Work Text:
Зима в Италии отвратительна, признаёт Винсент со вздохом. Он всегда жил в сухом и жарком климате: в Мексике так было, так было в Багдаде и в Кабуле. Дождь там казался благословением. В этом Рим похож на его прежние города, несмотря на то, что благословенных зелёных садов в нём неоспоримо больше. Совсем не пустыня. Особенно зимой, когда дождь льёт день за днём, словно сам Господь задумал второй Потоп.
В Апостольском дворце сыро, холодно и сквозняки. В доме Святой Марты, где он устроился, не уверенный, что хочет перебраться куда-то ещё (точно не в Папские покои!), чуть лучше — там есть горячий душ, и в его комнату сёстры принесли обогреватель, и в благодарность за это Винсент каждый день упоминает их в своих молитвах.
Все вокруг утверждают, что зима в Риме не долгая — пара месяцев дождей и небольшие заморозки, а после снова лето. Сейчас февраль, и все говорят: скоро, уже совсем скоро, но пока что конца и края Потопу не видно.
Рэй О'Мэлли, едва вошедши в его рабочий кабинет, немедленно чихает — так оглушительно и раскатисто, что ударяется спиной о створку двери и охает от боли. Винсент обеспокоенно поднимается ему навстречу — и понимает, что беспокоиться надо вовсе не об этом.
— Всё в порядке, Ваша Святость, — гудит Рэй совершенно не своим, хриплым и гнусавым голосом. Его лицо опухло и покраснело, глаза лихорадочно блестят — а хуже всего то, что он пришёл работать в таком состоянии.
— Выпейте со мной чаю, монсиньор, — говорит ему Винсент, подхватывая под локоть и усаживая в кресло в рекреационной зоне, где меньше дует и стоит чайник (он с трудом уговорил сестёр принести его сюда, потому что неловко было звать кого-то каждый раз), — а после возвращайтесь к себе и оставайтесь в постели, пока не поправитесь.
— Но, Ваша Святость…
— Я попрошу декана Лоуренса найти вам замену, — обещает Винсент. — Право слово, Рэй, никому не будет лучше, если вы переболеете на ногах.
Рэй уходит, растерянный и кашляющий в кулак, а Винсент со вздохом смотрит в окно, ожидая декана Лоуренса. Когда уже весна?
***
Сестра, принёсшая свежие простыни к нему в комнату, совсем юна и выглядит совершенно неважно. Винсент уже встречал её, узнал, что её зовут Филлида и она с Кипра — с той части Кипра, которой не существует для всего мира, кроме них самих. Обычно она скромная и смешливая, радуется доброму слову и не боится работы. Видеть её серой, словно старые простыни приходского дома в Кабуле, совершенно неправильно.
— Сестра Филлида, как вы себя чувствуете? — участливо спрашивает Винсент.
Но вместо ответа она лишь качает головой, болезненно улыбаясь — больше гримаса, чем улыбка, — и спешит уйти.
Смутные подозрения сами закрадываются в голову. Он точно, совершенно точно уже не раз это видел: женщин, молчаливо замыкавшихся в себе и мучимых болью, в которой стесняются даже признаться.
“Господи, дай мне сил сделать так, чтобы больше в Твоём доме никого не стыдили бы за боль”, — коротко молится он, пока ищет сестру Агнес. Он мог бы просто сказать кому-то, чтобы её позвали, но он до сих пор не смирился даже с тем, что ему приносят чистое постельное бельё. Что говорить о прочем?
Сестра Агнес смотрит на него выжидающе. Другой на его месте сказал бы, со снисхождением, но Винсент знает её уже достаточно хорошо. Например, он знает, что грех гордыни ей не свойственен совершенно. А вот трудоголизм до полнейшего умервщления плоти, своей и чужих, — вполне. В Ватикане столь многие этим грешат…
— Сестра Агнес, выполните мою небольшую просьбу? — спрашивает он, не зная, как начать.
