Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Пустые канистры в руках глухо ухают, когда бьются о ноги. Антон старается смотреть прямо перед собой, не поворачивать голову, не цеплять то, что он не хочет видеть, даже периферическим зрением. Он где-то читал, что у женщин угол обзора больше, и тогда ещё завидовал этому факту. Сейчас не завидует.

Две жирные чайки у мусорки визгливо сражаются за банку от шпрот. Антон эту картину видел тысячу раз, но сейчас сверлит их взглядом так, будто в этом его единственное спасение.

— Опять не вывезли, теперь до пятницы будет вонять, — ворчит Серёжа рядом.

Его собственные канистры бьются о его собственные ноги, и иногда, раз в пару минут — об одну из канистр Антона. И почему он постоянно просит Шастуна помочь с этим, если прекрасно мог бы сам всё отвезти? Не даром же он единственный обладатель колёс в этой дыре. Наверное, не хочет тратить бензин на то, чтобы забрать бензин?

Антону, впрочем, несложно. Полные канистры его обратно никто тащить не заставляет, а к парому он бы и так сам пошёл сегодня. Детали должны привезти.

В детстве, он отчётливо помнит, паром ощущался как праздник. Связь с цивилизацией! Новые лица! Ниточка, соединяющая остров с большой землёй! Сейчас этот энтузиазм поугас, паром больше ассоциируется с работой: либо Антону привозят заказанные запчасти для техники, либо кому-то нужно помочь что-то разгрузить, передать, донести. Да и новых лиц в этой глухомани давно не было.

Пока не появилась эта штука.

Сейчас-то уже поток желающих осветить это явление схлынул, но Шастуна всё равно передёргивает, когда он вспоминает приплывшую на прошлой неделе стайку тиктокеров на частном катере, очень удивлявшихся тому, что на острове нет ни гостиниц, ни кафе. Наснимали свои тиктоки и уплыли. Хорошо хоть катер догадались нанять, а то ждали бы паром все выходные.

Им-то весело было. А тем, кто остался, уже не так весело.

Сейчас всё ощущается по-другому. Напряжённо и тревожно, и так, что сводит мышцы шеи — потому что Антон слишком сильно старается не смотреть по сторонам. Он знает, что увидит, если повернётся направо, поэтому поворачиваться не хочет. У него есть цель — он помогает Серёже донести пустые канистры до причала, вот он и смотрит на причал, и ни на что не отвлекается.

Когда Антон опускает свои канистры на причал рядом с Серёжиными, можно выдохнуть. Дальше Матвиенко сам разберётся, максимум попросит посторожить полные канистры, пока подгонит тачку поближе.

Паром уже виднеется — как всегда, вовремя, без задержек. Антон щурится, пытаясь разглядеть, не везёт ли он очередную толпу журналистов. Судя по всему, шумиха уже утихла, и все, кому нужно было, уже растащили отснятый материал по разным каналам и сайтам.

У перил парома видно всего пару человек — один в красноречиво жёлтом плаще, потерянно озирается, вероятнее всего, тот самый Антонов курьер. Второй повыше, в пальто, и что-то в его осанке заставляет Шастуна напрячься. Что-то смутно знакомое.

— …а я ему говорю, Дрон, ты если хочешь, чтобы я всё это довёз до твоего болота, ты мне расчисти дорогу хотя бы от валежника всякого, это же машина, а не ковёр-самолёт, — бухтит Серёжа рядом. — Типа, я всё понимаю, хочешь жить отшельником — твоё право, но тогда и стройматериалы на своём горбу таскай… Шаст? Шаст? Ты меня слушаешь?

Антон, если честно, не слушает совсем.

Он должен бы ловить взгляд своего курьера, чтобы дать тому понять, что заказчик на месте, но вместо этого всматривается в загадочного пассажира, с каждой секундой чувствуя, как в груди формируется чугунный шар.

Только, блядь, не это.

— Уважаемые пассажиры, Ивель! — зычно объявляет паромщик, когда убеждается, что швартовка окончена.

Аппарель опускается с до боли знакомым скрежетом. Курьер в жёлтом плаще потерянно переставляет ноги, и Антон усилием воли заставляет себя перевести взгляд на него. Точно. Дело. Работа. Мало ли, кто там приплыл, Антону не до этого. Может, он вообще обознался.

Но Серёжа под ухом не позволяет долго барахтаться в отрицании, орёт на весь причал:

— О! Сенька! Ебать, это ж Сенька Попов!

Антон сглатывает. Закрывает глаза. Считает про себя до пяти.

Заказ, ему нужно забрать заказ — поэтому он дёргано машет курьеру, подзывая его к себе и тянется за паспортом во внутреннем кармане.

Человек в жёлтом плаще явно испытывает облегчение, и Антон ему по-человечески из-за этого завидует. Он показывает документы, забирает оплаченный заказ и даже объясняет курьеру, как найти адрес, по которому нужно доставить следующий.

— Только не задерживайтесь, потому что паром обратно пойдет через сорок минут, а следующий в пятницу.

— Но я успею за сорок минут? — напрягается курьер.

— А? — растерянно переспрашивает успевший отвлечься Антон. — А, да. Тут весь остров можно за двадцать минут обойти.

Курьер кивает и трогается с места, а Антон на своём так и остаётся торчать как двухметровая заноза в ткани мироздания, потому что направо ему смотреть нельзя — там штука; и налево ему смотреть нельзя — там Серёжа гремит канистрами и орёт на весь причал:

— А ты надолго в наши края?

— Да как получится.

Голос у него не изменился. Казалось бы, сколько уже прошло, пять лет? Можно было бы и забыть его, но у Антона этот тембр на подкорке выжжен.

— Родителей повидать решил?

— Э-э… Не совсем. И это тоже. Я приехал журналистское расследование делать про эту вашу… штуку.

Ах вон оно что.

Стоило догадаться, что птица такого высокого полёта как Арсений Попов так просто не вернётся на малую родину, пока небо не раскроется и гигантский неопознанный не рухнет на землю.

Стоило догадаться.

●︎●︎●︎

На самом деле, штука не рухнула. Ну, или рухнула, но этого никто не слышал. Одно известно точно: она появилась. Ещё вечером третьего октября всё было как обычно, и Ивель жил своей привычной унылой жизнью, а утром четвёртого местный житель по имени Андрей Андреев обнаружил неопознанный лежащий объект — тоже НЛО своего рода. Андреев пошёл собирать моллюсков после отлива, но вместо своего привычного улова наткнулся на огромное бесформенное тело, перегородившее собой половину пляжа. Это не было тело человека или морского животного — по крайней мере, известного науке. Совершенно непонятной формы сгусток с отростками выглядел как непрозрачный студень противно розовато-телесного цвета, но на ощупь оказался непредсказуемо твёрдым и бархатистым.

К полудню, наверное, всё скромное население Ивеля ознакомилось с новой достопримечательностью. Её гладили, били, нюхали, прикладывали ухо, но никто так и не смог предложить более-менее внятную версию того, откуда эта штука здесь появилась. Самые рационалы и скептики предполагали, что, раз это появилось посреди пляжа, вероятно, это какая-то неизвестная науке тварь из глубин, выбросившаяся на берег; а выглядит она так богопротивно, потому что перепады давления сыграли с ней злую шутку. Романтики и мечтатели же строили теории о том, что перед ними инопланетная сущность или сбежавшая из лаборатории секретная разработка учёных. Однозначного ответа не было ни у кого.

Штука не издавала никаких звуков, не двигалась, не дышала, но почему-то абсолютное большинство столкнувшихся с ней пришли к однозначному выводу: она живая. Несмотря на то, что она не торопилась отвечать списку критериев из учебника биологии и расти, питаться или размножаться, штука излучала какое-то едва уловимое тепло, схожее с теплом, исходящем от мурчащего под боком хозяина кота.

Некоторые сердобольные граждане решили, что, подобно выбросившемуся на берег киту, этот загадочный гость погибнет без воды, и попытались столкнуть его обратно в воду, но не преуспели в этом деле совершенно. Штука была намерена остаться.

После того как первые фотографии аномалии появились в соцсетях, количество версий происходящего начало расти в геометрической прогрессии. Фотошоп, баловство нейросетей, киношный реквизит — эти версии пользовались популярностью в интернете, но местные-то понимали, что ни одна из них не является верной, если только весь Ивель и вся их жизнь — это не одно большое баловство нейросетей.

Уже в четверг, не дожидаясь парома, прибыли первые энтузиасты-исследователи, которые, как Антон понял, тайно сбежали из какого-то института океанологии, не дожидаясь официального оформления командировки. Они поначалу пришли в восторг от того факта, что никто из них понятия не имел, что перед ними такое, и как это классифицировать, а затем пришли в отчаяние от того факта, что никто из них понятия не имел, что перед ними такое, и как это классифицировать. Поковырялись буквально пару дней, не пришли ни к какому выводу и поспешно уехали, когда из института написали, что за такую самоволку вместо премии выпишут люлей.

После учёных приплыли журналисты. От них ответов ждать не приходилось, только вспышки, и репортажи, и микрофоны, и вопросы, где здесь так хорошо ловит связь, чтобы можно было отправить десять гигабайт отснятого материала.

Нигде, отвечал им раз за разом Антон, негласно назначенный на острове главным по технологиям, потому что он знал, как поменять разбитый экран на стареньком сяоми. Концепция целого поселения, живущего на интернете от мобильных модемов, приводила журналистов одновременно в ужас и восторг, как будто они открыли какую-то затерянную цивилизацию, которая до сих пор не научилась добывать огонь. А пользы от них было ноль. Разве что после этого наплыва новости и материалы про штуку стали настолько популярными, что дошли до зарубежных сайтов, и у Антона промелькнула надежда, что хотя там кто-то будет знать, что произошло.

Никто не знал.

А потом всем резко перестало быть интересно.

Учёные и журналисты уехали, фокус публики переключился на очередной развод знаменитостей, хлопок газа или смерть забытого актёра, и штука из новостей исчезла. А с пляжа — нет.

У местных, в отличие от торопливо осмотревших объект учёных, было преимущество — возможность наблюдать за новым явлением в динамике. И вот, что они заметили: по прошествии нескольких дней штука немного изменила своё местоположение (если можно так сказать, позу), но так и не начала разлагаться. Либо на пляже располагался неодушевлённый предмет, либо живое существо, которое так и не умерло.

В суть загадочного явления, однако, проникнуть было не суждено — интерес извне угас, а местные пришли к единогласному решению заново его не разжигать. Видеть на острове ещё больше чужаков не хотелось никому, и ради своего спокойствия все готовы были смириться с присутствием неопознанного лежачего объекта на пляже. И Антон тоже был готов с этим смириться — лишь бы никакие происшествия больше не нарушали монотонное течение его жизни.

Но тут нужно было вернуться Арсению.

●︎●︎●︎

— Ты прикинь, пять лет спустя вернулся! Важный такой, журналист с большой земли! — восхищённо трещит Серёжа, загружая полные канистры в багажник.

Антон ничего прикидывать не хочет. Ему хватило того короткого момента, в который они с Арсением встретились взглядом над короткостриженной макушкой и не сказали друг другу ни слова.

На Серёжу хочется рявкнуть за то, как настырно он пытается сделать Арсения главным предметом их обсуждения, но Антон себя заставляет успокоиться, досчитать уже до десяти и промолчать. В конце концов, то, что он не считал эту враждебную ауру между ними, к лучшему — значит, он не знает, что тогда между ними произошло, и насколько Антон не хотел видеть эту рожу здесь никогда больше. А ещё, они с Арсением вроде как тоже были друзьями, поэтому радоваться для Серёжи совершенно естественно. Антон напоминает себе об этом, стиснув зубы и сдержанно кивая. Ага, вернулся. Ага, журналист. Ага, расследовать будет.

Закончив с погрузкой, Антон скомканно прощается и торопливо шагает домой, зажав свой пакет с заказом под мышкой. Прячется в свою норку, как землеройка, которая не хочет и не собирается видеть белый свет.

Стянув куртку, Антон нетерпеливо раздирает пальцами пакет, выуживает оттуда несколько пакетиков поменьше и раскладывает перед собой на столе. Сейчас всё нужно сверить с заказом, проверить качество каждой детали, всё ли прислали, то ли прислали… Он обычно не любит с этим копаться, но сейчас развалившиеся на столе защитные стёкла, батареи и жесткие диски предлагают ему потрясающий повод отвлечься от бьющихся под черепом мыслей и клокочущих в груди эмоций. Поэтому Антон включает свой старенький ноутбук и усаживает себя за кропотливую проверку.

Заказанная мышка оказывается довольно громкой, хотя в отзывах писали, что она бесшумная, и плёнку для Катиного телефона прислали матовую вместо глянцевой, зато нижнюю плату для Оксанкиного хуавея положили лишнюю. Что с ней делать, правда? Ждать, пока Фролова снова телефон утопит?

Антон терпеливо раскладывает покупки по ящикам стола. Нужно будет пройтись по заказчикам и рассказать им, что запчасти пришли, забрать технику на ремонт. Много он в этом месяце не получит, но много ему и не нужно — всё равно тут тратить негде.

Антон почти уже заканчивает с сортировкой и систематизацией деталей, когда его из собственных мыслей вырывает настойчивый стук в дверь. Он успевает только голову поднять, а дверь уже открывается настежь. Надо было запереть, наверное, но он привык днём держать её открытой на случай, если кто-то из клиентов придёт с поломкой.

А пришёл Арсений.

Антон сначала откидывается на стуле, мрачно глядя на замерший в дверном проёме силуэт, а затем со вздохом откладывает жёсткий диск и поднимается на ноги.

— Хули припёрся? — интересуется он вместо приветствия.

— Мы всё равно рано или поздно пересечёмся, — отзывается Арсений, делая неуверенный шаг внутрь. — Я решил сократить нервотрёпку.

Антон усмехается. Ишь. Оптимизатор эмоций нашёлся.

— Ну здравствуй тогда, — выдыхает он глухо, останавливаясь в коридоре.

— Здравствуй, — эхом отзывается Попов.

Антон себе этот момент представлял тысячу раз и все по-разному.

Сначала воображал, как накинется с кулаками; потом — как будет плакать и просить прощения; и только в последние годы утвердился в решении не реагировать никак. Вот никак — будет просто смотреть устало и молчать, и будь что будет.

В реальности этот план идёт по пизде мгновенно. Тревога и раздражение разгораются в груди лесным пожаром, а руки сами сжимаются в кулаки. Антон начинает считать до десяти, но бросает уже на двух, делая широкий агрессивный шаг вперёд.

Арсений испуганно отшатывается назад, но недостаточно, чтобы увернуться, и две цепкие руки крепко хватают его за ворот пальто, встряхивая, как котёнка.

— Какого. Хуя. Ты. Припёрся, — цедит Антон сквозь зубы, нависая над гостем.

Сам не знает, чего сейчас хочет — ударить, впечатать в стену, швырнуть с крыльца? Просто напугать?

Арсений пугаться не намерен — смотрит хоть и снизу вверх, но с вызовом, уверенно. Его лицо совсем близко, и Антон невольно отмечает, как оно изменилось за пять лет. Как расползлась сетка морщин у глаз, как заострились скулы, как новые родинки появились там, где их раньше не было. Он когда-то это лицо знал наизусть, а теперь оно кажется совсем чужим и совсем далёким. Но зато от него всё так же пахнет кофе — наверное, на морвокзале купил самый дешёвый, зная, что тут приличным кофе всё равно не разжиться.

— Это ты на меня злишься? — Арсений вскидывает брови. — Это я должен на тебя злиться.

— А чего тебе злиться? — шипит Антон. — У тебя вон жизнь как хорошо сложилась. Работа, жена, ребёнок, да?

Уголок губ Арсения еле заметно дёргается:

— Следил за мной?

Антон бы рад был не следить, не знать, не видеть. Стать человеком-айсбергом, у которого все печали под тёмною водой и не ебёт. Он даже успешно справлялся с этой ролью первые пару лет, пока блок «Возможные друзья» не швырнул ему в лицо страницу Арсения. На аватарке тот был с женщиной и младенцем.

Антону не хотелось этого видеть, но после того, как ему плюнули в лицо этой информацией, не оставалось ничего, кроме как рухнуть в этот колодец с головой. Друзья, подписки, место работы, фото со свадьбы. Её страница. Её фото. Её ребёнок.

Их, их ребёнок.

Антон не хотел постоянно к этому всему возвращаться — в друзья не добавлял, в закладки не сохранял. Каждый раз искал заново, словно отказывался себе признаваться, что это повторится снова — а оно повторялось и повторялось, никак не давая Антону отпустить и забыть.

А Арсений, вон, отпустил и забыл сразу, кажется.

— Да чего там следить, — цедит Шастун через стиснутые зубы. — Сам всё напоказ выставляешь. Смотрите, любуйтесь все кому не лень.

— А тебе, значит, было не лень, — заключает Арсений.

Вот козёл упёртый.

Антон снова встряхивает его воротник в руках, шумно выдыхает и тараторит:

— Зачем вернулся? Зачем ты вернулся? Решил и живи со своим решением. Уехал и оставался бы там, и никогда бы не возвращался больше. Нахуя надо было… Зачем надо было…?

Антон чувствует, что позволять себе провалиться в этот сбивчивый поток претензий было ошибкой. Лесной пожар в груди поднимается к горлу, ломая голос.

Ещё и Арсений остаётся раздражающе спокойным, так и хочется его растрясти, треснуть, выбить из равновесия, вызвать хоть что-то, кроме этого холодного равнодушия, которое не далось самому Шастуну.

— Я подумал, это знак, — выдыхает Арсений, не сводя взгляда с чужого лица. — Я подумал, это значит, что мне пора вернуться.

— Эта штука? — хрипло уточняет Антон.

— Да.

Знак. Знак ему. Знак. Ха.

Антон выпрямляет руки, отталкивая Арсения с такой силой, что тот невольно вылетает обратно на крыльцо. В горле клокочет так много слов, что он ни одного сейчас не может выдавить из себя.

Арсений выглядит… растерянным? По крайней мере, так Антону успевает показаться за те доли секунды, что он видит его лицо пока не захлопывает дверь.

●︎●︎●︎

Работа, кажется, пошла по пизде. Лёжа на продавленной тахте и глядя в потрескавшийся потолок, Антон признаёт, что утренний подвиг вылезания из кровати отменяется. Не хочется обходить клиентов, не хочется ничего ремонтировать, ничего он не хочет. Попытался разобрать старый Серёжкин телефон — не хватило концентрации. Попытался смотреть телевизор — уснул от скуки. Но теперь вот проснулся с гудящей головой и отвратительным настроением. Снаружи смеркается уже. Остаётся только лежать и вариться в собственном раздражении и… беспомощности?

Как он оказался заперт на этом идиотском острове не только с огромной ебучей аномалией, но и с человеком, которого он хотел бы видеть меньше всего из восьми миллиардов людей на этой планете? Как эти параллельные прямые так скрутило, что они снова пересеклись?

Или нет.

Или он рад, что Арсений вернулся? А как он может быть рад, если он последние пять лет мариновался в своей ненависти, позволяя ей перетечь с Арсения на какую-то незнакомую даже Антону женщину и на ребёнка, который ну вот совсем никак не виноват в том, что родился?

Антон со вздохом садится на кровати, слепо нашаривая ногами тапочки. Если он позволит себе дальше тухнуть вот так взаперти, додумается до какой-нибудь чуши типа того, что Арсений на самом деле прав, и это он на Антона должен злиться. До такого доводить нельзя, и ему известен только один надёжный способ, изобретённый человечеством для подобных ситуаций. Правда, ради него нужно выйти из дома.

Снаружи солнечно, но холодно. Антон кутается в свою безразмерную куртку, прячется в ней от мира, как улитка в домике, но мир всё равно раз за разом его находит. Вот козёл.

Если уж мир настаивает на том, чтобы окружать Антона, если события настаивают на том, чтобы случаться, можно хотя бы смотреть на происходящее через красновато-коричневую призму пятилетней выдержки.

В магазине пусто. Мама со скучающим видом решает судоку, вытянув ноги поверх мешков с капустой. Антон привычно перегибается через прилавок, чтобы поцеловать её в щёку.

— Пельмени дома закончились? — подтрунивает она, откладывая журнал.

— М-м, почти. Можно «Старейшину» ноль пять?

Это «можно» всегда звучит странно. Антон подозревает, что, когда другие покупатели так говорят, они вежливо просят, а не спрашивают разрешения. А он как будто именно что разрешения спрашивает: а можно пиво? а кальмаров к нему? а вон ту запылившуюся коробку чокопаек?

Мама хмурится и не торопится оборачиваться к полке с алкоголем за спиной.

— Что-то случилось? — настороженно интересуется она.

Антон закатывает глаза, как делает каждый раз, когда вынужден отчитываться за покупки:

— Ничего не случилось, мам. Я взрослый человек, хочу чая с коньяком, чтобы спалось лучше — могу себе позволить или нет?

Она усмехается под нос, видимо, на реплику про взрослого человека, мнётся, а затем всё же ставит на прилавок бутылку вдвое меньше, то ли проигнорировав ту часть, где Антон попросил пол-литра, то ли намеренно не соглашаясь с его выбором объёма. Что ж, лучше так, чем никак.

Антон выуживает из внутреннего кармана и кладёт на монетницу смятую пятихатку, надеясь избежать неловкой части со сдачей, но мама сверлит его недовольным взглядом, пока он не подставляет ладонь, куда сыпется горсть пятирублёвых монет. Она отправляется во внутренний карман куртки следом за бутылкой.

Выйдя на порог магазина, Антон останавливается. Так, бутылку он раздобыл, теперь раздобыть бы собутыльника. В идеале — того, кто знает, но таких мало, и с некоторыми из них Антону говорить не хочется. Придётся либо очень обтекаемо описывать причины своего эмоционального раздрая, либо изливать душу неодушевлённым предметам.

Антон с усмешкой представляет, как устраивается с бутылкой коньяка между мерзких розоватых отростков штуки и пересказывает ей сплетни пятилетней давности — хоть для чего-то она должна сгодиться? Нет, он ещё не настолько опустился.

Шастун замирает на пороге магазина на лишнюю секунду, глядя, не колыхнётся ли шторка в окне дома напротив. Его бездушные провалы окон пялятся слепо на улицу. Движения нет.

Хорошо. Этого ещё тут не хватало.

Выдохнув, Антон прячет начинающие замерзать ладони в карманы и направляется обратно к дому. Правда, до собственного крыльца не доходит — сворачивает чуть раньше и оказывается на пороге дома, который ему знаком, наверное, не меньше. Коленки он точно тут чаще обдирал, когда они с Оксанкой мелкие играли.

Антон осторожно стучится и пытается прислушаться — раздадутся ли за дверью шаги? Шуметь не хочется, поэтому приходится полагаться на то, что его услышат с первого раза.

Оксана открывает дверь, кутаясь в палантин, и сразу выходит на порог, обозначая, что в дом никого пускать не будет.

— Мама еле уснула, — поясняет она устало. — Опять пришлось укол ставить, а то от боли совсем спать не может.

Антон поджимает губы — у него находились слова сочувствия только на первые несколько таких сводок. Сейчас всё это слилось в один большой ком чужой боли, в котором он просто не может больше копошиться.

— Чего хотел? — вздыхает Оксана.

И Антон сразу теряется, понимая, что уже пришёл не по адресу:

— Да тут это… Выпить хотел предложить… Поболтать.

Оксана обречённо качает головой. Судя по её виду, ей это может быть даже нужнее, чем самому Антону, но сейчас она себе такую роскошь позволить не может — мама еле уснула. Они это проходили уже — каждый раз проходят. У Оксаны шуметь нельзя, к Антону она уйти не может, потому что боится оставлять маму одну. В последнее время даже по работе отлучается редко — благо, и услуги медсестры нужны в Ивеле не так часто.

Антон качает головой — понимающе и расстроенно одновременно. Чего уж теперь.

Спустившись с крыльца, он направляется как будто бы к своему дому, но проходит мимо и бодро шагает под горку к лесу. Дома редеют, дорога превращается в тропинку, а потом и вовсе пропадает. Благо, Антон ходил здесь столько раз, что дорогу до нужной поляны найдёт хоть ночью с закрытыми глазами.

Сейчас в лесу приятно — не успевшие сгнить листья успокаивающе хрустят под ногами, ветер не срывает капюшон с головы, эту омерзительную штуку не видно. Благодать.

Антон отключает голову и позволяет себе идти на автомате, и на эти несчастные пять минут ему так спокойно, что он почти что счастлив.

А потом впереди вырастает знакомый вагончик, и Шастун останавливается, вспомнив, зачем пришёл.

— Дрон! — зовёт он, пытаясь разглядеть движение за пыльными окнами вагончика.

Никто не отзывается. И во второй раз, и в третий. Антон обходит поляну, убеждаясь, что никого нет снаружи домика, и поднимается по шатким ступенькам, дёргая за ручку двери. Заперто.

