самом деле — постепенно кошка чувствует себя всё спокойнее, а на четвёртый приезд уже вполне по-хозяйски обходит Кризалисову нору, находит себе место на верхней полке стеллажа со всяким неведомым барахлом и устраивается там. Женя и Кризалис вздыхают с облегчением. Теперь хоть не надо волноваться, как она там одна у Жени дома.

Работает Женя теперь и у Кризалиса тоже, часть инструментов и материалов в специальном ящике он привозит как-то раз с собой, а Кризалис организует ему нормальный стол и лампу. Иногда они целыми вечерами сидят, каждый погружённый в своё — Кризалис что-то пишет, Женя что-то реставрирует, из ноута играет что-то медитативно-инструментальное. Кризалис прислушивается к себе — он всё ждёт, когда магия исчезнет и он начнёт чувствовать, что чужой человек на его территории его стесняет. Но этого всё не происходит. Удивительно, но с Женей он вообще не чувствует себя несвободным. Им хочется быть вместе, но они не два последних пельмешка в пачке, смёрзшихся до неразделимости. Ему нравится. Жене — тоже. Он видел. И даже спрашивал, чтоб уж наверняка.

Однажды Женя уезжает помочь знакомому букинисту с оценкой каких-то масштабных приобретений, Кризалис договаривается с ним, что подождёт у Яны-Марии.

— Посмотрите, кого я вижу, — приветствует его Яна-Мария. — Почти забыла, как ты выглядишь, если ты не буковки в телефоне.

Она обнимает Кризалиса и усаживает за стойку. Всё равно пока что в баре пустовато, время раннее.

— Давай, рассказывай, что там у тебя происходит. У тебя до крайности глупый вид, если хочешь моё мнение, — смеётся она.

— Чего ж глупый?

— Ты себя не видишь. Но знаешь, это лучше, чем то, что я наблюдала чаще всего. Ты сейчас какой-то очень… радостный, вот что. Обычно ты такой только если тебя правильным образом поймать в твой день рождения, предварительно напоив, не дав скатиться в кризис «мне уже — а я ещё». Вот тогда ты такой умиротворённый и почти счастливый.

— Чудовищно, я не задумывался, насколько тупо я себя веду, кажется.

— Кризалис, родной, я нормальных у себя в баре вообще не держу, если ты ещё не заметил, — доверительно сообщает ему Яна-Мария. — А если серьёзно — правда, рассказывай. У тебя ведь что-то происходит и это что-то важное.

— Давай выпьем чего-нибудь? Не пьянства окаянного ради, конечно, просто мне так проще будет всё это рассказать — атмосфера, понимаешь ли, будет гармонировать.

Яна-Мария бросает взгляд на часы.

— Ну, пять часов вечера в декабре — нормальное время для пива, я считаю. Сашуль! Сделай одолжение, налей нам чего-нибудь светлого, а?

Сашуля, крепкая и очень рослая девушка с толстенной чёрной косой до пояса, работавшая у Яны-Марии столько же, сколько существует сам бар, знавшая Кризалиса в худшие времена, приносит им пива и настраивается сушить уши. Кризалис не возражает. Чай, не его обычное нытьё пополам с агрессией. К тому же Сашуля настолько своя, насколько вообще можно, как-то они с ней час курили у бара, поочерёдно жалуясь друг другу на жизнь — Кризалис на творческую, Сашуля на всю в целом. После чего он окончательно решил, что она клёвая, а она в нём не разочаровалась. Что, в общем-то, с тех пор можно было считать вполне себе дружбой.

Он рассказывает про Женю. Сначала думает сделать это только в общих чертах, потом понимает, что нет, надо всё. Вообще всё, что не совсем уж интимные подробности, которые вряд ли кого-то тут интересуют. И про драку, и про дождь, и про поездки на залив, и про крышу, и про музыку, и про ту ночь. Только о своих снах он не рассказывает, полагая, что они если и имеют отношение к происходящему, то весьма косвенное.

— То есть, ты наконец-то по-настоящему в кого-то влюбился! — торжествующе заключает Сашуля. — Да ещё и взаимно, да ещё и рекордно быстро сумел об этом сообщить. Офигеть!

— Да, — Кризалис запускает руку в волосы, приводя их в ещё больший беспорядок, чем было до того. — Сам не верю, если честно. Но моей заслуги в этом где-то половина. Если б не он, я бы так и молчал в тряпку и думал, что это у нас дружба такая.

Сашуля и Яна-Мария как по команде прыскают. Кризалису, в общем-то, тоже смешно, как смешно всякий раз, когда он вспоминает свои странные попытки объяснить себе происходящее между ним и Женей.

— Ландыш не слышит, экое упущение! — хлопает себя по колену Яна-Мария.

— А что Ландыш? — подозрительно интересуется Кризалис.

— А ничего особенного, никаких пари, если ты об этом. Просто она много за тебя переживала, когда тебя накрывало в очередной раз. Увидеть тебя счастливым… Она бы точно хотела.

— Надо ей позвонить, есть же всякие видеозвонки, скайп там. А то мы только переписываемся.

— И ты ей не сказал?

— Я не думал, что ей это важно, если честно, — озадаченно говорит Кризалис.

— Родной… Иногда я всё же не могу понять, как ты можешь быть одновременно настолько чувствующим и наблюдательным, и настолько несообразительным, — говорит Яна-Мария с непередаваемой интонацией воспитательницы детского сада.

— Ну это ж всего-то моя личная жизнь, чего тут… Можно подумать, она мало этого насмотрелась за всё то время, что мы знакомы.

— А ты — дорогой ей человек. И ей хочется, чтоб ты не только пытался убиться обо что-то, но и радовался чему-то искренне, — подхватывает Сашуля. — Тебе-то тоже важно, скажешь не?

— Логично, — соглашается Кризалис. И решает обязательно позвонить Ландыш.

Звякает колокольчик на двери, и они втроём оборачиваются к вошедшему Жене.

— О, привет!

Женя сперва теряется и даже замирает на мгновение на пороге, но потом, ещё раньше, чем Кризалис встаёт ему навстречу, всё же пересиливает смущение и улыбается.

— Привет.

— Ну, Яну-Марию ты помнишь, это Саша. Хочешь чего-нибудь?

Женя заглядывает в стакан Кризалиса.

— О, светлое. Вот светлого я бы с удовольствием.

— Ща всё будет, — Сашуля с готовностью наливает ему порцию пива и убегает к гостям в дальнем конце зала, заметив, что те машут рукой.

Когда она возвращается, лёгкая заминка, с которой всё началось, уже позади, и Яна-Мария с Женей увлечённо обсуждают какую-то из недавних выставок, на которую Женю приволок Кризалис, и которая его совершенно внезапно очаровала целиком и полностью. Потом переключаются на реставрацию книг, Сашуля просит научить и её — от бабушки ей досталась небольшая библиотека и два старинных фотоальбома, которые давно уже стоило привести в чувства. Женя обещает научить, а Яна-Мария грозит ему в шутку страшными карами, если он сманит у неё старейшую сотрудницу. Смеются. Очень много смеются.

Кризалис почти не участвует в разговоре, он просто наблюдает его со стороны. Он сидит, подперев рукой голову и смотрит. Женя идеально вписался. Женя проявился как на полароидной фотографии. Вот только что был просто белый квадратик, а вот уже какой-то смутный силуэт, а вот уже — Женя. Во всех своих цветах. Весь такой, какой есть. Настоящий. Кризалису кажется, что чем дольше он на него смотрит, тем больше любит, хотя так ведь не бывает, наверное.

Вечером в баре становится людно и шумно, Кризалис с Женей прощаются, едут к Жене домой. Сегодня решают ночевать там, тем более что и кошка там. Яна-Мария напоминает о звонке Ландыш, обнимает обоих и зовёт прийти на концерт в выходные — она снова нашла начинающую группу, которую интересно послушать. Они соглашаются.

По пути домой Кризалис рассказывает Жене, что случилось у Ландыш и почему группа какое-то время не выступает и не репетирует.

— Хм, ну, я её отчасти понимаю, — задумчиво говорит Женя, глядя на падающий снег. — Я, правда, так далеко не забрался, всего-то на старую мансарду вместо обычной квартирки в панельке на окраине. Но суть была та же: ты хочешь вырваться, а как и куда — это уже сложнее. Думаю, будь у меня сестра в Тае, я бы рванул в Тай.

— Может и хорошо, что у тебя нет там сестры, — говорит Кризалис.

— А представь, что вот живу я себе в Тае у своей сестры. Потом туда уезжает Ландыш, к своей сестре, а вместе с нею решаешь рвануть и ты, потому что твой собственный кризис тоже в самом разгаре. И вот мы с тобой встречаемся, например, хммм… Например, на каком-нибудь рынке за покупкой расписных чашек. Или саронга. Тебе пошёл бы саронг, между прочим.

— И ты бы активно включился в процесс, да? Помог бы с рисунком и всем таким, развеял мои сомнения в отношении того, стоит ли так радикально экспериментировать со стилем. И потом, объединённые радостным приобретением, мы бы отправились на пляж, что-нибудь эдакое смешное пить и смотреть на волны.

— Естественно! Перед этим купили бы мне бумажный зонтик.

— Зачем?

— А почему бы и нет? Просто так. Они красивые.

— И вот мы намотали бы на меня саронг, устроились под твоим бумажным зонтиком — и смотрели бы на закат.

— Отличное знакомство. Но наше было не хуже. А может и лучше.

— Может, — Кризалис улыбается.

— Никогда, кстати, в Тае не был, — говорит Женя.

— В самом деле?

— Ага. Хотя загран у меня есть. Но как-то всё не складывалось, что ли. А потом я уже не понимал, зачем оно мне вообще. Зачем мне вообще что-то.

— Мы всегда можем туда поехать.

— А я помню, что ты мне говорил про моря. Что мы всегда можем отправиться на море, если захотим.

— Ты так удивился этому, словно я тебя на луну позвал слетать, — усмехается Кризалис.

— Странно звучало, понимаю. Но для меня это правда было как приглашение на луну. Не знаю даже, почему.

— Может, потому что ты всё ещё ехал по своему жизненному тоннелю, пока я там в кустах очередную тропинку высматривал? — смеётся Кризалис.

— Может, — улыбается Женя. — И в этом тоннеле почему-то такие приключения были чем-то немыслимым. А тут твоё предложение, словно… Не знаю, не дырка в тоннеле, конечно, но очень яркое граффити на серой стене.

— Так вот, мы всё ещё можем.

— Знаю. Помню.

В темноте на лестнице Женя его целует, не заботясь о том, что кому-то может приспичить выйти выкидывать мусор. Кризалис думает, что Женю и на улице вряд ли что-то кроме холода останавливало. А ещё он думает, что в Жене нет больше той беззащитности, какая была, когда на него напали. Это даже не беззащитность была, это было что-то… Будто бы Женя просто сдался, как щепочка, которую в канаве туда-сюда мотает. А сейчас нет. Сейчас в Жене чувствовалось что-то иное. Ещё не полностью распустившееся, но уже к тому готовое.

Ночь. Кризалис спит, уткнувшись лицом Жене в лопатки. Сперва ему кажется, что и не спит вовсе, только дремлет, но потом понимает, что Женю в своих руках больше не чувствует. И что вокруг совсем темно и очень холодно. Маяк. Пахнет пылью, йодом, водорослями и сухим деревом. Бетоном и камнем. И чем-то едким, но едва ощущающимся. И не видно совершенно ничего, словно во сне Кризалис ослеп.

— Ты снова притащил меня сюда? — спрашивает он бестелесный голос.

«Это ты снова пришёл сюда. И, думаю, будешь приходить, пока не сумеешь ответить на вопрос. Точнее, ты просто отсюда не уходишь».

Голос звучит бесстрастно. Ему всё равно, ответит Кризалис или нет. И что он вообще будет делать. Этот голос был здесь всегда и останется после. Хотя, где это «здесь» Кризалис не понимает и даже не догадывается.

— Зачем я здесь?

«Ну, тебе это для чего-то нужно. По мне так всё это сущая безделица. Это тебя она почему-то так заботит, что ты снова и снова оказываешься на этой площадке и в одно и то же время, когда темно, хоть глаз коли».

— А ты зачем здесь?

«Потому что я всегда здесь был».

— Кто ты?

«Это не важно. Я этого не знаю и мне это не важно. Я просто есть. История не об этом».

— А о чём?

«Подумай».

— Как ты меня задрал, если б ты знал…

Молчание в ответ.

Зачем нужны маяки? Зачем маяк ему? Почему он здесь? Почему он вообще как безумный носился с той песней одно время?

Маяки указывают на опасность. Маяки помогают ориентироваться. Маяки светят в ночи. Светят. Указывают. Помогают. Кризалис хочет светить. Хочет помогать находить путь. Всегда хотел. Та песня про одиночество. Женя. И были ещё случаи, были ещё вещи, которые он делал. Кризалис хочет светить. Почему?

— Я боюсь темноты, — говорит Кризалис, борясь с внутренней дрожью, от которой сводит горло. — Я боюсь, что погасну. Я боюсь, что темнота из моего колодца выплеснется наружу и захлестнёт всё, что мне дорого. И что она утопит меня навсегда. Я хочу светить, чтобы и самому не заблудиться. Если я поделюсь светом, он будет не только во мне, нас будет много. Я хочу видеть других, а не терять их в этой темноте.

«Так ты, выходит не ради других стараешься?»

— Я вообще не стараюсь. Я просто делаю то, что считаю нужным делать. Потому что могу. Но я хочу, чтобы маяк светил, потому что он поможет мне защититься от себя. Одно не мешает другому, свет — общий. Общий!

Он наощупь находит линзы и кладёт на них ладони. Сперва не происходит ничего. Потом… Кризалис видит, как ладони начинают светиться. Свет течёт по пальцам, по кистям, по рукам, свет охватывает его всего и как в мультиках, которые он смотрел в детстве, сияющим потоком стекает сквозь пол вниз. Вниз, вниз… Лампы маяка медленно разгораются. И вот он выстреливает светом, а поворотный механизм начинает с тяжёлым скрипом вращать прожектор.

Кризалис выглядывает наружу, видит, что светится весь маяк. Кризалис смеётся.

«Ты всё ещё боишься темноты».

— Всё ещё боюсь. И всё ещё не уверен, что справлюсь с тем, что во мне. Но я ведь смог!

«Смог, это правда. Значит ты хочешь продолжить бороться с ней?»

— Да. Да, хочу.

«Значит будешь светить. Для себя, для других. Свет ради света?»

— Да.

«Молодец».

Голос будто бы улыбается. И исчезает. Кризалис понимает, что теперь тут никого. Только он, маяк и свет. Как в комиксах, как в мультиках, как в книжках. Ну и пусть. Ну и пусть это выглядит как глупое детское заявление, буквальнее некуда. Только вот он чувствует, что сумел хоть немного, но потеснить свою холодную темноту на дне колодца. И ему совершенно плевать, как.

Просыпается Кризалис от того, что с одной стороны кошка охотится за его волосами, а с другой Женя внимательно на него смотрит. За окном только рассвело, а значит утро уже полным ходом.

— Доброе утро, — говорит Женя, прижимаясь к нему. — Ты что-то говорил во сне, и я пытался это разобрать.

— Удалось? — спрашивает Кризалис, обнимая Женю.

