Сказ о вражде и верности

Иной раз враги становятся ближе и понятнее лучших друзей. Беспрестанные войны со Швецией знакомят молодое Русское царство с духом Финской земли - и многолетняя вражда открывает нечто, незаметное даже для самых близких.
Работа создана под сильным влиянием цикла об истории Финляндии "Runes of Tino Väinämöinen" авторства arcticviolet: (https://archiveofourown.org/series/1922575), в частности, образ Финляндии вдохновлён этой работой.
Перевод на английский: https://archiveofourown.org/works/45935554/chapters/115619653

Notes:

For arcticviolet.
Inspired by [Restricted Work] by arcticviolet (Log in to access.)

Chapter 1: Имя моё - Суоми

Chapter Text

1495

Ветер лицо его обдувал, пока он мчался вперёд на коне, подобно ястребу лихому.

Сила сочилась из плоти его, сила била через край – и не сдержать уж её ни басурманину степному, ни супостату латинскому; чуял он её всякий раз, когда тетиву лука натягивал, когда на поле брани мечом врагов разил, прорываясь сквозь ряды, словно стрела, издали пущенная. Династия, что ещё двести лет назад маленьким клочком земли у Оки реки владела, на вершину славы его вознесла, осколки княжеств вокруг него в единую державу спаяв, что от ледяного моря до иссохших степей простиралась, – и птица двуглавая, гордая, теперь на гербе державы той трепетала. Династия от власти ига столетнего избавила его, и князь, его именем наречённый, указал ему твёрдо: никогда, никогда больше ни под чьей пятой стонать он не будет. Сердце Ивана радостью полнилось, счастьем невыразимым, и летел он, по полям, по дорогам – дни, когда от бессилия ревел он, от боли да от горя задыхаясь, прошли безвозвратно – и ныне уж осколки бывшего мучителя его головы пред ним склоняли, граду златоглавому во власть отдаваясь.

Какую-то сотню лет назад Литва поглотить его стремился, на границы его напирая да господином всех русских княжеств желая сделаться – теперь теснил он Ториса на пограничье их, крепости штурмуя, князей на свою сторону переманивая. Ничто в мире сдержать не могло его и никто – и сейчас рвался он вперед, навстречу очередному неприятелю своему, что земли занял, много веков назад брату его принадлежавшие – а значит, те, что его по праву должны быть.

Брат его, Александр, что уже век хирел и угасал, склоками бояр раздираемый, уж почти двадцать лет как покорился ему, бескрайними просторами северными одарив – вместе с тем к морю Варяжскому выход открывая, по чьим волнам на запад путь пролегал. Был путь тот соседством с державами враждебными затруднён – Ливонией да королевством Шведским, что крепости на земле его возводить посмело; впрочем, нашлась на последнего управа – король датский, что желал Швецию под власть свою вернуть, заверял князя, что ежели удастся намерение его, то землёй он его одарит, что по договору старому положена. Слова короля того Маттиас передал, старый друг брата его, и князь в думы впал, решая, разумно ли словам тем довериться; но выразил Иван ему помыслы свои – и по нраву пришлись они князю.

Чем обещанного дожидаться, что, возможно, никогда в жизнь воплотиться не сможет (если не приведет Маттиас Бервальда, брата своего строптивого, к послушанию), лучше землю ту силами своими взять, пока Бервальд угрозы с запада ждёт – и самолично судьбу земли Карельской решить, ни на чью волю более не оглядываясь.

Ибо никто сдержать его теперь не в силах.

Попытка кровопролития избежать, когда князь его от короля шведского отдать ту землю потребовал, провалилась из-за отказа дерзновенного – и обрушились рати русские на край, беспрепятственно вперёд продвигаясь.

Слышал от брата Иван, что живёт в этих краях мальчишка из племени финского, что был духом народа своего и слыл воином искусным – посмеивался Иван над словами брата, ибо был знаком он с народом тем, что в лесах да у речек колдовством промышлял, на свет Божий выходить страшась, – что он ему, когда воины его многотысячные рати крушили, покорителей народов Востока и Запада в бегство обращая, когда вёл его воевода Даниил, что в боях против литовцев да татар славу снискал, теперь войсками трёх княжеств предводительствуя? Местные селяне едва ли помехой ему были, пока двигались они по земле их стремительно, поселения сжигая – но прогулка прекратилась их лёгкая, стоило им к цели их приблизиться – крепости, что Выборгской звалась.

Укрепление столь грандиозное ещё не приходилось брать ему – значит, крепость эта станет первой.

Замок, толстыми стенами окруженный, на острове высился – и не мог Иван расположения лучшего придумать, да только не спасала вода от пушек его мощных, что две башни уничтожили, а третьей лишь немного не хватило, чтобы обрушиться. Третий месяц шел, пока войско десятитысячное под стенами его стояло, стены артиллерией обстреливая – Пушечный двор, творение мастера, что пришел с родной стороны жены князя его, дал плоды свои, оружием его снабжая, что врагов содрогаться заставляло, а Иван до сих пор нет-нет, да в благоговение впадал, к пороху ещё не вполне привыкнув. Несколько штурмов было отбито, но ни к чему была спешка им – много недель простояли они вокруг крепости, снабжение отрезая, отлавливая защитников её, что на вылазки выбирались в ночи, пытаясь ли поджечь шатры, либо же арсенал опустошить, либо хоть какие-то запасы пищи раздобыть. Узнали они, что на помощь крепости из королевства Шведского войско рыцарское отправлено, но затонуло в море из-за шторма оно, так до земель здешних и не добравшись – сие знаком было, что сам Господь начинание их ратное благословил.

Время сделало своё дело – и когда долетели вести до них, что по крепости уж мор голодный прокатился – тогда, на Андреев день, решено было в наступление пойти.

Гром пушек воздух сотрясал, а яростные крики людей его душу его распаляли – кровь кипела, пока наводили они мост понтонный через реку (ещё одно творение инженера-фрязина), пока подкатывали они башни осадные к самой стене замка того. Град стрел на них со стен сыпался, щиты пробивая, – казалось, ярости защитников только прибавилось, несмотря на измор, ибо грохот артиллерии не умолкал, и видел Иван, как падали витязи его, пищалями вражескими сраженные, - но звенела кровь его, алела перед взором, от ярости да от силы, что три месяца застаивалась и взывала теперь, дабы расплескали её, широко-широко, как Волгу-реку, врагов разя, и потому вскричал он:

- Вперёд! Дарует сегодня Господь нам победу долгожданную!

И ответил ему народ его рёвом задорным – и ринулся вперед он, взбежал по лестнице башни осадной, ведя за собой отряд, – и прыжком мощным Иван на стену крепости обрушился, одним взмахом меча троих рыцарей сражая.

Наконец, наконец мог он выплеснуть то, что давил в себе недели, словно варево кипящее, крышкой котла накрытое – и бой его на танец похож был, когда вёл он отряд за собой, когда чувствовал, что на стену всё больше людей его взбирается, когда меч его плясал в воздухе, и летели защитники крепости вниз со стен, а прочие к ногам его падали с ранами смертельными – как вдруг посреди буйства боя увидел он…

Нет, почуял – человека в латах лёгких, что был вовсе не человек вовсе.

Понял Иван, что тот тоже его приметил– ибо замедлились движения его – его, отрока, едва ли выше двух аршин ростом, и это его брат воином называл? Вот потеха – но пока опомниться он не успел, бросился Иван на него, мечом замахнувшись – приземлился он увесисто на щит мальчишки, едва в землю того не вбив– искры вспыхнули: в воздухе от удара металла о металл, в очах – в светлых, васильковых очах на круглом, веснушчатом лице, что снизу вверх на него устремлены были – такая ярость горела в них, что казалось, способна она обратить что угодно в пепел.

Впрочем, не в силах была она веселость Ивана поколебать.

Отроку едва ли больше тринадцати лет от роду исполнилось – и подумалось Ивану, что негоже как с возмужалым рыцарем биться с ним – и вообще… помыслы вдруг зародились у него, что азарт клокочущий подхлёстывал.

- Здравствуй, молодец добрый! – сказал он на родном языке своём: отрок веками рядом с его братом жил, не мог не понимать он его. – Меня Русским государством кличут, а тебя как величать прикажешь?

Миг – и глаза отрока распахнулись в потрясении – после чего напряг он все силы тела своего малорослого да оттолкнул меч Ивана щитом, из-под удара вывернувшись, отпрыгнул сам, развернувшись к нему лицом, вскинув голову – и вскрикнул гневливо:

- Ты землю мою жечь и грабить пришел, а сам потешаешься?!

Отрок сказал это по-шведски, не желая на наречие Ивана переходить – принял он сие, меч в руке покрутив, перехватывая его поудобнее (и вовсе не щегольства ради), вновь им замахиваясь, мальчишку дальше по стене тесня – тот принял удар щитом, вновь на шаг отступая …

- Не грабить я её пришел, а по праву своё взять – что когда-то брату моему принадлежало, да только удержать он не сумел по слабости и неразумению своему, - из-за промедления открылся он, и мальчишка удар мечом нанёс – Иван с легкостью под удар свой щит поставил, силы даже не почувствовав, что не сказать было о силе голоса сопротивника его, ненавистью сочащегося:

- Думал я, хуже брата твоего супостата не сыщется, так это я ещё тебя не видел! – ещё выпад – Иван прикрылся, проделав с отроком то же, что и сам он ранее – щитом того оттолкнув. – Вас хлебом не корми, дай только людей моих терзать!

Иван не сразу ответил ему – другой рыцарь на него накинулся, сбоку заходя – глухая досада охватила Ивана, что беседу прервали их так нахально, а потому пара ударов быстрых заставила рыцаря со стены вниз полететь – и крутанулся он тотчас же, пока мальчишка на шею ему меч опустить не успел, кольчугу пробив.

- Всё это кончится, ежели покоришься ты мне, - защита и выпад – меч иванов резанул по зубцу каменному, когда отрок в сторону метнулся, от удара уворачиваясь, даже на таком пространстве малом – прыткий какой. – Не видно что-то, чтобы хозяин твой защитить тебя сумел – ему бы самому от владычества датского избавиться! – они разминулись, отбивая удары: Иван – шведского рыцаря, отрок – русского, вновь сойдясь затем. – Надобно будет, правда, в веру православную крестить тебя – не потерпят язычников в государстве моём: благо архиепископу Новгородскому ехать недалеко…

- Последний епископ, что крестить меня вздумал, головы своей лишился, - сие со злобой нескрываемой молвил он, и вдруг не меч, но топор в щит иванов врезался; поразился он ответу такому, ибо не услышать было речи сии от поборников веры латинской – и припомнил затем народ у себя в краю Залесском, что долго ещё от света Господнего в чащобах тёмных прятался; воистину отрок был дитя народа того…

Впрочем, и тот народ покорился мечу и слову его, теперь в нём самом растворённый – и край Карельский ждала участь сия, неминуемая – ибо слышал Иван гром битвы, звон клинков друг о друга и крики раненых, и чувствовал, как напирало войско его позади, как забирались они на стены по башням осадным, по башням замка, неудержимые, защитников крепости тесня, всё бесповоротнее ей овладевая – азарт в нём закипел: осада их трёхмесячная даром не прошла, всё уж решено – а потому бросил он к отроку, в чьих очах пламя так и не угасло:

- Кажется, не минует тебя чаша сия. Оглянись! Рыцари твои уж перебиты все, да и замок почти в руках моих. Сдайся – и людей убережешь своих, а иначе…

Рёв дикий ответом ему был – мальчишка ринулся на него, все силы в атаку бросив.

Иван очи сощурил – хватит с него этих игр детских.

Удара топором избежав, обрушил он на отрока град ударов яростных, напор ни на миг не ослабляя, тесня его к стене башни беспощадно – и не мог мальчишка бить более, только и успевая от меча его защищаться, движениями столь стремительными поражённый – Иван не уступал, всё дальше загоняя его, всё меньше свободы ему оставляя…

Дерево щита треснуло под могучим ударом его, лицо мальчишки щепками обдав – тот сощурился, и мига этого хватило Ивану, чтобы выбить топор из рук его.

От удара ногой в пояс отрок вскрикнул – да к стене отлетел; не так силён был удар тот, сколько лёгок он сам оказался, дитя сущее – встал Иван пред ним во весь рост, пока мальчишка на нетвердых ногах покачивался, за кладку каменную цепляясь да за ребра саднящие ладонью хватаясь. Выражение мучительное застыло на лике его – но не тронула его ни тень страха, ни готовность колени преклонить.

Упрямец какой.

Жаль, норов его непокорный лишь продлит терзания его.

- Вижу, строптивец ты. Не поможет это тебе – защитников на стенах уж почти не осталось, - сказал Иван голосом лёгким да звонким – сознание победы своей долгожданной голову кружило. – Не хотелось бы закалывать тебя, всё равно воспрянешь потом, но придется, дабы под ногами не путался, а то…

Он замолк, вдруг заметив, как изменился лик мальчишки – но не повиновение написано на нём было, о нет.

Отрок ухмылялся – прямо в очи ему свой взгляд устремив.

- Не мне одному скоро воспрянуть предстоит.

Иван голову склонил, словами его смятённый – мальчишка продолжил, заметив, как замер неприятель его.

- Настолько гордыня тебе глаза пеленой заслонила, что пропустил ты всё, что заметил бы воин опытный, - ухмылка его стала шире, выдохнул он рвано и коротко – засмеялся будто.

Иван выгнул бровь, меч поудобнее перехватывая.

- Зубы мне не заговаривай. Ты, считай, уже…

Как вдруг застыл он, к чутью своему прислушавшись.

Слова мальчишки обманом были, хитростью, дабы разум его взбаламутить, ясности мысли напоследок лишить – безоружен он, языком трепать только и остаётся – но отчего-то не получалось собраться для удара последнего, вместо этого мысли Ивана блуждали, устремившись туда, куда не смотрел он в пылу схватки, не замечая вовсе…

Все предыдущие штурмы отбиты были с яростью – но не в этот раз; в этот раз подпустили их башни осадные без сопротивления лютого (они держались три месяца и оголодали – так подумалось ему тогда…). Защитников на стенах зримо меньше было – да и те, что противились им, скорее отступали, к башням крепости их подводя.

Но если защитников меньше было на стенах, значило ли это…

Догадка пронзила его – и холод обуял его душу.

Пушки гремели, то ли вдали, то ли на краю сознания его – и вспомнил Иван о порохе, о чувстве трепетном, что охватывало его всякий раз, как дым белёсый вслед за выстрелом в воздухе разносился – возможно ли было, что…

Всё ревело внутри, что бежать он должен, спрыгнуть со стены вниз, людей своих уводя – но стоял он, как вкопанный, не в силах от ухмылки на круглом веснушчатом лице оторваться. Заводил он его сюда…

- И пока не взлетели на воздух мы, отвечу я тебе, что ты спрашивал, - убрал отрок руку с кладки каменной да выпрямился, прямо в глаза ему глядя. – Имя моё – Суоми.

Грохот страшный разносился из-под земли, с каждым мгновением нарастая – и ярость очей васильковых последним была, что видел он, прежде чем во тьму кромешную погрузиться, когда грохот тот оглушил его, поверхности достигнув, чудовищным взрывом стены и башни разнося – и все рати русские, что овладели ими, на тот свет забирая.

1497

В палатах княжеских, что на городище Рюриковом в Новгороде стояли, уж много недель переговоры шли с посланцами, что от короля шведского прибыли.

Война та ещё пару лет тянулась, исход противостояния их так и не решив. После поражения у крепости Выборгской пересуды по всему северу ходили, будто вспышка света столь ясно небо озарила, что воины её за крест Андреев приняли – и потому отступить решили, когда страх Божий душу их сковал. Маттиас о том же самом взрыве слух пустил – но не о святости вовсе, а о том, что комендант шведский крепости той колдовством с самим диаволом повязан, иначе не смог бы он с ратями русскими совладать. Секрет здесь нехитрый был: добрую часть войска взрывом уничтожило, а посему сняли осаду, не в силах до конца довести её. После по-другому решили действовать они, деревни да селения финские разоряя и сжигая, людей в плен уводя от юга до земли северной, Прибрежье подчинить намереваясь – в ответ шведы залив пересекли, Ивангород разрушив.

Внезапно мир шведами предложен был – и откликнулись в Москве на предложение то, в палатах Новгородских переговоры устроив, ибо неведомо было, как далее против шведов войну вести. Как и княжество Великое, так и королевство Шведское добились мало чего, кроме разорения; и Маттиас единственным был, кто выгоду извлек, сумев короля своего на шведский престол посадить, ни единой капли крови солдат своих не пролив.

Посланцы из Стокгольма прибыли, вместе с Бервальдом, хмурым духом земли Шведской, что воспоминания смутные об эпохе варяжской пробуждал, когда воины его грозные бороздили море северное, что теперь истыми христианами заделались – воспоминания сии всплывали в душе его сквозь дымку, словно не им увиденные – осознал он вскоре, что то Александра воспоминания. Воспрепятствовал князь тому, чтобы брат его на переговоры являлся: да и не смог бы он, если бы даже захотел, ибо неделями обессилевший лежал да кашлял, к ложу прикованный.

Напоминанием мрачным Ивану служа, о том, что стало бы с ним, ежели правители его в распрях меж собой погрязли да не заставили его воспрянуть против поработителей чужеземных, кто на земли да на волю его покушался.

Изумился Иван, духа земли Финской среди послов увидав, – да ещё более изумился, когда наблюдал за ним после.

Глаза мальчишки уж более не пылали огнём яростным, - синие и распахнутые, оглядывали они улицы новгородские да палаты княжеские с изумлением простодушным, что лишь у детей малых встречается. Помнил Иван, как на лице его упрямство суровое читалось – а теперь со светлой, словно солнце небесное, улыбкой он воробушков пред теремом княжеским зернами кормил, да в лесах вокруг городища Рюрикова бродил, компании людей шум листвы предпочитая.

От вида такого в оторопь великую Иван впадал – казалось, будто другой человек перед ним: ибо не мог он на месте отрока воина вообразить, что так лихо в бой на него шел, шансы на успех едва имея, на две головы ниже Ивана будучи.

То, что мальчишка при первой же встрече подорвать его умудрился, столь же крепко в душе его засело: редко какое знакомство запомнилось ему так же надёжно, как это.

Любопытство охватило его, да так и не покидало – а потому решил он к отроку подойти, с глазу на глаз словом перекинувшись. Нелегко было совершить сие – дух Финляндии редко от хозяина своего отходил, духа Швеции повсеместно сопровождая. Не укрылось от глаз Ивана, как открыто держался он в присутствии его – двое больше на товарищей походили, нежели на духов королевства да земли во владениях его, положением своим разнившихся, хоть и держался Бервальд закрыто да скупо.

А потому, когда удалось мальчишку одного застать, в роще березовой, что неподалёку от терема княжеского росла, решил Иван времени зря не терять – и прямо сейчас к нему и приблизиться.

Тень от листвы на волосы его пшеничные падала. Отрок у древа стоял, руку протягивая, пока белочка с хвостом пушистым с ладони его орешек брала да зубками угощение грызла. Как только услышал мальчишка поступь сапог его по земле, так и обернулся, плащ тёмный за собой разметав – скрылся зверёк от движения столь резкого, лишь хвост в листве берёзовой промелькнул – и лицо отрока враз хмурым да враждебным сделалось.

- Не укрылось от меня, что любишь ты время в лесах да на природе проводить, - речь Ивана ровна была: дабы ничего с неё нельзя считать было. – Суоми.

- Природа краёв здешних уж очень на мою похожа, - поспешно отрок ответил и с любезностями на том покончить решил – судя по тому, как выпрямилась спина его, а брови сдвинулись светлые. – Чего тебе надобно?

Вот так прямо – Иван голову склонил, открытой ладонью пред собой проведя.

- Разве не могу я с гостем дорогим в роще берёзовой рядом с теремом князя моего словом перемолвиться? – чуть приподнял он уголки губ своих насмешливо. – Не думал, что гостеприимство – пустой звук в краях ваших.

Менее неуютно не стало отроку – он быстро бросил взгляд опасливый по сторонам, словно тревожась, что Иван подлость какую выкинет, пока наедине в лесу они, – да выдал, ещё сильнее приосанившись:

- Ты забыл, зачем сюда мы с Бервальдом прибыли – после войны договор заключить? Что враги мы друг другу?

Прямота мальчишки поражать не переставала – смекнул Иван, что сие первое подобное путешествие его. И то, как духа Швеции по имени от упомянул… от внимания его тоже не ускользнуло.

- Пока добровольно вы во владениях моих пребываете, вражда всякая оставлена меж нами будет. Ты привыкнешь к порядкам сим – ибо, чую, многажды отныне о границах общих будем мы толковать, - слова ненароком зловещими вышли – и сжал дух земли Финской кулаки свои, носом засопев.

- Что покою отныне от тебя не будет, в том не сомневаюсь я ни капли. Так почто пришел ты ко мне?

Вздохнул Иван – на беседу светскую с мальчишкой сим рассчитывать не приходилось явно; да может и к лучшему оно – устать он успел от фраз витиеватых, чей мёд на переговорах убаюкивал, острие кинжала скрывая – так что решил он сразу к делу перейти, пред собой руки сложив.

- Хотел спросить я, как живётся в королевстве Шведском.

Враждебность вмиг с лица его слетела, подозрительности место уступив.

- Зачем тебе знать сие понадобилось?

Плечами Иван пожал – а на устах его улыбка расцвела, что дружелюбной была, да только казалось, что дух земли Финской от неё лишь сильнее поёжился.

- Не мог не заприметить я, что сражался ты за королевство столь же отчаянно да грозно, сколь другой дух сражался бы за правителей своих, - по взгляду судя, так и не углядел отрок похвалу скрытую. От сего на мгновение тоскливо сделалось. – Любопытно стало мне – чем же заслужило королевство Шведское преданность столь великую?

Чем же так хорошо оно, что бьются за него столь неистово?

Очи его вновь враждебностью горели.

- Короли мои ценят меня и людей моих да заботятся, крепости на землях возводят. Ни единой причины не вижу я, почему не должен я верен быть им.

- По словам твоим, не столь радушно настроен ты был, когда короли шведские в веру латинскую тебя обращали.

Слова, в пылу битвы брошенные, ему же и возвратились – стушевался дух земли Финской, взгляд в сторону уводя.

- То дело прошедшее, - промолвил он голосом нетвёрдым. – То, что короли шведские от разорителей твоих меня защищают – то уже для верности повод достаточный.

Значит, остерегается он нелюбовь к религии Римской признать, - так Иван смекнул.

Но также смекнул Иван, что верность королям не главным была; что не только приверженность порядкам державным в душе его корни пустила. Ненависть к государству Русскому да к нему самому отрока питала – сие ясно было, как Божий день, но всё же… Всё же было здесь что-то ещё.

И вспомнил Иван, как вился отрок рядом с Бервальдом, как светилось лицо его рядом с хозяином своим – пожалуй, даже слишком светилось… Знамо дело, привязанность духа земли Финской истинной была… Но что если глубже привязанность та коренилась?

Листва берёзовая на ветру зашелестела – конечно, может статься, что принял он за подобное дружбу сердечную – но проверить догадку свою решил, издалека заходя.

- Вижу, что и с духом королевства Шведского дружен ты, - глаз с мальчишки Иван не сводил, хоть у самого чувство было, будто он по болоту топкому ступает. – Редко кто по имени господина своего зовёт.

Блеск, суровый да пламенный, в очах его заплясал – выпрямился отрок вновь, едва ли не вскидываясь:

- Дружен. Только вот дружба наша с Бервальдом тебя меньше всего касается, и ежели думаешь ты раздор какой внести, то…

- Что ты. Для раздора верность твоя слишком крепка – гораздо крепче той, что к господам да к товарищам своим обычно испытывают, - он склонил голову, взгляду своему многозначительность придавая.

Думал Иван, что, возможно, не поймёт мальчишка намёк его – может статься, что слишком мал он, чтобы даже о вещах таких ведать – но после того, как весь пыл исчез куда-то, густой краске на лице место уступив, после того, как почти ахнул дух земли Финской, на шаг отшатнувшись, хоть и несколько аршин разделяли их, да по взгляду метущемуся да по дрожи в теле едва заметной понял Иван – в самую суть он догадкой своей угодил; да не смог полуулыбки победной на устах своих сдержать.

- Т-ты ещё и оскорблять меня смеешь подозрениями своими похабными, - кулаки мальчишки вновь сжаты были, но дрожали они, да и голос его, твёрдый прежде, звучал совсем неубедительно. – Говорил мне Бервальд, что на земле твоей грех содомский таким обыкновением является, что не соромно тебе средь бела дня пересуды вести…

Уж в который раз убеждался Иван, что сколь же искусный воин, столь же никудышный лжец из мальчишки – а потому ещё дальше пошел, видя, как отрок наживку его заглотил.

- Отрадно слышать, что чужеземцы интерес столь великий к нравственности людей моих питают. Любопытно мне – а ведает ли Бервальд, что ты…

- И о чём же мне ведать положено?

Расспросами своими увлеченный, не заметил Иван поступи духа королевства Шведского, что вплотную к роще подошёл. Глаза его холодные, на Ивана направленные, тихого гнева были полны, что плескался, словно озеро бурное подо льдом, – дух земли Финской выдохнул с облегчением да ещё пуще краской залился, когда Бервальд взгляд ревностный на него метнул, всё ли с ним в порядке, проверяя, затем вновь на Ивана очи переводя.

Значит, не ведает он – мысль быстрая, аки птица, в сознании вспорхнула.

- Соизволь объясниться, что делаешь ты с подданным моим наедине вдали от терема княжеского, - видать, злость в нём так кипела, маской холодности скрытая, что учтивость, любому государству сильному присущая, изменила ему, и не утруждался он уже любезность внешнюю сохранять. Иван выпрямился во весь рост (на полголовы Бервальда выше), руки за спину заложив, всем видом показывая, кто хозяин земли сей, на которой стоят они. Направил взгляд недрогнувший в очи ледяные.

- Всего лишь беседой гостя своего развлекаю – как хозяину достойному и пристало.

Подошёл Бервальд к нему, твёрдо да неспешно, пред духом земли Финской спиной встав, как вставал бы хозяин, собственность свою защищая, – да взглядом ему, столь же неколебимым, отвечая.

- Благодарю за гостеприимство твоё, Ryssland, - враждебность подобная и реку огненную заморозить способна была. – Но пора нам к свите нашей. Пойдём, Тино.

Прошел Бервальд мимо Ивана, едва плечом того задев, да прочь зашагал – ему даже оборачиваться не надобно было, чтобы дух земли Финской (Тино, стало быть) вслед за ним ринулся, лишь на долю мгновения быстрым взглядом Ивана окинув, когда мимо того проходил.

Так и остался он в роще один – да к берёзе прислонился, оборачиваясь, в спины глядя им, как Тино к Бервальду подбегает – и вот идут они уже к городищу Рюрикову, поравнявшись.

Когда скрылись они за оградою деревянной, вспомнил Иван о беседе их, да обо всём, что промелькнуло меж ним с духом земли Финской. И понял он, что желание проснулось в нём, что пока лишь искрой в душе горело, но что потом в пламя живучее разродится: чтобы кто-то к нему столь же яркой верностью да преданностью пылал.

Сердце Ивана радостью полнилось, счастьем невыразимым, и летел он, по полям, по дорогам – дни, когда от бессилия ревел он, от боли да от горя задыхаясь, прошли безвозвратно – и ныне уж осколки бывшего мучителя его головы пред ним склоняли, граду златоглавому во власть отдаваясь – к концу XV века Великий князь Московский Иван III успел объединить вокруг Москвы почти все русские княжества, издать Судебник с законами для всего государства, создать централизованную систему управления всей державой, добиться политической независимости Московского княжества благодаря противостоянию с ханом Большой Орды, прибрать к рукам некоторые земли Великого Литовского княжества и начать перестройку Кремля под руководством итальянских мастеров. Я считаю, вернее будет называть этого правителя, не Иван Великий, а Иван Охерительный.
Брат его, Александр, что уже век хирел и угасал, склоками бояр раздираемый, уж почти двадцать лет как покорился ему, бескрайними просторами северными одарив – как я уже писала в телеграме, по моим хэдканонам в «детстве» Иван был воплощением Владимиро-Суздальской земли, что затем обратилась в Московское княжество, а вот Новгород у меня отдельный персонаж (в основном потому что я не могу придумать ни одной причины, почему княжества с настолько разнящимися политическими системами должны быть представлены одним воплощением). Почему Александр? Потому что Александр Невский. И потому что в древнем комиксе 2010 года, чей автор тоже делил «Россию» на двух человек, Новгород тоже звали Александром.
Был путь тот соседством с державами враждебными затруднён – Ливонией да королевством Шведским, что крепости на земле его возводить посмело – речь идёт о причинах начала русско-шведской войны 1495-1497 годов; это первая русско-шведская война, поскольку до этого шведы воевали не с единым Русским государством, а с новгородцами. Первая граница между Шведским королевством и Новгородом была закреплена в 1323 году Ореховецким договором, однако она постоянно нарушалась. В 70-х годах XV века шведы построили во внутренней, озерной части Саволакса большую крепость Олофсборг. В Москве это расценили как провокацию, поскольку считалось, что крепость находится на русской территории, Иван III не мог стерпеть подобного и решил действовать.
Впрочем, нашлась на последнего управа – король датский, что желал Швецию под власть свою вернуть, заверял князя, что ежели удастся намерение его, то землёй он его одарит, что по договору старому положена – Иван III заключив союз с датским королём Гансом, который стремился взойти на шведский престол (между Швецией и Данией была заключена Кальмарская уния, которая, впрочем, к тому времени уже дышала на ладан). Ганс обещал, что если он установит контроль над Швецией, то восстановит границу до линии, предусмотренной Ореховецким договором, но Иван решил не дожидаться у моря погоды (так как не был уверен, что Ганс выполнит свои обещания и что в принципе займёт шведский престол) и занять крепость Выборг, поставив и шведов, и датчан перед фактом.
Попытка кровопролития избежать, когда князь его от короля шведского отдать ту землю потребовал, провалилась из-за отказа дерзновенного – весной 1495 года московские послы предъявили правителю Швеции Валле Стуре (старшему) требование о возвращении Западной Карелии. Стокгольм отклонил это предложение. Война стала неизбежной.
Слышал от брата Иван, что живёт в этих краях мальчишка из племени финского, что был духом народа своего и слыл воином искусным – посмеивался Иван над словами брата, ибо был знаком он с народом тем, что в лесах да у речек колдовством промышлял – финно-угорские племена были первыми обитателями территорий, которые впоследствии подверглись славянской колонизации. Колонизация проходила по большей части мирно – финно-угорские племена вошли в славянское государство, эти этнические группы начали жить бок о бок. В отличие от степняков на востоке или скандинавов на севере, финно-угры были не просто близкими соседями – они входили в одну страну, заключали смешанные браки не только на уровне правителей, участвовали в общих войнах. Сосуществование облегчалось ещё и сильно различающимся образом жизни. Славяне, расселявшиеся с юга, были в первую очередь земледельцами, а многие финно-угры предпочитали жить рядом с лесами или даже прямо в чаще, занимаясь охотой, рыбной ловлей и собирательством. Само слово «финны» происходит от германского «ищущий» и отсылает именно к тесной связи этого народа с лесом, и эта сторона финно-угорской культуры закрепилась на много веков: ещё в 19 веке русские крестьяне называли своих финно-угорских соседей «лесными людьми». А в ранее Средневековье славянам было проще обложить народ охотников данью или выменивать драгоценную пушнину, при этом не отбирая их собственную землю и сохраняя образ жизни соседей в неприкосновенности. Христианизация и централизация Руси ускорила процесс «растворения» финно-угров в славянах. Финно-угры как раз жили на границе территории будущего Владимиро-Суздальского княжества:

Когда вёл его воевода Даниил, что в боях против литовцев да татар славу снискал, теперь войсками трёх княжеств предводительствуя? – Даниил Щеня – один из крутейших воевод Ивана III. Щеня принимал активное участие в московско–литовских войнах против и пограничных спорах и стычках, которые предшествовали этим войнам. В 1493 году Щеня захватил город Вязьму и перевез его князей в Москву. Во время русско-шведской войны (1496-1499) его армия опустошила Финляндию. В 1499 году под предводительством князя Даниила Холмского Щеня разгромил великого гетмана литовского Константина Острожского в битве при Ведроше и взял его в плен. В 1514 году Щеня увенчал свою военную карьеру захватом Смоленска у литовцев.
Пушечный двор, творение мастера, что пришел с родной стороны жены князя его, дал плоды свои, оружием его снабжая, что врагов содрогаться заставляло – речь идёт об Аристотеле Фиораванти, итальянском архитекторе и инженере, который построил Успенский собор в Московском Кремле и участвовал в военных походах как начальник артиллерии и военный инженер. Ему приписывают устройство Пушечного двора. В 1478 году Фиораванти в качестве начальника артиллерии участвовал в походе Ивана III на Новгород, и во время этого похода навёл очень прочный понтонный мост через реку Волхов.
Узнали они, что на помощь крепости из королевства Шведского войско рыцарское отправлено, но затонуло в море из-за шторма оно – во время осады шведский король Стен Стуре послал на помощь Выборгу рыцарское войско, которое по льду перешло Балтийское море до Аландских островов. Двинувшись далее в поход морем, рыцари попали в сильный шторм, который разметал их флот.
Гром пушек воздух сотрясал, а яростные крики людей его душу его распаляли – кровь кипела, пока наводили они мост понтонный через реку (ещё одно творение инженера-фрязина) – весь штурм Выборгской крепости – чисто моя выдумка, поскольку адекватных описаний штурма мне найти не удалось (ни на русском, ни на английском). Я провела час, рассматривая замок на гугл-картах и раздумывая, как можно штурмовать крепость на острове, так что надеюсь, это смотрится хотя бы адекватно.
Последний епископ, что крестить меня вздумал, головы своей лишился – речь идёт о Генрихе Уппсальском, шведском епископе, который участвовал в христианизации Финляндии и был причислен к лику святых за то, что был убит финским крестьянином Лалли. Образ Лалли до сих пор имеет большую популярность среди финляндцев. Так, по результатам телевизионного конкурса «Великие финны» (2004) кандидатура Лалли заняла 14-е место в списке наиболее великих людей в финской истории; в том же 2004 году его биография была включена Обществом финской литературы в вышедший на русском языке сборник «Сто замечательных финнов». Финская викинг-метал-группа Moonsorrow написала песню Koylionjarven Jaalla («на льду озера Кёюлиё»), посвященную убийству епископа. Лалли в песне представлен положительным персонажем, а епископ – человеком, своей смертью подавившим крик свободы финнов.
Имя моё – Суоми – Suomi: «Финляндия» на финском (если вдруг кто-то не понял).
Грохот тот оглушил его, поверхности достигнув, чудовищным взрывом стены и башни разнося – и все рати русские, что овладели ими, на тот свет забирая – память о сильном взрыве в Выборгской крепости 30 ноября 1495 до сих пор сохраняется в финском фольклоре. Наиболее популярная версия взрыва такова: комендант крепости Кнут Поссе в одной из башен городской стены – башне св. Андрея – взорвал особую взрывчатую смесь. В других историях утверждается, что в ходе осады города в небе возникла фигура, напоминающая андреевский крест. Считается, что 30 ноября – это канун праздника апостола Андрея, так что осаждавшие решили, что на помощь осаждённым пришёл их небесный покровитель. Предполагается, что взрыв оказал сокрушительное воздействие на моральный дух осаждающих, в результате чего атака провалилась. Несмотря на известность Выборгского взрыва, есть некоторые сомнения относительно того, действительно всё случилось так, как описано в легенде, и случилось ли вообще.
В палатах княжеских, что на городище Рюриковом в Новгороде стояли – Рюриково городище – это военно-административный центр Приильменья, археологический памятник IX века, находится в Великом Новгороде напротив Юрьева монастыря. Известно в том числе как резиденция новгородских князей, с которой связаны многие имена известных политических деятелей Древней Руси. Во время осады Новгорода в 1477-1478 годах в Городище располагалась ставка Ивана III, по повелению которого архитектор Аристотель Фиораванти навёл на судах мост через Волхов от Городища к Юрьеву монастырю.
Маттиас о том же самом взрыве слух пустил – но не о святости вовсе, а о том, что комендант шведский крепости той колдовством с самим диаволом повязан, иначе не смог бы он с ратями русскими совладать – некоторые версии истории утверждают, что взрыв оказал такое драматическое воздействие на моральный дух москвичей, так как штурм произошел в День Святого Андрея (30 ноября), и суеверные солдаты истолковали вспышку света как чудесное явление Андреевского креста. Этот пересказ явно был вдохновлен существующей шведской легендой о появлении золотого креста на небесах во время апокрифического финского крестового похода святого Эрика. По другим данным, москвичи были так напуганы взрывом, потому что считали его результатом черной магии. Датская пропаганда ухватилась за историю Выборгского взрыва, чтобы заявить, что шведский комендант крепости, должно быть, состоит в сговоре с дьяволом.
Говорил мне Бервальд, что на земле твоей грех содомский таким обыкновением является, что не соромно тебе средь бела дня пересуды вести – Средневековая Россия, по-видимому, была очень терпима к гомосексуальности, и иностранцы, приезжавшие в страну, были удивлены проявлениями однополой привязанности. Австрийский королевский советник Сигизмунд фон Герберштейн описал в своем отчете Rerum Moscoviticarum Commentarii («Записки о Московии») свои наблюдения во время своих путешествий по Москве в 1517 и 1526 годах. Он заявил, что гомосексуальность распространена среди всех социальных классов. Английский поэт Джордж Тербервиль, посетивший Москву в 1568 году, когда в России свирепствовала опричнина, был шокирован не резней, а открытым гомосексуальностью русских крестьян. Адам Олеариус также сообщил, что гомосексуальность среди мужчин существовала на всех уровнях общества и не рассматривалась как преступление (а потом при Петре началась европеизация, и мы свернули куда-то не туда). Поэтому Иван реагирует столь безразлично на обвинения в распространенности у него содомского греха.

Chapter 2: Преданность сердечная

Chapter Text

1533-1557

Могущество, что чувствовал он в конце столетия прошлого, что так рьяно душу его пьянило, оказалось просто каплей в море по сравнению с тем, что творилось с Иваном теперь.

Сын князя его великого, что все княжества воедино собрал, довершил дело отца своего, которому основа столь надёжная заложена была в виде войска могучего да законов для всей державы общих. Простиралось государство теперь от степей Крымских до морей ледяных на севере, и поглядывал на него уж опасливо Литва, когда-то в холопы свои записать его рвущийся. Ханство Крымское, ранее союзник столь надёжный, всё ещё тревожило его, за Казань с ним тягаясь – но неоспоримо уж превосходство его стало; да делом времени было то, когда и эти осколки державы, столько крови его когда-то выпившей, он в себя впитает.

Лишь на закате жизни своей сдюжил князь наследниками разродиться, да умер, малолетними их оставив – и тревога в душе поселилась, ибо княжичей года малые во все времена для держав опасность таили.

Мать княжичей, Елена, отец чей от Ториса к Москве переметнулся, престол для княжича старшего закрепила, да хранила его, дела государственные мудрой рукой направляя. Братья мужа её покойного в темнице дней своих конец встретили, и с каждой смертью подобной княжич маленький всё крепче на престоле сидел – и ежели спросили бы Ивана, причастен ли он к смертям тем, развёл бы он руками только – да напрямую бы отрицать не посмел.

Но сгорела Елена, аки свечка, лишь пару годов спустя – и со смертью её всё лишь тревожнее стало.

Власть меж кланами боярскими разрывалась, Шуйскими да Бельскими, что о больше о карманах своих, нежели о делах государственных, пеклись. Немногое застал Иван из выходок их – как при временщиках водится, отсылали его из Москвы границы с Литвой да Казанью стеречь, дабы от духа державы своей лиходейства сокрыть – но что пуще прочего пугало его, так это состояние княжича старшего – с которым имя его роднило; Иваном он был наречён, в честь деда своего великого.

С детства умом княжич был наделён, живым да порывистым; только дрязги боярские вспыльчивость уму его придали, лихорадочность да нервозность, и подозрительность в нём ярая корни пустила, словно не во дворце он жил, почестями окруженный, а с волками дикими в чаще лесной. Да и почести те лишь на церемониях ему оказывали, в другое время пренебрежением да безразличием отвечая. Боль сердце его сковывала, когда княжич, ещё дитём малолетним будучи, на руках у него слёзы пускал – ибо себя вспоминал Иван тогда, столетия назад, всеми брошенного, под сапогом чужеземным стонущего – да как мучения свои закончить, не ведавшего. Привязался к крохе он всей душой – да редко удавалось ему от страха да обид его оградить, всё в походах да в поручениях занятому.

Из дитя пугливого вырос княжич в отрока порывистого – да семена натуры дурной, в детстве его посеянные, пуще травы сорной проросли, гнилой да всё доброе мертвящей; и стыла кровь у Ивана в жилах, когда не чурался княжич людей копытами коня своего затаптывать, а боярина Шуйского псам разъярённым бросить велел, власть свою безраздельную показать решившись.

Одному Господу ведомо, сколько бы злодейства княжеского претерпеть было суждено, ежели он, возмужав, на Анастасии, дочери боярской, не женился, нежной да кроткой, словно голубка, что одной добродетелью своею нрав его буйный усмиряла. Издревле княжны только затем и нужны были, чтобы династия не прервалась – но не помнил Иван, кто к жене своей большей любовью да трепетом пылал, нежели князь его юный. После царский венец на главу он себе водрузил, владыкам византийский равным ставши – а пожар в Москве губительный к смирению его привел, черты его лучшие вновь в душе его верх взять заставив – и затеял он деяния великие, со сподвижниками доверенными, что державу Российскую к славы зениту привели.

Стараниями их войско создано было, что пространства на Востоке покорило обширные, и Волга-река со всем течением своим вошла в державу его, до самого моря Хвалисского. Канули в лету ханства, жители чьи столько веков досаждали ему, набегами границы тревожа, а знать их в услужение царю его перешла – и открывался путь к горам Уральским да к лесам, хвойным да бескрайним, что по ту сторону гор лежали, до самих степей монгольских уходя. Произвол наместников пресекли они, управление державой совершенствуя, совет Всей Земли учредив – и померкли деяния деда царя его рядом с надеждами да с могуществом, что перед ним разворачивалось.

Кружилась голова его при мысли, что сие лишь начало правления царя его было – а что же ещё совершат они, при таком-то зачине поразительном? – и не мог Иван в ту пору счастливее быть. Отрадой для подданных да грозой для врагов держава его была – и не мог он поразиться наглости да скудоумию, когда королевство Шведское границу дальше на восток сдвинуть вознамерилось.

Слышал он, что Бервальд с последней их встречи тоже сиднем не сидел: сбросил он последние остатки владычества датского, и не смел уж Маттиас и помыслить о том, как братьев своих под крылом у себя соберет после того, как сотню дворян брата своего умертвил – сын одного из дворян тех восстание поднял да трон королевский силой оружия добыл, полным доверием родов знатных пользуясь. В небытие ушел союз, что весь север скреплял, и родилась держава грозная, врагов своих теснить принявшаяся. И землю Финскую вниманием своим король шведский не обделял, крепости возводя да сторону ту герцогством объявив – мог вообразить Иван, как спесь волной Бервальда обуревает, как Тино теперь пуще прежнего хозяину своему служить рвётся (досада едкая отчего-то засела под сердцем при мыслях этих), но нападать, когда в зените могущества он пребывал – большей глупости Иван выдумать не мог.

Возможно, сношения его с Англией прямые, через королевство Шведское больше не проходящие, Бервальд не мог потерпеть – а возможно, король его не мог оскорбления вынести, что царь с послами его напрямую сноситься не желал, оставляя их на попечении наместника новгородского. Да только то, что шведы за оскорбление приняли, сам Иван порядком вещей разумным бы назвал: кто таков был Бервальд – да и королевство его молодое – чтобы равному ему и царю его себя мнить? Что испытал он в жизни своей? Не вынес он ни ярма чужеземного, людей его веками к земле пригибающего, ни борьбы против поработителей ни на жизнь, а на смерть, не выстрадал свободу свою слезами да кровью, да не был единственным, кто свет веры истинной после крушения державы Византийской в мир земной готов был нести – а посему и речи о сношениях прямых с царём его, самим Богом помазанным, и быть не могло.