— Да твою мать, — выдыхает Шастун.

Его расстраивает не столько то, что Дрона нет дома, сколько то, что он прекрасно знает, где Дрон есть. Наверняка торчит на пляже около этой уёбищной штуки — пятый день не может от неё отлипнуть, с того самого момента как нашёл её.

Это, конечно, было ожидаемо — с его склонностью верить во всякую чушь типа теорий заговора и мистики Дрон возглавляет (как единственный член) Общество Считающих Штуку Инопланетной Сущностью.

С другой стороны — хорошо, что он наконец-то переключил своё внимание с ковида, а то пару лет назад, когда эпидемия только начиналась, Дрон был уверен, что она сотрёт с лица земли всех людей, и Ивель останется единственным оплотом цивилизации. И всё это — чтобы первым на острове заболеть, подцепив вирус от экспедитора, который привозил продукты в магазин.

Так что новая сфера интересов Дрону не помешает, тем более что опровергнуть его ебанутые теории всё равно сейчас никто не может.

Сделав последний круг вокруг вагончика, Антон разворачивается и бредёт обратно. Решает Дрону даже не звонить — а толку? Где он ещё будет?

Когда Антон доходит до штуки, солнце уже почти скрывается за домами на западе. Огромное розовое тело поглощают холодные тени, и только в одном месте по её вздутому боку пляшут оранжевые отсветы костра.

— Дрон? — снова пытает счастье Шастун.

— Ась? — отзывается Андрей.

Ха, ну конечно, он тут.

Антон огибает нелепые бледные отростки, ноги тонут в песке. Осторожно касается штуки рукой, чтобы не упасть — она отдаёт накопленное за день тепло. На ощупь она, кстати, гораздо менее мерзкая, чем можно было предположить, просто глядя на неё.

— Опять тут торчишь? — зачем-то уточняет Антон, когда из-за отростка показывается макушка устроившегося на песке Андреева.

Очевидно, он опять тут торчит, вот же он.

— А вдруг она что-то выкинет… эдакое, — пожимает плечами Дрон.

— Эдакое, — эхом отзывается Антон, смакуя на языке смешное слово. — А я с коньяком пришёл.

Дрон расплывается в улыбке, которую даже не пытается скрыть.

— А какой повод?

Шастун достаёт смешную маленькую бутылку из внутреннего кармана и опускается на прохладный песок поближе к костру. Отвечает:

— Хуёво. Чем не повод?

Андрей кивает, навесив на лицо философское какое-то выражение, явно не собирается оспаривать озвученный повод. Осторожно двигает палкой брёвна в костре, пока Антон ковыряется с крышкой коньяка.

За этим молчаливым принятием, наверное, стоит тот факт, что Дрон знает слишком много про всех и всё на этом острове. Он не спорит никогда — просто кивает и слушает, позволяя людям выговорится, и Антон в нём это любит безумно.

Коньяк отвратительный — горький, обжигающий, с каким-то земляным привкусом, но дело своё делает. Антон делает пару глотков и протягивает бутылку Андрею:

— А ты это… думал когда-нибудь отсюда уехать?

Дрон удивлённо приподнимает брови. Вопрос смешной, конечно. Из всех местных его, кажется, меньше всего гнетёт удалённость от цивилизации и ограниченность возможностей. Он и так забрался поглубже в лес, чтобы из соседей только белки да барсуки, и Антон подозревает, будь воля Дрона, он бы вообще один здесь остался и жил припеваючи.

— А ты думал? — отвечает он вопросом на вопрос.

Антон кивает и вытягивает руки поближе к костру.

— А чего не уехал?

Ха. Знал бы Дрон, что задаёт сейчас тот самый вопрос, которым Антон сам себя изводит последние пять лет, каждую ночь, каждую, сука, ночь — лежит, разглядывает трещины на потолке и представляет, что это линии событий его жизни. Вот эта одна большая трещина — это его детство, он тут родился, и выбора особо не было. От неё отходит маленькая — это момент, когда он мог уехать поступать на большую землю, но вместо этого тут остался, потому что не хотел маму одну оставлять. Ну и должен же кто-то телефоны чинить тут, да? А потом большая трещина расходится на две, вот так вот в разные стороны — это момент, когда он мог уехать, тогда, пять лет назад. Но не уехал. Какой-нибудь другой Антон, в параллельной вселенной, может быть, бежал, не оглядываясь, а этот остался. Дурак.

— Испугался, — подаёт голос Антон, осознавая, что пауза затянулась. — А сейчас как будто поздно уже.

— Никогда не поздно, — оптимистично отзывается Дрон. — Если ты ещё хочешь, конечно.

— Да сейчас уже смысла нет, — отзывается Антон, опуская взгляд. — Но я заебался жалеть.

Ветер с моря несёт ночную прохладу, но между уродливыми розовыми отростками тепло и, можно даже сказать… безопасно?

За спиной раздаются тихие шаги — Антон оборачивается, борясь с непослушным капюшоном. Удивлённо приподнимает брови, когда видит, что к ним направляется Оксана, всё также кутаясь в свой большой бежевый палантин.

— Всё-таки решила с нами посидеть? — улыбается Антон и передаёт ей бутылку.

Оксана принимает коньяк и сокрушённо мотает головой:

— Сил моих больше нет.

Оно и понятно. Антон себя на её месте даже представить не может — поэтому просто молчит, глядя, как Оксана делает сразу несколько больших глотков. Вернув бутылку, она складывает палантин на песок рядом с Антоном и опускается, прижимаясь к его боку — холодно. Шастун расстегивает свою безразмерную куртку и укрывает Оксану, словно мама-курочка берёт под крыло цыплёнка.

— Как она? — интересуется осторожно.

— Не хочу об этом говорить, — ворчит Оксана и переключает внимание на Дрона. — Как… как идут наблюдения?

— Объект без изменений, — докладывает Андрей. — Не дышит, не двигается, не издаёт звуков. Днём нагревается, вечером остывает.

— Звучит как камень, — резюмирует Оксана.

— Это не камень! — вскидывает подбородок Дрон. — Я зуб даю, оно живое, и может быть, даже слышит нас, хотя не факт, что понимает.

Антон округляет глаза:

— Ты разговариваешь… с этим?

Кажется, Андрей на мгновение теряется, но быстро берёт себя в руки и бормочет смущённо:

— А чего такого, люди же разговаривают с цветами…

— А если это шпионская инопланетная хреновина, а ты ей данные про человечество сливаешь? — фыркает Оксана.

Андреев отмахивается и качает головой:

— Да я ж это… ничего такого… что я секретного ей расскажу? Что молоко подорожало? Или что спина болит? Тоже мне тайны человечества.

— А ты не думал, что… — начинает Оксана, но так и не заканчивает предложение, потому что её перебивает насмешливый голос, несущийся откуда-то сзади:

— Обана! Я ж говорил, бухарики наши. А ты: пожар, пожар…

Антон неуклюже оборачивается, пытаясь не раскрывать Оксану, чтобы она не замёрзла. Видит, как со стороны посёлка шагают две фигуры: одна бодрая и невысокая, вторая меланхоличная и длинная.

— Да чё сразу бухарики, Серёг, — усмехается Андрей. — Мы так, чисто чтобы не замёрзнуть.

Матвиенко подходит достаточно близко, чтобы попасть в радиус света, а следом за ним огонь выхватывает и второго человека.

— Да мать твою, — еле слышно бубнит Антон себе под нос.

Конечно, он должен был притащить Арсения.

Антон уж было понадеялся, что журналистские расследования ограничатся осмотром штуки в дневное время, а вот поди ж ты, и вечером заявился.

— Ну извини, Серёж, — виновато улыбается Арсений. — Я просто увидел из окна странный свет и испугался. Кто ж знал, что у вас принято тут посиделки устраивать.

— Да не принято у нас ничего, — отмахивается Оксана. — Просто так совпало.

Судя по отсутствию бурной реакции, за день новости о возвращении Попова успели облететь весь Ивель, и вслух его присутствию никто не удивляется, хотя рассматривают с любопытством.

— Ну чего, — вздыхает Дрон. — Арс, давай, садись, раз уж пришёл. Рассказывай, как там дела на большой земле.

Арсений неловко оглядывает собравшихся, но прежде, чем он успевает придумать какую-нибудь отмазку, Серёжа плюхается на песок, безапелляционно принимая приглашение.

Антон готов поклясться, что на нём взгляд Арсения задерживается чуть дольше, чем на остальных. А что он сделает? Скажет, что он против? Встанет и уйдёт? Кажется, они оба застряли в этой неловкой встрече одноклассников и вынуждены изображать цивилизованное равнодушие, просто чтобы не вызывать лишних вопросов.

Арсений послушно усаживается на песок между Дроном и Серёжей, вздыхает:

— Да как… так же, как тут, только больше и грязнее.

— Ещё грязнее?! — не верит своим ушам Матвиенко. — Да куда грязнее?

Арсений неловко улыбается:

— Ну, больше людей — больше грязи. Больше проблем.

— Больше денег, — подсказывает Серёжа.

— Не в деньгах счастье, — философски замечает Дрон.

— Ну да, а в чём? — фыркает Матвиенко.

Андрей пожимает плечами:

— В любимом деле, в семье…

Оксана выпрямляется, словно вспоминает, что хотела включиться в беседу:

— Кстати, Арсений, у тебя же теперь, получается, ребёнок, жена…?

Ой, блядь, начинается. Сидеть теперь ещё слушать, как он души не чает в своей распрекрасной супруге. Антон агрессивно делает глоток из заметно опустевшей бутылки.

— Бывшая, — поправляет Арсений.

Антон замирает с бутылкой у губ.

Что?

Больше никто шокированным этой информацией не выглядит, взгляды варьируются от сочувственных до равнодушных, и Антону тоже приходится укротить свою мимику.

— Ну как-то не сложилось, — словно извиняясь, пожимает плечами Арсений. — Разбежались, когда дочка ещё маленькая была, и в целом я понял, что зря так поторопился с женитьбой.

Антон еле сдерживает ехидную ухмылку — ещё бы, поторопился.

— Не, Арсюх, ты всё равно молодец, что уехал, — Серёжа одобрительно хлопает Попова по спине, и тот показательно морщится, как будто удар был сильным. — Если бы не уехал, и не пробился бы, и не женился бы… Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть, да?

На долю секунды по Антону проходится лезвие внимательного взгляда, но Арсений быстро одёргивает себя и опускает лицо. Не спорит.

Сделать и пожалеть, значит? Занятное выражение. Чем оно лучше, интересно, если в результате всё равно приходишь в одну и ту же точку? Вот они с Арсением две точки на краях этого отрезка, и чего, какая разница, о чём они жалеют, о сделанном или несделанном, если на выходе получаются два несчастливых человека?

Арсений резко шлёпает ладонями по коленям:

— Да чего мы всё обо мне да обо мне, у вас-то что тут за новости?

— Да ты ж знаешь, ничего тут не меняется, — отмахивается Дрон. — Годами одно и то же.

— И что, прям никто не родился, никто не умер? — усмехается Арсений.

— Никто не родился, — подтверждает Оксана. — Юля забеременела, но в середине срока ещё на большую землю укатила, так и не вернулась. У Валентины выкидыш был. Всё.

— По смертям погуще, — подтверждает Андрей. — Денис Анатольич пару лет назад утонул в шторм. Жалко его, мировой мужик был, его даже в Пуэрто-Рико приглашали этих его рачков изучать, а он так и не доехал. Кто ещё?

— Баб Липа от ковида преставилась, — услужливо подсказывает Серёжа.

Глаза Арсения удивлённо округляются:

— А что, до вас тоже пандемия дошла? Я думал, вы тут в относительной безопасности.

— Да если бы, — отмахивается Матвиенко. — Все по кругу переболели.

— Н-ну… — нервно смеётся Арсений. — Хорошо хоть, кроме бабы Липы, все выкарабкались, да?

Повисает неловкая пауза. Оксана под боком неуютно ёжится, а потом, видимо, чувствуя, что почти все взгляды обращены на неё, подаёт голос:

— Не все. Ма… мама моя переболела, мы думали, всё хорошо будет, но у неё… у неё тромб оторвался и инсульт. Лежит два года уже.

— Оксан… — растерянно тянет Арсений, явно не зная, что ещё сказать.

Он в этом не один.

А Оксану как будто прорывает. Она всё продолжает говорить, уставившись на свои ноги, и Антон чувствует, как она дрожит всем телом.

— Я вроде и привыкла уже, но… но всё равно тяжело. Она не говорит, не ходит, не узнаёт никого. Я даже не знаю, там человек остался внутри или нет… Дима приходит, смотрит её иногда, говорит, никаких улучшений нет и не предвидится. Да я и сама это вижу, не слепая же, просто… просто…

Антон порывается Оксану крепче прижать к себе, но она, наоборот, отдаляется и выскальзывает из его куртки, пряча лицо в гладкой розовой поверхности отростка. Шмыгает носом и пытается рукавом вытирать бегущие по щекам слёзы, но явно проигрывает.

— Я просто хочу, чтобы это всё закончилось уже… Простите. Простите, я что-то…

Антон не знает, как реагировать, и никто, судя по всему, не знает, как реагировать.

Положение Оксаны ни для кого не новость, но как утешить человека, на чьём месте ты не хотел бы оказаться даже в самом страшном сне, в школах не учат.

— Я… п… мне жаль, Оксан, — мямлит Арсений.

— Всё… всё нормально, — она поспешно вытирает лицо и заставляет себя улыбнуться. — Это вы простите, я расклеилась. Давайте лучше… давайте о чём-нибудь хорошем. Как там, м… с работой? Ты в газете работаешь или где, я не поняла?

По глазам видно, что Арсений с благодарностью принимает предложение о смене темы, но сдувается, как только речь заходит про работу.

— М… Не совсем. Я раньше работал в одном интернет-издании, а сейчас больше… На фриланс ушёл. Это когда сам себе хозяин.

— Это как? — задумчиво чешет нос Серёжа. — На заказ типа пишешь?

По тому, как осторожно выбирает слова Арсений, как будто видно, что он боится ляпнуть что-то, что его друзья-деревенщины из прошлой жизни не поймут.

— Ну вот этот материал, — он кивает на штуку, — я пишу просто потому что хочу, а потом найду, кому продать.

— Так ты не по заданию редакции здесь? — хмурится Дрон.

— Не по заданию редакции, а по зову сердца, — улыбается Арсений и снова режет Антона своим мимолётным взглядом-лезвием.

Ой, засунь свой зов сердца себе в жопу, думает Антон, но вслух ничего не говорит. Не говорит сейчас и не говорит до конца вечера, не вмешивается, когда Арсений рассказывает про дочку, когда Серёжа сообщает, что купил машину, когда Дрон делится своими любимыми новыми теориями заговора. Антон отвечает только, когда его спрашивают, закончился коньяк и не замёрз ли он. Но никто так и не спрашивает, почему Шастун единственный молчит из них пятерых.

Шестерых, если считать штуку. Но тогда он уже вроде как и не единственный.

●︎●︎●︎

Проворочавшись всю ночь в постели, Антон еле засыпает к утру, чтобы уже через пару часов быть разбуженным громким беспорядочным стуком в дверь. Ему сначала снится, что он живет в огромном многоквартирном доме, которые он видел только в кино, и почему-то он уверен, что это соседи пришли ругаться, что он шумит. И только секунд через десять Антон понимает, что шуметь не может, потому что вообще-то он спит.

Он нехотя вылезает из-под одеяла в холодную неприветливую реальность, суетливо натягивает штаны с футболкой и плетётся в сторону двери. Снаружи кто-то продолжает нервно колотиться — да что за срочность-то? Кому-то настолько сильно нужно телефон починить или интернет настроить? В — он кидает взгляд на большие круглые часы в прихожей — полвосьмого утра?

Когда Антон открывает дверь, с улицы в дом врывается порыв холодного осеннего ветра, а сразу за ним — Оксана. Красная, с мокрым лицом, трясущаяся, она хватается за его плечо с отчаяньем, с которым тонущие люди хватаются за брошенный им спасательный круг, и из её груди вырывается такой пронзительный плач, что Антон от страха отступает на шаг назад.

— Что? Что случилось? — растерянно мямлит он, пытаясь разжать её пальцы на своей руке.

— Мама! — выкрикивает она в ответ, и Антон чувствует, как от этого короткого слова всё внутри холодеет.

Он в этот момент уже знает, что произошло, но всё равно, следуя какому-то тупому шаблону, сглатывает и уточняет:

— Что с ней?

Но Оксана не отвечает, только мотает головой и тянет Антона за собой, даже не дав переобуться и куртку натянуть. Тот послушно следует за подругой — благо, её дом прямо через дорогу, даже в октябре не успеешь толком замёрзнуть.

Ноги еле гнутся, когда нужно подняться по ступенькам на крыльцо.

Внутри тихо и чисто. Антон растерянно вытирает тапочки о коврик у двери, но обычно чистоплотную Оксану, кажется, сейчас не волнует то, сколько песка он принесёт с улицы. Он проходит в комнату и замирает, не сделав и шага от порога.

Оксанину маму, Елену Викторовну, он знает с самого детства. Он помнит её и суетливой деятельной женщиной, которая всегда настаивала, чтобы Оксанины друзья обедали у них дома и не скромничали; и строгой матерью, которая требовала объяснить каждую оценку меньше четвёрки; и уставшей тенью с потухшими глазами после того, как Оксанин отец их бросил. И последние годы — сухоньким телом, лежащим на выцветших простынях продавленной кровати у подоконника, заваленного таблетками и ампулами.

Антон видел её в самых разных ипостасях, но никогда не видел её такой умиротворённой, как сейчас. Мягкое утреннее солнце льётся через восточное окно, гладит лучами чешский сервиз в стенке, пёстрый ковёр на стене и бледные впалые щёки неподвижной фигуры у окна. Не дёргаются ресницы, не вздымается грудь. Антон смотрит прямо на Елену Викторовну и понимает: Елены Викторовны с ними в комнате больше нет.

У двери Оксана срывается в непрерывный наполненный болью вой, и Антон возвращается к ней, крепко обхватывает за плечи, прижимает к себе. Она сейчас явно не в состоянии заниматься организационными вопросами, что-то решать, куда-то идти. Поэтому Антон гладит её по волосам и шепчет:

— Окс, можешь чай заварить?

Она замирает, замолкает, поднимает на него заплаканные глаза, а Антон продолжает:

— С чабрецом, как вы делаете всегда.

Словно в трансе, Оксана отступает и растерянно кивает, а затем направляется на кухню. Оттуда доносится шум воды и грохот чайника — хорошо, минут пять у Антона есть.

Он снова пересекает улицу и возвращается к себе домой, ищет телефон на столе у кровати и набирает номер единственного врача в этом богом забытом месте. Слушает гудок за гудком, и только на восьмом понимает, что Позов так и не возьмёт трубку. Блядь.

Приходится всё-таки обуться, натянуть куртку и выдвинуться в сторону его дома. Благо, в Ивеле физически нет такого понятия как «далеко». Поз хоть и живёт в противоположном конце деревни почти у самого причала, идти туда всё равно не больше десяти минут — и Антон идёт. Идёт и думает по пути о том, какое же это неудобное место, чтобы умирать — морга нет, кладбища нет, а если тебя убили, полиции, чтобы это расследовать, тоже нет. Единственный плюс в том, что ты уже умер, и тебе всё равно.

На пороге дома Позовых Антон долго стучится в дверь, и только минут через пять ему открывает Дима, сонный, недовольный, кутающийся в огромный тёплый халат.

— Шаст, ты ебанулся? Время видел? — ворчит он, выглядывая на улицу.

— Елена Викторовна умерла, — без вступлений отвечает Антон и наблюдает, как негодование на Димином лице сменяется удивлением.

— Щас, минуту, оденусь, — кидает он и исчезает за дверью.

Возвращается и правда быстро, одетый и несущий в руках этот свой чемоданчик медицинский. Антон не знает, для чего — вряд ли там есть таблетки от смерти.

Когда они возвращаются в дом Оксаны, та послушно сидит на кухне, а на столе рядом ней стоит маленький фарфоровый заварочный чайник с нарисованными клубничками. И пока Дима отправляется в комнату осматривать Елену Викторовну, Антон из шкафчика над раковиной достаёт три разномастные чашки. Наливает чай и одну из них сразу вручает Оксане. Чай пахнет травами и летом, но вряд ли даже самые сильные ромашка и мята успокоят тебя после потери самого близкого человека.

Дима приходит на кухню достаточно быстро — лечить в комнате уже некого, а констатировать смерть дело недолгое.

Когда Оксана поднимает на него взгляд поверх своей чашки, он качает головой:

— Мне очень жаль, Оксан.

Она кивает дёргано — то ли всё понимает, то ли ничего не понимает совсем сейчас.

А потом начинается суета и череда мелких неприятных действий, которые заполняют весь день, как газ заполняет весь доступный ему объём. Дима звонит в морг на материке, а Антон отправляется договариваться с Серёжей, чтобы тот помог отвезти тело к причалу, когда за ним приедут. Обзванивают похоронные агентства, записывают цены, прикидывают бюджет.

Оксана порывается начать обзванивать родственников, но уже на втором звонке ломается и срывается обратно в неконтролируемые рыдания, поэтому Дима уговаривает её поспать и делает укол успокоительного.

Куря на крыльце её дома десятую сигарету за утро, Антон не может перестать думать, каково это — потерять последнее, что держало тебя на острове. Значит ли это, что Оксана отсюда уедет теперь, когда не скована заботой о матери? Или наоборот, будет чувствовать необходимость остаться, чтобы Фроловы не исчезли полностью?

А Антон, Антон уехал бы на её месте? Ивель всегда для него был чем-то родным и понятным, укромным местом, из которого можно наблюдать за сумасшедшим миром с безопасного расстояния. Единственный раз, когда он почти решился покинуть эту зону комфорта, именно семья и близкие не дали ему этого сделать. Кто знает, где он был бы сейчас, если бы не они?

Кем бы он был сейчас, если бы не они?

●︎●︎●︎

Оксана просыпается ближе к вечеру — и Антон об этом узнаёт, потому что она появляется у него на пороге, держа в руках подушку и одеяло.

— Ты чего? — удивляется он, пропуская гостью внутрь.

— Не могу там находиться, — отвечает она тихо. — Маму только завтра утром заберут, а пока она там, и я… не знаю. Не могу. Я у тебя останусь сегодня?

Антон кивает, пропуская её на кухню, и Оксана опускает подушку на край кухонного уголка. Ставит чайник на плиту, открывает холодильник — Антон всё это время наблюдает за ней и отмечает, что теперь её движения кажутся менее заторможенными. Хочется верить, что она потихоньку приходит в себя.

— Я тебе оставил там список с телефонами и ценами, — мягко напоминает Антон. — На секретере.

— Я видела, — без эмоций отзывается Оксана, доставая из холодильника банку черничного варенья. — Спасибо.

А потом снимает чайник с огня и таким же спокойным голосом интересуется:

— Ты веришь в призраков?

Антон теряется мгновенно. Только не это, блядь. Роль местного сумасшедшего давно и прочно занята Дроном, если Оксана вознамерится сойти с ума от горя, ей тут даже и не поможешь толком. Что в таких случаях делают? Принудительно госпитализируют? А если она не будет никому угрозу представлять, просто будет ходить и везде призрак мамы видеть, как ей в такой ситуации помочь?

Оксана перекладывает варенье в пиалку и терпеливо ждёт ответа.

— Окс, — мягко отзывается Антон, — ты же меня знаешь, я даже с гороскопами из вежливости соглашаюсь. Я н… не особо в эзотерику верю.

— Да я тоже не то чтобы… — вздыхает она. — Мне просто теперь всё кажется, что всё. Что меня какое-то возмездие ждёт, какая-то расплата… Не знаю, может, это чувство вины так ощущается?

Антон протягивает руку и немного неловко накрывает её маленькую ладонь с аккуратным маникюром. Как, блядь… почему он должен знать, что говорить в таких ситуациях? Не знает он.

Но всё равно пытается.

— Послушай… Я понимаю, что это тяжело, хотя представить не могу, но Окс. Окс. Она последние два года была уже сама на себя не похожа. Это было тяжело. Это нормально — чувствовать сейчас облегчение.

Оксана вскидывает голову, резко, неожиданно, и Антон пугается, что ляпнул что-то не то, наверное. Ждёт, что она выдернет руку, встанет, ответит что-то хлёсткое, вскочит на ноги — но она остаётся сидеть на месте. Смотрит Антону прямо в лицо и отвечает:

— Я знаю. Я не про облегчение. Я про то, что она из-за меня умерла.

По спине пробегает холодок. Антон выпрямляется, на стуле и откидывается на спинку. Пальцы сами съезжают с Оксаниной ладони.

Что это значит? Она же не скажет сейчас что-то, что сделает его соучастником? Что бы они ни сказала дальше, Антон не хочет это слышать, но как будто бы и не может теперь не спросить.