— Только что-то про свет и про маяк. Но у тебя был совсем не такой вид, как обычно. Ты будто бы выглядел… не знаю даже, как описать. Как будто сумел что-то важное.

— Наверное так и есть, — соглашается Кризалис. — Но знаешь, в пересказе это звучит тупо, словно я тебе детскую книжку взялся бы пересказывать.

— Детские книжки не тупые, просто часто упрощают и говорят в лоб. Взрослым людям в жизни это иногда очень бы не помешало. Иносказания и художественно выраженная мысль — это здорово, но иногда…

— Тогда скажу прямо — поцелуй меня, а? — предлагает Кризалис. — А то ты так лежишь, что я всё думаю, это тоже какое-то иносказание и художественно выраженная мысль или так, случайность.

Женя смеётся и целует его. Кошка, недовольная хозяйской вознёй, спрыгивает на пол и уходит на кухню.

— Я люблю тебя, — шепчет Женя.

Кризалис понимает, что он впервые сказал это первым, не ответив на его признание, а просто сам по себе. Значит тоже светится. Тоже не боится, учится не бояться. И тоже разгоняет свою темноту.

— Женечка…

Как-то само собой решается, что этот день у них будет совершенно свободен от всего. Пока что, во всяком случае. А там видно будет.

Chapter Text

Близится Новый год. Кризалис с Женей плывут через предпраздничную суету и не желают принимать в ней никакого участия. Им не хочется суеты, никакой — ни весёлой, ни тягостной, просто никакой. Хотя ёлку они всё же покупают — маленькую, но по случайности очень пушистую, ставят её у Жени. Как-то у него ёлка смотрится лучше и больше по-домашнему, что ли. Кризалис с удивлением обнаруживает у себя дома гирлянду с лампочками, происхождение которой для него совершеннейшая загадка — теперь ёлка ещё и светится. А вот игрушек нет ни у кого из них, так что в один из вечеров они, вооружившись клеем и ножницами, увлечённо мастерят фонарики и флажки из цветной бумаги. Как в начальной школе.

Как-то раз заходят к Яне-Марии и получают в подарок стеклянный мухоморчик на верёвочке.

— Мои родители, помню, на каждый Новый год старались купить или смастерить какую-нибудь новую игрушку. Отличная традиция, мне кажется, — говорит Яна-Мария. — Я её в итоге продолжила, чего и всем желаю.

Кризалис прячет коробочку с мухомором в рюкзак и думает, как всё-таки интересно всё складывается. Они знакомы меньше полугода, а вместе и того меньше, но для всех вокруг то, что есть у него такой вот Женя и это не просто так Женя, оказалось чем-то совершенно обычным. И вот им уже дарят их первую совместную ёлочную игрушку. Кризалис не считал себя особенно сентиментальным, хотя многие знакомые с этим бы ой как поспорили, но к игрушке он проникается сложными чувствами. Он понимает, что у неё все шансы бесславно разбиться однажды, как у любой ёлочной игрушки из тонкого, почти невесомого стекла, но про себя решает, что, если такое и случится, он, наверное, сохранит осколки. Может даже сделает с ними что-то, чтобы они не рассыпались окончательно. Но сохранит. Жене об этом говорить Кризалис стесняется, хотя и догадывается, что Женя поймёт. Но всё равно стесняется.

За неделю до Нового года, сидя у себя дома один, пока Женя куда-то уехал по делам, Кризалис звонит Ландыш.

— Кого я вижу! Я соскучилась, а ты меня только сообщениями баловал, мерзкое ты животное, — приветствует его девушка. Кризалис улыбается.

— Ну вот, как видишь — я. Ты отлично выглядишь, между прочим.

Ландыш и правда выглядит намного лучше, чем когда они виделись в последний раз. Загорела, явно отоспалась и если уж не постигла дзен, то во всяком случае на пути к этому. Волосы у неё снова немного отросли и теперь смешно вились над ушами.

— Ты, кстати, тоже выглядишь сильно лучше. Твои… обстоятельства, из-за которых ты со мной не поехал, способствуют?

— Да… Тут, понимаешь…

А, собственно, чего молчать. Тем более, он обещал Яне-Марии, что не будет от Ландыш ничего скрывать.

— Короче, у меня теперь кое-кто есть.

— О, вот прямо серьёзно?

— Ага. Серьёзнее, чем раньше.

И он снова рассказывает историю их с Женей знакомства и того, что было после.

— То есть, ты впервые за все годы, что я тебя знаю, умудрился сообразить, что происходит, пока это ещё происходит, а не крепко постфактум? Вау! И даже об этом сказать тому, с кем оно происходит. Вау! — Ландыш аж хлопает в ладоши.

— Да что ж вы все реагируете так, словно я дерево какое-то, — с досадой отвечает Кризалис.

— Как бы тебе сказать… Да, ты дерево, — Ландыш улыбается ему, очень ласково, но примерно с той же, так сказать, интонацией, с какой с ним говорила Яна-Мария. — В тебе всегда буря чувств, уйма мыслей, ты пишешь стихи и крайне тонко воспринимаешь реальность, но, когда дело доходит до того, чтобы осознать, что у тебя к конкретному живому человеку — с тебя как будто это всё ветром сдувает. И чужие эмоции точно также мимо тебя пролетают, я сколько раз это наблюдала. А потом ты мечешься, потому что тебе, как и всем смертным существам, становится одиноко и хочется душевного контакта, близости какой-то, а не просто послеконцертного секса под вино и с каким-то бешеным надрывом. Как у тебя с этой было, как её… Забыла, ну ладно, не важно. Так что не знаю уж, какой магией владеет этот Женя, но мой ему поклон.

— Ну может быть… Вообще да, ты права, — всё же признаёт Кризалис. — Я и тут, знаешь, до упора хотел думать, что это просто дружба такая.

— Ты не представляешь, как много анекдотов я знаю про такую, хм, дружбу, — хохочет Ландыш.

— Я тоже. Самому теперь смешно, что вот целуешься ты с человеком, а в голове «Ну нет, что ты, это просто, эээ, просто дружба, просто, эээ, не знаю, почему». А ведь я за это держался всеми силами, только бы не признать, насколько всё… Но это и дружба тоже, если честно.

— А что, по-твоему, любовь? По мне так одна фигня, просто оттенков цветов больше.

— Наверное…

— Приезжайте как-нибудь, а? Вы же вдвоём можете, я только рада буду.

— А твоя сестра?

— Всё ещё примет даже крокодила. Я тебе так скажу, она, сидя здесь, ещё больше преисполнилась, чем я помнила.

— Пример нам всем.

— О да.

— Вообще можем и приехать. Как у тебя там всё вообще? А то всё про меня, да про меня.

— А что у меня… Ем фрукты, мокну в воде, загораю, занимаюсь всякой ерундой, до которой руки доходят. Такое, знаешь, медленное время. У меня ничего не происходит и я офигенно счастлива, что это так. Вот слушай, сколько мы с тобой пели про «слушаю тишину», а реально я только сейчас начала её как следует слушать. Хотя мне казалось, что я и так это умею. Но нет, не умела. А теперь — я сижу иногда и целый час просто смотрю на волны. И в какой-то момент понимаю, насколько мне, по большому счёту, плевать, что будет завтра, что будет послезавтра, через год, десять лет… Я просто есть и волны, вон, есть. И мне ничего больше не надо. Потом, наверное, снова станет надо, но сейчас нет, и мне в этом так хорошо. Это не ангедония, ничего такого, это просто… Покой. Но не вязкий и удушающий, а наоборот, такой, в котором так много сил, энергии, идей, только пользоваться я этим смогу не раньше, чем как следует покоем насыщусь.

— Звучит сказочно.

— Ощущается также. Слушай… А покажи мне снег?

— Тебе шибко жарко стало?

— Немного соскучилась. Новый год же ещё скоро.

Кризалис берёт ноут и идёт к окну. Удачно, что в этот день снега намело от души. Он показывает Ландыш заоконные сугробы.

— Нет, что-то в этом всё же есть, — заключает девушка. — Как бы мне ни нравилось тут, у моря, по Питеру я всё же скучаю.

— Но пока не вернёшься?

— Не. Не раньше, чем пойму, что время пришло. А пока концепт времени я решительно отвергаю.

— Точно надо к тебе приехать. И отвергать вместе, втроём.

— Только свистни — и я буду встречать вас в аэропорту. Слушай… Спасибо, что тогда ко мне приехал. Я бы всё равно уехала сюда, понятное дело, но мне тогда стало легче. А лететь куда-то в состоянии плохо выжатой половой тряпки, и просто не очень в порядке — разные вещи. Ты мне очень помог.

— Да чего там, — машет рукой Кризалис. — Я всего-то тебя послушал, да еды приготовил, невелика забота.

— А ты никогда не узнаешь, как много может значить какая-то на твой взгляд ерунда для другого. Для меня это тогда было важно. Ты побыл рядом, мне перестало быть настолько уныло и я, честно говоря, в тот вечер наконец-то сумела как-то осмысленно всё разложить и прикинуть, что конкретно делать, а не просто сверкая пятками улепётывать в аэропорт. И срач хоть прибрала, слушай!

— Я рад, если честно, — говорит Кризалис.

— Вот и правильно. А понять, что и почему действует на других — даже не пытайся. Хорошо если в паре случаев из десятка поймёшь. А в остальных и они сами-то не всегда понимают, это глубоко копаться надо.

Хлопнула входная дверь.

— У тебя там Женя твой пришёл? — спрашивает Ландыш.

— Как ты догадалась?

— Третий глаз открылся, — показывает язык Ландыш. — А если серьёзно, кто при таких раскладах в твою нору ещё вот так вот сам по себе придёт. Можно я ему рукой помашу?

— Жень?

— М? — спрашивает Женя, разматывая шарф и отряхиваясь от снега.

— Хочешь посмотреть на человека, которому сейчас тепло?

— Ещё бы!

Они с Ландыш здороваются, та изучает его, улыбается. Кризалис отходит поставить чайник и разобрать сумку с продуктами, которую принёс Женя. Они о чём-то говорят, но Кризалис не вслушивается. Ему нравится, что его друзья Женю приняли. Ему вообще нравится, что теперь они все вот так вот вместе. Это хорошо. Это правильно. И он надеется, что постепенно у Жени начнут появляться друзья и кроме тех, с которыми сводит его он. Это как перебраться из тесной ванны в бассейн, а там и в море. Торопить и форсировать не стоит, но предлагать и помогать — очень даже.

Прощаются уже втроём. Ландыш машет рукой и снова зовёт в гости. Женя бросает взгляд на Кризалиса и соглашается.

За несколько дней до Нового года Кризалиса вылавливает Яна-Мария.

— Слушай, тут такое дело… У Гусевой съёмка горит. Она, помнишь, замыслила большой проект, а теперь два человека без предупреждения сорвались, и она в панике.

— Так праздники же на носу, — удивляется Кризалис. — Откуда дедлайны-то.

— Не ко мне вопросы. Подозреваю, что дело в зале, если у неё монтаж в январе, ей бы за праздники всё подготовить, а сам понимаешь, сколько это займёт.

— Так, а я в этом всём зачем?

— Гусева отчаянно желает тебя и Женю.

— Прямо двоих сразу?

— Угу. В своей неподражаемой манере. Одно хорошо — съёмка студийная, не будет как тогда, посреди февраля босыми ногами в ручье. Как ты вообще на это тогда согласился — мне неведомо.

— Зато как я технично слился с открытия-то, сославшись на болезнь!

— Да ты что только ни придумаешь, чтобы на своё лицо особо не смотреть, как ты бреешься-то вообще.

— Как видишь, я делаю это не очень часто, — ухмыляется Кризалис. — Я в целом не против себя. Но крупным планом на фотках… Увольте.

— Ты красивый.

— А ты льстишь.

— Женю спроси.

— У него вкусы весьма специфические, не показатель.

— У тебя на всё один ответ.

Кризалис смеётся.

— Так ты согласен? — спрашивает Яна-Мария. — Мне Гусеву обнадёжить или расстроить?

— Обнадёжь пока насчёт меня, если Женя тоже согласится — я тебе отсигналюсь. Ну или уже ей, чего усложнять-то.

— Ну и чудно.

Дома Кризалис понимает, что понятия не имеет, как обсудить съёмку с Женей. К тому же, как нередко бывает, его начинает терзать мысль о том, что может быть он слишком давит, может Жене недостаточно своего собственного личного пространства, что слишком много в Жениной жизни Кризалисова всякого разного, и вообще, и вообще, и вообще. Проще говоря, он начинает изо всех сил загоняться. Поскольку думает Кризалис обычно очень выразительно, Женя довольно быстро догадывается, что что-то снова пошло не так. Сперва молчит, только присматривается, потом отнеся тарелки в мойку после ужина, подходит сзади, обнимает Кризалиса за плечи и целует в затылок.

— Надо же!

— Что, «надо же»? — озадаченно спрашивает Кризалис.

— Я думал, ты током биться будешь, настолько ты напряжённый, а ты нет, — с мягкой подколкой в голосе говорит Женя.

— Прости, — тушуется Кризалис.

Женя целует его в кончик брови совсем рядом с виском — Кризалис некоторое время назад обнаружил в нём эту любовь к неочевидным местам для поцелуев и ему она ужасно нравится.

— А рассказать?

— Что?

— То, что тебя гнетёт, конечно же, — говорит Женя.

— Прямо всё?

— Ну а как же.

Кризалис мнётся, не зная, как начать и что говорить в первую очередь. Женя увлекает его на диван. Горит только светильник-луна да гирлянда на ёлке. Кризалис устраивается на Женином плече и просто смотрит на мигание гирлянды. Женя его не торопит, просто перебирает волосы.

— Тебе точно не кажется, что я затопил твою жизнь собой? — наконец спрашивает Кризалис.

— С чего ты взял?

— Иногда мне кажется, что я вытеснил из твоей жизни, собственно, тебя.

— Кризалис… Если тебе кажется, что я настолько легко чему-то или кому-то поддаюсь, то тебе кажется. Поверь мне. Просто в моей жизни было много свободного места, и она прекрасно вместила в себя то, что ты мне показал и чем поделился. Места в ней всё ещё навалом.

— Хм… Я не думал об этом с такой точки зрения.

— И зря.

Женя ведёт пальцами по его ключицам, пробираясь под ворот футболки. Это он тоже любит делать, и с намёком, и просто так. Определить, к чему это ведёт именно сейчас, невозможно, так что Кризалис обычно нежится под его руками и ждёт развития событий. Его одинаково устраивают оба варианта — и тот, что с продолжением, и тот, что без.

Сейчас, кажется, продолжение будет, потому что Кризалисова футболка отправляется куда-то подальше, а рука Жени — ниже, к груди, животу, и как же это хорошо…

Женя отнюдь не был особенно стеснительным, он и инициативу умел проявлять — всегда очень по-разному, под настроение. Кризалиса иногда едва ли не с ума сводило это странное сочетание Жениной лёгкости, почти невесомости временами, и при этом очень даже выраженной, как бы это сказать, телесности. Открытой и живой. И совершенно не стеснённой никакими комплексами или, чего доброго, стыдом. Кризалис понял, что когда Женя доверял — он доверял всем собой, и с человеком, которому доверяет, Женя выступал из своего кокона с такой же простотой, как и из сброшенной на пол одежды.