Задержав послов русских, крепость Ореховецкую осадили они – и закончилась осада та отступлением позорным с захватом корабля шведского, когда войско новгородское к крепости прибыло. После удар ответный нанести решено было – собрал царь его в Новгороде войско несметное, в два раза сильнее того, что в прошлый раз на землю Финскую ходило – и вновь горя хлебнули жители селений финских, а от крепости, что у них на пусти стояла, камня на камне не осталось. Подошли витязи его к крепости Выборгской, что воспоминаниями живучими да волнующими пронизана была – да только не пройдёт уж старый трюк второй раз, как бы защитники крепости той уловками себя не спасали, – о чём войско шведское говорило, тотчас на помощь осаждённым пришедшее – и тотчас сокрушенное воеводами его искусными. Глядел Иван издалека на башни крепости осажденной – и хоть не мог он видеть знакомца своего старого, но чувствовал его, где-то на стенах каменных, да вопросом задавался: что переживает он теперь? Жалеет ли, что судьбу свою вверил хозяину столь неразумному?

Армия, из самого Стокгольма подоспевшая, никак осажденным подсобить не смогла – и сняли позже рати русские осаду с крепости, предместья Выборга спалив и разграбив – и чуял Иван взгляд очей васильковых, спину его обжигающих, когда удалялся он с ухмылкой от крепости вместе с войском своим, полон великий с собой за рубеж уводя.

Запросил тогда король шведский мира – и соизволил царь в самой Москве договор заключить, границу старую подтверждая, да послов его в Кремле принять, исключения ради: ибо были предместья Новгородские обширнее, чем столица державы шведской, да сам король наместникам царским едва ли ровней мог считаться: род наместники свой от правителей древности вели, а короля того предки быками торговали на рынке – и хоть передачи земель никаких от державы враждебной не добились они, все мучения ратей русских вид Бервальда окупил, когда бросил Иван в лицо ему фразу сию.

То, что Тино на переговорах тех побывать да лица хозяина своего увидеть не посчастливилось, искру печали в грудь поселило – да смахнул её Иван, победою окрылённый. Походы новые ждали его – на сей раз против Ливонии, конфедерации рыхлой на западных границах его, порты чьи к морю Варяжскому выход надёжный давали.

Быстрой битва супротив сулила быть, да лёгкой, особенно с царём столь могучим и одарённым – и не представлял Иван, что предприятие то победой увенчать ему помешает.

***

1558-1584

Но и помыслить не мог Иван, что война та крахом столь великим обернётся.

Государство Ливонское, рыхлое да слабое, под ударами воинов его искусных уж развалилось почти, если бы не смилостивился царь да не даровал им перемирие роковое, дабы на угрозу Крымскую силы перенаправить да на давление послов чужеземных поддавшись. Но за перемирие то успела Ливония под протекцию Литвы уйти да порт Ревель под власть королевства Шведского отдать, продвижение войскам осложнив.

Однако ж кошмар немыслимый вовсе не на внешних фронтах проходил – а внутри державы его, рост могущества чьего никто не в силах сдержать был, ни швед, ни литовец, ни крымчак поганый – а лишь царь его рьяный, в душе чьей злоба, ещё в детстве корни пустившая, цветками ядовитыми расцвела.

Неудачи военные царским гневом на головы бояр обернулись; летом пожар в Москве вспыхнул великий – и словно сего мало было, царица Анастасия богу душу отдала, болезнями да страхом за царя, пожар тушившего, здоровье подорвав. И плач на Москве великий стоял, и жался народ ко гробу, как никогда прежде, Царицу свою первую и любимейшую в последний путь провожая – и боль тысяч людей сердце Иваново резало, да вид царя его, что за гробом едва идти мог, так рыдал да стенал, что братьям его под руки его вести приходилось. Когда увидал тот тело её, саваном накрытое, вопль его все хоромы потряс – и казалось, счастье навсегда властителя его покинуло.

Да не знал Иван, что царица кроткая вместе со счастьем и добродетель царскую в могилу с собой унесла.

Сделался царь гневлив, на расправу скор, и вновь призраки опасности стали ему в каждом приближенном чудиться. Мнил он, что заговор боярский царицу его в могилу свёл – и участились расправы над князьями да над боярами, в изменах да в сношениях с литовцами заподозренными. Тревога средь боярства разлилась, да на сторону литовскую побеги множились – и сподвижников своих, претвердые грады ему завоевавших да прегордые царства покоривших, удалил царь от себя, подозрениями к ним преисполнившись.

Подозрения те и Ивана стороной не обошли – ловил он взгляды царя на себе, взгляды жгучие да пристальные, словно под череп его заглянуть пытались они да все мысли потаённые выведать – и жуть душу его трогала при взглядах сих; жуть, что доселе лишь при захватчиках чужеземных столетия назад в груди его росла, разум туманя – не приходило на ум ему, что под государями собственными с тем же страхом в сердце ходить возможно.

Да и как мог царь его – его, духа державы его собственной, что на царя как на отца да повелителя своего снизу вверх взирал – в чём-то дурном заподозрить?

Его, что ещё в детстве, когда Иван лиходейство боярское воочию застал, узревши, как погнались бояре за митрополитом до самой опочивальни княжеской, разбудили да напугали повелителя маленького , защищать князя всегда и везде поклялся да верой и правдой служить – и княжич глазами, от слёз влажными, с благодарностью безмерной на духа державы своей взирал?

После зимы той, когда отбыл царь в Александровскую слободу, всё лишь хуже сделалось.

Уловкой умелой ярость люда московского он разжег, в грамотах известив, что престол покидает, ибо боярство его лишь дрязгами, державы разорением да изменами занято – а посему отходит он от дел, венец царский сыну старшему оставляя. Всполошились бояре тотчас же, устрашившись гнева людского, – да и посольство к царю отправили, обратно в Москву вернуться упрашивая.

Два раза отказывал им царь и на третий раз согласие дал наконец – да не просто так, а с условием, что отведут ему в удел личный державы часть, что опричниной зваться будет – да наведёт там царь порядки, какие пожелает, войско личное устроив, что изменников вынюхивать да державу избавлять от них станет – и никто из земщины не посмеет в порядки удела того вмешаться.

И стоял с тех пор вой по земле русской такой, что со времён ига татарского не слыхивали.

Войско то опричное верными псами царскими служить было призвано да изменников вычищать – оттого и крепили они мётлы да черепа собачьи к сёдлам конским своим. Под одеждами чёрными, словно у насельников монастырских, скрывались кафтаны шелковые, жемчугами да златом расшитые. Набрал царь в войско то дворян незнатных, дабы те положением своим лишь ему одному обязаны были. И ежели раньше тревога смутная в душе Ивана разливалась, то теперь ужас беспрестанный снедал кости и душу его – и потекли реки крови по земле русской, со злобой да с помешательством царским мешаясь.

Ярился царь – и от гнева его ни холопу последнему, ни боярину знатному не укрыться было, ежели отступничество какое венценосец углядел. Казни без суда да следствия как из рога изобилия сыпались, и в темницах уходили «изменники» в мир иной, пытки войска опричного пережить не сумев. И сам царь в сих злодействах участвовал, ножом закалывая, палками железными насмерть забивая, не гнушался в церквях христианских приказы о пытках да казнях отдавать – а после у икон чело набивать, грехи свои ночами отмаливая, завывая, как раненый зверь – да наутро с рвением пуще прежнего за душегубство принимаясь. Митрополита Филиппа, что против мучений да кровопролития глас поднять посмел, сослали да задушили – а после поход учинили, на Новгород, дабы покарать край мятежный, что под власть князя Литовского отойти готовился.

То, что край мятежный, по словам царя самого, на престол князя Владимира, брата его двоюродного, возвести собирался, не смущало властителя сего лютого – и шесть недель в граде северном кровь людская лилась, да не только знатная, а всех жителей, что слугам государевым под руку попали, и счастье новгородцу было, ежели только грабили его, а не сжигали заживо, смесью огненной облив, да в реке не топили – и наполнились воды Волхова трупами невинно замученных, да так, что не по силам дна реки было разглядеть.

Что-то вроде облегчения да радости за брата в груди Ивана распускалось, когда думал он, что не дожил до дня сего Александр – несколько десятков лет назад, словно дым, он рассеялся, в землю впитавшись, из коей и вышел он в глубине веков – и Иван уже землю ту целиком в себя вобрал да чувствовал, словно Залесье родное. И посему сердце его ручьи багряные исторгало, пока царь на землях северных свирепствовал, и ревел Иван от боли да ужаса, от размаха, что душегубство монаршье приняло – да перечить слову царскому не смел, ибо…

Ибо помнил он очи лютые, когда о боли своей проронить слово посмел да за узников безвинных вступиться – метнул царь взгляд на него свирепый да промолвил:

«Кто же сердца твоего хозяин, коли за изменников да державы врагов так радеет оно?»

Да велел из груди его вырвать – дабы чувств он к ворам да крамольникам лишился, что лишь государство разорить желали да самодержца со свету сжить – и самодержец тот единственным был, кто держал лиходеев в страхе, да к кому верность безбрежную обращать ему следовало.

Кто повелителем да властителем был его безраздельным.

Помнил Иван, как держали его люди в одеждах черных, как он, что на поле брани за десятерых бился, теперь пошевелиться не мог, как ужас его пробирал, когда кафтан порвали на нём да кинжал ко груди поднесли да вонзили – и помнил он, как сердце его, ещё бьющееся, царю кровью ладони пятнало – то последнее было, что узрел он, пока не окуталось тьмой всё вокруг, да не проснулся в темнице он со страшною раной на груди, едва сросшейся.

Шрам от раны той не исчезнет и столетия спустя – но тогда рыдал Иван бесслёзно да беззвучно, не ведая, отчего гнев царский на него обрушился, отчего государь теперь зло над ним творит да насилие – в чём провинился он? Разве не служил он, всего себя царю отдавая? Чем навлёк на себя наветы в измене напрасные?

Ведал он о толках, что среди знати да боярства велись, слишком для заговора полноценного смутных, но первым шагом к тому служивших – что лишился царь их рассудка, что житья при нём не будет, что все люди государевы в опасности, и не спасут ни род древний, ни заслуги личные – и помыслы неясные в душе Ивана собирались: а что если супротив царя…

Но тотчас же словно скручивало всё внутри, да ладонь невидимая горло его сжимала, а волна ужаса и раскаяния по душе прокатывалась: как можно супротив государя своего пойти? Супротив сына династии той, что от рабства чужеземного спасла его, что врагов содрогаться заставила?

Наипаче, когда враги не дремали те – и война, с побед начавшись стремительных, уж на десять лет затянулась, да конца-краю ей не было видно.

Торис помощью соседа своего заручился, королевства Польского, чьему духу в самомнении да заносчивости равных не было: образовали они державу единую, и наступление в Ливонии застопорилось теперь. В условиях подобных решил царь с королевством Шведским сблизиться, что в распри знати своей погрузилось – договор заключить удалось, о союзе, что державу Российскую триумфатором вмиг сделал бы – да сорвалось принятие его, ибо свергли монарха старого, брата его Юхана на престол посадив, что женат был на сестре короля польского да к царю его ненависть питал открытую; и невозможно стало уж войны с королевством шведским избежать.

В край эстляндский вторжение да осада Ревеля, что Швеции принадлежал, начало вражде в четверть века положили.

С союзом столь мощным столкнувшись, ещё десяток лет удавалось державе Российской раздорами врагов своих пользоваться: поход хана Крымского, что рабом своим сделать его вознамерился, словно хан Ордынский, отбит был, победой завершившись сокрушительною, да такой, что ещё на много лет вперед вассал султана Османского обескровлен был. Но чуял Иван, врагами снаружи томимый, расправами да страхом внутри раздираемый, как тают силы его с каждым годом, как сгибается народ его от тягот непомерных, кровью да телами своими землю балтийскую питая. И вот уж с Ливонии вытеснили войска его, а отряды поляков с литовцами вплоть до верховьев Волги земли русские грабили, а король их уж подумывал, как княжества русские, трудом столь великим завоёванные, к рукам своим неверным прибрать.

И словно этого мало было, дошли до Ивана вести из королевства шведского, что Бервальд с правителем своим такой гордыни преисполнились, что не только от Балтики, но от Белого моря отрезать его вознамерились.

На колени его вновь поставить.

Границы его у земли Финской война тоже стороной не обошла, но на землях тех рейдами грабительскими всё ограничивалось, на селения нападениями, резнёй да людей в плен угоном без захвата крепостей. Ход войны не в силах были они изменить, но не мог Иван их не чувствовать – как и ярости пограничья жителей, что от разорителей лютых домов да родных своих лишались. По обеим сторонам межи кровь рекою лилась, злобой глаза застилая – и за злобой той разглядел Иван, как старому знакомому его, духу земли Финской, король положение даровал, герцогством его нарекая, да герб, со львом (по обыкновению шведскому), саблю попирающим.

Чья сабля то была – и без объяснений пространных известно.

Мысли, что Тино теперь гордостью изойдётся да обожанием к хозяину своему, что так ценит его, над прочими владениями столь возвысив, искры к ярости костру, до небес пламенеющему, добавляли – и бился Иван, весь пожар души своей телу обескровленному на помощь призвав, ибо ежели теперь падёт он, то лишится всего, что за двести лет борьбы упорной добиться сумел. Ценой жертвы кровавой войска Ториса и Феликса у Пскова остановлены были, разрушив мечты короля их о Смоленске да Новгороде, да мир заключить заставив. Война, что почти четверть века велась, сдачей всех земель Ливонских завершилась, но теперь гнев он свой против шведов способен был обратить, что крепости его в Карелии и Ингрии подчиняли, с лёгкостью такой, словно орешки щёлкали – но о твердыню Ореховецкую зубы сломали, силы свои истощив.

Что борьбой за выход к Балтике начиналось, владением крохотным в устье Невы-реки окончилось, земли Финского залива да Приладожья у него отняв. Подписывался Иван под мирным договором рукою обессилевшей, потерей земель своих исконных осерчалый, да понимал он, на врага своего сурового да на слугу его верного (похлеще него истощённого) по ту сторону стола глядя, – что не закончена борьба их в Карелии; что ещё повоюют они.

***

Царь его, что ужас безмерный наводил да народ изводил казнями (даже опричников казни те стороной не обошли) через год Богу душу отдал, за доскою шахматной – и облегчение в груди разлилось огромное, коего не испытывал Иван дотоле.

У гроба его дольше всех стоял он, с щёк своих слёзы стирая – да дитя маленькое вспоминал, что так жалось к нему, ручками за подол кафтана хватаясь да ласки прося.

1583-1595

Давно Иван слабость подобную не чувствовал – ежели раньше недели надобны были ему, дабы силами восполниться, то теперь на сие месяцы ушли, и даже годы спустя не уверен он был, что сил у него столько же, сколько до войны. Кровопролитие да разорение виной тому были, и стоны людские эхом в душе его отдавались. Благо, царь его новый, Фёдор Иоаннович, молчальник да набожник, менее всего в войны да в расправы кровавые пускаться склонен был – и спокойствие наконец наступило в державе, чего Иван больше всего на свете желал.

Много лет ещё пройдет, прежде чем силы его, делом ратным подорванные, полностью возвратятся к нему – но уже сейчас часть того, что по праву его, вернуть было возможно.

Столкновения у земли Финской не прекращались, невзирая на перемирие – знал Иван, что почти все русские подданные снялись с земель, королевству Шведскому переданным, да в пределы границ его ушли – также знал он, что бойня по обе стороны границ продолжалась: набегами жители друг друга тревожили, селения сжигая да людей губя, ни женщин, ни детей не жалея. На краю сознания ожесточение волной поднималось: направлял он его в русло нужное, к противостоянию предстоящему готовясь.

Наконец войско огромное в поход выступило, да натиском мощным берега моря Балтийского заняли (одновременно нашествие хана Крымского под стены Москвы под руководством Бориса, шурина царского да его правой руки, отбивая). Череда сражений возвратом земель закончилась, у залива да у Приладожья – и хоть триумф его омрачён был тем, что торговля морская его полностью в руках шведов оставалась, не мог Иван не порадоваться исходу сему – да не заметить, как Тино, что на переговорах твердо и упрямо держался, исхудал да иссох, с кругами под очами да щеками впалыми, словно на месяц без еды его заперли. Верность его не померкла ничуть – и словил себя на мысли Иван, что зависть пробирает его, зависть к Бервальду, что слугу имел столь преданного, даже на исходе сил своих за него сражаться готового, даже когда от поборов на войну, людьми или деньгами, народ его исстонался.

Вспоминал Иван времена, когда от горя да бессилия к земле пригибался он – но никто ему тогда на помощь не пришел, не вступился: всё самому выбираться пришлось, десятилетиями силы по крупицам собирая. Станется ли так, что появится у него подданный… нет, друг столь преданный – ежели мощь он такую наберёт, с которой никто потягаться не сможет?

Что хорошего было в догадке той – то, что и так Иван силу наживать намеревался, чтобы никто и никогда тронуть его не посмел, а значит, узнает он ответ на вопрос сей очень скоро.

Нужно лишь подождать чуток – да от потрясений всех восстановиться.

Братья мужа её покойного в темнице дней своих конец встретили, и с каждой смертью подобной княжич маленький всё крепче на престоле сидел – и ежели спросили бы Ивана, причастен ли он к смертям тем, развёл бы он руками только – да напрямую бы отрицать не посмел – Елена Глинская, жена князя Василия III и мать Ивана Грозного, после смерти своего мужа сразу приказала арестовать его брата Юрия как человека, обладавшего наибольшими правами на престол. То же самое произошло и с другим братом Василия III, Андреем, после того, как он совершил попытку мятежа.
С детства умом княжич был наделён, живым да порывистым – про детство Ивана Грозного написано много, но всякий раз, когда читаю о нём, это разбивает мне сердце, так как я очень хорошо понимаю, что такое детство в окружении, которое воспринимается как враждебное. Обращение бояр с Иваном Грозным в его детстве коренным образом повлияло на его дальнейшее психическое развитие и предопределило склонность Ивана видеть предателей в каждом кусте. Почитать подробную характеристику детства Ивана по Ключевскому можно здесь: https://vikent.ru/enc/879/#:~:text=%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%20%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%BE%20%D0%BE%D1%81%D0%B8%D1%80%D0%BE%D1%82%D0%B5%D0%BB%20%2D%20%D0%BD%D0%B0%20%D1%87%D0%B5%D1%82%D0%B2%D1%91%D1%80%D1%82%D0%BE%D0%BC,%D0%BC%D0%BE%D0%B8%20%D0%BD%D0%B5%20%D0%B7%D0%B0%D0%B1%D0%BE%D1%82%D0%B8%D0%BB%D0%B8%D1%81%D1%8C%20%D0%BE%D0%B1%D0%BE%20%D0%BC%D0%BD%D0%B5%C2%BB.
Стараниями их войско создано было, что пространства на Востоке покорило обширные, и Волга-река со всем течением своим вошла в державу его, до самого моря Хвалисского – в начале царствования Ивана Грозного ничто не предвещало его дальнейшего скатывания в мрачное безумие. Наоборот, реформы Избранной Рады укрепили государство, ведя его по пути дальнейшей централизации, создали боеспособное войско, которое смогло присоединить Казанское (1552) и Астраханское (1556) ханства к России, и у подданных были все причины восхищаться молодым царём.
И не смел уж Маттиас и помыслить о том, как братьев своих под крылом у себя соберет после того, как сотню дворян брата своего умертвил – речь идёт о Стокгольмской кровавой бане 1520 года, когда датский король Кристиан II, боровшийся за шведский престол и стремившийся восстановить Кальмарскую унию, провёл массовую казнь шведских дворян в Стокгольме. Результатом «Стокгольмской кровавой бани» стало восстание, которое возглавил будущий король Густав Васа (сын одного из казнённых), приведшее к освобождению Швеции от датского господства и окончательному распаду Кальмарской унии. Став королем, Густав работал над повышением налогов и проведением реформации в Швеции и централизацией королевства. Его 37-летнее правление, которое на тот момент было самым продолжительным среди взрослых шведских королей (впоследствии его сменили Густав V и Карл XVI Густав), привело к полному окончанию не только датско-норвежского господства, но и доминирования католической церкви. Он стал первым настоящим самодержцем шведского происхождения, установившем наследственную монархию, а рассказы о его в значительной степени вымышленных приключениях во время освободительной борьбы широко распространены и по сей день. Впоследствии Густав I был назван основателем современной Швеции и "отцом нации". Густав любил сравнивать себя с Моисеем, который, по его мнению, тоже освободил свой народ и основал суверенное государство.
Возможно, сношения его с Англией прямые, через королевство Шведское больше не проходящие, Бервальд не мог потерпеть – здесь и далее идёт речь о причинах начала русско-шведской войны 1554-1557 годов. Да, одной из них была дикая обида Густава из-за того, что шведских послов принимали не в Москве, а в Новгороде, по причинам, описанным в фике.
И сняли позже рати русские осаду с крепости, предместья Выборга спалив и разграбив – после нескольких дней грабежей в округе Выборга русские войска отступили. Причина остается неясной, но, возможно, дело заключается в низкой дисциплине или в распространении болезней среди солдат. Возможно, взятие Выборга и не являлось целью похода, а только опустошение окрестностей города в качестве демонстрации силы. Густав был очень обескуражен поражением Швеции. В итоге в марте 1557 года было подписано перемирие сроком на 40 лет, русско-шведская граница восстанавливалась по старому рубежу.
Ибо были предместья Новгородские обширнее, чем столица державы шведской, да сам король наместникам царским едва ли ровней мог считаться: род наместники свой от правителей древности вели, а короля того предки быками торговали на рынке – это буквально то, что Иван VI сказал в послании Густаву Васе в ответ на его претензии. Сами понимаете, я не могла не вложить эти слова в уста Ивану.
И плач на Москве великий стоял, и жался народ ко гробу, как никогда прежде, Царицу свою первую и любимейшую в последний путь провожая – по словам летописцев «предобрая Анастасия наставляла и приводила Иоанна на всякие добродетели». Англичанин Горсей пишет о ней аналогично: «Эта Царица была такой мудрой, добродетельной, благочестивой и влиятельной, что её почитали и любили все подчинённые. Великий князь был молод и вспыльчив, но она управляла им с удивительной кротостью и умом». На похороны царицы собралось множество народу, Иван рыдал и «от великого стенания и от жалости сердца» едва держался на ногах. Всю жизнь он вспоминал об Анастасии с сожалением и сравнивал с ней последующих жён.
Узревши, как погнались бояре за митрополитом до самой опочивальни княжеской, разбудили да напугали повелителя маленького – в 1542 году, когда правила партия князей Бельских, сторонники князя Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников митрополита Иоасафа. Владыка скрылся во дворце великого князя. Мятежники разбили окна у митрополита, бросились за ним во дворец и на рассвете вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его. Представляете, каково маленькому ребенку в такой веселухе жилось?
После зимы той, когда отбыл царь в Александровскую слободу, всё лишь хуже сделалось – одиозная опричнина, репрессивный политический режим, подробнее о причинах и ходе которого можно почитать здесь: https://externat.foxford.ru/polezno-znat/wiki-istoriya-oprichnina-ivana-groznogo. Знаете, я когда ещё в школе про опричнину читала, с этими их всеми собачьими головами и метлами на сёдлах, не могла не думать, что им бы ещё табличку «МЫ ЗЛОДЕИ» на шею повесить – чтобы уже совсем очевидно было.
А после поход учинили, на Новгород, дабы покарать край мятежный, что под власть князя Литовского отойти готовился – речь идёт о карательном походе Ивана Грозного и опричников против Новгорода. Царь обвинял новгородцев во главе с архиепископом Пименом в намерении посадить на престол князя Владимира Старицкого и передать Новгород и Псков польскому королю (что было взаимоисключающими положениями, но Ивана это, судя по всему, не волновало). Больше месяца в Новгороде продолжались казни и беспредел, причем не только против знати, пытали и казнили множество горожан, включая женщин и детей. Кроме того, имущество новгородцев было разграблено или уничтожено. К этому добавился неурожай. Из-за отсутствия припасов позже погибло ещё больше людей. А затем в Новгороде началась эпидемия чумы.
В условиях подобных решил царь с королевством Шведским сблизиться, что в распри знати своей погрузилось – договор заключить удалось, о союзе, что державу Российскую триумфатором вмиг сделал бы – в 1567 году между Швецией и Россией был заключен договор о дружбе, союзе, взаимопомощи и окончательном мире. Это был крупный успех российской дипломатии, реализация которого на практике могла полностью изменить положение на Балтийском море в пользу России. Этому помешало свержение шведского короля Эрика IV его братом Юханом III, который находился с Иваном IV в личной вражде и аннулировал договор ещё до его ратификации, а российские послы были брошены в заточение. Это послужило причиной резкого ухудшения отношений между Швецией и Россией, а война стала неизбежной.
В край эстляндский вторжение да осада Ревеля, что Швеции принадлежал, начало вражде в четверть века положили – в шведской и финской историографии военный конфликт, длившийся с 1570 по 1595 года, называется двадцатипятилетней войной и представляет из себя единое неразрывное противостояние, в отличие от российской историографии, где первый этап конфликта проходит в рамках Ливонской войны (1558-1583), а второй – русско-шведской войны 1590-1595 годов.
Бервальд с правителем своим такой гордыни преисполнились, что не только от Балтики, но от Белого моря отрезать его вознамерились – в 1580 году в Шведском королевстве оформляется «великая восточная программа», декларирующая цели восточной внешней политики Швеции – захват всего российского побережья Финского залива, а также Белого и Баренцева морей вплоть до устья Северной Двины.
И за злобой той разглядел Иван, как старому знакомому его, духу земли Финской, король положение даровал, герцогством его нарекая, да герб, со львом (по обыкновению шведскому), саблю попирающим – война с Россией потребовала перемещения значительной части военных ресурсов королевства в Финляндию. В связи с этим в 1581 ей был дарован статус Великого герцогства, а также герб, сочетающий в себе мотивы двух других гербов: льва области Гёта с большого государственного герба, а также прямой меч западного образца, противопоставленный кривой русской сабле с местного герба Карелии. Победивший лев держал высоко занесенный меч, попирая кривую саблю. Указание на противостояние с Россией было более чем очевидно. Это изображение является официальным гербом Финляндии и по сей день. Таким образом, в XVI веке с подачи шведской короны начинает формироваться идентичность финского населения королевства как жителей форпоста, противостоящих страшной угрозе с востока.
Ценой жертвы кровавой войска Ториса и Феликса у Пскова остановлены были – под Псковом войска польского короля Стефана Батория потерпели крупную неудачу: Псков стал бастионом, о который разбилась волна неприятельского нашествия. Успех в обороне города был достигнут благодаря твёрдому командованию и высокому моральному духу гарнизона и жителей Пскова (даже женщины и дети принимали активное участие в обороне). В результате неудачи под Псковом Стефан Баторий был вынужден заключить мирный договор с Иваном IV. И хотя Россия теряла все свои завоевания в Ливонии, но сумела вернуть захваченные противником русские города.
Также знал он, что бойня по обе стороны границ продолжалась: набегами жители друг друга тревожили, селения сжигая да людей губя, ни женщин, ни детей не жалея – после заключения Плюсского перемирия противоречия между Россией и Швецией ещё сильнее обострились, потому что Россия хотела вернуть утраченное, а Швеция хотела захватить ещё больше. Во время перемирия партизанские вылазки по обе стороны границы не прекращались: постепенно в войну вовлекалось всё больше крестьян, так как гражданские армии обоих государств не всегда могли защитить население – таким образом те, кто жили по обе стороны границы, всё больше ожесточались. Партизанское нападение представляло из себя выход нескольких десятков человек из леса с последующим разорением поселения, грабежами и убийствами (даже женщин и детей). После разорительного рейда партизан следовал ответных поход, что приводило к новому витку ненависти, так что обстановка во время перемирия 1583-1590 годов была очень напряженной.
Да не заметить, как Тино, что на переговорах твердо и упрямо держался, исхудал да иссох, с кругами под очами да щеками впалыми, словно на месяц без еды его заперли – после двадцатипятилетней войны Финляндия была очень истощено рекрутчиной, драконовскими налогами и увеличением феодальных повинностей, что послужило причиной Дубинной войны – крестьянского антифеодального восстания в Финляндии. Однако это было не восстание против шведского господства как такового, а восстание против шведского наместника Класа Флеминга, которое развивалось на фоне борьбы за шведский престол между сыном Юхана III Сигизмундом и его братом Карлом Сёдерманландским. Флеминг был горячим сторонником Сигизмунда. Когда Карл настроил финнов против Сигизмунда, разгорелась Дубинная война (1596-1597), и гнев восставших обратился главным образом против губернатора. Флеминг жестоко подавил выступление, утопив множество крестьян в озёрах, руководитель восстания, Яакко Иллка, был четвертован. Финляндия оставалась под контролем Сигизмунда вплоть до скоропостижной смерти Флеминга в 1597 году.

Chapter 3: Царство раздора

Chapter Text

1611

Смерть плясала на кончиках пальцев его, белым саваном обволакивала.

Уж десяток лет как чуял он её, уж десяток лет как основа твёрдая аки песок рассыпалась, заставляя беспомощно словно в тумане барахтаться. Дымка белёсая глаза ему застилала – и мир вокруг (и внутри) мерклым да смутным представал… Да. Смутный – вот слово подходящее; тревога, страх да растерянность воедино сплелись, и все истины твёрдые, что раньше опорой ему служили, в жизни его направляли, крошились под пальцами его; и сколько бы ни простирал он руки к небу, путь указать ему да людям его взывая, – глухи небеса были к мольбам его; казалось, сам Господь землю русскую покинул, оставляя в сумраке его слепо плутать.

Пресечение династии столетней монарха нового ему подарило – царя Бориса, государственного мужа искусного да опытного, и не мог бы Иван ему нарадоваться, если бы только не отголоски злобы непостижимой, что внутри него вздымались, стоило лишь на царя ему взглянуть. Не Господом избранный, а людьми – да и как благословенье небес получить он мог, ежели Дмитрия, царевича малолетнего, умертвить приказал, дабы власть заполучить наконец? Долго вокруг него он вился, ещё при батюшке царя его прошлого, Иоанне Васильевиче, да сестру свою под наследника Федора подложил, на престол царский взоры завистливые бросая, – мысли сии ни во сне, ни наяву Ивану покоя не давали, сколько бы ни гнал он их от себя – но лишь сильнее звенели в душе его они, когда голод трехлетний на землю его пришел, кара Господня за грехи монаршьи. Пух он от голода, неделями из постели не подымаясь, пока заморозки невиданные всходы пожирали, пока люд обезумевший в Москву тянулся, и там пристанища не находя, в шайки разбойничьи сбиваясь; горем да проклятиями полнилась земля его – пока не засиял вдруг надежды луч, на чужой стороне, в королевстве Польском…

Объявился человек вдруг, что себя чудом спасшимся царевичем нарёк – и обратились взоры тысяч к нему, спасения ища.

Помнил Иван царевича тело бездыханное, помнил, как в гроб клали его да в землю опускали – но не мог он уж верить себе: не обвёл ли Бориска-убивец вокруг пальца его? Не выдал ли царевича тело за другое какое, когда улизнуть удалось ему? Ведь нет злодеяниям его предела – и помнил он, как с кулаками на царя бросался, стражей едва сдерживаемый, как глядел на него Борис с ужасом бездонным во взоре – или показалось ему в горячке бредовой сие? Уж ни в чём Иван уверенным быть не мог.

Дмитрий тот, в пределы земли Русской вступивши, войско польское с собою привёл – да разбит был почти войсками царскими, ежели не случай судьбоносный, так кстати пришедшийся – смерть Бориса внезапная, что словно Господом дарована была. Перекинулось войско к Дмитрию, и до самой Москвы дойти он сумел, пока бояре, пользуясь людом восставшим, сына да жену Борисовых умертвили, а дочь заложницей сделали – и вступил в Москву он под колоколов звон да плач радостный, матерь свою обнимая, у гроба отца своего, Иоанна Васильевича, рыданиями заходясь. Кинулся Иван на руки ему, царя своего истинного приветствуя, коему, не иначе, чудо Господне выжить помогло, улизнуть от рук убийц, тираном подосланных…

Но сколько бы Иван ни силился, не мог он лица человека того в памяти своей восстановить.

Когда не устремлен на царя был взор более, в голове его шум стоял, да дымка место лица его покрывала, сколько ни вглядывайся. Не помнил он, чтобы было с ним такое раньше – но чувствам своим он давно уж доверять разучился, то яростью, то любовью, то ужасом захлестываемый. И лишь когда люд, бесчинствами поляков в столице разъяренный, «царя» того по Москве протащил, нагого да мёртвого, да на площади для поруганья оставив, лишь тогда прояснилось зрение его – да увидел он лик самозванца воочию, что менее всего на покойного царевича да на отца его походил.

Но рассмеялись бы небеса его надежде, что на сём закончатся злоключения его.

Новый царь был избран, свержением самозванца стоявший, Василий, плоть от плоти боярин, что в интригах придворных гораздо искуснее был, нежели в делах государственных – выкликнут был он кучкой сторонников своих да коронован, избрания народного не дожидаясь. Перенос царевича останков из места убиения в Москву да креста целование не спасло его от гнева народного, что по всей державе вскипал, пенясь, восстаниями да волнениями изливаясь, захлёстывая душу да разум мутя. Когда горячка отпускала его, находил Иван себя вдали от палат царских, в помещении ото всех запертом – только венец водрузив, тотчас Василий избегать его стал, страхом охваченный, что на гребне восстания очередного самолично Иван его порешает – а уж когда весть разнеслась, что Дмитрий-царевич второй раз чудом спасся, так посадили Ивана под надзор окончательно. Не жалел средств царь, лишь бы на престоле усидеть, и даже до земель его раздачи дошел – и когда войска Дмитрия столицу окружили, связался с королевством Шведским, крепости карельские взамен на войско наёмное предлагая.

Не укрылось от людей соседа его положение дел в Русской державе истинное – по тому, какие вести до них доходили, да по тому, что не было Ивана на переговорах сих, лишь посланцы царские в королевство прибыли – да не могли отказаться от сделки столь заманчивой; войско шведское двинулось, к Новгороду, а затем к Москве продвигалось, медленно, но верно армии Дмитрия громя (в армии той поляки хозяйничали, что ещё годы назад на землю его пришли), через год Москвы достигнув. Знал Иван, что войско то из Выборга двинулось, а значит, он должен был там быть, дух земли Финской, и хохот громогласный сотрясал стены узилища его при мысли, кому царь его спасением власти своей обязан.

Но забыл о спасении он, когда Речь Посполитая счёты с ним свести вознамерилась – да в пределы его вторглась, Смоленск осадив.

Чувствовал Иван, как ревёт земля его, ненавистью к захватчикам пламенея, – но и страх вздымался в душе мутный, страх, что уж несколько веков не испытывал он дотоле. Разбился натиск Феликса да Ториса о твердыню Смоленскую, о храбрость да упорство защитников её. Но никогда державу его изнутри так не раздирало, никогда к царю на Москве презрение столь великое в народе не бурлило, никогда пред самозванцем (самозванцем ли?) полстраны главы не склоняло. Самозванец тот в Калугу бежал, поляками в войске своём оставленный (что под начало короля своего перейти предпочли) – да народ вокруг себя собирать принялся, к борьбе супротив поляков да литовцев взывая, обещая клятвенно ни пяди земли русской не отдать. Вера в истинного Дмитрия вновь умы людские захватила, что от чужеземцев, да от царя неправедного избавить их призван был – но прорвались полки шведские к Москве, осаду с неё снимая, и решился вдруг царь Ивана из неволи выпустить да супротив поляков вместе с войском шведским на Смоленск послать.

Подозрения подтвердились его – и впрямь Тино в войске том находился, вместе с финнами, шведами, шотландцами да французами. Да не оправдались надежды царя в поход его отправить – ибо Иван меч едва в руках держать был способен, настолько слабость да горячка одолели его.

Досада, что пред духом земли Финской он столь обессилевшим предстает, каплей в море ужаса упала – да не сравнился ужас этот с тем громом среди неба ясного, когда вести до столицы дошли, что войско русско-шведское отрядом польским в четыре раза меньше него разгромлено было – и бежали войска его, а наёмники шведские попросту в сторону отошли – и теперь уж ничто Москву от захватчиков польских не могло защитить.

Царь его, бояришко малодушный да трусливый, в палатах прятался, народу показываться не смея, в крики люда московского вслушиваясь, что не царь он им боле; бояре прочие вняли крикам тем, царя свергнув да в монастырь насильно сослав.

Польского королевича Владислава на престол опустевший возвести решившись.

Только весть о сём разнеслась, забурлил народ, гневом на бояр московских воспылав, ненавистью к королевичу чужеродному, что захватчиком на землю их ступил, а теперь на престоле царском сидеть вознамерился. Чувствовал Иван, как кипит в нём всё, как гордость оскорбленная ярится, да помыслы, что докатилось царство прегордое до злосчастья такого – враги землю топчут, шведы, что в союзе с ним были, пределы его северные разоряют – да воспылала в народе вновь вера в Дмитрия, царя истинного, чудом выжившего да теперь супротив захватчиков войско собирающего. Уж давно думал Иван, что в Москве не сыщет он себе помощи, что бояре ради злата да власти своей земли его последние раздадут да хоть чёрта на престол посадят, и лишь в решении своём утвердился, когда послать те его с посольством Сигизмунду под Смоленск вознамерились –Феликсу в ноги упасть.

Выскользнул из Кремля он ночью, с сердцем тяжелым Москву покидая, надеждой слабой томимый, что помогут ему в Калуге от супостатов избавиться да к порядку державу привести – и ненавидел он чувство тонкое, гадкое, в душу его струйками проникающее…

…что покорность королю польскому явить следует, да пред королевичем колено преклонить.

Уж три века он позывов тех не испытывал, посему гнал он чувства те прочь, на дне души их запирая – но ужас снедал его, тело обессиленное дрожью сковывая.

Едва помнил он, как до лагеря Дмитрия в Калуге добрался, мимоходом по дороге узнав, что польский отряд в Москве его теперь хозяйничает, боярами из страха перед Дмитрием пущенный – да пуще прежнего решительность его окрепла к человеку сему в услужение пойти.

Приняли в лагере его да на службу поставили, ободренные, что сам дух государства Русского к ним прибыл – истинность слов Дмитрия доказав. Почти не изумился Иван, когда вновь в памяти его дымка лицо Дмитрия окутывала, как и тогда, при самозванце на троне его – принял он сие в надежде хрупкой врагов с земли родной прогнать. Войска «Дмитрия» поляков жестоко теснили, да войска русские, что королевичу присягу принесли, – и казалось Ивану, что, кровь родную проливая, сечёт он себя самого. Дни лихие в памяти всплыли, когда князья его, от гордыни ослепшие, войны вели меж собою беспрестанные – да только теперь вся страна в войну вверглась, изнутри раздираемая; смерть да боль вокруг него в пляс буйный пустились, города дыханьем смрадным своим помечая, народ выкашивая.

И по лагерю «Дмитрия» пляской своей те прошлись: ярился человек без лица, изменников в боярах своих усматривая, по навету малейшему головы сёк. Смеялся Иван, истошно да громко, ибо сейчас стал «Дмитрий» всего более на «батюшку» своего покойного, царя Иоанна Васильевича похож; да не до смеха ему стало, когда узнал он, что вознамерился «Дмитрий» татар да турок на Москву повести, дабы войску своему силы прибавить – словно рухнуло что-то в душе да оборвалось: и этот лишь хозяина его сменить хочет ради власти своей…

От выбора мучительного смерть самозванца спасла его – пал он жертвой руки слуги своего, за родича неправедно казнённого мстившего – да и бродил неприкаянный, отчаяньем снедаемый, посреди зимы, посреди смерти и разграбления, пока однажды грамоту он в руки не взял да в слова громогласные не вчитался:

…Видите Вы, как Отечество ваше расхищается, как ругаются над святыми иконами и храмами, как проливают кровь невинную… Бедствий, подобных нашим бедствиям, нигде не было, ни в каких книгах не найдёте вы подобного…

Сердце сжималось его, от благодарности да любви, когда воззвание в руках он держал, патриарха, что в застенках польских томился да что верных сынов на защиту Отечества встать призывал. Узнал он, что откликнулись люди на воззвания те и войска на земле Рязанской собирали – двинулся он туда, надеждой вновь вспыхнувшей гонимый, к армии примкнул да уж в марте у Москвы оказался – как раз когда восстание вспыхнуло, произволом польским подстёгнутое; ворвались отряды ополчения в город, москвичам на помощь, поляков тесня. Впереди всех Иван скакал, и вскипела кровь его, когда средь гарнизона польского он Феликса увидал, очи его, надменностью да злобой зелёной сочащиеся. Ярость сил ему придала – и навстречу ему он бросился, шрам на лице саблей косой оставив, – и лишь пожар, что поляки злонамеренно устроили, ненавистью преисполнившись да тысячи людей его сгубив, город взять не позволил.

У московских стен ополчение засело, власть собственную укрепляя, связь меж землями русскими налаживая: даже Земский собор учредили они, из казаков, татарских царевичей, да людей служилых. Сила военная да согласие земель многих ополчению подчиниться не могли Ивана не радовать – и лишь вражда смутная меж казаками да дворянами, в воздухе осевшая, сердцу его тревогу внушала.

Но не время было думы думать да рассиживаться – пришли вести под Москву, что Смоленск, твердыня на западе, уж почти два года осаждаемая, под польским натиском пала, а защитники его храбрые, те самые, что даже по приказу боярства московского, Владиславу присягу давшего, город не сдали, королём разгневанным растерзаны да пыткам подвергнуты. Осада войска польские столь измотала, что восвояси уйти им пришлось – но ясно было, как день, что не продлится долго передышка та; тем временем шведы, возмущенные неуплатой за услуги их ратные, уже год как северную сторону его грабили, а теперь и подчинить себе вознамерились – и полки их уж под Новгородом стояли. Пока не вступили в город они, согласия от жителей добиться пытаясь, посему уладить дела с ними требовалось, деньгами ли, обещаниями ли – но любой ценой град древний не отдать. Ивана в Новгород послать решено было; летом двинулся он на север, сквозь отряды польские по дороге продираясь.

Когда стены Новгорода на горизонте уж показались, сердце Ивана забилось в тревоге – увидел он лагерь шведский пред стенами его. Вспомнил он, как чуть более века назад с огромной армией к городу продвигался, брата своего подчинить вознамерившись – а теперь идёт он, словно на поклон, к захватчикам своим, дабы земли свои в обмен на помощь против других захватчиков расторговывать… Выдохнул он резко сквозь зубы да поводья сжал – ежели позволит он сейчас себя горечи да гордыне охватить, поражение ждёт его неминуемое; да и врагами его наизлейшими вовсе не шведы были сейчас.

Когда сотня аршин до лагеря уж оставалась, увидал он, как человек скачет на коне к ним – и разглядел он в человеке том духа земли Финской. Затрусил он к нему – дернул за поводья, с Иваном поравнявшись.

- Неужели издалека приближение моё ты почуял? – сими словами поприветствовал его Иван, приосанившись. Вид пред духами иными как можно более величественный принять, даже когда всё в пропасть рушилось, – так чутьё ему говорило.

- Делагарди в трубу подзорную тебя увидал, послал меня за тобою выехать да сопроводить, - просто ответил Тино, коня разворачивая, с Иваном наравне к городу следуя. – Не ожидал тебя я увидеть здесь.

- Духа земли Российской у российского же города увидеть – невероятнее и не придумаешь, - боль вновь под рёбрами затрепетала, когда вспомнил он, что принимал он в городе сём посланцев шведских столько раз, а теперь…

- Не то имел в виду я, - бросил Тино взгляд на него столь быстрый, что так и не понял Иван природу взгляда сего. – Думал я, под Москвой ты сейчас. Разговоры, что ополчение против королевича польского поднялось, по всему северу ходят.