— Чт… — голос ломается, предаёт. — Что ты сделала?

Оксана медленно отпивает чай и ставит чашку обратно на блюдце. Фарфор оглушительно громок.

— Ты же был там. Ты же видел, — её голос звучит пугающе спокойно. — Я попросила эту… штуку, чтобы всё закончилось, и той же ночью всё закончилось. Это из-за меня, Антон. Она моё желание исполнила.

В наступившей тишине слышно только огромные старые часы, отсчитывающие время в коридоре.

— Я не знала тогда, но я могла бы загадать, чтобы она выздоровела, чтобы всё было как раньше… — продолжает Оксана. — А вместо этого загадала, чтобы она умерла. Могла её спасти, а получается… получается, убила. Получается, она из-за меня умерла.

— Да ну бред, — выдавливает из себя Антон наконец.

Оксана мотает головой:

— А что, скажешь, совпадение? Это же не на падающую звезду желание, и не под куранты — у нас… у нас на пляже какое-то необъяснимое явление непонятного происхождения, вот как ты можешь быть уверен, что это не оно?

— У нас на пляже какое-то неизученное морское животное, — с нажимом отвечает Антон, вцепляясь в свою чашку. — Или минерал, блядь, или кусок водорослей спрессованных. Это не лампа Алладина, Окс, это просто уродливый кусок говна.

Оксана продолжает качать головой:

— Я знаю, что произошло. Я знаю, что произошло, я это чувствую.

Антон чувствует, что не может больше сидеть на месте и спокойно вести этот диалог, как будто ничего из ряда вон выходящего не происходит. Он поднимается на ноги, стул скрипит. Антон принимается мерить кухню своими широкими шагами.

— Произошло то, что твоя мама сильно болела. Ты прости, но она в любой момент могла умереть, и то, что ты решила зацепиться за это совпадение и раскрутить его в целую теорию — это, ну, как минимум антинаучно.

— Антинаучно? — вскидывает брови Оксана. — Наука пока вообще не знает, что это такое! Если бы мы знали, что это такое…

— Мы не знаем, что это такое, — привычно заканчивает Антон, но Оксана, кажется, не впечатлена его попыткой разрядить обстановку.

— Если бы мы знали, что это такое, — повторяет она, — мы бы могли точно сказать, есть у него такие свойства или нет. Но мы не знаем, поэтому утверждать, что их точно нет, ничего не изучив толком — ну, тоже антинаучно, выходит.

— Какие «такие» свойства? — Антон останавливается посреди кухни. — Исполнение желаний? Оксан, ты серьёзно?

— Что, думаешь, у меня крыша от горя поехала? — усмехается она.

— А что мне ещё думать… — ворчит Антон в ответ и трёт тыльную сторону шеи ладонью.

Он не то чтобы убеждённый скептик, просто ему кажется глупым верить в недоказуемое. Он бы, может, и поверил во что-то эдакое, если бы увидел своими глазами, но пока видит только домыслы и совпадения.

Самой нелепой во всей этой ситуации кажется идея, что какое-то чудо, будь это магия или настоящий контакт с внеземной цивилизацией, могло бы произойти тут, в Ивеле. Не в Нью-Йорке, Париже или Москве, как это бывает в кино, а в этой никому не нужной глуши. Тут отродясь ничего хорошего не случалось, не то что чудес.

— Я тебе докажу, — Оксана резко поднимается на ноги, задевая стол.

Чашка жалобно тренькает о блюдце.

Антон даже не успевает спросить, как она собирается это доказать — Оксана твёрдо и уверенно шагает мимо него, стаскивает свою куртку с вешалки и принимается обуваться.

— Мы куда-то идём? — догадывается Антон.

— На пляж, — холодно бросает Оксана и выходит из дома.

●︎●︎●︎

Ветер снаружи бешеный — ревёт, забирается за воротник и срывает с головы капюшон. Оксана уверенно идёт вперёд, и Антон следует за ней, не задавая вопросов. Всё равно не ответит.

Бродить по Ивелю после темноты — идея так себе. Фонарей тут мало, и электричество по старой памяти стараются экономить. Раньше весь остров питали генераторы, лет десять назад наконец-то проложили кабель по дну — электроснабжение стало стабильнее, а привычка выключать свет никуда не делась. Сейчас две главные улицы Ивеля освещает дай бог дюжина фонарей, и те отключают после полуночи. Да и некуда тут особо по ночам ходить.

Как только они сворачивают с улицы за домом Поповых, приходится достать телефон и освещать путь фонариком телефона. Дальше вытянутой руки ничего не видно — зато в ушах шумит прибой, а в нос бьёт солёная морская свежесть.

Антона ночное море одновременно интригует и пугает. Будоражит это необузданное ощущение свободы, но ужасает эта бесконечная тьма. Что оно шепчет в ночи шелестом волн? «Я тебя породило, я тебя и убью»?

Взгляд выхватывает крошечный огонёк впереди, который становится всё больше и больше, пока не превращается в стоящую на песке лампу. Антон убирает свой фонарь и прищуривается; ждёт, позволяя глазами привыкнуть.

Очертания гигантского розового пришельца тускло светлеют впереди; рядом с ним в жёлтом пятне электрического света суетятся две тёмные фигуры. Судя по тому, что Оксана продолжает уверенно идти в их сторону, она их уже разглядела, либо не видит их совсем.

— Эй! — окрикивает незнакомцев Антон.

Они синхронно поднимают головы, замирая в радиусе свечения фонаря, и мгновенно превращаются в знакомцев. Дрон настороженно замирает, а Серёжа расплывается в улыбке и приветственно машет.

— Чего у вас тут за вандализм происходит? — интересуется Антон, подходя ближе.

Теперь он видит лучше, но вопросов меньше не становится.

Между двумя розовыми отростками обнаруживается внушительных размеров яма, в которой и стоят Андрей с Серёжей. Это что они, подкоп под штуку пытаются сделать? Нахера?

— Копаем, — коротко отзывается Дрон.

— Прикинь, мы подумали, а что, если у этой херни есть лицо, но она на нём лежит? — добавляет контекста Матвиенко.

Антон морщится от одной мысли о том, что за лицо может быть у этой твари. Он бы, наверное, предпочёл, чтобы лица у неё не было вовсе.

— А вы чего? — возвращает вопрос Матвиенко и переводит взгляд на Оксану, но та молча проходит мимо него.

— Да так, — отмахивается Антон, кутаясь в куртку, — тоже, можно сказать, одну гипотезу проверяем.

Не хочется ходить и всем направо и налево рассказывать, что у Оксанки потекла крыша — но вместе с тем, как будто нужно кому-то рассказать, чтобы ещё хоть кто-то знал, что ей может понадобиться помощь.

Сама Оксана тем временем огибает подкоп по дуге и останавливается у самого мясистого отростка. Она подходит к штуке вплотную, широко раскидывает руки и… обнимает её? Обхватывает этот непонятный аппендикс, прижимается к нему щекой и заставляет Антона невольно вздрогнуть от мысли о том, чтобы трогать эту уродливую мерзость. Оксана принимается что-то лопотать, и чтобы расслышать её слова в шуме прибоя, приходится сделать ещё несколько шагов вперёд, поравнявшись с переставшими копать Дроном и Серёжей.

— Пожалуйста, верни мне её, верни мне мою маму… Я не хотела, чтобы всё так получалось, я не знала. Верни мне мою мамочку, живую и здоровую, я тебя прошу, я знаю, что это ты сделал… сделала… сделали… я знаю, что это ты. Я просто хочу всё исправить.

Серёжа смотрит на неё выпученными глазами, а затем поворачивает голову на Антона. Тот может только нервно поджать губы в ответ. Он себя здесь чувствует максимально не к месту, и вместе с тем уйти ему как будто тоже нельзя. Как там говорят в таких случаях? Хочется под землю провалиться? Было бы славно. Заодно посмотрел бы, есть ли у штуки лицо.

Не дождавшись ответа на свой незаданный вопрос, Матвиенко осторожно откладывает свою лопату и выбирается из ямы.

— Оксют… всё в порядке, а?

Тяжело вздохнув, словно ей на этот вопрос приходится отвечать по десять раз на дню, Оксана поворачивает к нему лицо:

— Оно исполняет желания.

— Как ты это узнала? — внезапно подаёт голос Дрон.

— Мама из-за этого умерла, — бесцветным голосом отзывается Оксана.

Серёжа хмурится:

— А ты… извини за вопрос, конечно, но ты загадывала, чтобы… ну… чтобы это произошло?

Оксана отнимает руки от отростка:

— Вы же были тут вчера, — в её голосе сквозит раздражение, как будто она в сотый раз объясняет нерадивому ученику до боли простую задачу. — Я сказала, что хочу, чтобы это закончилось — и оно закончилось. Той же ночью.

— Окс… — осторожно начинает Матвиенко, но ему не дают договорить.

— Я знаю, что ты скажешь! Я знаю, как это выглядит со стороны! Я не сошла с ума. Это же очевидно — всё было как обычно, а потом появилась эта штука, и… и всё!

Серёжа пожимает плечами:

— Ну так можно сказать и что Арсений желания исполняет. Он приехал и началось.

Оксана сначала хмурится, но через секунду её брови разглаживаются, словно она действительно обдумывает такой вариант.

Антон оборачивается, вглядывается в окна дома Поповых за голыми ветками. За стеклом бледнеет высокий силуэт. Впервые хотелось бы верить, что это призрак, но Антон слишком хорошо знает — это за происходящим на пляже наблюдает Арсений.

Теория о том, что он теперь какой-то колдун, исполняющий желания худшим возможным образом, который приехал, чтобы испортить им всем жизнь, Шастуну не близка. Потому что он знает, что Арсений приехал испортить жизнь лично ему.

●︎●︎●︎

На предложение поехать на большую землю вместе Оксана только качает головой. Она за утро не говорит и пары слов, и Антон так и не знает — это на неё начинает потихоньку опускаться тяжесть ситуации, или она искренне расстроена тем, что воскрешения Лазаря не произошло.

Вчера, когда они возвращались с пляжа, в её движениях была уверенность, в глазах горела надежда, а сегодня она словно потеряла маму второй раз.

Но с Антоном Оксана делиться переживаниями не хочет — то ли замкнулась в себе, то ли обижена на его вчерашнее неверие в волшебные свойства розовой глыбы.

Жаль, конечно, что ей приходится проходить через это крушение надежд, но по крайней мере, вопрос с исполнением желаний закрыт: чуда не произошло, но и вины Оксаны в смерти матери нет.

Помощь Антона заканчивается там, где он помогает погрузить тело в Серёжину машину (тот как-то признавался, что специально выбрал модель побольше, зная, что ей придётся служить и катафалком тоже). Оксана с Серёжей отправляются к причалу, где их уже должен ждать катер из города, а Антон отправляется обратно в свою конуру, где нужно пытаться изобразить рабочую деятельность.

Всё утро он возится с Оксанкиным утопленным телефоном, но тот упорно отказывается восставать из мёртвых, как и… Ай. Слишком рано.

К обеду настроение портится окончательно, всё раздражает и сил что-то делать нет. Хочется забраться обратно под одеяло и не вылезать оттуда лет двести. Только по боли в животе Антон понимает, что это всё симптомы такого распространённого человеческого состояния как голод, и заставляет себя прогуляться в направлении кухни.

Холодильник сотрудничать отказывается, говорит, у него ничего нет. Антон тоскливо жуёт хлеб с вчерашним вареньем, чтобы унять резь в желудке хотя бы на время принятия решений. Надо было не выпендриваться вчера, когда мама шутила про пельмени. Теперь придётся позориться и возвращаться в продуктовый, признавая свою недальновидность.

Антон ещё помнит, как это ощущается у нормальных людей — когда он был маленьким, в магазине работала тётя Люба, она вот никогда ничего не говорила, даже когда он брал мармелад или сухарики. А несколько лет назад мама с отчимом выкупили магазин, и теперь у них вроде как есть семейный бизнес и уверенность в завтрашнем дне, а у Антона вот есть это постоянно ощущение, что мама хозяйничает на его кухне, даже когда её тут нет.

Ладно, всё равно у него сейчас нет ни времени, ни желания глобально закупаться. Забежит, схватит чего-нибудь и убежит. Кто это был? Антон? Ветер? Ёж? Никто никогда не узнает.

Да нет, конечно, нет в Ивеле секретов, тут и каждого ежа в лицо знают.

Недовольно нахохлившись, Антон одевается и топает до магазина. Внутри сразу ныряет к обшарпанному холодильнику и выуживает оттуда коробку яиц да пачку заиндевевших сосисок — на сегодня покатит.

Мама на это набор продуктов смотрит неодобрительно и даже вслух цокает языком:

— Это разве еда? Жениться тебе надо, Антош, а то совсем одичал.

Антон вздыхает и выкладывает на прилавок три мятые бумажки:

— Ну ма-ам.

Они все аргументы друг друга слышали пятьдесят раз по кругу, начинать этот бессмысленный спор снова желания нет.

— Чего «мам»? Скоро совсем в леса жить убежишь, как Андрей твой.

— Андрей был женат, — услужливо напоминает Антон.

— Но развёлся! — не унимается мама. — А ты женись и не разводись, развод это тоже… не по-божески…

Антон фыркает:

— Ой кто бы говорил, вы с отцом развелись же.

— Это другое, — отмахивается она.

Всегда так.

Антон с тоской оглядывает винно-водочный отдел (ну как отдел, две полки), понимая, что ему не светит ничего из его ассортимента. Даже если бы он пережил лекцию от мамы про вчера купленный коньяк, судьба всех этих бутылок — закончить свой путь на поминках.

Мама возвращается было к своему журналу, но вдруг подскакивает:

— А, тут этот, кстати, Арсений ходил всё вынюхивал.

Антон вздрагивает, слыша знакомое имя.

— Че… чего хотел?

— Ну спрашивал про эту свою… штуку, на пляже которая. Статью он там про неё пишет, что ли. Я ж ничего не знаю про неё — как никто и не знает. Так ему и сказала.

— Угу, — кивает Антон.

— Угу, — на автомате передразнивает мама. — Просил тебе передать, чтобы ты к нему зашёл поговорить.

— Ага, уже бегу, — ворчит Антон, морща нос. — Мам, дай пакет, что ли?

— Так донесёшь, — мотает головой мама. — Чего пакеты переводить. Мы тут эту… биологию бережём.

— Экологию, — подсказывает Антон и чмокает маму в щёку, прежде чем направиться к выходу.

Холодные сосиски приходится засунуть во внутренний карман, а вот упаковку яиц остаётся только в руках нести. Антон её сначала пытается под мышку засунуть, чтобы руки в карманы убрать, но она начинает опасно выскальзывать, поэтому приходится вцепиться в хрупкий груз покрепче.

Ветер сегодня особо кусачий, середина октября полностью себя оправдывает. Накидывая капюшон, Антон чудом замечает на периферии зрения движение на пороге знакомого дома и дёргается, как от огня. Оборачивается, ожидая увидеть Стаса, но вместо этого замирает, нелепо таращась на стоящего на ступеньках Арсения.

— Шаст… — начинает тот, и Антон дёргается ещё раз, отступает на шаг назад.

— Чё ты там делал? — смотрит исподлобья, кивает на дом Шеминовых.

— А?

— Говорю, хули ты тут вынюхиваешь? — повышает голос Антон.

Он церемониться не намерен — теперь, когда рядом нет других людей, может себе позволить разговаривать с Арсением так, как хочет.

Тот, впрочем, смотрит на него как на идиота:

— Тебе загуглить определение «журналистского расследования»?

Вот! Вот оно! А то вот это «здравствуй-хуявствуй», «знак-хуяк», вся эта напускная вежливость и осторожность. Но Антон-то знает, какой он на самом деле, знает, какая внутри сидит сука — пусть хоть имеет совесть показаться.

— Журналистское расследование — это такое, у которого нет никаких настоящих полномочий, — язвит Антон в ответ.

Арсений спускается с крыльца Шеминовых. Ветер треплет его волосы — чёрные. Антон почему-то раньше думал, что к сорока в них начнёт пробиваться седина. А вот поди ж ты. Кажется, он всё ещё помнит эти волосы на ощупь — жёсткие, непослушные.

Но ему нравилось.

— Что вы делали вчера? — в лоб спрашивает Арсений, даже не пытаясь как-то замаскировать свой интерес или подвести к вопросу.

— Я вообще нахуй не обязан с тобой разговаривать, — пожимает плечами Антон и уверенно шагает в сторону дома.

Отчасти, возможно, не потому что хочет закончить это разговор здесь и сейчас, а потому что обсуждать что угодно под окнами Стаса — дурная идея.

Арсений непрошибаемо следует по пятам, кутаясь в своё тоненькое пальто.

— Хорошо, ты хочешь честно? Давай честно, — Попов раздражённо шмыгает носом, явно замёрз. — Меня бесит, что ты обиженку из себя строишь. Это я должен на тебя злиться. Это меня ты кинул.

Ух, как Антону хочется на него наорать, встряхнуть за грудки, толкнуть, ударить. Он это уже сделал и хочет ещё — было недостаточно. Но сейчас, на глазах у всего посёлка и с упаковкой яиц в руках, он себе может позволить только широко раздувать ноздри в приступе ярости и шагать вперёд.

Арсений не отстаёт, маячит где-то рядом, жужжит на ухо:

— У нас был уговор, и ты не пришёл. Ты свой выбор сделал.

Антон стискивает зубы так сильно, что челюсть болит.

— А ты уехал. Ты тоже свой выбор сделал, — выплёвывает, словно пытается ошпарить.

Но Арсений обезоруживающе искренен:

— Сделал. И пожалел.

Всё, что годами намерзало слоями внутри Антона в один большой айсберг, сейчас грохочет и покрывается трещинами. Сталкиваются друг с другом огромные тяжёлые пласты прошлого, когда под ними приходит в движение что-то горячее и страшное, что-то, что Антон давно похоронил и не ожидал с этим столкнуться больше никогда. Никак — и тем более не посреди улицы, где их может увидеть и услышать кто угодно.

— Так пожалел, что женился на первой встречной? Что ребёнка ей заделал сразу? Так пожалел, что за пять лет не то что не вернулся — ни слова не написал? — все силы сейчас уходят на то, чтобы не орать, а шипеть.

Антон трясёт этой несчастной упаковкой яиц над головой, картон проминается под пальцами. Перед глазами всё плывёт от ярости и напряжения.

— А что мне делать было? Сидеть ждать тебя до конца жизни? Ты мне ясно дал понять, что выбрал не меня.

Вот нихуя он не знает, а бьёт всё равно туда, где больнее всего. Любит такое — любит снять кожу живьём и наблюдать, как человек корчится от боли, ещё и посолит для верности.

Если бы только Арсений знал, что тогда произошло на самом деле, он бы наверняка подавился этими своими словами, они бы ему поперёк горла встали. Он думает, Антон просто не пришёл. Просто пообещал тогда прийти к причалу и передумал.

Дурак.

— Да ты, блядь, понятия не имеешь, почему я это сделал! — рычит Антон, вцепляясь свободной рукой в воротник его пальто.

Арсений косит по сторонам и тянет его в сторону, позволяя им обоим затеряться в провале между домами. Совсем как раньше.

Антон идёт, идёт, совсем как раньше, да, только вот на этот раз они не будут целоваться отчаянно и пьяно; не будут обхватывать руками обветренные лица; не будут зарываться в жёсткие запутанные волосы.

Сосиски растекаются во внутреннем кармане холодным пятном. Растаяли. Антон — лава, растопившая километры арктического льда, кипит, дымится, хочет разрушить всё на своём пути.

— Ты нихуя про меня не знаешь, нихуя не знаешь про то, что здесь было, — голос срывается, пальто Арсения скользит под пальцами.

Тот мотает головой, шумно втягивает воздух, глаза красные:

— А мне и не надо. Что бы здесь ни было, ты мог от этого сбежать. Мы… Антон, мы! Мы могли сбежать отсюда вместе! Ты выбрал остаться, ты сам выбрал. Сам. Сам!

Он толкает Антона в грудь, тычет пальцем между рёбер — больно.

— Мне хотя бы хватает яиц признать, что я свой выбор сделал сам и проебался, — продолжает Арсений, сделав шаг назад, видимо, чтобы успокоиться и не полезть в драку. — Признать, что я так и не перестал л…

— На хуй иди. Не говори это, — предупреждает Антон.

— Так и не перестал любить тебя. Что? Что ты мне сделаешь? Я когда прочитал про эту штуку, что она появилась, мне казалось, это откровение, это только для меня знак, который никто не поймёт. Почему она из всех мест здесь появилась? Потому что мне нужно вернуться. Нужно вернуться и всё исправить. Мне так казалось.

— Что исправить, Арс? — голос подводит, Антон сам слышит из своего рта только какой-то жалкий шелест.

Арсений не отвечает, только его ладонь мечется между ними, указывая то на одного, то на другого, а потом бессильно опускается.

Мимо проходят две девочки-школьницы. Смеются, и беззаботность их смеха Антона изнутри словно на тёрке натирает.

— Да нечего тут исправлять уже, — устало выдыхает он и сам поражается тому, каким спокойным звучит его голос со стороны.

И Арсений отвечает так же убийственно спокойно:

— Да я понял уже.

А потом разворачивается и уходит — без драматичных взглядов, без загадочно поднятого воротника пальто, без грустного саундтрека. Уходит, как уходят обычные люди, когда сказано всё, что должно было быть сказано.

А Антон остаётся стоять на месте, нелепо прижимая к груди помятую упаковку яиц.

Chapter Text

Когда Антон был маленьким, почему-то казалось очевидным, что всё будет хорошо.

Солнце светило, море шумело, Ивель казался большим и живым. Точнее, тогда он и был живым, и людей было больше, и в старом кинотеатре по выходным танцы устраивали. Антону было спокойно — он бегал в лес играть с одноклассниками, ходил с отцом на рыбалку, уплетал мамины сырники и был уверен, что вот такая жизнь — она самая лучшая.

По телевизору показывали большие города, и маленькому Антону нравилось фантазировать, что он когда-нибудь там побывает, но поездки к родственникам на большую землю так выматывали, что он окончательно уверился — в гостях хорошо, а дома лучше.

Жизнь казалась простой и понятной: вот Антон закончит школу и пойдёт по папиным стопам, тоже будет ходить в море, поймает самую большую рыбу, о нём напишут во всех газетах…

Когда родители развелись, привычный мир впервые пошатнулся. Антона заставили выглянуть из своей маленькой скорлупки и задуматься: а что, если всё не будет хорошо? Мама замкнулась в себе, папа стал появляться совсем редко, а потом и вовсе уехал — говорят, жить с другой семьёй. Антон долго не понимал, что это значит, и долго думал, что где-то там у папы есть вторая такая же Мама и второй такой же Антон, просто они ведут себя лучше, и поэтому их папа любит больше.

Последней вспышкой воспоминаний об отце и попыткой наладить отношения был подарок на четырнадцатилетие — тогда отец (уже не папа) подарил Антону компьютер. В Ивеле это был первый, и к моменту, когда у пацанов начали тоже потихоньку появляться компьютеры, Антон уже прослыл знатоком и негласно стал считаться компьютерным мастером со своими советами типа «нужно провести дефрагментацию диска» или «вы скинули на дискету ярлык, а не программу».

Карьерный путь виделся как что-то само собой разумеющееся — уже в старших классах карманные расходы Антон оплачивал деньгами, которые получил за починку компьютеров, установку антивирусов и очистку памяти телефонов. Всё ещё казалось очевидным, что всё будет хорошо.

Настолько очевидным, что Антон сам не заметил, когда Ивель из большого и яркого стал маленьким и серым. Солнце всё ещё светило и море всё ещё шумело, но одноклассники уезжали поступать в большие города, дома ветшали, мама седела. Закрылся старый кинотеатр, и столовая, и второй магазин. Паром вместо каждого дня начал ходить через день, а затем дважды в неделю.

Однажды, Антон точно помнит тот день, он проснулся утром и подумал, что по всем признакам должен быть счастлив — но счастья не чувствует. Он всё лежал и смотрел в потолок, и пытался нащупать это ощущение, вспомнить его, вызвать специально… Но чувствовал только, что существует — бесцельно, бессмысленно и бестолково. У него не было большого горя или жуткой травмы, ничего такого, что могло бы оправдать тоску и апатию, просто потихоньку цвет вытек из жизни через маленькую-маленькую дырочку.

Мама говорила, это нормально. Это называется «взросление».

Прошло несколько довольно одинаковых лет, наполненных пресной рутиной, прежде чем Антон понял, что дело было вовсе не во взрослении. И как-то так совпало, что понял он это ровно тогда, когда в его жизни появился Арсений. И как-то так совпало, что, когда Арсений из неё пропал, Ивель снова стал мрачным и бесцветным — куда бесцветнее, чем раньше.

