Work Text:
Я хочу начать с истории. В детстве я вела дневники, и, как правило, они начинались с моего каллиграфически выведенного имени или со «Здравствуй, дорогой дневник», однако те времена безвозвратно прошли. Теперь я начну с истории, которую рассказал мне один заключенный. Не тот, о котором пойдет речь ниже, но история, тем не менее, заслуживает внимания.
Прелесть моей работы составляет то, что мои подопечные — умные люди. И у них обычно хорошо подвешен язык.
— Представьте себе, инквизитор Сирока, — рассказывал он (а вот и мое каллиграфически выведенное имя, нельзя же нарушать традиции). — Представьте себе, у древних катериков бытовало религиозное предание, в чем-то перекликающееся с апокрифическим рассказом Имперского культа о матери примархов. И это за десятки тысяч лет до появления самого понятия «примарх».
Тут он принимался пересказывать текст о женщине по имени Эрда, самую возмутительную и еретическую из редакций. Я не прерывала его лишь потому, что этот мой подопечный и без того обвинялся в тяжелейшей ереси. Останавливать и напоминать ему, что он еретик, было бы по меньшей мере смешно. Итак, жила-была женщина, и когда она узнала, что двадцати ее кровным детям-полубогам предстоят тяжелейшие испытания, она заключила договор с силами Имматериума, и вместе они «спасли» юных мессий от их трагической участи.
Я всегда считала эту версию мифа глуповатой. В какой-то момент, обсуждая ее с самой собой, поскольку обсуждать с кем-либо, кроме тех, кто и так кончит жизнь в застенках, строжайше запрещено, я решила: «Отчаяние Эрды не трогает меня, потому что я сама не мать». Но миф древних катериков поставил все на свои места.
— В стародавние же времена, — чуть раскачиваясь в цепях, говорил мой подопечный, — тоже повествовали о женщине, которой предстояло родить мессию. Правда, всего одного, но тем дороже ей было это дитя. Об отце в этой истории ничего не известно, вернее, известно, что он был главой катерического пантеона, но видела ли его хоть раз молодая мать, говорил ли он с ней, заручился ли ее согласием на столь непростую миссию, современным исследователям неведомо. Все, что известно: когда она зачала, с небес явился посланник и сообщил ей: сын предназначен в жертву во искупление грехов человечества. Он тридцать лет будет аккумулировать в себе боли и радости известного мира, станет самым лучшим воином, самым милосердным целителем, самым праведным судьей, человечнейшим человеком... и умрет страшной смертью, а отец не заступится за него.
Я лишь смотрела, не задавая уточняющих вопросов (потому что еще будучи аколитом, усвоила: верные вопросы, безусловно, важны, но иногда лучший дознаватель — молчание), и тогда он заканчивал, пьяно блестя своими большими карими глазами:
— Так вот, даже если отбросить ограниченность тогдашнего менталитета. Если вынести за скобки патриархальность, подчиненную роль женщины и то, насколько непререкаемой считалась воля божества... То все равно остается вопрос: почему же та мать не обратилась к Архиврагу (а в своем представлении об Архивраге, Великом Нечистом катерики чрезвычайно близки Экклезиархии)? Почему не попросила о спасении для единственного сына? Уверен, Враг услышал бы ее и ниспослал избавительную бурю, дождь из мертвых птиц или что-нибудь еще, источающее веселье и пафос. Хаос абсолютно одинаков во все века.
— И почему же, — наконец спрашивала я, чувствуя, как противно и несвоевременно немеют губы, — почему женщина так не поступила? Только не говори мне о добродетели или моральном компасе. Ты не завел бы этот разговор, будь вывод столь банален.
— И о том, что Хаос — это вымысел, а посему звать ей было некого, не говорить? — сверкали карие глаза. — А ведь в определение эпохи человечество допускало и такие суждения.
— Ты забываешься.
— Что ж, хорошо... — Он трогал кончиком розового языке шрам в уголке рта, оставленный в ходе неосторожной пытки. И оставленный не мной. Моя специализация не включала эти методы дознания. — Но вывод и впрямь чрезвычайно банален. Думаю, в тогдашнюю эпоху в людях было чуть больше порядка, чем в нынешнюю. И чуть больше организованности. Поэтому если к человеку приходил огненный ангел с лилией и мечом и говорил, что нужна жертва, человек брал под козырек и, не хныча над судьбой, выполнял предписанное. Хотите, чтобы я пояснил вам, как тогдашние слабые дикие люди определяли истинность слов посланника и его действительную принадлежность силам добра?
— Это излишне.
— И все же. Ответ до оскомины банален. Никак. Никто из них не знал наверняка. Но отвечающий за добро бог-отец катериков умел выбирать исполнителей.
Мораль, достойная еретика.
Итак, я начала с этой истории лишь для того, чтобы пояснить свои мотивы. И для того, чтобы вы (те, кто прочтет эти заметки, если будет еще кому их читать), знали, почему я сделаю то, что сделаю.
Эрда никогда не была моей героиней, вот что. Мне никогда не нравилась неорганизованность.
Пленник, о котором я хочу рассказать... по-настоящему хочу рассказать, я имею в виду, появился у нас самым странным и доселе не представлявшимся возможным способом. Когда я пишу: «не представлявшимся возможным», я хочу сказать именно это. Никто и вообразить не мог, что такое бывает. Никто даже не заставлял свою фантазию работать подобным образом. За те тысячи лет, что прошли с момента закрытия врат в имперскую часть Паутины, некоторое количество раз делались вылазки туда. Также мне (взяв клятву о неразглашении) рассказывали, что фиксировались полулегендарные визиты оттуда. Всякий раз это вызывало тревогу наивысшего уровня. И визитеров, само собой, убивали.
Чего же нельзя было даже вообразить, учитывая, что проникновения уже случались? Что они являлись чрезвычайным, но все же не невероятным происшествием?
Того, что с той стороны постучат.
Того, что это будет вежливый тихий и все же совершенно отчетливый стук снаружи (а на самом деле изнутри нутри).
Клянусь, если бы какому-нибудь безумному магосу тысячи лет назад пришло в голову оставить при входе дверной звонок, мой подопечный воспользовался бы именно им.
Я не пристуствовала при аресте. Моего уровня допуска не хватило бы даже на то, чтобы просто подышать воздухом с нижних этажей Императорского дворца. Даже понюхать того, кто подышал! Но я могу представить, насколько интригующим было это явление. Любой человек, не принадлежащий Инквизиции, укорил бы меня за выбор слов. Но «интригующе» — действительно подходящее определение для того, что сделал он. Судите сами. Прибыть в систему Сол за точкой Мандевиля для него было бы равноценно провалу. Вывеси он белый флаг, сообщай о сдаче в плен на каждой доступной частоте, проси аудиенции, он не достиг бы Терры. В моей организации есть радикалы, но нет идиотов. Никто и никогда не услышал бы о нем больше, причем под «никогда больше» можно подразумевать, а можно не подразумевать содержание в уединенной тюрьме, кровавый бой с применением психосил, изгнание в Варп, пристойный взаимовыгодный договор. Еще одна прелесть моей работы: «никогда больше» означает только то, что означает.
Появиться в Санктум Империалис из прорехи в реальности — также стало бы для него путем в один конец. Ввязаться в драку, а потом сдаться нам, Кустодес или Серым рыцарям... Где гарантия, что никто не захотел бы мести после того, как он сложил бы оружие? При той любви, которую, как он говорил, испытывал к нему кто-то из воинов Титана? Нет, он собирался действовать наверняка и выбрал единственный возможный вариант, сообразуясь со своей целью, которую он без стеснения нам и озвучил: «Живым, на Терре и поближе к Императору».
В моей организации нет идиотов, но есть очень любопытные люди. Когда в их пальцах догорает спичка, мало кто затушит ее о стену. Большинство досмотрит представление до конца и выбросит лишь тогда, когда огонь начнет есть кожу. Слава Трону, если баловаться со спичками они при этом будут не в хранилище прометия.
Однако я не хочу больше необходимого клеветать на коллег. Гамбит моего подопечного состоял как раз в этом: выйти к нам в точке, где его нельзя будет убить (слишком любопытно) и нельзя будет транспортировать (слишком много возможностей для побега).
Мы оказались запертыми в одном каменном мешке с чудовищем. Не то, впрочем, что бы это было с нами в первый раз.