Всё ещё он казался Кризалсу неведомым городским волшебством, которое отчего-то решило не только принять человеческий облик, но ещё и сойтись с ним, Кризалисом. Влюбиться в него даже. Странный выбор для городского волшебства, но что он вообще в этом понимает? Поэтому и предпочитал просто радоваться. И таять от счастья, когда воплощённое волшебство вот так вот медленно его целует, кусается и находит на его теле такие чувствительные точки, о которых он даже не подозревал. И заявляет о своих желаниях со всё той же непосредственностью и открытостью. И смотрит при этом так, что у Кризалиса натуральным образом срывает крышу. Жени ему всегда слишком — слишком много и слишком мало одновременно.

— Как же я тебя люблю, — шепчет Кризалис. Женя отвечает, но не словами. От движения его бёдер Кризалис жмурится и судорожно вздыхает. Он не видит, а Женя улыбается той своей странной и немного потусторонней улыбкой, которой улыбается только когда они вместе, когда совсем близко.

Потом Женя, и не думая одеться, сидит, облокотившись о сложенные подушки, снова перебирает волосы Кризалиса, устроившегося головой на его ногах, снова также задумчиво и почти рассеянно, как до того. Но Кризалис чувствует всем телом Женин взгляд. Женя любит на него смотреть, натуральным образом любоваться. Кризалису иногда немного не по себе от этого, но совсем не в дурном смысле. Как будто Женин взгляд раздевает его ещё больше даже тогда, когда и снять-то уже нечего. А ещё этот взгляд очень горячий. Всегда очень горячий. Как крыло Жар-птицы, думает Кризалис. Сам на себя так посмотреть он не смог бы, даже если б очень захотел поэкспериментировать. И несмотря на весь свой опыт, на самых разных любовников и любовниц, Кризалис и подумать не мог, что на него вообще можно смотреть вот так. По-разному это бывало, но так — никогда. Так мог только Женя.

— Мне кажется, что ты хотел спросить меня ещё о чём-то, — говорит наконец Женя.

— Угу… Слушай, тут такое дело… Как ты относишься к позированию для фотографов?

— А что?

— Ну, у меня есть давняя приятельница, она, собственно говоря, фотограф, и у неё случился форс-мажор — две модели сорвались в последний момент, а ей за праздники надо всё закончить. Послезавтра съёмка. И Яна-Мария спрашивала, не можем ли мы…

— А ты согласился?

— Ну себя-то я обычно спокойно предоставляю, а за тебя соглашаться не решился.

— Хм… Я согласен. Я не пробовал ничего такого ни разу, но, думаю, в процессе как-нибудь разберёмся. В конце концов, всё равно самое неловкое в съёмках, что бывает в жизни, это фотографироваться на паспорт. И процесс так себе и результат мрак.

— Не поверю, что ты в паспорте некрасивый.

— Не верь, я всё равно не покажу, — смеётся Женя. — Но я там выгляжу как олень в свете фар.

Кризалис смеётся.

— Я, наверное, не лучше.

— Зато в жизни ты красивый, — Женя очерчивает кончиками пальцев контуры Кризалисовых губ, тот приоткрывает их и целует его пальцы.

— И ты туда же, — ворчит он, ловя Женину руку и переплетая пальцы с его.

— Смирись, — просто говорит Женя. И улыбается.

Посреди ночи Кризалис отзванивается Гусевой, которая по ночам никогда не спит — большей совы себе представить трудно, так что у них много лет существует договорённость насчёт ночных звонков. И та просто счастлива. Скидывает ему приблизительный список необходимого, но заверяет, что у неё в студии всё равно барахла разного хватает, главное, чтоб они с Женей принесли себя. Потому что антураж — проблема решаемая, а вот с моделями посложнее будет.

В назначенный день они приезжают в студию, которую Гусева устроила из старой квартиры, доставшейся ей в наследство от какого-то очень дальнего родственника. Иногда она здесь даже ночует, особенно, когда работает над очередным проектом и помимо людей нужно дополнительно снимать что-то, что не люди, а потом ещё и обрабатывать всё это.

Гусева, которую по паспорту неожиданно зовут Лёля, имя своё считает слишком детским и глупым, потому практически не использует, хоть и не меняет — не даёт тёплая и трепетная любовь к родителям, которые в порыве счастья от рождения дочери ей это имя дали. Гусева полная, красивая и очень быстрая что в движениях, что в мыслях, как капелька ртути, любит шутить Яна-Мария. Снимает она как другие дышат, но чем-то похожа на Кризалиса — время от времени срывается в кризис под называнием «Кажется, моё творчество всё, искра тогось и к чему всё это». Кризалис очень радуется, что в этих своих циклах отчаяния они с Гусевой существуют в противофазе, потому что даже ему кажется, что, если б они синхронизировались, их общие друзья запросили бы пощады. А так время от времени они друг другу с кризисами помогают. У Кризалиса это выходит успешнее — он просто вверяет себя её объективам и позволяет творить с собой в кадре всё, что она пожелает. Гусева, конечно, шипит, что от него веет куклой на шарнирах, что она требует, чтоб он немедленно вернулся в своё тело, а не витал в облаках, но даже так умудряется сообразить нечто, что нравится и ей самой тоже. Она ценит желание Кризалиса помочь и смиряется с тем, что есть вещи, с которыми ей ничего не поделать. В конце концов, даже в своих странных взаимоотношениях с собой он всё ещё нравится ей на фото.

Гусева энергично жмёт обоим руки и увлекает вслед за собой на кухню. Кухня в этой квартире служит и как гримёрка, и как кухня, и как студия обработки отснятого. Ужасно захламлённое место, но не без своего очарования.

— Так, это чай, — она пододвигает им кружки. — Если кому надо для пущей расслабленности добавить туда что-нибудь эдакое, у меня есть бутылка рома, и я не побоюсь её использовать. Если нет — ну, значит просто чай. И к делу.

Гусева придвигает к себе планшет и показывает им картинки, параллельно объясняя, что именно будет нужно от них.

— В общем, я замыслила нечто с настроением глючных картинок из ранних выпусков журнала «Птюч», — она переводит взгляд с Жени на Кризалиса. Женя качает головой, Кризалис задумывается, потом извлекает из недр памяти воспоминание о некотором количестве разрозненных страниц, которые лежали в его норе — кто-то из художников использовал их для вдохновения и коллажей, он даже кое-что из этих страниц читал, впечатления остались смешанные.

Гусева машет рукой.

— Короче, было такое издание о рейв-культуре, да и в целом о молодёжной культуре — тшш, Кризалис, я в курсе, что ты у нас боевой пенсионер, но речь как раз о тех временах, когда ты ещё даже до молодёжи не дорос. Выходил журнал с зари девяностых до зари нулевых, а потом эпоха ушла — ушли и такие журналы. Как и многое другое. Мне интересно как раз самое его начало. То самое начало-середина девяностых, когда и я, и ты, Кризалис, и ты, Жень, насколько я могу на вид прикинуть, были ещё школотой, которая всё это видела разве что мельком на витрине. Короче, я хочу не прямо цитировать, ясен пень, я хочу атмосферу. Странное суетное время, когда никто не знал, что будет завтра, и хотел отрываться, когда искали себя, выворачивали и громили формы, иногда до полного уродства, а иногда — до какой-то поразительно ломкой красоты.

— Ты, главное, про источники вдохновения для тогдашних творцов не забывай, — с ухмылкой вставляет Кризалис.

— Не без них. Точнее, у них не без них, а нам не надо, у нас своей дури достаточно, можем разве что рома для запаха и настроения, а остальное — не-не-не, я против, — сурово заявляет Гусева.

— Так ведь и я не за, — заверяет её Кризалис.

— Ну так вот. Шмотки у меня есть, но вам придётся пережить некое подобие грима. Жень, тебе нормально?

Женя кивает.

— Совершенно. Ни разу про журнал не слышал, но попробовать страшно интересно.

— Супер!

Гусева рада и счастлива. Для погружения в эстетику она показывает им какое-то количество картинок, потом включает No Doubt — Don’t Speak, Линду и подборку прочих групп и песен того же периода. Кризалис медитативно покачивается на стуле, наблюдая, как Гусева красит Женю. Карандаш для глаз — по векам сверху, снизу, снизу слегка размазать, лёгким таким мазком. Едва-едва заметное касание ресниц щёточкой с тушью. А вот губы Жене Гусева красит старательно, выделяет контур и закрашивает.

— Тебе всё это идёт намного больше, чем мне на сцене, хочу заметить, — говорит Кризалис, любуясь результатом.

Женя улыбается ему. Его улыбка на накрашенном лице смотрится немного непривычно, как-то совсем иначе, к тому же вызывает в Кризалисе целую бурю странных перепутанных чувств. Впрочем, он привык. Это Женя. А когда Женя становится ещё и таким вот необычным — ничего удивительного, что он на него наглядеться не может. Может однажды и сможет, но вообще-то сомневается в этом.

На лице Кризалиса Гусева рисует какие-то полосы, в остальном не трогает.

В комнате-студии она словно дирижирует ими как своим оркестром. Двигаться под её управлением оказывается легко. Просто ловишь ритм, звучащий из колонок — Гусева всегда снимает под музыку — просто двигаешься вслед за её руками и слушаешь короткие указания. Это как танец. И, вообще говоря, приятно. То, что Кризалис называет совместным творчеством. Когда ты не как ваза в кабинете, стоишь на табуретке, позируешь, а когда у тебя что-то своё в процессе пробуждается. Когда ты тоже что-то создаёшь всем собой.

Иногда Гусева двусторонним скотчем крепит к ним таблички с какими-то словами, написанными разными шрифтами. Что-то даёт в руки, забирает, светит на них старыми диафильмами через проектор.

— Жень, если тебе окей — сними рубашку.

Женя стряхивает с себя рубашку, до этого добытую из запасов Гусевой, белую, с прорезанными в ней дырами.

— Кризалис, твоя ладонь нужна мне на его шее… Ниже, где ямка. Жень, нормально?

Женя кивает, не сводя глаз с Кризалиса.

— Меня ты не спрашиваешь, окей мне или нет! — шутливо возмущается Кризалис. Во многом всего лишь потому, что внезапно чувствует, что ему стало очень жарко и очень не по себе одновременно.

— Терпи, ты привычный, — певуче отвечает ему Гусева. — Жень, а теперь… А поцелуй его.

Женина рука сжимает его подбородок. Под щелчки затвора камеры веки Кризалиса опускаются сами собой. Как полагается во время романтических сцен. Как это всё же странно! Как странно… Он даже не понимает, что именно странно, и что именно он чувствует.

— А теперь пальцами следы помады размажь от его губ по щеке.

Кризалис открывает глаза. Женя смотрит на него. Поднимает руку и каким-то непостижимо лёгким, но уверенным жестом будто бы стирает поцелуй с его губ. Помада смазывается на щёку. Кризалис думает, насколько глупо сейчас выглядит. Женя смотрит на него тем самым потусторонним взглядом, каким иногда смотрит по ночам. Гусева снимает как одержимая.

Она ещё час так и эдак ставит их, делает отдельные портреты, потом ещё часть — на плёнку. Это уже для себя, для своей особой коллекции.

Умывшись, снова пьют чай. Болтают о пустяках, об испортившейся погоде. Об ушедшей эпохе и о том, что Гусевой жаль, что сама она тогда тоже ещё молодёжью не считалась, а нулевые были уже совсем другими, хотя и не без своей прелести.

— Когда у тебя монтаж выставки? — спрашивает Кризалис.

— Вторая неделя января, открытие семнадцатого января, — мрачно говорит Гусева. — Беда в том, что помощников у меня не будет.

— А может мы поможем? — предлагает Женя.

— А вам нормально? Это возни на весь день.

— Тебе-то с этим всё равно возиться больше во время подготовки, чем нам вешать. У тебя рамы или пенокартон? — Кризалис наливает себе ещё чая и, подумав, добавляет туда немного рома.

— Рамы, будь они неладны. Мне не понравилось то, что получится на пенокартоне, я как только ни крутила макеты — не то. Рамы готовы, паспарту надо будет сделать, там как раз главные приколы, из-за которых я от пенокартона в итоге отказалась.

— Давай так — ты мне позвонишь, когда поедешь, мы поможем и довезти, и выгрузить, и повесить.

— Вы меня натурально спасёте! — горячо благодарит Гусева.

Дома Женя бессильно падает лицом в подушку и сообщает, что планирует так лежать ещё час, прежде чем решится даже думать о том, чтобы шевелиться.

— Что, укатало тебя? — улыбается Кризалис.

— Нереально. Не думал, что это столько сил отнимает, — голос Жени из недр подушки звучит глухо.

— Справедливости ради, не всегда. Это, конечно, особая гусевская магия, она делает всегда какие-то завёрнутые штуки, но иногда бывает и довольно ненапряжно. И быстро.

Кризалис ложится рядом и обнимает его.

— Тебе невероятно идёт всё то, что она тебе нарисовала на лице, правда.

— Попроси у неё копию какого-нибудь портрета, — Женя наконец отнимает лицо от подушки. — Вообще мне понравилось. Впервые со мной такое и это… Удивительно, надо сказать. Проникаешься в процессе, чувствуешь какое-то… выпадение из реальности, что ли.

— Угу. Говорю же, особая гусевская магия. Она всегда так делает.

— И целоваться перед камерой интересно.

— Ты её не стеснялся?

— В тот момент — уже нет. Я, наверное, понял даже, как это актёрам удаётся. Вот если бы в самом начале — конечно, стеснялся бы. А потом — там то самое выпадение из реальности. Мои девяностые были совсем другие, я мало что вообще тогда знал о культуре за пределами той, что допускалась в детдом. Я не могу сейчас с полной уверенностью сказать, что я прочувствовал всё как тогда — я не знаю, как было тогда. Но то, что я чувствовал, было не про сейчас, конечно. И даже не про то время, когда я уже был более-менее свободен в своём познании реальности.

— Сейчас она тобой проникнется, и ты ещё не то сумеешь ощутить, — Кризалис целует его в подбородок и идёт кормить кошку. Они решили, что кошке пора бы привыкнуть к тому, что у неё теперь два человека и священная обязанность держать её миску полной возложена тоже на обоих.

— Например? — спрашивает Женя, садясь на постели.

— Ну, Гусева любит костюмные и сюжетные съёмки. Любит всякое экстремальное в духе «Полезай в ручей в феврале» — с твоего согласия, конечно, никогда не принудительно, но тем не менее. Историчку она снимает божественно. Она из тех, кто ради одной сцены будет неделю референсы лопатить и для вдохновения пересмотрит кипу материала, да ещё и тебя во всё это уронит. Жаль, не все это понимают.

— И правда, жаль.

— А она из тех, кто сперва был совсем другим, — Кризалис возвращается к кровати, на кухне кошка хрустит кормом. — В «прошлой жизни» Гусева была экономистом, а потом чисто случайно на чьём-то дне рождения познакомилась с нашим Егором из группы. А тот познакомил её со своими друзьями. И как это иногда бывает, Гусева открыла для себя то, чего у неё не было, но в чём она, оказывается, всю жизнь до чёртиков нуждалась. Камеру первую мы ей дарили всей толпой, скидывались. С тех пор она и снимает.

Женя о чём-то задумывается. Но на расспросы не отвечает, говорит, что пока в его голове ещё ничего настолько оформленного, чтобы это озвучить, нет. Кризалис не настаивает.

