Work Text:
В шестнадцать лет жизнь — сплошной излом и каждодневный кризис.
Мегуми ищет друзей и не находит (его не привлекает свойственная сверстникам безалаберность). Зато, внезапно, находит девушку, но быстро её теряет (с вершины своего невозможного роста эта старшеклассница отшивает его после нескольких отменённых под эгидой "придурку-сенсею опять что-то от меня надо!" свиданий).
Отличные оценки мешаются с постоянными выговорами от директора. С ними же замешаны ненависть к дурацкой системе образования, дурацкой системе социума, с дурацким миром в целом, в которой справедливость есть только в учебниках по философии, а собственный гнев не удаётся унять ничем, кроме как кулаками.
У Мегуми вообще жизнь разваливается, хотя, (он частенько рефлексирует), разве она когда-нибудь была целой? Все его техники барахлят, в голове, если подумать, нет ни единой действительно стоящей мысли, и в завершение всего, его бесит собственное тело, не столько прибавившее в росте и силе, сколько в противности.
От него теперь несёт за километр, если дважды в день не принимать душ и не задраивать тело дезодорантом, а лицо воспаляется так часто, что приходится подумывать о походе к дерматологу.
Но Годжо — этот чёртов Годжо, у которого всегда идеальное лицо и который пахнет нежным сладким парфюмом даже после напряжённой драки — всё равно зовёт его милашкой и красавчиком в конце каждой тренировки.
Мегуми ненавидит это сильнее, чем лицемерие постиндустриального общества и безвременную человеческую жестокость, и тратит часы, чтобы привести в порядок себя, свою одежду, и, главное, мысли.
Он не понимает, почему Годжо это никак не комментирует. И слишком хорошо понимает, почему Годжо просто веселится, не переходя к действиям, хотя бесконечно на них намекает.
Контактный бой противоречит самой сути техники Сатору. Однако для техники Шикигами это самое выгодное сочетание, поэтому Годжо вызывает Мегуми на спарринги всё чаще.
Это полезно, правда. И, местами, даже весело. Адреналин скачет, всё внимание сосредоточено на идеально отточенных ударах Годжо, и тело хоть и горячее и взмокшее, но приятно гудит силой, дарит ощущение, что, если отвлечься от частностей, Мегуми, в целом, чего-то да стоит.
Ровно до момента как Годжо не начинает заигрываться.
Мегуми уже столько раз испытал на себе этот захват, что должен бы разработать способ его избежать, но всё равно каждый раз попадается на удочку. Годжо валит Мегуми на пол, со спины стягивает его тело руками и ногами, так что не шелохнуться, не вздохнуть, только мелко подрагивать, ощущая, как его нос бесчеловечно и жарко ведёт по щиплющую от пота шее, как его сильные бёдра заставляют задницу вжаться в его пах, как его губы едва касаются уха и голос мурлычет удовлетворённым шёпотом: "Снова замечтался, Мегуми? Очаровашка, сам напросился, чтобы тебя завалили."
Мегуми никогда не вырывается и никогда не отвечает сразу. Даёт этому быть между ними, даёт себе сполна насладиться собственной отвратительностью.
Слишком хорошо осознаёт, что только сам это контролирует. Что может мгновенно прекратить это безумие, сказав короткое и ядовитое: "Наигрались, сенсей?".
Звереет уже после, когда Годжо его отпускает, и начинает как ни в чём ни бывало умиляться с его краснеющего скул, и спешно одёрнутой толстовки и сконфуженного личика...
Потому что Мегуми не милый. Он чувствует пробивающийся сквозь дезодорант запах пота, чувствует, какая у него ненормально липкая кожа и готовая к пробуждению агрессия по всему организму. У него недостаточно развитые мышцы, недостаточная скорость реакций, ненормально-колючие мурашки, появляющийся от его прикосновений, и ему обидно от одной мысли, что Годжо-сенсей секунду назад тоже всё это чувствовал.
А ещё ему жарко. У него горит каждый сантиметр кожи, которой коснулся Годжо, и этого жара так много, что тело само встаёт в боевую стойку, требуя продолжения боя, просто чтобы сбросить напряжение, даже если так гореть реваншем не в духе Мегуми.