И снова. Когда я пишу «чудовище», это означает ровно то, что означает. Привыкнуть к его облику нельзя, хоть я и пыталась. Думаю, все пытались. И у нас получилось бы, дай заключенный нам хоть на миг забыть, что когда-то был человеком. Но он начал говорить непосредственно в момент ареста — и, кажется, не прекращал дольше, чем на пару часов, нужных ему для беспокойного и не дающего сил сна. Голос у него был (и остался) вполне человеческий: с учетом того, конечно, что голос этот принадлежал астартес. У них особое звучание. Должно быть, из-за объема и количества легких, а также из-за роста. Голоса немного реверберируют. И почти всегда звучат ниже, чем это кажется комфортным. Не бас, а бас-профундо, выражаясь терминами моих учителей пения.
Однако его вполне человеческий голос и мягкое обращение не сглаживали, а усиливали оторопь от всего остального.
Когда он постучал и ему открыли, все его тело было изрезано. Мелкие глубокие раны на каждом миллиметре кожи. Так могло бы выглядеть существо, которое протащили — или которое протащило себя само — сквозь узкий тоннель, утыканный битым стеклом. Позже его спросили, откуда это (подразумевая «для чего», что за противоестественный ритуал он совершил). И он ответил: «Сад костей», — подразумевая место.
Если вы не проводили ночи над пергаментами с его показаниями, Сад костей ничего вам не скажет, и вы, пожалуй, решите, что он намеренно уклоняется от прямого и ясного ответа. За чем последуют пытки. В нашем деле они всегда следуют. Если же вы уже будете погружены в контекст, ответ в самом деле откажется прямым и ясным. Где-то в глубинах Окуларис Террибус дрейфует мертвый и освежеванный мир-корабль Тайал’шара. На одной из его палуб раскинулся дендрарий, у которого наверняка тоже когда-то было мелодичное эльдарское название. В нем росли пышные джунгли, пели диковинные птицы, цвели возмутительно душистые цветы. Даже сейчас их тени, их трели, их аромат можно увидеть и услышать, если долго медитировать в окостеневшем саду, на краю наполненного пылью пруда. А еще умеющему видеть и слышать откроется, что дендрарий служил эльдарам не только для умиротворения. Терпеливый паломник обнаружит себя у порога запечатанного прохода в Паутину. Не такая уж редкость, между прочим. Многие миры-корабли имеют такие врата. Но у Тайал’шары есть три уникальные особенности: она мертва, она находится в Оке, и она — часть очень древней системы проходов, сложившейся еще до рождения Младшего Божества, то есть путь от нее к Невозможному городу — сердцу Имперской Паутины — неизвилист и почти не тернист. Почти, говорю я, потому что существо, более высокое и более массивное, чем эльдар, не лишившееся за тысячелетия службы Разорителю физической формы, зато приобретшее некоторое количество мутаций... такое существо не продерется к цели своего паломничества без потерь.
Поэтому первое время, пока его кожа кое-где свисала бахромой, а где-то была содрана до мяса, он походил не на мутанта, а на демона: вид освежеванного трупа, острый запах крови, в которой слишком много железа и кислорода... Я познакомилась с ним именно в период «между»: когда он уже практически исцелился от ран Сада костей, а мои коллеги еще не принялись с упорством, достойным лучшего применения, наносить свои. Глаз у пленника, впрочем, уже не было. Старая, как мир, инквизиторская предосторожность. Но из сочащихся сукровицей провалов на их месте проростало нечто более впечатляющее. Розетки черных перьев, похожие на цветочные бутоны. Каждый шрам на его теле, закрываясь, провоцировал их рост, однако новорожденные перья так никогда и не распустились полностью. Их кончики лишь проглядывали над плотью, и когда я спрашивала «Болит ли?», он отвечал утвердительно: «Болит». У моего подопечного была теория, согласно которой варп дарит мутации не произвольно, а сообразуясь с натурой одариваемого, с его страхами и желаниями. «В таком случае почему оперение? — интересовалась я. — Не волчья шерсть и не клыки? Тебе ведь так долго снились волки...»
Он улыбался — только представьте, что я испытывала, осознавая, что даже на таком лице улыбка остается улыбкой, — и пояснял: «Суть не в том, что сделало меня мной. А в том, чего я не должен забыть. Вот где настоящий подарок». Пожалуй, в чем-то я его понимала.
Еще одним даром Имматериума была его живая рука. В подробностях, и довольно живописных, он рассказывал, как потерял ее несколько тысячелетий назад, на заре создания Черного легиона, и как получил взамен великолепный протез. И однако же рука у него имелась самая настоящая, из крови и плоти, до самого локтя не затронутая никакими мутациями. Сквозь кожу не проростали перья, ногти не превратились в когти, с ладони не скалил детские зубки второй рот. Кожа была смуглой, пальцы — с поправкой на увеличенные размеры — изящными и аккуратными. Отпечатки, по его собственным словам, полностью совпадали с теми, что были у него в прошлом, до того, как руку отрубили в бою.
«Этот подарок тоже для памяти?» — спрашивала я.
Фыркающий звук баса-профундо был мне ответом:
«Боюсь, что он просто так. Без тайных символов и намеков. Лишь издевка и демонстрация возможностей. Боги, как я уже говорил, любят поразвлечься за наш счет».
Могу поклясться на чем угодно, что он никогда мне не лгал. Если делал это в принципе. Поэтому предполагаю, что он искренне верил в то, что говорил.
Однако подарок, как по мне, все же имел другой смысл — не отменяя издевательств Архиврага. Он значил: «Посмотри, что ты с собой сделал, мальчик. И ради чего?»
Я снова могу поклясться: он знал ответ.
Моя беда в том, что с некоторого времени и я его знала.
Сад костей.
Мое невинное увлечение разгадыванием тайн подопечного началось именно с этого сочетания слов. Возможно, я не придала бы им значения, которое в итоге придала, если бы за Сад костей ему не сломали руки: человеческую и... другую. Перебили суставы — не ради информации, а наказывая за недостаточно ясно сформулированный ответ. У менее стойких пленных подобные наказания быстро формировали синдром, как я его называла, «кристальной ясности». Стремясь избежать боли и заслужить похвалу, бедняги растолковывали все, во всем искали подоплеку, из всего делали выводы — и в итоге ловили себя на крючок. Этот же не обращал внимания на «неудобства». Он рассказывал как будто по заранее заготовленному плану, выверенному не только с точки зрения фактов, но и по времени. Структурированность, связность — и одновременно полная бесполезность его историй (ибо никто в здравом уме не назвал бы это показаниями) пугали. Но при этом и завораживали.
Нас точно заперли в одной камере с мифотворцем. И у нас не было иного выхода, кроме как слушать его черные сказки.
Однако я выделила для себя Сад костей. Я определила его как средоточие смысла. Я крутила и вертела внутри себя это сочетание слов низкого готика, и наконец перевела его на готик высокий.
Оссуарий. Оссуарий!
Мне встречалось это название.
Оно было связано с Паутиной, с ее Имперским расширением и с городом Каластар — он же «Невозможный город», легендарный и недостижимый. Часть неведомого плана Бога-Императора.
Я знала о существовании не только самого плана, но и о монструозной карте потерянных путей — там, внизу, под Дворцом. Если ты привлекательна и молода, а некоторые из твоих коллег любят впечатлять юных адептов своей осведомленностью, рано или поздно к тебе попадет крупица тайного знания. И тут уж только от тебя зависит, что ты с ним сделаешь. Лучше всего, спокойнее всего — забыть и не вспоминать более. Но устройство моей памяти таково, что все, заложенное в голову, там и остается. Поэтому при мысли «Оссуарий!» перед моими глазами всплыла... всплыло... Начну издалека. Знаете ли вы, мои драгоценные потомки (которыми я, наверное, уже не обзаведусь), или для кого я там записываю эту исповедь... представляете ли, что такое Архимандрит Механикус? Это генерал их священного войска, возвышенный из специально отобранного для этой цели жреца. Или жрицы. Наделенный посредством обширных вмешательств и ритуалов способностью управлять взводами машин. А в нашем случае — еще и предоставивший свое сознание для слияния с трехмерной картой изменчивой Имперской паутины.
Процесс приживления карты не укладывается у меня в мозгу, никто кроме той древней героини не выдержал бы этого, но она — смогла. Смогла, и повела войска, и дралась, и пала... но дело совсем не в этом.
В нее, разумеется, пересадили самый совершенный образец составленной Объединителями карты. Но прежде были еще. Менее подробные, менее правдивые прототипы. К некоторым из них имели доступ высокие чины моего Ордоса. А я все еще оставалась привлекательной и довольно молодой, последнее — не без хирургических вмешательств, конечно.