Поскольку ёлка прописалась у Жени дома и, в отличие от кошки, её не так-то просто перевезти, Новый год решают отмечать здесь же. Кризалис внезапно этому даже рад. Есть существенная разница между его норой и квартирой Жени — у Жени это именно дом, а не странное временное пристанище. Кризалис никогда не задумывался о том, что ему может хотеться оказаться дома. Впрочем, о том, что ему может быть нужен Новый год, он тоже давно не думал. Примерно с тех же самых пор, как это перестало быть праздником с родительскими гостями, чем-то особенно вкусным на столе и томительным ожиданием, что же такое утром обнаружится под ёлкой. С тех пор, как Кризалису исполнилось пятнадцать как-то у них дома всё разладилось, да и сам Кризалис рвался на свободу, сам толком не понимая, что пытается найти в эту ночь за пределами родительской квартиры. Чаще всего он просто слонялся по городу — иногда один, иногда в компании приятелей. Иногда протестующе пьяный, иногда — совершенно трезвый и от того ещё более грустный. Ну а потом он был уже взрослым и смысл в новогоднем праздновании для него пропал вообще. А теперь смотрите-ка…

Женя же, напротив, Новый год любил. За неторопливой уборкой он рассказывает Кризалису, что в детском доме праздники были начисто лишены праздничности, зато доверху забиты суетой и необходимостью изо всех сил показывать, какие они тут все хорошие детки — благотворители и активисты с конца декабря по середину января были ой какими частыми гостями.

— Не пойми меня неправильно, подарки, которые они нам делали, были хорошими. И они, в общем-то, хотели добра, — рассказывает Женя, во время недолгого перерыва таская сигареты у Кризалиса, верный признак того, что тема для него нервная. — Но знаешь, это чувство, что от тебя некоторым образом откупаются… Или от самих себя. Короче, странно оно всегда было. Я за многое благодарен всё равно, даже тому довольно гнусному хмырю, который оплатил как-то раз ремонт всех спален разом, с новой мебелью и прочим фаршем. Если б не он — так и спали бы на разваливающихся металлических кроватях с панцирными сетками, которые ещё поколение наших дедов и бабок, кажется, застали и давно пощады просили.

— А гнусность хмыря была в чём? — любопытствует Кризалис.

— Ну, потом он сел за три заказных убийства, — говорит Женя. — Доказанных, в смысле, чего уж там ещё было, остаётся только догадываться. Может на том свете ему зачлось. Тогда много таких было среди жертвователей. Кто-то даже от чистого сердца это делал, у людей в головах всё очень сложно бывает. Так вот… Понимаешь… Я в какой-то момент понял, что хочу, чтобы для меня что-то делали не потому, что я горемычный сиротка с несчастными глазками, а потому что я это просто я. Стыдно было, конечно. Мол, они так стараются, а я… Потом я прочитал, что то, что меня терзало, называется амбивалентными чувствами.

— А у тебя в самом деле были несчастные глазки?

Женя косится на него.

— Ещё какие. Очень большие и очень несчастные.

— Покажешь?

— Сейчас я так уже не сумею, — смеётся Женя. — Я, если ты не заметил, немножко вырос. Как, кстати, и не исполню свой коронный номер — не спою песню Голубого щенка. Я её так трагично пел, что у гостей слёзы наворачивались. В общем… С тех пор Новый год в моём календаре прочно прописался, но я всеми силами делаю его максимально другим. Без положенного, а только так, как я хочу. Да, убираемся мы сейчас не потому, что так, мол, полагается, а потому что мы с тобой вообще-то заросли знатно.

Кризалис ловит себя на том, что это «мы с тобой» звучит опять невероятно естественно. И не так, как если бы Женя просто говорил о двух людях, просто живущих в одной квартире время от времени, или о себе с кошкой — или о них троих с кошкой. Это такие особые другие «мы». Полтона в сторону — и смысл совсем другой. И Кризалис точно знает, что он хоть и бывал уже с кем-то «мы», это тоже были другие «мы», и дело даже не в том, что тогда всё это продолжалось очень недолго. А так, как сейчас, не было ещё ни с кем.

— А как выглядит для тебя твой Новый год без полагающегося и принудиловки?

— Максимально расслаблено. И максимально по-домашнему. На старой квартире я, например, оценил прелести поедания салата прямо из миски ложкой, сидя на подоконнике. Сидишь, смотришь на фейерверки с миской на коленях — кайф. А главное — никаких курантов. Как начали во дворе орать — вот тебе и новый год наступил. Все эти новогодние оливье и прочее я, кстати сказать, обожаю, так что делаю совершенно искренне и с полным погружением в процесс.

— И ты всякий раз был один?

— Ну… да. Как с днями рождения, мне обычно в этом плане не везло. Ну или везло, как посмотреть.

— Если хочешь, я могу…

Женя смотрит на него очень внимательно, а потом с совершенно серьёзным видом интересуется, Кризалис сам сообразит, что готовится сказать какую-то чушь, или в него всё-таки тряпкой кинуть для стимуляции мыслительного процесса. Смеются. Потом Женя целует его и возвращается к протиранию пыли на полках и перестановке всего, что на них громоздится.

— Знаешь, был один год, когда с праздником вообще не задалось. Я тогда как раз лежал в больнице после аварии. Тот день рождения я провёл без сознания, а на новый год врачи меня поостереглись выписывать, особенно, когда узнали, что я живу один. Да и я не рвался, мне всё ещё плохо было, — продолжает откровенничать Женя.

— То есть ты попал в аварию где-то в начале ноября?

— Ага. Идиотски вышло. Седьмого числа авария, а пришёл в себя я десятого числа. Одуряюще скучно, лежишь, смотришь в потолок, ничего нельзя, только спать, хотя больше-то ничего особенно и не хочется. И голова болит. В новый год разрешили хотя бы телефоном пользоваться — хорошо, что он в аварии уцелел, я тогда долго копил, чтобы себе смартфон купить. Лежал, смотрел какую-то ерунду по ютубу. А потом понял, что частично не помню просмотренное. Ну а остальное, наверное, сам догадываешься.

Женя кривится.

— Ладно, ну его к чёрту, не люблю это вспоминать.

Он вытирает руки мокрой тряпкой и идёт к Кризалису.

— Обними меня, пожалуйста.

И Кризалис с готовностью обнимает его и прижимает к себе. Разница в росте не в его пользу, так что стоя он ни за что не сумеет спрятать Женино лицо у себя на груди, ну что же. Чувствуется это всё равно так.

Тридцать первое декабря. День, когда, с одной стороны, хочется поскорее повесить на стену новый календарь, а с другой — оторвать вот этот последний листик старого ощущается почти как прыжок с моста в реку. И интересно, и как-то немного не хочется, что ли, а одновременно хочешь уже поскорее.

— Я впервые в самостоятельной жизни режу новогодний салат, чтоб ты знал, — сообщает Кризалис.

— Зато навык воровать нарезанную колбасу и огурцы ты явно не растерял ещё с детства, — замечает Женя.

— Это важная часть новогодней готовки, между прочим!

— Не спорю. Именно поэтому продолжаю делать вид, что ничего не замечаю. А ты тоже, получается, в новый год после того, как от родителей съехал, не особенно-то…

— Не особенно что?

— Не знаю, как сформулировать…

— Ну, в общем, иногда я даже был не один. Иногда трезв, иногда не очень, иногда очень не. Бывало весело, если всё происходило в большой компании. Бывало никак. Бывало так, что хоть вешайся.

— А что чаще?

— Честно? Наверное, второе. Никак. Вроде бы праздник, а вроде бы — какой-то пустой праздник.

— Ну вот и проверим, как у нас на двоих получится…

Подарок для Жени лежит у Кризалиса в кармане, он время от времени проверяет его, убеждается, что никуда не делся.

Весь вечер они валяются на диване, едят салаты прямо из мисок, слушают музыку и предаются блаженному ничегонеделанию. Кошка гоняет пушистую мышь с верёвочным хвостом. На улице шумят, даже поют. Женя улыбается своим мыслям. Кризалис чувствует себя дома. Во всех смыслах.

Они не замечают, как часы от 23:59 переходят к 00:01, понимают, что новый год наступил, только когда видят отблески фейерверков на стенах. Улыбаются. Кризалис целует Женю, тот счастливо отвечает.

— Ну вот. Вот и наступил, — говорит Кризалис. — У меня для тебя кое-что есть, кстати.

Он вытаскивает из кармана небольшой бумажный конвертик и отдаёт Жене. Тот осторожно берёт и держит его на ладони какое-то время, всё не решаясь открыть.

— Посмотри, ну пожалуйста. Мне очень интересно, как тебе, — просит Кризалис.

Женя так же осторожно открывает конвертик и вытряхивает оттуда металлическую подвеску в виде бумажного кораблика на шнурке.

— Помнишь, как-то раз, когда ты рассказывал мне о море, ты сложил кораблик из конфетного фантика. Я, в общем… В общем, я его сохранил, а потом долго думал, и… Мне показалось, что это очень про тебя, — пытается объяснить Кризалис.

— Спасибо тебе, — тихо говорит Женя. Надевает подвеску на шею и обнимает Кризалиса. — Да, это в самом деле очень про меня… И… Слушай, ты правда сохранил кораблик из фантика? В самом деле?

— Глупо, наверное, но… Да. Иногда я его доставал, когда мы долго не виделись или когда не мог уснуть. Просто доставал и клал рядом с собой. Странно, наверное, такое слышать от меня, да?

— Может быть. Но мне не странно, — улыбается Женя. — Хотя я и не думал, что обычная ерунда из фантика может вдруг, ну… Что её захочется сохранить.

Он утыкается лицом Кризалису в шею.

— Я так тебя люблю, — шепчет он. — И у меня есть для тебя, между прочим, тоже кое-что.

Кризалис нехотя отпускает его от себя, Женя вытаскивает из ящика комода свёрток и вручает Кризалису. И тот ловит себя на том, что ему тоже требуется время, чтобы решиться и развернуть его. Но Женя не торопит, просто сидит напротив него и ждёт, катая в пальцах подвеску.

Наконец Кризалис решается. В свёртке перчатки-митенки из красной пряжи разных оттенков. И как раз по его руке.

— Ух ты, классные какие, — радуется он.

— Я заметил, что ты вечно без перчаток, ну и связал, — говорит Женя.

— Стоп, прямо сам?

— Ага, — Женин голос звучит непринуждённо, но некоторую тень затаённой гордости Кризалис всё же в нём слышит. — Во время лечения научился. У меня же перелом руки ещё был, я рассказывал. Руку потом надо было разрабатывать. Со мной на занятия ходил один дальнобойщик, тоже после аварии, только у него была сломана нога. Когда мы с ним перед кабинетом ЛФК ждали своей очереди, я как-то раз обратил внимание, что он вяжет. Удивился, заинтересовался, а он рассказал, что так нервы успокаивает — жена посоветовала, а он втянулся. И что мне для мелкой моторики может быть полезно. Показал, что и как, даже спицы какие-то отдал. Сначала было жутко тяжело, пальцы с трудом слушались, но потом дело пошло, и вот…

Он улыбнулся.

— Я редко вяжу в последнее время, но захотелось… Самое сложное было — сделать это тайком от тебя.

— Женька, — Кризалис сгребает его в объятия. — Это потрясающе. Совершенно потрясающе. Спасибо тебе.

— Я рад, — просто отвечает Женя и легонько кусает его за ухо.

Митенки сидят идеально. И цвет… Кризалис всегда любил те красные мозаичные плиточки, которым выложена станция Маяковская. Его завораживали оттенки, как они сочетались между собой. Митенки напоминают эти плиточки. И перо Жар-птицы. И Женин взгляд. Тот самый, особенный взгляд, от которого всегда жарко.

Фейерверки и возгласы за окном постепенно затихают. Кризалис читает Жене вслух сборник какого-то конкурса фантастики. Женя слушает, прикрыв глаза, но точно не спит. А вот кошка спит, свернувшись рядом с ними. Идиллия.

— На крышу бы сейчас… Но холодно и скользко, — вдруг говорит Женя.

— А хочешь, на рассвете пойдём прогуляемся? — предлагает Кризалис.

— А хочу!

Раннее утро первого января. На улицах редкие прохожие — такие же любители странных прогулок, как они, или те, кто наконец-то ползёт домой из гостей. Тихо. Снежно. Даже мусор в глаза не бросается. Город забылся зыбкой послепраздничной дрёмой.

Кризалис исподволь любуется, как почти что светятся его огненные митенки. На фоне снега они кажутся ещё ярче.

Они смотрят на реку, стоя на набережной. Кто-то уже успел прогуляться по льду, благо он крепкий. От одного берега до другого петляют следы — кто-то будто специально выписывал петли, словно рисовал серпантин. Или был настолько пьян, что пройти прямо оказалось той ещё проблемой. Следы не прерываются, трещин нет, а значит неведомый приключенец успешно добрался до цели.

— Знаешь, — говорит Женя тихо. — Я люблю тебя, люблю этот город и свою жизнь я, кажется, впервые по-настоящему люблю. Вот что.

Кризалис целует его в щёку.

— А я тебя. И город. С жизнью сложнее, но кажется… Та часть, которая с тобой — моя самая любимая!

Женя улыбается уголком рта.

— Остальную тоже советую полюбить. Не пожалеешь, честно-честно.

— Я этому учусь.

— Странно… А ведь я думал, что уж у кого-кого, а у тебя с этим никаких проблем, — задумчиво говорит Женя.

— Как видишь, внешнее впечатление очень обманчиво, — пожимает плечами Кризалис.

— Значит, выходит, что нам повезло друг с другом, — резюмирует Женя.

Кризалис соглашается.

Дни идут. Ленивые праздники заканчиваются, город приходит в обычное своё суетливое движение. За сутки до выставки звонит Гусева, они едут к ней, потом все втроём везут работы в зал, потом долго, до самого вечера вешают их.

Гусева поработала на славу. Рамы у всех работ простые, чёрные, а вот паспарту — обклеены обрывками журналов, исчирканы маркерами, обожжены, словно об них тушили сигареты. И что интересно — к каждой работе это идёт как родное.

Кризалис с Женей впервые видят то, что получилось из их съёмки. Поцелуй там есть. Он центральный в триптихе — вот они смотрят друг на друга, на них лицах лежат причудливые тени. Вот они целуются. Вот Женя смотрит Кризалису в глаза, стирая помаду с его губ. Цвета приглушённые, контрасты мягкие, словно кадры чуть-чуть недоэкспонировали, самую малость. Но оттого они кажутся даже лучше.

Кризалис краем глаза наблюдает за Женей и его реакцией. Видит, как Женя иногда отвлекается и просто смотрит на фото. Смотрит на свои и Кризалисовы портреты отдельно, на их совместные. По его лицу сложно сказать что-то наверняка. Разве что то, что он… озадачен. Он что-то пытается понять? Разобраться в своих ощущениях? Кризалису до жути интересно.

Когда всё наконец-то готово, Гусева предлагает упасть где-нибудь, да вон хоть в Маке недалеко. Потому что хочется есть и выпить кофе, а в Маке несмотря на то, что это презренный Мак, кофе удивительно не настолько отвратителен, как можно было бы ожидать.

— Ну что, как вам результат? — интересуется Гусева.

— Офигенно! — чуть ли не хором отвечают Кризалис с Женей. Смотрят друг на друга. Улыбаются. Гусева смеётся.