Но теперь это была не пресная бесцветность пасмурного дня, это была пугающая бесцветность тёмной ночи — опасная, непредсказуемая, болезненная. Антон с ней сталкиваться не хотел, но она ему выбора не давала. Эта бесцветность обжигала горло, и не давала спать, и сидела под диафрагмой клубящейся тяжестью. Эта бесцветность тянула из него жилы и забиралась под веки, и изжевала его сердце своими мучительно тупыми зубами.

И тогда, чтобы не дать ей захватить себя окончательно, Антон договорился сам с собой и просто поставил все эти чувства на паузу. Выставил их на веранду, засунул в морозилку, залил жидким азотом — заморозил. Нарастил пласт за пластом голубого льда, такого толстого, что даже ядерный взрыв его не расплавит.

И этот лёд не дал ни одной трещины.

До этого момента.

●︎●︎●︎

Антон опаздывает на поминки специально. Не сильно — но достаточно, чтобы не приходилось слушать бубнёж отца Александра и неловко отодвигать от себя миску с кутьёй, пока остальные наворачивают рис с изюмом.

Долго курит, перед тем как нырнуть под козырёк школы и направиться в спортзал (он же актовый зал, он же банкетный зал, он же место проведения любого мероприятия, предполагающего присутствие практически всего посёлка).

Помимо ожидаемых плюсов, у опоздания есть и минусы — все места оказываются заняты, и Антона дожидается единственное свободное место на углу стола. Опустившись на шаткий стул, Антон обнаруживает по правую руку от себя Позова, напротив Серёжу, а вот рядом с Серёжей, будь он неладен, сидит Арсений. Сидит как раз там, где его сложнее всего игнорировать, там, где взгляд будет постоянно спотыкаться о его закатанные рукава водолазки, обнажающие бледные запястья, об упавший на лоб завиток темных волос, о россыпь родинок на щеках. Обо все эти детали, которые Антон так отчаянно пытался забыть, а теперь пьёт жадными глотками, как сидящий напротив Серёжа пьёт поминальный кисель.
Кисель и правда вкусный.

Антон утыкается носом в свою тарелку, ковыряет зачем-то кутью, которую точно не будет есть, опрокидывает в себя стопку за стопкой. С другого конца стола несутся тосты и обрывки чужих воспоминаний: как Елена Викторовна просила посидеть с маленькой Оксанкой за ведро груш; как она в больнице по три смены подряд брала; как она лучше всех пела народные песни на свадьбах.

Антон себя здесь чувствует не к месту, его воспоминания плоские и наивные, почти все из детства — делиться ими не хочется, разговаривать с людьми тоже. Будь его воля, он бы сейчас тоже лежал на мокром песке, раскинув конечности, как уродливая розовая штука, и ни на кого бы ни реагировал.

Но он себе этого позволить не может, он застрял здесь. Придётся развлекать себя самому. После третьей стопки Антон откидывается на спинку скрипучего стула, нагло уже отодвигает от себя миску с кутьёй и принимается разглядывать окружающих. Взгляд, как ручейки после дождя, раз за разом стекается туда, куда его притягивает физика — пляшет на очертаниях Арсения, на его отросших начинающих виться волосах, на выглядывающем из-под ворота водолазки кадыке, на коротких ногтях, которыми он стучит по вилке.

Возможно, Антон был не прав, заморозив свои чувства к нему. Замороженное удивительно живуче, вон микроорганизмы во льдах Антарктиды тысячелетиями сохраняют жизнеспособность, а потом учёные находят их, размораживают и… погибают страшной смертью от рук (лап? щупалец?) немыслимых чудовищ, как в Лафкрафтианских сюжетах.

Антон вот своё немыслимое чудовище разморозил, а должен был тогда сжечь на месте. Позволить этим чувствам прогореть, рассыпаться в пепел — вот, что нужно было сделать. Отзлиться, оттосковать, отгоревать, а не прятать Арсения в тёмное плохо вентилируемое место своей души, где он пророс, как оставленное без присмотра семечко. Пророс и укоренился, и его теперь оттуда разве что контролируемым пожаром выжечь можно.

На другом конце стола Артём достаёт гитару и спрашивает, что сыграть. В гуле голосов Антон орёт: «КиШ!» в надежде забыться, бездумно тряся конечностями под «Куклу колдуна», но Артём, словно издеваясь, играет «Медведя», от которого горько и тошно (или это от водки?) и хочется ему гитарой голову проломить.

— Ты в порядке? — Позов осторожно трогает за локоть.

Антон мотает головой по какой-то странной траектории, сам не знает, в порядке он или нет. Тянется за рюмкой, но Дима мягко подталкивает ему в руку кружку с киселём.

Арсений с другой стороны стола смотрит. Смотрит внимательно, смотрит обеспокоенно. Привёз с собой глаза не отсюда — что он ими видит, интересно?

Видит грязь на домах, ржавчину на лодках и разводы от морской соли на ботинках? Видит, как постарели те, кого он помнит ещё молодыми и полными жизни?

Интересно, он видит то, что не застал? Последние пять лет вычисляет по мимике и взглядам? Читает прикосновения и их отсутствие как чужие дневники с несложным шифром?

Его нездешние глаза — они видят, что Оксана похоронила мать ещё тогда, когда та перестала её узнавать? Они видят, что Андрей с каждым годом всё меньше принадлежит этому миру и всё больше какому-то параллельному измерению с инопланетянами, древними гиперборейцами и заговорами мирового правительства? Они видят, что Стас из своего парня превратился в лысого дядьку в пиджаке, над какими сам раньше смеялся? Они видят, что Серёжа так и не нашёл, куда себя деть после отъезда некогда лучшего друга?

И что, что они видят, когда смотрят на Антона?

А они смотрят.

Антон облизывает губы и всё же находит пальцами стопку в обход лучших желаний Позова. Дима всегда хочет как лучше — все они всегда хотят как лучше, а получается как всегда.

— Шаст, — Позов ловит его за шею и притягивает к себе, чтобы не кричать на весь зал. — Шаст, пойдём покурим.

— Не хчу крить, — упрямо мотает головой Антон.

И что самое странное — действительно же не хочет.

— Ну не кури, иди хотя бы просто свежим воздухом подыши, — настаивает Поз. — Это я тебе как врач советую.

— Хуяч, — ворчит Антон, но всё же послушно поднимается из-за стола.

У него сегодня нет цели напиться до бессознательного состояния — по крайней мере, не при всех. Чёрт возьми, не на поминках.

Поэтому он мрачно кивает, с трудом строит свой маршрут так, чтобы не спотыкаться о собственный стул, стягивает куртку с вешалки. Хорошо, что поздно пришёл — он сомневается, что смог бы вытащить её из-под чужой одежды, если бы её навалили сверху. Он сомневается, что смог бы вытащить себя… ладно. Возможно, Позов был прав в том, что ему нужно проветриться. Мысли в голове путаются.

Снаружи ещё не темно, но уже начинает смеркаться — когда успело пройти столько времени? Был же день вот только вот.

Слышится приглушённый женский смех — перед тем как завернуть за угол Антон успевает опознать в его обладательнице Дарину, жену Ста… стоп. Стас же оставался за столом? Точно оставался, Антону ещё приходилось его обойти, даже стул его трогать побрезговал. С кем тогда Дарина тут смеётся? На поминках, сука, смеётся. Никакого уважение, никакого… Ай, да похуй.

Антон приваливается к стене и запрокидывает голову, жадно вдыхая холодный вечерний воздух. Хлопьями слезающая краска сыпется за воротник. Пальцы сами тянутся в карман за сигаретами, потому что просто так стоять на улице и ничего не делать он давно разучился. Ветер против такого решения — задувает пламя, никак не даёт прикурить. Но Антон упрямый — особенно когда упрямым быть не нужно. Особенно когда это работает против него.

Где-то там, за деревьями, где огромная розовая штука наслаждается безлюдностью пляжа, кричат чайки. Антон хочет быть то ли штукой (снова), то ли чайкой, то ли безлюдным пляжем. Антоном вот только быть не хочет.

— Ты хоть закусывал?

Голос Арсения доносится как будто издалека, и вместе с тем режет где-то очень близко, как лезвие у шеи. Антон открывает глаза, чтобы удостовериться, что это не сон и не галлюцинация — Арсений и правда стоит рядом, кутаясь в своё дурацкое пальто.

— Я пил кисель, — неуверенно отзывается Антон, затягивается.

— И всё? Так я и думал.

Думал он, посмотрите на него. Зачем ему об этом думать? Антон вот о нём не думает совершенно, ни капли не думает, ни одной мысли!

Ладно. Пиздеж.

— Арс. Ты зачем вернулся?

Лицо Арсения на секунду тонет в облаке сизого дыма.

— Я же тебе сказал, — он недовольно трёт глаза.

Точно, у него же глаза чувствительные, Антон и забыл уже.

Ладно. Пиздеж.

— А уехал зачем? Один.

Арсений смотрит куда-то под ноги, не хочет ловить взгляд, не хочет лицом к лицу — как будто с ботинками проще говорить. Вздыхает:

— Думал, там проще будет.

— И как? Было? Проще.

— И да и нет, — Арсений наконец-то поднимает лицо. — Я когда учиться уехал, тоже думал, что там целый огромный мир, который я упускаю. Настоящая жизнь. А в результате ощущал постоянно, будто часть себя тут забыл. Будто настоящая жизнь, она тут, а там мишура. Секреты, интриги. Потом вернулся. И понял, что тут секретов и интриг не меньше. Потом был ты. И… мы обсуждали. Ты же помнишь.

— Мы, блядь, не обсуждали, что надо уехать, чтобы жениться и детей завести, — в голосе Антона начинает прорезаться злость. — Мы, блядь, вообще не обсуждали такой вариант, это ты с кем-то другим обсуждал, с женой своей, с тёлками своими, я не знаю…

— Антон… — осторожно пытается вклиниться Арсений, но толку в этом как пытаться голыми руками остановить скоростной поезд — Антон такие в рекламе видел, они всё на своём пути сбивают.

— Я думал, ты хотя бы, после всего, что мы… о чём мы говорили, после этой хуйни про быть собой, про честность, я думал, ты если не со мной, то хотя бы, хотя бы, понимаешь, будешь счастлив с кем-то, кто… ты понял. Всё ты понял. Столько пиздел про смелость быть теми, кто мы есть, а в результате… ты сам, блядь, не знаешь, кто ты.

— Я сам, блядь, не знаю, кто я, — спокойно кивает Арсений.

Ветер треплет его волосы — раньше они были короче, но раньше ему и не нужно было линию роста волос скрывать. Как нелепо, что они оба о таких вещах говорят, будто им по пятнадцать, и это какой-то личностный кризис, а на деле Антон то про седину думает, то про облысение. Полжизни прожили хуй знает кем, но не собой. Драма. Трагедия.

Ветер всё свистит, и Арсений наконец подаёт голос, перебивая его:

— Ты думаешь, что, я тебе сейчас могу что-то сказать, что тебя успокоит? Что меня оправдает? Какие-то ответы тебе дать? Шаст, я проебался. Я попробовал жить как все, я понял, что я долбоёб. Понял, что часть меня всё ещё остаётся здесь, вот и всё.

— Вот и всё, — передразнивает Антон озлобленно, алкоголь делает его раздражительным. — Я тебе что, видеокассета? Поставил на паузу — снял с паузы в том же месте?

— Я не…

Скоростной поезд снова несётся мимо.

— Думаешь, я тут сидел, пять лет ждал, когда Арсений там одумается, когда он ко мне вернётся, ага? Думаешь, у меня без тебя своей жизни нет? Думаешь, я тебе на шею кинусь и буду просить прощения за то, что не уехал с тобой тогда? Мне это нахуй не надо!

Тлеющая без внимания сигарета обжигает пальцы.

Ладно.

Пиздеж.

Арсений кивает понимающе, только, кажется, всё равно не верит. Насквозь видит.

— Я не жду, что ты мне на шею кинешься, — из его рта вырывается облачко пара, — я вообще ничего не жду. Я зря тебе сказал про… весь этот бред про чувства — ты его забудь. Я не хочу ничего снимать с паузы, просто… у нас может быть перемирие?

— Пе-ре-ми-ри-е, — тянет Антон, как ребёнок, который впервые услышал это слово.

Арсений кивает, лицо серьёзное, брови сдвинуты:

— Я не прошу всё вернуть как было, но мы можем хотя бы не шарахаться друг от друга? Не драться, не собачиться, просто… быть цивилизованными людьми?

— М-угу, — Антон скорее отмахивается, чем кивает, но в любом случае, активно спорить не хочет.

Можно подумать, ему делать нечего — каждый раз кидаться на Арсения, когда они пересекаются где-то. В конце концов, до того, как всё это началось, они как-то так себя и вели — здоровались, кивали, но в друзья друг к другу не набивались.

И после того, как это закончилось, логично, чтобы всё вернулось на круги своя — как будто ничего не было.

Как будто не выжжены на подкорке воспоминания о каждом дне, каждом моменте, который им удалось урвать. Как будто вся жизнь Антона не скомкана вокруг Арсения, словно жалкий фантик.

Как будто они просто друзья.

— Ну бывай. Друг, — Антон отрывается от стены, ерошит волосы, вытряхивая из них хлопья осыпавшейся краски, и протягивает Арсению ладонь — коротко, сухо, механически.

Тот пожимает её растерянно и отпускает раньше, чем Антону того хотелось бы.

Возвращаясь в здание школы, Антон думает о том, что ничего, блядь, не изменилось с того момента, когда они в последний раз вот так пожимали друг другу руки пять лет назад.

●︎●︎●︎

Вообще, это была идея Антона. Он этот момент помнит до противного ярко. За столько возвращений к этому воспоминанию память обтесала его, как волны обтесывают гладкие камни на дне, превратила в сцену из фильма, в лубок, в иллюстрацию.

Но Антон всё помнит.

Лодку они тогда взяли у Сергея Александровича — Арсений знал, когда отец поедет на материк и не будет задавать вопросов.

Был август, жара стояла ужасная и для этих мест совершенно не свойственная. Даже если бы кто-то и узнал, что они вдвоём в море ходили и без улова вернулись, ничего странного в этом не было — вся молодёжь тогда от зноя только на воде и спасалась.

У Антона были дурацкие пёстрые шорты и футболка, которую он уже не помнит, потому что снял её, как только они отплыли от берега. Плечи ещё сгорели тогда.

У Арсения была синяя тельняшка, словно он себя возомнил настоящим капитаном, и на носу полоса солнцезащитного крема.

— Это всё полумеры, — спорил с ним тогда Антон. — Ты либо полностью намажься, как рекомендуют, либо не ломай комедию.

— Я просто не хочу, чтобы у меня нос шелушился, — смеялся Арсений, но Антон так и не смог его понять:

— А что, если будет шелушиться всё остальное, кроме носа, так лучше будет?

У них был мини-холодильник с пивом, куда Арсений кинул ещё фруктовый лед, и пачка жёлтого полосатика, из-за которого от Антона несло как от рынка морепродуктов.

— Я отказываюсь с тобой целоваться, когда от тебя пахнет рыбой! — ворчал Арсений.

А Антон из вредности совал открытую пачку ему под нос:

— Какой рыбой? Вот этой?

И Арсений лупил его по бокам его же футболкой и вопил:

— Фу! Убери! Убери!

А потом всё равно целовал.

Они лежали тогда на полу лодки, солнце слепило, а у Арсения руки даже на жаре были холодные. Антон всё равно от его прикосновений плавился, и тянулся к нему, и вжимался, и даже липкий от пота хотел его обнимать. Эти моменты, когда они могли вот так вот быть вместе, не зашторивая окна, не оглядываясь, они были настолько редкие, что нельзя было себе позволить упустить ни секунды близости, ни сантиметра прикосновений.

И тогда, разнеженный всей этой любовью, всей этой мягкостью, Антон выпалил то, что давно крутилось у него на языке, но он так и не решался сказать это вслух:

— Давай уедем вместе?

Вот так вот просто, взял и вложил в эти три слова всю свою надежду, всё своё желание жить, всю свою любовь.

— Куда? — Арсений приоткрыл один глаз и повернулся к нему, но всё равно щурился, и у него смешно морщинки по вискам сбегали.

— Прям далеко-о, — протянул Антон. — В большой город. В Москву или Питер.

— Думаешь, там лучше? — Арсений снова закрыл глаза.

— Думаю, там всем плевать друг на друга.

Чайки кричали, и солнце палило, и волны бились о борта лодки. Арсений молчал. Думал.

— Можно поселиться в таком огромном-огромном доме, на тридцать пять подъездов, где в одном дворе больше людей, чем во всём Ивеле, представляешь? Жить и не знать, кто с тобой в одном доме живёт, прикинь? — чем больше Антон позволял представлять себе это их будущее, тем больше сам в него верил.

— Бывают такие дома? — улыбался Арсений.

— Бывают-бывают, я в интернете видел!

— Ну хорошо, уедем и что делать будем?

— Арс, да что угодно! Там-то работы всяко больше, чем здесь. Просто жить будем. Продукты покупать в супермаркете. В кино ходить. На метро кататься. Просто жить обычную человеческую жизнь. Ни у кого не на виду чтобы, без слухов, без оглядываний по сторонам. Это, блядь, всё, чего я хочу. Жить как люди живут.

Арсений тогда посмотрел на Антона, почесал нос, а потом снова молчал — так долго, что Антон уже успел начать думать о чём-то своём. И вот когда он уже погрузился в мысли о сегодняшнем ужине или ремонте крыльца, Арсений впервые ответил чем-то, похожим на согласие. Он сказал:

— Нужно будет накопить много денег на первое время.

И Антон кивнул: нужно.

Они точно обсуждали тогда ещё всякие детали, типа того, что Антон пойдёт чинить мобильники и научится с айфонами тоже обращаться, потому что в столице у всех, наверное, айфоны. И про то, сможет ли кто-то из знакомых и родни помочь им с трудоустройством. И про то, что Арсений сможет снова работать по профессии. И наверняка много ещё важного обсуждали, но подробностей Антон не помнит.

Он помнит только, что у Арсения от фруктового льда все губы были сладкие и липкие.

●︎●︎●︎

Новый день приносит с собой непреодолимое желание жалеть о чём-то. Антон только не определился, о чём именно. О том, что говорил с Поповым? О том, что пил? О том, что вообще на эти поминки попёрся?

Нет, не пойти было нельзя. Оксана его подруга, и хоть пользы от Антона было ноль, вопросы к его отсутствию в такой момент неизбежно бы возникли.

Вот пить столько не стоило — это у Антона от пары стопок угол обзора сузился настолько, что на одного Арсения замкнулся. Но остальные-то там были, все были, мама с Олегом были, и Стас, и Поповы тоже были. Все сидели там, все могли перехватить прожигающие взгляды, которые Антон кидал в Арсения, все могли заметить, что они вышли почти одновременно и вернулись с ничтожным интервалом. Все, кто хотел сделать выводы, их сделали — и всё это потому, что Антон позволил себе отпустить контроль, позволил себе смотреть, куда хотят смотреть его глаза.

Смешно будет, если после этих пяти лет всё это окажется бессмысленным. Если они всё равно узнают.

Пока Антон елозит по зубам щёткой и предаётся мрачным мыслям, с улицы несётся автомобильный гудок, оповещающий о появлении единственного возможного автовладельца. Точно, Серёжа же хотел попросить с чем-то там в машине разобраться, совсем из головы вылетело.

Когда Антон выходит на зов клаксона с щёткой в зубах, внезапно оказывается, что день стоит довольно приятный и неожиданно теплый. Антон щурится, подставляя лицо осеннему солнцу.

— Забыл, да? — смеётся Матвиенко, выходя из машины.

— Ничего я не забыл, — ворчит Антон. — Мы же не договаривались на конкретное время. Сейчас, это, умоюсь и посмотрю, чего у тебя там.

— Капец, ты только встал? — несётся ему в спину, когда он возвращается в дом.

Ну встал и встал, чего бухтеть-то. Они же не в большом городе с серьёзной офисной работой, Ивель в целом существует в своём весьма неспешном измерении без суеты мегаполисов.

Возвращаясь на крыльцо, уже без щётки, Антон думает, что, наверное, и не выдержал бы работу с пятидневкой, где нужно полжизни трястись в дороге. Тут вот работа сама к нему приходит, и даже иногда приезжает.

Серёжа усаживает Антона на заботливо отодвинутое до упора пассажирское кресло и вручает в руки телефон, который, кажется, перестал подключаться к системе автомобиля.

— Коннектилось, коннектилось, а потом что-то поломалось и больше не коннектится, — объясняет Матвиенко с тоской.

— Угу, — кивает Антон, — у людей такое тоже бывает.

— Слышь, доктор Курпатов, ты давай меньше про людей и больше про телефоны, да? — фыркает Серёжа.

Увернувшись от руки, которая хотела потрепать его по волосам, Антон закапывается в настройки и принимается перебирать варианты, ворча себе под нос что-то про обновления, которые больше всякого ломают, чем чинят.

— Бля, только не говори, что мне её в сервис надо будет для этого везти, — вздыхает Серёжа, тоскливо гладя руль. — Так и знал, что надо было что-то попроще брать. Или постарше, без компьютерных наворотов. Жигуль.

— Да брось, — отмахивается Антон, — ты бы со старьём своим ещё чаще катался в ремонт.

Матвиенко улыбается:

— Что, совсем в отечественный автопром не веришь?

— Да я скорее поверю, что розовая хуйня с пляжа реально исполняет желания, — усмехается Антон, не поднимая взгляда от экрана.

— А это ты зря, — внезапно серьёзно отзывается Серёжа. — Потому что она исполняет.

Блядь, и этот туда же.

Антон замирает и поднимает голову на Матвиенко. Вздыхает:

— Ну ладно Оксана от горя крышей поехала, ты-то куда?

— Не хочешь — не верь, мне же больше желаний достанется, — пожимает плечами Серёжа.

Антон закатывает глаза. Теперь молчание в салоне ощущается некомфортно.

— Чё ты там такого вообще успел загадать, чтобы это проверить? — ворчит Шастун, чтобы развеять тишину.

— Чё-то успел, — фыркает Серёжа в ответ внезапно как-то смущённо.

— Ну что, чтобы шабашка подвалила? — гадает Антон, бездумно листая список настроек. — Чтобы в магазин сушёные бананы завезли? Чтобы потеплело?

Погода и правда шепчет, так что, если Серёжа решил опробовать желание на чём-то простом, типа загадать солнечный денёк, можно понять, почему он решил, что сработало.

Но Матвиенко утыкается куда-то в воротник куртки и бурчит неразборчиво:

— …рину.

— А? Не слышно ничего, что ты сказал.

— Дарину, говорю, загадал, — поясняет Серёжа раздражённо. — Чтобы она на меня внимание обратила.

Вот это откровения. Антон, конечно, знал, что Серёжа давно провожал тоскливым взглядом жену главы поселения, но чтобы вот так прям?

— И что, она на тебя посмотрела вчера, и всё, ты посчитал, что это она обратила внимание? — Антон пытается за усмешкой скрыть, насколько ему на самом деле сейчас некомфортно.

Серёжа не отвечает, только выразительно приподнимает брови. Очень выразительно приподнимает брови.

Что ж.

Чувства смешанные.

Антон не может не испытывать смущение от того, что его посвятили только что в чужой интимный секрет, в который он посвящённым быть не хотел. Но вместе с тем, он не может не испытывать злорадство, потому что из всех людей это произошло со Стасом. Так и в карму недолго поверить.

— Она с поминок ушла домой пораньше, я проводил, ну и как-то… как-то так получилось всё.

Антон хмурится, с трудом вспоминая смех Дарины из-за угла школы. Он тогда действительно обратил внимание, а потом… потом, когда докурил и вернулся внутрь, уже за столом её не видел. А Стас ещё точно оставался. Выходит, Матвиенко не врёт? Или по крайней мере, пока что его рассказ не противоречит тому, что знает Антон.

Тем не менее, всё внутри него противится этой идее про исполнение желаний.

— Да ну нет, ну слушай… — тянет он и мотает головой. — Нет в этом ничего сверхъестественного. Вы оба были пьяные, она давно тебе нравилась, обстоятельства так сложились…

— Так в том-то и дело, что раньше не складывались! — стискивает зубы Серёжа. — А именно как я загадал с ней сойтись, взяли и сложились. Скажешь, совпадение?

— Скажу, совпадение, — кивает Антон и наконец-то находит в настройках машины функцию отката обновления, которую никак не мог отыскать, потому что все эти откровения не позволяли ему сконцентрироваться.

Матвиенко пожимает плечами:

— Да думай что хочешь. Я уж не знаю, насколько про Оксанку правда, потому что, ну… второе желание ей явно не исполнила эта штука. Может, там лимит какой-то. Поэтому я решил проверить сразу на том, чего больше всего хотел. У меня подтвердилось.

Антон тяжело вздыхает, глядя на медленно движущуюся полосу прогресса на экране. Что толку спорить с дураками суеверными.

— И чё, много кому ты уже про это рассказал?