— Вы Святой Отец, — напоминает она. — Любое ваше желание…
— Мои желания не должны быть приравнены к распоряжениям, — напоминает он в ответ. — А я не вправе вмешиваться в вашу работу. Поэтому просьба.
Сестра Агнес поднимает брови на миллиметр выше и смотрит уже заинтересованно.
— Сегодня мне принесла простыни сестра Филлида. Замечательное юное создание, — говорит он, смутно ожидая, когда сестра Агнес спросит, что же её подчинённая натворила.
Сестра Агнес не спрашивает. Она ждёт.
— Она выглядела очень больной.
— С ней всё в порядке, — со вздохом отвечает сестра Агнес, и на её лице явственно видна внутренняя борьба: Винсент для неё всего лишь мужчина, несмотря на титул и былые заслуги.
— Боюсь, что нет, — качает Винсент головой. — Поэтому вот моя просьба: я бы хотел, чтобы каждой сестре в вашем ведомстве давалось несколько выходных на период менструального кровотечения и болей. Ровно столько выходных, сколько нужно. На их усмотрение, но донесите, что это моя личная просьба — чтобы сёстры не стеснялись брать выходной.
Сестра Агнес почти не меняется в лице, но всё же что-то промелькивает. Она медленно прикрывает глаза и снова их открывает.
— Сестра Филлида уже в освобождена от обязанностей на сегодня, Святой Отец, — отвечает она. — Но вашу просьбу сёстрам я передам.
Винсент может поклясться, что она готова улыбнуться.
***
К мыслям о сестре Агнес Винсент вскоре снова возвращается, когда встречает в коридоре дома Святой Марты её медленно бредущую куда-то в сторону лестницы. Одной рукой она держится за стену, другой прижимает к боку пухлую амбарную книгу, которую вот-вот уронит — но всё никак не роняет. Сестра Агнес не видит и не слышит, что больше не одна, пока Винсент не выходит у неё из-за спины, чтобы случайно не испугать.
— Как вы себя чувствуете, сестра? — спрашивает он и подхватывает книгу, которая всё-таки выскользнула из ослабевших пальцев.
Сестра Агнес останавливается, прикрывает глаза и тяжело вздыхает. Наверное, как всегда промолчит и посмотрит многозначительно, думает Винсент с сожалением о том, что из неё слова не вытащить — вообще никакого. За молчаливостью всегда что-то стоит, и он может только догадываться, что.
— Паршиво, Святой Отец, — неожиданно отвечает она. Её губы еле шевелятся, а голос так тих, что даже шёпот громче, но это, возможно, из-за самочувствия. — Такое чувство, что сейчас упаду…
Он спешно подхватывает её под руку и оглядывается в поисках хоть какого-то стула, но коридоры дома Святой Марты пусты. Не то что присесть некуда — ни души, даже Швейцарский Гвардеец, всегда следующий за Винсентом тенью, куда-то пропал.
Винсент ведёт её к лифту — не по лестнице же, в самом деле, и на первом этаже передаёт с рук на руки переполошённым сёстрам. Просит, преклонив колени: пожалуйста, сестра Агнес, не доводите до беды, покажитесь доктору. В ультимативном порядке велит вызвать доктора прямо сюда — хоть на что-то его полномочия годятся. Пора бы уже привыкать.
Кардинал Лоуренс, встретивший переполошённую сестру и услышавший про доктора, прибегает спустя пять минут в мятой повседневной рясе и без зукетто. Выдыхает, увидев, что с Винсентом всё в порядке, и подходит узнать, что случилось.
— Не волнуйтесь за меня, друг мой, лучше давайте помянем сестру Агнес в нашей вечерней молитве, — говорит ему Винсент.