— Обожаю такой энтузиазм. Мне тоже кажется, что вышло огонь. Жень, тебя этот тип предупредил же, что со мной есть риск, что дальше я стану таскать тебя на разные иногда весьма странные съёмки?

— Предупредил. Я, кстати, только за. Мне понравилось, это… Несмотря на то, что идея вроде как твоя и камера у тебя в руках, а всё равно чувствуется, что это что-то наше общее.

— Так и есть! Мне, на самом деле, очень важно, чтоб человек включался в процессе. Чтоб мы оказывались на одной волне. Вот когда ты с моделью эдак вальсируешь в одном ритме — выходит то, что надо. А без этого… Лучше уж гипсовый класс до посинения снимать.

— В общем, я повторюсь, я только за.

— На открытие-то вас ждать? Или ты, Кризалис, опять будешь отговариваться переломом мозга и спрячешься? — интересуется Гусева.

— В бумажном пакете на голове приду, чтоб инкогнито сохранить, — дразнится Кризалис.

— Стесняешься? — непосредственным тоном спрашивает Гусева.

— Я впервые с кем-то целуюсь перед камерой!

— Ну так одетый же.

— Раздетым я уже был… кажется. Был же?

— Был. Но там лица не видать. Если не знать, что это ты, то не догадаешься.

— Не стесняйся, — говорит ему Женя. — Было бы чего, в самом-то деле.

А и правда, думает Кризалис. Было бы, чего смущаться. Но что-то ведь уже не первый раз его останавливает. Что-то у него сложное с собственными фотографиями. Что-то мешает ему как многим другим просто появиться, мол, да, это я. Он думает о том, что он всё ещё полон неотвеченных вопросов, которых почти не касался годами. Он думает, что Женя прятался под серыми невзрачными шмотками как под паутиной — а оказался открытым и непосредственным, совершенно естественным даже в непривычных для себя обстоятельствах. А он, Кризалис — шумный, агрессивный, яркий, а как доходит до какого-то эдакого момента, когда, казалось бы, сияй! — так оказывается, что он немедленно пытается сам раствориться в тумане, лишь бы не… Не что? Не смотрели? Не увидели? Не осудили? Не задели? Всё сразу? Или дело только в его собственном взгляде на себя и внутрь себя?

«Кажется, я и вовсе не знаю, кто я», думает Кризалис. «И не стремился толком узнать себя глубже, чем мне казалось безопасным, что ли…»

— Нда… Наверное-то и правда нечего. Ну не порнофильм же это, в конце концов.

— Потому что порно — скучища смертная, никакой широты интерпретаций, — зевает Гусева. — Потому можешь быть спокоен, этого с тобой не приключится. Во всяком случае, не от моей камеры.

— Гусева, я чую текст мелким шрифтом, — прищуривается Кризалис. — И там явно написано, что эротику ты держишь на отдельном счету.

— Сам всё сказал, смотрите, какой молодец, — говорит Гусева. — Но ты помнишь о том, что я свято блюду принцип добровольности. Ладно, шутки всё это, если серьёзно. Мой потолок всё равно обнажёнка со смыслом и заморочками, да поцелуи. И то не особо часто. Возможно, пока что, но темы, которые меня интересуют, раскрываются и без того, чтобы ударяться во что-то более откровенное.

Женя слушает их, не забывая таскать картошку, которую Кризалис обошёл вниманием, пока она не остыла.

— Я приду, — вдруг говорит Кризилс. — Хрен меня знает, зачем, но приду.

— Вместе придём, — говорит Женя.

И они приходят. Собираясь днём, Женя в какой-то момент сдаётся перед содержимым своего шкафа и пишет Кризалису.

«Слушай… Одолжи мне что-то. Зелёный свитер будет оттягивать на себя внимание, а больше у меня ничего нет».

«Внимание оттягивает красный цвет. И тебе же не по размеру окажется моё, нет?»

«Давай поэкспериментируем. Вдруг что-то да сядет».

Кризалис привозит ему несколько вариантов — останавливаются они в итоге на болотного цвета ассиметричной кофте с объёмным воротником. Ещё одна вещь, происхождение которой для Кризалиса загадка, видимо либо подарил кто-то, либо он сам купил её в каком-то помрачении. С джинсами смотрится неплохо, делает Женю ещё более бледным и таинственным, а воротник здорово сочетается с Жениной шеей, делая её, по мнению Кризалиса, ещё красивее.

Женя изучает себя в зеркале.

— Ты знаешь… А в самом деле, мне пора что-то придумать со своей одеждой. Никогда об этом особенно не задумывался, но… Надо.

— Я могу помочь, если хочешь, — осторожно говорит Кризалис.

— Я сперва, наверное, сам попробую. Потом, если у меня не выйдет, призову тебя на помощь. Знаешь, ведь одежда… Дело же не в ней как таковой, ты ведь понимаешь, да?

— Одежда — тоже символ, тоже про внутреннее. Чем сложнее внутри — тем сложнее становится понять, что бы такое сообразить из себя внешне.

— Да.

Женя оттягивает одну из прядей своих волос и отпускает. Та снова скручивается в кудряшку.

— И волосы я… Думаю, что отращу, в самом деле. Понятия не имею, как это будет, никогда длиннее нынешнего ничего не носил, но… Я хочу попробовать.

— Дойдём ли мы до стадии татуировки на неожиданном месте? — задумчиво вопрошает в пространство Кризалис.

— Может и дойдём, — подмигивает Женя. — Причём на таком, чтоб краснел от неё только ты.

«Мы оба меняемся. И я понимаю, куда меняется он. А я?»

— Ты снова тревожишься, — говорит Женя, укладывая его на диван и ложась рядом. — И тебя снова что-то мучает, кажется…

— Это слишком сложно объяснить. Не в недоверии дело, не подумай, — Кризалис обнимает его. — Я просто не могу всего этого описать, ухватить, чтобы рассказать, может спросить даже твоего совета или мнения…

— Ты изменился, — Женя смотрит ему в глаза. — Остался таким же, но всё же изменился.

— Должно быть… В этом отчасти и дело, мне кажется, — Кризалис грустно улыбается. — Но я тебе не разонравился?

— Нет, — Женя улыбается. — Нет, что ты. Напротив. Ты сложнее, чем казался — и это прекрасно. Человек пребывает в постоянном движении и перемены — это естественно.

— А мне казалось, что это я постиг, познал и преисполнился… А теперь я слушаю тебя и понимаю, что мне до твоего понимания жизни ещё ой как далеко.

— Если бы не ты, я бы это вовсе не сформулировал. Ни для себя, ни для кого-то ещё. Мне было не нужно. Но появился ты — и я ощутил, что тоже, вообще-то двигаюсь. Мне было страшно сперва, может ещё и поэтому я боялся твоего признания и сам молчал, словно оно эдаким прожектором высветило бы то, что всё движется, что мой — и наш — поезд уже отошёл от платформы, но я понятия не имею, какая станция следующая, а какая конечная, и есть ли у него вообще конечная, даже в каком направлении он едет.

— А я всегда говорил о движении, верил в него, любовался им — и умудрился пропустить в себе самом.

— Ты просто смотрел, так скажем, не в то окно.

— Должно быть.

Женя переплетает свои пальцы с его.

— Вместе будет проще. Я уверен, что будет. Ты помог мне преодолеть страх в самом начале. Я помогу тебе теперь. А потом мы поможем друг другу. Мне кажется, вот это всё и устроено. Максимально просто, а?

— И потому максимально неочевидно и загадочно, ха.

— Ну а как же!

У них есть ещё пара часов до выхода из дома.

— Жень… Пообещай мне, что ты не окажешься просто моей фантазией? — шепчет Кризалис. — Что ты останешься настоящим и никуда не исчезнешь?

— Обещаю… Ты только не бойся, что всё это не на самом деле, ладно? Это на самом деле. Я — на самом деле.

— Иногда мне кажется, что нет, что ты просто появился из тумана, сигаретного дыма, дождя и чьих-то снов, что ты был тут всегда, но однажды с чего-то решил превратиться в человека и почему-то быть со мной.

Женя целует его ладонь.

— Я настоящий. Я всегда был самым обычным человеком, Кризалис. Просто ты меня любишь, вот и всё. Но даже будь я городским духом — почему ты думаешь, что для духа влюбиться в тебя это странно? По-моему, нет. По-моему, для городского духа ты идеальный кандидат в возлюбленные. Ровно такой, как в сказках. Такой, каких в Ирландии в холмы уводили в древних легендах, а может быть до сих пор даже уводят. У нас нет холмов, но кто знает, кто знает…

Кризалис прижимает его к себе, а Женя запускает руки ему под футболку.

— Я никуда не собираюсь исчезать. Никуда, — шепчет он.

Выйти они умудряются всё же вовремя. И даже не опоздать.

Chapter Text

В зале, куда уже набилось десятка три-четыре человек, фотографии смотрятся иначе. Хотя, спасибо грамотно развешанным светильникам, их видно отлично. Администратор зала, молодой и ужасно замотанный парень в бордовой рубашке с чёрным шёлковым галстуком, рассказывает о Гусевой, её работе вообще и этой в частности, даёт слово ей самой — Гусева, сегодня празднично в чёрном платье с белым воротничком и большой брошкой-камеей, терпеть не может вот эти выступления с табуреточки, как она их называет, но берёт себя в руки и что-то рассказывает об источниках вдохновения и желании исследовать то, что не успела застать в достаточно активном возрасте, чтобы прочувствовать, бла-бла-бла, и так далее. Администратор зала дарит ей пышный букет от галереи, крепко жмёт руку и ретируется куда-то к книге отзывов, не мешая гостям спокойно пьянствовать и наслаждаться прекрасным. Гусева наконец выдыхает, находит взглядом Кризалиса, Женю, Яну-Марию и прочих — и устремляется к ним, по пути с милой улыбкой отвечая на приветствия и поздравления с выставкой.

— Спасите, — удушенным голосом говорит она, повисая одновременно на Кризалисе и Яне-Марии.

— А кто мне говорил, что вернисаж, дескать, это совсем не страшно и никто меня не укусит, нечего без конца прятаться? — ехидничает Кризалис.

— Правильно, я не хочу страдать одна, — парирует Гусева. — Спасибо, что пришли, ребят, я вас обожаю!

— Мы тебя тоже! — отвечают ей хором. Егор вручает ей ещё один букет от них всех, значительно больше, чем галерейный.

— Чую, назад я поеду на такси, — констатирует Гусева, глядя на два букета в руках и на те, которые ей подарили ещё до всех торжественных речей, те стоят в банках в углу. — И всё это поедет отдельно на заднем сидении. Обожаю вас всех. Правда-правда обожаю. Ненавижу все эти открытия, всех этих суперкрутых критиков и коллег по объективу — но, когда вижу всех вас, я больше не чувствую, что я одна тут как аквариумная рыбка среди акул.

— Ты круче любых акул, — говорит Женя.

— Всё, хочу, чтоб вы посмотрели выставку! Не зря же столько корячились. Идите-идите, а я пошла объедаться конфетами и заливаться вином. Я заслужила!

Они разбредаются по залу.

Всего моделей у Гусевой было семеро, включая Женю и Кризалиса. Когда идёшь от одной работы к другой, кажется, что путешествуешь по смутному сну, который течёт и меняется, и две соседние фотографии могут поразительно отличаться — в том и была задумка, потому так и вешали под Гусевским руководством.

В какой-то момент Кризалис останавливается перед собственным портретом. Полосы на его лице, которые Гусева нарисовала в самом начале, размазаны, он смотрит прямо в объектив чуть исподлобья. Фокус на глазах, взгляд очень внимательный, даже несколько тяжёлый. Кризалис смотрит сам себе в глаза. Потом, пользуясь тем, что галерея весьма неформальная и такое тут в порядке вещей, садится на пол и смотрит теперь снизу вверх. Он будто бы отделяется от себя, представляет, что человек, которого он видит на фото — не он. Просто смутно знакомый ему человек. Он будто бы берёт себя как куклу или скорее даже как заготовку под куклу с едва намеченными чертами, и крутит так и эдак. А что, если бы?..

А что, если бы он был обычным? Тем, от кого так шарахался всю жизнь? Кризалис представляет. Вот он заканчивает школу, идёт в институт. Не бросает его, естественно, учится от первого до последнего курса, даже прогуливает редко. Даже когда ему одуряюще скучно. Что за институт? Этого он не придумал, но явно что-то, что даст ему кусок хлеба в будущем. У него потом, конечно, семья, дети, всё как положено. Родители — мама — в восторге. Тихие будни, тихие праздники, смерть потом тоже тихая. Коллеги, родственники, пару раз в год на праздниках его поминают добрым словом. Плохая ли это жизнь? Нет, должно быть, не плохая. Он в ней, конечно, никакой не Кризалис. Он — то самое паспортное имя, которое он не использует. Любит ли он своё имя? Он, наверное, в той жизни об этом даже не задумывается, он его просто принимает. Как принимает и всё прочее. Когда он принимает решения — это для того, чтобы лучше подстроиться. Он не бунтует, он принимает. Исключительно принимает. Есть ли у него секреты? Есть. У всех есть. Но у той версии его нет таких, которые потрясли бы всё окружение, выйди они наружу после его смерти, к примеру. Ничего такого он никогда бы себе не позволил.

Или он снова всё доводит до максимума? Кризалис-Кризалис, и почему ты не можешь не выкручивать всё до безумия, почему либо всё, либо ничего, либо кипяток, либо лёд?

Жизнь сложнее, чем выбор между чёрным и белым. Жизнь состоит из множества разноцветных мозаичных плиточек — ему на ум снова приходит метро Маяковская. Множество оттенков. Даже когда ты можешь назвать цвет, оттенки всё ещё разные. И текстура. И прозрачность. И даже форма чем-то, но отличается. Одна плиточка не похожа на другую. Одна жизнь не похожа на другую, каждая составлена из сотен и сотен таких плиточек — и при общем сходстве все они всё ещё разные.

Кризалис смотрит себе в глаза и думает, как бы отнёсся к себе другому. К себе цивильному. К себе, зависшему между мирами. К себе, избравшему какой-то ещё из десятка-другого вероятных путей, которые когда-либо перед ним открывались. Думает о том, сумел бы узнать в этих вариантах себя — себя, если бы смог некоторым удивительным образом встретиться с каждым, не переставая быть собой. Думает о том, чего бы они хотели, чего боялись, к чему стремились.

Кризалис думает о том, что делает его, собственно, им. Ведь выбор это многое, но он не может всякий раз создавать совершенно нового человека. Ведь что-то есть в Кризалисе с самого начала, что-то неизменное, какая-то основа, к которой прилагается всё остальное. Что-то, что позволило бы Кризалисам из разных миров разных выборов, глядя друг на друга, сказать — да, это я. Я узнаю себя.

Потом он думает о том, чувствовали бы они пустоту там, где чувствует её он. И о чёрном колодце, конечно, тоже думает. Только ли его это колодец? Не может ли быть такого, что колодец — следствие его выбора? И сделай он когда-то иной — и никакого колодца не было бы? И сам он не был бы таким тяжёлым и невыносимым? Или был бы? И колодец был бы, потому что в нём самом есть какая-то внутренняя трещина, которая так или иначе, но и другим его версиям не давала бы жить спокойно? Что-то вроде генетического нарушения.