— Ой, блядь, думаешь, я тут хожу всем своими сексуальными победами хвастаюсь? — скалится Серёжа. — Я только Дрону рассказал, потому что мы пообещали друг с другом делиться, если про штуку эту что-то узнаем.

— Этого-то я и боялся, — вздыхает Антон и обречённо сползает вниз на сидении. — Щас зацепится за эту навязчивую идею и всё, пиши пропало. Надо Позу сказать, чтобы заказал заранее эти свои… что он там в прошлый раз ему колол.

— Антипсихотические, — мрачно подсказывает Серёжа. — Но это же, блядь, другое!

— Да как другое! Какое оно другое! — возмущается Антон. — Ты его сколько лет знаешь? У него же один сценарий, только поводы разные.

— Нет, в прошлый раз он реально бред нёс про инопланетян, — кивает Серёжа. — Но сейчас-то есть доказательства! Сейчас это видят и нормальные люди.

— Дрон тоже был нормальный, — напоминает Антон мрачно.

Сложнее всего оттого, что этот нормальный Дрон ещё тут, рядом, кажется, до него ещё можно дотянуться. Он смеётся над твоими шутками, как раньше; пьёт с тобой пиво с кальмарами на пляже, как раньше; рассказывает про сына, как раньше. И тебе кажется, что вот же с тобой всё тот же человек, с которым ты бок о бок рос. А потом он тебе тем же тоном рассказывает, что поставил в лесу записывающие устройства, чтобы узнать, о чём общаются грибы или настроил антенну так, чтобы ловить по телеку передачи из параллельной реальности, где Антон ведущий на СТС, и ты понимаешь, что того человека больше нет.

— Я думаю, что нужно за ним присматривать, чтобы он не натворил делов из-за этой идиотской идеи, что какая-то непонятная херня на нашем пляже обладает волшебными силами, — вздыхает Антон. — Он и так постоянно около этой уродины вертится, уже как-то на грани одержимости.

— Шаст, блин, — в голосе Серёжи начинает прорезаться раздражение, — а ты вот вообще не допускаешь мысль, что это может быть не идиотская идея, а правда? Люди в бога верят — а тут это чем отличается?

— Так я и в бога особо не верю, — пожимает плечами Антон. — Самое близкое, когда я был к богу, это знаешь когда? Лет в двадцать, когда помогал отцу Александру церковь белить за пиво вместе с Позом.

— Прям вот можешь точно сказать, что бога нет? — щурится Серёжа.

Антон пожимает плечами и отмахивается:

— Ну не могу, конечно. Я ж не знаю наверняка. Но у меня и доказательств, что он есть, нету.

— А доказательства, что розовая штука есть — налицо, — настаивает Серёжа. — Совершенно необъяснимая хуета появилась, и никто не знает, что это такое. Предположить, что у необъяснимой хуеты есть необъяснимые свойства — я не знаю, мне кажется логичным. Ты можешь верить, не верить, как знаешь, это дело твоё. Но не надо считать за идиотов тех, кто не разделяет твой упёртый скептицизм.

— Да я не считаю никого… — начинает Антон и сам себя обрывает на середине предложения, потому что продолжать этот тупорылый спор нет ни сил, ни желания. — Откатилось. На, проверяй давай.

Он суёт Серёже в руки телефон и напряжённо смотрит, как тот копошится в настройках, а потом разочарованно качает головой:

— Не коннектится. Что, всё? Я этим обновлением всё сломал насовсем?

— Да мало что можно сломать насовсем, — философски замечает Антон. — Чаще всего, даже самые неудачные решения можно исправить, если хорошенько запариться.

— У людей такое тоже бывает, — фыркает Серёжа.

— Слышь, доктор Курпатов… — улыбается Антон в ответ. — Ладно, мне нужно будет погуглить, какие ещё варианты есть, этот самый простой был, но, может, и телефон твой придётся перепрошивать, так что ты сохрани там с него всё важное.

— На крайняк, ты всегда можешь потратить своё желание, чтобы починить мне блютус, — белозубо улыбается Серёжа. — Раз ты всё равно в это не веришь, то ничего не теряешь, так?

Антон только закатывает глаза, выходя из машины.

Хочется верить, что такие шуточки останутся между ними, и слухи о волшебных свойствах непонятной розовой штуки не разлетятся по острову.

Хочется верить.

●︎●︎●︎

Конечно же хуйня это всё.

Непонятно, кто именно не умеет держать язык за зубами — Дрон или Серёжа (Антон уверен только в том, что он сам никому не рассказывал), но идея, что обосновавшаяся на пляже штука может исполнять желания, довольно быстро укореняется в головах местных. Антон слышит эти обсуждения в гомоне идущих с парома тётушек, в смехе школьников, устроивших тир из жестянок и камней за школой, в очереди в магазине, куда он зашёл взять пачку пельменей.

— Слышал, да? — неодобрительно хмыкает мама, закрывая холодильник. — Совсем уже поехали.

— Да бред какой-то, — соглашается Антон.

— Лидия Петровна говорит, зять её загадал, чтобы сигнал не барахлил, когда он футбол смотрит, и с тех пор ни одного обрыва, — тараторит мама, гладя пельмени. — А я ей говорю: ничего, что погода устаканилась, вот и нормально всё? Снова гроза будет — всё оборвёт.

— Во-во, — поддакивает Антон.

В местные сплетни ему ввязываться не хочется, но всё равно приятно, что мама не поддаётся массовому психозу и остаётся барышней критически настроенной.

Найдя в лице сына поддержку, она всё не унимается:

— А у Кузнецовых знаешь, что?

— М?

— Там Лёшка решил подшутить, типа, загадал желание, чтобы у него родственник с наследством объявился за рубежом. И что ты думаешь, у него реально бабка какая-то откинулась и дом ему оставила!

— Где? — напрягается Антон.

— Та в Приднестровье.

Антон позволяет себе коротко хихикнуть, пока сгружает полуфабрикаты в пакет. Наверное, такую иронию можно принять за проделки джинна, ищущего самый отбитый способ осуществить неточно сформулированное желание, но Антон её принимает за то, что видит — за забавное совпадение.

Мама кладёт в пакет два апельсина, которые Антон не просил, но всё равно знал, что она их подкинет, и, нервно разглаживая полиэтиленовые складки, интересуется:

— А сам? Ничего не загадывал?

Антон замирает, сбитый с толку посреди пересчитывания денег.

— Я ж в это не верю, — он пожимает плечами и снова принимается выкладывать на прилавок купюры.

— Ну можно и на всякий случай загадать, вдруг сбудется, — по-лисьи подмигивает мама.

Ну вот, и она туда же.

Но спорить с мамой сейчас, объяснять ей, что всё это глупые суеверия, настроения никакого нет. Поэтому Антон просто забирает пакет из её рук и пожимает плечами:

— Да мне как-то… нечего загадывать.

— Как так? — хмурится мама.

И ведь не скажешь ей честно, что просто давно уже ничего не хочешь и ничего не ждёшь, волноваться начнёт. Антон загадал бы, чтобы его все оставили в покое — да только его ведь никто и не трогает. Что он может попросить? Стать второй такой же огромной розовой штукой и просто лежать на пляже?

— У меня уже есть всё, что мне нужно, — вместо этого улыбается Антон и целует маму в макушку.

Она вздыхает и треплет его по волосам — кажется, не поверила, но дальше расспросами не занимается и на том спасибо.

Дома, поставив воду для пельменей, Антон принимается нервно кружить по кухне.

Выходит, местные уже приняли магические свойства этой штуки как данность и не стесняются это обсуждать. Всё бы ничего, чем бы дитя ни тешилось. Только вот сколько времени пройдёт, прежде чем всё это выйдет из-под контроля? Сначала кто-то напишет об этом феномене родственникам, родственники расскажут коллегам, те перешлют в ватсаппе знакомым занятную байку… И вот уже на остров едут не учёные и журналисты, а паломники и сектанты. Сирые и убогие, ищущие исцеления; мошенники, ищущие способ обогатиться; церковь, ищущая возможность прибрать к рукам всё, что можно назвать чудом.

Антон сам не может понять, почему ему не плевать, почему он почти трясётся, засыпая пельмени в кастрюлю, но от мысли, что Ивель из тихого умирающего посёлка превратится в туристическую локацию, его почти физически тошнит.

Что плохого в том, что больше людей узнают об этом месте, потратят тут свои деньги, стимулируют открытие нового бизнеса?

Ага, что плохого в том, чтобы превратиться в жалкий придаток к туристам, словно шерпы в Тибете, бесконечно обслуживающие альпинистов.

Антон нервно бросает ложку рядом с плитой и предоставляет пельмени самим себе — ему именно сейчас срочно нужно метнуться к компьютеру и узнать, насколько близок конец его маленького света.

Так, на самом деле, не всё так плохо. Поиск по новостям выдает несколько прошлонедельных заметок с региональных порталов о появлении штуки, но свежих статей о магических свойствах неведомого розового тела пока нет. Это не значит, что люди не обсуждают её.

Антон высовывает кончик языка от усердия, проверяя Пикабу, Фейсбук и даже непонятный и пугающий его Твиттер на наличие упоминаний Ивеля. Находится пара теорий и быстро заглохших обсуждений, но ничего интересного. Уже почти позволив себе успокоиться, Антон внезапно подскакивает на стуле, когда вспоминает тиктокеров, которые ошивались по Ивелю неделю назад. Вот, где сейчас информация у детей распространяется!

Блядский Тикток.

Приходится сходить достать телефон из куртки и скачать это безобразие. Про ленту Тиктока Антон слышал всякие сказки, типа, там алгоритм каким-то чудом знает в точности, что тебе надо, но, чтобы это начало работать, нужно вытерпеть пару часов отборного кринжа. Пары часов у него нет — пельмени скоро доварятся, — поэтому приходится в непонятном интерфейсе найти поиск и попытаться прикинуть, что могло быть в тех видео. Это оказывается не так просто — поиск по названию посёлка ничего не даёт, поиск розовых штук возвращает всё что угодно от видео про макияж до завуалированных обзоров секс-игрушек. Может, они и не выложили в результате ничего, эти тиктокеры? Приехали сюда в надежде на сенсацию, увидели бесполезную розовую глыбу и разочаровались?

Размышления Антона прерываются шипением выкипающих пельменей.

Засовывая в рот безвкусные разварившиеся куски теста, Антон бездумно листает несмешные скетчи про отношения и инструкции по созданию парника из пластиковых бутылок, когда внезапно видит знакомое лицо. На видео танцует девочка, на вид совсем ещё школьница, которая, кажется, приезжала с остальными на прошлой неделе. Антон тогда ещё думал, что её яркие волосы так выбиваются из цветовой гаммы Ивеля, что она кажется здесь чужеродным предметом.

Измазанными в кетчунезе пальцами Антон торопливо жмёт на экран и листает бесконечную стену видео. Страница девочки наполнена танцами и кокетливыми улыбками, она совсем не похожа на того, кто полезет исследовать заброшки и будет шариться по лесам в поисках загадочных отдельно стоящих лестниц или что там у молодёжи сейчас популярно. Зато среди её видео находятся и те, где она с друзьями — вот у кого-то из них, кажется, больше шансов обнаружить искомое.

Найти первое видео из нужных у Антона получается, когда тарелка давно пуста. Он так и сидит, скрючившись над столом, листает Тикток жирными пальцами, панически добавляя ролики в закладки, чтобы не потерять.

На первом из снятых в Ивеле тиктоков под сотню тысяч лайков. Кажется, по меркам этого приложения это не так много — у забавно жующего веточку укропа поросёнка, которого Антон и сам лайкнул, было семнадцать миллионов. Но представить, что как минимум сто тысяч человек знают о существовании Ивеля, сложно. Антону иногда кажется, что не все жители Ивеля знают о существовании Ивеля.

Само видео довольно пресное — дети кривляются и кричат, пихая камеры поближе к штуке, явно преувеличивая реакцию на скучный неподвижный объект. В попытках создать хоть какое-то обсуждение они накидывают самые невероятные предположения: это инопланетянин; это путешественник из будущего, которого расплющило в машине времени; это бомба замедленного действия, которую нам подкинули рептилоиды, живущие под землёй. Антон интереса ради листает пару других видео парня, который это запостил, и понимает, что эта компания так реагирует на абсолютно любой попавший в камеру объект — от мёртвого голубя до спящего на парковке у Бургер Кинга бездомного мужчины.

Вернувшись к комментариям, Антон немного расслабляется. Аудитория у этих ребят явно очень юная, и что бы они тут ни городили, никто не воспримет это всерьёз. Да-да, рептилоиды, да-да, заговор масонов, иди делай уроки.

Но когда самые старые и залайканные комментарии заканчиваются, начинают показываться те, что были оставлены относительно недавно, и Антон снова напрягается.

«Я слышала, ничего страшного в этом Ивеле, просто что-то непонятное, но пострадавших нет», — пишет BRUTSNAK.

«Подтвердили же, что женщина уже погибла», — не соглашается Miimii_Star.

«Кто подтвердил? Нигде не вижу про это новостей», — возмущается RomanRust9.

«У меня у знакомой там родственники живут. Все местные знают, что эта штука убила пожилую женщину, потому что её дочь так попросила», — отвечает Miimii_Star.

Антон чувствует, как горит лицо от ярости. Одно дело строить безвредные теории, и другое — прямо обвинять Оксану в том, что она убила мать.

Остервенело листая ветку комментариев, Антон находит только стервятников, слетевшихся на чернуху и никого, кто защитил бы здравый смысл. Поэтому сдаётся и пишет сам:

«Что за бред? Умерла пожилая женщина, которая давно и тяжело болела. В этом нет никакой мистики и никакого злого умысла, не мелите чепуху!»

Антон минуты две гипнотизирует оставленный комментарий, но конечно же, никто ему не отвечает. Само собой — это же не чат какой-то. Даже если Miimii_Star увидит его сообщение, не придёт же она (или он?) извиняться за поспешные выводы и распространение непроверенной информации. Не скажет всем, кто прочитал предыдущие сообщения, что это всё необоснованные додумки, которые не нужно распространять дальше.

Убедившись, что в профиле этого тиктокера больше нет ничего полезного, Антон возвращается на главную. Как ещё искать, он не знает, но остаётся надеяться, что алгоритм понял намёк и будет подкидывать ему всё, связанное со штукой и теориями вокруг неё.

Алгоритм, даже если намёк и понял, виду не подаёт, и продолжает кидать Антону в лицо бесполезный бред. Разве что больше не пытается развлекать его тупыми скетчами, сосредоточившись на смешных животных. Смешные животные Антону нравятся, хоть он и не за ними сюда пришёл.

Уведомление об ответе приходит внезапно, когда Антон умиляется сонному тюленю на видео. Судя по всему, его ответ ушёл автору первоначального комментария, потому что вместо Miimii_Star отвечает BRUTSNAK:

«@shastoooon Правильно говорите! У людей горе в семье, а тут мало того, что балаган из этого устроили, так ещё и обвинениями бросаются!»

Вот! Хоть кто-то адекватный в этом тупом тиктоке!

Однако радость Антона не длится долго, потому что к диалогу вскоре подключаются и другие пользователи, которых сюда никто не звал. Не обладая никакой проверенной информацией, они, тем не менее, считают нужным влезть в разговор и сообщить, что о таких вещах можно и нужно говорить, и что правительство не может держать это в тайне вечно, и что, если в Ивеле действительно начали умирать люди после появления штуки, это как минимум должно быть расследовано, а не принято как должное.

Антон перемещается из-за стола на диван, не отрываясь от телефона. Он сам не понимает, как спор с безликими дураками из интернета сжирает его день и заставляет хмуриться так, что лоб начинает болеть.

В какой-то момент во вкладке уведомлений происходят перестановки: новый кружочек сообщает не об очередном тупорылом ответе, а внезапно о том, что пользователь BRUTSNAK хочет добавить Антона в друзья. Зачем, интересно?

Ну допустим.

Приняв предложение, Антон обнаруживает в личке сообщение:

«Спасибо вам, что попытались образумить этих баранов, приятно видеть адекватного человека в этом приложении для детсадовцев».

«Да толку-то, всё равно все при своём мнении останутся», — набирает Антон, тяжело вздыхая.

«Ну зато из новых зрителей если кто найдёт, хотя бы задумаются о том, что они это пишут про реальных людей, которые могут это всё увидеть», — мгновенно отзывается BRUTSNAK.

«Да я и сам, можно сказать, из этих мест, — пишет Антон, поколебавшись, — так что это я и есть тот самый реальный человек, которому не нравится, что про его знакомых всякий бред пишут».

Собеседник (или собеседница?) замолкает, и Антон успевает уже отложить телефон и уговорить себя начать работать, но стоит ему встать с дивана, как звук уведомления разносится по комнате.

BRUTSNAK пишет:

«Ну тогда вам как местному должно быть тем более очевидно, что у происходящего есть множество адекватных научных объяснений, да?»

Проблема вот в чём — нихрена Антону не очевидно. Ему кажется, что что-то своё очевидно всем, кроме него, но сам он ни черта не отчехляет, что именно происходит на его практически заднем дворе. Он, кажется, так глубоко погряз в отрицании сверхъестественного объяснения появления штуки, что забыл приидумать себе то нормальное тривиальное объяснение, которое позволит ему крепко стоять на ногах и не улетать в область допустимой фантастики.

«А вы этой темой тоже интересуетесь? Может, вам попадались ещё видео с адекватными теориями?» — осторожно уточняет Антон.

Невидимый собеседник какое-то время думает, а потом отвечает коротко:

«Если что-то достойное попадётся, я перешлю», — и на этом их диалог заканчивается.

Антон так и остаётся стоять у дивана с телефоном в руках, скользя расфокусированным взглядом по выцветшим обоям. Хороший, конечно, вопрос — во что он сам верит? И какую точку зрения будет подсовывать Дрону, когда тот неминуемо поедет кукухой на мысли, что штука исполняет желания. Как спорить с сумасшедшим, если сам не знаешь, что думать?

Ни мытьё посуды, ни замена экрана на треснувшем планшете, ни передача про диких свиней по каналу «Культура» не возвращают Антона до конца в реальность. Он всё время остаётся где-то рядом, но у себя в голове. В ушах шум прибоя, на языке соль моря — как будто телом он здесь, а мыслями лежит там, на пляже у дома Поповых.

Одинокая чайка приземляется на окно, смотрит на Антона с любопытством, гремит, перебирая когтями по карнизу.

— Ты что-нибудь про это знаешь? — устало интересуется Антон у чайки.

Чайка, даже если знает, своих секретов не выдаёт. Да и откуда ей знать — она штуку максимум клевала, сидела на ней, летала рядом. Никакой экспертизой в штуковедении не обладает, исследования не проводила, статьи не писала.

А. Вот, значит, на что он себя уговаривал всё это время.

— А Арс что-нибудь знает про это? — продолжает допытываться Антон у чайки.

Чайка отказывается говорить без своего адвоката и покидает карниз человека, который слишком много разговаривает и слишком мало оставляет в мусоре недоеденных рыбных консерв.

Антону приходится одеваться на автомате — как когда зимой утром в непроглядную темень в школу собираешься, — потому что, если он включит голову и заставит себя поговорить с самим собой о том, зачем он хочет найти Арсения, ничего путного из этого не выйдет. Бездумно натягивает тёплые штаны вместо домашних треников, бездумно ныряет в оставшийся ещё от отца свитер с молнией у подбородка, бездумно выкидывает себя за порог.

Октябрьское солнце начинает уже заваливаться на бок и скатываться с небосклона, как пьяный отчим начинает скатываться под стол после пятой рюмки. Его накрывает скатертью свинцовых туч — будет дождь.

Антон втягивает голову в плечи и торопливо шагает к дому Поповых — тоже на автомате. В подступающих сумерках его окна горят уютно и приветливо. Или это просто воспоминания?

Дверь открывает отец Арсения.

— Здравствуйте, Сергейсаныч, — тараторит Антон, покачиваясь на носках. — А Арсений дома?

— Та какой там, — отмахивается Сергей Александрович. — Видите ли, мешаем мы ему! Работу работать. В эту ушёл, в библиотеку.

— А, — разочарованно тянет Шастун.

— Ты если хочешь, заходи, можешь подождать его, — радушно предлагает отец Арсения. — Можем, кстати, и баню затопить. Вы же постоянно у нас в баньке парились до того, как Арсений уехал, помнишь?

Антон чувствует, как краска заливает его уши и переползает на щёки.

— А-э-э… Да… Н-нет, спасибо, не надо. Я пойду в библиотеке его найду.

— А что, надо что-то? — участливо интересуется Сергей Александрович, всё не закрывая дверь и не давая стекающему по ступенькам Антону развернуться и уйти.

— Да я… да я просто спросить там кое-что, — мямлит Антон, чувствуя себя не двухметровой шпалой, а беспомощным хомяком на ладони человека, который никогда не станет его свёкром, но почему-то сохраняет эту динамику.

Торопливо семеня прочь, пока у него не спросили что-нибудь ещё, Антон думает: а насколько родители Арсения и правда никогда ни о чём не догадывались? Про баню — это было искреннее гостеприимство или тонкий подъёб? Может, зря всё это время Антон так оберегал их от этой информации? Может, им всё это время было всё равно?

Тучи сгущаются. Антон натягивает ворот свитера повыше и застёгивает молнию до самого подбородка.

Библиотека работает — это само по себе чудо. Антон знает, что Ивелю с его крохотным населением она не положена, и её бы давно закрыли, если бы не спасающая её на своём энтузиазме заведующая и единственная сотрудница Катя Позова. Отчасти это потому, что библиотека ей самой нужна, чтобы не сойти с ума в этой глуши, наверное. Димка рассказывал, что, когда он предлагал подумать о третьем ребёнке, Катя отшутилась: у меня и так три ребёнка, Савина, Тео и библиотека.

Поэтому и Антон к библиотеке старается относиться ласково. Книжки по радиотехнике возвращает с подклеенными страницами, единственный библиотечный компьютер обслуживает бесплатно и ноги при входе всегда вытирает о коврик.

В коридоре темно — когда читателей нет, Катя экономит электричество, но Антон точно видел свет в окнах основного зала, когда шёл сюда.

Сама Позова находится в кресле за абонементом с сыном на коленях погружённая в какую-то книгу. Дочка на полу раскладывает какую-то карту автомобильных дорог.

— Привет, — негромко здоровается Антон, словно стыдясь своего нахождения здесь.

Катя вздрагивает, поднимает глаза и улыбается: второй читатель за день — это успех.

— Надо где-то расписаться? — с готовностью предлагает Антон.

Катя отмахивается:

— На выходе распишешься. Чего пришёл-то?

— Вообще, я Арсения ищу, — признаётся Антон смущённо.

— А-а, — тянет Катя. — Он в читалке работает.

Читалкой, читальным залом, тут гордо именуется единственный письменный стол с раритетной зелёной лампой, спрятанный в глубине за стеллажами.

— Ничего, если мы тут поговорим немножко? — осторожно уточняет Антон. — Мы шуметь не будем.

Если, конечно, снова не начнут толкаться и предъявлять претензии, как это было в предыдущие их встречи.

— Да шумите, если хотите, кому вы тут помешаете? — смеётся Катя и поднимается со своего места. — Тео, Савин, пойдёмте поможете мне плакаты с улицы в подсобку занести, а то дождь начинается.

Эта её мягкость, деликатность, это её молчаливое понимание всегда Антону импонировали. Вот он сейчас не просил её уйти — ему бы и в голову не пришло, а она всё равно показательно удалилась, оставляя их с Арсением в основном зале наедине. Мало ли, о чём им нужно поговорить.

Мало ли.

Забурившись в лабиринт стеллажей, Антон и правда находит за столом «читального зала» Арсения. Тот вместо выпендрёжного пальто или траурной рубашки сейчас тоже в своём старом свитере — кажется, Антон даже помнит его текстуру и запах. На столе перед ним ноутбук с предательски белым листом текстового редактора на экране, рядом лежат телефон и термос.

Арсений поднимает на него хмурое лицо, и его брови растерянно расходятся в стороны.

— Шаст?

Антон кивает, осторожно опускаясь на стул сбоку от стола.

— Ты чего это? — настороженно уточняет Арсений и отъезжает на стуле чуть дальше от стола, словно старается держать дистанцию.

На ногах у него тапочки — совсем не изменился. У Антона неприятно щемит в груди от этого болезненного узнавания. Громоздкий ворох воспоминаний, кряхтя, переворачивается с бока на бок, стряхивает с себя пыль. Все эти мелочи и, которые Антон так любил, а потом ненавидел, а потом забыл — оказывается, ждали его за поворотом все эти годы.

— Просто поговорить пришёл, — спокойно отвечает Антон и уточняет, — не про нас.

Дождь заходит с козырей — начинает стучать по окнам сразу крупными громкими каплями.

— А про что? — Арсений нетерпеливо поправляет очки. — Давай не тяни. Пришёл поговорить — говори.