Помолчал Иван, ответ свой обдумывая.

- Разговоры правдивы те. Рать огромная под Москвою собирается – столицу от войск польских отбить. Но нашел я возможность и сюда наведаться, - молвил он ровно, будто не страх град древний потерять, а выбор свободный в края северные его привёл.

Вновь ответил Тино ему взглядом нечитаемым.

- Думал я раньше, что в Москве ты, вместе с гарнизоном польским, - слова «где я в последний раз видел тебя, обессиленным» так и висели в воздухе несказанными. – А затем передал мне Бервальд, что Феликс с лицом рассечённым ходит, саблей порезанным.

- Даже про лицо его известно теперь? – изумился Иван, голову к духу земли Финской крутанув. Тот ответил ему, уголки губ чуть приподняв.

- Ты же знаешь Феликса. Ежели взбешен он чем-то – ропот о том поднимается на десять государств соседних.

Не удержался от смеха Иван – да плечи расправил, чувствуя, как ком тугой в груди растворяется постепенно. Ждал он насмешек едких, разладом в державе его вызванных, да вместо уважение в словах Тино слышалось – чувство победное охватило его вдруг; и мысль в голову пришла – как для задач своих использовать сие возможно…

- Верещал он, как кошка, коей хвост прищемили, - по лицу да голосу судя, к Феликсу дух земли Финской неприязнь великую питал (хоть и сталкивались реже они; но одного лишь нрава духа королевства Польского для того достаточно было); и смех Тино в ответ на слова его лишь тому подтверждением оказался. – Для ушей моих звуки те слаще мёда были.

- Не могу тебя в том винить, - собеседник его с ухмылкой головой покачал. С сим решил Иван к главному перейти:

- Знаю я, что за службу верную царю Василию не рассчиталось царство моё с вами, - что решились отряды шведские землю его разорять, дабы плату за службу добыть, опустил Иван: не ко времени упоминать сие сейчас. – Ежели вопрос сей уладить удастся, можете вы вместе с войсками моими на пару пойти да Феликсу жару задать. Как тебе мысль такая?

Просьба о помощи под затею соблазнительную сокрытая – глядел Иван пристально, как задумывается Тино, очи васильковые к небесам возводя; как размышляет, улыбку едва сдерживая.

- Признаться, давно уж домой бы отправился я. Почти два года земли родной не видел. Однако же ежели с господином Делагарди да с Бервальдом вопрос об оплате решите, - Бервальд тоже в Новгороде, стало быть – сие усложняло многое; отголоски тревога Ивана охватили. – Думаю, согласятся они против Феликса с Торисом вновь повоевать. Король их на престол шведский виды имеет – осадить его дело не только приятное, но и полезное.

- Ежели станется такое, представь, как судьба повернётся, - вслух Иван размышлял. К лагерю были они уже близко – фигуры знакомые просматривались у ограды его. – На одной стороне мы окажемся. Готов поспорить, здорово будет с таким искусным воином бок о бок биться.

Ждал Иван, что ответит Тино ему – глядел он на брови нахмуренные да лицо задумчивое – и собрался уж дух земли Финской сказать ему что-то, голову к нему повернув – как вдруг топот копыт совсем близко раздался – да увидел Иван, как подъехал к нему воевода шведский, Якоб Делагарди, что отрядом наёмников командовал – а рядом с ним Бервальд в доспехах сияющих.

Словно нарочно оделся он как можно величественнее – в плащ из ткани богатой, в шлем, до блеска начищенный – дабы по сравнению с Ивановой наружностью королевичем истинным предстать. Выделялся он средь всех остальных, даже Тино, с доспехами его простыми да легкими, мощь королевства своего взору всех вокруг являя.

- Приветствую тебя, Ryssland, - дух королевства Шведского в поклоне вежливом голову свою склонил. – Тино, спасибо, что сопроводил его сюда. Ты можешь идти.

По бровям, вверх взлетевшим, видно было, что не ждал дух земли Финской, что уйти ему приказано будет, – но возражать не стал. Лишь бросил на Ивана взгляд последний, на коне от него отъезжая, – Иван кивнул ему твердо, улыбнувшись сдержанно, словно в благодарность – да не мог не заметить, как взгляд Бервальда льдом лишь сильнее подёрнулся. Может быть так, что Делагарди Тино ему навстречу отправил, с духом королевства Шведского не посоветовавшись?

Не укрылся и от Делагарди обмен взглядами тот – командир бравый кивком на Тино указал, что уж отойти на расстояние значительное успел.

- Познакомиться уже с Тино успели?

- О, давние знакомые мы с ним. Боевые навыки его уж больше века мне известны – да впечатлять не перестают.

Рассмеялся Делагарди – да ухмылка горделивая на устах его расцвела.

- Правду говорите, боец знатный из мальца, как и народ его весь! Что пришли мы в леса к ним да оружием владеть как следует обучили – то для королевства Шведского отрада сплошная. Тугодумие их из себя порой выводит – но ежели терпения не терять, бойцы из народа его выходят отменные.

Промолчал Иван, не зная, что ответить на слова столь внезапные и столь высокомерные. Перевёл взгляд на Бервальда он – дух державы Шведской на Делагарди взгляд косой обратил, как и прежде хмурый – но не раздражение или возмущение читалось в очах его синих, а равнодушие; ровен взгляд его был, словно волны моря Варяжского в штиль.

Развернули они коней да в лагерь прошествовали – но долго ещё зрелище сие из головы у Ивана не шло.

***

С каждым днём переговоров затянувшихся всё сильнее Ивана тревога снедала.

Предложил он шведам долги государства Русского за службу их оплатить, а взамен на помощь против поляков намекнул на возможность посадить на престол русский шведского королевича – условие, которое не то что предлагать, о котором думать было тошно; сколько раз гордыню ему усмирять пришлось – не счесть… но Делагарди, что встречал его так приветливо, несговорчивость проявил, сперва уступки крепостей северных требуя, да оплаты, во многажды раз больше той, что Иваном предлагалась, а Бервальд лишь кивал согласно – Иван кулаки под столом крепче сжимал, дабы ярость бессильная с головой не охватила его. Согласился он, скрепя сердце, нескольких крепостей лишиться да часть платы требуемой шведам отдать – большего не могла казна ополчения позволить – удалились Бервальд с воеводой своим на несколько дней, условия сии обсуждая.

После чего отвергли предложения его – да Новгород силами войск своих брать решили.

Кровь в ушах стучала да бешенство отчаянное по телу его гнала – договорами не получилось Новгород отстоять, значит, браться за оружие пора пришла. Уж на поле боя с Бервальдом они сошлись – и сражался Иван отчаянно, из последних сил, на усталость да раны невзирая, что теперь почти не залечивались – но не помогла ни ярость лютая, ни новгородцев сопротивление жестокое; лишь неделя шведам понадобилась, чтобы городом овладеть – и казалось, с облегчением новгородцы договор шведский подписывали, что порядок установить обещал да веру православную в неприкосновенности оставить.

Теперь земля Новгородская государством независимым под протекторатом шведским объявлялась. Сопроводили Ивана из города на выход, вновь Тино к нему приставив – но в отличие от прошлой встречи их не было у Ивана ни сил беседы вести, ни желания: едва-едва он удерживался, дабы в седле ровно держаться и развалиной полной пред недругами своими не предстать.

Не обернулся он, когда попрощался с ним дух земли Финской, лишь кивнул безучастно – да взгляда его, в спину направленного, не заметил.

Теперь путь Ивана на юг лежал, к Москве – и за пределами взглядов насмешливых да торжествующих смог он наконец в седле сгорбиться, медленно на коне плетясь. Сперва Смоленск, теперь и Новгород – столько теперь отбивать придётся… Да и справится ли рать в ополчении с препятствиями столь масштабными – да супротив двух врагов разом выступить?..

Когда в шествии своём достиг он верховьев Волги-реки, тогда и дошли вести до него, до самой глубины души его потрясшие – что под Москвой казаки дворян видных порубили, да распалось ополчение сие, когда дворянская часть от стен столичных отошла, лишь малую часть казаков оставив.

Отъехал Иван от селения, где вести услыхать удалось – да коня к реке привел, воды напиться.

Здесь же, на берегу речном, упал на землю он, слезами горькими заливаясь.

Не в силах сдержать он был капли более, что по щекам его катились – отчаянье великое душу охватило его, что не испытывал он в жизни дотоле. Столькими трудами возведенная, держава его, что веками строилась, в распрях внутренних гибнет, пока терзают враги её, словно коршуны, и плач по всей земле русской стоит, до самих небес возносясь. Голод да мор, войны да кровь людская, уж незнамо сколько льющаяся, разруха да смута – что же сие, как не кара Господня? Отчего столь глухи небеса к мольбам людей его, страждущих да в бедах бесчисленных погрязших?

Уж плач тихий завыванием обратился – и хватался Иван за волосы, к земле пригибаясь, градом слёз её, несчастную, орошая. Гнев с виною мешался, гнев, что ввергся народ его в дрязги, гордыней да алчностью порождённые, что к бедствию великому страну привели, да виной, что не смог он людей своих от напасти вражеской защитить, и теперь гнить ему, в погибели да бесславии, ибо не смог он, не сумел… Пропасть чёрная будто разверзлась перед ним, где надежды искорки, что упорством да трудами великими так поддерживал он, навсегда угасали – безнадёга змеёй заскользила, яд отчаянья в душе распустился, мраком сердце его покрывая – и лежал Иван на земле, пока не иссохли слёзы да пока силы его, на рыдания ушедшие, не иссякли.

Покой, тупой да тягучий, в теле разлился его – смотрел он взглядом бесцветным на реки течение, на деревьев верхушки да на то, как солнце лучами за них цепляется. Слышал птиц он чириканье да на поток облаков в вышине глядел – и не знал он, сколько так пролежал он, пока решение в глубине не оформилось каменное.

С надеждой ли, без надежды – но врагам противиться до последней капли крови он должен.

Так ведь не впервой ему действовать. Уже бился он против супостатов веками, раз за разом на щите возвращаясь, но раны залатывая да за волосы из бездны отчаяния вытягивая сам себя. И ничто, окромя надежды безрассудной да упорства непостижимого, не помогло ему напасти свои победить, ничто и никто – а посему и теперь уповать на них следует.

Состояние дел государственных ничего, кроме ужаса, не внушало – но далека ещё земля Русская до разгрома полного. Он поборется ещё – и ежели всего лишившись, врагов одолеть не сумеет – лишь тогда голову сложит он, и никак иначе.

Поднялся Иван с земли да на коня взобрался, одежды свои отряхнув, вдоль реки путь держа – сердце его по течению её звало идти, по причине, ему неведомой.

В град, что Нижним Новгородом звался.

Пресечение династии столетней монарха нового ему подарило – царя Бориса, государственного мужа искусного да опытного, и не мог бы Иван ему нарадоваться, если бы только не отголоски злобы непостижимой, что внутри него вздымались, стоило лишь на царя ему взглянуть – здесь и далее идёт повествование о событиях Смутного времени, и если я буду расписывать всё, то фик будет ещё сильнее напоминать учебник истории, чем есть сейчас, так что вот вам изложение: https://www.youtube.com/watch?v=QofjXQEGqq4, а вот это ещё более суперское видео – из проекта «история России для чайников»: https://www.youtube.com/watch?v=o8UJ7Apn6vA&list=PL4odAV6gMdUV9tJQL2Lx6u7r22sTyIKwg&index=28
И когда войска Дмитрия столицу окружили, связался с королевством Шведским, крепости карельские взамен на войско наёмное предлагая – летом 1608 года положение Василия Шуйского стало критическим — Москва была осаждена войсками Лжедмитрия II, и 10 августа царь сам отправил письмо шведскому королю с просьбой военной помощи. В результате был подписан секретный протокол к договору, по которому Швеции в вечное владение уступалась крепость Корела с уездом, за что она предоставляла русскому царю корпус наёмников. В 1609-1610 годах шведский вспомогательный корпус под командованием Якоба Делагарди участвовал в сражениях против сторонников Лжедмитрия II и польских интервентов.
Знал Иван, что войско то из Выборга двинулось, а значит, он должен был там быть, дух земли Финской – хотя официально шведско-русский союз не был ратифицирован до июля 1609 года, уже ранней весной 1609 года Швеция собрала для этой миссии в городе Выборг в Финляндии около 5000 солдат, состоящих в основном из финнов. Так что по факту шведский воинский корпус был не такой уж и шведский.
Разбился натиск Феликса да Ториса о твердыню Смоленскую, о храбрость да упорство защитников её – когда поляки подошли к крепости, Сигизмунд III выдвинул коменданту Михаилу Шеину ультиматум о капитуляции, который был оставлен смоленским воеводой без ответа. Фролов пишет, что доставившему ультиматум гонцу Шеин заявил, что, если он ещё раз явится с подобным предложением, его «напоят водой Днепра» (то есть утопят). Войска Речи Посполитой стояли под Смоленском почти два года. Для Русского государства оборона Смоленска имела важное военно-политическое и идеологическое значение как один из наиболее результативных эпизодов борьбы против иностранной интервенции в период Смутного времени.
Да не сравнился ужас этот с тем громом среди неба ясного, когда вести до столицы дошли, что войско русско-шведское отрядом польским в четыре раза меньше него разгромлено было – и бежали войска его, а наёмники шведские попросту в сторону отошли – катастрофическое поражение в битве при Клушине (виной которому была бездарность командования, а именно брата царя, Дмитрия Шуйского) привело к тому, что шведские наёмники частично перешли на сторону поляков, частично просто ушли в сторону, а остатки русской армии разбежались – и дорога на Москву оказалась открыта. То, насколько поражение было позорным, видно из следующего: русский обоз, казна, артиллерия, знамёна, наконец, весь личный багаж полководцев, включая саблю и воеводскую булаву Шуйского, достались войску Жолкевского. «Когда мы шли в Клушино, — писал Жолкевский в донесении королю, — у нас была только одна моя коляска и фургоны двух наших пушек; при возвращении у нас было больше телег, чем солдат под ружьём».
Только весть о сём разнеслась, забурлил народ, гневом на бояр московских воспылав, ненавистью к королевичу чужеродному, что захватчиком на землю их ступил – временное правительство Семибоярщина, возглавляемая Фёдором Мстиславским, заключила соглашение с гетманом Жолкевским и выбрала русским царём на Земском Соборе 16-летнего польского королевича Владислава, вероятного наследника и польского и шведского престола, правнука княжны Ульяны Александровны, дочери Великого князя Тверского Александра Михайловича Рюриковича. Московские бояре и дворяне целовали крест королевичу в надежде на немедленное прекращение войны. Но Семибоярщина не учла того, что кандидат не обладал необходимой популярностью ни в русской столице, ни в провинции. Московский договор поставил людей перед трудным выбором: признать польского королевича царем, либо предпочесть «истинного царя Дмитрия». В ряде регионов России царила анархия. Какие-то города целовали крест Владиславу, какие-то — Лжедмитрию II, а другие местности жили сами по себе.
Смеялся Иван, истошно да громко, ибо сейчас стал «Дмитрий» всего более на «батюшку» своего покойного, царя Иоанна Васильевича похож –в Калужском лагере Лжедмитрия II царила атмосфера жестокости и подозрительности. С каждым днём самозванец испытывал всё большее недоверие к своему боярскому окружению. Всё больше придворных подвергались казни по подозрению в измене. Образ правления Лжедмитрия II приобрёл черты сходства с опричниной Ивана IV Грозного, что и послужило причиной гибели самозванца. Людей хватали по малейшему подозрению, предавали жестоким пыткам и убивали.
Сердце сжималось его, от благодарности да любви, когда воззвание в руках он держал, патриарха, что в застенках польских томился да что верных сынов на защиту Отечества встать призывал – первоначально и патриарх Гермоген был склонен к согласию на избрание московским царём Владислава, при условии принятия королевичем православной веры и соблюдения всех русских обычаев. Однако, обнаружив замыслы Сигизмунда и увидев в этом угрозу государственному суверенитету и православной церкви, Гермоген, не внимая ни убеждениям боярской Думы, ни угрозам поляков, освободил москвичей от присяги Владиславу и проклял его и короля. С этого же времени (декабрь 1610) он начал писать и делать воззвания к верным сынам России, призывая их постоять за православие и Отечество. Горячий отклик грамота патриарха нашла в Рязани, где воевода Прокопий Ляпунов первым из будущих вождей народного ополчения начал собирать патриотов русской земли для похода и освобождения Москвы от интервентов и уже от себя рассылал грамоты, призывая к борьбе против поляков.
И лишь вражда смутная меж казаками да дворянами, в воздухе осевшая, сердцу его тревогу внушала – остановившись под Москвой, народное ополчение не стало начинать активных боевых действий против оказавшихся в осаде поляков, а занялось восстановлением структур власти. В ополчении тотчас обозначилось различие интересов казаков и дворян: первые стремились к сохранению своей вольности, вторые — к укреплению крепостнических порядков и государственной дисциплины. Обстановка осложнялась личным соперничеством между двумя яркими фигурами во главе ополчения — Иваном Заруцким и Прокопием Ляпуновым. В дальнейшем это приведёт к краху Первого народного ополчения (см. ниже).
А защитники его храбрые, те самые, что даже по приказу боярства московского, Владиславу присягу давшего, город не сдали – Семибоярщина, намеревавшаяся посадить на престол Владислава, вскоре прислала Михаилу Шеину приказ сдать город королю. Однако Шеин по собственной инициативе отказался выполнять это распоряжение, что было поддержано и горожанами. Разгневанный Сигизмунд III поставил смолянам трёхдневный ультиматум под страхом смерти сдать город, но смоляне по истечении срока ответили подрывом батареи пушек, под которую совершили подкоп.
Королём разгневанным растерзаны да пыткам подвергнуты – при последнем штурме сам Шеин вместе с 15-ю ратниками и семьёй заперся в одной из крепостных башен и долго отбивал нападающих. Жолкевский писал, что Шеин убил около 10 немцев и собирался принять смерть, но в конечном итоге, вняв мольбам членов семьи, вышел из башни. Его сразу же доставили в ставку к Сигизмунду III, где подвергли пыткам и допросу. Король был настолько взбешён двухгодичной осадой, огромными потерями среди шляхты и подорванным личным престижем, что пренебрёг кодексом чести, по которому пленных командующих не пытали. Во время пыток Шеин не выдал ни одного из своих верных соратников и в полумёртвом состоянии был в кандалах увезён в Польшу. Сын Шеина достался королю, а жена и дочь — Льву Сапеге. В плену Шеин провёл восемь лет. Сигизмунд мстил ему за упорство в том числе позором, возя вместе с другими смолянами в открытой карете по улицам Варшавы, а также заставив присутствовать на приёме в королевском дворце, где привезённого из Москвы Василия Шуйского в знак полной покорности заставляли припадать к стопам польского монарха.
Посему уладить дела с ними требовалось, деньгами ли, обещаниями ли – но любой ценой град древний не отдать. Ивана в Новгород послать решено было – в 1611 году в Новгород было отправлено посольство во главе с Василием Бутурлиным, ходатайствовать перед шведским генералом Якобом Делагарди, стоявшим с войском у Новгорода, о помощи против поляков и подать ему надежду на возможность возведения на московский престол шведского королевича Карла Филиппа, если поляки будут прогнаны.
Перевёл взгляд на Бервальда он – дух державы Шведской на Делагарди взгляд косой обратил, как и прежде хмурый – но не раздражение или возмущение читалось в очах его синих, а равнодушие – шведы были склонны относиться к жителям восточной части их империи как к людям второго сорта. Геноцидов они, конечно, не устраивали, но смотреть на финское население сверху вниз было обычным делом для шведских аристократов. Шведский был языком культуры и администрации, к финскому же относились как к неразборчивому бормотанию, уничижительные стереотипы так же были очень живучи.
После чего отвергли предложения его – да Новгород силами войск своих брать решили – на переговорах Делагарди начал требовать уступки некоторых северных городов и значительную сумму денег; переговоры затянулись. Русские согласны были дать Делагарди несколько тысяч рублей и впустить его в одну из приневских крепостей, если только шведы помогут русским справиться с поляками, но Делагарди предпочёл захватить Новгород.
Что под Москвой казаки дворян видных порубили, да распалось ополчение сие, когда дворянская часть от стен столичных отошла, лишь малую часть казаков оставив – помните, шел разговор о том, что в лагере Первого ополчения были разногласия между дворянами и казаками? Так вот, этим умело воспользовались поляки. Они отправили казачеству сфабрикованные грамоты, где было написано, якобы Ляпунов, лидер дворянства, пытается уничтожить казачество. Ляпунов был вызван в казачий круг и там зарублен 22 июля 1611 года. После этого большинство дворян покинуло лагерь; казаки оставались под стенами Москвы вплоть до подхода Второго ополчения.
В град, что Нижним Новгородом звался – в Нижнем Новгороде в сентябре 1611 года возникло Второе народное ополчение для борьбы с польско-литовскими интервентами и освобождения страны от них. Ополчение состояло из отрядов горожан, крестьян центральных и северных районов Русского царства. Руководителями его были нижегородский купец и посадский староста Кузьма Минин и полководец Дмитрий Пожарский. В августе 1612 года с частью сил, оставшихся под Москвой от Первого ополчения, оно разбило польскую армию под Москвой, а в октябре 1612 года — полностью освободило столицу от оккупации интервентами, что позволило собрать Земский собор и избрать нового царя Михаила Романова, а затем – и очистить всю страну от интервентов.

Chapter 4: Лихолетье

Chapter Text

Многажды о смерти грезил Иван во времена те Смутные, многажды снилась она ему, костлявая, смрадом дыхания палящая. Являлась она в кошмарах ему, пальцами грудь его стискивая, – и казалось Ивану, что вот-вот готова земля обратно вобрать его, черная да горькая, что породила его когда-то. Из последних сил да упрямства лютого сквозь невзгоды прорывался он, и лишь воля его горючим ему служила – пока не сжался кулак его под градом, что Нижним Новгородом звался, да не влилась в вены ему сила народная, на спасение его пришедшая, когда на трон царский, что самозванцы да воры бесчестьем покрыли, уж и надеяться напрасно было. Освободили столицу его белокаменную от гарнизона вражьего да царя избрали, династию в державе его утвердив. С надеждой да облегчением неземным взирал Иван в соборе на Михаила, юношу чистого, коварством не запятнанного. Только не прошли времена те бесследно, смерть да разруху после себя оставив, да ещё глубже в леса его загнав, и мир весь, что к западу лежал, крепостями польскими да шведскими заслонив.

Но выжил он – а посему мало всё прочее значило.

Раны зализать да от разрухи оправиться – на то всё столетие ушло у него, но смеялся Господь, когда надежды ивановы слышал, что потрясения новые минуют его. Не жалели цари кошельков да душ своих подданных, и лился дождь из злата да крови, войнами да восстаниями ярившийся. Крымское ханство, Польша да Швеция меж ним да выходом к морю стояли теперь – Феликс столь же кичлив был да скрежет зубовный вызывать способный, хоть и не укрылось от Ивана, что силу растерял он свою; Бервальд же…

Властелин Севера – вот кем звался он теперь; и слава оружия шведского по всей Европе гремела.

В бойню кровавую вся Европа, как в пропасть, рухнула – войско Бервальда громом средь ясного неба явилось, мощью своей державы соседние сотрясая. Из Российского царства далёкого словно видел Иван, как на полях Германии врагов меч его разил, как ярился лев, с фьордов сошедший, – и Маттиас, повелитель его прежний, о власти былой уж и мечтать не смел, когда вырвал Бервальд на Балтике господство, а Польшу солдатами наводнил, погибель за собой неся. Взгляд его, гордый да льдом подёрнутый, лишь надменнее стал, и тревога смутная в душе Ивана тлела – убедился он, что с Феликсом по силам совладать ему, но ключ от Балтики у королевства Шведского хранился. Как же войско столь великое в бегство обратить, когда крепость Выборгскую штурмовать он направится – уж никак без неё не выйдет даже устье невское вернуть, нечего и о море тогда уж помышлять…

Мысли о крепости Выборгской тоску на него навевали, да раздраженье: знал Иван, что старый знакомый его, дух земли Финской, подле хозяина своего в битвах тех врагов поражал, да так, что молва о гаккапелитах его, кавалерии грозной, до всех концов Европы дошла. Знал Иван, что Тино служит верно, что глаза его радостью светятся, стоит лишь кивок благодарный от Бервальда узреть, а щеки румянцем горят, лишь хозяин его одно слово похвалы отпустит – только подумать о том стоило, как на сердце всё царапало вдруг, и гнал он мысль прочь, словно шершня назойливого, – впрочем, рвение войска укреплять в душе пуще прежнего зажигалось.

Невзирая на успехи в делах ратных, чуял всё же Иван, что недостаточно сего, чтобы с соседом северным его поравняться, что флотом своим море Балтийское, словно озеро своё, бороздил. Флот да к морю выход, что торговлю открывал – ни одна держава, великой достойная зваться, не обходилась без сего, и давно уж корабли всех царств, к западу лежащих, океаны покоряли, поселенцев на континенты далёкие привозя, – чем и шведы уж отметиться успели, и лишь он, словно запертый, в стороне восточной сидел, от вод внешних отрезанный. Но не моря одного жаждал он – казалось Ивану, будто у соседей его западных жизнь кипит, яркая да бурлящая, чрез края бьющая, – да на жизнь ту ему лишь одним глазком из-за ограды высокой на цыпочки встав глядеть позволено, на масок карнавал да на лиц поток, в танце друг с другом кружащихся. Сколь волнующе частью карнавала того быть, сколько людей да вещей интереснейших узнать можно – Ивану о том лишь грезить оставалось. И хоть впитывал он новое всё, книги да одежды, карты да устройства механические, что чрез Феликса землю до него доходили, не понимать он не мог, что лишь капля из моря к нему просачивалась; что и сам не вообразит он, сколько познать ещё ему предстоит. И кошмар, что гибелью его едва не кончился, уж столетье как позади остался – выросло царство его с тех пор да лишь крепче стало – но не мог он всё же не чувствовать, что мало того; что держава его в реформах нуждалась. Сколь ещё потов с него сойдёт, прежде чем с прочими поравняться удастся – дай Господь к столетью следующему – то лишь гадать он мог.

Думал так Иван, пока он в мир его не ворвался – да жизнь на «до» и «после» не разделил.

Царь Пётр его, нравом крутой, умом пытливый, что размахом замыслов своих как громом сражал, чьим рукам и топор, и скипетр царский едино впору пришлись, одним махом всё старое обрушил, двери наружу пред ним прорубая. Что веками устоялось, дерзновеньем своим он попрал, волей железной супротив потока буйного всю державу за собой увлекая – только успевай бежать за фигурой его гордой да рослой. Сколько знал себя Иван, столько менялся он, самой природой своей к тому расположенный – но перемены столь резкие, размашистые, во всем теле его отдавались. И бывало, ночами не мог он глаз от боли сомкнуть, оттого, как ломалось да трещало всё, да новое вырастало там, где старое отмереть не успело – но не только боль превращенье ему сулило; чуял он, как хребет да кости его разрастаются, вес махины государственной да военной способные выдержать. Трудами беспрестанными, что Петр, что сподвижники его верные чиновничества армию упорядочили – и армия та казну средствами снабдить сумела, на созданье флота пошедшими, да на армию другую, что с врагами его наконец потягаться дерзнула.

Сила военная стоном народным оборачивалась, из-за податей растущих, да из-за рекрутчины, что крестьянин на всю жизнь в солдаты обращала. И десятилетия не прошло, как восстания заревом по окраинам запылали – не гнушался Пётр в крови каждое топить, на расправу скорый, как со стрельцами бунташными, коим царь лично головы на Красной площади сёк. Судороги да кашель кровавый в дни такие Ивана преследовали, а порой ропот разгорался в душе его, что он гнал прочь так старательно: ропот на бритье бород да на срезание платьев, на к традициям старины презренье, на преклоненье пред чужеземцами слепое, что в душе его искрами порой вспыхивал. Но меркло всё, когда про силу он вспоминал, что грёз его вековых исполненье сулила. С вдохновеньем да пламенностью вещал Пётр ему, по-отечески руку на плечо возложив, сколь державу великую из него сделает он, как на высоту самой Европы поднимет его, народ темный к наукам приучив, – и хоть и царапало в груди отчего-то от слов сих, любые тревоги сами собой гасли, стоило лишь достиженье целей столь желанных взором мысленным нарисовать – и взирал Иван на царя своего с трепетом, чувствуя, как ореол исполинский от человека сего исходит; словно в годы те решалось, как судьба его на столетья вперёд повернётся.

Ни традиции прошлого, ни державы великие Петру не указ были – а посему мощь королевства Шведского пошатнуть он осмелился.

Пораженье страшное начало войны той озарило – король шведский Карл, мальчишка зелёный, юности чьей Пётр усмехался свысока, войско русское под Нарвой разгромил, и неизвестно, чем бы дело кончилось, не увязни он с поляками в войне (в голове едва укладывалось, что Феликс союзником его теперь сделался; впрочем, по кислому лицу его рассудил Иван, что не он один насчёт сего радостью не блещет). Несколько лет передышки время столь ценное дали, армию укрепить позволив, да Ингрию завоевать – на берегах её, всеми ветрами обдуваемыми, велел Пётр город заложить, коему столицей стать суждено было (почву топкую да сырость труд каторжный восполнить должен был – будто бы старых судорог не хватало Ивану…). Разгром Польши сокрушительный славы Карлу лишь добавил, что уж на всю Европу доблестью военной славился, и уж готов был Пётр мир заключать – как вдруг громом амбиции короля юного грянули, что до Москвы дойти вознамерился, царство его разрушить, земли отторгнуть да на уделы раздать, на трон марионетку усадив.

От Чудского озера до Днепра низовьев земля засеками покрылась, да города в крепости обращались, а населению хлеб туда свозить приказали, дабы сжигать его при осаде не пришлось. Однако ж бездорожье польское планы короля молодого нарушило, армию его замедлив, да запасы истощив. На приближенных своих советы, что оставить его замысел увещевали, рукою махнул он, врагов разгромить жаждая, презренье к Петру питая – да упрямством своим железным вперед пробивался, на Москву чрез Гетманщину путь держать решив, подмогой казаков-предателей заверившись.

Только всё сложнее упрямиться было ему, когда армия на глазах его таять стала, обмёрзшая да болезнями подкошенная, – когда всё снабженье царь Пётр уничтожил, сперва обоз, что из Прибалтики шел, затем ставку гетмана мятежного, короля столь ценных припасов лишив. Лишь представить мог Иван, как Бервальд, славой своей военной столь дороживший, на короля своего роптал, что завёл войско своё в степи южные, от родины столь далекие – но даже вдали от берегов шведских, обмёрзшее, оголодавшее, силу грозную войско то не утратило – а посему разбить его следовало, дабы навсегда вопрос с морем Северным решить.

Долго готовился Пётр, под Полтавой войска собирая. И словно гром, разнеслась по всей Европе виктория неслыханная, в бою, что грозу шведскую обескровила, – да пьедестал из-под Властелина Севера выбила, навеки славы его лишив.

По всей Москве да Петербургу торжества гремели, да вино рекой лилось: сам Пётр тост за пленных шведов, учителей своих, поднимал. Бервальд с королём к туркам ноги унесли, да не омрачило то радости да гордости – ибо все труды столетние ненапрасны были – не зря, не зря сперва из сил выбивался он, из пропасти за волосы себя вытаскивая, а затем живот свой надрывал, с болью своей не считаясь, – вернулось всё сторицей, победой, отзвук чей на весь континент разнёсся – да не над кем-нибудь, а над грозой северной, пред кем монархи грозные головы склоняли. Вновь Польша с Данией в союзники к нему вернулись, королевство Прусское за собой приведя, да Европа взоры восхищенные (да пытливые) обращала. Кровь кипела, честолюбие по венам разнося – теперь уж мало было Невы устьем владеть; аппетиты царя его теперь уж и на Прибалтику простирались – да на землю финскую, что монетой разменной со шведами в торгах будущих послужить могла.

Недалече дело от замысла отстояло.

Пали Рига да Ревель, да Ливония с Эстляндией под власть царя его перешли, а духи земель их, бледные да от ужаса дрожащие, в Петербург отправлены были да в усадьбу под надзор посажены, нарочно для Ивана да духов земель выстроенную. Жаль, не видел того Иван – ибо при войсках в то время был, крепость Выборгскую осаждающих – пала она, впервые за триста лет, да защитники её твердыню покинули, оружие сдав да на свободу понадеявшись, что им обещана была.

Царь Пётр защитников тех схватить приказал, да в плен угнать – об участи русских пленных, шведами так и не отпущенных, памятуя.

Досада сердце кольнула, когда понял Иван, что не было среди пленных тех духа земли финской – хоть и чуял он его, из-за пушек на твердыню взгляды долгие бросая. Может статься, через ход тайный удрал – да знал Иван, что догонит он его однажды, хоть за полярным кругом его настигнет.

Может, хоть тогда силу в нём Тино признает, что господином его считаться достойна, – оттого чувство в сердце поднималось неведомое, странное да как будто сладкое, чему названия дать он не мог.

В землю финскую продвижение походом на турок прервано было. Бервальд да король шведский из владений султана ускользнуть сумели – однако ж могущество их, как песок, рассыпалось, что уж ничто удержать не могло. И повернулись полки русские на север, дабы землю финскую занять – да плацдарма столь надёжного шведов лишить.

И сдержать их уж никому не под силу было.

Крепости падали пред ними, словно листья засохшие, ворота твердынь открывались, войском их теснимые. Солдаты шведские, измученные, голодные да духом павшие, уж ничем сравниться с армией его не могли, в боях закаленной, да против них же выученной – и распахнулись врата Гельсингфорса и Або пред ним, о чём лет десять назад и мечтать Иван не осмеливался.

Захваты те охоту дикую напоминали больше, и не потому только, что гнев солдат его на жителей выплеснулся, что деревни да города грабежам да убийствам подвергли. Чуял Иван, что совсем рядом дух земли финской, что лишь руку протянуть осталось, чтобы схватить его – да каждый раз ускользал он, как песок, сквозь пальцы просачиваясь.

В Эстерботнии, у местечка Лаппола, судьба Финляндии решилась – войско шведское встретило их, почти из одних ополченцев из местных деревень состоящее, да ринулись они в атаку безнадёжную, против войска, дважды их превосходившего. Здесь и настиг Иван духа земли финской, средь солдат его на коне разглядев – даже сквозь дым от пушек было мундир его, на боку окровавленный, видно, как сквозь строй прорывался он, врагов шпагой сеча – отчего сердце сильнее забилось. И хоть бились солдаты, словно львы, сказалась всё же выучка да сила – и войско шведское в бегство пустилось, с генералом собственным во главе.

На коне обходил Иван поле снежное, телами кровавыми да стонущими усыпанное, лишь одного взглядом острым надеясь выцепить – как вдруг услышал крик да ржание лошадиное в конце поля дальнем – да увидал, как ополченец из крестьян местных, едва на ногах стоящий, лошадь серую по крупу ударяет – да как лошадь та прочь в лес уносится, духа земли финской на себе унося.

Ну уж нет.

Ярость запылала – и словно ветер, пронёсся Иван до ополченца того, штык к горлу его приставив, да обратился к нему по-шведски, взглядом бедолагу прожигая:

- А ну отвечай, куда он направиться мог.

***

Ели высокие, ветки их снегом покрытые, да сугробы, в свете солнца мерцающие – мог подумать Иван, что в сказке зимней очутился, если бы только не знал, что за версту отсюда поле раскинулось, телами усыпанное, да кровь по всей Финляндии лилась рекой нескончаемой.

Выследить цель свою легче, чем думал он, оказалось – сперва гнался он по отпечаткам копыт на снегу, а затем, когда в сторону свернули те, по следам человеческим, кровью залитым. Не беда, что от ополченца того ответа добиться не удалось – чтобы язык тому развязать, даже лезвия, в тело вошедшего, не хватило; только даром Господу душу отдал.

Но вскоре река замерзшая дорогу его преградила – и ежели не чутьё его собственное, так и не смог бы Иван путь дальнейший отыскать, полверсты вниз по льду проскакав. Чем сильнее солдаты его вглубь земли северной продвигались, тем прочнее связь с той землёй становилась: и чувствовал он на кончиках пальцев её, враждебную, – хоть и не как родную свою, но всё ж достаточно, чтобы духов других ощутить.

Свернул на берег он, да ещё версту прошел, на следы наконец набредя. Следы те к дереву вели, что на высоте пояса двумя стволами в стороны расходилось, а под ним сугроб высокий; да по снегу понятно было, что лишь недавно счищали его. Знать, уж не в силах был Тино об укрытье как следует позаботиться, да на удачу понадеялся, что на реке Иван собьётся – да удача та подвела его, когда распахнул Иван дверцу, в тьму кромешную вглядываясь. Мысль пришла ему – что ежели все леса здешние в землянках таких? Надобно командованию доложить – не хватало ещё, чтобы местные под покровом ночи солдат его резали, после в схронах таких исчезая.

Ни ступенек, лишь земля покатая да промёрзшая – кажись, влезть туда смог бы он, лишь до пояса сгорбившись. Уж не ловушка ли это – может статься, засада ждёт, да запрут его в погребе тесном, лишь только шагнет он туда – но отмёл Иван мысли те, о разгроме шведов вспомнив.

Шагнул во тьму он, ко всему приготовившись…

- KUOLE PASKIAINEN*!!

…да отшатнулся, когда навстречу ему тело бросилось да пред самым носом кинжал просвистел.

- Думал, удерешь от меня? – поднырнул под руку Иван, да к стене Тино прижал, руку с кинжалом над головой его задрав – без труда удалось ему то, хоть и брыкался дух земли финской, всем телом извиваясь. Да не достать ему было до Ивана коленями, как бы ни пинался он – кинжал с легкостью из ладони выскользнул, стоило Ивану чуть сильней запястье сжать. На вопрос свой так и не сыскал он ответа – поток брани финской все уши ему сотрясал – а что бранью то было, по громкости да по ярости Иван догадался.

- Painu helvettiin! Tapan sinut, viillän kurkkusi auki kun nukut**…

- Но-но! – развернул он Тино спиной к себе, голос его звонкий да яростный переорать пытаясь. – Уймись! Будешь брыкаться – я только дольше провожусь! Думаешь, ты хоть что-то сможешь поделать сейчас?

Лишь когда прижал он Тино к стене, за руки перехватив да над головой его заведя, да коленом спину прижав для надежности, бросил дух земли финской на родном языке горло рвать, на шведский перейдя – встревоженно да прерывисто:

- Т-ты чего делать собрался?!

- Чт… Господь, ну и выдумки у тебя, - Иван фыркнул да глаза закатил – и тут же веревка тугая запястья Тино скрутила. – Вязать я тебя собираюсь – так что утихни наконец!

Ежели облегчение и охватило его, то лишь на миг краткий – а затем Тино вновь брыкаться стал, словно демон душой овладеть его силился. Зашипел от раздраженья Иван, движением размашистым на пол парня толкая, – да вокруг лодыжек веревку перекидывая, пока не успел тот на ноги вскочить.

Так он его, стреноженного, на свет белый за шкирку вытащил – да увидал, что ещё больше мундир его истрепался, кровью пропитанный. Тени под глазами залегли, а лицо бледностью подёрнулось, скулы заострив (вспомнил Иван, что перед самым вторженьем его чума в сём крае прошла). Удивительно лишь, как при изможденье таком глазами Тино молнии метал, да вертелся, словно уж на сковородке, – да лишь грохнулся лицом в сугроб, от снега откашливаясь. Поглядел Иван на потуги те, руки на груди скрестив – да вздохнул и поднял Тино за шиворот, на круп лошади его водрузив да верёвками обездвижив.

Перекинув ногу через седло, услыхал Иван вдруг гневное да шипящее:

- Куда тащить ты меня вздумал?!

- О, увидишь! – на сей раз усмешка Ивана гораздо искренней сияла – дёрнул вожжи он, лошадь разворачивая, к лагерю их отправляя. – Приказ у меня от царя самого – в Петербург тебя почётным пленником доставить.

Ежели и содрогнулся Тино от ужаса, то не видал того Иван, на дорогу взор устремив.

***

Двигались они, пока тьма небо не покрыла, звёзды по своду рассыпав – мимо деревень, в коих войско его расположилось.

Петра приказ – край сей для жизни непригодным сделать, чтоб войска шведские к Петербургу подобраться и мечтать не смели – выполнять с таким рвением принялись, будто войны исход от того зависел. Какую бы деревню ни проехал Иван по дороге, в каждой дома разорённые да сожженные стояли, пустыми окнами, словно глазницами, на них зияющими. Будто бы и не выезжал из родного царства он – вокруг одни солдаты его расхаживали, а местные крестьяне лишь изредка попадались: либо в избушках сидели они, нос лишний раз на улицу показать страшась, либо уж давно под конвоем в Россию отправились – дабы в рабов помещиков обратиться. Бывало, что трупы попадались им у домов, ни сельчанами, ни солдатами не убранные – при виде их Тино вновь начинал дёргаться бешено (и как столько ярости в тельце, столь маленькое, вмещалось) да бранью рассыпаться – и прервался поток брани той, лишь когда Иван платком рот ему заткнул да концы на затылке связал.

Уж когда темень небосвод покрыла, остановился Иван у дома, в окнах чьих огни горели, да сквозь которые зеленые мундиры солдат его виднелись. Спешился он да Тино с крупа лошади стащил, на плечо себе закинув – тот вновь извиваться начал, ногами связанными посильней ушибить его норовя. Дверь пришлось пинком распахивать – руками силился он тело удержать.

- Да угомонись ты уже!

Духа земли финской на лавку он швырнул, силы не рассчитав – затрещала она от веса, с высоты на неё скинутого. В помещенье том же у печи длинный стол стоял, с солдатами полупьяными, за ним засевшими, – кружки те в воздух подняли, Ивана приветствуя. Хозяйка, женщина пожилая да круглолицая, что в угол дальний забилась, взгляд боязливый на Ивана бросила – махнул он ей, жестом еду на стол подавать повелев.

Вскоре тарелка с кашей появилась пред ним (знать, солдаты всё остальное уж выели), да кружка с напитком хмельным, хозяйкой поднесенные. И хоть дрожали руки её, когда пред Иваном она съестное ставила (чем ближе к солдатам подходила она, тем беспокойней облик её становился), всё ж сказала она ему пару слов на наречии местном, да в сторону Тино робко ладонь протянула.

Мгновение смысл слов её Иван разобрать силился – а затем рассмеялся да головой покачал, к трапезе приступая. Пинаться вздумал – вот пусть и получает теперь.

- Нет нужды в сём. Этот и без еды обходиться умеет.

Всё время, пока ел он, взгляд Тино спину ему прожигал – а возможно, так ему только почудилось.

***

Поручил Иван одному из солдат, ниже его по званию, за Тино ночью следить, сам спать завалившись, да просыпаясь часто и на пленника своего поглядывая, – к удивленью своему, не пытался сбежать он, положенье своё безнадежное понимая. За послушание такое наградить его Иван решил – да убрал платок изо рта его наутро. Полпути до Петербурга преодолеть им осталось, до самой ночи, а посему решил Иван для удобства пущего коня в телегу запрячь, да Тино, по-прежнему связанного, на мешок соломы туда опустил – чтоб, ежели вновь брыкаться он вздумает, не мог уж никак Ивана сим отвлечь. Не ярился он столь же сильно, как в день предшествующий – и отчего-то вид его, изможденный да несчастный, в душу Ивану запал, да так, что возвращался он к нему мысленно, пока вещи свои собирал, отчего – сам не понимая.

Когда за седло уж готов был он взяться, вдруг застыл Иван, на коня залезать не решаясь.

А затем в дом зашел – да с одеялом меховым вернулся, на духа земли финской его набрасывая.

- Не хватало ещё, чтоб окоченел ты по дороге.

Промолчал на то Тино, не ответив ему ничего.