Так что всего несколько суток спустя я смотрела на экран гололита, где переливалось зеленью и серебром хрупкое трехмерное отображение тоннелей и переходов — похожее на извлеченную из человеческого тела нервную систему. Со свитым в косицу хребтом главного тракта, с мозговым центром в области Невозможного города, с далеко простирающимися плетьми рук и ног, но без сердца: потому что сердце Империума билось вне Паутины.
Перед моим лицом гасли и вспыхивали острые — с засечками — руны. Белые, белые, красные, снова белые. Потом все больше и больше красного. Наконец — сплошной красный. Я постучала ногтем по экрану (моему любовнику нравилось, когда я вела себя чуть более развязно, чем следовало инквизитору моего ранга). И попросила:
— Приблизь.
Ретранслятор со скрежетом сделал захват части карты и придвинул изображение вплотную к моим глазам.
— Еще ближе.
Руны плясали, как человечки на паутинке, сочились старой порченной кровью. Я уже почти различала нужный участок.
— Вот этот слепой тоннель. Оссуарий. Есть пикт-изображения?
Пара щелчков клавиатурой: и на экране рассыпались плохого качества смазанные и темные пикты.
В переходах, размер и высоту которых сложно было определить без присутствия в кадре имперской техники или человека, стоял туман. Он скрадывал расстояния, не позволял в подробностях рассмотреть выступы и провалы, но одно было видно ясно: Оссуарий представлял собой что-то среднее между некрополем и музеем. В высь тянулись костяные скульптуры, по стенам раскидывались гирлянды тончайшей работы, похожие и на лианы, и на сеть кровеносных сосудов, повсюду лежали... я назвала бы это «предметами», ибо не знала ни предназначения, ни имен снесенных в этот тоннель эльдарских вещиц.
Здесь почитали Тайал’шару. Оплакивали мир-корабль, погибший в центре Ока. Я чуть было не сказала это вслух. Я, наверное, должна была сказать это вслух, чтобы развеять и без того уже довольно сильно сгустившуюся подозрительность своего любовника... Но вместо этого спросила я нечто иное:
— С кем здесь дрались?
Он с неудовольствием поднял бровь, словно учитель призывал немного подумать несмышленую и не в меру любопытную ученицу.
— Красная рамка означает, что была стычка, — не желала униматься ученица. — Но кого или что тут встретили?
«Почему это так важно? — рвалось у меня из горла. Я едва не подняла руки, чтобы заткнуть себе рот. — Почему пройти следовало именно здесь? Кто и с кем тут сражался? Кто и кого тут увидел в первый раз?»
Еще один пикт. Съемка велась задолго до того, как это место стало ареной для боя, поэтому пейзаж казался одновременно и мирным, и мертвенным. Стены Оссуария смыкались, сходили на нет, чуть извиваясь и закручиваясь плавной спиралью. В конце тоннеля свернулась пыльным клубочком чернота, нельзя было разглядеть, дверь там, проход или глухая стена. Отовсюду, из пола, из потолка слюдяными клыками выступали наросты. Даже на дрянном смазанном пикте хищные, основательные и острые. Точно розовый стебель вывернули наизнанку. Эльдары скорбели по Тайал’шаре. Но не хотели оттуда гостей.
Клац. Я вздрогнула, решив сперва, что мой любовник вырубил питание. Но он просто переключился на справочную базу данных, заботливо приложенную к карте давно почившими техноадептами. Он не знал, что за битва произошла в Оссуарии, поэтому и смотрел с таким недовольством. Но вскоре мы оба удовлетворили наше любопытство.
Трибун Ра Эндимион из Легио Кустодес, позже пропавший без вести в финальном акте Войны в Паутине, устроил здесь вполне успешную засаду на [Засекречено], [Засекречено], [Засекречено].
Всякому дознавателю известно, что иногда молчание значит больше слов.
Мне не было нужды проверять, что [Засекречено], [Засекречено], [Засекречено] в этом справочнике составляло основную часть заключительной статьи. Главки о поражении божества, результатом которого стало бегство из Паутины. Да, я пишу «бегство», потому что бегством оно и являлось.
«Изначальный враг. Тот с кого все началось и на ком все оборвется», — это не было догадкой. Это было коротким, резким, как удар ножа, и почти не болезненным осознанием. Таковы раны (и мысли), от которых умирают.
— Почему ты пришел сюда Садом костей? — спросила я у чудовища в темноте, когда ненадолго утих его обволакивающий голос и перестало скрипеть перышко неизменного писаря-сервитора. — Это символ, я понимаю. Предзнаменование. Омен. Я не спрашиваю, для кого. Это ясно и так. Но каков исток?
Мелодично звякнули цепи.
За их перезвоном я услышала тихое бормотание: будто читали стишок. Ничего удивительного, у моего подопечного имелась странная склонность к рифмующимся девизам и рваным стишкам. Однако этот не входил прежде в его репертуар:
— Меч откован. Меч поднят. Меч вручен.
— Я задала вопрос, колдун.
Снова тихое звяканье. Бормотание стихло. Жуткое лицо с розетками черных перьев вместо глаз обратилось ко мне, по губам скользнуло нечто, заменяющее существу язык.
— Не говорил ли я тебе, Тот, — с кошачьей ленцой протянул мой подопечный, обращаясь, по всей видимости, к сервитору, — что только эта маленькая женщина спрашивает о важном?
Мне велели бежать, и я побежала. Из-под ног летели искры. Аурамит с грохотом бил в кость, кость била в аурамит, но звуки глотал туман. Он был как живое существо, вился, обволакивал, путал, гнал. От его мягкого текучего свечения болели глаза. Если я не выдержу, если я упаду здесь на колени, если лягу плашмя, туман укроет меня в своих мягких объятиях и не выпустит никогда.
Мне нельзя было падать.
Я была ранена в грудь, но это странным образом казалось незначительным, неважным. Я умела справляться с такой болью. Я понимала, что кровь рано или поздно остановится. Что ее вкус перестанет переполнять мой рот. Мои легкие должны были выдержать. Мои мышцы должны были выдержать. Я спотыкалась, проваливалась, я натыкалась на стены, я теряла направление, верх, низ, в какой-то момент я, кажется, даже неслась по потолку, хотя гравитация ничего не значила в этих запутанных катакомбах... Хуже: определенное расстояние я пробежала буквально по воздуху, оставляя на нем концентрически круглые следы, и если я бы глянула под ноги, то мое сердце оборвалось бы, а с ним и мой бег. Я мчалась вперед, и ад следовал за мной.
Внутри... внутри меня что-то было. Сперва я не осознавала, что же со мной не так. Рана, да. Серьезная, проникающая, осколки ребер в легких, кровь во рту, выплескивается сгустками, если спотыкаюсь. Но когда по моим венам протаскивали колючую проволоку, рана была не при чем. Черное, распирающее, усаженое тысячей шипов — и неоспоримо живое, обладающее собственным сознанием и собственной волей — текло внутри меня. Это не было метафорой. Оно существовало. Иная несытая не-жизнь искала выход наружу. И не находила его.
Что-то связали со мной. Что-то в меня подсадили. Что-то заперли во мне, как в тюрьме. Тюрьма, умеющая дышать. Тюрьма с бьющимся сердцем. Тюрьма, жаждущая жить — и одновременно сознающая свое предназначение и свой долг. Вот кем была я. Вот кем меня сделали. Вот к чему приговорил меня ангел с лилией и мечом.
— Отец, отец! Почему ты меня оставил?
Были мгновения, когда я теряла контроль. И тогда он прорывался. Проволоку в венах сменяло раздирающее изутри облако когтей и клыков. Спину разлымывало вдоль по хребту. Нефтяными фонтанами выплескивались наружу крылья, слишком эфемерные и одновременно слишком плотские для этого места. Ноги выламывались назад, превращаясь в лапы. Сознание спутывалось, ухало в темноту. Тянуло встать на четвереньки и торжествующе зареветь. Но у него не было надо мной полной власти. Я не только была приговорена. Я была избрана. И я могла — могла-могла-могла! — с ним справиться. Все потому, что у него была только жажда. А я доподлинно знала, что стоит на кону. И ради чего я веду здесь свою последнюю войну. Я уносила его так далеко, как смогу, чтобы у всех нас было хоть немного времени.
Не знаю, как долго это длилось. Дольше, чем могло выдержать мое измученное сознание, должно быть. Дольше, чем могло продержаться тело. Помните, он физически находился внутри меня. И не было мгновения, когда он не разъедал бы мои мышцы и не впрыскивал свой жгучий яд в мою кровь.