Сейчас всё будто бы лучше. Кризалис давно не чувствовал этой чёрной заполняющей тоски, какая бывала с ним. Но знает, что никуда колодец не делся. Знает, что даже Женя, даже вся любовь к нему и его ответная, не способны полностью засыпать колодец, заставить его заткнуться и перестать исподволь манить заглянуть в себя. И боится. Очень боится, что всё-таки сломает Женину жизнь собой, что однажды волшебство закончится и он станет невыносим и ядовит для всего живого, что оказывается рядом. Кризалису кажется, что есть люди, которым необходимо быть в одиночестве. Он может и мог бы быть другим, но для этого нужно было быть другим с самого начала. А теперь… Он не знает, как предотвратить то, что может случится. Он не знает, когда оно случится, он не знает, как, но знает, что оно может. И боится. Смотрит в собственные отпечатанные на фотобумаге глаза — и видит в них тень прошлых и грядущих срывов. Он видит и счастье, и любовь, и тепло — но и этот мрак, плещущийся где-то там, на дне, тоже видит.

Раньше Кризалиса это так не тревожило. А теперь? А теперь есть Женя. И если раньше, он думал о том, что его образ жизни просто рано или поздно его прикончит, решив таким образом все проблемы, то теперь он этого совершенно не хочет. Кризалис любит жить и любит жизнь. Любил и тогда, и теперь. И понимает, что это очень разная любовь. Тогда, когда они гуляли первого января, он говорил, что не уверен насчёт любви ко всей жизни, но та часть, где есть Женя, та точно любимая. Но всё же… Нет, всё же теперь он учится любить жизнь по-настоящему, и выходит, что то, бывшее раньше, ещё совсем недавно, пусть тоже было любовью к жизни, но гораздо более болезненной и перекрученной. И теперь в этой любви меньше безнадёжности. Теперь он больше касается жизни всем собой. Думал, что касался всегда, а оказалось, что только начал, что раньше он едва ли присматривался ко многим вещам. Раньше он любил жизнь больше в теории. Теперь — на практике. Теперь он не хочет, чтобы последствия сделанных выборов его прикончили. Но отказаться от них полностью? Тоже, наверное, не готов.

Кризалис чувствует, как рядом с ним кто-то садится. Моментально догадывается, кто. Кладёт голову Жене на плечо.

— Хороший портрет, — говорит Женя.

— Хороший…

— А тебя снова что-то гнетёт.

— Забей, — отмахивается Кризалис.

— Я не буду давить и требовать выдать мне все твои переживания, — тихо говорит Женя, приобнимая его за плечо. — Но, если тебе станет слишком, не забывай, пожалуйста, что я есть. И нет, мне не будет чересчур.

Кризалис молча кивает. И всё же надеется, что удастся обойтись без этого разговора.

— Слушай, — всё-таки решает он задать дурацкий вопрос. — А я бы тебе понравился, если бы я был обычным? Без стихов и прочей ерунды?

— Ну ты и вопросы задаёшь… — Женя задумывается. — Я не знаю, какой ты был бы. То есть, ты остался бы собой, я уверен, но вдруг мы бы даже не встретились?

— А вдруг, например, ну, не знаю… В библиотеке! Я бы там работал, а ты бы пришёл за книжкой.

— Ага, или я бы там работал, а ты пришёл, сам не зная, зачем, и потом всё бы завертелось.

— Ну или как-то ещё… Мало ли вариантов.

— Может это были бы совсем другие мы, Кризалис. И всё было бы совсем иначе. Или нет. Мне сложно представить это абстрактно. Я не знаю, каким был бы сам, каким именно был бы ты… Или дело в том, что ты боишься, что я тебя разлюблю, если ты сейчас примешься меняться? — прищуривается Женя.

— Ну…

— Боишься.

— Ну…

— Кризалис…

— Я знаю, как это звучит, знаю.

— Не забивай себе голову. У нас обоих вся жизнь впереди. Мы оба ещё изменимся, даже на уровне обновления, прости за банальность, клеток наших тел. И что с того? Это жизнь. Мы любим друг друга, а не болванки с приклеенным набором функций и признаков, отпечатанным на бумажке. Не думаю, что мы настолько потеряем друг друга из виду, что однажды кто-то из нас ужаснётся тому, что рядом-де совершенный незнакомец оказался.

— Но так ведь бывает. И люди даже разводятся.

— Бывает. Много чего бывает. Ты можешь вообще банальнейшим образом влюбиться в кого-то другого или другую, не думал? Ну и вот. Кризалис, брось ты играть в Умную Эльзу. Я тебя люблю, ты меня любишь, ну и к чёрту всё остальное. У нас есть сегодня. А завтра будет завтра.

— Завтра наступит ещё одно сегодня.

— Тем более!

Женя ерошит ему волосы. Кризалис чувствует, что тягостные мысли отступают.

— Напоить бы тебя, — задумчиво говорит Женя. — Хотя бы немножко.

— Напои, разрешаю, — улыбается Кризалис.

Напиться совсем у обоих, впрочем, не очень получается. Хотя приятная лёгкость в теле и голове появляется, окончательно изгоняя мрачную муть из мыслей. Та самая чудесная степень опьянения, которая не заставляет потом горько раскаиваться.

Домой едут в совершенной темноте уже крепко за полночь. Долго потом идут то по совсем тёмным улицам, то сворачивая на тонущие в зимней иллюминации и свете фонарей. Идёт снег, ветер швыряет его в лицо. Женя затаскивает Кризалиса в подворотню, и они долго целуются как подростки, прижавшись друг к другу.

—Знаешь, что… — говорит Женя, обжигая дыханием его щёку. — Не был бы ты обычным. Ты мог бы решить так жить, но стать таким полностью ты бы не сумел. Это в тебе, очень глубоко в тебе. Оно обязательно нашло бы себе дорогу, даже если бы ты каждое утро ездил как самый обычный человек в офис, носил бы костюм с галстуком и всё такое. В чём-то оно всё равно нашло бы себе дорогу. Вопрос только в балансе спокойствия и сумасшедшинки в твоей жизни и в твоей голове.

— Яна-Мария это другим словом называет, догадываешься, думаю, каким.

— О, ещё как. Ещё как, — Женя смеётся и снова целует его.

Уже перед самым Жениным домом Кризалис наконец-то формулирует мысль.

— Кажется, я переоцениваю обычность, представляю её как нечто сокрушительной силы, монолитное. Как советский брутализм.

— Который, к слову сказать, может быть весьма интересен, многогранен, меланхоличен и даже нежен парадоксальным образом, — замечает Женя, отпирая дверь квартиры. — Особенно, когда зарастает зеленью.

Он, захлопывает за ними дверь, прижимает Кризалиса к стене прихожей и пробирается холодными руками под его одежду.

— Кризалис, любовь моя, даже если ты станешь чуть спокойнее — ты не станешь хуже. Всё всегда сложнее, чем нам кажется. Мы — не болванки. Мы сложные узоры. Потерять себя можно только в том случае, если начинаешь самого себя крушить кувалдой и запрещать себе даже хотеть и мечтать. Ты сам говорил мне о дорогах — и сам плутаешь. Но ты ведь всё ещё знаешь, как правильно — для тебя, а не вообще. Ты чувствуешь. Понимаешь?..

— Да… да. Кажется, — Кризалис чувствует, что тонет в зелени его глаз, словно в лесном озере. В Жениных глазах плещется неведомая ему магия и такой желанный покой. — Женька, как я тебя люблю, а.

Он знает, что ещё не раз его накроет сомнениями и тревогами. Он знает. Но сейчас ему лучше. В сто или даже тысячу раз лучше. Когда-то он бы рванул куда-нибудь творить что-нибудь безумное, только бы самому себе доказать, что с ним всё по-прежнему. Когда-то он сделал бы это только ради того, чтобы снова почувствовать надлом, который вырвет из него новые стихи, похожие на крик, но только такие он и считал настоящими. Теперь есть другие. Те, которые пишутся спокойно, иногда даже в постели, когда за спиной спит чудесно тёплый Женя, спокойный и домашний, которого в любой момент можно поцеловать даже спящего, к которому можно прижаться, просто слушать его дыхание. Который вызывает не только жаркое и острое желание, но и мягкую нежность. Кризалис не думал, что он на такую вообще способен. Как не думал и что стихи могут рождаться из покоя — а они могут. И притом оставаться настоящими.

Так выходит, что и он, он сам может оставаться живым и настоящим, пребывая в покое? И для того, чтобы творить, ему не так уж необходим постоянный надрыв?

«Я снова учусь слушать тишину. Я нашёл её — снова — и теперь опять знакомлюсь с ней, вот что», думает Кризалис.

— По глазам вижу, что ты до чего-то полезного додумался, — говорит Женя. — А я как раз достаточно согрел руки об твои беззащитные бока, так что предлагаю раздеться уже и пойти чем-нибудь ещё заняться.

— Например?

— Я что-то не помню, чтоб у нас с этим были проблемы, Кризалис. Вот уж с чем-чем, а с тем, чтобы придумать себе досуг, у нас проблем ещё не наблюдалось, — улыбаясь говорит Женя.

С этим у них в самом деле никогда не было проблем. А главное — ни разу не было претензий друг к другу, мол, скучно с тобой как-то. Скучно не было даже возлежать на кровати как два тюленя под кино или в приятной полудрёме просто под музыку. Кризалис как-то предлагал ставить аудиокнижки, но Женя идею отверг — сказал, что слишком пристрастился к его чтению и его голосу, чужие начитки ему теперь не то.

В этот вечер Женя устраивается головой на животе Кризалиса, а тот читает ему очередной сборник ужастиков кого-то из русскоязычных авторов — Женя в последнее время полюбил их, а Кризалис втянулся следом, как это уже бывало, хотя раньше не очень понимал прелести такого чтива.

Очередной рассказ заканчивается, Кризалис поправляет подушку и спрашивает:

— Жень?

— М? — откликается Женя.

— А как ты смотришь на то, чтобы попытаться читать самостоятельно?

Женя затихает. Напрягается. Молчит.

— Я не заставляю, если что, но мне кажется, что пора попробовать. Только попробовать, в любой момент ведь можно прекратить и не терзать себя.

Женя всё ещё молчит, будто бы собираясь с мыслями. Кризалис не торопит его. И он наконец решается:

— Давай. Я не уверен, что получится хоть что-то, но — давай. Я помню, как ты говорил, что важно быть максимально расслабленным. Кажется, я сейчас достаточно… не максимально, но достаточно.

Он садится поудобнее, откинувшись на подушки. Кризалис гасит весь свет, оставив только луну и небольшую прикроватную лампу. Обе светят мягким и тёплым светом, самое то, что нужно. Кризалис кладёт ему на колени книжку — начинать лучше с чего-то знакомого, поэтому это сборник про Муми-троллей «Дитя-невидимка». Женя перелистывает страницы, пока не находит, собственно, «Дитя-невидимку». Гладит бумагу, пробегая пальцами по срочкам. Вздыхает.

Кризалис садится рядом с ним, целует в плечо.

— Почитай мне? — просит он.

Женя косится на него, снова смотрит в книжку. И начинает:

«Темным дождливым вечером вся семья сидела на веранде вокруг стола и чистила грибы. Стол был накрыт газетами, посредине стояла керосиновая лампа.

По углам веранды залегли тени.

— Мю снова набрала поганок, — сказал папа. — В прошлом году она собирала мухоморы.»

Женя останавливается. Моргает несколько раз. Ждёт головной боли — в те последние разы, когда он пытался читать снова, всегда приходила головная боль. Строчки начинали прыгать перед глазами, буквы дёргались, а взгляд словно поскальзывался на них как на голом льду. Он прислушивается к себе. Но нет, ничего. Кризалис рядом, не торопит, просто ждёт, так спокойно и терпеливо, как он умеет.

Женя облизывает губы. И решает продолжить.

« — Надо надеяться, на следующий год это будут уже лисички, — сказала мама. — Или по крайней мере сыроежки.

— Приятнее жить с надеждой, — заметила малышка Мю, посмеиваясь про себя.

И они тихо и мирно продолжали чистить грибы.»

Главное — не пытаться объять необъятное. Главное — никуда не спешить, не рваться, не думать, что всё выйдет махом. Кризалис берёт Женю за руку и медленно успокаивающе гладит пальцы. Никуда не надо торопиться.

Женя увлекается. Он прекрасно знает эту историю, он сотню раз читал её сам когда-то, он очень её любит. Ему так легко нырнуть туда, в простой и понятный, такой привычный с детства мир. И всё так хорошо… Но.

«…Ниннины лапки постепенно снова стали видимыми, они взбирались на дерево.»

Строчка предательски прыгает. В голове словно вспышка электричества, как будто киноплёнка дёрнулась. Женя запрокидывает голову, часто моргает глазами, потом жмурит их, плотно-плотно. Боли нет, но он не уверен, что стоит выяснять, придёт она в этот раз или нет, если упорствовать.

Кризалис мягко снимает с его колен оставленную книжку, закладывает её сложенным полоской конфетным фантиком. Откладывает в сторону. Крепко обнимает Женю.

— Всё хорошо. Тшшш, всё хорошо. Ты молодец. Ты огромный молодец, у тебя начинает получаться.

— Но всё же, как видишь, опять.

— Мгновенно ничего не бывает. К тому же, на сколько там тебя хватало раньше? Ты говорил, что ломался ещё в самом начале. А теперь, смотри, сколько ты успел.

— И это знакомая книжка!

— И что? Женька, ты молодец.

Кризалис гладит его мгновенно закаменевшие плечи, и Женя постепенно расслабляет их снова, восстанавливает дыхание и успокаивается.

— Просто будем понемножку. Как ты учился вязать, когда разрабатывал свою многострадальную руку. Ты ведь не бросил попыток, даже когда не удавалось?

— Не бросил, это правда.

— Ну вот. И я тебе помогу.

Они читают «Дитя-невидимку» ещё четыре дня. Понемногу, Кризалис тормозит Женю, который иногда начинает злиться так, что пытается насильно заставить себя превозмогать и головную боль, и скачущие строчки и теряющийся вдруг смысл прочитанного. Убеждает, что спешка и насилие не помощники. Что ему просто надо снова привыкнуть, а привыкнуть к чему-то можно только добром, а не гоняя себя пинками. Женя смотрит на него одновременно замученным и рассерженным взглядом, но не протестует.

На третий день Кризалис на весь день с самого утра уезжает в студию, ничего толком не объясняя едва проснувшемуся Жене. И возвращается под вечер с флешкой, на которой записана фонограмма для Жениного чтения — тихая гитара, шум ветра и шелест травы и листьев. Опытным путём они настраивают идеальную громкость, и теперь Женя читает под зацикленную на повторе музыку — фонограмма записана так, что пущенная таким образом не заикается, а замыкается в идеальное кольцо, у неё нет ни начала, ни конца. И иногда, когда ему кажется, что он сейчас снова споткнётся, Женя ненадолго замирает, расслабив руки, плечи и лицо, взгляд его делается расфокусированным, и он сидит, просто слушая звуки гитары и ветра. Потом делает глубокий вздох и снова возвращается к чтению.

Каждый день во время Жениных упражнений Кризалис сидит рядом с ним и слушает. Внимательно, словно никогда раньше не слышал этой истории, пусть и знает её почти наизусть. Но ведь он ни разу не слышал её в Женином исполнении. А любая история в новом прочтении всегда немного, но меняется, становится ещё чьей-то, не только авторской. И Кризалис слушает, о чём же Женино «Дитя-невидимка». Ему интересно. Очень интересно.