Когда двинулись они, разглядел при свете дня Иван, отчего столь хозяйка боязлива была да в глаза глядеть избегала – дом соседний сожжен был целиком, а пред дверью тела обгорелые покоились.

***

Конь его, в телегу запряженный, и так медленней шел, чем хотелось Ивану; однако же, ежели почти без остановок двигаться, до темноты в пределы царства Российского войти можно будет. Мало чем пейзажи сегодняшние от вчерашних отличались – те же сугробы да ели, снегом покрытые, те же деревушки разорённые, те же солдаты его, караул несущие. То и дело повозки попадались им по дороге, людьми испуганными груженые, детьми да подростками, что в направленье России ехали. На Тино Иван поглядывал, через лес двигаясь, что дорогу деревьями снежными облегал – думая, что вновь брыкаться он от видов таких начнет – но тих был дух земли финской, за всё время ни звука не проронив.

Даже брыкаться не пытался он, все возможности для того имея.

Оборачивался Иван часто на тишину такую странную – уж не задумал ли мальчишка что? – но всякий раз одинаковый вид пред ним открывался: Тино, молчаливый да понурый, без движения лежал – лишь голова с плечами его из-под одеяла виднелись. И не заметил Иван, как чувство зудящее в груди вспыхнуло: то же чувство, что сподвигло его одеялом Тино укрыть.

Слишком сильно в груди жужжало оно – а посему решил он Тино разговорами отвлечь.

- Нос не вешай. Скоро в город приедем мы. А ежели упрямиться не будешь – даже еды тебе дадут, - прибавил он с усмешкой незлобной.

В ответ лишь тишина раздалась, шуршанием снега под копытами и колёсами нарушаемая. Но мысли Ивана уж вдаль потекли – и тепло да гордость в сердце его расцвели, стоило ему только о Петербурге задуматься.

- Повезёт тебе, что из иноземцев ты одним из первых станешь, кто столицу новую увидит. Только строится город, однако ж красота его уж сейчас заметна, - память его рисовала проспекты широкие по линейке прочерченные, да крепость Петропавловскую, что на острове высилась. Вздох он испустил, когда боль под рёбрами вспыхнула краткая – да картины труда каторжного пред взором мысленным на миг пронеслись – да исчезли они, как всегда исчезали, стоило лишь исходу на ум ему прийти: исходу, что силу да славу сулил – и вновь гордость сердце наполнила его при мысли, какими трудами эти мощь да краса добыты были. – Пётр архитекторов из Европы свёз, да людей мастеровых со всей России. Там пока только крепость да дома деревянные, мало чудес зодческих. Однако ж чертежи да планы видел я, - взор его восхищением мечтательным подёрнулся. – Венеция новая на балтийских берегах вырастет, коей свет не видывал. А слыхал – музей открыть готовятся? – гордости в голосе его прибавилось, да гордыни толика. – В Голландии Пётр театр анатомический подглядел, да экспонатов насобирал – вот уж и прожекты для здания сего готовы…

- Чего толковать о том, что Бервальд с королём с землёй сравняют, когда домой вернутся.

Резко замолк Иван – и на духа земли финский обернулся.

Столь же угрюм он был, как и прежде, да только теперь жесткость в нём какая-то прорезалась, будто сталь в глазах озёрных блеснула. И когда смысл слов его в сознанье просочился, закололо вновь под рёбрами – да уж не от досады теперь, а от раздражения горького.

Остановил коня Иван, повернул его так, чтобы на Тино в лицо смотреть можно было, гнев стараясь в узде держать.

- Ты и впрямь веришь в это?

- Знаю я, что Бервальд с королём Карлом лишь возможности ждут, дабы в Швецию вернуться, - теперь взгляд его решимостью пылал. Но не мог не заметить Иван, что за решимостью той, словно за маской, неуверенность крылась. – Лишь шанс им выпадет…

- А я знаю, что словно зайцы бежали они, после разгрома, что могущество империи вашей уничтожил, тогда как годом ранее властелином Европы Карл в умах представал. А ещё знаю, что турки короля твоего арестовать вознамерились, пошли войском да крышу дома его подожгли, а тот о шпоры свои споткнулся, когда из дома горящего выбегал. И что турки из каземата его выпустили, лишь когда о победе шведов над датчанами и саксонцами известно стало, - боль на лице Тино отразилась, словно стукнул его кто-то; но слишком раздражен был Иван, чтобы боль сия в сердце у него отозвалась. – Пятый год уже царь мой пытается из империи Османской его выдворить, да кажись, больно по нраву ему берега турецкие, раз даже восточной части королевства взятие не сподвигло его на родину вернуться. Интересно мне, каково это – знать, что правителю твоему уж настолько плевать на тебя? Да сражаться под знамёнами его столь же яростно, как сражался ты?

Яда, из слов своих последних сочащегося, уж никак сдержать Иван не мог – а потому слёзы, на глазах Тино против воли его выступившие, лишь раздраженье его подстегнули. Силой всхлип Тино подавил – да голову поднял, в глаза ему взгляд прямой устремив.

- Не думай, что о сумасбродстве Карла неизвестно мне. Может, слишком уж сильно в людей я верю порой, но наивность подобная – то даже для детей малых чересчур. Бился я под знамёнами, что не только Карлу принадлежат, - произнёс он сие да взгляда твёрдого, многозначительного, не отвёл. Замешательство Ивана охватило – а когда осознал он, что отрок в виду имел, то вожжи так сильно сжал, что побелели костяшки его.

Вот оно что. Как же забыть он мог.

Челюсть сжал Иван да глаза сощурил. Благо, за столетия жизни научился он слова выверять, хоть и гнев внутри клокотал.

- Уж прости, да отличий я здесь, хоть убей, не вижу. Что король твой, что Бервальд – оба могущество державы вашей на ветер пустили, оба с поля боя удрали, оба сейчас у султана в гостях, а не с тобой тяготы военные переживают. Говоришь, не наивен ты – но не думал ли, что был бы Бервальд столь же предан тебе, оторвался бы он от короля своего сумасбродного, да к тебе чрез всю Европу прискакал? Ежели даже тебе глупость королевская понятна, отчего ж ослеп ты, отчего ж не видишь того, что пред носом твоим?

- О-он при короле своём находиться обязан, - голос Тино, прежде ровный, дрожать начал, а слёзы, столь упорно сдерживаемые, по щекам скатились: знать, попал Иван в самую точку, в мысли самые сокровенные, от коих дух земли финской бежать пытался усерднее, чем от армии его. Верил ли сам он словам своим? – Какое право имеешь говорить так о нём? Ты не знаешь его так, как знаю я!

- Враг он мой старый – а враги самыми близкими друг другу приходятся, потому как лишь в схватке натура проявляется истинная. И совсем немногого хватило мне, чтоб увидеть, что не ровня он мне – да никогда ей и не был.

Слёзы, что Тино так безуспешно сдержать пытался, уж не трогали его – настолько раздражен был Иван, настолько злость непонятно на что в жилах его бурлила. Повернул он коня своего вперед да шпорами подстегнул – вновь колеса заскрипели, вновь снег под телегой да копытами зашуршал – да не прекращал яд в крови его кипеть от лица Бервальда во взоре мысленном.

Победил он его, уже на суше, а вскоре и на море повергнет – почему же не видит он, почему…

- Впрочем, знаешь, что, - произнёс он едко, пару десятков аршин проехав, да убедившись, что мыслей колючих вихрь лишь пуще разгорается. – Немудрено ему было всё могущество разбазарить – коли даром досталось оно ему.

- О к-каком «даром» ты говоришь?.. – голос Тино слабее звучал, слезами иссушенный. – Бервальд… Королевство наше населено редко, земля скудная, да природа суровая. Мы с ним вместе годами бились, чтобы прийти к тому, что теперь имеем…

- О, в том сомнений нет у меня. И про землю, и про природу вашу, мне хорошо знакомую, – то ты верно подметил; да только на берегу морском быть рожденным – мало в том заслуг его я вижу, - усмешка, едкая, как дым пороховой, губы Ивана окрасила да исчезла тут же. – Доступ к торговле морской да возможность плыть, куда вздумается, – кто ж такому не рад будет? Не приходилось ему, в отличие от других, к морям веками продираться, сквозь кровь да жертвы людские, - не говорил Иван более, а вещал теперь; голос его, горячий да громкий, до самых вершин елей заснеженных долетал. – Да не приходилось ему веками господство иноземное терпеть, по крупицам силы собирая, дабы сбросить его – и даже не смей те «невзгоды», каким при власти Маттиаса подвергались вы, за испытанья настоящие почитать!

Рукой воздух он взрезал – так кипело в нём всё, так бурлила злость неиссякаемая. Уж не чувствовал Иван холода вокруг – так распалился он, что сердце его сгустком солнечным пылало.

- И умом понимаю хоть, не могу, не могу в толк взять, как растратить всё можно так в одночасье, как не ценить богатства великие, что с неба упали! Может статься, не могу понять я того, потому что сам руки в кровь стирал, потому что всё зубами вырывать у судьбы приходилось, да…

- Ты… прав ты во всём, признаю я.

Так и замер Иван, за вожжи дёрнув, ушам своим не поверив.

К Тино голову медленно повернул, слова его осознавая.

- Повтори, что ты сказал? Не расслышал я тебя.

Не видал Иван глаз его – голову он вниз опустил, из-за чего челка его светлая на лицо спадала, а дорожки от слёз на щеках уж просохнуть успели. Заговорил Тино, голосом тихим да сиплым, как после плача долгого.

- Я послушал тебя и решил, что… что прав ты во всём. Что о Бервальде говорил. Я и сам думал о том… да только не видел – или видеть не хотел.

Ежели и думал раньше Иван, что от изумления сквозь землю провалиться готов, то теперь чувства его всё, что прежде обуревало его, затмили.

- Что ж, я… Рад, что наконец открылись глаза твои, - голос его, словно чужой, в ушах его стоял. – Хоть и столетия тебе на это понадобились.

Несколько мгновений ушли на то, чтобы вспомнить, как лошадь пришпоривать. Иван взгляд вперед устремил – да только лишь мысли его вокруг слов, Тино сказанных, вертелись, что ошарашили его до глубины сердца самого.

- Все прозревают, рано иль поздно. А когда победил ты его – как не прозреть мне теперь.

Чувство в груди росло да теплилось, чувство, что торжеством отдавало: раздраженье и гнев по каплям из души его испарялись, словно и не было их никогда. Распрямился Иван в седле да голову приподнял гордо – он и в жизни не подумал бы, что так легко мальчишку переубедить окажется…

Однако… ежели Грозу Севера в битве он поверг, разве осталось хоть что-то невозможное?

- Не печалься. Поздно – уж лучше, чем никогда. Понимаю, вскружил он голову тебе; но сложно голову не вскружить, когда в подчиненье у него живешь да судьбы иной не знаешь… А напомни, сколько ты в подчиненье уже у него?

- Лет пятьсот, кажется. Так что рад я, что глаза ты открыть мне помог наконец.

Захлестнуло Ивана чувство сладкое – да прежде чем успело оно лучами его своими пронзить, услышал он вдруг тихое:

- Могу попросить я тебя… кое о чём?

Вновь Иван за вожжи дёрнул, коня своего придерживая. На Тино обернулся.

Голова его по-прежнему опущена была, глаза скрывая. Окинул Иван его взглядом пристальным – да зачем-то губы языком обвёл да почувствовал, как стук сердца громче обычного в ушах раздается.

- То от просьбы зависит. Чего хочешь ты?

- Можешь одеяло подоткнуть мне? Выбилось оно из-под бока моего, ветер холодный задувает – продрог я совсем… пожалуйста.

Затем голову поднял Тино – взгляд очей синих прямо в лицо Ивану направив.

Изможден он был пуще прежнего: тени под глазами лишь глубже сделались, а цвет лица посерел, но было нечто в глазах этих, что сердца удар пропустить заставило.

Кроме взгляда сего, душу пронзающего, мысль иная охватила его – что Тино, мальчишка хоть, да воин упорный да гордый, впервые за столетия просьбу свою к нему обратил. И ошеломленье, золотом топлёным пропитанное, лишь сильнее в душе его растеклось, в каждый уголок проникая, – как же не проникнуть, когда глядел он так на него – ликованьем его наполнив.

Выдохнул Иван, дыхание выровняв, маску спокойствия на лицо надев – хоть и уверен не был, что не потрескалась маска та, что сквозь трещины её лучи золотые не пробиваются. Слез он с коня, в сторону повозки с Тино двинувшись.

- Вот сразу бы так – а то брыкался, как безумный. Хорошо, что сейчас хоть сладили мы с то…

Только за борт повозки взялся он – как отшатнулся от удара размашистого; да лишь миг спустя осознал, на боли вспышку голову мотнув – что кинжал ему в плечо вонзился.

Кинжал, что лишь из-за движенья его стремительного в горло ему не угодил.

На духа земли финской взгляд Иван метнул, чьи руки уж от пут свободны были, чье лицо злобой исказиться успело, а вслед затем – испугом, что не удался замысел его, – да схватил мальчишку за ворот мундира да одним махом из повозки выдернул, на землю швырнув да сверху навалившись, колено на грудь поставив. Краем глаза, сквозь ярость клокочущую, успел увидать Иван, как ноги Тино свободно лежали, тоже пут лишенные, – дух земли финской в руки его вцепился, что ворот его сжимали; только ярость красную потрясенье затмило, и не мог Иван сказать ничего, лишь в лицо ему быстро дышал, пока обрывки минут последних в сознанье его всплывали – так то ложь всё была? Но отчего же… разве можно…

- Какого чёрта?.. – лишь это, спустя мгновения горячие, вымолвить он смог.

Весь испуг, что на лице Тино оставался, вся боль, что от удара о землю в теле его зазвенела, вмиг исчезли – ярости кипучей уступив; сил придала она ему, и уж не в очи синие Иван глядел, а в море, бурей бушующее.

- Какого чёрта глотку вскрыть я тебе хочу?! Да как у тебя язык повернулся спрашивать! Ты, сволочь, людей моих тиранишь да губишь, деревни изводишь целые, ни детей, ни стариков не щадишь, и удивляешься ещё, отчего не рад я тебе, дикарю?! Отчего не покоряюсь смирно, отчего с тобой, отродьем варварским, что лишь кровь да смерть после себя оставляет, до последнего вздоха биться буду?!

Словно удары шпаг били слова те в раны его незажившие, иглами ледяными вонзаясь. «Дикарь» да «варвар» – сколько слышал он о себе, сколько за спиной шептались, сколько сего в речах иностранцев (и не только) просачивалось – и не счесть; боль тугая грудь его сдавила, и лишь крепче схватился за ворот Тино он, мальчишку встряхивая.

- Кровь за собой оставляю? Думаешь, Бервальд как рыцарь воевал, когда с армией своей по землям проходился? Рассказать, что шведы с солдатами моими пленными делали – как верёвками по трое связывали да саблей закалывали – да с людьми сестры моей?! – помнил он о том, что к бедствиям, сестру его постигшим, не только лишь Бервальд причастен был; да тотчас потухла мысль сия – под чувств натиском, что волной захлестнули его. – Глупец ты, ежели не видишь сего!

Сгусток ярости – и боли – в глазах напротив вспыхнул.

- Глупцом я был всякий раз, когда что-то доброе о тебе мыслил! Ежели и закалывал Бервальд солдат твоих, то лишь потому, что ты чертов варвар – а значит, заслужил ты того! Так хвастаешь столицей новой своей, да только сколько ни рядись ты в платье европейское, сколь в войне не усердствуй, всё равно варваром и останешься! Никогда Бервальду равным ты не будешь, да никем, кроме дикаря да убийцы, вовек ты не сделаешься!

Словно ядром пушечным грудь проломили его – да картечью сердце разнесло.

С каждым мигом всё туже душу скручивало, да всё сильнее ярость захлёстывала – да боль дыру в ней проделывала, разум его разъедая.

Ночи его бессонные, в трудах проведённые

Дикарь

Руки, в кровь стёртые, от усилий, да от борьбы беспрестанной

Варвар

Жизни, что как жертву возложил…

Заорал Иван от ярости, от боли, от исступления – на ноги вскочил, да Тино вздёрнул, что есть мочи в ствол деревянный швырнув его. Вскрикнул дух земли финской да на снег упал; не спешил он прочь бросаться, за бока руками схватившись, – знать, удар такой силы пришелся, что от боли пошевелиться он не мог.

Мыслей обрывки, колотящиеся да алые, в голове его роились, словно гнусы, что кусали и жалили, – да слова ядовитые, что лицо Бервальда, ненавистное, сменяли – ощутил вдруг в глазах Иван жжение, руку к лицу поднёс…

Да лицо прочь отвернул, ненавистью к себе вспыхнув – не хватало ещё реветь ему, словно девке распоследней – из-за слов мальчишки какого-то!

Отчего же в груди сжималось всё так…

Боль не только в сердце, но и левой руке отдавалась – бросил взгляд Иван туда: кинжал до сих пор из плеча его торчал. Выдернул он его с шипением яростным – кровь горячая из раны его захлестала – да к оружию пригляделся: мелкое, такое бы и в сапог поместиться могло…

Картина по кусочкам складывалась: путы ослабить, кинжал из сапога достать, его подманить да горло взрезать; а пока без сознания тело его на дороге покоиться будет, на коне прочь ускакать – таков был замысел его! И оттого, что всё от начала до конца ложью паршивца того оказалось – оттого сердце сжалось мучительно, да вновь бешенство охватило его.

В снег швырнул Иван кинжал – да подошел к Тино в два шага, широких, медленных.

Отползти тот поспешил с испугом, в очах плескавшимся, – сгреб Иван за ворот его да одной рукой вздернул, взглядом насквозь прожигая.

- Пытался быть милостивым я с тобой. Но ежели злодеем так хочешь видеть меня – что ж, устрою я тебе сие, за мной не постоит.

И быстрей, чем издать звук Тино успел, лбом своим о лоб его Иван саданул – да с такой силой, что поблёкло всё перед глазами – и провалился дух земли финской в небытье.

***

Сквозь веки приоткрытые свет забрезжил – пару мгновений лежал дух земли финской, в себя приходя, боль всем телом чувствуя, – да встрепенулся, на повозке садясь, и вскрикнул так громко, что Иван покосился на него, из-за плеча поглядывая.

Не видел глаз его Тино, лишь профиль, солнцем утренним очерченный – повернулся Иван к нему спиной, на дорогу взгляд бросая, да молвив голосом нечитаемым:

- Уж думал, переборщил я – и до второго пришествия ты глаз не продерешь.

До второго пришествия?..

Дернулся он, когда картины дня прошедшего пред глазами его замелькали – как похититель его, яростью охваченный, ударом в забытье его отправил – и завертел Тино головой, в первые же секунды веревки тугие на запястьях да лодыжках чувствуя – и осознанье вдруг пришло к нему, словно ушат воды ледяной на него опрокинули: не на земле своей он более.

То, где ехали они, было землёй его, пока не отторгли её насильно да неправедно – теперь же город возводился на ней, что похититель его жемчужиной Севера нарёк – а для него лишь угрозой смертельной от города сего веяло.

Петербург раскинулся вокруг повозки их – и от деревянного, наскоро отстроенного града величие давящее волнами стальными исходило, захлёстывая его, словно песчинку бессильную. Река по руку правую лежала его – за рекой той крепость шестигранная высилась, шпиль собора иглой небо хмурое пронзал, посреди улиц колоссом господствуя. Но не за строения взгляд Тино зацепился, а за людей, что даже зимой строительство не оставляли, сваи забить силясь: за лица их изможденные, за тела обессиленные, за дух, трудом каторжным надломленный, – и не мог он слёз сдержать, когда осознанье настигло, что не только лишь крепостных русских согнали сюда, но и людей его, из края родного похищенных, – и что не осталось судьбы у них иной, лишь сгинуть за возведеньем града вражеского.

Слёзы горькие на мундир окровавленный упали – да лишь небо серое свидетелем тому было.

***

И получаса не прошло, как после пробужденья Тино всхлипы за спиной Ивана послышались – но ежели и дрогнуло нечто в душе его, задушил он чувство то волей железной – за дурость себя укоряя, да за то, что как глупец распоследний, позволил сердцу состраданьем к духу земли финской проникнуться.

Только чувство поганое, за рёбрами клубящееся, оттого не исчезло никуда.

***

Усадьба, под городом выстроенная, уж вдали виднелась – и облегченье Иван почувствовал, от мысли, что с духом земли финской расстанется вскоре, ко дворцу (что более на дом одноэтажный походил) в Петербург отправившись да царю о миссии выполненной доложив. Пробудет он здесь пару недель ещё – в доме, по-европейски отделанном, что так от терема его в Первопрестольной отличен был – однако ж лишь ночевать ему придётся здесь. А значит, чувства тяжкие да горькие, что уж сутки отпускать не желали его, хотя бы при свете дня от плена своего его избавят.

До порога Тино на плече своём пришлось тащить – в парадной его уж Катюша ждала (хоть перед битвой Полтавской подле него находилась она, разуверился Петр да даже в сраженье казаков использовать не решился – а затем в Петербург ей отбыть приказать, под надзор строгий), изумленья своего скрыть не сумев, когда брат её с пленником связанным на плече заявился.

- О, не удивляйся, сестрица! Пришлось смутьяна этого по рукам да по ногам связать. Тех, что раньше сюда привели, и в подмётки ему не годятся – столько шуму наделал.

Поднялся он по лестнице скрипучей на этаж верхний, к комнате, для Тино приготовленной – и лишь тогда путы с рук да ног его снял, приметив, как головой он во все стороны вращает, постель, шкафы да дверь в уборную взглядом потрясенным окидывая. Думал он, в каземат посажу я его, - искры горечи от мысли той в душе его замерцали – загасил Иван их тотчас же, гнев недавний на помощь призвав.

Чтоб ещё хоть раз жалость к Тино он испытал, чтобы ещё хоть раз…

Отчего вообще горечь его такая снедает?

- Одежда сменная в ящике комода лежит. В уборной вымыться можешь. Вечером служанка тебе еды принесет, прямо сюда – и не смей из комнаты носа показывать. Запрещено тебе наружу выходить без сопровожденья моего.

Взялся за ручку двери Иван – и уж закрыть её хотел, как услышал встревоженное…

- Постой!

…Да на духа земли финской взгляд поднял.

Взирал тот на него странно – со смятением… да с надеждой. Догадка дикая промелькнула – уж не собирается ли прощенья он просить за слова свои ядовитые – да разом разбилась она, когда услышал Иван взволнованное:

- Ты говорил, что кого-то раньше меня сюда привезли… Это Эдвард да Райвис?..

- Они, - кивнул Иван с лицом нечитаемым, вздох подавить пытаясь.

Надежда ещё сильнее в глазах Тино вспыхнула – шагнул он к Ивану навстречу, руку вперед выставив.

- Позволь поговорить мне с ними. Я уж четыре года их не видал, можно…

- Не позволю, - отшатнулся дух земли финской от голоса его, что воздух, словно хлыст, рассёк. – Пленник ты теперь – а посему привыкай к правилам новым.

Ещё шаг, торопливый – ринулся ему навстречу Тино с отчаяньем да гневом в глазах вспыхнувшими.

- Погод…

Дверь пред самым носом Тино Иван захлопнул – да по лестнице вниз сбежал, пока до ушей его удары кулаков о дверь да брань яростная долетали.

***

Ежели и думал Иван, что боль головная с духом земли финской закончится на том, то надежды его вскоре вдребезги разлетелись.

Вечерами в усадьбу приезжая, спрашивал Иван слуг, как пленники день провели, да ответ неизменный получал, что сидели тише воды, ниже травы все трое. Да только стоило Ивану ко сну отправиться, тотчас же суматоха вспыхивала – будто бы специально к появлению его.

(Хотя почему будто бы?)

Покои его (как назло, на этаже с комнатой Тино располагавшиеся) весь вечер от стука сотрясались, что дух земли финской порождал: то по полу изо всех сил прыгая, то стулом по стенам да по мебели колотивши, ни на минуту не прекращая. Мысль в каземат мальчишку дерзкого бросить да в цепи заковать жужжала в сознанье его, аки муха назойливая (нитку горечи в мстительность мрачную вплетая), всякий раз, когда готов Иван был терпенье потерять – да решил, что мучительней для него будет, ежели не отзовется на выходки его никто – и сломается дух его от молчанья всестороннего.

Пусть сколь хочет орёт да кулаками барабанит – посмотрим, как надолго хватит его.

Продолжалось сие до тех пор, пока не проснулся Иван однажды посреди ночи от звона, этаж весь сотрясшего, – да недолго думая, к Тино бросился: и подоспел в тот момент, когда он, раму оконную да стекло выломав, уж наружу сквозь осколки наполовину пролез, в кровь руки свои изрезав.

Тем же утром решетка железная на окнах у него появилась.

Неизвестно, сколько бы ещё выходок его Ивану терпеть пришлось, если бы к войскам он по приказу царя не отбыл. В столкновеньях кровавых, в сраженьях, пыл его будоражащих, загнал подальше проблемы он, дома оставленные (да боль свою поглубже затеснил). Победы, что уж в привычку вошли, в помощь ему были – а триумф флота его, у мыса Гангутского над флотом шведским одержанный, громом звучным по Европе разнёсся, в могуществе его лишний раз всех уверив, – да в том, что льву северному, что когда-то с вершин горных на материк горделиво взирал, лишь в логово своё уползти осталось, раны зализывая да хвост поджав.

Торжества по стране прокатились невиданные, в Петербурге да в Москве салюты были пущены да вино рекой лилось – и ещё свежа память была о ветре балтийском да об огне сраженья, кровь будоражащем, когда ехал Иван в усадьбу, уж заранее к вороху неприятностей готовясь, что от духа земли финской на него свалятся. Да только, к удивленью его вящему, не последовало их: целый день прошел, однако ж ни звука из комнаты пленника его строптивого не доносилось.

Донесли ему слуги затем, что Тино уж неделями кошмары ночами мучили.

Лицо бледное, с чертами заостренными, что от покойника едва отличить можно было – сие увидел Иван, когда к кровати подошел его, в духа земли финской всматриваясь. В забытье полубреда пребывал он; рассказали слуги о криках его, что ночами раздавались, о всхлипах из-за дверей запертых, о крови сгустках, что из легких своих он откашливал, когда в сознанье приходил – после разрешенья Ивана спросили за лекарем послать. Покачал он головой мрачно, ибо знал, что от недуга сего излеченья человеческого не придумали.

Значит, слухи о разоренье да насилии, что в стороне финской творились, чумой подстёгнутые, вовсе не слухами оказались.

Бесчинства победителей, в стороне, на разграбленье отданной, – то, что сызмальства видел он, жизни иной не зная. Сколь раз сам землю кровью он кропил, сколь враги его – за столетья и не сосчитать.

Однако ж чувство тяжкое да мрачное, словно ворон чёрный, ещё долго гналось за ним – да лицо Тино, с глазами впалыми, в темноте ночной перед взором стояло.

***

Эйфория, что после побед грандиозных разум иванов заволокла, испарилась вскоре, на фоне действий боевых, что, казалось, вечность уже тянулись. Королевство Шведское на разлад меж противниками своими уповало, для коих сила царства Российского, столь внезапно возросшая, сюрпризом дурным обернулась. Разногласья войну затягивали, да повод, по которому он к Тино явиться решил, лишь масла в огонь раздраженья его подливал.

К счастью, не пришлось неделями дожидаться, пока в сознанье пришел бы он – застал Иван Тино за столом с книгою в руках. Видом он всё так же полупокойника напоминал – только взгляд опасливый, пополам с ненавистью горящей, на Ивана возвёл, стоило ему на порог комнаты явиться.

Опустился Иван за стол перед ним, свиток бумажный из кармана вынимая да перед собой кладя. Пальцами по нему постучал медленно.

- Заметил я, что нездоровится тебе в месяцы последние.

Взгляд настороженный, что Тино на бумагу опустил, на Ивана взметнулся тотчас же, гневом пылая.

- Да уж, с чего бы это. Как внимательно со стороны твоей, - произнёс он, ядом голос свой напитав. – Твоими руками кровь рекою льется – а ты и рад поди.

- Кровь та, на счастье твоё, не только у людей твоих проливается, - без вниманья реплику его едкую Иван оставил, лицо непроницаемым делая, – да за взгляд Тино недоуменный зацепившись: как и думал он, не дошли ещё вести до него. – Помнишь, как, за тобою погнавшись, в землянке лесной я тебя обнаружил?

Понимание, медленно, но верно, на Тино снисходить начало – выдохнул он, взор решительный на Ивана направив.

- Так я и думал. После всех жестокостей, тобою сделанных, глупо ждать, что люди мои в партизаны не пойдут.

- А им глупо было ждать, что войска мои расправляться с ними не станут, дабы себя защитить, - вновь стуком пальцев к бумаге он внимание Тино привлёк. – Сам знаешь, в обстоятельствах таких к мерам крутым прибегают, - помолчал он, вспоминая пепелище, что ещё неделю назад деревней было.

- Уж в чем в чем, а в солдатах твоих не сомневался я, - и вновь взгляд этот, гневом плескавшийся. Выдержал Иван его, любые чувства, что всколыхнулись в душе его, за маской бесстрастия спрятав, да свиток Тино протягивая.

- Как бы то ни было, в твоих силах бойню кровавую прервать.

С недоверием дух земли финской на лист покосился. Затем взял его движением медленным – будто рукой от слабости двигал с трудом – да развернул, в строки на языке финском вчитываясь. И чем дольше читал он, тем сильней негодованье на лице его проступало.

- «…царю всея Великия, Малыя и Белыя Руси покорность изъявить»… «дабы подстрекателей кровавых из лесов вычистить»… Это… - вскинулся он, глазами молнии метая. – Ты хочешь…

- Ежели подпишешь ты листовки эти, что войска мои по деревням распространят, внимут люди им, да прекратится резня напрасная.

- Да я лучше руку себе отгрызу, чем такое подписывать стану!

Свиток на стол с силой – насколько возможной – брошен был. Иван взгляд тяжелый со свитка на пленника упрямого перевел. Несколько мгновений в тиши прошли.

- Думал я, что нет вещи важней для тебя, чем кровопролитье прекратить, - проговорил он медленно, Тино взором буравя. – Да вижу, не стоит пред тобой задачи такой. Интересно мне, что бы крестьяне твои сказали, чьи дома партизаны сожгли да на мороз их выгнали – если бы узнали это.

Боль на лице Тино прорезалась – сморщился он, будто кулаком в живот приложили его. Однако ж глаза его всё той же ненавистью горели.

- Если бы не пришел ты с убийцами своими, никого на мороз бы гнать не пришлось. Ты – всему первопричина. Не пытайся играми своими разум мне затмить.

- О, поверь, нет здесь игр никаких. Что гнев людей твоих на солдат направлен – сие и дураку любому понятно. А знаешь, на кого ещё ярятся они? – чуть ближе Иван за столом пододвинулся. Взор его пристальней стал – будто внутрь души Тино проникнуть пытался он. Не прошло незамеченным, как напрягся дух земли финской, как поджались пальцы его. – На партизан тех, за то, что все пожитки их жгут. Да на короля твоего сумасбродного, что на растерзанье врагу их оставил. – Голову набок склонил он, пальцы в замок сцепив. – Не лги мне, что не чувствуешь ты сие.

Мученье едкое на лице Тино отразилось – и понял Иван, что вновь по сокровенному ударил. Молчанье всё дольше тянулось – и наконец ответил он, голосом уставшим да твёрдым.

- Скрывать сие и впрямь смысла нет. Однако же… на соглашенье с тобой пойти – большего бесчестья и помыслить нельзя.

- Что ж, - осознал Иван после молчанья недолгого, что иного ответа и не ждал от него. – Выбор твой.

Со скрипом стул отодвинул он – да к двери подошел. И уж за ручку её взялся, как вдруг услышал позади тихое:

- Погоди.

Обернулся Иван, на духа земли финской взгляд бросив. Смотрел тот на него – а в глазах его волненье плескалось.

- Слышал я… Что король мой уж в шведские владения прибыл. Скажи… где сейчас он? Что делать станет?

Что намеренья вовсе не короля занимали его – то без слов понятно было. И на укол в сердце, что за ребрами раздался его, не разгневался Иван – столь привычным стало сие.

Над словами поразмыслил он – отклик Тино заранее зная.

- Король твой воевать против Дании в Норвегию отправился. И насколько известно мне, Бервальд при нём сейчас состоит.

Самообладанье, что Тино ещё сохранял, словно стекло от удара, треснуло – и шок со страданьем напополам на лице его проявились. Задышал он громко и часто, словно что-то сломалось в нём в сей момент, словно что-то…

- Врёшь, - голос его уж слезами пропитан был. – Врёшь ты нарочно мне, чтобы с ума свести, чтобы…

Смотрел Иван на него глазами усталыми, на скулы покрасневшие, на влагу, в глазах проступающую, – что болью тупой в душе его собственной отдавались. От осознанья, что не поможет ничем он ему, – оттого словно камнем ко дну прижимало его.

Глупец. Чем помочь ты можешь ему, коли врагами вы друг другу приходитесь, коли пропасть меж вами громадная? Знать, совсем ты разум потерял.

- Ежели не хочешь верить мне – будь по-твоему.

Вышел он, да дверь за собой затворил.

И минуты не прошло, как рыдания за дверью захлопнутой раздались.

***

Вся жизнь его последних лет тридцати духом царя победоносного проникнута была, всё, что окружало его, рук его твореньем было: слава его военная, флот грозный да блеск двора европейского, город, что на берегу балтийском высился. Затмил Петр собою всё былое, судьбу его развернув да на столетья вперёд дорогу указав – а что бесповоротны изменения те, уж сейчас всей душой Иван чувствовал. В трудах своих царь его меры не знал – ни минута его без дела спорого не проходила, и казалось, всего вниманьем своим он касался, да рукой направляющей – а потому не удивился Иван, когда утром ранним в Петербург на судоверфь к нему подъехал. Высился Пётр посреди топоров стука да крепостных, брёвна тянущих, в сапогах, по щиколотку в грязь погруженных, на ветру пронизывающем, – вопреки лекаря увещеваньям, что за здоровьем его следить призывал, дабы болезни, что мучила его годы последние, приступы не усугублять. Один раз на воды Пётр съездил, после чего лекарей своих и слушать забыл, вновь до крайностей и в пиршествах, и в трудах доходя. И хоть пёкся Иван о здоровье царя своего, даже заикнуться ему о сём не попробовал – не хватало ещё, дабы Пётр швырнул в него чем сгоряча (уж на стройке нашлось бы чем), как бывало порой – когда и слушать он не желал, что хоть что-то в мире помешать его воле в силах.

Спешился Иван – грязь болотная под сапогами зачавкала – да царю поклон отвесил; а затем сразу к сути перешел, как его годы рядом с Петром научили.

- Цели похода достигнуты, государь! На берегах шведских все города пожжены, как и приказывали вы – потерь не понесено притом почти.

Смерть Карла, у крепости норвежской солдатом неизвестным подстреленного (подозренья в душу Ивана закрались – уж не Бервальд ли тому содействовал, выходками короля своего пресытившись?..), Европу всколыхнула да все карты им спутала: твердолобый Карл уж мириться собрался, да смерть его к трону вельмож воинственных привела, что войну с Россией до конца победного вести решили. Однако ж до конца того победного далече, чем до звезд на небосводе было – ибо не могли шведы поделать ничего, когда десант российский, с флота высаженный, города стал разорять их прибрежные.

Ухмыльнулся Пётр, новостью взбодрённый – ветер кудри трепал его, треуголку иванову с головы срывая – да вновь на судно возводимое взгляд бросил, да на зодчих, что уж с чертежами близились к нему. Отдав указанье громогласное, поманил он Ивана кивком, леса строительные обходя. Поравнялся Иван с царем – приметив вдруг, что ростом он ему почти равен стал.

- Можно подумать, иного ждали они, на золото аглицкое положившись. Немного дожать их осталось, - взглядом он Ивана смерил, орлиным да пронзительным, в коем гордость читалась. – И тогда уж на всем море Балтийском равных тебе не сыщется.

Восторг невероятный волной захватил его вдруг – да от гордости грудь его распирало; но прежде чем успел Иван пропасть в чувстве сладостном, услыхал он царя своего слова:

- Чай пленники твои – Ливония с Эстляндией – скоро подданными нашими станут. Надеюсь, привёл ты к послушанию их?

- Привёл, государь, - чем дальше война шла, тем покорней – да пасмурней – лица Райвиса с Эдвардом становились. – Уж несколько лет ничего, кроме покорности, они не изъявляют. Вот только…

Чувство вдруг в груди поселилось странное – доли секунд Иван слова взвешивал, когда мысль внезапная в душе его зажглась – да перешагнул он черту невидимую, на риск решившись.

- Вот только третий пленник строптивостью своей досаждает – и за несколько лет всё не уймётся никак.

Крестьяне мимо них проехали, с тачкой, камнями груженой – вновь боль в шее уколом раздалась – скользнул Пётр по ним взглядом невидящим, на корабль боевой взор свой обратив, а затем на Ивана – да бровь вопросительно вскинул.

- Княжество Финляндское? Шведам вернём мы его – да и дело с концом.

- Боюсь, государь… не сможем ничего мы вернуть вскоре.

Замешательство на лице Петра отразилось – повернулся он к державе своей всем телом, брови настороженно сведя.

- О чём толкуешь ты? Что-то грозит войскам? Или же…

- Докладывали слуги мне, что дух земли финской при издыхании последнем находится… От ущерба, войной да мором нанесённого, - вздохнул Иван, на почву топкую, болотистую, ступая, под стать той, на коей стояли они теперь. – И ежели палку с ним перегнуть… Так и исчезнуть ему недолго. Ежели он…

- Иван, - голос царя его резкий враз замолкнуть его заставил – да отчего-то тревогу всколыхнул. – Земли финляндские войсками нашими заняты – что нам до духа сего, ежели исчезнет он?

Словно под дых его ударили – застыл Иван со ртом приоткрытым, в Петра очами вперившись.

Как же… как он мог забыть о таком?

Не сводил Пётр взора с него прищуренного, полностью о корабле позабыв, – взор сей узнал Иван; и от узнавания холодок по хребту его пробежал.

- Не похоже на тебя, чтоб ты околесицу подобную нёс, - произнёс царь медленно да грозно, шаг к Ивану сделав. – Уж не задумал ли ты чего? Не таишь ли от меня что-то?

- Нет, государь, я… - тревога в сердце его звенела. При Петре, что лишь год как историю с сыном своим пережил, что казнью за измену закончилась, когда странность любая подозренья в нём разжигала – и такое ляпнуть…

И когда протянул уж руку царь, ворот его в кулаке сжать готовый – вдруг ахнул он, за поясницу схватившись, а лицо его в приступе боли скорчилось, когда вниз на колени опускался он, мученьем охваченный.

- Государь! – бросился Иван к нему, за плечо и локоть того придерживая. Переполох поднялся, офицеры с крестьянами со всех сторон Петра обступили – но и минуты не прошло, как поднялся он, рукой испарину со лба вытирая, с облегченьем, что отступил приступ болезни его, не начавшись. Однако ж, как только увидал он ладонь иванову на руке своей, тень лицо его накрыла – да ожесточенье проступило свинцовое.

- Пусти! – выдернул руку он с раздраженьем из хватки ивановой; да отряхнул, словно мысль прогнать силился – мысль, от коей изо всех сил бежал он. – Чай не с вазой хрустальной носишься!

Прошествовал Пётр вдоль лесов, сквозь толпу крестьян да солдат, пред ним расступившихся, на нетвёрдых ещё ногах – и в который уж раз Иван сил не нашел властелину своему перечить.

***

Тино в каморе своей день ото дня слабеть продолжал.

После того, как лучше стало ему, вновь на месяцы в постель он слёг, обессилевший. И ежели раньше хоть какую-то живость проявлял он, на улицу выходя (с позволения Ивана гулять во двор его выпускали; без Эдварда с Райвисом – слишком большой вольностью то было – но зато с Катюшей), то теперь неделями в забытье пребывал он, к постели прикованный, лишь изредка в сознание приходя. Бывало, заглядывал Иван к нему, в лицо его побледневшее всматриваясь, да уходил с чувством мерзким да горьким – ничего тут поделать нельзя; отчего ж глупостями страдать последними?

Поспешил Иван в комнату его, когда слуга сообщил вдруг, что в сознанье дух земли финской пришел – да переговорить с ним желает.

Скрип двери отворяемой от странности Ивана отвлёк, что не сразу приметил он, – ещё из проёма дверного видно было, что кровать у стены пустовала. И не успело сердце от мысли вздрогнуть – уж не сбежал ли, гадёныш? – как почувствовал он внезапно, как кто-то со спины на него кинулся, – да как горло локтём обхватил.

Стряхнуть Тино проще, чем котёнка тщедушного, оказалось – сдернул его Иван с себя, даже удушья толком не ощутив. Упал Тино на пол с грохотом, с шипением, на доски спиной приложившись, да так и остался лежать – лишь веки приподняв, взглядом ненавидящим Ивана буравя.

Ответным взором вперился в него Иван, глаз не отводя.

Второй раз в ловушку ту же самую попался…

- Зачем… ты сделал это? – не было в его голосе ярости; лишь изумленье великое. – Ты… не мог не знать, что слишком слаб, чтоб и впрямь придушить меня. А если бы даже и удалось тебе это… так и смысл в чём? Уж не думал ли ты, что не восстану я?

Грудь Тино вздымалась от дыханья тяжелого, рукою стиснутая, что на ребрах лежала. Дышал он редко да медленно – одной лишь бездной в глазах взор к себе приковывая.

Вспомнилось Ивану вдруг лето далёкое, в Новгороде, где Тино со взглядом нежным белочек в роще кормил. И помыслить теперь невозможно было, что в очах тех блеск лучистый плескался – ибо теперь в глазах его пепелище виднелось: будто так долго сгорала душа его, что кроме пепла не осталось ничего.

Будто мертвец живой в череп ему заглядывал.

Ни следа того славного, милого, что так себе он хотел…

- А смысл мне и не нужен боле.

Голос, хриплый, будто на тысячу лет состарившийся – вот что из уст Тино раздавалось.

- Смысл… - слабое воздуха дуновенье усмешку ему заменило. – А в чём смысл был людей моих убивать да калечить, словно скот на закланье? Когда все и так уж покорились, когда уж ничто власть твою в краю моём пошатнуть не могло? Когда от криков да стенаний их каждую ночь кошмарами я мучился? И о смысле меня ты спрашиваешь…

Приподнялся на руках он да о борт кровати спиной прислонился – и несмотря на разницу меж ними, всё ещё великую, взгляд теперь его выше стал.

- Сколько раз, в постели этой лёжа, мечтал я прирезать тебя. Иль в воде морской утопить. Иль отравы в еду подсыпать – чтобы корчился ты, умирая. Мне… мне не нужен был смысл. За то, что совершил ты со мной, за каждую секунду мучений, людьми моими прожитых – не могу не пытаться я в ад тебя отправить, каждый раз, когда возможность выдается.

Рот закрой – совсем уж рассудком помутился, – слова сии на языке ивановом вертелись; да сил озвучить их он отчего-то не находил. Пока не отвлёк его Тино смех – ломкий да горький, словно кромка ледяная, под ногами в ноябре хрустнувшая.

- Помню, думал я когда-то, что подружиться мы б могли.

Сердце удар пропустило.

- О чём толкуешь ты?

- Когда царь твой отряд шведский нанял, дабы самозванца из державы твоей извести, виделись мы тогда – помнишь? Ты ещё поляков из Москвы выбить пытался, – взгляд его далёким стал, печалью подёрнутый. Головою дух земли финской покачал. – Подумал я впервые тогда: «эй, а не такой уж и мерзавец он – раз за царство своё даже в смуте такой бороться бросается». И долго ещё встречу ту вспоминал. Да и думал, как бы судьба сложилась – ежели не при Бервальде, а при тебе служить мне выпало.

Захватили Ивана чувства – рваные, пронзительные – да чуял он, словно буря внутри вздымалась. Но на чувств ворох будто камень сверху рухнул – когда вновь Тино взор на него обратил.