Вот с этой болью справляться меня не учили. Ее просто не могло существовать в нашем мире. Агония без шанса умереть. Муки роженицы без возможности вытолкнуть новое существо из собственного нутра. Непрекращающаяся пытка сжиганием внутренностей перед твоими глазами.
Я так никогда и не узнала, как и когда покинула тоннели Паутины. Вместо кости под сапогами завибрировала крошащаяся каменная порода. Над головой — так низко, что приходилось сгибаться, — зарябили черные своды. А бесконечность спустя мои раненые легкие обожгло ветром. Зрение почти отказало мне. Но я все же задрала голову, чтобы увидеть пылающее, подвижное, пронизанное молниями небо цвета плервы.
Мой путь от Невозможного города вывел меня в сердце невозможного мира. В родильный пузырь юного божества. И мне предстояло пробежать еще тысячи километров, чтобы найти в нем себе могилу.
А когда я всё-таки свалилась навзничь на дне глубокой расселины, и розовый пульсирующий небосвод стал отдаляться, как и моя гаснущая жизнь, пришли они. Кем они были? Люди, нелюди, тени? Тени теней? Не знаю. И никто уже не скажет.
— Тебе удалось, дитя, — сказала одна из теней пришепетывающим бесполым голосом. — Тебе удалось забрать его с собою так далеко... Так бесконечно далеко. Мы скрыли пути. Замели следы. Тебя не найдут, пока не придет твой срок. Но это еще не конец.
— Нет? — прохрипела я, и в углах рта запузырилась кровь. Как могло статься, чтобы всех моих усилий оказалось недостаточно?
— Твои муки равно являются муками и для него. Он уже достаточно ослаб и не сможет взять верх, но лишь пока ты дышишь и в полном сознании.
— Нет! — повторила я. Это должен был быть вопль отчаяния. Но я была способна лишь на шелест отчаяния, на тихий предсмертный шепот.
— Он, сам того не желая, поддерживает тебя, питает, отдаляет смерть от истощения или жажды. Но он алкает лишь одного: прорвать твою плоть, нырнуть в море душ, восстановить свои силы и вновь выйти на охоту. Ты знаешь, дитя, за кем он станет охотиться.
Ну конечно же, я знала.
— Прими свою участь и борись, — попросил другой голос.
— Измучь его, как он мучит тебя, обуздай, смири. Сплавь в единое целое со своей душой. И через вечность, когда придет день.
— И через вечности, когда придет час.
— Перекуй его в...
...Оружие.
Не было сомнений, что я найду здесь оружие. Так мне сказала ведьма из пустоты с исчерченным рунами лицом. Злым лицом гарпии — без возраста, без пола, отмеченного ненавистью и переродившимся в терпение гневом. Я знала, что она презирает меня в той же мере, что и наших общих врагов. И отнюдь не желает мне успеха. Если меня расквасит одна из многочисленных ловушек или сожрет особо мощный демон, она просто предложит свои услуги следующему в очереди. А очередь на мои регалии велика: не переставить на четвереньках отсюда до тронного мира.
Почему же я шла у нее на поводу? Почему заглотила наживку и в результате оказалась так глубоко в... будем блюсти приличия, мы же не варвары... в чреслах этого места? Все просто. На данный момент ее цели сходились с моими. В том же, что плавала она мелковато и что не знала иных путей, кроме служения злым голодным божкам, не было ее вины. Бродить по берегу в высокий прибой и видеть лишь стремнины и водовороты — нормальное человеческое качество. Идея дождаться отлива и рвануть к горизонту, ежесекундно рискуя попасть в зыбун или на ужин к зубастой твари — уже не совсем. Воспаленное желание успеть до следующей волны, да еще и за руку перевести на тот берег кого сумеешь... На диких мирах, подобных моему, таких подвижников частенько убивали. И правильно делали, доложу. Жаль, что истинный подвижник — тот еще живучий гад.
Без нас всем было бы спокойнее.
Зеркальный лабиринт, который строители катакомб под Башней тишины почитали пожалуй что главным препятствием, навевал панику разве что в самом начале. Потом — только тошноту. И под самый конец — скуку. Если отстраниться от того, что иногда ты сама в количестве миллиона копий ходила у себя над головой, а зеркала меняли положение, то все превращалось в самую обычную головоломку. Простые решения. Существование в этом мире простых решений, кажется, вообще не учитывалось создателями. А ведь достаточно было все время идти направо. Ну и поскольку в лабиринте чудила гравитация, а стены то возникали, то исчезали, неплохим подспорьем оказалась возможность чертить на зеркалах линию когтем и следить, чтобы она не прерывалась. Ладно, не будь у меня когтя, все вышло бы грустнее: любой другой материал зеркала не брал.
Но коготь-то у меня был. Такие дела.
На самом деле мое маленькое приключение перестало казаться забавным какое-то время назад. Меня отрезало от моих спутников, а их — друг от друга. Голову словно в тисках сжимало: такая тут была концентрация... даже не знаю чего. Чужеродной энергии, должно быть. Варпа внутри варпа, опухоли внутри опухоли. Про тошноту я, кстати, не врала. Измученная скрежетом металла по зеркалам, болтанкой меж потолком и полом и голосами — нельзя забывать о голосах! — я дважды падала на колени и блевала чем-то настолько черным, что его можно было бы разделить на фракции, перегнать в прометий и заправить танк. Надеюсь, пусть тошнота и была реальна, прочее являлось наведенной галлюцинацией. Иначе стоило начинать беспокоиться за состояние моих внутренних органов. В смысле, есть ли они у меня еще.
И несмотря на то, что путь вел меня вперед, вперед и вниз, а также вверх и периодически под углом, не было надежды, что он кончится раньше, чем кончусь я.
В какой-то момент я закричала. Не с отчаянием. И не с расчетом дозваться помощи. Это была чистая физиология. Сбросить напряжение. Высказаться о наболевшем, не прибегая к речи. Полузвериное-полудикарское обращение к эмоциям.
Должно быть, боги услышали меня. Шучу. Нет никаких богов, кроме тех, что мы создаем сами. На самом деле я, по-видимому, вплотную подобралась к сердцу лабиринта. И уже достаточно поколебала саму его природу. В любом случае, того, что произойдет дальше я не ждала. Зеркала пошли мириадами трещин и в следующую секунду принялись вылетать одно за другим: медленные калейдоскопически яркие взрывы. Звук отключили. Или от давления уши залила кровь. В гравитации отказали тоже. Меня перевернуло. Выгнуло назад. Проклятый Уралан определенно решил сломать вторженцу позвоночник.
Вокруг на чудовищных скоростях дрейфовали осколки с миллиардом отраженных копий меня. Делились, как амебы, пузырьки неизвестно откуда взявшейся воды. Все напоминало праздник. Такая вот неуместная ассоциация. Праздник, где стреляют из хлопушек и бросаются серпантином.
А потом мы с дикой скоростью рухнули вниз. И я, и осколки, и пузырьки. И конфетти. И серпантин.
Лежа на спине в воронке от собственного падения, контуженная ударом, я наблюдала, как зеркальный лабиринт над моим лицом начинает выстраиваться заново. Плохо дело. Его безвестные создатели, поэты и психопаты, что зачастую одно и то же, явно считали, что испытаниям не конец, и лабиринт может пригодится для следующего визитера.
Интересно, он догадается чертить чем-нибудь по стеклу? А заорать под конец? Или найдет более очевидный способ решить загадку?
Ругаясь сквозь зубы, давясь черной желчью пополам с кислотой, я перекатилась набок под скрежет сервомоторов. Заставила левую руку поднять и усадить себя. Заставила ноги подогнуться и выпрямить мое тело. И выбралась: так неуклюже и с таким страданием, словно только училась ходить.
Дверь была в двух десятках метров от меня. Понимаете, никаких арок, никаких стен. Просто пустота, просто дверь. Приятной формы. Приемлемых размеров. С порожком и полукруглым сводом.
И — о! Каким же ужасом меня продрало. В первый раз за несколько сот лет.
Мне показалось: сейчас я войду в нее, и это закончится. Все. Совсем. За дверью будет обжигающе солнечное утро. В лицо мне вопьется песок. Поодаль взревут моторы. Кто-то из мальчишек постарше походя саданет по шее: «А кто у нас тут заспался? Не стой, рот разинув, иди сворачивай тенты. Не видишь, ехать скоро». Я шмыгну носом. Вытру об себя перепачканные в мазуте руки. И пойду помогать родителям сниматься с очередной стоянки.
Гарантирую: стоило мне поверить в эту ложь собственного измученного разума, за дверью меня в самом деле встретило бы жгучее утро.
Но я пришла за оружием.