Это всего лишь мигрень, но смотреть на неё такую — раздавленную болью, обессиленную — жутко и страшно. Они подходят к ней вместе, убеждаются, что доктор пришёл и что сёстры её не оставят. Винсент просит присутствующих Швейцарских Гвардейцев оказать посильную помощь. Только убедившись, что с сестрой Агнес всё будет в порядке, они уходят. У кардинала Лоуренса всё ещё проблемы с молитвой, и иногда они молятся вместе.
Винсент не знает, работает ли это. Он может только верить слову Томаса — кардинала Лоуренса, поправляет он себя — а тот утверждает, что так ему самую чуточку проще.
***
Именно благодаря Томасу Винсент задумывается об Альдо. Винсент так и не узнал его получше, хотя прошло уже полгода с тех пор, как он пересёк ворота в Ватикан, но он узнал Томаса, а Томас знает Альдо так давно, что стесняется назвать вслух цифру. Альдо держится особняком, Альдо замкнут и не идёт на контакт, хотя свою работу, обязанности Государственного Секретаря, выполняет блестяще.
— Его словно подменили, — говорит однажды вечером Томас, разоткровенничавшись. — Это всё ещё Альдо, но уже совсем не тот. Такая замкнутость ему совсем не свойственна, я думаю…
Он замолкает, сцепляет ладони в замок и хмурится, словно мысль, только что пришедшая в голову, ему совершенно не по душе. Винсент терпеливо ждёт, сидя в кресле напротив.
— Сначала я думал, что он скорбит по прежнему Папе. Они были очень близки в каком-то смысле… Я не знаю, в каком, — добавляет Томас, хмурясь. — Но Альдо нелегко далась эта потеря.
— Скорбь естественна, — тихо напоминает Винсент. — Я тоже скорблю по нему, хоть мы и не были близки.
Томас кивает, то ли соглашаясь с Винсентом, то ли своим мыслям.
— Я просто беспокоюсь за Альдо, — говорит Томас. — Он сам на себя не похож. А я даже не могу описать, что именно изменилось: он словно ушёл в себя и не может найти дорогу обратно. Я боюсь…
— Думаете, он может что-то сделать с собой?
— Что-то… — кивает Томас. — Возможно, он уже что-то делает с собой, там, внутри своей головы, один на один с… Я не знаю, с чем именно. Он просто не говорит.
Винсент хмурится и не знает, что он может сделать. Чем помочь? Как помочь, если его об этом не просили? Но с этого момента он начинает приглядываться к Альдо, стараться вывести его на контакт, поговорить о чём-то кроме дел Святого Престола.
Поначалу это выглядит безнадёжно. Альдо держится особняком. Альдо сухо отвечает на самые незначительные вопросы. Альдо никогда не смотрит прямо в глаза. Альдо действительно будто ушёл в себя — и с каждым часом всё дальше и дальше. Винсент видит, какими глазами на Альдо смотрит Джулио Сабаддин — в них столько боли, что невозможно вынести. Винсент видит, как Гоффредо Тедеско провожает его обеспокоенным взглядом, когда вместо того, чтобы вступить с ним в разгорячённую дискуссию, Альдо отворачивается и уходит.
И всё-таки не может спрятаться полностью. Винсент видит это в его глазах — чёрную и глухую безнадёжность, пожирающую Альдо изнутри. Винсент почти чувствует тяжесть его бремени на своих плечах. И не знает, как помочь.
— Альдо, — говорит он, когда они остаются наедине. — Пожалуйста, не закрывайтесь в себе. Мы ведь видим, что с вами что-то не так.
— Мы? — спрашивает Альдо, и его лицо прорезает острая, болезненная усмешка. Оскал. Боль.
— Я, — говорит Винсент. — Томас. Кардинал Сабаддин. Монсеньор О'Мэлли. Даже кардинал Тедеско. Все ваши друзья, Альдо. Что с вами происходит?
Тень набегает на лицо Альдо, и Винсент видит, как эмоции сменяют одна другую: ярость, отрицание, боль, смирение… Безразличие. Безысходность. Ни единого проблеска надежды.