- А теперь же голову расшибить мне хочется оттого, что глупостями себя такими тешил. Убийца да дикарь до скончанья веков таковым останется – хоть ты в масле его изжарь. И ежели покорить меня ты вздумал… можешь знать, что покоя не будет мне, пока в горло кинжал я тебе не воткну – и так раз за разом, пока от когтей твоих навсегда не избавлюсь.

Тишина меж ними повисла, чернотою пропитанная – лишь часы на стене тикали, времени теченье отсчитывая. Разговор их окончен был – тёмной клятвою своей Тино финал припечатал.

Развернулся Иван, к коридору направившись – да наружу вышел, дверь за собой затворив. Спиной на неё налёг, с места не двинувшись.

Затем сполз по двери той вниз, на паркете сгорбившись – да так сидеть и остался, пальцы в волосы запустив.

***

Победа громом своим оглушила да на вершины небес вознесла – словно молнией пораженный, Иван на флот шведов разгромленный у острова Гренгам взирал, дышать не смея, поверить не смея – словно не он двадцать лет за ней гнался, словно не он все силы на достиженье мечты вековой пускал… Остатки могущества шведского в воды Балтийские кануло – и капитуляции уж недолго ждать оставалось, в городе на земле финской, когда побережье обширное – с Карелией, Ливонией да Эстляндией – во владение получал он, вкупе с господством морским.

Эдвард да Райвис при нём оставались – Тино же зал переговорный пересёк да к Бервальду, войною изнуренному, подбежал, в объятья его заключив: и хозяин его ответил ему, на свиты присутствие невзирая.

Ни мускула на лице Ивана не дрогнуло при картине той – уменьем сим давно он овладел.

Празднества по всей державе прокатились, каких край его в жизни не видывал – фейерверки небосвод ночной озарили, фонтаны с вином площади украсили – да гулянья от степей засушливых до моря ледяного грянули. В обстановке торжественной, в соборе, светом солнечным залитом, сенаторы Петра титулом Отца Отечества одарили, а его империей нарекли, колено пред ним преклонив – и триумфом голову ему вскружило, что так сладко кровь его бурлящую пьянил.

Не было в жизни его победы славней, не было достиженья безмерней, реками крови выстраданного, – величие дорогой широкой простерлось пред ним, и шаг первый да твёрдый по дороге той сделан уж был, на глазах у Европы растерянной – во весь рост свой громадный он выпрямился, звёзд рукою касаясь; и уж те, с кем он прежде сраженья избегать за лучшее счёл, букашками внизу копошились, с вышины небесной невидимые.

Триумф разум туманил его, упоения хмель разливая – но средь блеска да восторгов, средь сияния да могущества, не мог не чувствовать он…

…Что воспоминанья о пленнике вкусом горьким хмель победы окрасили.

*«Сдохни, ублюдок!» (фин.)

**«Провались в ад! Я убью тебя, вскрою тебе горло во сне!» (фин.)

Я решила, что в этот раз не буду делать сноски, поясняющие каждое историческое событие, чтобы не превращать главу в учебник истории в большей степени, чем она уже им является. История Великой Северной войны и причины вступления в неё России – тема достаточно освещенная.

Из Российского царства далёкого словно видел Иван, как на полях Германии врагов меч его разил, как ярился лев, с фьордов сошедший, – «Львом Севера» называли шведского короля Густава II Адольфа, создавшего дисциплинированную и высокоэффективную армию, проявившей себя в Тридцатилетней войне, победа в которой сделала Швецию одной из великих европейских держав.
На приближенных своих советы, что оставить его замысел увещевали, рукою махнул он, врагов разгромить жаждая, презренье к Петру питая – да упрямством своим железным вперед пробивался, на Москву чрез Гетманщину путь держать решив, подмогой казаков-предателей заверившись – здесь и далее идут отсылки к предательству Ивана Мазепы и всей истории с запорожскими казаками. Обычно я пытаюсь строить поведение персонажа на основе какой-то проверенной информации из учебников или научных статей, сведения в которых изложены в соответствии со сложившимся научным консенсусом. Однако попытка найти объективное изложение истории Запорожской Сечи во время Северной войны с внятным объяснением причин, почему одни казаки ушли к Карлу, а другие остались с Петром, и сколько было и тех, и других – то ещё занятие, потому что сейчас научные материалы искажены официальными нарративами (по очевидным причинам), а проводить исследование с поиском пРаВдЫ мне не хватит ни сил, ни времени, и вообще я тут сижу и пишу это всё в одну харю. По моим ощущениям, история развивалась следующим образом: запорожские казаки подвергались эксплуатации со стороны царского правительства (как и всё остальное недворянское население империи), абсолютистское государство наползало на их вольности, поэтому часть казаков решила присоединиться к гетману Ивану Мазепе, который рассчитывал, что Карл XII выиграет войну и обеспечит Гетманщину лучшими позициями под своим протекторатом. Другие казаки скептически отнеслись к этой затее, но не потому что сильно любили Петра, а потому что шведский король – он сегодня есть, а завтра его нет, а им потом с Петром разбираться. Тем временем Меншиков по приказу Петра уничтожил ставку Мазепы Батурин, где у него лежали припасы для Карла: одни исследователи (угадайте, какие) говорят, что в Батурине убили вообще всех людей, другие (угадайте, какие) – что не всех, а только казаков-комбатантов. Таким образом, Карл, прибыв в Гетманщину, остался без снабжения, на которое очень надеялся, и шведские солдаты были вынуждены прибегнуть к мародерству, которое в существенной степени отвернуло от них местное население, у которого также были причины для неприязни в отношении русской армии из-за разгрома других крепостей Сечи. Любопытно, что оба правителя (что Карл XII, что Петр) настолько перестали доверять казакам, бывшим на их стороне, что даже решили не использовать их в Полтавском сражении.
Захваты те охоту дикую напоминали больше, и не потому только, что гнев солдат его на жителей выплеснулся, что деревни да города грабежам да убийствам подвергли – в 1713 году российская армия оккупировала Финляндию (по причинам, описанным в фике) И УСТРОИЛА ТАМ ЛЮТЫЙ КОШМАР. Этот период стал называться «‎временем русского господства», а позже – «большой ‎ненавистью», или «великим лихолетьем». За одно десятилетие Финляндия потеряла больше десятой части населения из-за жестокости оккупации и эпидемии чумы. Большое количество населения было взято в плен для подневольного труда в России, либо на строительстве Петербурга, либо в хозяйстве помещиков. Самые тяжёлые потери были среди жителей Северной Остроботнии, поскольку по указу Петра I была разорена полоса в 10 миль для создания пограничного пояса против шведских войск. Наихудшие зверства были между 1714-1717 годами, когда оккупацию возглавил шведский граф Густав Отто Дуглас, перешедший на сторону России во время войны. Об уровне жестокости свидетельствует следующий случай: в сентябре 1714 года около 200 казаков появились на побережье напротив острова Хайлуото, где скопилось несколько сотен беженцев, стремящихся попасть в Швецию. Люди поселились в местных домах и ночевали в лодках. Казаки переправились на остров и зарубили около 800 человек. Документальный фильм о великом лихолетье (с английскими сабами) можно посмотреть тут: https://www.youtube.com/watch?v=XjFglWuwn6g
В Эстерботнии, у местечка Лаппола, судьба Финляндии решилась – битва при Лапполе состоялась 19 февраля 1714 года. Это было последнее сухопутное сражение финской кампании в Великой Северной войне. Численно превосходящие русские силы разгромили шведский отряд, почти полностью состоявший из финских войск. В результате вся Финляндия оказалась под российской военной оккупацией до конца войны.
Мысль пришла ему – что ежели все леса здешние в землянках таких? – небольшая часть крестьян укрывалась в лесах в специально сделанных заранее ямах и землянках. Эта традиция строить укрытия на случай войны в глухих местах укоренилась у карел с незапамятных времен и, вероятно, часто спасала их от полного уничтожения.
А ещё знаю, что турки короля твоего арестовать вознамерились, пошли войском да крышу дома его подожгли, а тот о шпоры свои споткнулся, когда из дома горящего выбегал – бежавший в Османскую империю Карл XII организовал лагерь в Бендерах, в котором провел в общей сложности пять лет. В 1713 году султан под давлением России и европейских держав распорядился силой выпроводить Карла из Бендер. Турецкая артиллерия обстреляла шведский лагерь, а на следующий день его атаковали османские войска. Вместе с примерно сорока солдатами Карл XII начал отстреливаться из окна своей спальни, лично убил по крайней мере одного османского солдата мечом в рукопашном бою. Бой продолжался более семи часов, и закончился только после того как османы с помощью артиллерии подожгли крышу здания, в котором оборонялись шведы. Боевые действия внезапно прекратились, когда Карл споткнулся о собственные шпоры, выходя из горящего дома. На него напали десятки османских солдат, которым удалось захватить его и оставшихся бойцов. Проведя некоторое время в плену, Карл XII и его солдаты были освобождены, когда новости о победе шведов над датско-саксонскими войсками в битве при Гадебуше достигли османов. Затем Карл начал планировать возвращение в Швецию.
Рассказать, что шведы с солдатами моими пленными делали – как верёвками по трое связывали да саблей закалывали – советский историк Евгений Тарле в труде «Северная война и шведское нашествие на Россию» указывает: «В разгульные, кровавые, анархические времена Тридцатилетней войны… шведы славились некогда своим терпимым и сравнительно не жестоким поведением относительно мирного невооруженного населения. Замечу, однако, что во времена Карла XII шведская армия в этом отношении сильно изменилась. Еще в Саксонии, протестантской стране… шведы вели себя сравнительно более сдержанно, да и то далеко не все полки и не всегда, но в Польше – уже значительно хуже, а в Белоруссии и Украине еще более разнузданно и нетерпимо. Этому способствовало и то основанное на легкомыслии, грубости чувства, эгоистической бессердечности, невежестве и самонадеянности пренебрежение к восточному врагу, которое навсегда усвоил себе Карл XII и которое… проникло в низы шведской армии. Солдаты Карла XII свирепствовали на Украине так, как никогда и не подумали бы делать, например, в Саксонии или в Дании... Шведские историки откровенно признают, что, например, пленных русских… еще отправляли в Швецию на работы (и держали там, прибавим, в таких условиях голода и жесточайших побоев, что выживали очень немногие), но уже… попадавших в руки шведов во время нашествия на Россию в 1708–1709 гг., в плен очень часто не брали, а просто убивали после сражения…. Для шведов и их короля оказалось гораздо проще и короче связать русских пленников веревками, положив одного на другого по трое, и поразить эту живую груду тел штыком или саблей… Вообще, изучая историю шведско-русской войны, мы должны признать, что шведы, соблюдая в той или иной степени бывшие в те времена в ходу обычаи и правила по отношению к неприятелю, будь то датчане, саксонцы, поляки, обнаруживали относительно русских при всех условиях, когда сила была на их стороне, варварскую жестокость. Это даже поражало таких представителей европейского общественного мнения, как Вольтер, который был очень расположен к шведам».
Так я и думал. После всех жестокостей, тобою сделанных, глупо ждать, что люди мои в партизаны не пойдут – во время оккупации разных местах Финляндии стали появляться отряды партизан-«кивикесов», получивших название от имени ингерманландского крестьянина Кивекяс. Русские власти боролись с партизанами самым жёстким образом. Деревни сочувствующих кивикесам сжигались, также сжигались прилегающие к ним леса, чтобы лишить партизан убежища. Местными жителями кивикесы не воспринимались как освободители, скорее для них это была одна из сил участвующей в конфликте. В настоящее время финские историки не предпринимают каких-либо попыток актуализировать результаты своих научных исследований. Нарратив о финских партизанах претерпевает кардинальные изменения в финляндской историографии. Теперь историки делают акцент на отрицательных сторонах партизанского движения: например, на жестоких наказаниях мирных жителей со стороны русской армии из-за деятельности партизан. Соответственно, появляются указания на отсутствие их повсеместной поддержки и даже на существование ненависти к ним, причем часто эта враждебность была направлена ко всей прежней шведской власти, которая привела страну к гибели. Также четко указывается, что действия партизан не внесли значительного вклада в ход военных действий.
…Вопреки лекаря увещеваньям, что за здоровьем его следить призывал, дабы болезни, что мучила его годы последние, приступы не усугублять – в последние годы жизни Пётр болел мочекаменной болезнью, однако не выполнял практически никаких рекомендаций врачей (не менял образ жизни, не соблюдал диету и режим дня) для того, чтобы улучшить своё состояние, и страдал от приступов, мучаясь адской болью.
…Не хватало ещё, дабы Пётр швырнул в него чем сгоряча (уж на стройке нашлось бы чем), как бывало порой – образ Петра в фике был вдохновлен исторической дилогией режиссёра Сергея Герасимова («Юность Петра», «В начале славных дел»), снятой на основе романа «Пётр I» советского писателя Алексея Толстого. Мне кажется, Герасимову (и исполнителю главной роли Дмитрию Золотухину) удалось передать предприимчивость, решительность и масштаб личности Петра и проводимых им реформ, а с другой – отразить его авторитарность и склонность сразу же махать руками и грозиться бить морду, чуть что не по нему (а также довольно пренебрежительно относиться к человеческой жизни).
При Петре, что лишь год как историю с сыном своим пережил, что казнью за измену закончилась – царевич Алексей, старший сын Петра, рос совершенно непохожим на отца, поддерживал тесный контакт со своей опальной матерью, негативно относился к реформам. Неприязнь между отцом и сыном зашла настолько далеко, что Алексей сбежал от него в Австрию. Различными ухищрениями Пётр заставил его вернуться в Россию, после чего Алексей отрёкся от престола и был подвергнут суду. Вскрылись доказательства того, что Алексей планировал захватить русский престол, опираясь на помощь австрийской или даже шведской (!) армии. После чего его приговорили к смерти за государственную измену. Казни своей царевич не дождался и при неизвестных обстоятельствах скончался в заточении. Есть основания полагать, что его умертвили по приказу самого Петра.
Убийца да дикарь до скончанья веков таковым останется – хоть ты в масле его изжарь – Финская поговорка «русский есть русский, даже если его изжарить в масле» появилась благодаря памяти об ужасных зверствах времён великого лихолетья.

Когда я пишу главу, я люблю слушать соответствующую музыку, которая вдохновляет меня создавать новые сцены. Конечно же, в главе о Великой Северной войне не обошлось без прослушивания песен “The Lion from the North”, “Carolus Rex”, “Poltava”, “Ruina Imperii” группы Sabaton, а также “Гвардии Петра” и “Гангута” нашего отечественного Радиотапка. Но все эти песни – слишком театральные, слишком патетичные, в них поётся о величии – потерянном, либо обретенном. Думаю, что лучше всего настроение работы передает песня “Savages” от Marina and the Diamonds – что своей мелодией, что своим текстом.

One man can build a bomb, another run a race

To save somebody's life and have it blow up in his face

I 'm not the only one who finds it hard to understand

I'm not afraid of God, I am afraid of man

Underneath it all, we're just savages

Hidden behind shirts, ties and marriages

How could we expect anything at all?

We're just animals still learning how to crawl

Chapter 5: Первая трещина

Chapter Text

1741-1742

Царь его последний да первый император дух спустя треть века испустил – да только словно десять жизней Иван прожил за треть века те: уж и не помнил он, когда перемены творились столь великие. Вошел он в век сумрачным царством, в глуши лесной затерянным да от морей отодвинутым, на кое вся Европа свысока взирала – и двух десятков лет хватило, чтобы державою всесильной сделаться, что Балтику флотом своим властно бороздила. Выросла из напряженья Петра махина государственная, стройная да на принципах разума выстроенная – да науки с культурой оживленье, до того невиданное. Не покидало убежденье его, что страница новая в жизни его открылась – и что свершенья великие ждали его впереди.

(Боль, от которой до сих пор ночами просыпался он, да судороги в теле – от того отмахивался Иван. Разве могло сие в сравненье с могуществом военным значение иметь?)

Наследство богатое Пётр оставил после себя, да лишь о преемнике забыл – и череда лиц сменялась перед ивановым взором, гвардией на престол возведённых. Пигмеи сущие, не чета исполину северному, что даже покойный тень великую фигурою своей отбрасывал – но не его потомки на престоле восседали теперь, а кровь брата его, уж более немцы, чем русские, душою. Теми же немцами двор был наводнён, и шёпот гневный по Петербургу, словно круги от дождевых капель по водной глади Невы, расходился – и не стих шепот тот, даже когда пушки шведские вновь на границе карельской его загремели.

Но не в пример войнам минувшим, нападенье то, что сосед его северный ныне устроил, не в страх перед силой грозной, а в недоуменье Ивана ввергало – а порой и в громогласный хохот.

После Карла, юнца заносчивого, уж больше не повелевали короли шведские, как властелины земли своей – лишь тенью блёклой сидели они при риксдаге, где знать днями да ночами в склоках пустых горло рвала. И хоть правленье тираническое не грозила больше соседу его северному, всё ж не в силах была держава его величие прежнее обрести, хоть и знал Иван, что память о славе былой бессильный гнев в Бервальде распаляла. И дворянства разлад лишь сильней в пучину бесславия его погружал: превратились карманы депутатов его в колодец бездонный, что златом своим посланники европейские стремились засыпать.

Монеты французские да тоска по могуществу громовому – вот что корнем войны сей являлось; всё, за что Пётр двадцать лет кровь (иванову) проливал, наскоком вернуть они силились, на слабость России из-за переворотов беспрестанных уповая, а ежели удача улыбнётся им – берега моря Белого пределом мечтаний их были. Да лишь планы их, словно карточный домик, рассыпались, когда Турция с Францией плечом к плечу встать с ними не пожелали, а войска русские крепости финские занимать начали, шведов в бегство обращая.

Тех шведов, дворянство чьё о Белом море грезило.

Пока оппозиция их бокалы с шампанским радостно поднимала, за пораженье противников своих в риксдаге салютуя, да престолу российскому тайно предлагала Финляндию забрать, дабы партию недругов окончательно опозорить (взял посланье то Иван, до лучших времён его припрятав), партия власти, что войну ту развязала, спешно положенье своё поправить стремилась, – при дворе российском интриги свои плетя.

Обратилось вниманье их на дочь петрову, Елизавету, что красотой своей взоры к себе приковывала да семейством императорским от власти была удалена. На золото ей не скупились они, кое она гвардии на подарки тратила. И за помощь сию лишь пустяк сущий требовался – земли, что батюшка её от королевства шведского отторг, «хозяевам истинным» возвратить.

Да славу родителя своего в землю втоптать.

Лишь одно огонь опасений Ивана гасило – ни единого обещанья письменного не дала она.

Затаилась царевна опальная, подозренья лихие от себя отвести силясь – пока зимней ночью в кирасе гвардейской во дворец не вошла да не воцарилась, ни капли крови родни своей не пролив, лишь в ссылку на север отправив. Празднество в Петербурге разразилось великое, возвращенье эпохи славной предвкушая, воплощеньем коей Елизавета в глазах гвардейцев была, – и вновь просчитались шведы, в сдаче земель петровых на дочь Петра положившись: и двух месяцев после переворота не прошло, как перемирие в лету кануло, а полки русские вновь вглубь Финляндии двинулись, армию расстроенную тесня.

Насчет Финляндии свои были у Елизаветы намеренья, что раскрыла она ему, – в самых дерзких мечтаньях Иван о том помыслить не смел. Столького достигнуть сим можно – Бервальда с концами ослабить, соседа мирного на границах получить, а ещё…

Начать заново он мог…

Восторженный, принял он у владычицы свиток да на север двинулся – волю монаршью на весь край лесной да озёрный огласить – лишь одного найти для того осталось.

Мороз трескучий тридцать лет назад пыл войска его остужал – теперь же зелень летняя по краю тому расцвела. Крепости, словно трава подкошенная, к ногам его падали – и ежели раньше каждую пядь земли смертным боем выгрызать приходилось, то теперь города без боя сдавались, стоило войску российскому к ним лишь приблизиться. Жители местные, что подобно львам драться были в силах, больше усердия на удержание войск со львами на знаменах прилагали, чем на сопротивление армии его – слыхал Иван, будто бы один крестьянин даже мост поджег, по которому шведы отступать собрались, дабы сражаться их заставить, как им и должно было – но не помогли меры те отчаянные; и месяцев двух не прошло, как капитуляцию прямо под Гельсингфорсом росчерком пера подтвердили, а войска финские на верность присягнули императрице его.

Лишь одно неизменным оставалось – духа земли финской вновь днём с огнём искать пришлось.

В Гельсингфорсе, городишке убогом да сплошь из дерева сколоченном, что в прошлый раз от пожарища тушить пришлось, войска его расположились. За порядком следить да бесчинства возможные пресекать – таков приказ ему и всем офицерам от императрицы поступил. Зорко следил Иван, как бы войско его произвол горожанам не чинило – глядели те на драгунов его в мундирах зелёных, окна да двери приоткрыв. Столкновений ждал он, страха да ненависти, что спины бы взглядами жгла – казалось, неизбежно сие после ужаса, тридцать лет назад пережитого (горькое что-то за ребрами его сжалось), но…

Ни тревоги, ни злобы не встретил Иван – лишь любопытство сдержанное да раздраженье глухое – да и то последнее… вовсе не на солдат его было направлено.

Не могло сие в изумленье его не ввергать. Знал из донесений он, что в начале войны гнев разлился неслыханный, на войско шведское, что едва ноги уносить успевали, да на дворянство корыстное, что на край сей войну да разоренье накликало, жителей на милость захватчиков оставив. Неужто гнев на тех, кто своими считались, на чужих ярость превзошел?.. К тому же…

Не мог не знать Иван, что вести по земле финской разносились – вести о манифесте императорском, что в ошеломленье народ местный привел – и вместе с тем и семена идей в сердцах посеял, до тех пор едва ли мыслимых, но впервые за столетия долгие расцветать начинающих. Что же скажет он, когда… Надежда в сердце его затрепетала – может ли статься, что ненависть, пламенем душу его сожравшая, поумерилась слегка?..

Так думал Иван, по одной из улиц Гельсингфорса шагая, когда вдруг услышал он окрик командира своего, ирландца Ласси – но ещё раньше вопли знакомые уши его сотрясли.

- Senkin paskiaiset! Raakalaiset! Yrittätääkin koskea kansaani niin…*

Но стоило развернуться Ивану да духа земли финской, с руками, за спиной связанными, в мундире, грязном да окровавленном, увидать – как тотчас замолк он, во все глаза на него уставившись – и увидал наконец Иван глаза те, где бездна ужаса развезлась.

Солдатам, приведшим его, за локти вздернуть его пришлось, дабы на улицу мощёную не повалился он из-за коленей подкосившихся – сердце Ивана стуком зашлось; чувств вихрь в груди взметнулся: разочарованье, что за тридцать лет и не думала ненависть его затухать; да радость искрящая, невесть откуда вспыхнувшая…

- Чуть не упустили мы его – ещё немного, и прочь бы он удрал, – Ласси произнёс, сверху вниз на коне взирая, пока Иван широкими шагами навстречу им шел, взглядом в Тино впившись. – Хотел я его о судьбе его новой уведомить, да только всю дорогу сюда отчего-то орал так, будто режут его. Решили к тебе его отвести – уж ты-то точно знаешь, как с ним совладать.

- Знаю, ваше превосходительство – благо, опыт имеется.

Стоило ему за локоть Тино взяться, да за собой его потащить – к строенью ближайшему, к таверне, со столами на веранде открытой – как словно пружина разжалась в духе земли финской, да задергался он и затрясся, вновь криками своими воздух сотрясая.

- Vihaan sinua! Pirun paskiainen, huku suohon, hiton ryssä! Upotan sinut sinne itse!**

- Да хорош орать, уймись ты уже!

Тино с грохотом на стол был уложен, так, что виском о древесину шершавую приложился – хваткой стальной в волосы ему вцепились, к доскам прижав. Ужас по венам разнёсся: обездвижили его, воли напрочь лишив (ненавидел он чувство сие, что всё чаще с головой его захватывало...), и уж к худшему Тино готовился, когда ощутил вдруг возню около запястий своих связанных – а через мгновение спали путы его, руки ему освобождая.

Сел Иван напротив него, взглядом ошарашенным провожаемый.

- Зачем… зачем ты…

- Зачем верёвки снял? – вперёд Иван подался, вид уверенный принимая да руки в замок складывая. – А чего опасаться мне от тебя? Что в лес удерёшь? Вперёд – не сейчас, так позже люди мои тебя найдут. Или что за шведами кинешься, войска вернуть требуя? После того как удрали они, а армия твоя уж императрице моей присягнула?.. Садись лучше за стол – есть мне, что сказать тебе о судьбе твоей дальнейшей.

Несколько мгновений прошло в колебаниях – вид был у Тино такой, будто то ли броситься прочь готов он, то ли стол на Ивана опрокинуть – но через время, раздумьем звенящим наполненное, всё же опустился Тино на скамью – гнев подавленный в очах его пылал.

Выдохнул Иван мысленно. Теперь и впрямь расслабиться было можно, а не только вид принять – блеф его сработал.

Вспышка гнева, впрочем, удивила его – продолжал Тино волком на него глядеть исподлобья.

- Можно подумать, есть о чём нам с тобою разговоры вести.

- О, вот увидишь, найдется у меня, чем тебя изумить. Слыхал ли ты о манифесте, что императрица моя издала?

Взглядом Тино ему отвечал, враждебным да хмурым.

- Попробуй не услышь, ежели по всей стране моей твоими стараниями уже каждая собака листовку прочитать успела. То, что в обмен на повиновенье императрица твоя сёла да города обещает в пепелище не обращать – то и так мне известно давно; так что нет мне нужды в посулы твои вчитываться.

- Всё ж советую до конца прочесть его, — не знал Тино о предложенье императрицы щедром – иначе отчего ещё враждебность такая горела в очах его, от ярости тридцатилетней давности неотличимая? Вот единственная тому разгадка. Знал бы, совсем по-другому бы встретил его; едва удерживался Иван, чтобы ухмылка торжествующая раньше положенного на губах его не расцвела. Повернулся он да свиток из сумки наплечной стал доставать – сколько недель сей минуты он ждал… – Уверен, сюрприз приятный…

- Думаешь, столь глуп я, чтобы на обман твой повестись?

Так и застыл Иван со свитком протянутым. Улыбка, словно смолой приклеенная, на губах его застыла.

- …Обман мой?

Тино фыркнул, руки на груди скрещивая. Очи его по-прежнему молнии метали.

- «Ежели княжество Финляндское пожелает освободиться от владычества Швеции… то мы им для защиты учреждений их усердно войском помогать будем, посылая его им и в прочих их просьбах», - глаза закатив, на память тот процитировал, голосом издевательским передразнивая. – Думаешь, настолько глуп я, что в бредни сии поверю? Будто свободу с защитой ты сулить мне можешь? Кто-кто, а ты?

Сузил глаза Иван да воздух из носа выпустил. Боль под рёбрами, словно рана незажившая, его кольнула.

- Скажи на милость, отчего ж народ твой столь благосклонно к войскам моим отнёсся – да к предложеньям, в манифесте сём изложенным? Когда на землю мы ступили, едва ль сопротивленье встретили – и не смей отнекиваться, сам я слышал не раз, как люди твои шведов бранью осыпали, что на произвол судьбы тебя бросили, - лишь усилием колоссальным подавил Иван порыв его в споре их упомянуть, того, кто, как и властью его облечённые, водами залива Ботнического от армии вражеской был защищён – в отличье от подопечного своего. – Не увидел я враждебности в людях твоих. Отчего ж так неприветлив ты со мною?

Хоть тень боли на лице Тино отразилась, когда о шведах Иван упомянул (похоже, уж не скрывал он мыслей сих от себя – после отступленья их столь бесславного), вновь выпрямился он, открыто в лицо Ивану глядя.

- У рода людского память всегда короткая была. Многие из них ужасов, что ты тридцать лет назад на землю мою принёс, даже не застали – чего уж про времена прошедшие говорить! Но со мной не пройдёт у тебя этот трюк. Я всегда о натуре свирепой твоей помнить буду, что каждый раз, в конце концов, верх берёт…

Руки его против воли в кулак сжались – сказанное Тино, словно кинжал, глубоко в душе что-то ранило, разум его красным от гнева заволокло – и от обиды; как несправедливы были слова его, как мучительны…

- И много ли ты на пути сюда проявлений натуры моей свирепой видывал? Много ли бесчинств да разорений? Не слабовато ли для варвара неисправимого?

- Если сейчас в узде убийц своих ты держишь, это не значит, что в любой момент не начнут они…

Вдруг в лице Тино изменился – ненависть схлынула разом, а в глазах ужас животный заплескался. Бросил он взгляд в сторону – голову Иван повернул, в замешательстве, что же в духа земли финской страх столь великий вселить могло.

Неподалёку от них четверо солдат русских шли, к их таверне направляясь, подвыпившие явно; хохот их на всю улицу разносился – но вовсе не вид их на Тино ужас навёл. Мальчик лет восьми по улице бежал, весело мяч по брусчатке пиная, да ничего вокруг себя кроме мяча того не видя и не слыша – даже окрики матери, что мчалась за ним, да угнаться не успевала. И как только осознал Иван, что произойдёт сейчас – в то же мгновенье со всей скорости мальчонка в солдата врезался – да на землю упал, озираясь растерянно – а когда взор свой на солдат поднял, задрожал, словно зайчишка, в угол загнанный.

Затихло всё разом, казалось, сам город движенье остановил – солдаты к мальчику головы повернули, а мать его, ладони к лицу приложив, шелохнуться не смела. Тино дышал, громко да прерывисто, с места своего поднимаясь, – казалось, готов он был броситься, один против четырех, ежели хоть пальцем они его…

- Эй, малец. Это твоё? – один из солдат тишину звенящую нарушил вдруг, мяч откатившийся к мальчишке ногой подвигая. Взгляд он на него бросил, затем в руки взял, да встал осторожно, всё ещё с солдат глаз не спуская – пока не подбежала мать его, да за руку не дёрнула, собой его от солдат закрывая. Сказала она им что-то – что по тону на извиненье было похоже – да отошла поспешно, мальчонку своего за неосторожность встревоженно браня – а солдаты, рассмеявшись случаю сему, к цели своей двинулись – заскрипели дверцы тяжкие, и скрылись внутри таверны они; темнота хохот их заглушила.

Тино, руки чьи дрожать продолжали, от облегченья выдохнул да на скамью обратно опустился, лицо руками закрывая. Минуту Иван молча его разглядывал – пока напряженье в воздухе летнем вокруг них рассеивалось.

- Сдаётся мне… Не так уж тягостно господство моё может быть.

Опустил Тино ладони, взглядом его прожигая. Но и половины злобы прежней во взгляде том уже не было – лишь раздраженье глухое.

- Один раз не говорит ни о чём. К тому же… известно мне, на что способен ты. И из памяти моей это просто так не сотрется. А в то, что изменишься ты… один раз уж поверил я – и надежды мои кровью большой обернулись. Не попадусь я на это больше.

- Почему? Потому что я дикарь да варвар, на разрушения лишь способный? – назад Иван подался да руки на груди скрестил. Но и следа яда в голосе его не осталось. – Это тебе в той стороне про меня сказали? – кивком головы он к берегу указал; явно землю, что за заливом лежала, подразумевая.

- А что, если и так?

- А ещё, возможно, говорили они, что никогда не бросят тебя – да от любой напасти защитят.

После слов сих совсем Тино поник – да взгляд отвёл мрачный да затравленный. Печаль сердце Ивана охватила при виде сём – подался вперёд он, пальцами по столу барабаня – слова нужные в уме подбирая.

- Думаю, обоим очевидно нам, что могущество шведское – дело прошедшее. По крайней мере, в момент настоящий. И что столкновенья между государствами нашими лишь страданья твои умножают – войны развязывая, не в силах он… они людей твоих защитить.

Очи цвета голубики вновь взгляд измученный к нему устремили – но не спорил Тино с ним, лишь смотрел, слов дальнейших его выжидая.

- Не могу сказать, что… горд я тем, что тридцать лет назад на земле твоей творилось, - пальцы Иван в замок сцепил; да почувствовал, как кровь к скулам отчего-то прилила. – Но с тех пор… подход государства моего… к соседству нашему изменился. Поэтому, скажу открыто, так возликовал я, узнав, что императрица моя хочет королевство вольное из тебя сделать – что к империи Российской дружественно было бы. Мне, признаться… не по нутру с тобою не в ладах жить да кровь твою проливать – напротив, был бы рад я граничить с соседом добрым.

Не мог не видеть Иван, как в изумлении дух земли финской глаза распахнул, сожаления, даже столь смутного, услышать явно не ожидая. Нечто тёплое за рёбрами Ивана разгорелось, когда увидал он, что сквозь стену ненависти пробиться ему удалось – сие смелости ему придало.

- Войска мои всё дальше на север продвигаются, вскоре утратят шведы контроль над землёю твоей. И мы оба сие во благо себе можем обернуть. Что до меня, то опасность на границе моей северной навсегда в прошлое уйдёт – а ты от кровопролития, против воли твоей устроенного, страдать прекратишь, - руку Иван Тино протянул, жестом сим будто в будущность новую провести его предлагая. – Так что скажешь, Тино? Надеюсь, что понравится тебе предложенье моё – столь же сильно, как и мне.

Сердце его о рёбра стучало – и казалось, слышен стук тот был на весь город, в тишине, меж ними воцарившейся.

Октябрь 1742 года.

Когда разузнать пытался Иван, что сам дух земли финской о возможности сей думает – о том, чтобы страной суверенной сделаться да чтобы со Швецией узы прервать вековые, – мрачнел Тино да молчал. И хоть и отвечал он, что короне шведской на верность присягал и клятвы свои блюсти собирается, всё же не вспыхивал яростью, что ещё полвека назад разгореться готова была – и добавлял к тому же, что для решения вопроса сего волю народа послушать следовало.

Новости о ландтага созыве волнение в нём всколыхнули.

Разница Або с Гельсингфорсом сразу в глаза бросилась, стоило Ивану лишь в город прибыть – столица герцогства Финляндского, с крепостным ядром своим, соборами да строениями каменными украшена была, средь которых здание Академии Королевской с башней астрономической высилось. Город сей, что на берегу западном герцогства лежал, словно нитью со Стокгольмом через острова соединён был – нить сию здесь же разорвать предстояло.

…Во всяком случае на то Иван надеялся.

В октябрьский день дождливый, в здании ратуши сейм тот открывался – со всей страны делегаты съехались, не только лишь знатью представленные; средь баронов да викариев, что на скамьях в зале рассаживались, крестьян в простых платьях изрядная доля была (что занятным Иван посчитал). И хоть в окне ливень барабанил да тучами небо заволокло, атмосфера в зале иная царила – депутаты оживлённо друг с другом разговоры вели, тут и там окрики вспыхивали – и не мог не заметить Иван, как тень беспокойства на лицо Тино легла, что рядом с ним на кафедре стоял, и как тот, втайне от себя даже, манжеты на рукавах своих пальцами потирал, зал взглядом окидывая.

- Волнуешься? – Иван полюбопытствовал; за те месяцы, что в Финляндии он провёл, мало любезности дух земли финской к нему проявлял; но всё ж прекратил тот на Ивана волком глядеть да словно бой принять готовиться, только лишь завидев его.

Вопрос выдернул Тино из мыслей его – вздрогнул он слегка да на Ивана взгляд распахнутый перевёл; нахмурился затем, руки за спину торопливо заложив да вновь на зал глаза переведя.

- Не то чтобы. Просто… нечасто подобные собрания на земле моей происходят.

- Понимаю, - улыбнулся Иван ему, холодности будто бы не заметив. – Да и независимость не каждый день обретаешь, так ведь? Неудивительно, что взволнован ты. Вольным в решениях своих быть – ноша тяжелая, что как бремя порой ощущается. Но на радость тебе, можешь ты всегда на помощь мою…

- Не решили мы ещё ничего, чтоб ты так лихо о помощи здесь рассуждал, - отрезал Тино, взглядом суровым на улыбку иванову отвечая.

- Возможно. Но воодушевленье депутатов твоих надежду мне внушает.

Не ответил Тино ничего – лишь взгляд в зал вновь направил.

***

Месяцы следующие в спорах жарких прошли.

С каждой неделей всё чётче сословия черты будущности своей обрисовывали – да всё бойчее обсуждения шли. Тино, сперва наблюдавший лишь (на кафедре он с Иваном восседал, рядом с офицерством российским, что оккупацией земель заведовало да кому депутаты решения свои предоставляли), вскоре в споры включился – да так увлечённо, что от одного лишь взгляда на него на душе теплело.

Тарифы, налоги да самоуправленье обсудив (на что большая часть времени да споров ушла), пошли они дальше в пожеланьях своих – да учреждать осмелились то, о чем раньше лишь мечтать могли. Приняли решение они, чтобы в управленье чиновники исключительно из Финляндии заседать могли; но словно того мало было, неслыханное новшество – язык финский в бумагах официальных использовать – теперь допускалось.

Клубок недоверия в душе Тино радостью осторожной распустился, что с каждым постановлением новым воодушевлением искренним обращалась – так удивительно смотреть было, как примеряет он на себя роль свою новую, о коей едва ли думал до поры сей. За рёбрами от сего трепетало что-то – и уж поддался Иван фантазиям сладостным о будущем их совместном (как соседей дружественных, ну а дальше…), да лицо Бервальда, гневом бессильным охваченное, представлял – и как медово на душе становилось, что ничего с положеньем своим обреченным уж никогда он сделать не сможет. О переговорах мирных, что одновременно со Швецией велись, Иван и думать позабыл, дипломатам всё доверив, – настолько отрадно было мыслям сим предаваться да за Тино наблюдать, кто, кроме как у Бервальда в услужении находиться, жизни другой не знал – и наконец едва-едва начинал иное распробовать – и так приятно в сердце щемило оттого, что именно он, Иван, тому причиной был. К тому же, не сторонился его Тино более – но охотно проекты, ландтагом составленные, с ним заверял, даже о деталях порой советуясь.

Успеха большего сего предприятия Иван и представить не мог.

Наконец, пустяки сущие остались – короля для страны его новой избрать.

Ландтаг гудел, словно улей, полный пчёл беспокойных. Несколько фамилий монаршьих на обсуждение взято было – ни на одной депутаты сойтись не могли.

- Если уж с империей Российской в согласии жить мы вознамерились, то надобно такого короля на трон возвести, чтобы согласие то обеспечить мог, - громогласно человек на скамье верхней объявил наконец (в одеждах расшитых; барон, стало быть). – А посему предлагаю я Карла Петера Ульриха, герцога Голштинского.

Зал вновь загудел – с новой силой депутаты всполошились.

- Карла Петера? Что Елизавете Петровне племянником приходится?

- Мысль хорошая! Молод он совсем, да из рода знатного…

- Не хуже других королевств при монархе таком будем!

Всё больше согласия в гуле том звучало – казалось, все кандидатурой сей довольны остались. Лишь несколько голосов скептичных оставалось – и средь них…

- Извините, - робко Тино руку поднял. Весь ландтаг обернулся на него взоры устремил – нечасто дух земли финской столь открыто слово брать решался. На лице его, вместе с радостью, сомненье отразилось. – Нравится мне предложение Карла Петера королём нашим провозгласить – все условия для того у герцога есть… Да только знаю я, что, помимо императрицы Елизаветы, родственником он королю шведскому Фредерику приходится, что бездетен до сих пор – и что сословия шведские как наследника возможного видят его. Не случится ли, что конфликт на почве сей вырастет?..

Мгновения молчал сейм – но затем выкрики гневные да задорные тут и там раздались:

- Ежели так сильно Карла Петера они в наследники хотят, так чего ж в Стокгольм ещё его не увезли?

- Нас на произвол судьбы оставили, а мы о сохранности династии их беспокойся? Ну уж нет!

- Значит, скажем, чтобы права свои на корону шведскую денонсировал!

- Пусть другого короля ищут себе! Не убудет с них!

Чем дальше обсужденье шло, тем громче крики «Карла Петера на трон!» да «Покажем им!» раздавались – давно так не веселился Иван, вспоминая, какой ещё монарх тем похвастаться мог, что другому царству назло на престол возведён был. На лице Тино сомнений не осталось, азарта искры в глазах вспыхнули – что лишь ярче разгорелись, когда почти единогласно ландтаг герцога Голштинского на престол избрал – престол, что лишь в умах присутствующих пока наличествовал. Повернулся Тино к Ивану с глазами горящими:

- Мы прошение императрице Елизавете составим, чтобы желание наше Карла Петера Ульриха королем сделать поддержала. Не воспротивится ли она сему?

Бросил Иван не офицеров своих взгляд, что головой на вопрос духа земли финской покачали и плечами пожали – да тем же самым ему ответил:

- Не могу придумать, отчего против государыня будет.

И улыбка на лице Тино расцвела столь искристая, что почувствовал Иван, как кровь в лицо бросилась – и как мурашки от хребта до кончиков волос разнеслись.

Отвернулся Иван поспешно. Благо, к депутатам Тино взор обратил – а не то заметил бы ещё.

- Тогда, стало быть, за малым дело осталось – лишь решения наши в документе изложить да делегацию в Петербург отправить!

Загудел вновь зал, и в гуле том удовлетворенье от работы своей многомесячной слышалось. Приблизился Тино к депутатам, чтоб в составлении списка участие принимать – а Иван едва ли глазам своим верил: неужто действительно происходит это с ним? Неужто до воплощенья стремленья его давнего в жизнь лишь пара шагов осталась?

Неужто сумел он Тино на сторону свою…

Двери в зал распахнулись с грохотом, взоры присутствующих на себя обратив.

Офицер в форме российской к кафедре прошествовал да представителям администрации что-то тихо шепнул, свиток из сумки наплечной достав. Достаточно близко Иван находился, чтобы слова некие расслышать: «с королевством Шведским договорились…», «по реке граница»… Предчувствие недоброе появилось у него – как внезапно один из офицеров встал да на весь зал огласил:

- Сожалею, но вынужден сообщить, что решенье своё императрица Елизавета переменила. Планы создать королевство Финляндское оставила она; по договору со Швецией предварительному владением шведской короны земля ваша остается, а граница меж государствами нашими по реке Кюмени проходить будет…

Тишина в ответ на слова сии в зале воцарилась.

Чтобы моментально возгласами гневными смениться – но теперь уж гнев депутатов на офицеров российских обрушился.

- То есть как это «по договору предварительному»? Нет вам веры более!

- Надо же, о дружбе да соседстве так красиво пели, а сами за спиной нашей сговариваются!

- Месяцы заседали мы здесь – и впустую всё? Ничем вы шведов не лучше!

Выкрики, обвиненья (независимость, что уж воплотилась почти, – как могли обещанное просто взять да из рук вырвать?), брань русская, финская да шведская, депутаты, зал покидающие – абсолютно растерянный, сидел Иван посреди хаоса сего. Свиток он из рук посланца выхватил да в строки всмотрелся, в реальность сего не веря. Граница?.. Но как же манифест императорский, что случилось, почему передумала она?.. Что произошло в Петербурге в отсутствие его, зачем Швеции на уступки идти в положении столь выигрышном, в чём смысл…

Поднял голову он да вдруг взгляд второй словил – очей цвета голубики, на него смотрящих – не менее растерянный да молча вопрошающий.

Так и глядели они с Тино друг на друга в возмущенья море, что вокруг них бушевало.

1750

Чувство странное испытывал Иван, вдоль границы теперь прохаживаясь.

Казалось, всё, как встарь осталось – лишь рубеж меж ним и королевством Шведским чуть западнее подвинулся, едва ль к Гельсингфорсу не подходя. Но покалывание под рёбрами отдавалось в нём теперь, когда вспоминал он те полгода, когда уверен был уже, что земля эта… Если не его, то враждебной ему быть перестанет – и, возможно, в будущем в единую империю с ним сольётся.

Впрочем, в некотором смысле мечты его недалече от реальности лежали.

С каждым годом всё краше становился Петербург, мостовыми каменными, каналами да соборами величественными расцветая, – дворцы да площади красотой своей воображенье поражали. Не соврал Пётр, провозглашая, что на месте сём болотном Пальмира Северная воздвигнута будет – и не только люди со всей России устремлялись сюда, но и суда, товарами груженые.