Мне нельзя было сдаться. Мне нельзя было уйти с пустыми руками или не уйти вовсе. Цель, которую я сама себе поставила, идеал, за который сражалась, не предполагали отступления.
А что мы без идеалов? Так, прах под пятой истории.
За порогом не было жгучего утра. Не было вообще ничего. Я ступила в ничто, как в вату, и рефлекторно отвела нигде выставленной вперед рукой. Никогда опустилось мне на плечи, как плащ. Мне пришлось несколько раз перенастроить визор и, кривляясь, отчаянно проморгаться, прежде чем я начала хоть что-то различать. Я стояла в пещере. Довольно просторной, но с очень низкими сводами; по камню струилась вода, текла вверх, исчезала в трещинах и пустотах. Вдалеке двигалось бесконечное факельное шествие: люди, мутанты или демоны, неразличимые за огнем и не дающие тепловых сигнатур, отбрасывали на стены гротескные тени. Топот, ржание, крики, песни, молитвы создавали утомительный белый шум, от которого хотелось отмахнуться, как от пения насекомых. Уверена, что если приглядеться или как следует поискать, я наткнулась бы на узников, прикованных к стенам за шеи и за лодыжки...
У безымянных строителей лабиринта было отменное чувство юмора: меня принимали ни где-нибудь, а в метафорической пещере Платония. Наверное, посетителей, чьей настольной книгой во время скучных перелетов не была «Республика», подобный пейзаж действительно впечатлял.
Аллегория пещеры, подумалось мне, должна преподать недвусмысленный урок: все, что мы принимаем за демонов и богов, лишь тени на стенах, лишь гул неизвестной процессии, цель и маршрут которой не до конца нам ясны. Смысл — в просвещении. Отсутствие смысла — в слепых суевериях. Во всяком случае, древний эленикийский философ имел в виду именно это. Но у строителей лабиринта, решила я, определенно было иное видение. Да, боги — тени на стенах, транслировали они мне. Но кое-что реально, дитя. Кое от чего ты не сможешь отстраниться, закрыв глаза или выйдя на свет.
Поэтому просто прими это. Ибо для того, чтобы противиться, уже слишком поздно.
«Хорошо, хорошо, высоколобые вы ублюдки, — мысленно проскрежетала я. — Если вы просите, я иду».
Отвернуться от света и шагнуть в темноту было так тяжело, точно я перебарывала течение. Но еще хуже стало, когда что-то в этой тьме взяло меня за руку и повело к финалу, как невесту. И чем дальше мы уходили, тем яснее я его различала. Золотое существо... Выше меня и шире. И принять бы за призрак, за колеблющуяся тень, но я не могла не узнать запах аурамита, молниевые узоры на великолепной броне, алый свет линз визора, пышный высокий гребень.
— Т-ты...
Он покачал головой, и смысл этого жеста до боли был мне ясен: «Нет, не я. И мной никогда уже не буду».
«Тебя это тоже ждет», — докончила я за него, обращаясь к себе самой.
Конечной точкой нашего пути была абсолютная чернота. Ни лучика света, кроме его золотого сияния. Ни молекулы кислорода. Ни звука. Ни дрожи земли под ногой. Я протянула руку, и рука по локоть вошла в космическое ничто. Не будь я безумна в той мере, в какой это подходило для моей миссии, я никогда бы не решилась на подобный жест. Но не будь я безумна, меня бы здесь — с ним — и не было.
В тот миг, когда мне казалось, что я умру, ожидая, между двумя ударами молотом бивших сердец, в руку мне легло нечто. Ледяное. Жесткое. Очень удобное. Явно имеющее баланс и вес — что показалось мне необычайно приятным среди давящей мглы без физики и химических реакций. Явно умеющее делать дело. Ожесточенное и в самой своей сердцевине беспредельное опасное. Но прирученное... И прирученное для меня.
Со скользким шелковым звуком я вытащила из тьмы пылающий магмой клинок, постепенно покрывающийся коркой синего льда вместе с моей кистью. И несмотря на боль, высоко его подняла.
Золотой полубрат смотрел на меня так, будто я извлекла меч не из портала в нигде, а прямо из его сердца.
За алыми линзами пылала заря и вставали пятьдесят лун.
— Скажи мне имя! — закричала я (почему-то казалось, что нужно именно кричать, успеть докричаться). — Кто ты? Кого мне помнить?
Сияющий тысячью солнц взрыв был мне ответом.
Женщина с лицом гарпии усмехнулась, почувствовав возмущение в варпе. Она верила в демонов и не верила в людей. Она полагала, что побеждает.
Едва заметно дрогнула закованная в золото рука.
А потом я проснулась, лежа лицом в мокрую от слез и слюны подушку, которая затрудняла мне дыхание и рождала бредовые сны об отсутствии кислорода и гравитации. Пальцы бездумно впились в ее края, да так крепко, что мышцы свела судорога. Будто я в самом деле держала тот меч. Будто я в самом деле там бежала...
— Имя? — ворчливо переспросил мой мужчина. — Мы, конечно, не в самых близких отношениях, но уж его-то ты могла бы запомнить.
Я помотала головой. Притянула подушку к груди. И сидела так, пока он, ругаясь вполголоса, не поднялся, не надел мой халат и не принес мне стакан воды с горьким вкусом успокаивающих капель.
Удобно делить постель с кем-то из твоего цеха. Когда нам снятся кошмары, мы обычно не задаем вопросов.
— Не смей делать вид, будто меня здесь нет, еретик.
Мой кулак с хлопком врезался в мою же ладонь.
Я очень плохо спала в последнее время и мне трудно было сдерживать раздражение.
— ...Милая леди-инквизитор, — проговорил мой подопечный с этой своей нездешней мелодичностью, и я подумала вдруг, что, похоже, знаю, почему вокруг него с завидным постоянством вились женщины. В его «милая» не было ни-че-го, кроме мягкости и вежливости. Ни попытки запугать. Ни попытки обольстить. Я смотрела в лицо кошмару, а слышала при этом ученого, равнодушного и пылкого одновременно. — Но ведь мне, если быть откровенным, и нечего вам сказать. Вы действительно задаете правильные вопросы. Единственная здесь. К моему глубокому сожалению, на большую часть из них я уже отвечал.
— Ты ничего не объяснил про Сад костей, — рыкнула я. — В наших записях нет отве-...
И тут же же оборвала саму себя на полувздохе. Плотно сжатый кулак пришлось расправлять покрепче прижав руку к бедру. Пальцы превратились в крючья и сопротивлялись моей воле до последнего.
Ну разумеется, он ничего не объяснил мне — потому что мой вопрос звучал иначе.
Я спросила «Каков исток?»
А он сказал — еще в самом начале, до того даже, как ему раздробили кости рук и вывернули суставы: «Началу предшествовал конец».
Не его вина, что мы не поставили заглавную букву там, где следовало.
Перышко скрипнуло в искусно превращенных в писчий механизм пальцах сервитора: многофаланговых, пронизанных, как капиллярами, красными проводками.
— Так вот что... — выдохнула я.
Однако ни слова больше не слетело с моих губ.
Я не выпустила слова, сглотнула их вместе со слюной, и на пергаменте маленького сервитора осталось лишь:
«Инк-р С.: Так вот что нрзб».
Не знаю, почему я так поступила. О догадках, пусть даже самых пустяковых, ведь полагается сообщать старшему по званию. Наш Ордос противостоит козням Архиврага, и мне ли не знать, как этот враг хитер. Но я ограничилась «Так вот что», а мой подопечный сразу вслед за тем поднял голову, точно мог меня видеть — хотя он не мог, ни с помощью своего психического дара, ни иначе... И, о Трон, сколько в его лице было печали. Выражение сочувствия и сообщничества не задокументируешь перышком, не приведешь в качестве улики. Так что он мог себе это позволить. Как и я могла позволить себе гневное шипение: кому понравится, если архиеретик без слов дает тебе понять, что и он когда-то был на твоем месте. И он был смятен. И ему нелегко далась вся безобразная правда.