Даже от этого его раздражения тянет узнаванием, и у Антона дёргается уголок губ от того, как сильно он, оказывается, скучал по таким глупым мелочам.

— Про штуку эту твою. Нашу. Что ты про неё знаешь?

Арсений оскорблённо моргает, а затем разворачивает ноутбук экраном к Антону, сворачивая текущий документ. За ним открывается вид на папку, полную файлов, фотографий, видео, логов слежения, которые мелкой сеткой заполняют весь экран.

— Можно чуть поуже запрос сформулировать? — цедит Арсений. — И вообще, с какой целью интересуешься?

— А ты с какой целью интересуешься, с какой целью я интересуюсь? — бурчит Антон в ответ.

Арсений возмущённо вскидывает бровь:

— Потому что это мой эксклюзивный материал? На который я угрохал кучу времени и не собираюсь делиться закрытой информацией, чтобы она оказалась где-нибудь в интернете в открытом доступе. Даже с тобой.

Он эти последние слова так выделяет, что Антон на минуту теряется. Что, он до сих пор в каком-то особом списке, что нужно было это так говорить?

— Да не собираюсь я никуда ничего выкладывать, — отмахивается он, стряхивая с себя оцепенение. — Просто пытаюсь хоть как-то понять, что это за уродливое розовое… нечто.

— Почему… почему уродливое? — искренне теряется Арсений. — По-моему, эта штука в чём-то даже красивая.

Антон морщится:

— Ну ты шутишь, что ли? Бесформенная, дряблая, как кисель какой-то. Цвет прям противный, тошнотный такой.

Арсений поджимает губы, явно проглатывая какой-то более пространный комментарий, и только коротко отвечает:

— Красота в глазах смотрящего.

Ой, блядь, тоже нашёлся тут эстет. Антону хочется выдать в ответ что-то едкое, про то, что они тут в Ивеле по музеям не ходят и чувство прекрасного не воспитывают, не то что люди, которые свалили на большую землю. Но он, следуя заданному примеру, тоже эти слова проглатывает — в конце концов, они вроде как пообещали друг другу общаться как цивилизованные люди.

Поэтому Шастун мысленно считает до десяти и возвращается к изначальной теме разговора:

— Такое уже было где-то?

Арсений качает головой:

— Прям такое — нет. Есть круги на полях. Есть всякие арт-инсталляции, авторы которых быстро находятся, типа этого, розового кролика в Италии. В Индонезии несколько лет назад выкинуло какой-то непонятный труп морского животного, да и в целом периодически то там то тут находят такое — но там в том-то и дело, что сразу понятно, что это животное. А тут…

— Тут непонятно, живое ли оно вообще, — со вздохом заканчивает за него Антон.

Арсений кивает, тянется за термосом, откручивает крышку и наливает чай. Протягивает кружку-крышку Антону (тот неловко принимает горячий чай из чужих холодных рук), а сам откидывается на стуле и заводит голосом лектора:

— Основные версии такие: неопознанное животное; арт-инсталляция от анонимного художника; секретная разработка военных, по ошибке покинувшая базу; неизученное атмосферное явление. Это если из адекватных. Ну а помимо них есть ещё миллион версий уже фантастических: там лидируют инопланетяне, а за ними и проделки рептилоидов, и путешествия во времени, и результаты призыва демонов…

Не сдержавшись, Антон фыркает прямо в кружку:

— Бред какой.

— Да я не думаю, что те, кто так пишет, реально в это верят, — отмахивается Арсений. — Видишь, люди снаружи, для них это просто развлечение. Конкурс на самую дикую идею, на самую натянутую на глобус сову. Это только местным хочется понять, что это такое на самом деле.

Антон осторожно отпивает уже остывший чай и ставит чашку на стол. Вкидывает аккуратно:

— Да местные тоже бред всякий выдумывают.

Арсений смотрит на него, прищурившись — пытается считать. Антон ждёт — скажет сам, не скажет? Дождь по окнам барабанит всё настойчивее — уютно и угрожающе одновременно.

— Ты про желания? — негромко спрашивает Арсений после почти минутного молчания.

По его лицу видно, что он этой темы если и не избегает, то как минимум колеблется её понимать — то ли сам не знает, что думать, то ли боится невзначай выдать какую-то секретную информацию.

— Бред же, да? — почти шепчет Антон, безотрывно глядя в усталые светлые глаза перед собой, словно надеется поймать в них ответы на все свои вопросы.

— Ну смотри… — начинает Арсений и запинается.

Сразу же делает вид, что закашлялся, и вливает в себя остатки чая из кружки, наплевав на свою знаменитую брезгливость — на Антона она никогда не распространялась и почему-то не распространяется до сих пор.

Антон наклоняется вперёд, ловя момент поиграть в плохого полицейского, допрашивающего подозреваемого. Но кажется, Арсений от этого больше смущается, чем пугается — его взгляд беспорядочно бегает по лицу Шастуна, а щёки как будто начинают краснеть.

— Шаст, слушай. Я не буду утверждать, что знаю что-то наверняка. Но из всех сверхъестественных объяснений это больше всего похоже на то… что могло бы быть правдой?

— Да ну Арс… — Антона самого удивляет глубина разочарования, сквозящего в его голосе. — Я к тебе с серьёзным вопросом прихожу, чтобы ты меня убедил, что у этого есть нормальное объяснение…

— А зачем тебе? — поворачивает голову чуть набок Арсений. — Зачем тебе нормальное объяснение? Поживи в сказке хоть немного.

— Некоторые из нас… — рокочет Антон, наклоняясь вперёд, но слышит Катины шаги где-то за стеллажами и понижает голос, — некоторые из нас и так из «сказки» не вылезают.

Арсений тоже бросает короткий взгляд туда, откуда доносятся шорохи и шаги.

— Ты про Дрона, что ли? — уточняет он.

— Ты, может, не заметил, но он после развода совсем перестал в реальность возвращаться, — шипит Антон, наклоняясь всё ближе. — Тебе плевать, ты как приехал, так и уехал, а мне здесь разгребать — и, если ты скажешь Дрону, что, мол, да, эта штука, возможно, действительно исполняет желания, он же за эту идею зацепится и совсем потеряет связь с этим миром.

Арсений внезапно подаётся назад, отклоняясь на спинку стула:

— Почему?

— Что «почему»? — раздражённо переспрашивает Шастун.

— Почему ты думаешь, что я «как приехал, так и уехал»?

Этот вопрос выбивает из колеи — как когда шестилетка спрашивает что-то очевидное, но на самом деле объясняющееся через сложные научные концепты. Антон хлопает глазами секунд десять, прежде чем ответить:

— А какие есть варианты?

Какие, действительно, есть варианты? Арсений Ивель оставил позади, как кошмар, от которого смог однажды проснуться — кто после такого возвращается? Дураки и смельчаки. То, как он говорил о доме, не оставляло сомнений, что он хочет просто выжать всё из места, которое выжало всё из него самого — всю славу, деньги, всё интересное забрать. Выжать и выбросить пустую кожурку Ивеля в мусорное ведро своей жизни вместе со всем, что наполняет этот бесполезный кусок суши. Вместе с родителями, вместе с воспоминаниями. Вместе с Антоном.

— Арс, — шепчет Антон так сипло, что, кажется, даже стук капель по стеклу его громче, — почему ты приехал?

Пара холодных серо-голубых глаз следит за ним неотрывно, впивается в лицо взглядом, как голодный дементор поцелуем.

— Да, Антон. Почему я приехал?

Антон откидывается на своём стуле назад, хмурится, пытаясь понять, Арсений над ним издевается или просто мелет всё, что взбредет в голову, чтобы уйти от ответа.

На другом конце библиотеки Катя показательно громко хлопает дверью, чтобы дать понять, что она снова вышла. Но Арсений продолжает говорить тихо и вкрадчиво, почти гипнотизирующе:

— Хочешь теорию? Такую, как ты это называешь, фантастическую? Что если я приехал, потому что ты этого захотел, м? Загадал своё самое заветное желание, чтобы я вернулся, и где-то там в сотнях километров отсюда я именно поэтому решил, что мне нужно в Ивель. А? Как тебе такая теория?

— Дурацкая, — мгновенно отбривает Антон, даже не дав себе время подумать и вспомнить. — Ничего я не загадывал.

— Да? — выгибает бровь Арсений. — Даже из любопытства?

Антон вздёргивает подбородок:

— Да, я же такой человек, во всякую еболу верю, гороскопы читаю. Завтра вон пойду к Олеське, она мне натальную карту составит и скажет по вторникам носить красное, потому что у меня Марс в Близнецах или как они там говорят.

Арсений в ответ только пожимает плечами и агрессивно закручивает крышку термоса, стряхнув оставшиеся капли чая на пол.

Вот и поговорили как цивилизованные люди. Молодцы.

Антон со вздохом поднимается со стула, понимая, что ловить ему тут нечего. И уже почти скрывшись за стеллажами, останавливается и обращается, ловя сетчаткой изображение помрачневшего Арсения.

— А сам?

— А? — Арсений поднимает на него взгляд.

— Сам из любопытства что загадал?

Арсений сглатывает — видно, как кадык ходит под бледной кожей, убегая под ворот свитера.

— Я так понял, у меня нет желания, — он пожимает плечами. — Наверное, желания положены только тем, кто был здесь, когда эта штука при… упа… выбр… появилась. Потому что то, что я загадал, не сбылось.

Наверное хорошо, что никаких желаний на самом деле нет, думает Антон, лавируя между стеллажами на пути к выходу, потому что в определённый момент времени он точно мог бы пожелать Арсению Попову сдохнуть.

●︎●︎●︎

Андрей был первым, кто научил маленького Антона простой житейской мудрости: у всего есть точка невозврата, пройдя которую, ты уже не сможешь починить сломанное. У отношений, у человеческой психики, у маленького жёлтого игрушечного грузовика с откидным кузовом.

Стоя над разлетевшимся в щепки любимым пластмассовым грузовиком, Антон мог только плакать, пока Дрон растерянно теребил его плечо и тараторил:

— Ну зато теперь мы знаем, что такие большие камни этот грузовичок перевозить не умеет.

Это был ещё один урок — «зато мы знаем» не имеет почти никакой ценности, если сломанное не починить. Что толку знать, такого грузовичка у Антона больше никогда не было.

И как-то так вышло, что Дрон сам стал лучшей иллюстрацией принципа точки невозврата. Точкой невозврата было появление в его жизни ребёнка от девушки, которую он едва знал. Точкой невозврата было исчезновение этого ребёнка из той же самой жизни, когда брак Андреевых неминуемо развалился. Точкой невозврата было решение продать дом и перебраться жить в вагончик посреди леса — туда, где большой настоящий мир его не найдёт.

Антону было странно думать, что для кого-то даже маленького тихого Ивеля с его двумя улицами может быть слишком много, но Андрей, кажется, был уверен, что, чем меньше он контактирует с людьми, тем лучше. Где-то тут и начались все эти темы с теориями заговора — то ли Дрон всегда был к ним склонен, но скрывал это, то ли у него совсем от одиночества чердак потёк. Шастун старался оставаться на связи как мог, но получалось не всегда. Сейчас это, кажется, необходимо.

Каждый раз, включая этот, Антон по пути к вагончику Андреева сначала думает о том, что жить на отшибе в условиях хилой ивельской цивилизации — не такая плохая идея, но каждый раз берёт свои слова обратно, когда начинает месить ботинками грязь после окончания удобной тропинки. Чёртов утренний дождь.

Дрон на этот раз на месте, его слышно издалека — суетится, носится по полянке, напевает что-то себе под нос, вторя шипучему радио, пристроенному между веток березы, чтобы антенна повыше ловила. Настроение у него явно приподнятое, даже слишком. Антон бы это даже назвал нездоровым возбуждением.

— О, Шаст! — Дрон его замечает раньше, чем Антон появляется из кустов, и замирает, занеся ногу над ступенькой вагончика. — Чего-то хотел?

— Да так, просто проведать зашёл, — натянуто улыбается Антон и нервно прячет руки в карманы куртки. — А ты занят, что ли?

— Ну не то чтобы прям… чтобы прям занят… — растерянно тянет Дрон. — Просто не рассчитывал сейчас сидеть пиздеть за жизнь. Так что, если у тебя что-то срочное, я помогу, но просто поболтать — это ты лучше вечером заходи.

Дрон и правда нетерпеливо пружинит на одном месте, словно вот-вот готов сорваться и побежать. В руках у него потёртый рюкзак, ещё не закрытый — видимо, как раз бегал собирал что-то.

— А что… что у тебя за дела такие важные, если не секрет? — осторожно интересуется Антон, ковыряя носком грязного ботинка какую-то кочку.

— Да ничего нового, — пожимает плечами Дрон, — пойду за штукой этой наблюдать. Арсений позвал, сказал, хочет что-то там проверить.

— Арсений позвал… — тянет Антон эхом.

Ну конечно, блядь, конечно. Стоило Антону озвучить, что он боится за связь Андрея с реальностью, как Арсений эту мысль подхватил и решил что, докрутить до абсурда? Скормить Дрону все свои самые сумасшедшие гипотезы, чтобы посмотреть, как далеко он зайдёт в их проверке? Козёл, блядь.

— Ты про него хотел поговорить? — внезапно режет Дрон и запирает за собой дверь вагончика.

Антон выныривает из глубины своих мыслей, чтобы сразу же получить по ебалу этим вопросом и замереть с нелепо открытым ртом:

— Что?

Дрон чешет щетину:

— Ну я подумал, тебе, наверное, э… тяжело? Теперь, когда он вернулся. Мне бы было пиздец тяжело постоянно Ритку видеть. Ну, если бы она решила вернуться.

Антон заставляет себя захлопнуть рот и не знает, куда деть взгляд. Эта внезапная попытка заботы его только в смятение приводит. Он-то, когда делился с Дроном своим секретом пять лет назад, рассчитывал, что это как чайке рассказать о том, что тебя гложет — и выговоришься, и она никому не расскажет. Почему-то совершенно не отложилось в голове, что Дрон тот разговор запомнит и ещё когда-нибудь у Антона про это спросит, да ещё и так в лоб.

— Я… э… я нормально, спасибо… — мямлит Антон растерянно. — Ты же, ну, никому не говорил про это?

— Да ну кому я тут расскажу, правда? — отмахивается Дрон, закидывая рюкзак на одно плечо.

Он говорит это таким странным тоном, что Антон до конца так и не может понять, искренне это было или с каким-то сарказмом, но уточнять почему-то боится.

Обратно они идут вместе, но практически не разговаривают, и когда тощая фигурка Дрона отделяется у поворота на пляж за домом Поповых, Антон долго смотрит ему вслед и думает, есть ли вообще смысл спасать человека от безумия, если ему в нём комфортно.

Но даже если иллюзии и навязчивые идеи не вредят Дрону пока — это же не значит, что не навредят никогда. Он уже ломал ногу, гоняясь по оврагам за какой-то чупакаброй, и подхватывал воспаление лёгких, когда зимой всю ночь мониторил НЛО, а ведь там даже реальных объектов для изучения не было. А штука вон, лежит, настоящая, как бы Антону ни хотелось это отрицать, так что с Дрона станется травмироваться в процессе изучения этого нового объекта интереса.

Нет, всё-таки оставлять это без внимания нельзя, особенно если Арсений вознамерился с ним что-то там тестировать. Поэтому Антон, втянув голову в воротник, шагает дальше, туда, где за обшарпанными домами белеет не менее обшарпанная вывеска медпункта.

Утро понедельника — это время, когда Позова точно можно найти на рабочем месте, всё остальное время на двери висит бумажка с номером телефона. Оно и понятно — когда пациенты есть, он занят их лечением, а когда пациентов нет, какой смысл торчать в пропахшем лекарствами кабинете?

Димка действительно на месте — когда Антон входит в кабинет, Позов сидит на корточках у какого-то ящика с бумагами и сосредоточенно что-то там ищет.

— Бахилы, Шаст, — бросает он, даже не отрываясь от своего копошения.

Антон послушно застывает в дверях, неловко балансирует на одной ноге, поочерёдно натягивая еле налезающие бахилы поверх ботинок.

— Что беспокоит, как давно, с чего началось? — зевает Позов и закатывает ящик обратно в шкаф, борясь с кривыми от времени направляющими.

— Беспокоит Дрон, уже лет десять, началось после его развода, — тараторит Антон в ответ и без приглашения усаживается на угол кушетки, аккуратно отодвинув пелёнку на ней.

Дима вздыхает, поднимается на ноги и устало трёт переносицу — кажется, почти всегда так делает, когда речь заходит об этом конкретном пациенте.

— Чего он там? — обречённо интересуется Позов. — Обострение опять?

Антон качает головой:

— Пока нет, но есть ощущение, что не за горами.

— Это почему это? — хмурится Позов. — Из-за штуки этой?

— Из-за штуки, — кивает Антон. — Щас Арсений ему нальёт в уши про всякие свои теории, исполнение желаний там, и всё — держи новую навязчивую идею. Ты же знаешь, как это с ним рабо…

Договорить Антону мешает стук в дверь — резкий, агрессивный, за которым сразу же следует резкий скрип, когда дверь открывают, не дождавшись ответа.

— Подождите в коридоре, я с пациен… — раздражённо начинает Дима, но замирает на полуслове, когда видит, как в кабинет втекает сразу несколько мужчин в форме.

— Позов Дмитрий Тему… опечатка, наверное… Тимурович, — зачитывает самый мордастый из них. — Вы задержаны по подозрению в убийстве Фроловой Елены Викторовны.

— Че… го… — растерянно мямлит Дима, пока мордастый невнятно тараторит, перечисляя его права.

Антон чувствует, как холодеют кончики пальцев. Он шарит ошалевшим взглядом по полицейским, которые, словно мерзкое чёрное пятно, расплываются по кабинету.

— Какое убийство, вы о чём вообще? — мотает головой Позов, переводя взгляд с одного сотрудника на другого.

— При вскрытии было обнаружено превышение допустимого уровня рецептурных препаратов, к которым доступ был только у вас, — дружелюбно поясняет самый молодой из ментов, за что сразу получает тычок локтем в бок от более опытного коллеги.

— Только у меня… доступ? Оксана Фролова медсестра, она могла взять ключи в любой момент, причём тут я вообще? — в голосе Позова недоумение уступает место злости.

— Вы не заявляли о пропаже сильнодействующих препаратов, значит, как минимум соучастник, — пожимает плечами мордатый.

Какой-то из рассыпавшихся по кабинету полицейских вырастает перед Антоном:

— Понятым будете? Нужно просто подтвердить, что всё верно.

Антон отшатывается от него так, будто тот только что предложил испить крови младенцев:

— Я ничего подписывать не буду.

— Тогда покиньте помещение, — мрачнеет мент и кидает самому молодому. — Иди понятых ищи живо, у нас мало времени.

На ватных ногах бредя к выходу, Антон полным непонимания взглядом ищет лицо Позова, но тот сам выглядит ошарашенным и успевает только крикнуть:

— Скажи Кате!

А потом молодой мент закрывает дверь у Антон за спиной и мягко толкает его в плечо, вынуждая спуститься с крыльца. В мозгу сирена орёт, что нужно бежать за Катей на всех парах, но тело не слушается. Ноги словно сами в себе запутываются, а перед глазами всё плывёт, словно реальность сама с собой не стыкуется.

Димка? Убийца? Как это возможно вообще? Да и какой ему смысл избавляться от пациентки, которая и без того одной ногой на том свете? Тут уж действительно логичнее подозревать Оксану, но и этого Антон не может себе позволить. Ни одна теория не бьётся с реальностью, в которой его друга сейчас задерживают за убийство.

Еле переставляя ноги, Шастун переходит дорогу и поднимается на крыльцо Позовых — благо, их семейное гнездо стоит всего в паре домов от медпункта.

Стучится в дверь — раз, второй.

— Катя! Кать! — ответа нет.

Антон с отчаяньем барабанит в дверь всё сильнее и сильнее, пока не осознаёт вдруг — никого дома нет, он зря только тратит время. Не горит свет, и движения за окнами нет — это значит, что Катя, наверное, с детьми в библиотеке на другом конце деревни. Твою мать.

Отошедшие от первичного шока ноги уже могут бежать, но делают это отвратительно, спотыкаясь и поскальзываясь, и то и дело норовя уронить Антона в свежую лужу. Он матерится и на ходу стягивает с себя бахилы, словно те источник всех бед сейчас.

В библиотеку врывается не Антон Шастун, а какое-то растрёпанное расхристанное чудовище, которое так тяжело дышит, что с минуту пытается прийти в себя, прежде чем передать перепуганной Кате:

— Там… там в медпункте… Диму арестовали.

— Это шутка какая-то? — хмурится она.

Антон отчаянно мотает головой:

— Менты на пароме приплыли.

Катя резко опускает тяжёлый том в руках на абонемент и делает пару шагов вперёд, затем замирает, кидает Савине:

— Присмотри за братом, я ненадолго, — и только после этого срывает с вешалки пальто.

Одевается она уже на ходу. Антон почему-то бежит за ней, как будто без его участия никто не разберётся в происходящем. Но правда-то в том, что и с его участием никто не разберётся.

Катя летит, словно метеор, перескакивая через лужи, но к моменту, когда она взлетает на крыльцо медпункта и дёргает за ручку, дверь оказывается заперта. Она с яростью пинает дверь ногой, колотит её кулаками, но всё бесплодно.

— Уже ушли, наверное, — робко предполагает Антон.

— Да куда они могли… — начинает Позова и сама себя на середине слова обрывает. — Паром!

А в следующую секунду Антона сметает с ног ураган «Екатерина», он даже не успевает достать телефон, чтобы на часы посмотреть. Но идея, в целом, логичная — если полицейские ждали понедельничного парома, чтобы задержать подозреваемого, то и в участок его повезут на нём же. Вот почему они торопились с обыском, значит — понимали, что уже потеряли какое-то время и застрянут тут, если не будут действовать быстро. А Антон время потерял на том, что побежал сначала к Позовым, а ещё на том, что за Катей сам решил отправиться вместо того, чтобы позвонить. Вот дурак, а. В результате они несутся сейчас к причалу, как умалишённые, прекрасно видя, что паром уже отошёл.

— Дима! Дим! — кричит Катя, прикладывая руки к лицу, словно рупор.

Маленькая сероголовая фигурка в окружении фигур в форме чуть дёргается на палубе парома, кричит что-то в ответ, но ветер уносит слова в открытое море. Паром уже слишком далеко, чтобы можно было расслышать.

— Какого чёрта, — рычит Катя. — Куда они его везут? Я возьму лодку! Я их перехвачу.

Антон опасливо кладёт руку ей на плечо:

— Их человек пять было. Они просто тебя тоже задержат, если попытаешься им помешать. Это же мусора, Кать. Они тебя всё равно никуда не пустят, будешь сидеть там… А тут у тебя дети.

Последняя фраза словно возвращает Катю к реальности, в её потемневших от ярости глазах мелькает искра понимания.

— Точно. Дети, — вздыхает она и трёт переносицу.

Антон подхватывает падающий с её плеча на землю шарф и осторожно вешает его обратно. Катя, маленькая, но сильная, вцепляется в его руку и сжимает до боли:

— Объясни мне всё, что произошло.

И Антон объясняет. Пересказывает всё, зачем-то включая самые ненужные детали про Дрона и то, что Дима в бумажках копался. Но они Катю не впечатляют.

— Что за бред? — в её голосе просыпается такая злость, что Антон испуганно выпутывает руку из её цепких пальцев — того и гляди, сломает. — На кой чёрт Диме бы понадобилось убивать её? Единственная, кто бы что-то получил от смерти матери — это Оксана.

Антон хочет возразить, что и Оксана не стала бы этого делать, но слова встают поперёк горла. Может, вся история с желаниями и чувством вины, которое её грызло — может, это было придумано, чтобы прикрыть вину настоящую? Осознанно или даже нет. Думать об этом не хочется, но не думать об этом не получается.

— Если эта пизда его подставила, я ей горло перегрызу, — цедит Катя и разворачивается на пятках.

И Антон себя снова обнаруживает бегущим за ней, но не потому, что без него не разберутся, а потому что чувствует, что разговором дело не обойдётся, и кто-то должен будет их разнимать, чтобы полицейским не пришлось возвращаться и предъявлять обвинения по ещё одному убийству.

Он пытается что-то мямлить, Катю вразумить, но внятных доводов, кроме «Оксана не стала бы» и «это всё одно большое недоразумение» у него нет, да и Позова не выглядит так, будто готова сейчас кого-то слушать.

В дом Оксаны она влетает не стучась, просто дёргает на себя незапертую дверь и ураганом проносится по коридору, найдя Оксану на кухне над тарелкой супа. Антон нелепо выглядывает из-за Катиного плеча, надеясь, что успеет отреагировать, если что-то пойдёт не так.

— Что ты сделала? — шипит Катя. — Что ты сделала, почему Диму задержали за то, что он якобы отравил твою мать? Ты его подставила?