Суда из королевства Шведского – а точнее, из части его восточной.

С каждым годом всё больше кораблей из того же Гельсингфорса прибывало, и чем обширней Петербург по берегам раскидывался, тем скорее баржи в гавани его умножались. Лес, рыба да смола – всё к городу растущему из Финляндии свозилось, столицу государства вражеского ресурсами питая.

Всегда удивительным сие находил Иван – ежели во время войн границы кровью орошались, а ненависть людская разум пеленой безумья застилала порой, то стоило стихнуть звону мечей – как тут же торговцы разрыв связями скрепляли, словно рану открытую штопая.

Может, поэтому, когда, вдоль залива прохаживаясь, увидал он духа земли финской, сквозь рощу берёзовую на берег речной глядя, не кинулся тот на него, нож в порыве гнева занося, – а лишь взгляд на него бросил: взгляд, теплоты лишённый, но и враждебности.

Сидел он, ноги в воду бегущую свесив, на гряде каменной, что реку пересекала – реку, что границей меж ними служила. В два шага широких рядом с ним оказался Иван – на валун присел, ногу в колене согнув и локоть на неё положив – да лицо лучам солнца летнего подставив.

- Что делаешь ты здесь? – спросил Тино, голову к нему едва повернув.

- По земле своей прогулку совершаю. Удивительные вопросы задаешь, - залив синий пред ним раскинулся, островами большими да мелкими усыпанный. – Могу то же самое спросить я тебя.

- Люблю я в тишине на природе побыть, где никто не потревожит меня, - молчание воцарилось меж ними, криками чаек наполненное. Вспомнил Иван то время далёкое, когда север лишь недавно вотчиной его стал – как Бервальда с Тино в Новгороде принимал он, да как дух земли финской в рощах лесных ото всех скрывался, зверят лесных гостинцами угощая.

- Ты и твоя любовь к природе – об этом помню я, - нараспев произнёс Иван, воспоминаниям поблёкшим предаваясь. Столько времени утекло с тех пор. – В блаженстве таком и впрямь о тревогах людских забываешь.

В суете придворной да в заботах об империи укреплении уж и не помнил Иван, когда на природу в последний раз выбирался – в те края лесные да овражистые, плотью от плоти которых он когда-то был. Но стоило лишь сказать ему о тревогах людских, как одна из тревог таких на ум ему пришла – та, о которой уж несколько лет, с завершенья войны последней, сказать ему хотелось.

- О людях говоря, - за голову он руку завёл да затылок почесал, взгляд отводя: будто мало ему было, что Тино и так не смотрел на него. – Прощения я попросить хотел… за то, как та история с манифестом елизаветинским закончилась. Не знакомы мне детали, но… судя по всему, к соглашению с королевством Шведским императрица со временем склонилась – чтобы вражду меж странами нашими не усугублять.

Пораженье мягкое Швеции нанести да лишь кусочек земли вместо половины королевства отторгнуть, чтобы государство озлобленное по соседству не получить да короля, Елизавете угодного, на шведский престол посадить, – вот в чём расчет императрицы состоял. И как бы ни возмущался Иван в душе перемене этой, ничего возразить он не мог, даже если бы дозволялось ему, – безупречно сей план интересам империи отвечал, с какой стороны ни посмотри.

По крайней мере, тогда казалось так – пока шведы на берегах финских крепость возводить не начали, напротив Гельсингфорса, что Свеаборгом назвалась, – что не могло тревогу командованию флота в Петербурге не внушать. Крепость та натиск русских сдержать была призвана – натиск, что неизбежно последует, покуда Финляндия владением шведским остается.

Тино вздохнул тем временем, – воздух из носа сердито выпустив.

- Должен был я предвидеть это. Сколько лет себя помню – а великие державы всё время о выгоде своей более всего пекутся, и ежели для выгоды той обещания отринуть надо – так не моргнув глазом они сие сделают, - сильнее дух земли финской назад откинулся; а из слов его яд плохо скрытый сочился. Ощутил Иван, как кровь к щекам прилила да как чувство в груди заклубилось дурное: вспомнил он, как будущее без войн да тревог рисовал он Тино, как настойчиво убеждал его в возможности сей, а теперь…

- Нет, мне правда жаль… худо всё вышло, - взял Иван камень да что есть силы в воду швырнул – с плеском громким ко дну он отправился. – Возможно, даже к лучшему – для тебя, в смысле – что Карл Петер твоим королём не стал. Елизавета сделала его наследником своим, и он… чудной, чтоб не сказать больше, - помрачнел Иван, в думы глубокие о будущем уже своём погрузившись; да почти сразу же в настоящее вернулся. – Но всё же, был бы я на месте твоём, ещё не так бы…

- Иван, я понимаю, что честен ты был со мною. Такое лицо, как у тебя, когда гонец с вестями пришел – такую оторопь не подстроить.

Признанье неожиданное Ивана развернуться заставило – да взгляд изумлённый на Тино бросить. Глядел тот на него глазами серьезными, уголок губ в ухмылке насмешливой едва приподнимая. И не знал Иван, отчего лёгкость невиданную почувствовал вдруг: оттого, что по имени впервые назвали его (без презренья, без «дикаря» да «варвара»), или же оттого, что узнал он наконец, что не держал обиды на него Тино все эти годы, с тех пор как расстались они на ландтаге том злополучном.

Словно гора с плеч свалилась у него.

- Даже не представляешь ты, как я рад слышать это. Думал я недавно, что даже если сейчас не получилось у нас замысел сей воплотить – возможно, другие императоры мои всё ж на полпути не остановятся. Так что не печалься – ежели всё так же, как сейчас, пойдёт, сможешь ты в конце концов…

- Иван, вполне доволен я, что в королевстве Шведском остался.

Так и застыл Иван – уж во второй раз словами Тино в изумленье повергнутый.

Едва на вершины воспарив, тут же с вершин тех он рухнул, фразу услышав сию. Доволен, что в королевстве Шведском остался?.. И это после всего, что…

- Ушам не верю своим... – скрывать чувства свои выше сил его было; воспоминанья – о войне недавней да о воодушевленье, на ландтаге явленном, взор мысленный заполонили его, словно калейдоскоп. – Ты серьезно говоришь мне, что…

- Иван… – предостереженье глухое в голосе духа земли финской засквозило, но раздраженье слишком большой волной поднялось, чтобы остановило Ивана сие.

- Я просто… поражен, как можешь ты так. После всего, что сделал он тебе – а точнее, после всего, что не сделал – и ещё верным ему оставаться? Два раза против армии моей он тебя бросил – и не говори, что всё равно тебе на это – видел я своими глазами, что не всё равно! – рукой взмахнул он, воздух ей рассекая.

- Я не…

- Я же сам видел, как радовались люди твои в Або, лишь бы шведов за пояс заткнуть! Да как оппозиция в риксдаге присылала предложенье в Петербург твою землю целиком занять да от королевства отторгнуть, чтобы власть в Швеции к рукам прибрать они могли – да, не смотри на меня так, такое и впрямь случилось! Вернулся ты в королевство Шведское лишь из-за решения императрицы моей, а не силой оружия его! И пока под властью его ты находишься, не прекратятся столкновенья наши, в войны ввергать люди его тебя не перестанут! Отчего ты…

- Оттого, что клятву я ему на верность давал!

Окрик тот, словно пощечина, над рекой разнёсся – отшатнулся Иван от духа земли финской, глаза распахнув. Тот, разгоряченный, прямо в лицо тот Ивану смотрел – да речью разразился:

- Бервальд да короли его сотни лет землёю моей управляли, крепости строили да города возводили! Сотни лет я при дворе стокгольмском жил, и куда Бервальд с войсками ни направлялся – туда и я за ним. Знаю я, как относится он ко мне – и как я к нему, – лицо его вдруг ожесточённей стало. – Знаю я о хаосе, что при дворе его творится, знаю я, что одна из партий выменять меня предлагала – но что я за подданный буду, ежели после всего добра, что мне сделано было, при первых же трудностях возьму да на сторону смотреть стану?!

Понимание в сознанье Ивана начало просачиваться.

- Ты думаешь, что…

- Я думаю, я надеюсь, что со временем преодолеет он бардак в парламенте своём – и что как прежде за меня он держаться сможет. О-он обещал мне. И обещание своё он выполняет – крепость у Гельсингфорса строится, да ещё несколько по границе расставлено будет. И всё будет, как встарь – мне лишь дождаться того остаётся.

- Что ж… Понятно теперь.

Отвернулся Иван – да лицо в локте спрятал, угрюмый. Уныние, какого он давно не испытывал, на него обрушилось – да мысли, кои он гнал от себя уж несколько веков.

Могло ли статься так, что стремленья его безнадежны с самого начала были, сколько бы ни бился он? И сколько бы силы за ним не стояло, сколько бы мощи военной да государственной, было нечто у Бервальда, с чем он тягаться не мог – века, с Тино проведённые, близость да тепло воспоминаний совместных? И как бы ни старался он, так и останется он для Тино чужаком да угрозой вечной с востока?..

Так больно стало от сего, что хоть вой.

Вдруг шевеление Иван рядом почувствовал – да к Тино голову повернул.

Подтянул Тино колени к себе, руки на них положив – да лицо за руками теми спрятав, что лишь глаза выглядывали. И взгляд столь горький в глазах его стоял, что лишь от него одного мысли ивановы теченье переменили.

Верность его тем была, что Ивана в трепет повергало – и не переставал мечтать он, чтобы на него чувство силы такой было обращено. Но то, что ранее силы духу земли финской давало, теперь слабостью да горем обернулось, – за надежды пустые да мучительные цепляться заставляя.

Ушло уныние, сочувствию уступив. Сколько боли ещё испытает Тино, прежде чем действительность сможет принять?..

- А ты не думал, что… Та часть риксдага, что обменять тебя хотела – разве не частичка Бервальда они?.. – произнёс Иван тихо, не с нежностью едва ли. Почти ненавидел себя он слова сказанные – но не уберег бы он Тино от страданий будущих, неозвученными их оставив.

Молчал дух земли финской – журчанием реки лишь прерываемый – пока не изрёк отрешенно:

- Думал. И как воля Бервальда с намерениями их соотносится – то лишь время покажет.

- Ещё любопытно мне… что ты насчет людей своих думаешь – и воли их, - продолжал Иван неторопливо, припоминая что-то. – Помнится, слышал я, как при наступлении армии моей один крестьянин твой мост поджёг – чтобы шведам отступать было некуда, да чтобы они бой приняли, а не бежали…

- Крестьянин? Так молва народная случай тот разнесла? – нечто горько-ехидное в словах Тино прорезалось.

- Откуда ты знаешь, что врёт молва?

- Знаю – потому что я этим «крестьянином» был.

Казалось Ивану, что ещё больше нельзя поразить его – но как же ошибался он.

Во все глаза он на Тино уставился – пока тот, печально улыбаясь взгляду Ивана ошарашенному, на ноги не встал да ботинки свои, рядом на валуне стоявшие, в руки не взял.

- Пора мне уже. Пожелай императрице от меня здоровья.

В несколько прыжков по гряде каменной на берегу он оказался, что королевству Шведскому принадлежал, ногами босыми в траву зеленую погрузившись – и почти уж скрылся он за березами да листвой раскидистой, как вдруг окрикнул его Иван:

- Тино!

Не развернулся дух земли финской – но в ожидании застыл.

На ноги поднялся Иван, во весь рост на валуне распрямившись. Разговор их прошедший в мыслях его разыгрывался – Доволен, что в королевстве Шведском остался (не рад, а «доволен») – надежду смутную вновь в нём разжигая.

- Встретимся ещё на поле боя мы – как противники. Но хочу, чтоб ты знал – счастлив был бы я подданным своим тебя иметь, - высказал он громко, шум реки да чаек перекрикивая.

Плечи Тино в линию ровную сложились – казалось, обернуться готов он да сказать нечто важное –

- До скорого, Иван, - лишь сие произнёс он – и скрылся в роще лесной, духа империи Российской с сердцем громыхающим оставив.

*Ублюдки! Скоты! Только попробуйте тронуть людей моих, я…

**Ненавижу тебя! Чтоб ты в болоте утопился, чертов русский! Да я тебя сам там утоплю!

После Карла, юнца заносчивого, уж больше не повелевали короли шведские, как властелины земли своей – после смерти Карла XII в Швеции началась так называемая «эра свобод» – полувековой период, который характеризовался расширением гражданских прав подданных и власти парламента (риксдага), что стало результатом катастрофического исхода Северной войны. Подобное изменение, впрочем, не привело к восстановлению былого могущества Швеции, так как из многих существенных недостатков этой государственной системы наиболее роковым было общераспространённое взяточничество чиновников, позволявшее представителям иностранных держав обеспечивать свои интересы в ущерб самым существенным интересам Швеции. В 1730-х годах в риксдаге образовалась партия реваншистов (партия «шляп»), поставившая себе целью восстановление Швеции в качестве великой державы – они же и были главными инициаторами развязывания войны против России в 1741 году (при поддержке и финансировании Франции). В начале войны шведы пытались вмешаться в дворцовые интриги в Петербурге, установив связи с опальной царевной Елизаветой и пытаясь добиться от неё письменного обещания возвращения земель, которые отторг её отец Петр Великий – план великолепный и надежный, как швейцарские часы. О его надежности говорит тот факт, что совершившая переворот и восшедшая на престол Елизавета, располагавшая искренней поддержкой гвардейцев и дворянства, которые воспринимали её как символ национальной государственности в противовес «немецкому засилью», имела ровно ноль причин для того, чтобы возвращать шведам земли, завоевание которых сделало Россию одной из сильнейших империй Европы, и продолжила войну. Вообще вся эта история с поддержкой шведами Елизаветы и с их искренними ожиданиями, что она вернет им земли взамен на финансовую поддержку переворота, говорит о том, насколько неадекватными реальности были представления шведского руководства. Надежды на военную помощь Франции и Турции тоже не оправдались.
…а ежели удача улыбнётся им – берега моря Белого пределом мечтаний их были – согласно инструкции, составленной для ведения будущих мирных переговоров, шведы намеревались выдвинуть как условие мира возвращение всех отошедших к России по Ништадтскому миру земель, а также передачу Швеции территории между Ладогой и Белым морем. Если бы против Швеции выступили третьи державы, то она была готова удовлетвориться Карелией и Ингерманландией вместе с Петербургом (не знаю, как вас, а меня на ха-ха от этих губораскатывательных аппетитов пробивает – и от контраста с тем, что дальше произошло).
Пока оппозиция их бокалы с шампанским радостно поднимала, за пораженье противников своих в риксдаге салютуя, да престолу российскому тайно предлагала Финляндию забрать, дабы партию недругов окончательно опозорить – когда российские войска оккупировали Финляндию, оппозиция «шляпам», «колпаки», не колеблясь, начали закулисные переговоры с Россией и неоднократно призывали русских вновь завоевать Финляндию с целью свержения власти «шляп» ☹.
Насчет Финляндии свои были у Елизаветы намеренья, что раскрыла она ему, – в самых дерзких мечтаньях Иван о том помыслить не смел – здесь и далее идёт речь о Манифесте Елизаветы Петровны 1742 года, в котором она обещала посодействовать установлению независимости Финляндии в случае, если финны сами того пожелают и если не будут противиться российской оккупации. Многие исследователи склонны полагать, что манифест был всего лишь пропагандистской уловкой, с помощью которой правительство хотело задобрить население края, в котором русским солдатам предстояло воевать (http://www.historyru.com/docs/rulers/elisaveta/elisaveta-foreign-policy-6.html#/overview). У меня же в таком случае возникает вопрос: если это была всего лишь уловка, зачем российской оккупационной администрации идти на такое время- и трудозатратное дело, как созыв ландтага и сотрудничество с делегатами в рамках его работы (то, что такое сотрудничество имело место быть, я сделала вывод из этой статьи: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BB%D0%B5%D0%B2%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE_%D0%A4%D0%B8%D0%BD%D0%BB%D1%8F%D0%BD%D0%B4%D0%B8%D1%8F_(1742))? Может ли быть, что поначалу Елизавета была настроена серьезно, но по ходу переговоров со шведами передумала? Очевидно, чтобы найти ответ на этот вопрос, надо обратиться к каким-то более обширным исследованиям по русско-шведской войне 1741-1743 годов (с акцентом на роль Финляндии), которых на русском языке кот наплакал – по крайней мере, на первой странице гугла я их не нашла, а на поиск более подробной историографии у меня банально не было времени, так как мне надо ещё есть, спать и работать.
…слыхал Иван, будто бы один крестьянин даже мост поджег, по которому шведы отступать собрались, дабы сражаться их заставить, как им и должно было – здесь и в конце главы: историк Тенгберг высказывает предположение, что часть лагеря шведов при Мартилла была сожжена и ограблена местными крестьянами. О настроении населения дает, наконец, весьма определенное представление тот факт, что крестьяне в тылу армии, у Абборфорса, покушались сжечь мост, чтобы таким способом воспрепятствовать отступлению и принудить шведскую армию к принятию боя (т.к. швед бросал чужие поля, а финн терял родной приют и отчий дом). Не знаю, как вам, а мне вид злющего Тино, поджигающего мост перед носом у испуганных шведов, представляется просто бомбическим.
«Ежели княжество Финляндское пожелает освободиться от владычества Швеции… то мы им для защиты учреждений их усердно войском помогать будем, посылая его им и в прочих их просьбах» – Тино цитирует манифест (в сокращении).
И много ли ты на пути сюда проявлений натуры моей свирепой видывал? Много ли бесчинств да разорений? Не слабовато ли для варвара неисправимого? – исследователи отмечают, что оккупация 1742–1743 годов была вовсе не катастрофой, а, напротив, даже доказала, что владычество России может принести некоторые преимущества – например, свободу торговли.
Не мог не видеть Иван, как в изумлении дух земли финской глаза распахнул, сожаления, даже столь смутного, услышать явно не ожидая – Иван извинился, как лопух, но у Тино стандарты для Ивана настолько низкие, что это всё равно произвело на него впечатление.
Новости о ландтага созыве волнение в нём всколыхнули – единственным источником, из которого я узнала о ландтаге и о том, как он проводился, стала вот эта статья из вики: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BB%D0%B5%D0%B2%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE_%D0%A4%D0%B8%D0%BD%D0%BB%D1%8F%D0%BD%D0%B4%D0%B8%D1%8F_(1742). Подробнее информации не нашлось, так что дальнейшая сцена – плод моей фантазии и рассуждений на тему, почему же финны так благосклонно (и даже с энтузиазмом, судя по источникам) приняли предложение о независимости (которое де-факто больше напоминало российский протекторат) и в принципе почти не оказывали сопротивления русским войскам всего лишь через тридцать лет после кошмара «великого лихолетья – и вообще, похоже, были больше раздражены против шведов. Скорее всего, это связано с тем, что щведы: а) сами развязали войну против России, толком не реформировав перед этим армию (и полагаясь на какие-то совершенно оторванные от реальности фантазии, что Елизавета Петровна уступит им земли…), тем самым подставив под удар население Финляндии; б) не сумели то самое население Финляндии защитить, когда армия России перешла в контрнаступление. Возможно, на этом фоне действия россиян воспринимались как что-то, что они осуществляли в своём праве, а достаточно дружественная оккупация без насилия и грабежей сформировала довольно благосклонное отношение финнов.
Да только знаю я, что, помимо императрицы Елизаветы, родственником он королю шведскому Фредерику приходится, что бездетен до сих пор – и что сословия шведские как наследника возможного видят его – шведы действительно воспринимали Карла Петера Ульриха (будущего российского императора Петра III) как возможного наследника и решили использовать будущую корону на переговорах, а также выбрать того же герцога в качестве следующего короля Швеции. Их планам не суждено было сбыться: Елизавета Петровна решила сделать герцога Карла Петера своим собственным наследником трона. По прибытии в Петербург несовершеннолетний Карл Петер денонсировал права на шведскую корону от своего имени.
Чтобы моментально возгласами гневными смениться – но теперь уж гнев депутатов на офицеров российских обрушился – долгое время не осведомлённая о событиях в других странах, финская делегация ещё только готовилась к поездке в Санкт-Петербург, когда получила известия об изменениях в планах Елизаветы. Русские фактически остановили процесс, и представители ландтага разъехались по домам. Подобный кидок через колено (извините, по-другому я это назвать не могу) заставил недовольных результатами сейма в Або даже выработать несколько планов восстания против российской оккупации, но никаких действий не предпринято не было.
Суда из королевства Шведского – а точнее, из части его восточной – рост Санкт-Петербурга имел долгосрочные последствия для экономического развития Финляндии. На Санкт-Петербург стала неуклонно ориентироваться не только экономика Выборгской губернии. С возрастанием спроса на петербургском рынке город становился все более притягательным для тех частей южного побережья Финляндии, которые все еще принадлежали шведской короне. Берега Эстерботнии, в свою очередь, так тесно были связаны со столицей королевства Стокгольмом, что в экономическом плане этот край не относился к Финляндии.
Пораженье мягкое Швеции нанести да лишь кусочек земли вместо половины королевства отторгнуть, чтобы государство озлобленное по соседству не получить да короля, Елизавете угодного, на шведский престол посадить, – вот в чём расчет императрицы состоял – причины, по которым Елизавета пошла на соглашение со Швецией, соответствуют изложенным в фике. Оправдался ли расчет Елизаветы Петровны, желавшей получить на своих границах дружественную или как минимум нейтральную Швецию, является дискуссионным вопросом. С одной стороны, после подписания Абоского мира произошло потепление российско-шведских отношений, а в Семилетней войне Швеция стала союзницей России. С другой стороны, в скорости после окончания войны шведы начали планомерно укреплять армию и возводить крепости и фортификационные сооружения. Одной из таких крепостей стал Свеаборг (ныне известный как Суоменлинна) у Гельсингфорса (сейчас – Хельсинки), который начали возводить в 1748 году. Юго-западное побережье Финляндии, в центре которого находился Свеаборг, неизбежно воспринималось Санкт-Петербургом, который бурными темпами превращался в одну из ведущих европейских метрополий, как военно-стратегическая проблема.
Возможно, даже к лучшему – для тебя, в смысле – что Карл Петер твоим королём не стал – напоминаю, что голштинский герцог Карл Петер Ульрих стал российским императором Петром III, известным своим взбалмошным поведением и поклонением перед Фридрихом II Великим и отдавшим Пруссии за просто так земли, которые Россия завоевала в Семилетней войне. Так что, возможно, финны и впрямь в каком-то смысле dodged the bullet (а возможно, мировая история лишилась захватывающего финско-прусского союза, перед которым дрожала бы вся Европа, который бы победил в Семилетней войне и со временем покорил бы весь мир).

Chapter 6: Раскол (часть 1)

Chapter Text

1783

Первый император его незабвенный жизнь положил на строительство державы могучей – и корабль державы той столь несокрушимым возвёл, что рассекала она с тех пор просторы водные, всем недругам величьем своим грозя. Никакой шторм не был ему помехой, даже рулевой никудышный не мог корабль тот на мель посадить – а уж рулевых таких после смерти Петра было в избытке. В веренице переворотов дворцовых сменяли друг друга временщики да дети, или же государи такие, что моргнешь и не вспомнишь больше вовек; Елизавета, дочь петрова, что под конец жизни Пруссию да короля её надменного колени преклонить заставила, в мир иной отошла, престол племяннику отдав, что ради страсти своей взбалмошной державу Российскую едва лакеем короля того не сделал. Содрогнулся тогда Иван – потирали уж руки недруги его на севере и на юге Европы, разброд и шатание в царстве его предвкушая; да только недолго пировать им оставалось – одного дня хватило, дабы власть полумужа-полумальчика сего в небытие опрокинуть.

И царицу на трон возвести, что кормило рукою твердой взяла, сквозь страшнейшие бури и грозы провести его способная.

Царицу, кою трон уж заждался, вторую после Петра – что Просвещенью ворота отворила, слава о мудрости чьей от берегов закатных в Португалии до ледяных вершин норвежских ходила. Но не только рассужденьями о законах справедливых да перепиской с мыслителями знатнейшими восхищенье она снискала. И десятка лет не прошло, как гремели победы на море южном, лаврами величия маршалов его венчая – и воссияла звезда екатерининская в небе северном, пораженную Европу озарив: орел двуглавый до вод моря Черного крылья свои простер – деянье столь великое, что даже Петру не под силу оказалось…

…Впечатленье сие художники да поэты придворные, словно статую, одами да картинами каждый на свой лад воздвигали.

И хоть залпы артиллерийские да флотилии грозные средством первейшим для упрочнения державы могущества оставались, трактаты философские, злато дворцов да балы блистательные не меньшим оружьем сделались в погоне за мощью военной да государственной. Монархи европейские наперебой в сём упражнялись, ворота академий с театрами отворяя да суммы баснословные на живописцев и ваятелей тратя, что персону их в шедеврах своих воспевали. И хоть искусней всех прочих императрица его оружьем таким владела, вспыхнула вдруг звезда подле плеча её самого – в королевстве Шведском, что монарха на престоле сменило.

Что никем иным, как кузеном самодержице его приходился.

Густав, король молодой да блистательный, шумных торжеств не чуждый, шквал оваций в Париже сорвал, стоило лишь в столицу роскошную шаг ступить. Почитатель искусств и наук, литератор одаренный и знаток философов, покорил он двор французский, лишь искушеньями да светилами и живший. Мысленный взор картины Ивану рисовал – как Бервальд с лицом своим, что хмурее утра нордического, щебетанье Франциска да дам придворных неделями выносит, пока король во вниманье всеобщем купался. Однако же не укрылось от взора их с Екатериной, что славу кампанией такой король молодой обрести пытается – уж императрица знала в этом толк – и не где-нибудь, а у французов, что казну шведскую златом наводнить всегда рады были, ежели злато сие на замыслы коварные против соседа восточного шло; да и то, что амбиции Густава славой философа на троне не исчерпались бы.

И года не прошло, как переворот в Швеции он произвел – а после послов российских письмом, исполненным любезностей, в дела королевства вмешиваться предостерег.

Пред парламентариями, что полстолетия карманы свои серебром набивали, влиянью любых держав (средь коих Россия не исключеньем была) подверженными, дал Густав речь, к любви к родине взывая – да часть прав законотворческих себе вернул, эру свобод навеки в прошлое отринув. Народ, на улицах Стокгольма рукоплескающий, яснее некуда Ивану возвестил – мечты о реванше за пораженье полвека назад живее всего живого в душе Бервальда трепетали.

Но ошиблись те, полагавшие, что король молодой, безрассудству поддавшись, сразу в бой на соседа восточного бросится. Пока войска его арсеналы оружьем свежевыкованным полнились, а солдаты от выучки ноги в кровь сдирали, родич царственный кузине своей неизменно любезность выражал, что в письмах своих галантных – что на приемах торжественных.

У балтийских вод стальных один из приемов таких состоялся – в городишке Фридрисхгаме, что российским каких-то пару десятков лет назад сделался, после войны недавней. К приезду особ августейших, к церемониям роскошнейшим привыкшим, отыскали где-то в местечке захолустном залу пристойную, где торжеству развернуться предстояло – а двум звёздам сверкать. Блеск торжеств да шум балов словно родною стихией им приходились, и будто не только лишь зала, а весь край сей лесной озарился от особ столь блистательных – в музыке льющейся, в роскоши платьев сходство их как нельзя лучше отражалось: уменье вниманье к себе приковать, умом да харизмой в беседе светской красуясь, – не могло от Ивана ускользнуть, как Екатерина с Густавом даже здесь словно в битве схлестнулись, за улыбками учтивыми клинки невидимые пряча – да волю свою родичу возлюбленному навязать пытаясь.

В бокале шампанского хрустальном огни свечей преломлялись, сиянье зала захватывая. За беседами светскими, в коих за десятилетья балов весьма преуспел Иван, краем глаза поглядывал он на персону особую, что в толпе за платьями пышными да камзолами расшитыми то и дело терялась. Раздраженье подспудное при виде его тлело – за то, что ожиданью Ивана, до встречи монархов взлелеянному, сбыться не позволил. Насколько судить он мог, мало изменился Бервальд с последней встречи их; и всё же нечто проскальзывало, неведанное ранее, в осанке его, в головы повороте да во взгляде – нечто, что мягкостью галантной отдавалось, прежде северянину несвойственной. Будто раньше от холода его угрюмостью сквозило; теперь же холод тот загадкой подернулся.

Могло ль время в компании Франциска результатом таким обернуться?..

Но не учтивость новоявленная интерес его пробудила – а чувство, будто надлом, что с войны петровской в душе Бервальда зиял, залечился слегка, да уверенность скрытая внутри него разгоралась.

От сего любопытство Иван уж не в силах был сдержать – от желанья к соседу своему приглядеться ноги словно сами его чрез залу понесли. Злость веселая играла в нём: хотелось ему уверенность столь коробящую пошатнуть – да раздраженье выплеснуть.

Взор льдистый воздух меж ними прорезал, стоило Ивану к Бервальду приблизиться да рядом стать, взглядом его окидывая.

– Нравится ль тебе торжество? Есть на земле моей места, более для приемов пригодные, но искусники мои и здесь постараться сумели.

Ежели и распознал Бервальд издевку в словах его, то виду не подал (отчего досада в сердце Ивана шевельнулась), размеренно вино из бокала отхлебнув. Распробовал, прежде чем сглотнуть – над ответом раздумывая, да так, что не уличишь его в том.

– Я весьма благодарен, что ради встречи с королем моим императрица Екатерина столицу покинула да в путь длинный отправилась.

Туше – настал черед Ивана колкость без внимания оставить.

– И не в такой путь пуститься можно, дабы с родичем дражайшим увидеться, - обвел Иван рукой залу, шампанского бокал не выпуская. – Может статься, что родство к миру державы наши приведет – в кои-то веки. Был бы рад я, если б дружба меж нами сохранялась бы – столь же тесная.

Чувство повисло меж ними – понимание, что сейчас Иван произнес. Ежели замыслы какие с королем таите, для твоей же пользы оставить их, – под взглядом Ивана пристальным Бервальд покой сохранял невозмутимый, лишь бокал свой покачивая, отчего вино стенки его алым красило. Холодок где-то под горлом разлился – недооценил Иван, насколько перемена в соседе его разительна была.

– Не ожидал я иного от тебя, кроме как миролюбия подобного, - ровно Бервальд сообщил, подбородок чуть приподняв (редко кто мог похвалиться ростом, росту Ивана почти равному). – Любопытно, насколько сбывчиво желание сие, – казалось, не заметил он взора духа империи Российской, словно сталь, затвердевшего. – При натуре монархов наших, столь схожей.

– Ходят слухи – не иначе языки злые тому виной – что сходство то и на пристрастье к полу мужскому не кончается.

И словно в подтвержденье слов ивановых, смех Густава на всю залу зазвенел – хлопал он чему-то восторженно, шутке либо реплике кузины своей (а то и своей собственной), так громко, что на броскость подобную шеи все посворачивали.

В сем деле редко Иван ошибался.

На лице Бервальда застыло выраженье пустое, будто давил в себе он что-то, но на мгновенье лишь – вновь бесстрастным сделалось оно, равновесье порушенное восстановив. Растет – мысль у Ивана пронеслась. Ранее от упоминанья темы запретной дергался ты, как от грома пушки внезапного, а сейчас почти ничто чувств твоих не выдает – вновь двора Франциска влияние?

– На то и злые языки они, чтобы слухи разносить подобные. Боюсь, не мой монарх описанию сему соответствует, о любви к мужскому полу чрезмерной, - укол в Екатерины сторону и за самой высокой горой было не скрыть. – Что до мира… Думаю, прекрасно известно тебе, что интересы наши в последние три столетья трудно было… к компромиссу свести, - вновь лицо его непроницаемым сделалось. – И даже если из-за натуры короля моего противоречья усилиться грозят – то мысли его с желаньями сими благородными не расходятся ни капли.

– Не сказал ты, что твои мысли с желаньями не расходятся.

Тишина вокруг них повисла – а может, показалось Ивану сие: столь морозным вдруг воздух меж ними сделался, что даже звуки музыки льющейся словно сквозь толщу воды доносились.

Голову Бервальд к нему повернул – и в сей раз сквозь маску холодную пробилось пламя в глазах его льдистых.

– Чую, глупо рассчитывать было, что беседу с тобой можно вести без того, чтобы поперек горла ты мне становился.

– Разозлил я тебя, получается? Жалость-то какая, - притворно головой Иван покачал, ресницами невинно захлопав. Клюнул он – теперь только леску натягивать. – А где именно на мозоль больную наступил я – когда про пристрастия короля заговорил? Или про разговоры при дворе твоем, что год от года множатся, о перевооруженье да о восстановленье величия былого?

– Среди всех людей – и ты будешь меня в вещах сих упрекать, - Бервальд фыркнул, вина отхлебнув да голову запрокинув – не столько чтобы последние капли выпить, сколько чтобы злость взметнувшуюся выплеснуть. – Можешь насмехаться да подзуживать, сколь душе твоей угодно, но вряд ли разговоры утихнут сии – да и власти нет у тебя пресечь их навеки.

Замолк Иван, во все глаза на соседа северного уставившись.

Вот так взять и… прямо сознаться…

Заговорил он, растянуто да медленно, словно шок его ещё отпустить не успел:

– А не считаешь ли ты… Что не в моей власти и действия пресечь, что из разговоров подобных произрастут?

Вновь поднял взор на него Бервальд – и кроме гнева глухого вызов в нём теперь читался.

– Хочешь ты, чтоб в открытую произнёс я то, что вечер наш дружественный испортит?

Вызов этот не сходил с лица его ещё несколько мгновений – до того, как Иван ладонь на плечо ему опустил.

А потом вдруг смеяться стал, недоуменьем встреченный.

Сдержаться было выше сил его – чтобы Бервальд, да его победить рассчитывал, его, что Порту Оттоманскую на море Южном сокрушил, пред кем Речь Посполитая, а точнее жалкий огрызок её, трепетала, его, что силу свою веками кровью, по́том да зубами выгрызал, – и Бервальд, что уж почти век раздоры в королевстве своём преодолеть не в состояньи? Совсем вслед за монархом своим разумом тронулся? Смех его всё громче да всё злее раздавался – о раздорах вспоминая, у кого как не у него дворянство половины королевства на присоединенье к империи Российской согласие дало?

Хоть и верность духа земли финской Бервальду едва ли то поколебало –

(Боль за ребрами глухо ухнула)

Решенье, что молниеносно принято: раздавить Иван Бервальда захотел, на поле битвы, а сейчас – в беседе их, словно букашку мелкую.

– Какие слова храбрые да уверенные, - прекратил он смеяться да ладонь с плеча убрал, распрямившись под взором враждебным. – Для того, кто столь напуган, что слугу своего верного на встречу привести побоялся?

Ежели ранее Бервальду лицо сохранить удавалось, то сейчас встрепенулся он – маска треснула, ярость холодную явив. От вида сего дрожь сладкая по сердцу иванову пробежала.

Ежели радости видеть Тино лишили его, так пусть он за то вдоволь на соседе северном отыграется.

– Тино нет здесь, потому… - взглядом готов он был дыру в Иване прожечь. Гнев в узде удержать пытаясь, сквозь зубы выдавил. – Что не дело твое – о составе делегации королевства нашего мнение иметь.

– Дело – не дело, да размышленья мои пресечь власти у тебя не имеется, - невинно поигрывал бокалом Иван, под тоном беспечным злорадство искрящее скрывая. – И сдается мне, что причина такому – страх да и только. Думаешь, не знаю я, как часто вы вместе бываете, на церемониях, в делегациях, - так сжал он бокала ножку, что не треснула та едва. – Да на полях сражений? Помнится, четверть века назад, как с Пруссией мы воевали, войска мои осаду пруссаков со Штральзунда снимали, где вы, между прочим, заперты были, – вновь я вас вместе видел…

Воспоминанье, как рукой он Тино прямо пред носом Бервальда помахал, до сих пор ему сердце грело.

– …И дорога дальняя тоже не помеха – ему от Або день езды отсюда, а ты целый залив преодолел, чтобы владений моих достичь. Так скажи мне, Бервальд, - голос его елейный прямо под кожу соседа его проникал, кровь до кипения доводя. – От чего бежишь ты так старательно?

Бервальд вплотную к нему шагнул – в глазах желанье за лацкан схватить и встряхнуть хорошенько читалось.

– Думаешь, не знаю я о желанье твоем в связь с моим подданным вступить, да его самого частью края твоего дикарского сделать? – на словах последних почти рычал он. – Сколь угодно мечтай о сем, да не выйдет у тебя ничего – сил королевства я не пожалею.

Подавил Иван желанье глаза закатить – надо же, оскорбленье какое нашел: всего лишь в тысячный раз дикарем его честить! Даже укол неизбитый неспособен был сочинить – как осознанье, уж второе за вечер, в сердце его расцвело.

Он на гордости Бервальда имперской кадриль оттанцевал – дипломатия отброшена начисто, шелест изъяснений любезных теперь как лист сухой в огне прямой ненависти сгорал – столетьями столь открытого разговора с врагами своими ему иметь не доводилось; да только не гордость уязвленная причиною ярости Бервальда была.

Точнее, не только она.

Мог ли он… Боже правый.

Вот почему не изменился в лице он, когда схожесть монархов Иван подметил…

Улыбка на устах его расцвела медленно. Злость пуще прежнего в венах бурлила.

– А ежели сил твоих, - ладонь на плечо опустил; на что Бервальд тотчас же за предплечье его схватил – да сжал. – Не хватит на то? На то, чтобы волю самого духа земли финской изменить?

– Волю? Да он всей душою презирает тебя – после горя, что всегда ты ему причинял…

– В желании сейма его всеобщем не заметил я презренья, - пальцы крепче на плече сомкнулись. – Вот потеха! Тешь себя иллюзией – чувства его переменились давно, а ты и…

Нечто заставило Ивана умолкнуть – он сам не понял, что это было.

А затем озарило его, что музыка смолкла вдруг – и что половина зала взоры в них свои вперила.

Словно душ остужающий сверху на него пролился – вспомнил он вдруг, что на приеме они, с особами монаршьими да половиной двора. И что не порадовалась бы императрица, начни он лицом Бервальда скатерть на столе фуршетном протирать.

Отступили они друг от друга тотчас же, дыханье переводя. Напряженье в воздухе рассеялось – и придворные к беседам светским вернулись. Буря в душе улеглась слегка, зверь, до несчастья врага жадный, заурчал, насытившись; одернул Иван камзол – да на Бервальда взгляд направил.

– Амбиции королевские – дело заразное, кому, как не мне это ведомо, - взор испепеляющий с его шальным схлестнулся. – Но советую трижды подумать, прежде чем с Густавом под руку в омут бросаться. Ведь в схватке этой за величие утраченное… рискуешь ты последнего лишиться.

Зашагал Иван прочь, ответа не дожидаясь, – отчего не увидал взгляда в спину себе: яростного, но решительного.

***

Обменявшись поцелуями Иуды, расстались они – делегации по покоям своим в разных концах усадьбы разошлись, маски учтивости сбрасывая да в пересуды злословные пускаясь. А Ивану лишь последнее дело перед сном оставалось.

– Ваш обмен любезностями с духом королевства Шведского с другого конца зала слышен был.

Императрица за столиком резным сидела – чаша изящная пред ней стояла, чаем полная, однако ж едва притронулась она к ней. От фигуры её выдержкой царственной веяло – но всё ж не могло от Ивана укрыться, что облегченье на лице её читалось; облегченье, что встреча с родственником дражайшим наконец к концу подошла.

– Прошу прощения, Ваше Величество. Уверяю, ничего не выдал я да лишнего не сказал – из того, чего ещё не было шведам известно.

Екатерина кивнула, к сведению слова принимая.

– Рада я слышать сие, но всё ж больше сдержанности в отношеньях с соседями нашими проявлять следует. Во времена, когда до господства на море Черном уж рукой подать, неблагоразумно шведов распалять – да доводить, чтоб те союзниками Порты Оттоманской выступили.

– Вот как, - укол беспокойства Иван ощутил, разъяренный взор Бервальда вспомнив. Кажись, запоздало мысль эта драгоценная ему озвучена была – впрочем, одной беседы с Бервальдом мало было, дабы равновесье хрупкое поколебать. – А как вы, Ваше Величество? Видел я, что не в духе были вы перед встречей. Удалось ли вам хладнокровье рядом с Густавом сохранить?

Замолчала Екатерина да взгляд в пространство направила.

– …С трудом, - изрекла она наконец, вздохнув да лоб на пальцы свои опустив.

– Так что же… ждать нам атаки со стороны шведской? – хоть войны бременем тяжким на казну да на народ ложились, был в том и света проблеск: возможность Бервальда вновь за пояс заткнуть. Покамест армию Густав не возродил, да перевооруженье не начал…

– Отнюдь. На счастье наше, - поднялась Екатерина с места своего да к окну прошествовала, ладонь на раму резную опустив. – Предложенье мне Густав сделал, «до невозможности выгодное». Не мешать войскам шведским, пока те Норвегию у королевства Датского отбирают.

Миг тишины – бровями Иван повел, план сей оценивая.

– Заманчиво. Пока Швеция союзника нашего подчиняет, просто в стороне стоять, да взамен получить лишь благоволенье короля…

– Предлагал мне за это Густав Финляндию.

Прервался Иван на полувздохе – да на императрицу во все глаза уставился.

Вот оно как… Печаль вуалью сердце покрыла – не изменилось за полвека ничего.

– Сказала я, что подумаю над предложеньем столь бесценным, - продолжала Екатерина, словно сквозь воды толстый слой. – Да вот только нет желанья у меня ни королевство Шведское до границ естественных укреплять, ни на ослабленье датчан, нам дружественных, взирать безразлично.

– Это… разумное решенье, - не отважился Иван императрице слово поперек сказать. Однако же досада при том в груди его шевельнулась. Ежели половина своя восточная монархам шведским безразличная настолько, то почему бы не стать ей частью империи Российской? Вновь нечто алое под сердцем затеплилось – может, ещё ближе исполненье желания его, чем думал он…

– Как видно, расстроен ты решеньем сим разумным, - прозвучал Екатерины голос. Иван из мыслей вынырнул – взгляд на царицу свою перевел. Не столь утвержденье сие было, сколь вопрос – растерялся он вдруг, не ожидав, что приметили задумчивость его.

– Я… Сказать откровенно, так и есть оно.

– Почему же? Разве поможет это державе нашей, позиции на море Балтийском укрепит? Да и край сей, - Екатерина рукой повела, на темень лесную указывая, будто светом дневным залитую. – Столь хорош, что мог бы служить местом ссылки. Отчего ж столь грустен ты?

Ежели других монархов мало его мненье волновало, по-другому всё было с ней – взор глаз её серых иной раз до глубин души его доставал, прямо как в миг теперешний. Подошел Иван к раме оконной, напротив Екатерины встав, взгляд на верхушки сосен ночные направив.

– Не совсем в земле сей дело, хоть и обладанье заливом Финским ещё защищённей столицу бы сделало. Просто… жители местные ценятся за качества свои боевые. А дух края сего, - ничего не мог сделать он, чувствуя, как к скулам кровь приливает. – Упрямее воина я в жизни не видел – поверьте, именно с ним все прошедшие века иметь дело мне приходилось. Хотел бы его я… под своим началом иметь.

Замолчал он – да в отсутствие ответа на императрицу взгляд перевел. Взирала она на него глазами проницательными, да так, что показалось Ивану, будто догадалась она – отчего не мог тот не съежиться едва-едва; это чувство в тайне сохранить ему хотелось.

– Здравое зерно в рассужденьях есть твоих, - отошла Екатерина вдруг от окна, наблюденье своё прервав, вновь к столу направившись, – отчего стесненье в груди растаяло вдруг, и Иван вздохнул облегченно. Кажись, не заметила. – Да только слишком велика цена за приобретенье сие, когда Петербург защищен уж достаточно. С этим, Иван, - обернулась она, улыбкой мягкой его одаряя. – Попрошу тебя я покои мои оставить. Ночь темна; уж вскоре подъем предстоит нам – чтоб с Густавом расстаться да в столицу направиться. И видит Бог, оба ждем мы того с нетерпением.