— Где ваша хвалённая бесконечность, а? Считаете меня настолько слабым?! — он старается не смотреть на него — чтобы гнев не перешёл разумные границы и не сбил ему все техники. Проклятая энергия стекает по костяшкам и пульсирует в ступнях — и Мегуми в отчаянном восторге думает, что в этот раз точно ему покажет.
— С тобой она ни к чему. — Сатору напротив, расслаблен. Точно только что умял огромное мороженное, которое давно хотел, и теперь упивается сладким воспоминанием. Мегуми едва не нападает без предупреждения.
— И что это, чёрт возьми, значит?!
— М-м? Думал, у тебя отлично по родному языку. Я что-то пропустил в твоём табеле?
— Придурок-сенсей.
Годжо в ответ скалится, и Мегуми ощущает себя ажитированным, пылающим. Совершенно неуправляемым, когда дело касается этого безупречного человека без грамма совести.
— Колючка-Мегуми. Раз отдышался, нападай. Так и быть дам, тебе фору. Ты, как никак, мой самый любимый ученик.
Ухмылка Сатору, обнажающая зубы и худшие фантазии Мегуми, срывает предохранители, и Мегуми нападает, в состоянии, подозрительно близком к желанию убивать и расчленять. Или сжимать в объятиях, крепко-крепко, до сломанных, вывернутых костей и перебитых (чтобы не сбежал!) суставов. Чтобы притереться друг к другу каждой клеточкой. Чтобы чужая кровь впиталась через поры, делая их единым на деле, а не в эфемерных намёках и ломающем разум подтексте.
Мегуми частенько думает, что, в какой-то мере всё это напоминает домогательство. Но вопреки всему, не чувствует себя травмированным или в опасности. Сатору сложно по-настоящему обвинить в подобном, просто потому, что причина его поведения в эгоцентричной личности, а не извращённом умысле, и за столько лет вместе Мегуми выработал устойчивое понимание этого.
А ещё, это работает. Мегуми живёт воспоминаниями об этих тренировках, когда жить в целом не хочется. Тренируясь если не для того, чтобы защитить сестру или даже себя — а чтобы иметь возможность хоть раз, хоть разочек, использовать этот захват на Годжо и уже самому вжаться в его задницу.
Он чистит зубы с утра — и воображает, как сожмёт ногами чужие бёдра. Расчёсывается — и сжимает зубы, предчувствуя, какой нежной и сладно-пахнущей будет кожа на выбритом затылке учителя. Он представляет, что Годжо скажет, когда Мегуми победит, и вспыхивает от мысли, как извращённо-двусмысленно он его похвалит.
Это злит. Это мотивирует чинить сломанное. Мегуми испытывает столько всего и сразу, что не знает, как ко всему этому относится, поэтому старается игнорировать неровности и просто проживать все жизненные надломы. Вот так просто.
Ждать взросления.
Ждать успеха.
Ждать, когда собственная похоть станет осмысленной.
И, самое важно, ждать, когда заигрывания Годжо дойдут до края, до взрывоопасного давления, до оглушительной, мать его, сигнализации, настолько интенсивной и однозначной, что сам Годжо наконец их осознает. И, внезапно, к злорадному и ни с чем не сравнимому удовлетворению Мегуми, сам же их испугается.
Будет краснеть, избегать взгляда. Неловко с непривычки извиняться подарками, осторожными сообщениями и подчёркнуто увеличенной, исполненной внезапного уважения к его личному пространству, дистанцией. Годжо не извинится, потому что не умеет, и не уверен, что следует. Но наверняка спросит, не нужен ли Мегуми психолог, и если нужен, то с удовольствием его оплатит.
Но всё это не будет иметь не малейшего значения. Мегуми ничего не смыслит в психологии, и ему плевать, сколько в нём поломалось за это время.
Потому в мире, в котором ребёнок с детства видит воплощения самых тёмных человеческих состояний и с детства же сражается с ними в одиночку, нет ничего не сломанного. Нет ничего полностью правильного.
Зато есть изумительный в своей непосредственной бесстыдности, слепости к такту, и постоянном и безусловном расположении к нему Сатору-сенсей
И даже если этот самый Сатору не смотрит на него в таком ключе, то после того, как Мегуми всего добьётся, ему придётся посмотреть.
Потому что да, при определённом взгляде, Годжо его всё же травмировал. И, при этом же определённом, строго-субъктивно-Мегуми-взгляде, должен будет отрабатывать это всю оставшуюся жизнь.