— Альдо?..
— Ничего не происходит, — рвано отвечает он, отворачиваясь и направляясь к двери размашистым шагом.
Может быть, Винсент и позволил бы ему уйти — другой Винсент из совершенно другой жизни. Но он теперь — Папа. Он помнит, как прежний Папа спас его самого в похожую минуту чёрного отчаяния. Ещё он помнит, с каким отчаянием смотрел Томас на Альдо на последнем собрании кардиналов — и кидается следом.
Винсент ловит Альдо за руку, тянущуюся к двери. Поднимает глаза — только чтобы увидеть, как слёзы скапливаются в глазах Альдо и медленно ползут по щекам вниз.
— Альдо… — тихо и с сочувствием говорит он, обнимая его за плечи. — Что с вами происходит, Альдо? Не молчите.
Альдо тихо плачет, уткнувшись ему в плечо. Очки в тонкой оправе впиваются ему в лицо и, наверное, погнутся после этого, но всё это не важно, всё это совершенно не важно. Винсент утирает его лицо ладонью, аккуратно сняв очки. Альдо по-прежнему на него не смотрит. Альдо молчит, кусая губы.
Винсент берёт его за плечи и направляет в в сторону дивана, садится рядом. Кладёт руку на плечо, потому что больше ничего не может сделать.
— Альдо, — говорит он. — Депрессия лечится. Что бы её не вызвало, она лечится. Можете не говорить ничего, если не хотите. Ни мне, ни Томасу, ни кому-либо ещё. Но давайте найдём вам врача, Альдо?
Альдо плачет у него на плече остаток вечера. В человеке, думает Винсент, слишком много горя и слёз. Господи, молит Винсент, подари рабу Твоему Альдо Беллини утешение и избавление.
Найти для Альдо врача он поручает сестре Агнес. Она не подведёт — в этом он совершенно уверен.
***
К концу августа жара в Ватикане почти напоминает пустынную. На площадь Святого Петра выходить страшно. В садах лучше — намного лучше, по мнению Винсента, но кажется, никто из Курии его мнения не разделяет. Ватикан пустеет в один день. Исчезают все, кто может уйти на Саббатикал. Исчезают все, кто не должен быть здесь и сейчас. Остаются лишь те, кому некуда идти, те, кто не может — и те, кто не хочет. Практически никого.
В Апостольском дворце чуть прохладнее благодаря толстым каменным стенам. То, что было проклятием посреди зимы, стало спасением в летнюю жару.
И всё же Томас падает, едва поднявшись из-за стола, и от удара головой о массивную столешницу его спасает только то, что он не успел отодвинуть кресло.
— Томас! — Винсент жмёт тревожную кнопку и спешно выбирается из-за стола.
Томас бледен, дышит тяжело и слабо стонет на попытки его расшевелить, но жив, слава Господу, жив! Винсент проверяет пульс, дыхание, раны — с виду всё в порядке, а дальше… Прибежавшая на зов сестра охает и кидается звонить доктору, а Винсент спешит принести воды и приводит Томаса в сознание, мягко хлопая по щекам. Впрочем, сознанием это можно назвать с трудом: глаза Томас открывает и тут же захлопывает, слегка постанывая, и совсем не говорит, что случилось. Только бы не инфаркт, молится Винсент, Господи, только бы не инфаркт.
Тепловой удар, — констатирует доктор, — и вызванные жарой мигрени. Не инфаркт, нет, но было близко. Покой, прохлада, никакой работы. Винсент понятия не имеет, что за лекарство даёт доктор, но через полчаса Томас уже может держать глаза открытыми и не стонет от боли.
Швейцарские гвардейцы уносят Томаса в его покои. Винсент задерживается лишь на десять минут — отменить все дела и немногочисленные встречи на сегодня и убедиться, что Рэй и сам пойдёт отдыхать, и спешит следом.