— Милая... Мне хочется назвать вас милой без официального обращения, это допускается? — спросил он без насмешки. Я не нашлась, что ответить — и промолчала. — Похоже, между нами все еще осталась недосказанность. Вы знаете, с чего все началось и каким был замысел. А если поняли не до конца, то очень скоро поймете. Это, как я уже говорил, ничего для вас не изменит, но мне приятен сам факт того, что я могу разделить это горькое знание с кем-то вроде вас. Поэтому я хотел бы заполнить пустоты, Сирока. Пояснить, что Сад костей значил лично для меня. Сорок тысяч лет назад на Старой Терре рассказывали историю о женщине по имени Анима. Это прозвище, как вы понимаете. Когномен, под которым ей в какой-то момент даже начали поклоняться. Ах, эти древние эллиникийцы и румы! Их пантеон пестрел от божеств, будто, вознося к бессмертию проститутку с роскошным телом или чемпиона ежегодных игр, они закрывались от малоприятной истины: мир по ту сторону голоден, лжив и слеп. А он был голоден, лжив и слеп уже тогда, — тезис, с которым они ничего не могли поделать. Богиня красоты приревновала к Аниме, поскольку ту, смертную, называли прекраснейшей на свете, и присудила несчастной влюбиться в мужчину, хуже которого нет. Оповестить женщину о проклятье богиня отправила собственного сына. И что же случилось дальше? Разумеется, юноша пожелал прекрасную смертную себе. Полагаю, с его точки зрения в этом была даже некая извращенная гуманность: он избавлял ее от опасности полюбить какое-нибудь — в полном смысле этого слова — чудовище. О себе самом он не был столь категоричного мнения. Не буду останавливаться на хитростях и уловках, Сирока, так характерных для всех примитивных античных повестей. Скажу лишь, что отпрыск богини красоты добился своего и получил Аниму в полное распоряжение. Их союз оказался построен на странном и почти невозможном для человека наших дней доверии: я говорю «наших», поскольку не верю, что во времена, когда парламентера в первую очередь лишают глаз, а во вторую вешают на дыбе, доверия стало много больше, чем в мои.
Я промолчала. То было иное молчание, чем во время истории про Эрду. Там я хотела вывести подопечного на откровенность. Здесь я пыталась отгородиться от этой откровенности деланным безразличием. И надеялась лишь на то, что от сухого дистиллированного воздуха камеры у меня не запершит в горле. Чрезвычайно неуместно будет, если я раскашляюсь после упоминания о дыбе.
— Молодые люди жили как супруги. Вот только Аниме ни разу не удалось увидеть, с кем она спит и кто шепчет ей на ухо нежные вещи. Возлюбленный приходил к ней в темноте и уходил под утро. Зрение не очень-то нужная вещь, Сирока, но дело не в этом. Я упомянул о доверии, и оно, как ни странно, было обоюдным. Удивительно, правда? И все же не только Анима полюбила, как и было предсказано, неведомое и не слишком-то благое, судя по делам его, создание. Сын богини красоты тоже подпал под чары своей смертной любовницы. Во всяком случае он был столь добр, что позволил печалящейся в одиночестве Аниме позвать для компании своих старших сестер. В сказаниях тех времен положительный герой — или героиня — не может начать сомневаться в своем жребии сам или сама. Всегда нужно внешнее обстоятельство, чтобы нарушить хрупкую идиллию. Подозреваю, сестры вспомнили предсказание о худшем в мире человеке. И, наслаждаясь его гостеприимством, почивая на его перинах и ужиная за его столом, принялись внушать бедной Аниме: твой муж — чудовище, а сама ты — в плену. Ты несчастна. О милая, милая сестрица, как ты несчастна. Такова была сила слова и чего уж там, сомнений, что женщина решилась дознаться до истины. В моем легионе, имя которого вытравлено из памяти ныне живущих, как и восемь прочих, истина и стремление к ней ставились превыше всего, почитались первой добродетелью. Однако, если хотите мое личное мнение, именно стремление к познанию создает настоящих чудовищ. Особенно если жажда знать сочетается с жалостью к себе и не укомплектована осторожностью. Чуете, как запахло психокостью, Сирока? Вы были когда-нибудь в Паутине? Вам знаком этот аромат ванили, ладана и ледника? По вашему дыханию я слышу, что незнаком. Не важно. Финал уже близко.
Скованная, как арестантка, этими запутанными признаниями, которые вообще никто не должен был слышать, я подумала вдруг: а какого цвета у него были глаза? Мне отчего-то казалось, что карие.
— Самый травоядный и самый хронологически поздний вариант легенды таков: Анима прячет в супружеской спальне светильник. И когда муж ее засыпает, пытается рассмотреть при свете его лицо. Перед ней прекрасный юноша, никаких уродств, кроме разве что птичьих крыльев. Древние видели в этом нечто поэтическое. Их очаровывали химеры. Анима склоняется над прелестным созданием, масло из светильника течет юноше на грудь и лицо, он с воплем срывается с общего ложа и исчезает в окне. Хлопанье крыльев. Запах паленого волоса, вскипяченной крови. И наконец тишина. Желая познания, развеяния пустых сомнений, Анима погубила собственное счастье. Но есть более ранние версии. Там история не ограничивается кипящим маслом и парой ожогов: зная, что волшебный любовник входит и выходит в спальню женщины через окно, сестры втыкают в деревянную раму иглы и ножи. Множество игл и ножей. Поэтому, сбегая в обличье сокола, сын богини красоты страшно ранится о лезвия. Кровь на полу, кровь и перья на бронзе или стали. Мне кажется, это довольно символично. Есть вещи, за которые следует платить. За некоторые следует платить именно этим. Не представляй выбранный мной ход в Паутину эрзац утыканной ножами оконной рамы, его следовало бы создать специально.
— То есть существуют еще известные вашему... легиону входы? — Во мне ненадолго проснулся дознаватель.
— Было бы странно, милая, если бы их не существовало, — ответил он мягко. — Но вы ведь хотели задать другой вопрос?
Я поджала губы. У меня сводило челюсть, и в желудке свернулось что-то, похожее на ком грязных тряпок. Мой вопрос, мой правильный вопрос, завязший во рту и никак не идущий на язык, возвращал меня в те времена, когда я была девочкой с длинной косой и вела дневники. Каллиграфически выведенное имя, вы помните. Портрет любимого книжного героя. Венок из розочек и сердечек.
— У истории Анимы есть счастливый финал?
Мой подопечный удовлетворено и широко улыбнулся.
— Безусловно. Все жили долго и счастливо, инквизитор Сирока. Правда для этого Аниме пришлось в поисках милого пройти насквозь преисподнюю в железных веригах и каменных башмаках. Но ведь подобная мелочь — не такая высокая цена за радость встречи, как считаете?
В ту ночь, помню, мне наконец-то приснился нормальный сон. Я ничего не расследовала, ни от кого не бежала и не падала с высоты в крошеве зеркал. Просто выбирала материю для шинели, потом шла по извилистым коридорам под руку с кем-то приятным, после села за парту, перекинула косу на грудь, покормила псайбер-ворона с ладони...
Догадка пронзила меня, как молния. Я еще не проснулась толком, а уже знала ответ. И — о, Трон! — как же страшно мне было залезть в показания подопечного в поисках подтверждения своих спонтанных выводов. Потому что многотомные наставления по следственному делу учат нас: нет хуже заблуждения, чем начать подбивать факты под готовую версию.
Но в то же время я чувствовала, что не ошибаюсь. Просто до определенного момента я не держала в руке всех нитей. Не схватила я их и теперь. Но в горсти у меня дергалось и тянулось в разные стороны больше одной. Проще говоря, я нашла несоответствие в деталях. Место, где слепой еретик, нежданно-негаданно свалившийся на нас со своими признаниями, был честен не до конца.
И это маленькое умолчание, крохотная недостоверность подтверждали все.
Я нашла ключ.
А он, оставивший его там, знал, что я его найду. Более того, он обучил меня методу поиска. От простого к сложному. Меч откован. Меч поднят. Меч вручен. Он буквально сказал все, что должен был, прямым текстом, с именами, адресами и декларацией намерений.
Воображение тут же подкинуло вот какую картину. Я врываюсь в каземат. Рычат механизмы. За спиной опускается тяжелая клепаная дверь. В панике трепещут белые свечи. Передо мной массивный двухтумбовый стол на восьмерых, за которым в последнее время сидят двое-трое, а чаще всего — одна я. На филенках молящийся ангел и лев. Стол — это граница. Позади двери, свечи, обжитое пространство. Впереди озаренная слабыми всполохами темнота и нечто огромное, подтянутое за руки к капители колонны.
— Вы чем-то взволнованы, инквизитор...
В своей фантазии я даже отбрасываю в сторону стул. О, еще как взволнована. Сердце колотится так, что готово выскочить из уха.
— Прах Солнечного Жреца! — воплю я. Мой голос — контральто. Но в этой сценке у себя в голове я именно воплю: у менее стойкого заключенного лопнули бы барабанные перепонки. У астартес вместо них, впрочем, что-то другое. Или их три. Забыла.