Ложка Оксаны с металлическим стуком падает в её тарелку, она растерянно переводит взгляд с Кати на Антона и обратно:

— Что? От… равил? Маму?

— Да не травил он никого! — Катя ревёт раненным зверем, и Антон слышит в её голосе, что трещащая по швам плотина слёз сейчас рухнет.

— Вскрытие обнаружило какие-то э… я не помню, как они сказали. Передозировку каких-то лекарств, доступ к которым по правилам был только у Димы, — поясняет Антон.

— Вскрытие? — шепчет Оксана, бледнея на глазах. — Но она же умерла после продолжительной болезни… По правилам… не долж… почему? Почему вообще было вскрытие?

Chapter Text

— А когда мы пойдём маму встречать?

— Савин, не качайся на стуле, — вздыхает Антон, мешая кашу в кастрюльке. — Щас позавтракаем и пойдём.

— А может, сразу пойдём? — хитро щурится Савина.

— Она от этого быстрее не приедет, паром будет только через, — Антон кидает взгляд на телефон, лежащий на кухонном столе у плиты, — тридцать семь минут. Забери у Тео вилку, пожалуйста, пока он глаз себе не выколол.

Каша получается пресной, и Антон щедро позволяет детям бахнуть в неё варенья — всё равно его двухдневный дозор почти окончен.

— А мама с папой приедет? — интересуется Савина с набитым ртом.

— Нет, — вздыхает Антон, гоняя овсянку по тарелке, — она только с адвокатами встречалась. Папа пока под следствием.

Девочка закатывает глаза:

— Всё ещё? Уже две недели прошло!

— Если бы такие вопросы решались за две недели, — горько усмехается Антон. — Тео, дать салфетку?

Сидеть с Позовыми-младшими не то чтобы утомительно, скорее, грустно — в текущих-то условиях. Одно дело, если бы Антона попросили побыть нянькой, потому что родители решили отправиться в романтический отпуск, но присматривать за Савиной и Тео, пока отец в СИЗО, а мать пытается добиться хоть какой-то справедливости — такое себе удовольствие.

Дом Позовых замер в священном неведении, как будто он всё ещё считает себя уютным гнездом идеальной семьи — свадебные фотографии на каминной полке, разбросанные везде игрушки, график семейных дел на холодильнике — там до сих пор написано, что на этой неделе Позовы едут в город в парк развлечений. Это отчасти правда, конечно, но развлечения там теперь для взрослых — сбор передач, общение с адвокатами. Разве что стояние в очередях как фактор никуда не делось.

Собрав тарелки, Антон заставляет себя потратить пять минут на то, чтобы их сполоснуть, а то невежливо будет вернуть Кате дом с грязной посудой.

Сборы проходят бодрее обычного — Савина одевает брата в рекордно сжатые сроки, словно надеется, что, чем быстрее они выйдут, тем быстрее встретят маму. Разочаровывать её не хочется, поэтому Антон соглашается выйти пораньше, прекрасно зная, что они будут ещё минут двадцать ждать паром, а он даже покурить не сможет, чтобы скоротать время.

У пристани две жирные чайки дерутся за шкурку от колбасы, и Тео развлекает себя тем, что носится за ними с криком, словно является третьим претендентом на этот кусок мусора. Поповы-старшие, видимо, собираясь в город, пришли с сумками первыми, чтобы занять на уходящем пароме единственные сидячие места.

Савина хмуро вглядывается в горизонт, словно боится упустить момент появления парома, а потом спрашивает негромко:

— Но он же не виноват?

— Кто?

— Папа.

Антон вздрагивает. Меньше всего хочется вести такие разговоры с ребёнком, да ещё и чужим — того и гляди нанесёшь травму, сам не поймёшь, а маленькому человеку потом всю жизнь расхлёбывать.

— Не виноват, конечно. Я уверен, — врёт Антон.

На самом деле, он ни в чём уже не уверен. Он ничего уже не понимает и никому ничем помочь не может — может только беспомощно сжать руку Савины, когда она говорит:

— Если они там не разберутся, я… я потрачу своё желание на то, чтобы папу отпустили.

И Антон впервые ничего про эти чёртовы желания не говорит, ком в горле не даёт.

Паром приходит вовремя — как всегда. Катя, уставшая, с покрасневшими глазами и неаккуратно забранными в хвост волосами, опасно шатается, когда дети почти сшибают её с ног.

— Ну как? — негромко спрашивает Антон, когда они все вчетвером идут обратно.

— Прямых улик у них нет, только косвенные, — голос у неё неживой, будто она механически пересказывает сотню раз повторённые слова. — Я надеялась, что прекратят уголовное дело, потому что, если дойдёт до суда…

Предложение она не заканчивает, но Антон и так прекрасно понимает, что шанс получить оправдательный приговор ничтожно мал. Так это работает.

— Но адвокат сказал, по его статье уже не прекратят, под основания не подходим. Дома есть что поесть?

То, как буднично она переключается с таких больших тем на повседневные, заставляет сердце Антона болезненно сжаться.

— Овсянка осталась, — отзывается он.

А кроме этой овсянки ничем помочь и не может.

Попрощавшись с Позовыми, Антон месит ботинками грязь главной улицы, направляясь домой. Он, наверное, должен сейчас облегчённо выдохнуть, потому что больше не нужно ни с кем складывать кубики, не нужно запариваться над полноценным трёхразовым питанием, не нужно никого расчёсывать и отвечать на неудобные вопросы. Но вместо этого, стоит ему переступить порог собственного дома, и он чувствует, как на плечи опускается чугунное одеяло одиночества.

Здесь слишком тихо, слишком пусто. Слишком мёртво.

Антону даже не нравится то, что идёт по телевизору, но он всё равно включает проклятый ящик, чтобы повтор «Уральских пельменей» хоть как-то врезался в эту оглушительную тишину.

Телефон вибрирует — новое уведомление. Антон себя ловит на том, что ждёт каждого такого жжж с нетерпением.

«Ну как, есть новости?» — интересуется BRUTSNAK.

Новости о задержании Димы уже облетели весь интернет, и, конечно же, новая волна теорий, которые утверждают, что штука побуждает местных жителей на убийство, не заставила себя долго ждать.

«Хороших нет, пока тянут. Но и железных доказательств у них нет», — отвечает Антон, роняя себя между подушками дивана.

«С нашим правосудием это уже хорошие», — не соглашается BRUTSNAK и Антон горько улыбается.

Как так глупо получилось, что он теперь изливает душу незнакомке из тиктока?

Да очень просто, в этом уравнении участвуют следующие переменные: находящийся под следствием Позов; убитая горем Оксана; съехавший с катушек Дрон. Если бы Антон каждому из них был лучшим чем есть другом, он бы был с ними в трудный момент, наверное. Но заглянув внутрь себя, он может честно признаться — нет на это ни сил, ни слов. Что говорить? Что делать? Почему всё резко такое сложное? Наверное, это психологи называют новомодным «нет ресурса». Звучит до противного правильно — Антон себя ощущает пустым амбаром, в котором, когда хватились, нашли только жалкую горсть зерна, которой не хватит, даже чтобы мышей прокормить.

«Мне всё кажется, я должен чем-то помочь, но не знаю, чем», — признаётся Антон.

«Себе сначала помоги, а потом уже другим,» — резонно замечает BRUTSNAK.

Легко сказать, только кто его будет ждать, пока он вылезет из этой ямы? Оксане, Диме, Дрону он нужен прямо сейчас, и если не проявить инициативу сейчас, то будет ли он вообще их другом потом? Или просто похерит многолетнюю дружбу ни за что?

«У тебя когда-нибудь было такое, что понимаешь, что делаешь хуйню какую-то, но иначе всё равно не можешь?» — спрашивает Антон.

«И не раз, — отзывается BRUTSNAK. — Но всё можно пережить, если есть, с кем поделиться».

В том-то и соль! Если есть с кем поделиться! А если нет? Если ты застрял в своём сером промозглом доме, в своей серой промозглой жизни, наполненной сосисками и сменными экранами для Xiaomi Redmi Note? Идти на пляж со штукой откровенничать? Или чайкам душу изливать.

Кто-то в таких случаях в церковь идёт, вспоминает Антон, но от одной мысли о том, чтобы пойти о своей ситуации рассказывать батюшке, передёргивает.

Кто-то в таких случаях идёт к психологу, но в случае Антона это только добавит в его биографию ещё один постыдный факт. В Ивеле просто станет на одного психа больше — так и будут говорить, что общение с Дроном ему на пользу не пошло.

Антон кидает телефон на подоконник и поднимается с дивана.

Всё можно пережить, если рядом есть кто-то, кто любую твою безумную идею подхватит, любое решение примет и не посмотрит на тебя, как на умалишённого. Антон такое последний раз чувствовал когда? Лет…

пять

назад.

Наверное, поэтому столько песен о любви, столько книг и фильмов — потому что любовь даёт тебе то безусловное принятие, благодаря которому можно не ёбнуться.

Антон пытается усадить себя за рабочий стол и даже достаёт какой-то разъёбанный планшет, который ему отдали на запчасти, но мысли в голове перескакивают с одной на другую, толкаются, мешаются, галдят.

Что он будет делать дальше, если ничего не изменится? Дальше только хуже.

Тяжёлая сизая волна паники захлёстывает Антона, и дышать становится трудно.

Дальше нет ничего, кого ты обманываешь? В твоей жизни уже не будет ничего, потому что ты, как баклан, застрял на камне посреди океана и просрал всех, кто был тебе когда-либо дорог.

Руки не слушаются. Палец режется о треснутое стекло планшета, и Антон на автомате тащит его в рот. Кровь солёная. Это хорошо. Это значит, он не призрак, который утонул в шторм и теперь мается на земле, а живой человек, у которого ещё половина жизни впереди.

(но дальше только хуже)

Сизая волна паники зависла над макушкой, рискуя обрушиться в любой момент. Антон чувствует, что у него нет сил с ней бороться, но страх от того, что будет, если он отпустит контроль и позволит ей утащить себя в эту тёмно-синюю глубину, слишком силён.

Нет, он пока что будет сопротивляться. Он пока ещё побарахтается. Он встанет и обуется, и наденет куртку, и выйдет на крыльцо, чтобы нагнать себе в лёгкие побольше отрезвляющего холодного воздуха. И будет минута за минутой продолжать проживать свою промозглую серую жизнь, потому что все так делают, и он будет.

Ноги сами спускаются со скрипучего крыльца, пальцы сами лезут в карман за сигаретами. Разочарованно мнут пустую пачку — утром, пока дети умывались, докурил последнюю.

Что ж, дойти до магазина и повидаться с мамой — не худшая идея, пусть даже за это придётся заплатить прослушиванием лекции о вреде курения.

Антон застёгивает куртку до конца и накидывает капюшон — в середине октября уши уже начинают мёрзнуть.

Одна короткая перебежка до магазина — ничего сложного. Ноги сами знают дорогу, голове даже не приходится включаться. Они сюда ходили миллион раз, они дойдут и на автопилоте, в каком бы состоянии Антон ни был — даже если он пьян, или болен, или без сознания.

И поэтому сейчас он включает голову, только когда поднимается на крыльцо, и в нём оказывается на одну ступеньку меньше положенного.

Потому что это крыльцо дома Поповых.

Антон растерянно моргает, словно его сюда телепортировало. Словно здесь невозможно было оказаться, как будто он не на соседней улице, а в параллельном измерении оказался.

Но зачем-то же он тут оказался? По старой памяти? Пришёл на давно выветрившийся запах любви?

Допустим, он захочет остаться — что самое худшее, что Арсений сделает? Прогонит под предлогом занятости? Снова затеет скандал? Ничего нового.

И ничего страшного.

Поэтому Антон, уже сознательно, уже тот Антон, который запертый в черепе мозг со смешно выпученными глазами, а не тот, который двигающаяся на автопилоте гора мяса, поднимает руку и стучит в дверь.

С минуту ему никто не открывает, и он начинает задумываться о том, что, возможно, Арсений у штуки или уехал на пароме вместе с родителями, или пошёл интервьюировать местных — он, по сути, может быть где угодно. Но когда минута заканчивается, за дверью раздаются шаги, и Арсений открывает дверь — сонный, лохматый и босой.

— Привет, — говорит ему Антон.

И Арсений отвечает:

— Привет.

И его голос звучит совсем как раньше.

●︎●︎●︎

Когда кинотеатр закрыли, молодёжь сначала грустила. Но довольно быстро стало понятно, что одним пустующим зданием больше — значит, больше одним неофициальным местом для сборов.

Из таких мест Антон больше всего любил заброшенные доки и столовую, но, когда появился кинотеатр, это место стало его любимым. Сначала — чтобы пить отвратительные химозные «коктейли» с пацанами, затем, чтобы обжиматься с девчонками, но позже, сильно позже — чтобы встречаться с Арсением.

В целом, воспоминания об этом месте у Антона тёплые, но в самый первый раз, когда они договорились встретиться, он думал, у него сердце выпрыгнет из груди.

Свет пробивался из узеньких окон под потолком, и поднятая внезапным движением пыль вспорхнула с бархатных кресел и кружилась в прямоугольных солнечных лучах.

Арсений пришёл раньше — сидел на краю сцены, вытянув и скрестив свои длинные ноги.

— Привет, — сказал ему тогда Антон.

И Арсений ответил:

— Привет.

Антон осторожно обошёл дыру в полу, там, где крыша прогнила, и из-за постоянных дождей повалились перекрытия, и неловко присел на край сцены чуть поодаль, подойти ближе сил не было. Уставился перед собой на ряды бордовых кресел, боясь поймать чужой взгляд.

— Я тебя позвал, потому что поговорить хотел, — негромко начал Арсений. — О том, что… ну, что произошло.

— Я никому не скажу, — подскочил на месте Антон. — И это не моё дело вообще.

— Нет, ты не понимаешь, — замотал головой Арсений. — Это всё в прошлом. Я больше не… Больше не.

— В прошлом… — бесцветно прошелестел Антон, вцепляясь пальцами в край сцены.

Арсений кивнул:

— Я не хочу, чтобы про меня думали… чтобы ты про меня думал, что я какой-то там извращенец, что я как-то там неправильно на тебя смотрю, или что я думаю про тебя… или… или про кого-то ещё такие вещи. Это не так.

— Это не так, — снова повторил Антон, словно попугай. — М.

Вот оно что, значит. Всё в прошлом, он больше таким не занимается, и ловить Антону тут нечего. Понятно-понятно. Какой, всё-таки, Шастун дурак был, что хотя бы на мгновение представил себе, что у них что-то может получиться. Сам виноват — сам себя обнадёжил, сам теперь и расхлёбывай.

Что-то зашуршало под сидениями, они оба синхронно вздрогнули, а затем проводили взглядами упитанную крысу, уверенно пересекающую зал.

— А если… а если я бы хотел, чтобы… — горло пересохло, Антон сглотнул и заставил себя продолжить, просто потому что знал, что, если он не скажет этого сейчас, он не скажет это никогда. — Чтобы ты как-то неправильно на меня смотрел?

— Что? — в голосе Арсения было так много растерянности, что она ощущалась почти физически.

Губы так дрожали, что Антон сам удивляется, как заставил их складывать звуки в слова:

— Потому что я… я думаю про тебя такие вещи.

Рядом раздался треск — это Арсений оторвался от сцены и сделал шаг вперёд, наступив на какую-то пустую жестянку. Он постоял так с минуту неуверенно дёргаясь на месте, словно в беззвучном диалоге с самим собой, а затем шумно выдохнул и развернулся к Антону.

— Я думаю… Мне кажется, мы друг друга неправильно поняли.

Антон почувствовал, как страх уступает место раздражению:

— Ну да, Шастун же такой тупой, что не может понять, что это значит, когда два мужика целуются. И такой молодой, что вообще, наверное, не знает, откуда дети берутся. Что он там вообще понимает, что он там вообще чувствует, он что, тоже человек, что ли?

Голос, звонко отражаясь от стен кинотеатра, гремел под потолком. Стая птиц испуганно вспорхнула с карниза маленького окошка.

— Шаст, Шаст, подожди, тихо, — Арсений примирительно поднял руки вверх. — Я не это имел в виду, я просто… Ну понимаешь, просто не думал, что такое возможно.

— Какое «такое»?

— Что нас таких здесь два.

Антон сам тогда не понял, что его в этих словах царапнуло, но ощущение было неприятное.

— Я не… это не про то, что мне лишь бы с кем, но чтобы он тоже… — проворчал он, отворачиваясь от пристального взгляда Арсения. — Это про то, что ты, именно ты, мне… кхм. Давно.

И когда Антон всё-таки решился поднять голову на Арсения, на лице у него почему-то была не растерянность или радость, а мрачное недоверие. Теперь Антон растерялся сам.

— Тебя ребята подговорили? — холодно поинтересовался Арсений.

Антон удивлённо заморгал, оборачиваясь по сторонам, словно эти самые ребята могли прятаться где-то рядом.

— Поз? Не, на него не похоже. Серёга?

— Какой нахуй Серёга? — злость начала возвращаться.

— Матвиенко, — спокойно пояснил зачем-то Арсений, как будто они оба не знали прекрасно, о каком Серёге речь.

Антон резко оторвался от края сцены:

— Да? Вот это тоже Серёга подговорил?

Добраться до него было не сложно — пара широких шагов через мусор и доски, одно резкое движение, чтобы схватить его за футболку, и ещё одно — чтобы поцеловать.

Почему-то думал, что будет странно и неловко, что щетина будет царапаться и носы мешаться, но ничего этого не было. Было нервно и очень отчаянно, и через пару секунд Антон подумал, что хуйню какую-то творит, и даже попытался отстраниться, но почувствовал, как руки Арсения осторожно оплетают его спину. Его лицо под ладонями было тёплым и мягким, но Антон всё равно не мог отделаться от ощущения, что держит в руках что-то хрупкое, то ли драгоценную вазу, то ли древнюю статую.

И только когда они прервали поцелуй, чтобы набрать воздуха, Антон понял, что чувствовал: ему было страшно. Но не тем парализующим страхом, который заставляет тебя застыть на месте, а тем щекочущим страхом, который заставляет сердце колотиться быстрее в предвкушении того, что ждёт впереди.

Впереди было море.

●︎●︎●︎

В доме Поповых мало что изменилось не то что за последние пять, за последние двадцать лет. Всё те же часы с кривенькой кукушкой, тот же сервиз на полке, те же аккуратные вязаные салфеточки на комоде и на телевизоре.

Арсений аккуратно закрывает дверь за его спиной, пропуская Антона в дом, на автомате дёргается к окну, потянув руку к соломенным жалюзи. Привычка, ха, не испарилась за столько лет. Антон коротко, еле заметно кивает, и Арсений тянет за верёвку, не отводя от него настороженного взгляда.

— Чего, твои уехали? — интересуется Антон, стаскивая кроссовки.

— Ага. Сестру из роддома выписывают завтра, — пожимает плечами Арсений.

— А ты чего с ними не поехал? — это уже скорее из вежливости.

Арсений морщится:

— Да ты же знаешь, какие у нас отношения с ней.

— М.

Всё почему-то то же самое — как будто Антон незаметно для себя вышел из дома, провалился в портал и перенёсся на пять лет назад. Дом тот же, Арсений тот же, доски под ногами скрипят так же.

— Чай будешь? — спрашивает Арсений тихо-тихо, как будто заранее знает ответ.

— Да я, наверное… — выдыхает Антон и даже заставляет себя договаривать — зачем?

Арсений, прижатый к кухонному пеналу почти вплотную, бегает по его лицу каким-то несчитываемым взглядом — то ли понять пытается, то ли запомнить. То ли боится поцеловать первым.

И Антон почему-то думает, что будет странно и неловко, что щетина будет царапаться и носы мешаться, но всё равно целует. Не странно, и не неловко, и ничего не мешается.

Вот чёрт.

Перед глазами всё плывёт, в горле встаёт ком. Кожа под пальцами — тёплая, родная, Антон оставляет на ней следы, впивается ногтями, словно боится выпустить из рук и потерять. Снова. Пьёт поцелуй, как пять лет блуждавший по пустыне путник, наконец-то дорвавшийся до воды.

Вот, что он испытывал всё это время — жажду, дефицит, животную тоску по близости. И с этой животной тоской он сейчас впивается в чужой рот, со всей своей болью вжимает Арсения в шкаф. С полки в углу на них смотрит Николай Чудотворец, с холодильника — магнитики «Анапа 2008» с счастливо улыбающимися членами семейства Поповых.

Пусть.

Пусть смотрят.

Пусть смотрят, как Антон тянет их сына на себя за футболку, как скользит руками по разгорячённой коже. Пусть смотрят, как Арсений запрокидывает голову, подставляя шею под поцелуи, и пусть слушают, как он то ли стонет, то ли всхлипывает, когда Антон подхватывает его под бёдрами.

Ткань пижамы под пальцами такая тонкая, такая мягкая, но Антон от прикосновений к ней не испытывает ничего, кроме раздражения — ему нужно то, что под. То, что она скрывает. Нужно касаться его кожи своей, чувствовать тепло, и запах, и соль его пота, и биение его пульса под губами. В идеале — раствориться в нём и растворить его в себе, но это, говорят, то ли физически невозможно, то ли уголовно наказуемо, поэтому приходится довольствоваться малым.

Приходится Арсения целовать, забираясь в открытый рот, и языком скользить по шее, и сминать его под пальцами. И чувствовать в ответ — как он вцепляется, кусает, царапает, тянется под одежду. Чувствовать эхом ту же животную тоску, что съедала его все эти годы.

Антон отстраняется не потому что хочет меньше — он просто хочет больше, хочет и чувствовать, и смотреть. Ладони сами гладят Арсения по волосам, пропуская тёмные пряди между пальцами. Точно такие, как Антон помнит.

Щёки у Арсения мокрые — приходится покрывать его лицо поцелуями, пока он смеётся и уворачивается. Лицо предсказуемо солёное, как море — и Антон в этом море захлёбывается с радостью.

Арсений отрывается от пенала, тихо шипит и красноречиво трёт спину в том месте, где ручка впилась ему бок. Антон стыдливо дёргает плечами, трёт красный след пальцами вслед за ним — и так легко в этот момент скользнуть ладонью под резинку пижамных штанов, потянуть на себя за бедро, легонько царапая. Арсений прикрывает глаза, и в этом движении Антону видится не нега, не удовлетворение, а мимолётная горечь. Смирение с невозможностью сопротивляться —

И он не сопротивляется.

Доски под ногами всё ещё скрипят в тех же местах, которые Антон помнит, ему даже видеть их не надо — он и не видит, потому что идёт спиной. Тело помнит количество шагов до поворота к лестнице, тело помнит количество ступенек, даже гвоздь на предпоследней ступеньке, на который нужно умудриться не наступить, помнит.

Антон не запоминает, куда летит его толстовка, и на футболку тоже внимания не обращает. Мира вокруг, за границами их тел, всё равно не существует, так зачем обращать на него внимание?

Не существует бьющего в окно солнца, не существует накатывающих на берег волн, не существует уродливой розовой штуки на мокром песке. Не существует Ивеля, не существует покосившихся домов, не существует ржавого пирса и причаливающего к нему парома.

Существуют только Арсений, только Антон, только их шорохи и вздохи, шёпоты и крики, только их горечь, и соль, и сладость.

Только момент, который завис в безвременье и никогда не сольётся с оставшейся реальностью, потому что никогда не являлся её частью.

И он длится,

и длится,

и длится.

●︎●︎●︎

— И вот представь, так могло бы быть всё это время.

Голос у Арсения хриплый и расслабленный.

Антон замирает, переставая перебирать пальцами его волосы:

— Как?

— Ну вот так. Хорошо.

Где-то за окном прилив отступает, обнажая дрожащее розовое тело, оставляя его на милость всем стихиям, снова делая его уязвимым и жалким.

Антон возвращается в реальность, где эта минутная слабость ничего не решила. Не дала ему ответов. Не создала между ними волшебный мост понимания, не вернула всё как было. Где-то там Дима всё ещё в СИЗО, Оксана всё ещё скорбит, Дрон всё ещё сходит с ума. А Антон… Антон тут, валяется в чужой постели, накрывая голову подушкой, чтобы не слышать мира снаружи.

Метафорически.

Физически он приподнимается на локтях, заглядывая Арсению в лицо:

— Ты же… ты же понимаешь, что так не могло быть?

— Почему? — лениво хмурится Арсений.

У него волосы смешно прилипли ко лбу, но сам он абсолютно серьёзен.

С ним не хочется спорить, хочется к нему прижиматься, стремясь сохранить убегающее тепло ещё не остывших тел, но как к нему прижиматься, когда он чепуху какую-то спрашивает?

— Потому что нет такого сценария, где мы могли бы быть вместе, — Антон прикрывает глаза.

— Очень даже есть, — пожимает плечами Арсений. — Ты просто зассал.

Вот оно что. Вот он как думает. Оно и логично — что ещё он мог думать? Либо зассал, либо разлюбил, и Антон явно не разлюбил.