Швейцарские гвардейцы дожидаются его у двери и молчаливо пропускают внутрь. Винсент на мгновение замирает, поражённый размерами покоев Томаса. Он никогда не был внутри и не думал что здесь так.. Так… Пусто?
Пусто. Холодно и безлико. Он глубоко вдыхает и медленно выдыхает, чувствуя одновременно гордость и сожаление. Возможно, когда-то давно Томас не смог отказаться от причитающегося его должности жилья — и так и не понял, что ему делать с этим пространством. И живёт с тех пор в этих гулких залах, не понимая, зачем они ему, но не находя в себе сил отказаться от них. И работает до истощения, лишь бы не видеть их… По крайней мере, Винсент так думает — и сожалеет об этом.
Винсент рассеянно оглядывается, не понимая, куда идти, пока взглядом не натыкается на приоткрытую дверь. Внутри, как ему кажется, намного уютнее. Внутри массивные книжные шкафы, забитые от пола до потолка книгами — строгими тёмными обложками Писания и яркими, броскими — каких-то других книг. Кажется, Томас как-то упомянул, смущаясь, что его грешный досуг — детективные истории? Винсент улыбается, чувствуя, как теплеет в сердце. Кроме книг есть ещё пара мягких кресел, торшер, столик с чайником, чашками и какими-то нехитрыми сладостями и две двери.
Винсент слабо стучит в приоткрытую и входит, услышав тихое “Входите, Ваша Святость…”
Спальня Томаса выглядит ещё скромнее и аскетичнее, чем его кабинет. Высокий белый потолок, высокие окна, задёрнутые тяжёлыми портьерами, кровать с крестом над ней и шкаф. Ничего лишнего.
Томас сидит на кровати, облокотившись на спинку, и смотрит на Винсента с усталым принятием своей участи, какой бы она ни была. Винсент совсем не понимает, чем заслужил такой взгляд. Он обещает себе спросить потом, а пока подходит к Томасу ближе, замирая в десятке сантиметров, и не решается протянуть руку.
— Милый мой Томас, — грустно говорит он, — почему же вы сразу не сказали, что сегодня вас мучают мигрени? Вы совершенно не должны…
— Я знаю, Ваша Святость, — Томас прикрывает глаза. — Не должен.
— Вам лучше?
— Немного лучше. Я…
— Доктор сказал, вам нужны покой и прохлада, — тихо говорит Винсент. — Ложитесь, Томас, и не переживайте ни о чём.
— Я не хотел оставлять вас одного в такую жару, — бормочет Томас, горбясь и съёживаясь. — Я хотел…
— Томас, — обрывает его Винсент и всё-таки дотрагивается — опускает руку ему на плечо. — Не волнуйтесь. Просто ложитесь и отдыхайте. Могу я побыть в вашей гостиной, пока вы спите?
Томас рвано кивает, ощутимо бледнея даже в сумерках спальни. Винсент помогает ему снять рясу — все эти тридцать три пуговицы — и сидит с Томасом, пока тот не засыпает. Только тогда он позволяет себе крохотную малость — дотронуться до его руки. Без необходимости и предлога и с нежностью и теплом в сердце.
Господи, молит он, избавь раба Твоего Томаса от мучений. Даруй ему здоровье. Даруй ему долгую жизнь в любви. Он заслужил, Господи, кто как не он…
В маленькой уютной гостиной посреди огромных пустых покоев Винсент опускается в кресло у торшера и берёт оставленную на подлокотнике книгу. Закладка во второй половине, и он смело открывает первую страницу. Если Томасу нравится, книга заслуживает свой шанс.
***
Зима в Италии отвратительна. Она короткая и поздняя, и здесь не бывает лютых холодов, но это единственные её плюсы. Едва только теплая поздняя осень сменяется дождями и зимней сыростью, Винсент заболевает.