— «Золотой Трон». «Император милостивый». «Святая Терра». Эти восклицания я прежде слыхал. Но ваше — не доводилось.
— Ты сказал, что использовал для своего меча прах Солнечного Жреца!
— Да, я это сказал.
Висеть вон там — и смеяться. Висеть там так долго — и все еще мочь смеяться... Даже у себя в мыслях я не могу нарисовать эту картину иначе и подобрать другие звуки.
— А еще ты сказал, что после убийства Солнечного Жреца все, что от него осталось, забрал твой бывший наставник, Ашур-Кай Кезрема.
— Верно. Я сказал и это. У меня абсолютная память, милая.
— А помнишь ты, как описал ту сцену? — Я прекращаю орать. Недобро щурюсь. Впрочем, какая разница. Я строю гримасы для незрячего. — Разочарование и горе Белого Провидца. Его отчаянные попытки собрать хоть что-то после того, как ты уничтожил надежду познать крупицу мудрости Бога-Императора. И наконец — ваша разорванная телепатическая связь. Вы никогда уже не были друзьями. Он перестал доверять тебе свой разум.
— Я не рисовал Ашур-Кая таким жалким, девочка. К тому же Солнечный Жрец отнюдь не ваш Бог. Мне казалось, я сделал на этом достаточно внятный акцент.
О. Девочка. Что-то новое. Мне сорок два. Возраст отразился на голосе. Впрочем, это, наверное, в самом деле заря юности для такого как он.
— И как же прах Призрака Астрономикона — назову его так, раз Бог-Император тебя раздражает, — вкрадчиво спрашиваю я, — у тебя оказался? Ты попросил? Спустя несколько терранских месяцев с вашей ссоры ты попросил у Ашур-Кая Кезремы немного волшебной пыльцы для своей новой игрушки? После всего, что ты нам о себе рассказал, ты всерьез рассчитываешь, что я в это поверю?
Часть его тела напоминает результат вскрытия, часть гротескно изменена наплывами плоти. И эти черные кончики перьев... Но когда он останавливает на мне взгляд отсутствующих глаз, я вижу в нем человека. В моменте абсолютного торжества я узнаю его таким, каким он был прежде.
Впрочем, радость длится недолго. Одно дрожание колеблющегося пламени свечи.
— Это неправильный вопрос, инквизитор Сирока, — ласково урчит он с высоты. — Не разочаровывайте меня.
И теперь облегчение чувствую уже я. Потому что, разумеется, я знаю вопрос, который мне следует ему задать.
Я усмехаюсь и говорю:
— Ладно. Вот правильный. Где еще при описании встречи со Жрецом ты был неточен?
Впрочем, эту мизансцену я выкинула из головы тут же, как ее срежиссировала.
Мне не нужно было искать участок, в котором гладкая ткань повествования расходились под пальцами. Он был очевиден с самого начала.
Кое в чем я еще не признавалась на этих страницах. Я верующий человек. Не в том смысле, что слепо полагаю: Он всеблаг, Он всемогущ, Он защищает. Те крохи знания, что мне доступны, не позволяют даже в теории рассуждать о всемогуществе.
Однако я верю в замысел. В то, что Он правда хотел защитить нас когда-то. Я не вкладываю в слово «замысел» понятия «доброты» или «милосердия». Помилуйте, большая часть моей работы состоит в том, чтобы быть жесткой с теми, с кем уже были жестоки до меня. Смею ли я предполагать, что милосердие кому-то вообще сдалось в этот темный час?
Нет, дело тут в другом.
«Бог любит большие батальоны», — говорили древние. «И большие числа», — добавляю я. Смысл не в спасении конкретной маленькой меня, короче говоря. А в том, чтобы выжило большинство. Это рациональность, практичность, здравый смысл. Порядок. Организованность.
Вот мои символы веры.
Но что бы я не заявляла о рациональности, глубоко внутри меня живет маленькая девочка, единственный аргумент которой: «Он не такой, Он не может так с нами поступить». Именно эта моя часть твердила, пока подопечный повествовал о встрече с Солнечным Жрецом, страдающей лживой аватарой Света Императора: «Все было не так. Он говорил не это. Или был неправильно истолкован. Или не мог по какой-то причине говорить ясно. Мой Император не стал бы умолять Своих отрекшихся солдат повернуть на полпути к цели. Пусть даже их целью в конечном итоге стала бы Его смерть. Он поступил бы иначе. Он поступил бы иначе, потому что я всерьез верю в Него. Если бы Он правда захотел дотянуться до них, передать им послание, Он бы...»
...Дал подсказку.
И пусть меня саму сожгут как еретичку, если Он ее не дал.
Глаз не существует. О, как тяжело сфокусироваться на имеющем форму и вес, когда глаз не существует. Равно как и рта. Глаза и рот, зрение и голос остались на уровне идей, которые можно объять сознанием, но все равно до конца в них не поверить. Куда как проще ориентироваться по психическому пламени. Хотя и оно неверно, слабо, незначительно. За металлической обшивкой скорлупки-корабля движется истинное море душ. В нем есть материки, есть острова, есть маяки, есть причалы. Любой, даже слабый огонь полыхает там ярче, чем три этих (намного больше, но на деле три) крохотных язычка. И все же они важны. Поэтому нужно смотреть без глаз и говорить без связок.
Три лепестка психического пламени видно как сквозь воду: неспокойную, постоянно движущуюся, золотую. Где-то поодаль — четвертый. Корона его переменчивой ауры льнет в направлении меня, точно от бокового ветра. Его не понадобится убеждать. Он пойдет мне в руки, как бабочка в паутину. Но его полезность сомнительна: лишь на паре изгибов лишь одной тропы я вижу его кровавые следы, а значит, его любопытством следует пренебречь.
У троих же маловерных роли слегка поважней. Кобальтово-синяя аура с золотой бахромой выдает сильного псайкера. Рядом измученная душа насыщенно оранжевых тонов, такие тени отбрасываю в варп умирающие звезды. Ядовитая, искусственно приглушенная душа третьего мягко сияет ртутно-зеленым: свет серной лампы в глубине забоя.
Трое странников, не знающие, что найдут в конце дороги, считают, что недавнее нападение на их утлый кораблик совершил я.
Так уж устроен человеческий мозг: «после» для него почти всегда означает «вследствие». На самом деле корабль попытался уничтожить один из нерожденных — по тем же причинам, по которым мне сейчас приходится фокусироваться на хрупких смертных душах и говорить без языка. Путь проложен и становится все яснее. Действующие лица одного из вариантов нашей пьесы вот-вот выйдут из-за кулис и начнут представление. Когда прозвенит звонок и погаснут канделябры, повернуть все вспять будет значительно сложнее. Не невозможно. Но значительно сложнее. Поэтому примитивный, едва ли умеющий мыслить демон увидел волнующую возможность — и за нее ухватился. Прокрасться за кораблем по Паутине. Выследить, как добычу. Схватить! Не пустить троицу на сцену! Такое простое решение! Простое и, замечу, эффективное — ведь заменить их на этом этапе было бы некем. Но демон не обладал прогностическими способностями и не предусмотрел Астрономикона, под огонь которого из Паутины выскочил корабль. Отсюда и неэффективное нападение погибающего существа. Которое приписали мне. «Швыряться горящими нерожденными» или что-то такое. Как мило.
Мне показалось странным разубеждать путников в том, чего я не делал. Я не могу тратить время впустую. Концентрация на физической форме влечет неоправданные колебания волн и частиц, меня составляющих. Нарушается и без того путанная речь — или то, что они слышат как речь. Во всю идет процесс деградации и распада куклы-манекена, которую мне пришлось создать в качестве собственного вместилища. Мне нужно говорить быстро. И нельзя отвлекаться на чепуху.
Раз так, я транслирую в три колеблющихся огонька:
«Вы можете повернуть сейчас. Вам, если на то пошло, следует повернуть. У вас осталась последняя возможность сделать это. То, что вам предстоит, если вы не повернете, довольно невыносимо. Уж поверьте мне, все стадии „Невыносимо“ отлично мной изучены. Но если вы решите следовать судьбе, то я сокращу вам время на неудачные попытки и напрасные поиски. Ищите Драк’Ниен. Ищите Конец Империй. Ваша миссия — доставить его мне, подробности и сроки не важны. Я даже не подразумеваю под „вами“ вас троих. Вы лишь приведете в действие определенную последовательность событий, итогом которых будет...»
— Конец Империума, — задумчиво произносит тот, чье пламя трепещет ртутью и серебром.
— На мой вкус малость театрально, но звучит приятно, — говорит другой.