Поклон Иван отвесил – да оставил императрицу свою, двери резные затворив. Во тьме коридора чувствовал он, как сердце его от беседы сей до сих пор колотилось.

1786

В заботах да в делах три года пролетели – что для Ивану тремя днями почудились; настолько в радость заботы те были. Покорился империи Российской край южный да солнцем иссушенный, – степи черноморские да полуостров Таврический, что три века набегами пределы его тревожил. На месте пустынь сожженных города пышные выросли, виноградники да верфи корабельные, люди мастеровые со всей страны да Европы в край устремились – никакого труда, никаких богатств империя его не жалела. Из рубежа опасного, что держава вражеская по ту сторону моря Киммерийского из когтей своих не выпускала, превратился он в страну цветущую – и взирал Иван гордо на волны непроглядные, что его от империи Османской отделяли, о победах над коей ещё век назад он и мечтать не смел; теперь же воды моря древнего, что свет веры истинной восемь веков назад принесли ему, властелина нового встречать готовились. И не только лишь поэты нарекали его столь возвышенно – подготовка к вояжу Екатерины полным ходом шла, к вояжу, что мощь империи всему двору да послам иностранным явила бы – да Садыка в известность поставила, что никогда полумесяц османский над краем сим уж не воссияет.

Последние приготовленья уж не видел Иван, в Петербург отправившись, – из столицы государыню сопровождать. Хоть заботы каждодневные да преображенье Новороссии бодрость в него вселяли, всё ж доходили вести до него, тревогу с дна души поднимающие. Могущество России, столь внезапно на юге возросшее, костью в горле уж не только империи Османской стояло – в Пруссии войска двинуть раздумывали, возмездьем c острова туманного гонимые. Подмога колониям восставшим, что независимость боем обрели, пропасть меж ним с Артуром разверзла – знал Иван, что расплаты жажда в очах союзника его недавнего таилась. Опасения, что все царства европейские союз против него заключат да с войной нагрянут (здание державы разрушив, что в поте лица возводил он, себя не щадя), лишь крепли, стоило вести от дипломатов его услышать – и конечно же, пристальней прочих сосед его северный за деяньями его следил, о реванше мечты до сих пор не оставивший.

Одно движенье неверное – да сломается преграда та хрупкая, что от бойни в окруженье отделяла его. Раздраженье волной в нём вздымалось, стоило о Бервальде вполуха заслышать – изумленье его затопило, когда весть из Швеции застал он по прибытии, – да такую, что расцвет Юга впору было ей затмить.

Едва увиделся с императрицей во дворце он, как поручили ему гостя иноземного принять, что другом империи Российской объявил себя, – успела сообщить императрица, что посол российский в Голландии знакомство обрел, для державы весьма ценное, – и что полезность его Ивану оценить бы стоило, прежде чем с человеком сим узами тесными повязаться. Бригадный командир, любовью солдат своих обласканный, да специалист, что всю Европу объездил, искусство своё совершенствуя – таков был тот, кто на службу империи Российской податься намеренье имел.

И никем иным гость тот оказался, как офицером шведским – любопытство не могло в груди не вспыхнуть.

Недолго Ивану ждать его оставалось: распахнулась дверь с громким звуком – офицер в залу бодро прошествовал. Выправка гордая, взгляд умом да удалью блестел – едва встать успел Иван из-за стола, как подошел к нему офицер да поклон отвесил, почтенье свое выказав, – да выпрямился, мундир полковника являя.

– Георг Магнус Спренгпортен – величайшая честь для меня в город сей великолепнейший прибыть да с легендарным воплощеньем империи встретиться.

Слова его размашистые за грубейшую лесть счесть можно было, если бы только не тон его искренний, пылкостью окрашенный. Оглядел Иван его с головы до ног, пытливость на лице сдержать стараясь.

– Отрадно видеть, что присутствием вы нас вашим почтили, - приветливость Ивана ответная столь же неподдельна была – явленье редкое в беседах его с посланцами шведскими. – Передали мне, что замыслы свои вы на сужденье Её Величества предоставить намереваетесь – да на службу российскую податься. Но простите мне любопытство моё, - склонил голову набок он, участие выражая. – Что причиною стало тому? Знаю я, что ещё в войне против Пруссии отметило вас командованье как воина храброго, да и король Густав чинами новыми облагородил вас – в благодарность за то, что поддержали вы к власти его приход да гарнизон Свеаборга на то склонили. Но теперь… Отчего ж к решенью сменить подданство вы пришли?

Ожесточенье на лице Спренгпортена прорезалось – губы он поджал, подбородок вздернув да в окно взгляд устремив, навстречу полудню пасмурному.

– Увы, недолго король Густав поддержку подданных своих ценил, - голос свой старался он ровным держать, однако ж гордость уязвленную сокрыть весьма трудно выходило. – То правда, что короне шведской служил я верно. Но составленье планов по последнему слову науки военной да образованье первой школы кадетской, на благо державы могущества – всё меркнет по сравненью с возможностью, даже призрачной, что восхищенье подданных на кого-либо, кроме фигуры монаршей направлено будет.

Вот оно что. Услышанное правдой отзывалось – и упомнить Иван не мог, сколько раз таланты на службе тиранов бесчестьем, горем (иль смертью) для носителей талантов тех оборачивались – из зависти да из подозрений пустых. Ожидаемо было, что рано иль поздно сосед его северный до сего докатится – зная Густава натуру, гордую да ко вниманью всеобщему жадную. Не мог офицер, мастерством да амбицией одаренный, у монарха такого в услуженье оставаться.

Кивнул Иван, взгляд сочувственный в лицо Спренгпортену направив.

– Понимаю. Что же, откровенен буду с вами – иного от короля Густава ждать было сложно, - не удержался он, глаза к потолку возведя. – То, как деспоты лучших подданных своих от Отечества отвращают – история сия в основание мира корнями уходит. Мне жаль, что пришлось вам…

– С позволенья вашего, - сталь взора да голоса Спренгпортена теперь уж в Ивана впились – столь неожиданно, что нахмурился он; вид Спренгпортен вновь принял гордый – и даже оскорбленный будто бы. – Да только никто меня от служенья Отечеству отвратить не в силах. Напротив, на службу российскую поступив, надеюсь я Отечеству своему помочь – да от доли его горестной избавить.

Любопытство замешательством обернулось. Иван голову вбок склонил, с толку сбитый.

– Позвольте, да только как собираетесь вы королевству Шведскому помочь, на службу русскую поступив? Уж триста лет как цели общие едва ль сходятся у нас. Что благо для России, для Швеции несчастьем оборачивается, и наоборот.

Усмехнулся Спренгпортен – да не было злости в усмешке той.

– Не королевство Шведское Отечеством своим я считаю – а часть его восточную, Финляндию. И горько видеть мне, как земля родная под гнётом шведским угасает, а король хоть и строит из себя друга Финляндии преданного, жизнями да желаньями подданных восточной части королевства своего по любому капризу жертвовать готов.

Замолчал Иван, стука сердца своего не слыша.

– Продолжайте, - сквозь сухость во рту едва смог промолвить он. Неужели… нет, нельзя раньше времени иллюзиями тешить себя – но звучало так, словно собирался предложить он…

Кивнул Спренгпортен, свиток из дорожной сумки вынимая да за ленту на нём потянув.

– Я думаю, знаете вы, что семь лет назад, во Франции пребывая, хотел я в колонии североамериканские податься, ибо борьба их за независимость от империи Британской в сердце моём сочувствием горячим отзывалась, - голос его искренностью да рвением пылал. – Кому, как не мне тяжесть ярма чужеземного знакома, да страданья нескончаемые. Уж больше трех столетий шведы народ наш в порошок стирают в войнах с державой вашей, что год от года лишь крепнет да величием прирастает, – а от могущества королевства шведского лишь тень осталась, что тает с каждым днём. Зачем под гнётом королевства такого существование влачить – ни мне не понятно, ни многочисленным товарищам моим из офицеров финских, что пока голос подать не смеют.

Протянул он Ивану свиток – взял Иван его завороженно.

– Сейчас в руках держите вы проект конституции, мною по последним канонам права составленный, – конституции государства Финляндского, от бремени рабства шведского свободного. И к кому как не к державе Российской обращаться, - глядел Спренгпортен в глаза Ивану, словно душу его пронизывая. – За помощью, чтобы от беды Отечество моё несчастное избавила – да под крыло своё взяла, свободу наконец нам даровав.

Дышать Иван не смел – столь боялся счастье нежданное спугнуть.

То, о чем догадывался он, да поверить всерьез боялся – ибо слишком хорошо было, чтобы правдой сделаться – всё это перед ним явилось вдруг, в фигуру офицера в мундире шведском (не более, чем облаченье временном) воплощенное. Сколько лет убеждать он духа земли финской пытался, что господство его не несчастьем грозит, а миром да благом неизбывным – но представить, чтобы Тино сам превосходство его признал, да сам иго шведское сбросить вздумал, гневом народа да офицерства распаляемый – это…

Знал Иван точно – миг счастья сего навсегда ему в память врежется.

Протянул руку он Спренгпортену – да с силой ладонь его сжал, в лицо его решительное взором воодушевленным глядя.

– Заверю вас искренно – чаянья ваши держава Российская только рада будет в жизнь воплотить.

1788

Увещеванья Спренгпортена ещё дальше недовольства офицерского шли – не преминул он и о ропоте народном сказать, кому ярмо шведское уж тяжелей любой ноши стало. Коль война меж царствами их разразится – а наступленье оной в самой ткани времени уж Иван почуять мог – так восстать должен был народ финский, иго вековое с себя сбросив, да всем миром под власть скипетра российского попросившись. Картины прекрасные, на кои Иван и надеяться не мог, расцветали в сознанье его, хоть и силился он рассудок холодный сохранять – да как сохранишь его, коль неотвратность исхода сия ясна была, словно день безоблачный? Слава империи Шведской к закату клонилась, бессильной в могуществе с державой Российской сравниться – отчего бы не махнуть рукой народу финляндскому, дело гиблое не оставить да навстречу доле лучшей не пойти? Отчего бы духу их господство сменить не хотеть? Калейдоскопом мелькали воспоминаний обрывки – о встрече их последней, на границе речной, да о месяцах, в Або проведенных, где злоба меж ними растаяла, как лёд по весне. Подозренья смутные, что Бервальд нарочно на встречу монаршью в одиночку пришел, уверенностью твердой обратились – значит, нарочно Тино взаперти держат; значит, не может он желанья свои открыто явить – да только тщетно волю его сдерживать да от глаз посторонних скрывать; настанет час, и тогда…

Взор царицы его невозмутимый, что скептична к картинам сиим оставалась, душу Ивана досадно царапал – да слова, что на сказанное человеком одним с обидой на Густава полагаться, – затея, что в проверке на прочность донельзя нуждается. Не мог с сим поспорить Иван, даже если б и хотел – предчувствие своё за доказательство надежное Екатерина едва ль сочла бы – но знанье горело в нём – знанье, что должно случиться нечто вскоре – что в исполнимости планов сиих императрицу его уверит.

Оно и случилось – рухнула война с небес на землю птицею грозной, кою уж заждался Иван…

…Да лишь не шведы на силу его посягнуть решили – а Порта Оттоманская.

Сказать, что неожиданным стала новость сия – ничего не сказать; вояж, что в Тавриду царица совершила, со свитой огромной, с послами держав европейских, с фейерверками да парадами нестихающими, о мощи Российской на всю Европу возвестил да туркам показал, кто владыкой степей Черноморских считаться станет отныне. Что притязанья Порты Блистательной навеки вояж похоронит – замысел в том исконный их крылся; да лишь то, что турки, самолюбьем уязвленным гонимые, всё на кон поставят да войну после разгрома объявить таки решатся – сего при дворе Петербургском не предвидел никто.

Флот в Херсоне и Севастополе едва готовый, буря, берега моря Черного обуявшая, – словно тридцать три несчастья на главу Ивану рухнули, да ещё тридцать три как из рога изобилия извергнуться были готовы. Сбылись опасения смутные – Британия (вот ведь мерзавец мстительный, и как только брови его от желчи не выпали) с Пруссией со дня на день в войну вступить готовились, – когда ещё шанс столь счастливый выпадет! Кровь хлестала в висках и вовне, степи южные багрянцем заливая; распаленный, рубил врага Иван, завоеванное столь тяжким трудом отстаивая. Таланты стратегов его, храбрость да выучка спасли его от напасти сей грозной; заработала махина военная, корабль за кораблём у турок топя. Кинбурн отстояв да Очаков от десанта турецкого очистив, заручились они поддержкой империи Римской – и отбыл наконец Иван в Петербург, армию на попеченье Потемкина да Суворова оставив; по призыву императрицы своей – обстановку доложить да сведенья сообщить секретные.

И лишь день стоило в столице пробыть ему – как войска шведские границу в Карелии перешли.

Одной беды мало было – так вторая с небес обрушилась: знал Иван, что возможность лучшая второй раз на жизнь Густава едва ли бы выпала. Жаждущий славы военной, полторы декады выжидающий, бросил король всё на чашу весов, Нейшлот да Фридрихсгам осадив – город, где с обмена их с императрицей любезностями и пяти лет не прошло. Картина яркая, на дне сознанья выжженная – взгляд Бервальда палящий, ненавистью до кончиков волос пропитанный. Мысли пораженческие, о беспечности своей, о том, что на силу понадеявшись, духа земли шведской раздразнил он, что причиной несчастий его теперешних явилось, гнал Иван от себя, опытом столетним наученный, что бесспорно потерять всё можно, только лишь заранее руки опустив – да лишь донесенья о флоте шведском в Свеаборге покою не давали – о флоте, что на Петербург готов был двигаться; да вести, что некому с моря столицу защищать – почти все войска морские, к службе годные, к берегам турецким уж отправились…

…Почти.

Повеленье императорское – выйти в море да на неприятеля ястребом обрушиться – только этого и ждал Иван; и хоть стихия морская чужда была ему, со всех ног он на корабль адмирала Грейга бросился, что из Кронштадта путь свой на врага держал. Бои абордажные навеки в прошлое ушли: густой дым пороховой шведов от гнева его прятал – и хоть не видел Иван недругов своих в лицо, чувствовал он всё ж: где-то там, на фрегатах линейных, Бервальд проклятиями сыпал – оттоль, что план в столице десант высадить да империи дуло к виску приставить сорван был – да оттоль, что всей войны стратегия на ветер морской пустилась.

Упорство да выдержка вновь службу верную сослужили ему; захлебнулось наступленье шведское на суше и на море – и хоть рано было победу праздновать, да лишь вера, что не чета теперь ему враги его лукавые, что с любой напастью совладать он сможет, хоть со всеми коршунами сразу, – пламя в груди его раздувала. С Екатериной над картой склонились они, о действиях дальнейших рассуждая, как вдруг в залу гвардеец прошел – да провозгласил, что Спренгпортен аудиенции просит; а вместе с ним – визитер неизвестный.

Любопытство в сердце Ивана встрепенулось. На императрицу тот взглянул – та кивнула, выпрямившись царственно да ко входу в залу взор обратив.

Спренгпортен вошел, решительный и собранный неизменно (уж давно в форму русскую облаченный), а за ним – офицер в мундире шведском, что волненье старательно скрывал – лишь свиток в руке его едва подрагивал. Спренгпортен вперед выступил, Екатерине поклон отвесив.

– Говорил я вам, Ваше Величество, что множество товарищей моих часа своего ждут, дабы в открытую о желаньях своих заявить, - взмах руки его к офицеру направлен был. – Позвольте представить вам – Йохан Андерс Егерхорн, друг мой старинный… да финляндский офицер.

Хоть взор его на императрицу направлен был, на долю мгновенья пересекся он с Иваном взглядом; кивок да ухмылка едва заметные – сердце Ивана удар пропустило. Неужто…

– Пред вами предстать – сие честь для меня, - Егерхорн низко голову склонил, почтенье своё им обоим выказывая.

– Поразительно до крайности, что обещанья ваши столь скоро в жизнь воплощаются, - за годы, с Екатериной проведенные, научился Иван в любезности её колкость скрытую слышать. – Чем же обязаны мы появленью вашему, господин Егерхорн? Не сомневаюсь, чтобы из армии короля Густава удалиться да ко двору российскому прибыть, резон нужен, что железа крепче.

Переглянулись Егерхорн со Спренгпортеном – а затем шагнул офицер вперед, свиток свой разворачивая.

– Так оно и есть, Ваше Величество. Не прибыл бы я сюда, если б не беда, Родину мою постигшая. Король Густав войной решил на вас пойти – да лишь провалились замыслы его, как проваливались всё столетие последнее. На землю мою боль и разоренье он принес – а потому с прочими офицерами финскими выступить решились мы, да судьбу в свои руки взять – и напрямую с империей Российской о мире условиться.

Протянул свиток он – развернула императрица его, вглядываясь учтиво.

– Как видите, сотня офицеров под посланьем сим подписалось – что в лагере под Фридрихсгамом встали, где армия с места сдвинуться не смеет, и каждый солдат Густава на чем свет стоит чихвостит, - чем больше говорил Егерхорн, тем более горячности да мужества в фигуре его проявлялось. – Помимо мира, требуем мы риксдага созыв – дабы полномочия королевские под вопрос поставить.

– Прошу прощения, - встрял Иван в речь его, огнем пропитанную. Надежды его с каждым словом посланца всё больше шатались – то, что офицерство финское против воли Густава пошло, в изумленье ввергало, сколько бы Спренгпортен сие ни предсказывал. Но если желанья их лишь миром ограничены, то выходит, что… Отчего ж так смотрел на него он, обещанья сладкие пел? Обманул он его? – На риксдаге хотите вы лишь только объем власти королевской очертить?

– Уже оно одно само по себе достижением будет. Ручаюсь я, что призыв наш отклик в сердцах всей Швеции найдет – видит Бог, недовольство деспотией королевской уж достигло предела своего; не может народ наш более душителя свобод своих выносить, - глаза Егерхорна гневом праведным запылали. – И уповаю я на помощь вашу, дабы мира, столь желанного для народов наших, как можно скорее достичь.

Мгновенья тишины – за которые досада жгучая уж успела Ивану горло прожечь – как вдруг заговорила Екатерина; да взоры всех троих к императрице обратились.

– Очень ценю я стремленье ваше кровопролитье прекратить. И то, что во мненьях относительно короля Густава сходимся мы, не может сердце моё не греть. Однако… Чем помочь может держава Российская вам, да как войну пресечь, ежели войско шведское, хоть и застопорилось, да наступать намеренья не оставило? Как бы ни было раздраженье велико, всё ж с Густавом имеет о сем смысл договариваться – а ежели не пожелает он, то с кругами знати да гарнизоном столичным.

Пониманье на лице Егерхорна промелькнуло, что тревогой расцвело – отступил на шаг назад он, руку в жесте примирительном возведя.

– То, о чем говорите вы, суть революцией является; не хотим мы пред народом да пред троном нашим изменниками предстать. Лишь только выскажитесь Вы в защиту декларации нашей – и желаемого достигнем мы…

– Декларацию, где, помимо прочего, желаете вы земли, по миру Абоскому России отошедшие, обратно с герцогством Финляндским соединить? – теперь уж не скрыть было иронии злой в словах императрицы. – Да и то, чем сейчас занимаетесь вы, господин Егерхорн, ежели не изменой назвать можно, то чем-то на грани её. По-иному не расценит Густав сношения наши – простодушию здесь не место.

Замолчал офицер, руки свои по бокам в кулаки сжав. Но ответом своим колким запал его Екатерина иссушила едва ли – перевел дух он; а затем поднял взгляд на неё, решаясь будто бы.

(Иван взор на Спренгпортена бросил – отчего был он столь уверен да спокоен всю беседу их?)

– Знаю я… ещё один способ, как могла б Россия от напастей избавить нас.

Всё вниманье залы на него вмиг направлено – вновь в груди Ивановой нечто шевельнулось. Екатерина голову склонила, любопытству поддавшись.

– Какой же?

– Ежели держава ваша… войска свои на земли Финляндии введет да своими на веки вечные объявит их – сообразно желанью народа финского явному и нелицемерному.

Сердце в груди Ивана кульбит сделало, а пред взором мысленным фейерверки заискрились.

Вот оно. Надежд его подтвержденье, живее всех живых – само ко двору его явилось! Едва радость мог сдержать он – неужель то, что ждал он так долго…

Но голос Екатерины резкий враз мечтанья его пронзил.

– Сдается мне, теперь окончательно запутались вы. Ваше желанье Финляндию частью России сделать даже в манифесте офицерском не числится. Только что изменником вы предстать опасались, лишь мир заключить предлагая, а теперь в открытую державу враждебную к введению войска своего призываете, - взгляд императрицы насквозь Егерхорна пронизывал; чувствовать Иван мог, будто даже холоднее в зале стало. – Так чего же хотите вы?

Видно было, что далек Егерхорн от спокойствия – но не опускал глаз он, прямо в лицо Екатерины глядя.

– Ваше Величество, заверить могу я вас, что желанье под покровительство России перейти – не просто фантазия моя. Перешептыванья об этом среди товарищей моих уж лет десять как ведутся. Но одно дело – средь друзей близких беседы вести, а другое – в открытую выступать против всего, чем страна твоя последние шесть сотен лет являлась. За себя говорить я могу, что готов с прошлым ради будущего светлого порвать – но пока не все товарищи мои с мыслью этой свыклись в полной мере; но от лица всех заявить я могу, что желанье сие явно имеет место.

Тишина наконец воцарилась в зале – со стучащим сердцем Иван на Екатерину смотрел. Напряженьем от императрицы веяло, взгляд её морозом был пропитан. Казалось, не закончится добром для визитеров сие – как вдруг…

– Очень рада я, что вопреки всем трудностям визитом своим вы нас почтили, - голос императрицы неожиданно мягок был; враз растаял иней на стенах невидимый. – И стремленье ваше сочувствием в сердце моём откликается. Но прямо скажу я вам, не тая, – тяжело мне даже по словам господ, столь мной уважаемых, поверить, что весь народ финляндский о нашем подданстве днём и ночью мечтает. Сейчас же, - словно по мановению мысли её двери в залу приоткрылись. – Встреча наша к концу подошла. Хоть день и ночь вопросами войны мы заняты, всё ж найду я время над предложеньем вашим поразмыслить – и уведомлю в дни ближайшие. Ступайте.

Тень по лицу Егерхорна пробежала – будто хотел он сказать что-то – переубедить её, к исполненью миссии своей склонить… Рука дернулась его – как внезапно в кулак у бедра сжалась; выпрямился он да лицо бесстрастным сделал, насколько мог.

– Благодарю за время ваше ценное, Ваше Величество, - в поклоне склонился он – и, развернувшись резко, зашагал после прочь. Спренгпортен, ни слова не сказав, поклонился да за ним последовал – лишь напоследок взглядом с Иваном пересекся; взгляд тот, глубокий да жгучий, в самую душу его глядел, мысли его тайные пронзая.

Теперь за тобою черед.

Закрылись двери – Екатерина вздохнула с облегченьем, свиток на стол с картой опустив. Пройдя несколько шагов, на кресло опустилась она, ладонь на лоб положив. Несколько мгновений тишины меж ними прошло – Иван молчал, глаз с неё не сводя.

– Ваше Величество… Решенье уж принято, не так ли?

Подняла Екатерина взор с бровями приподнятыми – словно удивлялась, что Иван ещё здесь находился. А затем кивнула, рукою в воздухе поведя.

– Не могу быть ни в чем я уверена, что офицер сей говорит. Сам себе противоречит, говорит, что желанье его все товарищи разделяют – разве только в декларации желанья сего не видать, - взглядом печальным, но твердым глядела она. – Не исполню я надежд сих – при почве столь зыбкой.

Раздраженье глухое где-то за сердцем отдалось – вздохнул Иван глубоко, гнев собственный заглушая.

Слова Спренгпортена подтвердились наконец – в Егерхорне живьем воплотясь. И всё же равнодушной осталась к ним самодержица – несмотря на всё убежденье их.

Неужели конец надеждам его настал?

Сжал Иван руку в кулак. Нет уж. Столько лет (веков) ждал он – не может всё сейчас к чертям полететь.

Идея зажглась в нём – как императрицу на сторону свою склонить. Действовать надо лишь тоньше.

К краю стола медленно двинулся он – туда, где императрица свиток оставила.

– Государыня, - голос его учтив и спокоен был – уменье, веками тренированное. – Но не вы ль говорили, что согласны, что переход Финляндии под скипетр державный интересам империи служит? Неужели отказали б вы, если б надежное свидетельство согласия народа финского узрели?

Подняла взор на него Екатерина пронзительный – как обычно, дыханье от взгляда сего перехватило; выдержал Иван его с сердцем стучащим. Затем в сторону она взгляд отвела – на окно, в коем двор Петергофа зеленеющий проглядывался.

– Говорила. Но сейчас в историю сию ввязаться верхом безрассудства было бы. В самом худшем случае в партизанщине застрянем кровавой да войска понапрасну изведем, когда удача в войне с турками только-только лицом к нам повернулась; а променять господство на море Черном на удержанье края болотного чистым безумием отдает. В том, что желают финны власти нашей, лишь вердикт сейма бы меня убедил – как при императрице Елизавете; и насколько поняла я, о собранье его во время ближайшее речи не идет.

Пока говорила она, подобрался Иван к свитку, да развернул его аккуратно и глазами пробежал. Слова Екатерины разумные не мог оспорить он, даже если б и хотел… Сердце его встрепенулось, когда имя знакомое в ряду подписей увидел он.

Вот оно.

– Сдается мне, есть один способ и без сейма сие разузнать.

Взор удивленный императрица на него перевела – а затем на место в свитке, на кое Иван ей указывал. Средь имен солдат да офицеров округлое «Тино, дух земли финской» выведено было.

Вновь взяла императрица свиток – да вгляделась в него внимательно.

– Когда настроенья умами заметной доли подданных овладевают, существа, мне подобные, настроенья сии в сердце своём чувствуют, - говорил Иван спокойно да вкрадчиво – сам удивляясь, как сердце его стучащее не то что Екатерине – всем во дворце не слышно. – Посему не обязательно сейм созывать: должен я лишь с духом земли финской с глазу на глаз встретиться. И когда согласье своё он даст – одним махом врага на севере навсегда ослабим мы, без того, чтоб в партизанщине увязнуть да силы с юга оттягивать.

Рукою своей Екатерина подбородок огладила, в мысли погруженная.

– Если подпись поставил он, то дух земли финской в армии при короле шведском – хоть и среди офицеров мятежных. Известно ль тебе, как в условиях таких беседу с глазу на глаз провести?

Закивал Иван, шум, в ушах нарастающий, унять пытаясь.

– Известны, Ваше Величество. Знаю я, как незамеченным даже в лагерь шведов проскользнуть, – да как на одного из нас выйти.

– Уверен ли ты, что не солжет он тебе?

– Думаю, - перевел дыханье Иван, встречу их последнюю, безгневную – на реке пограничной – вспомнив. – Что не осталось причин ему мнение своё искажать.

Едва дыша, на лицо императрицы своей смотрел он. Надежда трепыхалась в душе буйной птицею; не отвергла Екатерина идею его, раздумьями охваченная. Неужели прислушается она? Может, ещё что сказать?.. Нет, подозренья тогда верх над ней возьмут – уж лучше…

– Что ж, - подняла взгляд она, вновь глазами своими Ивана пронизывая. – Дозволяю тебе на риск сей пойти. И поскольку отлагательств не терпит дело – тотчас же выдвинуться в путь приказываю.

Сердце от радости будто враз готово было из груди выпрыгнуть – чувствовал Иван, как уголок рта его против воли дернулся, в улыбку расплыться пытаясь. Скрыть лицо своё он поспешил – поклон нижайший отвесив.

Наконец-то.

– Благодарю вас, Ваше Величество. Коль Господу угодно будет, новыми провинциями не только на юге – но и на севере – империя прирастет.

Развернулся он – да к двери быстрым шагом двинулся. И уж когда готов был на ручку дверную нажать, как услышал вдруг…

– Иван, - голос морозный самодержицы сердце его охватил, в самую душу впиваясь. – Ты же понимаешь, что на шаг сей пойду я, ежели свидетельство веское получу. В ином случае… не жди, что принимать решенья свои я буду из увлечений твоих сердечных.

Так и застыл Иван, пошевелиться не в силах. Лишь чувствовал, что лицо его краска до самых корней волос заливает.

Дурак. И как только помыслить он мог, что пониманье мимо неё прошло? Совсем навык свой он растратил… нет; проницательность Государыни виною всему. Разве могло быть иначе? Одно знал он точно – тщетно очевидное отрицать.

– Более чем понимаю, Ваше Величество, - ответил он, голову чуть повернув да легкость голосу своему придав. Даже в его ушах натянуто звучало. – Иное и представить немыслимо.

– Вот и славно, - улыбка в голосе Екатерины послышалась. – Можешь ступать.

Спешно вышел из залы он – да дыханье перевел, к двери расписной спиной прислонившись. Сквозь смущенье чувство новое проступало – радость, с минуты на минуту растущая.

***

Егерхорна разговорить легко оказалось – да узнать от него, что расположились офицеры мятежные в деревушке Аньяла, что подле Фридрихсгама на карте отмечена.

Ухмыльнулся Иван победно – теперь лишь шаг последний осталось сделать.

***

Дверь со скрипом закрылась – прислонился к ней Тино лбом, глубокий вздох испустив.

Лишь в комнате своей, ему как офицеру выделенной, где ко сну отойти он готовился, мог маску спокойствия с себя он снять, не боясь решимость товарищей волненьем своим пошатнуть.

В первый раз пределы верности своей обнаружил он. В первый раз против того, кому присягу давал, выступил.

Мысли, что черту безвозвратную прошел он, да на путь предательства вступил, не раз в сознанье его иглами острыми впивались, страхом сердце опоясывая, – но на смену страху гнев приходил, и напоминал себе Тино, что не он, а его первым предали; что король Густав трон сперва узурпировал, а затем ради власти своей в войну с Россией вверг его безнадежную, что лишь кровь да горе сулила. То, о чем раньше едва думать осмеливались, уж в открытую средь офицеров раздавалось – и множились голоса, негодованьем подогретые, что почти неделю назад составленьем декларации кончилось да в Петербург её отправкой – пользуясь короля растерянностью, что от армии мятежной удалиться не мог, дабы лицо не терять.

Корона шведская и в грош людей его не ставила, как и в прошлый раз, - не привыкать было Тино гнать мысли сии от себя; и волненье сжало бы его тисками стальными, если б не знанье, что будь Бервальд с ним, а не на флоте, то понял бы он его. Привязанность их личная (внутри всколыхнулось что-то при мысли сей) всегда выше политики стояла – и не безумством было помыслить, что поддержал бы Бервальд начинание их.

Выдохнул Тино вновь, к двери спиной прислонившись да вновь напомнив себе, – совесть его чиста. Осталось лишь вестей от императрицы Екатерины дождаться – если согласится она на предложения их, смогут они тогда…

Рама оконная скрипнула громко – Тино вздрогнул, голову вскидывая.

Окно его не от ветра распахнулось вовсе – открыли снаружи его; рука к мушкету дернулась, когда на ладонь большую взгляд его упал, да на фигуру, во тьме ночной скрытую. Незнакомец, высокий, в плаще дорожном да темном, под взглядом его изумленным из окна на пол спрыгнул, во весь рост свой исполинский выпрямляясь – и когда свет от свечи на лицо ему упал, обмер Тино, дар речи своей потеряв – того увидев, появление чьё издавна лишь гроз да несчастий предвестием было.

– Наконец-то. Скольких трудов стоило мне понять, в каком доме ты на постой расположен. Но Тино… не бойся теперь ничего, - выдохнул дух государства Российского; во взгляде его огонёк горячечный плясал. Шагнул Иван к нему, руку протягивая – да улыбкой лучезарной сверкнув. – Уж ничто более спасти тебя мне помешать не в силах.

…престол племяннику отдав, что ради страсти своей взбалмошной державу Российскую едва лакеем короля того не сделал – с трудом представляю, чтобы кто-нибудь не догадался, но речь идёт о Петре III, который известен тем, что вернул завоеванные в Семилетней войне земли Пруссии просто благодаря фанбойству по Фридриху Великому.
…Впечатленье сие художники да поэты придворные, словно статую, одами да картинами каждый на свой лад воздвигали – просвещенные абсолютисты Европы (к коим относилась и Екатерина II) придавали огромное значение средствам самопрославления с помощью произведений искусства. Есть такой плафон, написанный для Большого зала Екатерининского дворца в Царском Селе, «Апофеоз царствования Екатерины II». Написан он в 1767 году, то есть тогда, когда Екатерина ещё ничего особо не успела сделать, но зато как она там изображена!
Густав, король молодой да блистательный, шумных торжеств не чуждый, шквал оваций в Париже сорвал, стоило лишь в столицу роскошную шаг ступить – ~~ходячая гей-катастрофа~~ шведский король, как и Екатерина, представитель просвещенного абсолютизма, враг кофе, женщин и России (как его восхитительно назвали здесь: https://diletant.media/articles/45145342/). В годы его правления были основаны Королевская опера и Королевский театр (всё это – после длительной поездки по Франции и Италии для ознакомления с самыми передовыми образцами театрального дела). При всей эксцентричности, Густав умел производить впечатление – прямо как во французском дворе в 1771 году, накануне своего воцарения: он завел себе друзей среди философов-просветителей и завсегдатаев салонов, удостаивался фейерверков в свою честь в Версале. А ещё он хотел доказать вредность кофе и приказал провести эксперимент на близнецах: один близнец должен был до конца жизни пить по утрам кофе, а другой – чай, и надо было дождаться, пока кто-то из них первым не умрет, но пока близнецы распивали кофе-чай, Густава убили. Жалко, что я не умею рисовать, – этот мужик достоин как минимум аниматика, я чувствую от него вайбы Куско из «Похождений императора» и Шрама из «Короля льва».
И года не прошло, как переворот в Швеции он произвел – а после послов российских письмом, исполненным любезностей, в дела королевства вмешиваться предостерег – по мнению Густава, доминирующая в риксдаге партия «колпаков» вела политику, которая была направлена на фактическое поглощение Швеции Россией, поэтому произвел государственный переворот (надо отдать ему должное, характером он явно обладал, ведь переворот в Стокгольме был произведен практически в одиночку). 19 августа он у ворот своего дворца распропагандировал караул и во главе его двинулся в сторону риксдага. По пути к маленькой вооружённой группе присоединялись сочувствовавшие королю офицеры, и к зданию риксдага прибыли уже 200 путчистов. Они присягнули на верность королю и арестовали депутатов. На следующий день Густав проехал по Стокгольму под восторженные крики горожан. Затем он уже как самодержавный правитель произнёс тронную речь перед согнанными на эту церемонию депутатами риксдага, обвинив их в недостаточном патриотизме и продажности, и официально распустил парламент. В том же 1772 году был введен Закон о форме правления Швеции (новая конституция), согласно которой верховная власть делилась между королем и парламентом с уклоном в более сильную власть короля (в некоторых статьях Густав назван самодержцем, но до такого самодержавия с парламентом России в тот момент было ещё плыть и плыть).
У балтийских вод стальных один из приемов таких состоялся – в городишке Фридрисхгаме, что российским каких-то пару десятков лет назад сделался – противоречия между Россией и Швецией обсуждались (но отнюдь не разрешались) на «свиданиях любезнейших родственников», на которых шведский король время от времени продолжал уверять, что остается другом России и преданным младшим родственником великой императрицы, и на которых все друг друга страшно бесили. Вообще встреч было несколько, но я объединила их в одну (во Фридрихсгаме в 1783 году), так-то Густав уговаривал Екатерину не вмешиваться при нападении на Данию ещё в 1777 (https://www.kommersant.ru/doc/5060298).
Я весьма благодарен, что ради встречи с королем моим императрица Екатерина столицу покинула да в путь длинный отправилась – после встречи во Фридрихсгаме Густав III решил, что дипломатическая победа на его стороне. Он продемонстрировал всей Европе, насколько близок к Екатерине II. Ведь ради встречи с ним императрица поехала в Финляндию, а это значило, что враждебные России державы захотят заплатить ему побольше, чтобы разрушить русско-шведский союз.
Ходят слухи – не иначе языки злые тому виной – что сходство то и на пристрастье к полу мужскому не кончается – ещё до воцарения Густав был полностью равнодушен к женскому полу. Он окружил себя сонмом симпатичных фаворитов, выполнявших при его дворе все обязанности. В 1766 году он по настоянию отца женился на датской принцессе Софии Магдалене, но своей обязанностью продолжить династию явно пренебрегал. В спальню к своей супруге Густав в первый раз зашёл лишь в 1775 году, на десятый год брака. Министр юстиции Энгестрём возмущался, что король распространил в Швеции «грех мужеложства, который до сей поры был почти неизвестен в этих краях» (забавно читать это сейчас). Хэдканоню, что Бервальд на примере Густава (а также после того, как в 18 веке влияние французского двора и его нравов стало определяющим) понял кое-что про себя самого.
Боюсь, не мой монарх описанию сему соответствует, о любви к мужскому полу чрезмерной – опять же, не думаю, что кто-то не догадался, но слава о любвеобильности Екатерины II ходила ещё при жизни (чем охотно пользовались в антироссийской пропаганде – чекните историю с конем).
…чтобы Бервальд, да его победить рассчитывал, его, что Порту Оттоманскую на море Южном сокрушил, пред кем Речь Посполитая, а точнее жалкий огрызок её, трепетала – к этому моменту уже завершена русско-турецкая война 1768-1774 и присоединено Крымское ханство (1783), а также состоялся первый раздел Речи Посполитой (1772).
Помнится, четверть века назад, как с Пруссией мы воевали, войска мои осаду пруссаков со Штральзунда снимали, где вы, между прочим, заперты были – речь идет об участии Швеции в Семилетней войне (1756-1763) на стороне России, Австрии и Франции. В начавшейся войне Швеция усмотрела шанс на возвращение своих померанских владений. Несмотря на проигранную войну против России в 1741-1743, никаких комплексных мер по усилению армии предпринято не было, шведских солдат отправили воевать против Фридриха Великого неважно подготовленными. Вскоре после начала кампании прусские войска заперли шведов в Штральзунде. В следующем году блокада была снята подошедшими русскими войсками. Наверное, чувствовали себя при этом шведы довольно неловко.
Предлагал мне за это Густав Финляндию – летом 1775 года Густав предпринял длительное путешествие по Финляндии. Успех этой популистской акции превзошел все ожидания, укрепив репутацию государя как истинного друга Финляндии. Именно в Финляндии были построены три из четырех основанных за время его правления городов (Тампере, Куопио, Каскинен). Впоследствии Густав III посещал Финляндию чаще, чем кто-либо из его предшественников, и, по утверждениям современников, даже выучил несколько любезных фраз на финском языке. Однако истинное его отношение к восточной половине королевства было весьма прагматичным. В начале 1880-х годов король разработал тайный план отвоевания Норвегии у Дании, по которому он предлагал России Финляндию в обмен на поддержку шведской экспансии в западном направлении. Это предложение стояло на повестке дня в 1783, во время пышной встречи короля со своей кузиной Екатериной Великой, состоявшейся во Фридрихсгаме. Однако императрица отвергла его предложение, так как её не интересовали ни Финляндия, ни укрепление естественных границ шведского королевства.
Да и край сей, - Екатерина рукой повела, на темень лесную указывая, будто светом дневным залитую. – Столь хорош, что мог бы служить местом ссылки – это фраза из её реального письма 🤡 Она вообще довольно открыто демонстрировала свою, скажем так, НЕЗАИНТЕРЕСОВАННОСТЬ в Финляндии: когда в 1788 шведы атаковали тогда российскую приграничную крепость Нейшлот, императрица писала Григорию Потёмкину: «По двудневной стрельбе на Нейшлот шведы пошли грабить Нейшлотский уезд. Я у тебя спрашиваю, что там грабить можно?» 🙈🙈🙈🙈. И вообще, вот знаете, в фандоме есть такой шаблонный образ России как чела, которого просто хлебом не корми, дай захватить Восточную Европу (ну и как бы понятно, чем такой образ вызван, да…), в том числе и Финляндию, но весь 18 век – это просто последовательная цепочка случаев, когда российские монархи всем своим поведением показывали, как Финляндия им нафиг не сдалась: сначала Петр оккупировал её, чтобы тупо выменять на другие земли, потом Елизавета кинула финнов через колено, дальше Екатерина… не выражала энтузиазма, и вообще, насколько я помню, в 1809 Александр решился на присоединение, потому что «ну а почему бы и нет, войска всё равно уже здесь стоят, земелькой больше, земелькой меньше». Это прям… ломает устоявшийся образ, приходится «перевешивать» всё на персонажа и его личные чувства.
Могущество России, столь внезапно на юге возросшее, костью в горле уж не только империи Османской стояло – в Пруссии войска двинуть раздумывали, возмездьем c острова туманного гонимые. Подмога колониям восставшим, что независимость боем обрели, пропасть меж ним с Артуром разверзла – знал Иван, что расплаты жажда в очах союзника его недавнего таилась – я чувствую себя немного неловко, когда сейчас сижу и пишу сноски, потому что тут вроде как и писать-то нечего: все мотивации расписаны в самом тексте (я уже бросила пытаться не превращать свои фики в учебники истории). Так что посоветую вам посмотреть вот эту лекцию: https://www.youtube.com/watch?v=14o2lsNpuWE&t=7261s Лектор очень театрален, дает много деталей относительно боевых действий и процессов принятия внешнеполитических решений при русском (и не только) дворе. Только поставьте на скорость х2, а то вещает Кипнис крайне мееееееедлееееееннооо.
Георг Магнус Спренгпортен – величайшая честь для меня в город сей великолепнейший прибыть да с легендарным воплощеньем империи встретиться – мне много хочется написать про этого человека, но… я не буду, потому что это будет спойлер (да, спойлер по историческому фандому звучит как «а ты знаешь, что в конце Христа распяли??», но тем не менее). Скажу лишь только, что он стал первым генерал-губернатором Великого княжества Финляндского в составе Российской империи.
…Да лишь не шведы на силу его посягнуть решили – а Порта Оттоманская – опять же, всё написано в самом фике, но если кто-то не понял, речь о русско-турецкой войне 1787-1791 годов.
Кинбурн отстояв да Очаков от десанта турецкого очистив, заручились они поддержкой империи Римской – и отбыл наконец Иван в Петербург, армию на попеченье Потемкина да Суворова оставив – здесь я позволила себе небольшую намеренную путаницу с хронологией, поскольку бои в Днепро-Бугском лимане происходили в июне 1788 года, а в июне напали же шведы, но Иван не мог находиться в двух местах одновременно, поэтому я «сдвинула» Кинбурн и Очаков чуть-чуть назад… Надеюсь, вы простите мне такую творческую вольность.
…да лишь донесенья о флоте шведском в Свеаборге покою не давали – о флоте, что на Петербург готов был двигаться; да вести, что некому с моря столицу защищать – шведы придумали блицкриг до того, как это стало мейнстримом; то, что дальше описано – Гогландское сражение в июле 1788 года, сорвавшее шведский план молниеносного захвата Петербурга. Шведский флот совершил несколько стратегических ошибок: первой было нападение на Россию, не дожидаясь ухода эскадры адмирала Грейга в Средиземное море, второй – бездействие флота, когда он в конце июня прибыл в Свеаборг. Это дало русским время спешно завершить комплектование и вооружение флота, Грейг успел даже выполнить несколько практических учений в Финском заливе для обучения команд, среди которых было много рекрутов без опыта морских походов. Кстати, это Иван, когда на юге с 1787 идёт война с турками, а тут ещё шведский флот прет на Петербург:
Йохан Андерс Егерхорн, друг мой старинный… да финляндский офицер – Егерхорн был одним из важнейших участников Аньяльского союза: политической группы офицеров шведской армии, выступившая в 1788 году против короля Густава III. 12 августа 1788 года в местечке Аньяла они составили «Декларацию аньяльских конфедератов», или «Условия финляндской армии», в которых требовали от короля прекратить начатую им без согласования с сословиями войну с Россией, вступить с ней в переговоры о мире и вернуться к конституционному правлению, существовавшему до абсолютистского переворота. Дальнейшие подробности, объяснение, откуда Егерхорн мог быть знаком со Спренгпортеном, и вопрос о том, насколько финское общество было готово перейти под власть России, я пока не изложу во избежание спойлеров.
Декларацию, где, помимо прочего, желаете вы земли, по миру Абоскому России отошедшие, обратно с герцогством Финляндским соединить? – да, офицеры предложили России мир на основе национальных границ, существовавших до заключения Абоского мира. Не очень понимаю, на что они рассчитывали здесь.