Болезнь тоже отвратительна. Винсент уже и не помнит, когда он в последний раз чувствовал себя настолько… Разбитым. Всё, всё в его организме как будто сломано, всё болит. Он не может дышать через нос из-за насморка и не может дышать ртом, потому что сырой холодный воздух ранит воспалённое горло. Глаза слезятся, а голова словно раскалывается. Кости — старые, давно заросшие переломы, отвратительно и тупо ноют от холода, и переломов у него так много, что он с трудом заставляет себя встать утром с постели. Вдобавок к тому, ужасно болит где-то за поясницей — и это, понимает Винсент, ноет его матка. Он точно знает, что это она. У него нет менструаций, спасибо и на этом, но спазмы — они были с ним всегда. Всю жизнь, начиная, наверное, лет с 15.
Он с трудом добирается до ванны — три жалких метра, Господи, за что? — и встаёт под горячий душ, и после душа ему правда легче. По крайней мере переломы и поясница теперь ноют чуть меньше, а значит, он может идти и работать. На сегодня, к несчастью, запланирован визит Премьер-министра Италии, и отменять его настолько впритык — полнейшее неуважение.
До кабинета он доходит с ощутимым трудом. На улице холодно и сыро, и даже тот факт, что до Апостольского дворца “всего” пять минут пешком, не делает ему легче. Его пробирает крупный озноб, когда холодный ветер задувает под пальто, накинутое поверх рясы, и болит горло, и совсем нечем дышать, а сверху бесконечно льёт ледяная вода. Поясница снова болит, да и выглядит он наверняка неважно. До встречи ещё два часа, и она не должна продлиться долго, и он решается на маленькую слабость.
— Принесите, пожалуйста, обезболивающее, — просит он сестру Филлиду, которая сегодня дежурит в кабинете по соседству, всегда готовая принести кофе гостям Святого Престола. Она кидает на него обеспокоенный взгляд и с коротким “Да, Святой Отец” выбегает из кабинета, оставляя его один на один с сырым сквозняком, едва прикрытым тяжёлыми красными портьерами.
— Нет, Святой Отец, это никуда не годится! — слышит он немного погодя возмущённый голос сестры Агнес. Она ставит перед ним чашку с кипятком и кладёт пакетик с каким-то порошком. Отодвигает его протянутую руку, размешивает порошок в чашке сама и только тогда с гневным кивком позволяет выпить лекарство. — В таком состоянии вы должны лежать, а не принимать делегации.
— Милая сестра Агнес, — вздыхает Винсент, отпивая лекарство. Обжигает кончик языка о кипяток, морщится — и всё равно пьёт. Не ему кипятка бояться. — Я даже не могу переложить эту обязанность на кардинала Беллини. Он заметно идёт на поправку, и я обещал кардиналу Лоуренсу не загружать его работой сверх меры…
— Встречу можно отменить, — спокойно говорит сестра Агнес. — Монсиньор О'Мэлли, вы уж простите меня за прямоту, весьма ловок в том, чтобы придумать любое оправдание, но вам даже оно не нужно: болезнь — достаточное основание…
— Спасибо за заботу, сестра, — вздыхает Винсент и чихает, едва успев прикрыться рукавом и отвернуться в сторону. — Но это не вежливо, и я никак не могу…
— Да что ж это за проклятие, — вздыхает сестра Агнес, закатывая глаза. — Святой Отец, ваш последний шанс взять выходной добровольно, или я предприму меры!
— Какие меры, сестра Агнес? — Винсенту любопытно даже сквозь насморк и, кажется, температуру, но сил на что-то большее просто не хватает. Надо как-то пережить ближайшие два с половиной часа, а там он и правда отменит всё остальное…
— Вы же не думаете, что вы первый такой упрямый? — спрашивает она с неожиданным сочувствием и выходит.