И только третий размышляет о том, что он услышал. Предполагает (вполне резонно), что не понял всего. Чувствует, что в моих словах был иной смысл, противный тому, что донеслось до него, преломившись о физическую ограниченность. Осознает, что это была проверка — и что ее он не прошел.
Ничего. Ростки сомнения — тоже итог, и не самый плохой. В моей ситуации перебирать итогами не приходится.
Когда побеги взойдут, мы еще увидимся, маленький предатель поневоле. А чтобы ты не забыл о назначенной встрече, возьми прах моей разрушенной оболочки, вставь в рукоять своего несбывшегося меча. И помни. Помни. Помни.
Иной меч тоже пока не откован, но он будет откован. Еще не поднят, но будет поднят. И никто еще не начал самоубийственное движение вспять, чтобы вручить его мне. Но он будет вручен.
Или нет. В эти темные дни слишком много вещей могут пойти не так.
Однако я, как мне кажется, неплохо умею подбирать исполнителей.
Закончив этот еретический отрывок, я какое-то время помедитировала на капельку чернил, которая наливалась чернотой на кончике пера, но все никак не сползала на пергамент. Теперь капля жирно расплывается на листе, почти непристойно раскидывая во все стороны щупальца-потеки.
Ее стоит превратить во что-то относительно верноподданническое. Прежде, чем я сожгу лист на свече, разумеется. Или не сожгу. Еще не решила. Так что я обмакиваю перо в кляксу, тащу за острием один из потеков и делаю венок из розочек и сердечек. Понятия не имею, чье имя напишу в нем. Да это и не важно. Потому что, как говорит мой подопечный, для нас — для меня и для него — это все равно ничего уже не изменит.
Некоторые вещи приходят к нам из такой глубины веков, что страшно даже представить. Например обычай посыпать написанное на пергаменте песком — чтобы быстрее просохло. Поэтому в каземате всегда есть склянка песка, и ее наличие здесь, а также отполовиненное содержимое ни у кого не вызовет подозрений.
Песок — чрезвычайно рыхлый мелкозернистый минерал с абразивными свойствами. Его не стоит добавлять в смазку, а также в питательные жидкости сервиторов. Это может привести к истиранию контактов и внутренних органов, к закупорке сосудов, а в некоторых случаях — к смерти. К сожалению, с архивными сервиторами иногда происходят подобные несчастные случаи. Глупая однозадачная машина по ей одной ведомым причинам просыпает песок на себя, не будучи прикрыта кожухом, и погибает в муках.
Смотреть на такое больно.
Слушать, по-видимому, тоже.
— Он был моим другом, — тихо сказал мой подопечный, когда все наконец-то смолкло.
Мне показалось, что в этот момент он не шутил, хотя чем еще, кроме шутки, можно было бы счесть признание в привязанности к маленькому архивисту?
— Знаю, — ответила я. — Но вскоре его заменят, и ты не почувствуешь разницы. Это, наверное, даже по-своему тебе привычно: уходят одни, приходят другие. Многие гибнут вокруг тебя. Некоторые — по твоей вине.
— Вы больше не задаете вопросов, инквизитор Сирока.
Не так давно я воображала, как отшвырну стул, как начну орать, как попытаюсь обернуть в крик гнев и понимание. Сестринство, если хотите. Горькое одиночество предназначения.
Но крик больше не имел смысла. Как и неуместные, смешные, наивные вопросы.
— Верно, — себе под нос рассмеялась я. — Впрочем, один я все-таки задам. Напоследок. Когда верну тебе историю. Как правило, истории рассказывают нам. Но это не значит, что у меня нет подходящий к месту и ко времени.
— Для этого вы убили Тота, милая? — долетело до меня под позвякивание цепей. Черный кончик пера, сверливший его кожу где-то между краем челюсти и ухом, вырвался наружу, как нарыв. Побежала и тут же свернулась бледная сукровица. — Оказывается, даже в вашем обществе людей с жидкой кровью и ничтожными целями еще остались истории ценой в жизнь.
Мне захотелось ударить его по лицу — и тем закончить свою маленькую постыдную ересь. Император милосердный, еще никогда меня не посещали настолько физиологические желания, касающиеся этого пленного. Я буквально чувствовала, какими острыми будут стерженьки перьев под моей ладонью. Я даже знала, что на многих из них — чехлики из эпителия для снабжения кровью, как у большинства известных мне птиц. И что если я не соразмерю силы, то скорее наврежу себе, чем ему. Не говоря уже о том, что для начала мне придется принести стремянку...
— Эта история будет стоить значительно больше жизней, Хайон, — устало сказала я. На этих страницах я не называла заключенного по имени. Что ж, пришла пора каллиграфически вывести еще и его. — Она чем-то схожа с твоей, про Аниму. Только она о мужчине. Понятия не имею, как его звали. Сказочные имена либо незапоминающиеся, либо глупые, и тут наш герой выбил сто из ста. Ему посчастливилось завоевать потрясающую женщину. Сверхъестественное существо. Царицу. Воительницу. Стать ее мужем и переехать в ее дворец. Было лишь одно условие: не спускаться в подземелье. Однако красавица-жена — долго ли, коротко ли — отправилась на войну. А герой поспешил туда, куда его не звали. Жажда познания, как ты совершенно верно заметил, порождает чудовищ. Когда речь идет о девушке, пытающейся разгадать тайну супруга, комната в подземелье обычно бывает заполнена трупами предыдущих жен. Однако мы в несколько иной сказке. Поэтому, спустившись по отсыревшим ступеням и отомкнув проржавевший засов, наш герой лицом к лицу столкнулся с древним обессилевшим монстром, прикованным к стене десятью железными обручами. Военный трофей его любезной, смею предположить. И тот... нет, не попросил у случайного визитера свободы... Монстр прекрасно знал племя людей, их страхи, границы допустимых для них вещей. Он уважал правила игры. Умолял юношу он лишь об одном, о сущей мелочи: дать ему напиться. И только на третий, если я не ошибаюсь, визит тот все-таки принес чудовищу ковш ледяной воды... Мы склонны к жалости, еретик. И чаще всего не в силах спрогнозировать последствия.
Вероятно, он не ожидал, что я закончу так быстро. Потому что вслед за произнесенным мной словом «последствия» в каземате повисло молчание. Более тягостное, чем обычно, от того, что в углу не скрипело отточенное перышко.
Прими Император твою душу, маленький Тот.
Кашель — попытка прочистить горло. Поскрипывание кольца, удерживающего кандалы. И наконец почти удивленное:
— Так что за вопрос у вас остался, инквизитор?
— Когда я принесу тебе воды, — без голоса сказала я. — Когда я или кто-то, кого я поставлю преемником после себя, потому что век смертных короток, принесет тебе воды... что тогда начнется, Искандар Хайон?
Я почти ожидала, что ответом будет «Вы сами знаете, инквизитор Сирока», потому что действительно это знала. Снова. Как всегда. Меня, похоже, просто слишком хорошо обучили.
Однако он ответил мягким шепотом и с такой знакомой человеческой печалью, что у меня что-то сжалось, скомкалось внутри:
— Смерть. Или будущее, милая инквизитор Сирока. Причем и то, и другое для нас с вами абсолютно равнозначно. Вы поймете, когда придет время. И пока оно не пришло, попрощайтесь с теми, кто вам дорог. Я этой привилегии, к моему глубокому сожалению, буду лишен.
— Эй, еретик, — прошептала я, — а ведь ты все-таки кое в чем мне солгал.
Следовало заканчивать. Следовало вызвать охрану, оповестить их о гибели сервитора, потом написать рапорт и получить закономерный выговор, но я все еще не могла оторваться от лица подопечного с розанами вместо глаз. И от человеческих эмоций на этом лице.
— Я никогда не лгу, леди-инквизитор, — ответил он мне заговорщическим шепотом.
— И все же ты солгал. У истории Анимы не было счастливого финала.
Ему пошло бы показать клыки. Но Имматериум наградил его какими угодно дарами, кроме этого. Так что он рассмеялся без хищной гримасы, вполне по-человечески, если не считать несколько отставших от кости лоскутов кожи.
— Но он был. Легенда про Аниму — одна из самых глупых и слащавых сказок, что я слышал, если честно. Никто никого не бросил, не променял на бога или богиню, даже ад в конце концов встал на сторону молодых. Древние иногда были омерзительно сентиментальны.
Он помолчал и добавил, продолжая слегка себя раскачивать:
— Впрочем, это не самая плохая черта для подобных историй.
Стыдно признаться, но тут я была с ним согласна.