«— Вот это да! — закричала Нинни. — Как здорово! Как чудесно!

И она расхохоталась так, что затряслись мостки.

— Раньше она вроде бы никогда не смеялась, — проговорила изумленная Туу-тикки. — Сдается мне, этот ребенок у вас так изменился, что стал даже хуже малышки Мю. Но главное — теперь ее видно.

— И все это бабушкина заслуга, — сказала мама.»

Женя закрывает книжку. Смотрит на обложку так внимательно, словно видит впервые. Оборачивается к Кризалису.

— Но, если ты вздумаешь назвать меня Нинни — я тоже укушу тебя за хвост, как она Муми-папу. Так и знай, — и улыбается.

— Не буду, уговорил. Как твоя голова? — спрашивает Кризалис, улыбаясь ему в ответ.

— Не болит.

Женя рассеяно гладит кончик шрама на лбу.

— Совсем не болит. И строчки в этот раз не прыгали, хотя я посмотрел — я прочёл больше, чем вчера.

— Теперь тебе нужно утрясти всё в себе, чтобы закрепилось в памяти.

— Не та книжка для такого эксперимента, я ведь отлично знаю и помню эту историю, — замечает Женя.

— Хм, справедливо… Ладно, тогда попробуем на чём-то ещё, идёт?

— Только не сегодня.

— Нет, не сегодня, конечно же. Не сегодня, — Кризалис обнимает его. — Сегодня тебе бы поспать.

Женя долго возится, устраиваясь рядом с ним, потом, когда оба они уже почти что засыпают, вдруг тихо говорит:

— Спасибо тебе.

— За что? — удивлённо интересуется Кризалис.

— За то, что всё же усадил меня читать. И с музыкой придумал — это здорово помогло. И бегал записывать её для меня… И за то, что был всё это время рядом, слушал, как будто бы тебе правда интересна обычная детская книжка.

— Женька, не бывает обычных книжек, даже детских. Ну то есть, может и бывают, но я такие не беру даже. И эта — она особенная. Хорошие книжки все особенные, и слушать их в любом возрасте одно удовольствие. Ты сам это прекрасно знаешь, тебе ведь понравилось.

— Ещё как, — Женя улыбается куда-то ему в плечо.

— Вот видишь.

В следующие дни они дочитывают сборник и Кризалис привозит несколько книжек из своих запасов. Тех, которые Женя ещё не читал — для того, чтобы потихоньку проверить, как будет работать восприятие и память на незнакомом. Эти идут уже медленнее. Женя чувствует себя так, будто бы заходит в воду в каком-то новом месте, где ничегошеньки не знает о том, какое там дальше дно, и не нырнёт ли он с головой, сделав следующий шаг. Он читает осторожно, как маленький, водя пальцами по строчкам. Это помогает. Кризалис предлагал положить сложенный лист бумаги, но пальцами оказалось проще. После очередного отрывка, спустя полчаса или около того, Женя пересказывает Кризалису то, что прочитал. И пока что — как же они оба боятся сглазить! — всё идёт очень неплохо. Выходит, последний врач был прав? Выходит, дело было в нервах, в страхе и ожидании провала? Чистая психосоматика, привычка к тому, что с его головой теперь не всё в порядке?

Иногда Жене сложнее, иногда легче. Иногда сосредоточиться не получается вовсе, тогда они просто откладывают книжку и не вспоминают о ней какое-то время. Женя гоняет в памяти прочитанное, пересматривает его, будто бы снова перечитывая текст. Старается понять, как долго держатся в памяти детали и насколько это близко к тому, что должно быть в норме — и было у него когда-то.

Кризалис катается в студию ещё несколько раз, и в распоряжении Жени оказывается в итоге уже несколько фонограмм для разных книг. Есть фантастическая, что-то такое, про космос и звёзды, Женя понятия не имеет, что Кризалис туда намешал, но звук нравится ему даже сам по себе. Есть сказочное, с флейтой, птицами, снова гитарой и ветром в ветках деревьев. Есть что-то городское, где так умело сбалансированы шумы и голоса, что ничего не отвлекает от чтения, только помогает погрузиться ещё лучше.

Иногда во время чтения Кризалис даёт Жене в руки мягкий мячик, наполненный какими-то шариками, который так приятно мять — и который отлично помогает расслабиться и занять пальцы, чтобы не пытаться нервно грызть ногти, например. Потом приносит откуда-то чётки из рудракши, и Женя перебирает их — шершавые бусины в пальцах возвращают ему ощущение реальности и успокаивают. Кризалис объясняет ему, что для того их, в общем-то, шиваиты и придумали в том числе. Женя удивляется, откуда Кризалис знает о шиваитах и их традициях, но тот возражает, мол, не так-то много он и знает, нахватался по случаю, только и всего. Как и со всем прочим. В любом случае, чётки работают. Как и прочий гармонизирующий арсенал, Жене они ужасно нравятся даже сами по себе.

За уроками чтения пролетает январь и мерзкий промозглый февраль, когда ни Жене, ни Кризалису совершенно не хочется выходить лишний раз на улицу, и они стараются всё свободное время проводить у кого-то из них дома.

В начале апреля Женя начинает читать стихи. Первым выбирает, почему-то, Гумилёва, хотя его ритм кажется Кризалису сложноватым для человека, который ещё недавно читал едва-едва и ничего толком не мог запомнить. Но мозг Жени работает каким-то своим особым образом — и этот ритм оказывается для него чудесно органичным. Кризалис поражается, но уже не так, как в первый раз. Он уже привык к тому, что Женя просто сам по себе удивительный и не очень-то предсказуемый.

Женя учит стихи и потом рассказывает их Кризалису. Тот часто следит по книжке — далеко не все он сам помнит наизусть. Если сначала Женя декламирует торопливо, боясь что-то упустить, временами сбивается, мнётся и начинает снова, то к потеплению в самом почти что конце месяца ему это удаётся уже куда лучше — теперь он читает с выражением и время от времени смотрит на Кризалиса, а не только расфокусированным взглядом куда-то внутрь себя.

А незадолго до прорыва со стихами Женя в один из дней собирается и отправляется по заранее намеченным секондам — меняться так меняться. Уговор, что сперва он пробует всё сам и только потом, если станет совсем тяжко, зовёт Кризалиса, всё ещё в силе, так что Кризалис на своём присутствии не настаивает. Но ему ужасно любопытно, что Женя в итоге выберет.

Вечером тот возвращается — растрёпанный и жутко уставший. Кризалис варит ему кофе и греет в микроволновке пирожки с мясом из ближайшего супермаркета.

— Вот, казалось бы, люди научились прикрывать наготу много тысяч лет назад. Идея самовыражения через одежду практически ровесница самой идеи о том, что на своё мягкое слабое тело можно что-то надеть. Так какого же чёрта это оказывается так сложно-то? Не просто натянуть на себя первую попавшуюся тряпку по погоде и пойти, а понять, чего тебе хочется, что тебе созвучно и всё такое? Должно же из самых недр мозга вопить, как само собой разумеющееся! — страдальчески вопрошает Женя, вопреки всем своим привычкам насыпая в кофе три ложки сахара. — А в итоге в какой-то момент начинаешь думать, что завернуться в простыню и ходить так по улице — не самая плохая идея.

— Холодно и края будут постоянно волочиться по земле, а если пойдёшь босиком, так ещё и пятки собьёшь, — смеётся Кризалис. — Но удалось?

— Не знаю. Кажется… Наверное, — Женя берёт пирожок и сосредоточенно его жуёт.

— Покажи потом. Но вообще, знаешь, я своё тоже не сразу понял, нашёл и собрал. Кое-что так и вовсе попадалось случайно — кто-то отдавал, или я это находил на свопах, что-то рвалось или пачкалось в краске и так оказывалось даже лучше, чем было, ну и дальше в таком духе. Одно время я рассекал практически только в майках с любимыми группами и идиотскими приколами. И ничего.

— О, тоже такое хочу. Что-то отчаянно глупое, чтоб челюсти сводило!

— Мои истлели от времени, но мы можем специально тебе напечатать.

— Замётано.

Из своих скитаний по секондам Женя приволок чёрные вельветовые штаны, пару рубашек — одну с пляшущими цаплями, другую однотонную, но какого-то совершенно невероятного оттенка зелёного, тёмно-голубой свитер на размер больше и коричневую жилетку с потёртыми металлическими пуговицами.

— Какой-то нелогичный набор, надо сказать, — задумчиво резюмирует он, рассматривая купленное.

— Нормальный. Ты, к тому же, пытаешься собирать себе одежду почти с нуля. Первое время трудно понять, что именно тебе в самом деле хочется, а что просто красивое — но не хочется. Постепенно привыкнешь, — ободряюще говорит Кризалис, обнимая его.

Позже, достаточно придя в себя, Женя решительно открывает свой шкаф, вываливает на пол всё, что в нём было, долго роется в куче печального цвета одежды, а потом примерно две трети собирает в старую синюю сумку из Икеи и выставляет её на коврик у двери. На вопросительный взгляд Кризалиса отвечает:

— А это чтоб не хотелось отступить и забиться обратно в свою нору. Если знать, что альтернатив из прошлого почти не осталось, придётся быть решительнее. А то знаю я себя… Отвезу в переработку, я помню, тут где-то недалеко был пункт приёма вторсырья.

Кризалис удивляется. И радуется. Особенно тому, что Женя принялся именно искать себя, а не просто попытался копировать его — а то и такое в его жизни бывало. Но Женя очень свой собственный — и это Кризалис в нём отдельно обожает.

Он наблюдает за Женей и ловит себя на том, что счастлив не только от того, что они вместе, но и от того, что Женя оживает и раскрывается. Счастлив из-за того, какой он теперь. Из-за того, что счастлив сам Женя.

— Что ты так смотришь? — спрашивает иногда Женя, поймав его взгляд, когда читает или занят чем-то ещё.

— Ничего, — улыбается в ответ Кризалис. — Просто смотрю на тебя — и знаешь… Это по ощущениям похоже на то, как выглядываешь в окно в сентябре. Там солнце, там небо голубое, воздух потихоньку осенью пахнет, и кажется, что что-то очень хорошее впереди, что всё такое спокойное, но вместе с тем такое настоящее, такое полное… Да, у людей обычно с этим весна ассоциируется, а у меня вот сентябрь. И ты для меня такое же сентябрьское небо и мягкое солнце, и запах опавших листьев.

— Красиво, — мечтательно говорит Женя. — Мне нравится. Пусть сейчас и весна… Ну, ладно, чуть подзадержалась, но всё же весна.

Весна и правда задерживалась. Вслед за апрельским потеплением приходит ветренная погода и небо снова хмурится. Хотя на майские праздники синоптики в один голос обещают почти что репетицию лета. К тому же подкрадывается день рождения Кризалиса, который он, как и всегда, воспринимает нервно и потому уходит в себя всякий раз, когда кто-то заговаривает с ним об этом.

— Но тебе ведь должно чего-то хотеться, — настаивает Женя. — Даже мне чего-то хотелось, пока я в своей спячке был.

— Ага, хочется. Тебя. Так что, если ты меня третьего числа просто поцелуешь с самого утра — я буду в восторге, — увиливает от ответа Кризалис. — Ну или не только поцелуешь.

Женя смеётся, но потом снова смотрит серьёзно и Кризалис понимает, что так просто он не отцепится. Не потому, что такой упрямый и бесчувственный, а как раз-таки наоборот. Женя прекрасно чувствует, что Кризалис в глубине души в своём дне рождения нуждается, просто ему сложно.

— Слушай… Я правда не из вредности. Просто ну сам посуди, кто я? Обычный творческий неудачник без достижений и всего такого.

— Ты к ним никогда не стремился, хочу напомнить, — замечает Женя.

— Это правда, но дело в том, что у меня нет того, о чём я сам себе могу сказать, мол, вот, это то, ради чего и всё такое.

— На меня посмотри. Ты меня вынул из пыльного угла, поставил на солнышко и полил так, что я зацвёл. Метафорически выражаясь, конечно, но суть-то ты понял.

— И это правда, но ты, думается, и сам рано или поздно сумел бы, ты вон сколько уже сделал!

— Кризалис… Я вообще-то, когда мы с тобой познакомились, вполне плотно окопался в своём пыльном углу, и планов вылезать из него не строил. Мне не было хорошо, но меня устраивало, потому что можно было ни о чём не думать и ничего не решать. И мне казалось, что так мне и спокойнее, и безопаснее, и что больше ничего-то меня не расстроит, можно будет просто жить свою маленькую жизнь как мышь на чердаке. Главное пореже задумываться о чём бы то ни было. Понимаешь?

Кризалис вздыхает и смотрит на свои руки. Они очень удачно сидят в этот момент в одной из городских кофеен — Жене заплатили за большой заказ, а Кризалис всё же внял убеждениям друзей и продал несколько фонограмм для аудиокниг, так что денег у них достаточно для того, чтобы наслаждаться жизнью. В кофейне ему деться особо некуда и разговаривать таки придётся. Он понимает, что так правильно, просто… Просто. Не просто. Сложно.

— Понимаю.

— Ну вот. Ты выбери какую-то меру своего успеха или как там это правильнее назвать, а не скачи с одной на другую. Потому что пока что это выглядит как упорная попытка сбежать от признания себя заслуживающим хоть чего-то. Ты каждый раз выкатываешь аргументы, а когда их опровергают — твоей же жизнью, спешу заметить — ты мигом переключаешься на другие. Ну и зачем?

Женя говорит мягко и терпеливо, но Кризалису отчаянно хочется спрятаться.

— Я понимаю… Но мне всё равно не по себе.

— Как с фотографиями. Ты одновременно не хочешь прятаться, но, когда внимание фокусируется на тебе — вдруг чувствуешь, что тебе не по себе, — кивает Женя. — Не сердись на меня только, я кое-что тебе хочу сказать, можно?

Кризалис кивает.

— Так вот… Иногда мне кажется, что ты и сам немного заблудился. Или не немного. Ты понял, чего хочешь, что любишь, к чему стремишься, но никак не можешь привести все части своей жизни к согласию, а в особенности… Знаешь, мне иногда кажется, словно ты продолжаешь внутри себя кому-то что-то доказывать, — Женя говорит тихо и ещё мягче, чем до этого, как будто Кризалис эдакий забившийся в угол котёнок, которого надо успокоить, чтобы поймать. Так себе сравнение.

— Может быть, — отвечает он наконец. — Очень может быть. Нет, между собой у меня вроде бы всё примирилось. Но насчёт доказывать… Может быть. И на ярком свету, когда это не свет для всех, а неожиданно прожектор только на меня одного, я чувствую себя так, словно стою без штанов, позабыл слова стишка, который должен рассказать, а вокруг все мои одноклассники и кто там ещё. И что сейчас мне придётся яростно отстаивать всё, что мне нравится, и тут я пойму, что у меня не хватает слов, чтобы сделать это достаточно убедительно. Короче, полный набор ночных кошмаров. Я знаю, что любят просто так, не за что-то, а просто потому, что человек есть. Что меня любят так, что я тоже люблю так, что на самом деле ничего и никому не нужно доказывать, что меня принимают с моими ценностями и интересами, но…

— Давай как с моим чтением, а? Я просто в какой-то момент попробовал. Давай и ты попробуешь?