Chapter 7: Раскол (часть 2)

Chapter Text

Кровь от волненья в ушах застучала – не мог поверить Тино, будто не сон сие бредовый, в явь обратившийся.

Не кто иной, как воплощение империи Российской предстал перед ним – макушкою едва до потолка не доставая да улыбкой (почему уголок рта его дергался?) сверкнув. Ладонь трясущуюся Тино ко лбу приложил – если и ждал он вестей от Егерхорна в Петербурге, то не таких вовсе.

Какого черта, почему вообще…

– Понимаю, не ждал ты, что прямо к тебе под покровом ночи заявлюсь я, - Иван ладони примирительно поднял, лицом саму невинность выражая. – Но из лагеря не собирался ты выходить, а вопрос, что задать я хочу, отлагательств не терпит…

– Ты!.. – гнев из сердца Тино вздымался, что в тревоге забилось, стоило лишь очевидное подумать. Шагнул он вперед, перст обвиняюще выставив, и негодованье его на мгновение весь страх пред воплощеньем на две головы его выше затмило. – О чем думал ты? Ты хоть знаешь, что мне и офицерам прочим грозит, если хоть кто-то вместе нас застанет и Густаву донесет?! Или специально проник ты, чтобы подставить всех, да чтобы…

– Уймись, - брови Иван сдвинул – гневно да обиженно будто бы. – Не хотел я ничего подобного! Умею я незаметно проникать, так, чтобы ни одна душа живая…

– В лагерь наш лазутчик проник! – голос, снаружи раздавшийся, словно кнутом по хребту его прошелся.

Тино подсвечник на стол едва не швырнул да к окну подбежал, Ивана на ходу отталкивая, – встал у стены, дабы не видно его было снаружи – и вслушался изо всех сил. Солдаты на шведском говорили – не было их среди тех, кто декларацию подписывал.

– Ты уверен?

– Кажется, я тень увидал – что на крышу залезла в конце того ряда домов, да исчезла потом. Мне поднимать солдат, или…

– Король тебя первым вздёрнет, если разгласишь, что лазутчик был, да не найдешь его. Он и так словно лев в клетке мечется из-за фронды этой финляндской – схватить лазутчика сперва следует и уж затем королю доставить.

– Я с того конца ряда начну, а ты с другого!

– Пошли!

Сердце Тино забилось птицей подстреленной – а паника под горлом зашлась. Рванул он к Ивану, с силой, незнамо откуда взявшейся, фигуру его рослую к окну подталкивая, – да так, что несколько шагов преодолел он, глаза от удивленья распахнув.

– Проваливай отсюда! Они сейчас все дома обойдут, если засекут нас с тобой, тогда всё…

– Стой, я… Да погоди ты! – резко развернулся Иван, за запястья его хватая да каблуками в пол упираясь, – Тино едва от возмущения не взвыл – да от бешенства. – Если и уйду я отсюда, то только с тобою вместе! Я столько всего преодолел, чтобы дело твоё – как и моё дело теперь – успехом увенчалось! Не могу я без ответа твоего уйти, без него не убедить императрицу в том, что Егерхорн предложил ей!

Имя знакомое ворох чувств в душе Тино встрепенуло – вперился он в Ивана взором лихорадочным. Значит, и впрямь всё это – следствие визита Егерхорна, инсуррекции, что они с офицерами затеяли – поддержку со стороны России получить, сим войну закончить да Густава самовластье устранить – вот на что расчет их был; но если Иван был здесь, то тогда…

Убедить императрицу? В чем не согласилась она?

Вопросы эти неозвученными на языке его осели – топот ног солдатских снаружи дёрнуться его заставил. Уставился Тино на дверь, выдыхая прерывисто, - с минуты на минуту сюда солдаты ворвутся, и даже если начнет Иван из окна вылезать, заметят его, из личной комнаты Тино сбегающего, - не придумаешь здесь толкованья другого, вмиг арестую его – вздрогнул он – за измену…

– Расскажу тебе я всё, лишь только далеко отсюда мы окажемся. К тому же, - голос Ивана послышался; и поклялся бы Тино, что улыбкой пропитан он был. – Я уж один раз попался на глаза солдатам шведским. Кто как не ты сумеет провести меня сквозь лагерь ваш незамеченным?

Возвел Тино на Ивана взгляд яростный – хотел придушить он его, ничего, кроме хаоса, в его жизнь не несущего…

…Да лишь только запястья из хватки его вырвал, руки в кулак сжимая.

– Ненавижу… Тебя, и что смысл в словах твоих есть.

Усмехнулся Иван – только свет тусклый не позволил злобу в усмешке той разглядеть. А быть может, и не было там её вовсе.

– Пойдем со мной. Скажу лишь, что один шаг для исполненья желаний ваших остался. Впервые в жизни помочь я тебе могу, по-настоящему, только слово скажи – и от бед твоих избавить тебя, - протянул он ему ладонь открытую, словно в новую жизнь провести предлагая. Что-то в голосе его лучистом, надеждой пропитанном, заставило Тино потянуться к ней, пальцы их сомкнув (воспоминанье на задворках разума колыхнулось, будто было это уже). Но, прежде чем к окну Иван потянул его, мысль пришла ему в голову – как подозренья отвести от себя.

– Погоди… Пусть все думают, что сплю я сном крепким.

Ринулся Тино к кровати своей, одеяло откидывая – ранец свой на простыни швыряя да одеялом его накрывая, выпуклость тем самым создав, будто бы сам он под одеялом тем лежал. Парик (ненавистный, что Густав носить принудил) на подушку опустил – в тусклом свете свечки догорающей не поймут солдаты, лазутчика ищущие, что не волосы это его. Наблюдал Иван с интересом за движеньями его порывистыми – пока не начал Тино с себя одежду срывать; мундир его на пол полетел, за ним – брюки последовали…

– Ты… ты чего делаешь? – ошалело Иван промолвил; скорее почувствовал в голосе, чем увидел Тино, как щеки его пунцовым покрылись.

– Надо, чтобы одежда моя на стуле сложена была, – для полноты картины, - рубаху рывком он с голого тела стянул – как вдруг терпенье его лопнуло от взгляда столь пристального, а к лицу кровь прилила. Гаркнул он горячо. – Отвернуться не думаешь?

Послушался его Иван, отворачиваясь тотчас же, – пожалуй, даже чересчур резко.

***

Одежду другую на себя накинул он, неброскую, да плащ дорожный, что на одеянье Ивана походил. Во тьме ночной, словно тени призрачные, сперва на крышу забрались они неслышно, затем на следующую сиганули, до конца ряда домов добираясь, что ближе к границе лагеря находился. Останавливал Тино Ивана всякий раз, как замереть им приходилось, когда солдаты с факелами лишь в десятке аршин от них проносились, снаружи ли, или же в дома заходя да взглядом их окидывая. У последнего дома деревянного спустились они на землю едва слышно (предлагал Иван первым спуститься да Тино на руки словить, но взгляд испепеляющий ответом ему был), да под покровом звезд да луны к лесу, что к лагерю примыкал, прокрались.

Наконец до ветвей сосновых они дотянуться смогли. Тино шел впереди, дорогу прокладывая, рослой фигурой Ивана сокрытый. Скоро совсем исчезнут они – в кромешной тьме леса, вдали от глаз посторонних; волненье, что душу его снедало, улеглось уж почти, и едва выдохнул он, по траве мягкой ступая, как вдруг –

– Вон он, в лес он зашел!

…Окрик, со спины донесшийся, кровь ему всколыхнул – схватил Тино Ивана за руку и рванул вперёд, что есть мочи.

Не оборачивался он, от ветвей на ходу уворачиваясь, корни деревьев перепрыгивая. Крики позади раздавались, да Ивана пыхтение, что едва за ним поспевал, – хоть глаза его видели в темноте слабо, чувство земли родной вперед его несло, каждый овраг да дерево чутью внутреннему открывая. Мимо породы скальной, мхами покрытой неслись они, как вдруг рванулся резко Тино в сторону – под пораженный Ивана вдох – в камни врезаясь будто бы; а на деле в расщелину узкую меж валунами просачиваясь.

Иван, не без труда, за ним последовал. Замерли они оба, не дыша – окрики солдат всё ближе слышались. Уж когда вплотную приблизились те, пронеслись они мимо расщелины – огни факелов в темени лесной скрывая.

Вышел Тино, оглядываясь осторожно – но тихо всё было, и лишь звёзды в вышине мерцали. Выдохнул он, на камень спиной навалившись. Сердце его колотящееся стихнуть никак не хотело.

Никогда от солдат своих ноги он не уносил – да и с кем уносил он ноги… Похолодел Тино, мысль сию осознав. Может, кара было то небесная – за то, что в заговор офицерский он вступил. Может, теперь вся жизнь его в балаган превратится…

Иван позади из расщелины вышел, бодро плащ от веток да листьев отряхивая. Даже в темени веселость от него исходила. Голову Тино к нему понуро повернул.

– Надеюсь, доволен ты теперь.

– Доволен – словами не описать, - оглядел Иван его взором радостным. – Это же первый наш побег тайный!

Помолчал Тино с мгновение.

А затем голову назад откинул, лицо ладонями закрыв, – стоны протяжные из-под ладоней тех донеслись.

– Порой вопросом я задаюсь, как не придушил я тебя, ежели это единственное, что мне сделать с тобою хочется, - сказал он, рук с лица не убирая.

– И всё же здесь ты, в лес со мною сбежал, - Иван легче ему совершенно не делал. Обошел он Тино шагом оживленным – да лицо к нему обратил, так резко, что полы плаща его вокруг сапог его обернулись. – Что ж, теперь ничто не мешает тебе волю свою донести мне – о переходе Финляндии под скипетр российский. Или же… – глаза его распахнулись вдохновленно. – Ты сам можешь к императрице явиться – и всё ей в лицо выразить!

Вновь замолк Тино – казалось, ослышался он. Вперился он в Ивана фигуру, светом звёздным залитую.

– О каком переходе толкуешь ты?

Настал через Ивана запнуться – впрочем, быстро собрался он, на Тино пристально взглянув.

– О том, чтобы войска российские в Финляндию ввести да навеки под защиту России забрать её. Ты… Отчего не помнишь ты? – голос его теперь натянутым был, веселость притворная опасение нервное скрывала. Перемена настроений сия едва тронула Тино – войска ввести? Такое решенье императрица Екатерина приняла?!..

Паника вновь начала в кровь его просачиваться.

– Не было речи о том в послании нашем!

– То, что не было там её, – правда чистая, - Иван руку вперед выставил. Нервозность едва заметная голос его охватила. – Да только сам Егерхорн сие предложил – да добавил, будто…

– Егерхорн сказал ЧТО?!

Будто от хлыста удара, отпрянул Иван от него.

Тишина вокруг них воцарилась, дыханьем прерывистым Тино нарушаемая. Они… Не условились они об этом… Картины в памяти его мелькали – как офицеры негодование своё не сдерживали более, как открыто подписи ставили – и как Тино, гневом праведным распаляемый, вместе с ними рядом стоял, плечом к плечу – с детьми своими, что за благополучие его пеклись сильнее, чем за верность короне шведской. Чувство незнакомое, изнутри распирающее, голову ему кружило – в вечер тот словно сила неведомая тело его наполнила. Ночью, когда вихрь улёгся, Тино глаз сомкнуть не мог – казалось ему отчего-то, что озвучь он чувство сие Бервальду, беды ждать придётся. Не мог причину он понять до конца, отчего сама затея сия отступленьем от присяги Швеции подспудно ощущалась – хоть гнев их был исключительно против короля их сумасбродного направлен. Переход под власть России как шаг в пропасть виделся – уже тогда казалось ему, что мотив скрытый Егерхорном движет, но отбросил он мысли сии как нелепые…

– Тино, - тихий, обескураженный голос Ивана будто издалека послышался. – Хочешь сказать… Когда говорили мне, что ты со всем народом твоим только и ждешь, дабы от владычества шведского избавиться… Ложь то была?

Голоса в голове его, заметные едва, что мысли предательские подгоняли – за пределы привычного выйти, от Швеции оторваться, ради доли лучшей – вздрагивал от них Тино, на дно души их с успехом загоняя. Боль сжимала его, стоило лишь о разрыве со всей жизнью своей помыслить – и хоть сомнения раздирали его, хоть мощь возросшую империи Российской уж глупостью было отрицать – всё же…

Всё ж разрывом столь резким сам себе бы он душу разбил – и Иван был последним, кому о мешанине чувств сиих рассказывать стоило.

Возвел Тино взгляд на Ивана тяжелый.

– Кажется, в заблужденье ввели тебя. Любой подписавшийся от слов Егерхорна бы в оторопь впал, не говоря уж о поддержке идеи его. Прости, Иван. Но другие цели у офицеров моих, - замолк он, задумавшись. Шок от правды открывшейся растворялся по капле в воздухе. Вспомнил он то, о чем ещё в комнате своей подумал, - и взволнованно Ивана вопросил. – А что же императрица? Что сказала она о предложениях, что в свитке ей доставлены были?

Ивана лицо, темнотой поглощенное, едва прочитать можно было. Заговорил он – отстраненно да медленно, будто мысли его далеко были.

– Её Величество прохладно к затее вашей отнеслась. Не понимает она, как действия её – поддержка офицеров мятежных да готовность войну закончить – к окончанию боев приведет. О восстановленье границы по миру Ништадскому и речи не может быть; и единственное, на что готова она – ввод войск, лишь при условии, что сопротивленья народ твой не окажет.

Каждое слово по надежде хрупкой его удар наносило. Страхи, что рассыпется план их, как домик карточный, в полную силу овладели им – и не смог Тино взора своего потухшего от травы оторвать.

Значит… Значит, провал… Что делать им теперь?

– Положенье у тебя незавидное складывается, - голос Ивана вновь прозвучал, медленный. Но отстраненности прежней подубавилось в нём. – Гнев Густава рискует на вас обрушиться. Но ты можешь… переиграть всё пока что. Даже если сомневаешься ты в готовности перейти под господство моё, всё равно… Тино. Мне ведь о сём не только Егерхорн говорил. Мы можем пойти к императрице. Ты ещё можешь сказать ей, или я слова твои передам, что ты готов присягу России принести. И тогда не только в этой войне, – а никогда впредь не будет кровь твоя литься. Тино… – мольба теперь из слов его сочилась. – Уверен ли ты в выборе своем?

О введенье войск попросить – разрубить тем самым узел Гордиев, что уж век его терзал – не была эта мысль столь чудовищна. Но война затянуться могла – и тогда люди его, меж пренебрежением Густава да напором войск завоевательских зажатые, ещё больше жизней своих отдадут. В отсутствие согласия подданство своё поменять будут драться они, словно львы, – а значит, о покое забыть можно будет. Решение быстро пришло – прямо Тино в лицо Ивану взглянул.

– Уверен. Не знаю, с кем беседы ты вел, да только исказили они настроенья людей моих. Сопротивленья в случае вторжения не избежать тебе. А от гнева Густава, - лицо Бервальда в памяти засияло его, заставив сердце удар пропустить. – Защититься вполне я смогу – сами шведы желают, чтоб последние дни самовластья его наступили. Нет нужды мне верностью Швеции жертвовать.

Эмоция невыразимая на лице Ивана отразилась – видно теперь её стало, когда глаза Тино к темени привыкли, а луна из-за туч выглянула. Пальцы сжимались и разжимались его, сомненье в глазах метущихся плескалось – пока вдруг не затвердел его взор, да не направил он аметисты сверкающие, в коих радужка превратилась его, прямо Тино в лицо.

– Верность Швеции? Думаешь, я на глупость столь неприкрытую куплюсь?

Оскорбленье в душе Тино запылало – а с им недоумение. В замешательстве лишь брови нахмурил он.

От веселости прежней – а затем от печали, от смущения – и следа не осталось. Решительность Иваном овладела – будто раз и навсегда готов он был покончить с чем-то – о чём Тино лишь гадать оставалось.

– В жизни не поверю я, что после всего, что случилось с тобой, Шведским королевством дорожишь ты, а не привычкой застарелой. Дело в Бервальде, не так ли? – едва ль не прошипел он имя его; кулаки его сжались по бокам; Тино вздрогнул оттого, сколь точно Иван мысли его распознал. – И сколько бы ни спрашивал я себя, не могу я понять, что в нём драгоценного такого? Что сделал он тебе, что ты… – выдох резкий; с новой силой в лицо Тино Иван вперился. – Ты хоть знаешь, что при встрече с императрицею моей Густав хотел выменять тебя – на наше невмешательство в войне против Дании будущей, чтобы Норвегию забрать?

Словно под дых Тино ударили.

Лукас, дух Норвегии, что полуостров с Бервальдом делил, не мог мысли Тино время от времени не притягивать. Никогда не были мысли те ненавистными: давно, когда все они, духи северные, впятером семьею жили под властью королей датских, дружбу водили они. Но тревога при воспоминанье о воплощенье, что красотой своей чаровало, не мужской даже, а девичьей, не могла не снедать его. Знал он, что Норвегией обладанье – давняя цель королей шведских, да казалось ему, будто тяга лицо Бервальда окрашивала, стоило лишь о Лукасе речь завести – иль воочию увидеть его. Страх, что станет он Бервальду не нужен, вновь внутри цветком расцвел – страх, что в десятилетья последние с самой душой его слился.

Другая мысль всплыла, столь же едкая, что в темнейшие моменты его настигала.

Об инаковости своей, о непричастности к роду германскому, что Бервальду с северянами истоком приходился. Наречье родное его, от шведского как день от ночи отличное, причиною стольких злословий со стороны дворянства шведского являлось, черту незримую меж ним да Скандинавией проложив. Ни словом единым Бервальд в том его не упрекнул – но общность его и Лукаса судеб не могла волнения и в так уж сердце тревожном не всколыхнуть.

Та камора темная, где пленным его держали, пока народ его мучили, да где Иван ему весть принес, что на завоевание Лукаса Бервальд с Карлом направились…

Медленно выдохнул Тино, стучащую кровь успокаивая, – сам себе не простит он, если страхам позволит поддаться. Воспоминанья другие, согревающие, душу его наполнили, в пропасть не позволив упасть.

– Я не знал. Впрочем, какой ещё подлости от Густава не ждать мне? Но то слова его, а не Бервальда.

– Откуда? – взор Ивана столь пристален был, что уж не по себе становилось. Буравил он Тино взглядом, чем-то неведомым мучимый. – Откуда знаешь, что это не Бервальд? Что не делят они с королем на двоих мысли одни – от тебя избавиться, как в прошлый раз?

– Оттого, что в прошлый раз половина депутатов в риксдаге мысль сию лелеяла, а теперь лишь Густав один! Да оттого, что самим шведам Густав опостылел – тем, что от силы риксдага не оставил ничего да тратами своими непомерными! Если знал бы Бервальд о восстании, поддержал бы он меня.

Глаза Иван к небу возвел, даже не пытаясь язвительность в фырканье скрыть.

– А ты мысли его читаешь? Я знаю его шестьсот лет. Он не из тех, кто…

– Думаешь, ты его лучше меня знаешь?! – от окрика Тино звучного вороны с карканьем с веток послетали.

Замолчал наконец Иван, с Тино глаз не сводя – только не мог уж остановиться он: гнев да воспоминанья обрушились на него, в вихрь грозный сливаясь.

– Лучше меня знаешь, что дорог я ему?! Многое ты видел, Иван. Но я видел, а ты – нет, как на борьбу он шел решительно, когда власть Маттиаса сбросить стремился. Как три пота с него стекли, когда королевство он строил своё, дисциплиной нехватку ресурсов восполняя. И всегда подле него я был. Когда в битвах он меня прикрывал. Когда в пример прочим воинам ставил. Когда Академия на земле моей открывалась, со мной рядом он был, радость разделяя. И даже если войны да события важные не брать, а жизнь нашу совместную – воспоминаний общих не счесть.

С каждым словом гнев смягчался его, пока чувство теплое сердце его омывало. Картины в памяти бесчисленные пред взором мысленным проносились, что под сердцем носил он. Бервальд, чуть больше века назад, что после победы триумфальной в Саксонии раны ему перевязывал, в той бойне кровавой, что Германию на три десятилетия охватила. Как трудами ученых своих из средоточия знаний в Уппсале Бервальд с ним делился, да как они затем всю ночь за телескопом провели, звёзды разглядывая. Взгляды, на балах многолюдных украденные, где лишь друг в друге отдушину находили они. И воспоминания бессчетные, как они, в венки одетые, на гуляниях в честь солнцестояния вокруг майского шеста средь толпы танцевали – и как зимами от сияния полярного глаз отвести не могли.

– Целая… целая жизнь за плечами у нас, - прошептал Тино, в мысли свои погруженный.

Улыбки, слова да взгляды, да твердого локтя чувство, за шестьсот лет уж привычное, – да ещё одно, горячее, к коему Тино приглядываться опасался.

Война с Россией последняя печать обиды на сердце его оставила – но сошла она, капля по капле, как Бервальд пред ним прощенья просил. Чувствовал он, как в духе королевства Шведского, гордость имперскую прежде источавшего, после поражений жестоких будто трепетность открылась – и ранее к Тино благосклонный, бережней он стал, внимание к Тино да заботу проявляя. Словно мёдом забота сия на сердце ложилась – и вместе с ней тревога росла, с каждым объятием дружеским, с каждым взором пристальным, что от льдисто-голубых глаз исходил.

Нет верней тебя у меня никого.

Тино вздрогнул. Вечер тот, пять лет назад, когда Бервальд со встречи с Густавом да императрицей Екатериной вернулся – те слова, что говорил он, да как вёл он себя, вновь чувства всколыхнули, от которых всю свою жизнь он бежал что есть мочи, да оттого, чтоб нарицанье им дать, ибо от нарицанья сего ничем, кроме печати греха, не веяло.

Скулы алым окрасились – от воспоминаний, от чувств, от…

– Дорожишь ты им столь сильно.

Тино будто со дна морского в миг на сушу выбросило.

Иван вновь голос подал – но не было горячности прежней в голосе том. Смотрел Иван на него взором тоскливым, печалью вселенской подёрнутым.

– Дорожу… конечно же, - замешательство вновь разум его охватило. – Как могу не дорожить я им? Только не говори, что лишь сейчас ты сие осознал.

– Нет, я… – отвернул Иван взор печальный. Никогда Тино не видел его таким – словно бы… сдавшимся. – А впрочем… Может, и только сейчас.

Шелест листвы, ветром колеблемой, уханье совы, что вдали раздавалось, – глядел Тино на профиль Ивана, луной освещаемый, пока не заговорил он наконец – завершенность всему придавая.

– Значит, не хочешь ты под власть мою идти. Так императрице и передам я. Что ж, - повернулся он, лицо своё скрывая. – Всё узнал я, что хотел. На этом, вестимо, встреча наша к концу подошла.

– Постой!

Развернулся Иван, брови его от удивления к челке взлетели.

Тино руку опустил протянутую. Шанс вопрос задать, что уж полвека мучил его, не мог упустить он.

– Раз уж ты так про Бервальда меня расспрашивал, тоже обратиться к тебе я хочу. Почему… почему так хочешь ты, чтобы стал я подданным твоим? Я знаю, есть в том интерес державы твоей – Петербург защищенней сделать да соседа враждебного ослабить. Но… не могу не заметить я… что жаждешь ты, будто бы лично я был на службе твоей. Отчего же?

Стремление страстное его подопечным своим сделать не могло от Тино укрыться ещё с войны последней. Чуялось ему, будто стремленье то далеко за нужды державные выходило – как блестели глаза духа Российского всякий раз, когда говорил он о сём, да как волненье его охватывало при встречах их немногочисленных. И знание, что Иван в такую авантюру пустился, в лагерь к нему проникнув, согласие услышать ожидая…

Могло ли статься, что чувства какие-то…

Нет.

Бред всё это. Идеи нелепей представить нельзя, хоть сердце и обратное твердило ему – но порой твердило оно такое, что запрятать скорее хотелось и не возвращаться никогда. Но может статься…

Взором напряженным на Ивана Тино смотрел, ответа от него выжидая.

______

Даже не заботился Иван, чтоб лицо его нечитаемым было, пока с Тино взорами они схлестнулись, – столь мертвым грузом камень на душе его висел. Дурак дураком – столько лет (веков) за миражом воспаленным гоняться, думая, будто бы сможет могуществом своим побороть он связь вековую да Тино подле себя обретет. Ещё час назад в триумфе своём он уверен был – теперь чаянья те помешательством горячечным казались.

Всё в лице да словах Тино нашел он, всё, что искал – но не к себе лишь.

За взглядом неотрывным следуя, мысль шальная сознанье изнемогшее пронзила – поцеловать его, чтобы понял он, чтобы вышло уж на свет белый то, что так долго он в тайне под сердцем носил. Шаг он сделал бездумный, к Тино приблизившись. Взором впился в него, столь пронзительным, словно дыру прожечь силясь.

Но не укрылось от глаз его, как страх на долю секунды в глазах Тино сверкнул, и шагнул он назад – то ль от взора его пристального, то ль ещё от чего – и душа его в мученье тягостном зашлась.

Что толку с правды твоей? Отшатнется он, убежит, да проклянет, как всегда – никем иным, кроме врагов, быть вам не уготовано. Не в силах ничто ты с судьбою поделать.

Маску Иван надел привычную – из стойкости сотканную. Голос отстраненный словно с горы вершин доносился, а не из уст его.

– Воинов, как ты, раз в тысячелетие сыщешь. Любая империя хотела бы тебя своим подданным видеть.

Напряженье с лица Тино спало, смятению место уступив, – не убедил он его. Но затем принятием взор его окрасился, – знать, решил он, что глубже дознаваться не будет.

Что-то ёкнуло в груди больно – надеялся Иван, в тайне даже от себя самого, что не остановит дух земли Финской расспросы свои.

– Понял. Значит… и впрямь разойтись нам осталось, - выпрямляясь, Тино произнёс – даже с сожаленьем как будто бы. – До встречи, Иван. Надеюсь, закончим мы вскоре войну эту ненужную – и ничья кровь литься не будет.

– Даст Бог. До скорого, Тино, - взгляд его, в последний раз на Тино брошенный, тяжел и печален был, прежде чем развернулся он, уйти готовый. – Надеюсь… у тебя да у офицеров твоих обойдётся всё.

Со словами сими шагнул он в лес – ночью да листвою от чуждого взора сокрытый.

***

Почти не заметил Иван, как до Царского Села он путь проделал – ночь сменилась днём, а всё такая же темень на душе царила его. В молчанье до палат он императорских дошел – да двери отворил, Екатерине ответ сообщить намереваясь.

Не застал он Екатерину в одиночестве – дерево резное толкнув, услышал он спор разгоряченный, будто бы некто императрицу убедить в чем-то жарко пытался, а та отвечала – учтиво да твёрдо. Стихли голоса, стоило ему в залу шаг ступить – да в приветствии откланяться, как этикет того требовал.

Екатерина со Спренгпортеном взоры на него свои обратили.

– Рада, что так скоро ты вернулся, Иван, - голос императрица подала. – И как ко времени визит твой пришелся. Предмет спора нашего с господином Спренгпортеном слова твои окончательно разъяснят.

Перевёл Иван взгляд с лица императрицы – внимательного, пристального – на Спренгпортена, вдохновлённо ждущего чего-то – и ещё паршивей на душе ему стало.

Но правду смысла не было таить.

– Сумел я с духом земли Финской с глазу на глаз увидеться. Сообщил он мне… – вздох тяжелый в воздухе осел. – Что не помышляет он о подданстве российском – да желанья его дальше ограниченья власти короля Густава не простираются.

Словно мороз внезапный в помещение ворвался. Спренгпортен в лице изменился мгновенно – выраженье его вдохновлённое словно треснуло, шок во взоре его застыл. Впрочем, скоро переменился он – да закрылся за маской стоической, и лишь гнев бушующий сквозь неё пробивался.

Спокойствие императрицы же не нарушилось ничем – удовлетворенность от правоты своей черты её разгладила. Повернула голову она к Спренгпортену обратно.

– Знать, не осталось в вопросе сём неизвестности. Завоеванья Финляндии добиваться – на просьбу вашу пойти не могу. На сём закончена беседа наша. Можете ступать.

Откланялся Спренгпортен – хоть и видно было, что делать того не хотел – да к выходу из залы направился. С Иваном поравнявшись, остановился он, сказать что-то намереваясь – но Иван первым тишину нарушил: возмущенье внезапное со дна души поднялось его.

– Скажите на милость, отчего в заблужденье меня вы ввели? – на входе он Спренгпортена оборвал; брови того взлетели ошарашенно. – Говорили вы мне, что со дня на день народ финляндский армии российской дожидается. Что шведов они чуть ли не на пики поднять готовы. Да лишь дух ваш мне иное совсем поведал. Отчего же так разнятся слова ваши с реальностью?

Мало кто под грозным взором Ивана выстоять мог, да подле фигуры его могучей да нависающей – но только не Спренгпортен; не дрогнул он под напором пугающим – лицо его лишь тверже стало.

– В заблужденье ввел? Помилуйте, Иван. В чём же обманул я вас? В том, что закат короны Шведской уж ничто остановить не в силах? В том, что взбешены товарищи мои тем, как корона та раз за радом доверие их предает? Иль в том, что бунт открытый против короля офицеры финские поднять решились – до недавних времен немыслимый? – очередь Ивана опешить настала: вовсе не попыткой от ответа уйти слова Спренгпортена были – а убежденьем его искренним. – Верую твердо я, что быть в подданстве Российском судьбою нам предназначено. А значит, рано итоги подводить – особенно когда война к завершенью своему клониться и не думала. Ждите – и убедитесь вы в правоте моей.

Откланялся он теперь уж Ивану, с видом непреклонным да дерзким, – и ушел, дверь за собой затворив. Оставалось тому лишь головой покачать – на талант такой жить в иллюзиях.

Укол боли под ребром раздался его – кому-кому, а уж не ему про плен иллюзий вещать.

– Господин Спренгпортен даже меня убежденностью своей поражает, - голос Екатерины ближе, чем прежде, послышался, заставив Ивана взгляд на императрицу подошедшую обратить. – Да только лишь слишком хороши слова его, чтобы правдою быть. Вера им слепая страданьями горькими обернется.

– Это… истинно так, Ваше Величество, - слова её правдивые тоскою в душе его отозвались.

Голову повесив, опустился Иван на стул резной, что подле окна оставлен был. Воспоминания ночи прошедшей в сознанье калейдоскопом мелькали, уходить не желая никак, а боль ребра сдавила, осознанье тяжелое неотвратным сделав.

Шаги со стороны вновь послышались – ожидал Иван, что отчитает императрица его, и заслуженно, – фантазия его нелепая столь сильно разум ему помутила. Но не услышал он слов строгих – напротив, ладонь на лицо ему легла, подбородок приподнимая – а взор Екатерины, в лицо ему направленный, на редкость теплым был.

– Не стоит кручиниться. Хоть сейчас желанье твоё не достигнуто, верю – день придёт, и оценит он, чего стоишь ты. И сложится всё, как до́лжно.

И чувствовал Иван – как от глаз её ласковых да от поддержки, так чутко и вовремя явленной, лёд, что сердце его охватил, совсем едва – но оттаял, тяжесть ему облегчив.

***

Несколько дней в ожиданье мучительном прошло – несколько раз порывался Тино правду товарищам раскрыть, о деле их проваленном. Остановил его лишь страх пред тем, что с ним будет, узнай они, откуда сведенья о провале он добыл, – да надежда робкая, что передумает Екатерина, да что Егерхорн с новостями лучшими вернётся.

Но вернулся он, сообщенье императорское передав, – и растерянность офицерство их захлестнула да возмущение.

В посланье своем рассказала Екатерина, что по душе ей образ мысли финской нации пришелся, – да лишь долг самодержицы просвещенной требует, дабы более широкий орган представительный, вроде сейма, волю перейти под власть российскую выразил. Оторопь офицерство охватила, когда прочли они о власти российской строки – да полетели в Егерхорна оскорбления словесные, лишь поведал он о предложенье своём.

Но вскоре вопрос, что уж несколько дней из головы у Тино не шел, умами офицеров завладел – что теперь-то делать им? Как расценит Густав их демарш, дворянство да народ шведский? Ежели предателями окрестят их, что останется им, как… Нет, - волненье стучащее Тино унять пытался, выдыхая, об убежденье своём вспоминая, – слишком пресытились все тиранством Густава; война безумная к мятежу их побудила, так кто же сказал, что не станет выступленье их началом движения народного? Что не поддержат их шведы (да воплощенье их), да не созовут они вместе риксдаг, что власти короля зарвавшегося лишить? Точно. Не время панику к душе подпускать – Густав из пристанища своего носа боялся показать, опасаясь, что лишь вид его солдат так взбесит, что тут же схватят его да со злости либо заколят, либо русским выдадут. Боится он солдат больше, чем они его – а посему не нужно…

Так думал он, пока датчане с норвежцами в Швецию не вторглись, настроенья солдатские перевернув.

Война с Россией провальная да Густава полоумие враз на задний план отошли, у шведов, что судьбою родины стали встревожены. Отбыл немедленно Густав в Стокгольм (слышал Тино, будто тот нечто о спасении своём приближенным восклицал), под взорами скорее одобрительными – ведь отбывал король из Финляндии оборону сердца королевства планировать.

То, что вместе с тем от бунтующего войска к войску более надежному отбывал он, пропустили сквозь пальцы все.

Сперва Тино спокоен был: хоть и тревога снедала его оттого, что войска королевства Датского землю Бервальда топчут, всё же служило сие доказательством короля неразумности – что, как не амбиции его, страну в войну на два фронта втянули? Но вести, что удалось Густаву Гётеборг укрепить, да так, что датчанам с норвежцами только на месте топтаться и оставалось, ибо были те не в силах продвиженье своё возобновить, дух шведам подняли да симпатии к королю вновь воспрять заставили, – и раздражение от авантюр его на ярость к захватчикам земли родной сменилось.

Холодок по спине Тино пробежал, когда понял он, к чему настроенья такие привести могут, – но поверить в сие он не смел.

Угрозы Британии и Пруссии о вступлении в войну, силы недостаточные – всё это королевство Датское перемирие заключить побудило, надежды на обрушение репутации Густава целиком похоронив. Предчувствие разлилось холодное, когда с разгаром листопада приказ получен был – подразделенья их от границы, к Стокгольму отвести.

Наутро после приказа полученья Егерхорна и след простыл – и знал Тино, что некуда было бежать ему, кроме как в сторону границы восточной.

Ежели раньше Тино к нему лишь презреньем бы преисполнился, то сейчас понимание в душе его соседствовало – оттого, что чувствовал он, что его с прочими офицерами поджидало.

Под гром пушек триумфальный, о победе над Маттиасом возвещавший, что войска в пределы королевства своего отвёл, случилось то, что предчувствовал Тино мучительно, чего ещё год назад вообразить не способен был – арест настиг его и офицеров, что суд предварял, что поступку их дерзкому приговор вынесет.

Даже когда вели их с руками связанными, ещё теплилась надежда оробелая, что вспомнит народ, отчего гнев офицерства финского вспыхнул, как в начале войны провал за провалом следовал.

Лишь когда лицо Бервальда ожесточенное средь горожан стокгольмских, что ярились на них, приметил он –

– Да когда сомкнулись двери темницы за спиной его –

Лишь тогда потухла надежды искра, один пепел после себя оставив.

Я старалась избежать более глубокого, чем поверхностное, погружения в историю Швеции как могла (потому что мне надо есть, спать, работать и отдыхать), но мне таки ПРИШЛОСЬ, потому что без полноценного Бервальда и его полноценных отношений с Тино предыдущую, эту и следующую главу прописать невозможно (точнее, возможно, но главы получились бы всратыми, а я так не хочу). По идее, я должна была сделать это с самого начала, чтобы Бервальд и всё, что было между ним и Тино, было прописано с самого начала, а не в последних главах сбоку-припёку, но что есть, то есть. Терпите.

Кстати, работа над этой главой у меня заняла, в совокупности, две недели. Предыдущую я писала (с перерывами) пять месяцев. А знаете почему? Потому что в этой главе не было ДОЛБАНОЙ ЭКСПОЗИЦИИ.

Парик (ненавистный, что Густав носить принудил) на подушку опустил – когда началась война 1788-1790 гг., армия носила униформу введенную в 1783 г. Она была разработана Королем Густавом III, и совершенно очевидно, что в первую очередь он руководствовался эстетическими соображениями. Об этом можно судить хотя бы по тому, что солдаты при любых обстоятельствах должны были пудрить волосы или носить белые парики.
Любой подписавшийся от слов Егерхорна бы в оторопь впал, не говоря уж о поддержке идеи его – когда Егерхорн вернулся в лагерь с отказом императрицы, заговорщики были подавлены ответом России, и несколько из них также расценили попытку Йегерхорна отделить Финляндию от Швеции как предательство. Судя по всему, его предложение Екатерине взять Финляндию под власть России не разделялось остальными мятежниками.
Никогда не были мысли те ненавистными: давно, когда все они, духи северные, впятером семьею жили под властью королей датских, дружбу водили они – речь идёт о Кальмарской унии, личной унии королевств Дании, Норвегии и Швеции под верховной властью датских королей (1397-1523). Расхождение интересов (особенно недовольство Швеции господством Дании) привело к конфликту и окончательному распаду союза в 1523 году.
Когда Академия на земле моей открывалась, со мной рядом он был, радость разделяя – речь идёт о Королевской академии Або, шведоязычном университете, существовавшем в городе Або (Турку) с 1640 по 1827 год. Он стал первым высшим учебным заведением на территории современной Финляндии. В 1808 году, после присоединения Шведской Финляндии к Российской империи, Королевская академия Або была переименована в Императорскую академию Або. В 1828 году, после опустошительного пожара в Або, академия была переведена в Гельсингфорс, где продолжила свою деятельность в качестве Императорского Александровского университета, считающегося её историческим преемником.
Бервальд, чуть больше века назад, что после победы триумфальной в Саксонии раны ему перевязывал, в той бойне кровавой, что Германию на три десятилетия охватила – речь о битве при Брейтенфельде (1631), одной из громких побед шведской армии в Тридцатилетней войне. Это была первая крупная победа протестантов в столкновениях с католиками. Благодаря победе в Тридцатилетней войне под фактический контроль Швеции перешли устья крупнейших рек северной Германии, и она на какое-то время превратилась в великую европейскую державу, осуществляющую господство над Балтикой и оказывающую влияние на немецкие государства.
Как трудами ученых своих из средоточия знаний в Уппсале Бервальд с ним делился – Уппсальский университет – старейший университет Швеции и всей Скандинавии. В нём учились и преподавали такие знаменитые ученые (среди прочих), как Карл Линней и Андерс Цельсий.
…как они, в венки одетые, на гуляниях в честь солнцестояния вокруг майского шеста средь толпы танцевали – вокруг майских шестов обычно танцуют во время Мидсоммара, шведского праздника летнего солнцестояния. Празднуется он обычно в июне (несмотря на то, что шест майский). Существует также финский вариант праздника – Юханнус (от имени Иоанна Крестителя).
В посланье своем рассказала Екатерина, что по душе ей образ мысли финской нации пришелся – я в который раз жалею, что у меня есть силы лишь на то, чтобы пользоваться страничками из вики, потому что оригинал послания Екатерины я так и не сумела найти. Широко известна (по крайней мере, среди интересующихся) фраза Александра I на Боргоском сейме о том, что он поднимает Финляндию до уровня «нации среди наций», а тут, оказывается, уже Екатерина называет финнов нацией. Любопытно.
Так думал он, пока датчане с норвежцами в Швецию не вторглись, настроенья солдатские перевернув – судя по тому, что я прочитала (опять же, по большей части из вики…), удачный (или презентуемый таковым) исход датско-шведской войны позволил Густаву перевернуть общественное мнение в свою пользу. Во-первых, этот новый театр военных действий против Дании на юге дал королю хороший повод покинуть Финляндию и вернуться в Стокгольм, чтобы это не выглядело как отступление (когда король услышал об объявлении войны Данией, он и правда воскликнул «Я спасен!»). Во-вторых, несмотря на поражения, действия Густава с точки зрения общественного восприятия выглядели решительно и патриотично (организация обороны Гётеборга, намыливание шеи генералам, которые позволили датской армии пересечь границу и занять некоторые области). Уже в октябре при посредничестве Британии было заключено перемирие с Данией, а в ноябре датчане и норвежцы отступили в пределы своего королевства, из-за чего Густав объявил победу. Это позволило королю отвести мятежную армию вглубь страны и подвергнуть заговорщиков аресту. Что касается его народной поддержки среди шведов, то какого-то подробного разбора я не нашла, кроме заметки, что Густав «заручился поддержкой, в первую очередь среди бюргеров и крестьян, которые презирали офицеров из знати» (а ненавидела его в первую очередь как раз таки знать, у которой он отнимал права, сокращая полномочия риксдага). Судя по всему, Густав позиционировал себя защитником простого народа против произвола коррумпированных аристократов (интересно, его можно назвать отцом современного популизма?). Если здесь найдутся специалисты по шведской истории, то поправьте меня, пожалуйста, в комментариях.
Наутро после приказа полученья Егерхорна и след простыл – и знал Тино, что некуда было бежать ему, кроме как в сторону границы восточной – в октябре 1788 года армия была отведена из Аньялы вглубь страны от границы. В то же время Егерхорн дезертировал из шведской армии в Санкт-Петербург.

Actions

Kudos

Eugene_00, Vahvah, Lenin_grib, kitumus, kokonutmeg, and Schmetterling_Frame as well as 11 guests left kudos on this work!

Comments

Eugene_00 on Chapter 1 Tue 10 Sep 2024 07:18PM UTC

Aaaaa when is next chapter coming!! i can't wait for 1809... 😭😭

Comment Actions
- Reply
- Thread
1. Lorelina on Chapter 1 Tue 17 Sep 2024 12:41PM UTC
  
  I'm so sorry 😭 There will be one more chapter before 1809, but I'm struggling with starting it 😭😭
  But I'm so happy someone waits for the continuation ❤️
  
  Comment Actions
Lenin_grib on Chapter 5 Mon 03 Jun 2024 06:11AM UTC

Спасибо вам огромное! Для меня каждая новая глава вражды и верности целый праздник.

Comment Actions
- Reply
- Thread
1. Lorelina on Chapter 5 Mon 03 Jun 2024 04:00PM UTC
  
  Спасибо! Очень приятна такая реакция, шипп-то очень редкий.)
  
  Comment Actions
2. 1. Lenin_grib on Chapter 5 Wed 05 Jun 2024 04:47AM UTC
    
    Хехе, но любим мы его не за это. Я в целом очень ценю и другие аспекты этой работы. Обожаю как скрупулёзно вы подходите к историческим деталям (я из тех кто внимательно читает все сноски в описании) и слогу, как прописываются конфликты и атмосфера. Я честно говоря очень удивилась, узнав, что у этого текста так мало читателей. Надеюсь они со временем прибавятся, потому что вы этого заслуживаете.
    
    Comment Actions
  2. 1. Lorelina on Chapter 5 Sat 08 Jun 2024 01:18PM UTC
      
      Ой, спасибо, очень приятно :3 Особенно, что читаете сноски :D
      Надеюсь на бОльшее количество читателей, когда перейду к 19 веку, но вроде как на фикбуке их полку постепенно прибывает.
      
      Comment Actions

Archive of Our Own^beta

Actions

Work Header