Винсент откидывается на спинку кресла, в который раз отмечая, что тонет в нём. Оно не удобное, оно слишком для него огромно, и ноги едва достают до пола, и может быть стоит попросить заменить его на что-то поменьше — он так и сделает, но потом, когда переживёт эти два часа до встречи и саму встречу, и когда перестанет так отвратительно болеть поясница…
Минут через пятнадцать входят Томас и Рэй. В любое другое время он был бы рад их видеть, но не сейчас: Томас и Рэй — это работа, а ему слишком паршиво, и надо собирать себя по кусочкам, чтобы хотя бы понять, о чём говорит ему Рэй и что нужно Томасу…
Что нужно Томасу? Обычно они видятся за ланчем и на утренних мессах. На сегодняшнюю Винсент не пришёл, зная, что Томас не растеряется и проведёт её сам, а до ланча ещё встреча с Премьер-министром…
— Ваше Святейшество, — Томас встаёт рядом с его креслом, загораживая собой от мира и от сквозняка, и Винсент ему чертовски благодарен. — Как вы себя чувствуете? Сестра Агнес сказала, что вы заболели.
Вместо ответа Винсент звонко чихает и поднимает на Томаса слезящиеся глаза. Видит Господь, меньше всего он хотел бы, чтобы Томас видел его таким — с покрасневшими глазами и опухшим носом.
— Значит, это вы её мера, Томас? — хрипит Винсент, и его голос предаёт его.
— Не понимаю, о чём вы, но… — Томас едва дотрагивается до его лба сухими пальцами и вздыхает. — Святой Отец… Винсент… У вас ведь температура.
— Я выпил лекарство.
— Обезболивающее, не жаропонижающее, — напоминает Томас и кивает Рэю.
Тот уже отходит с телефоном к окну, и Винсент слышит, как он отменяет встречу. Всего пара простых слов: “Просим прощения, Джорджия, Святой Отец сегодня плохо себя чувствует…”
— Зачем? — хрипит Винсент. — Это же не вежливо — в последний момент… Они же…
— Премьер-министр будет вам только благодарен, если вы не придёте на встречу больным, — мягко напоминает Томас. — И все мы будем рады, если вы не станете переносить болезнь на ногах. Право слово, Винсент…
Томас помогает ему подняться, кивает Рэю и, накинув Винсенту на плечо отсыревшее пальто, уводит его прочь из богато обставленного, всеми ветрами продуваемого папского кабинета. У ступеней апостольского дворца их неожиданно ждёт автомобиль.
— Сегодня так будет лучше, — твёрдо говорит ему Томас, и Винсенту остаётся только согласиться и не сопротивляться.
Его приводят в его комнаты, помогают раздеться, приносят горячее питьё — чай с молоком, как он любит, — и укладывают в постель. Томас выпроваживает всех и аккуратно садится на край кровати, заботливо подтыкая одеяло.
— Вам тепло, Винсент? — спрашивает он, и Винсент не может разобрать, что намешано в его голосе. Беспокойство, забота и…
И?
Винсент кивает, вытаскивает руку из-под одеяла и неуверенно дотрагивается до пальцев Томаса. Он никогда на это не решался, он знает, что Томас — не тот, до кого можно просто так дотронуться. Но сейчас это сходит ему с рук — может, из-за болезни, а может, из-за того, что Винсенту почудилось в его вопросе.
Может, и не почудилось.
Как знать.
— Почитаете мне, Томас? — хрипло спрашивает он, кивая на книжную полку.
На ней не особенно много книг: Библия, несколько Откровений, которые он использовал для работы над Рождественской проповедью, и яркая, выбивающаяся среди всех остальных, книжка. Томас с улыбкой берёт её с полки, раскрывает её в заложенном месте — ближе к середине, любовно проводит ладонью по странице:
— Не знал, что вы любите детективы, Свя… Винсент.
Винсент тоже улыбается, и погружается в дрёму, слушая размеренный, убаюкивающий голос Томаса.