— Попробую что?

— Позволить тебя любить. Постоишь в пятне света, м? — Женя смотрит на него своими весенне-зелёными глазами. Кризалис вздыхает. Складывает руки на столе и падает в них лицом. Женя ерошит ему волосы на затылке.

— Ладно. Но что мне дарить, я всё равно не знаю. Пусть это будет сюрпризом, — бормочет Кризалис в сложенные руки.

— Договорились.

— Но с утра третьего числа ты меня поцелуешь, это не обсуждается!

— Ещё б я спорил!

— Вот.

В самом конце апреля Женя берётся перечитывать «Мастера и Маргариту». Они валяются на старом пледе в траве за городом посреди ничего, пользуясь тем, что погоды наконец-то снова стоят тёплые и сухие — даже чуть раньше, чем предсказывалось. Кризалис нашёл место подальше от туристических троп и теперь они время от времени уезжают сюда подальше от городской суеты, которая слишком утомляет весной.

— У некоторых книг есть очень, я бы сказал, выраженная сезонность. Вот «Мастера и Маргариту» обязательно надо хотя бы начать в мае или около того. Продолжать уже когда угодно, но начать — обязательно к маю. А «Ночь в одиноком октябре» Желязны я когда-то читал строго в октябре, пока учился. Это был почти ритуал. В идеале, конечно, нужно читать одну главу в день, чтобы чётко идти по событиям, но не обязательно.

— Отлично, у меня появились планы на октябрь, — заявляет Кризалис.

— Это какие же?

— А такие — ты читаешь мне «Ночь в одиноком октябре», по главе в день. Иногда — на крыше.

— Кризалис, у тебя очень… живое воображение и любопытные фантазии.

— И вкусы мои весьма специфичны, — смеётся Кризалис. — Кто бы говорил, между прочим.

Вместо ответа Женя его обнимает, откладывая книжку. Кризалис снова чувствует, что и он, Женя, счастлив, и к тому же снова удивляется тому, как же Женя изменился за этот неполный год их знакомства. Не может не удивляться, хотя должен был бы привыкнуть, как ему кажется.

— Как твоя голова? — спрашивает он уже не впервые.

— Не болит. Всё ещё. И позволяет мне нормально читать. Пусть и медленнее. А ведь я едва ли верил, что всё получится…

— Но решился!

— Решился. Я, честно говоря, позволил тебе верить за меня. Решил, что раз ты так уверен, то, ну… Поедем на твоей вере, а я просто зажмурю глаза и кинусь в этот омут.

— Как с крышей! И как с признанием.

— Почти.

— Я ведь тоже не был на сто процентов уверен, что получится. Я читал о случаях, когда ничего не получалось, если была серьёзно повреждена какая-то область мозга. Но нам повезло и у тебя, видимо, это было что-то скорее психосоматическое.

— Вероятно. Я ведь говорил, врачи подозревали, что дело в этом.

Женя гладит обложку книжки с мечтательным выражением на лице.

— Снова моё. Снова всё моё, — улыбается он. — Как же мне этого не хватало…

Наступает май. Первого числа совсем тепло, синоптики в кои-то веки не соврали. Кризалис сидит в Михайловском саду на лавочке с кофейным стаканчиком и созерцает. Один. Он смотрит на людей. Ему кажется, что теперь он видит их иначе, и пытается понять, только лишь кажется, или в самом деле что-то разительно изменилось внутри него самого.

Кризалис смотрит на людей и в себя одновременно. Не чувствует привычного желания отстраниться, отвернуться и не обращать внимания. Чувствует любопытство. Интерес. Потребность пустить их в себя, в свой мир. Пусть они не будут знать об этом. И думает, что может и его кто-то пускает в свой мир на какие-то мгновения, только он об этом не знает, потому что никто никогда о таком не сообщает, только и всего.

Кризалис смотрит на людей и думает, можно ли понять по тем коротким мгновениям, что он их видит, какие они. Чего хотят, что любят, чего боятся, чем занимаются. По некоторым что-то почти что очевидно. По некоторым — совсем нет.

Кризалис смотрит на людей и очень старается, чтобы они этого не замечали. Он не хочет, чтобы это выглядело как что-то неуместное и навязчивое. Он не хочет навязчиво и неприятно вторгаться.

Девушка, читающая что-то с электронной читалки, едва ли замечает, что её собаке, которую она держит на поводке, отчаянно скучно. Девушка, наверное, студентка, на плече у неё увесистая сумка, волосы завязаны в узел и закреплены карандашом. А может и не студентка. У неё звонит мобильник, и она роняет читалку прямо на дорожку. Чертыхаясь, поднимает, пытаясь одновременно ответить на звонок, собака скачет вокруг неё. Кризалис поднимается, чтобы помочь ей, но она уже справилась. Читалка отправляется в сумку, телефон она подносит к уху и с кем-то торопливо говорит. И уходит. Кризалис фиксирует в памяти несколько ярких деталей — жёлтый с красным шейный платок, маленькая чёрная собачка, карандаш в волосах, красная помада и зелёная сумка через плечо из какого-то этно-магазина. Несколько ярких штрихов, чтобы запомнить.

Погружённый в себя мужчина средних лет. Будто бы пыльный, таким когда-то был Женя, только этот одет в ярко-зелёную вельветовую рубашку — но она не спасает. Бутылочное стекло этой зелени будто бы присыпано пылью. И очки будто бы мутные, хотя моргнёшь — нет, с ними всё в порядке. Но этот человек будто бы весь мир вокруг себя видит и ощущает вполсилы. Так Кризалису, во всяком случае, кажется. Его что-то гнетёт, и, кажется, гнетёт уже очень давно, настолько, что он уже привык к этому, как привыкают к старым травмам и хроническим болезням. Кризалису становится досадно, хочется как-то помочь. Но он ничего не знает об этом человеке и не знает, с какой стороны можно было бы подступиться к самой идее этой помощи. Ведь всем для счастья, даже для минутного облегчения и радости, нужно разное. Так что Кризалис решает время от времени возвращаться в сад и мало ли, вдруг удастся снова столкнуться с этим человеком. Мало ли, вдруг удастся угадать, что ему нужно. Кризалис фиксирует в памяти — пыльный бутылочно-зелёный, металлические дужки очков, нахмуренные брови и взгляд в себя. Несколько ярких штрихов, чтобы запомнить того, кто мог был легче лёгкого стереться из памяти.

Женщина с сыновьями — один, совсем маленький, идёт, держась за её руку, другой, по виду уже школьник, скачет впереди, шумно пересказывая сюжет последней серии мультиков. Женщина слушает его, и слушает с неподдельным интересом. Сегодня она выспалась, хотя, судя по всему, это ей не всегда удаётся. Но сегодня — удалось. Кризалис смотрит и понимает, что она любит своих детей и находит в них счастье. Даже когда устаёт, а они несносны. Может быть, на лето она отправит их на дачу к бабушкам и проспит пару суток, а потом будет приезжать к ним на выходные. А может это он уже фантазирует. Младший роняет плюшевого зайца, засунутого за лямку комбинезона, и даже этого не замечает. Кризалис подбирает зайца и окликает женщину. Она благодарно берёт у него игрушку, а он ей улыбается. Она улыбается в ответ — совершенно искренне, и Кризалис вдруг понимает, что эта сущая мелочь ей отчего-то важна. Что эта женщина вообще большая любительница таких мелочей. Она коллекционирует их, как другие коллекционируют марки или пуговицы. А она — вот такие мелочи. Бережно складывает их внутри себя и пересматривает, когда устаёт и когда ей начинает казаться, что сил нет ни на что, а мир уж больно паршив. И тогда убеждается, что мир всё ещё хорош, а ей бы просто чаю сладкого выпить да поспать, пока мелюзга угомонилась. А через пару лет так и вовсе станет намного легче, когда они ещё немного подрастут. С детьми ведь всегда так. Да и с жизнью. Кризалис фиксирует в памяти — платье, разрисованное яблоками и зелёными листьями, плюшевый заяц в синей курточке, пшеничные кудри младшего мальчика и каштановые — старшего, голубые смеющиеся глаза женщины и родинка на её щеке. Несколько ярких штрихов, чтобы запомнить.

Кофе в стаканчике давно выпит, дело уже идёт к вечеру, к чудесному свежему майскому вечеру, который пахнет листьями и черёмухой, когда к Кризалису подсаживается Женя.

— Как ты меня нашёл? — спрашивает Кризалис.

— Ну, ты сказал, что будешь в Михайловском саду, так что я просто побродил тут, пока не нашёл тебя.

Женя следит за его взглядом.

— Чем ты занят? Чем-то очень увлекательным, судя по всему.

— Смотрю на людей.

— Вот как?

— Ага. Учусь на них смотреть иначе, чем привык.

— А как ты привык? — с искренним интересом спрашивает Женя.

— Скорее вскользь. Мол, если человек не из «моих», то к чему он мне. Теперь я хочу научиться видеть «своих» в любых людях. Ну то есть как… Я понимаю, что совсем в любых не получится. Всё ещё есть достаточно людей, которые скорее вызовут во мне отторжение, если не отвращение. Но это уже крайности. А ведь остальные, те, кто мне был просто не интересен, ведь они… Они живые. Они отдельные. В них целый мир.

Женя медленно кивает, не комментируя.

— Я хочу попытаться видеть и этот их мир тоже. Я хочу… Мне кажется, я слишком упрощал свой собственный мир таким образом, не допуская туда их. А ведь все наши внутренние миры так или иначе всё равно связаны.

Женя снова кивает. И улыбается.

— Так что… вот.

И они сидят так ещё немного. Иногда Женя кивком указывает Кризалису на кого-то и вполголоса рассказывает ему, что это за человек, как ему кажется. Скорее всего оба они ошибаются, думает Кризалис. А может и нет. Никогда не знаешь.

Третье мая приходит как всегда внезапно. Кризалис моет посуду на Жениной кухне — хотя пора бы уже называть её «их» кухней, потому что в этой квартире он давно проводит больше времени, чем у себя. Часов здесь не водится, в отличие от спальни, поэтому момент, когда второе мая превращается в третье, Кризалис благополучно пропускает. А ведь в детстве сидел перед часами и ждал, мечтая мочь силой мысли хоть чуточку ускорить время, чтобы день рождения пришёл пораньше.

Женя подходит как всегда едва слышно, обнимает его за пояс и целует в висок — рядом с кончиком брови.

— Я обещал поцеловать тебя в твой день рождения. Так вот, целую. С днём рождения, Кризалис.

Это лучше, чем всё, что было у него раньше в этот день. Ох, это намного лучше, чем было раньше в этот день. Кризалис оборачивается, не обращая внимание на то, что руки мокрые, и что вытереть их нечем, полотенце далеко, обнимает Женю и целует его крепко и по-настоящему.

— Это хорошее начало дня рождения, — говорит он после. — Намного лучше, чем я привык.

— Тогда оторвись от посуды, она не убежит, — и Женя уводит его в спальню. Да, вот так ещё лучше. Намного, намного лучше, чем было всегда. Намного лучше, чем он мог представить год назад. А что там было год назад? Кризалис уже смутно помнит. Нет, потом было неплохо, потом были Яна-Мария, Гера, Ландыш, прочие его друзья и знакомые, и было весело, и он был всем рад, но ночь была… Кажется, она в очередной раз была какой-то одинокой и неприкаянной.

Потом, когда Кризалис лежит, весь разнеженный и блаженствующий, Женя залезает в ящик комода и вытаскивает какую-то книжку. Вручает её Кризалису. Обложка обтянута тканью песочного цвета, но ни названия, ни автора — только небольшая красная буква К, оттиснутая в самом углу. Буква К, похожая на стилизованное крыло бабочки. Автограф Кризалиса.

— Что это?..

— Открой, — Женя садится, обняв колени, напротив него и напряжённо ждёт. — Открой, а то теперь мне стрёмно, понравится тебе или нет.

Кризалис гладит обложку, всё никак не решаясь открыть книжку. Он даже не представляет, что может быть внутри. Наконец решается — и…

Форзац из мраморной бумаги, хочется долго изучать вихрящийся узор. Но Кризалис листает дальше, и там, на шершавой чуть желтоватой бумаге, его стихи, переписанные от руки аккуратным почерком чернильной ручкой. Там небольшие рисунки — маяк, чайки, прибой, камни, цветы, кусты, очертания города и людей. И снова его стихи. Какие-то старые, они выходили в том его давнем сборнике. Какие-то поновее, но так и оставшиеся на салфетках и в записных книжках, их он читал Жене. Книжка совсем небольшая, но Кризалис перелистывает её как какое-то невероятное сокровище. И понимает, что Женя от и до сделал её сам. Всё-всё, кажется, даже мраморную бумагу для форзаца — это он умеет, как-то раз даже показывал, как это делается. Кризалис не просто поражён. Это совсем не то слово, которым можно описать всё, что он чувствует.

— Писать, это почти как рисовать, — говорит Женя, глядя на то, как Кризалис листает страницы. — Рисовать я немного умею, совсем чуточку. И когда у меня стало полегче с чтением, я принялся переписывать твои стихи от руки. Специально, да. Мне хотелось передать, как мне… Нравится то, что ты делаешь, то, что ты создаёшь. Сперва это были те, что в старом сборнике. Потом те, что ты мне читал. Ты ведь их не выбрасывал. Я брал те, которые ты считал удачными, и которые при этом запали в душу мне самому. Ну и…

Он, кажется, что-то ещё хочет сказать, но не успевает, потому что, отложив книжку в сторону — бережно-бережно — Кризалис сгребает его в объятия и целует, не давая ни говорить, ни рассмеяться, ничего не давая сделать.

— Ты точно городское волшебство. Никакой ты не человек, Женька, ты просто создание Питера… И самый большой подарок, какой у меня вообще мог случиться, — шепчет Жене Кризалис. — Женька…

— Я просто люблю тебя, — улыбается Женя.

Потом уже, вечером, празднуют в баре Яны-Марии. С музыкой, шумом, вином и всем полагающимся. Кризалис чувствует себя другим. Кризалис впервые не хочет исчезнуть в этот день. Впервые на свою мысль о том, что, в сущности-то, он в самом деле неудачник с творчеством и без единого достижения, он готов ответить — ну и пусть. Ну и пусть, ведь он не знает, как и где отозвалось то, что он делал, и, может быть, ещё отзовётся. Ну и пусть, ведь он не знает, что будет в его жизни завтра. Ну и пусть, ведь он не знает, что ещё сумеет сделать. Ну и пусть. Ведь он не знает ничего наперёд, а значит ни к чему терзаться прошлым и туманным грядущим.

Наверное, это и есть счастье. И какой-то очень важный и очень новый этап его жизни. Кризалис чувствует себя другим. Как будто какой-то кусок кокона, который он всегда чувствовал вокруг себя, наконец откололся и потерялся где-то, ненужный. Кризалис не знает, кто может явиться в итоге из кокона. Но ведь и Женя не знал, должно быть, но всё же рискнул. И он хочет увидеть это своими глазами. Очень-очень хочет увидеть.

Возвращаясь домой под утро, они с Женей целуются на набережной под светлеющим небом. Где-то рядом играют на гитаре и что-то невнятно поют, но Кризалису лень прислушиваться. Он просто вплетает это в свой день. В свою жизнь, которая, как и облицовка станции Маяковская, вся состоит из ярких плиточек — совсем не похожих между собой.