Антон открывает глаза. Перед ними — чужое плечо в родинках, такое родное. В него бы уткнуться, но вот в чём беда — сейчас оно бесконечно далеко, словно за сотни световых лет.

— Зассал, — повторяет Антон и поджимает губы. — Зассал, да. Ты думаешь, я поэтому с тобой не уехал?

Видно, как челюсть Арсения, ещё секунду назад мягкая и расслабленная, теперь напрягается.

— Ну ты же так и не потрудился мне объяснить, почему.

О, старый добрый Арсений с его стремлением подцепить и ужалить посильнее, если его самого задело. «Не потрудился» — как будто Антону лень было.

Антон садится на кровати, позволяя покрывалу окончательно соскользнуть с плеч.

— Или может, я не объяснил, потому что знал, что ты натворишь глупостей?

Так его, снисхождение бьёт снисхождение — так же работают любящие отношения между людьми, которым не плевать друг на друга, да?

Арсений остаётся лежать на своём месте, подложив руку под голову, всем своим видом показывает, что ждёт объяснений.

— Я собирался, — выдыхает Антон. — Я собирался с тобой уехать.

Та ночь встаёт перед глазами, словно прошло не пять лет, а пять дней. Горько-солёный ветер с моря, крики чаек, рюкзак в руке — тяжёлый. Он не хотел набирать много, но уехать в новую жизнь с одними трусами и паспортом тоже казалось странно. Шорох песка под ногами, колотящееся где-то в горле от волнения сердце и невысокий силуэт, отделяющийся от стены дома.

— Я собирался с тобой уехать — вещи собрал, записку маме оставил, деньги взял. Из дома вышел.

— И не дошёл, — подсказывает Арсений. — Дроновы инопланетяне тебя похитили?

— Почти. Стас.

Арсений вскидывает бровь, но больше не ёрничает — ждёт пояснений.

И Антон, набрав воздуха в лёгкие, наконец-то выталкивает из себя то, что мерзким липким комком гнездилось у него в груди все эти годы:

— Он знал откуда-то. Попросил меня не уезжать — сначала по-хорошему, по-дружески. Я отказался. И т-тогда он… пообещал, что, если мы уедем вместе, он всем расскажет про нас. Родным, друзьям, всем — чтобы никто не сомневался, что мы там просто на заработки уехали или что. И я… Я знаю свою маму, её реакцию я бы ещё пережил. Но, Арс. Твои… Я же знаю, что ты бы не пережил их разочарование. И я… и я не пришёл. Развернулся, домой вернулся, записку забрал.

И всю ночь лежал с открытыми глазами в одежде поверх покрывала, слушая, как прибой за окном то набегает на берег, то отступает, словно тоже не может раз и навсегда решить, чего хочет.

Арсений молчит несколько секунд, но взгляд у него внимательный и колючий. Только когда он открывает рот, Антон понимает, что колючесть эта предназначается ему:

— Зачем бы ему это делать? Стасу.

— Я ебу? — пожимает плечами Антон. — Не хотел друга терять, наверное. Что иронично, конечно, потому что я так с ним с тех пор и не общался.

Тишина в комнате некомфортная, царапающая. Ветер, врываясь в открытую форточку, треплет занавеску, но, кроме этого, никто не издаёт ни звука.

— Скажи хоть что-нибудь, — просит Антон, сдаваясь под тяжестью этого напряжения.

— Я не знаю, если честно. Звучит, как будто ты на ходу что-то придумал, лишь бы оправдаться.

Щёки Антона вспыхивают практически мгновенно, он подлетает на ноги и принимается метаться по комнате в поисках своей разбросанной одежды:

— Т-ты издеваешься, что ли? Я ему тут, блядь, душу изливаю, а он…

— Ну ты мне что угодно можешь сказать, чтобы оправдать, почему остался, — пожимает плечами Арсений, оставаясь на своём месте.

— Я, блядь… Нет, знаешь, что, а почему я оправдываюсь? — Антон агрессивно натягивает на себя футболку. — Почему ты не оправдываешься, какого хера ты без меня уплыл?

— А я тебе объясню, — подчёркнуто спокойно соглашается Арсений. — У нас был уговор, и я тебе с самого начала говорил, что не могу уже тут оставаться.

— Занятно, — фыркает Антон, прыгая на одной ноге, пока натягивает штанину на вторую. — А чего тогда я первый предложил уехать? До этого тебе норм было, да? Ничего не жмёт, Арс?

Господи, ну какой глупостью было решить, что секс что-то исправит, сблизит их или хотя бы притупит желание начистить друг другу ебальники.

— Хочешь доказательств? Ладно! Хорошо! Отлично! — рычит Антон, пока Арсений хладнокровно наблюдает за тем, как он пытается натянуть носки. — Не веришь мне — а я тебе свидетеля приведу! Посмотрим, как ты запоёшь, когда поймёшь, что объебался.

— Стаса, что ли? — фыркает Арсений.

Антон морщится:

— Ага, щас, блядь. Я с этим ушлёпком на одном поле срать не сяду. Я Дрона позову.

— Для человека, который кинул меня, лишь бы никто не узнал про его ориентацию, ты дохрена кому сам растрепал, — усмехается Арсений и только сейчас сам встаёт с кровати.

Ишь ты, полиция секретов нашлась.

— Не дохрена кому! — цедит Антон сквозь зубы. — Только Дрону, потому что ни с кем не общается и никому не распиздит.

— Ну-ну, — это уже летит ему в спину, потому что Антон вылетает из комнаты и хлопает за собой дверью так, что весь дом ходуном ходит.

Спускаясь по лестнице, он думает, как он вообще мог позволить всем этим глупым тактильным штукам так затуманить себе разум, чтобы снова оказаться в постели с Поповым. Дело же не просто в том, что он уехал — дело в том, что он Антона забыл, как только отдал швартовы. И ладно бы ехал за какой-то там своей свободой, ладно бы с другим мужиком осел, но нет же, нет, сам себя снова запихал в рамки, и сам какую-то чепуху мелет, что ему нужно было в свой Питер вонючий свалить.

На улице мерзкая ледяная морось, но Антон даже не застёгивает наспех накинутую на плечи куртку. Несётся, перескакивая через лужи грязи, свежие и не очень, а внутри клокочет злость на эту несправедливость.

Ладно, Арсений мог злиться, пока не знал, почему Антон остался, но ломать комедию с недоверием, когда Антон всем пожертвовал ради того, чтоб от Попова-младшего родители не отказались! Потому что Арсению это важно было! Потому что он сам говорил много раз, что они не смогут понять, не смогут принять, что разобьют друг другу сердца этим разочарованием. И Антон посчитал своим долгом его от этой боли заслонить, уберечь — и ради чего? Ради чего?

Чтобы вот сейчас нестись через весь посёлок к опушке за свидетелем, потому что без этого человек, ради которого он пожертвовал всем, думает, что Шастун просто зассал.

На поляне Дрона тихо — только ветер хлопает подозрительно открытой дверью вагончика.

Антон зовёт друга по имени, но никто не откликается. Растерянно заглядывает внутрь вагончика — там никого нет, из странного только бардак, обычно Дрону не свойственный. Может, он забыл дверь запереть, а в остальном ветер постарался?

Антон делает пару кругов по полянке, попутно остывая, и возвращается обратно. Надо было сразу на пляж идти, только время бы сэконономил.

Арсений встречает его на крыльце со скрещенными на груди руками:

— И где твой свидетель?

— Нет его, небось, у штуки сидит, — ворчит Шастун в ответ, сворачивая к пляжу.

Арсений провожает его взглядом, но с крыльца не спускается — переобуваться из своих дурацких тапочек не хочет. Не больно-то и нужно.

Штука на месте — куда ей деться? Лежит. Всё такая же бледно-розовая, такая же студенистая и… одинокая. Антон специально обходит её по периметру, чтобы убедиться, что Дрон не валяется себе, закатившись между мерзких отростков, но не находит никаких его следов.

— Дрона не видела? — спрашивает Антон у штуки и сам смеётся от того, как нелепа идея с ней разговаривать.

Смеётся, и смеётся, и смеётся, и перестаёт только когда к нему спускается недовольный Арсений в галошах:

— Шаст, чё ты ржёшь?

И Антон отвечает невпопад:

— Кажется, Дрон пропал.

●︎●︎●︎

Это, конечно, очень смелое заявление. Решить, что человек пропал, потому что он не нашёлся в двух местах, в которых его видели чаще всего — по меньшей мере глупость. Арсений так и говорит, и Антон даже согласен — поэтому они ищут его в других местах, просто чтобы убедиться, что никуда он не делся. Куда можно деться в Ивеле?

Но мама говорит, что не видела его по меньшей мере дня два, отец Александр тоже не помнит, чтобы Андрей заходил в церковь в последнее время. В медпункте его быть не могло, потому что он закрыт с самого задержания Позова, и вместо этого все ходят домой к Оксане. Оксана вообще не помнит, кого, где и когда она видела. Родители Арсения пишут, что с ними на пароме Андрея не было.

Антон весь вечер понедельника сидит на крыльце вагончика и ждёт, что Дрон появится из леса с ведром грибов, и они посмеются, и выпьют пива, и забудут это глупое недоразумение.

Но Дрон так и не приходит, и Антону всю ночь снится, что стучащая в окно ветка это Дрон, замёрзший и потерянный, просящий, чтобы его впустили в дом. Но утром никакого Дрона у дома не обнаруживается. Зато на кухне обнаруживается Арсений — он вчера заставил Антона всё-таки уйти спать, а не сидеть всю ночь, и вот, оказывается, остался (или вернулся?).

Арсений жарит яичницу-болтунью, которую он всегда выпендрёжно называл «скрэмбл», и этому можно было бы умилиться, но Антон знает, что это просто одно из немногих блюд, которые Арсений готовить умеет.

— Встал? Проходи, садись. Чай будешь? — поразительно, как по-хозяйски он ведёт себя на кухне этого дома, хотя никогда тут раньше не готовил.

Антон, шаркая тапками, сонно плетётся к столу и осторожно усаживается на крайнюю табуретку, словно это он тут в гостях. Смотреть на Арсения в бабушкином фартуке поверх спортивного костюма на собственной кухне — странно. Словно это оживший сон, или Антон через замочную скважину смотрит в параллельную реальность, где они всё-таки нашли способ быть месте. Интересно, насколько эти глупые мечты были жизнеспособны? Ужились бы они на одной территории? Сошлись бы в быту? Или вся их страсть на самом деле держалась на запретности, на чётком понимании, что у них никогда не будет своего «долго и счастливо»?

— Лимон?

— А?

— Лимон добавлять, говорю?

— У меня нет лимона, — вздыхает Антон.

Арсений отмахивается:

— Я купил. У тебя вообще ничего не было в холодильнике, пришлось в магазин сходить.

Перед Антоном появляется тарелка с яичницей и ломтиками действительно невесть откуда взявшегося помидора, а следом за ней и кружка с чаем. Его любимая. Запомнил.

— Ты думаешь, я тут вообще впроголодь живу, да? — усмехается Антон, подцепляя вилку пальцами и нацеливаясь на самый соблазнительный кусок яичницы.

— Чё мне думать, я вижу.

Арсений снимает фартук и вешает его обратно на крючок, с которого Антон его никогда не снимал, а следом и сам усаживается за стол со своей тарелкой. За его спиной солнце пробивается в окно через низкие тяжёлые тучи с сизыми боками. Похоже на семейный завтрак.

Яичница на вкус отвратительная, Арсений умудрился как-то её пересушить, но Антон всё равно запихивает её себе за щёки и усиленно жуёт. В конце концов, если он собирается сегодня отправляться искать Андрея в лес, силы ему понадобятся.

— Я думаю, пора подключать полицию, — задумчиво тянет Арсений, и семейный завтрак становится больше похож на совещание поисковой группы.

— И что они сделают? Ещё кого-нибудь арестуют без доказательств? — фыркает Антон. — Нет уж, спасибо, без мусоров обойдёмся.

Арсений качает головой:

— Шаст, дело серьёзное, человек пропал. Может, его увезли с острова. Может, его держит кто-то у себя. Нужно, чтобы его искали профессионалы.

Антон отхлёбывает обжигающе горячий чай и морщится:

— «Профессионалы», я тебя умоляю. Эти профессионалы пойдут спрашивать у местных про Дрона, выяснят, что у него с головой не всё в порядке, и забьют. Мало ли куда ваш шизик сбежал — пропал без вести.

— Ну хорошо, не менты, так спасатели, — продолжает настаивать Арсений. — Или Лиза Алерт.

Но Антон только отмахивается:

— Да кто сюда поедет?

Над столом повисает напряжённое молчание, только стук вилок о тарелки соперничает с криками чаек за окном за право быть основным звуковым сопровождением завтрака.

Арсений первым сдаётся в попытках доесть то, что сам и приготовил, и откладывает вилку:

— Хорошо, и что ты предлагаешь делать? Просто забить?

— Я сам его поищу, — мрачно отзывается Антон. — Если не найду, тогда помощи попросим, хорошо?

— Сами поищем, — поправляет его Арсений. — Я с тобой.

Он поднимается из-за стола и тянет руку, чтобы, видимо, похлопать Антона по плечу, но останавливает себя в последний момент. А жаль.

На сборы уходит какое-то время, приходится спустить с чердака резиновые сапоги, чтобы не обходить топи, и ещё зарядить большой фонарь, который пригодится, если Дрон не отыщется до темноты.

— Рита говорит, ничего не знает, не видела, — докладывает Арсений, расположившийся на продавленном диване с телефоном. — Я думал, может, он сорвался сына повидать.

— А ещё у него родственники на большой земле есть? — отзывается Антон, подбирающий переходник для фонаря в коробке с электрическим хламом. — Спроси её, может, кто-то там в курсе.

В каком-то смысле, делать всё это вместе легче. Вселяет надежду, что вдвоём они хоть до чего-то додумаются, да и материально-техническая база у них на двоих больше — Арсений из родительского дома приносит какие-то печенья и бутылки с водой, чтобы можно не прерываться на обед. Они как будто снова пацаны, которые играют в отважных спасателей, только штаб теперь дома у Антона, а не в домике из картонок в лесу.

Упаковывая всё это в старый походный рюкзак, Антон думает о том, как странно он себя ощущает — он ни за что не хотел бы, чтобы с Дроном что-то случилось, но именно сейчас он ощущает себя… живым? очнувшимся от спячки? Сейчас, когда он кому-то нужен.

И когда Арсений рядом.

Может быть, он был прав в том, что сбежал даже без Антона, потому что всё это время, все эти годы, жизнь здесь была больше похожа на медленное умирание. Из-за отсутствия Арсения или из-за самого Ивеля — Антон пока так и не понимает. Но понимает, что оставлять всё на своих местах у него сил нет.

Он подумает об этом после того, как они найдут Дрона.

Перед выходом Антон зачем-то отчитывается BRUTSNAK о том, что пойдёт сегодня искать пропавшего друга — и получает в ответ ободряющее «Я в тебя верю». Приятно.

— Хорошо бы до дождя управиться, — вздыхает Арсений, глядя на низко повисшее мрачное небо.

— Ничего, не сахарные, — мотает головой Антон и уверенно сворачивает к тропинке, ныряющей в лес, к вагончику пропавшего.

Они идут уверенно и бодро. Под ногами хрустят ветки и уже начавшая опадать листва.

— О чём вы с ним разговаривали в последнее время? — осторожно интересуется Антон.

Арсений переводит на него растерянный взгляд — думал о чём-то своём.

— С Дроном? Да о штуке этой в основном.

— И что, есть варианты, что это может быть?

Арсений усмехается:

— Таких, которые бы тебя устроили — нет.

— Меня уже любые устроят, — вздыхает Антон, поправляя лямки рюкзака. — Просто хочу понять, что у него в голове было, когда он пропал.

— Да много интересного.

Отдельные лучи солнца всё-таки пробивают себе путь среди туч, чтобы запутаться в листве и в волосах Арсения. Любоваться им сейчас неуместно, но Антон всё равно себя чувствует так, будто ему положена компенсация за те пять лет, что он лишён был этой возможности. Тем более, на любого человека приятно смотреть, когда он рассказывает о том, что ему интересно.

— На самом деле, идеи Дрона были не так уж оторваны от реальности, — начинает Арсений. — Не в том плане, что они не были фантастическими, а в смысле… ну, они пересекались с тем, что говорили другие люди, ничего кардинально нового он не выдумывал.

Тропинка заканчивается, и они входят в лес. Если не думать о контексте, можно подумать, что они на приятной осенней прогулке, просто наслаждаются природой и делятся историями про друзей.

— Ещё до того, как я уехал, у него была такая идея, — продолжает Арсений. — Помнишь, он один раз в Москву катался, и ему жуть как не понравилось?

— Ну?

— Вот он мне говорил, что там постоянно было какое-то ощущение, что за ним кто-то смотрит.

— Ну понятно, сколько там, десять миллионов? Я себе даже представить столько людей не могу.

— Тринадцать уже, — поправляет Арсений. — Но он не про это говорил. Он знаешь, что рассказывал? Что там за ним из углов как будто наблюдают какие-то твари с глазами, которые все часть какой-то одной системы, как грибница у них там. И хуже всего это в метро — там эпицентр, что ли, я не знаю. Дрон говорил, он очень боялся в метро потеряться, потому что у него было ощущение, что он может уехать совсем не туда, прямо на другой слой реальности, где всё в этих тварях.

— Жуть, — резюмирует Антон.

Положа руку на сердце, он не может сказать, что у него, привыкшего к местным масштабам и безлюдности, мегаполис не вызвал бы похожую реакцию. Если бы, конечно, у него была склонность к формированию навязчивых идей.

— Я тогда это списал на то, что психика Дрона так отреагировала на непривычную обстановку, придумала кошмар, зацепилась за него. Это же очень в его духе, ты понял, да? Мегаполисы с кучей людей — плохо, вагончик в лесу на богом забытом острове — самое то.

Антон кивает.

— Но вот, в чём соль. Я когда в одном издании работал, у нас была девочка, которая параллельно там для своего проекта как-то собирала всякие городские легенды, вот всякую дичь и мистику в том числе, и я ей как-то по приколу вот эту всю идею Дрона рассказал — про монстров, про метро, про то, что можно в другое измерение уехать. Чисто, знаешь так, в прикол рассказал, как байку, а она мне говорит: знаю, слышала, это не новая тема. Типа, есть у них уже есть такая легенда, про то, что метро забирает тех, кто сам не знает, куда идёт. Может, Дрону её и рассказал кто-то и он впечатлился — я не знаю. Но я тогда прям удивился, что это не случайная страшилка из его головы, а что-то, что кто-то может подтвердить.

— Ничего удивительного, — вздыхает Антон. — Вон у уфологов целые сообщества есть, институты там всякие неофициальные. Я думаю… я думаю, Дрон, если бы он чуть менее нелюдимый был, был бы такой звездой у всех этих чудиков, которые в паранормальное верят…

— Да я если честно, уже и сам верю, наверное, — негромко бросает Арсений куда-то в сторону, словно с надеждой, что Антон его не услышит.

Но Антон слышит — и морщится недовольно:

— Это из-за штуки, что ли? У тебя что, эти, доказательства появились, что она работает, или что?

Арсений напряжённо кивает, но объяснять не торопится. С минуту они идут в неловкой тишине, слушая хруст листвы, и Антон уже собирается начать очередную свою тираду о том, что всё это бред сумасшедшего и магическое мышление отчаявшихся людей, но подбирает слова так долго, что этот ответ теряет актуальность.

А затем и вовсе из-за деревьев вырастает вагончик Дрона, и фокус внимания смещается на него.

Со вчерашнего вечера тут ничего не изменилось — дверь всё так же заботливо подперта бревном, чтобы ветер её не открывал, это Антон вчера оставил. Новых следов пребывания Дрона не добавилось, но Шастун всё равно убирает бревно и заглядывает внутрь вагончика.

— Ты думаешь, он сам себя снаружи бревном закрыл? — усмехается Арсений.

Антон пожимает плечами:

— Да я хуй знает. Может, его инопланетяне из кровати похитили и туда же вернули?

— А, мы уже такие версии рассматриваем?

— Я любые версии рассматриваю, — сдаётся Антон. — Лишь бы Дрон нашёлся.

Беспорядок внутри вагончика не изменился, никто не помыл посуду, никто не собрал валяющиеся на полу блокноты и ежедневники. Никто не материализовался в постели.

Антон замирает, его взгляд прикован к устилающим пол записям.

— Слушай, а… — робко начинает он, — ну, у нас же достаточно оснований волноваться за его благосостояние, чтобы… ну…

— Порыться в его вещах? — заканчивает за него Арсений.

И Антон почему-то сразу чувствует желание начать оправдываться:

— Ну я понимаю, что это некрасиво, но он же вёл какие-то записи, может, тут есть что-то… да блин, может, тут лежит дневник, где прямым текстом написано «пойду строить себе землянку около вышки».

— Ага, и координаты указаны, и карта нарисована, — фыркает Арсений.

— Знаешь, Арс, для человека, который занимается журналистскими расследованиями, я что-то не вижу в тебе вот этой вот тяги к самим расследованиям, — ворчит Антон, так и зависнув на пороге вагончика.

— Журналистские расследования обычно не включают в себя копание в личных вещах моих знакомых, — парирует Арсений. — А ещё это компрометирует потенциальное место преступления, ты же понимаешь, да?

Антон на автомате хочет ответить что-нибудь хлёсткое, но сам себя затыкает. Вон, чтобы Позова обвинить, не нужно было никаких улик, кроме передозировки подотчётного ему лекарства. Если дело Дрона всё же дойдёт до полиции, иметь на месте преступления следы ботинок и отпечатки пальцев — не лучшая идея. Может, Антону и удастся объяснить, что он хотел как лучше, и вообще частенько к Андрееву захаживал. А может, никто ему такой возможности не даст.

Но что тогда делать, отказаться от потенциально всё меняющей идеи, которая может спасти человеку жизнь, только из-за страха, что когда-то какой-нибудь нерадивый мент решит обвинить Антона?

— Дай мне перчатки, вон на дровнике лежат, — уверенно приказывает Антон и начинает разуваться прямо на крыльце.

Арсений послушно протягивает ему пару заношенных рабочих перчаток и осторожно уточняет:

— Меня тут нет, хорошо? Я внутрь не пойду.

Антон согласно кивает и делает шаг внутрь вагончика.

Бардак здесь не кажется естественным — слой пыли не метровый, пол к носкам не прилипает. Но при этом вещи не на своих местах — постель не заправлена, две немытые тарелки брошены на краю стола, ящик тумбочки выдвинут, и тетради с блокнотами, которые должны были в нём покоиться, вместо этого устилают кровать и пол.

Антон присаживается на корточки, чтобы заглянуть в записи, не поднимая ничего со своих мест. Так, тут номера телефонов родственников (ничего необычного, но могут пригодиться, нужно сфоткать); тут всякие измерения, сколько нужно стройматериалов, чтобы утеплить стены вагончика на зиму; рецепт солянки; названия лекарств…

Внимание Антона привлекает лежащий на кровати красный ежедневник, распухший от вкладышей, стикеров и воды. Кажется, это в него Дрон записывал результаты своих наблюдений за штукой? Тогда понятно, почему страницы от влажности такие волнистые.

Антон осторожно выбирает место рядом с кроватью, где на полу ничего не лежит, чтобы не потревожить потенциальные улики, и тянется за ежедневником. Пробегается глазами по паре страниц и всё-таки опускается на кровать — читать придётся долго.

— Что там? — Арсений заглядывает с крыльца внутрь. — Нашёл что-то?

Антон растерянно возвращается к самому началу книжицы.

— По ходу, это дневник…

Самое начало читать можно по диагонали — во-первых, там довольно старые записи, а во-вторых, Антону банально неловко читать о том, как сильно Дрон скучает по сыну и как ему обидно быть вот таким вот отцом, о котором ребёнок практически не помнит.

Где-то с середины ежедневника, недели три назад, появляется штука — и Дрон описывает её с такой нежностью, что, не видь Антон это чудовище вживую, может, и сам проникся бы её красотой. Для Дрона штука представляется новым чудом света, настоящей возможностью доказать всем скептикам, что они были не правы, когда отвергали возможность существования чего-то, что не поддаётся законам природы.

По мере того, как записи идут дальше, Антон замечает, что стиль становится более рваным, мысли скачут с одной на другую, уследить за логикой предложений становится всё сложнее. Меняется и то, как Дрон пишет о штуке — если в начале для него это была занятная диковинка, будоражащая воображение аномалия, то с каждой записью всё больше заметно, как штука становится для него живой. Он наделяет её не просто свойствами одушевлённого объекта, он начинает верить, что у штуки есть разум, сознание, намерения. Что у неё есть миссия.

И Антон уже не понимает, чему в этих записях можно верить, а чему нет. Тепло и лёгкая вибрация, которой штука якобы отвечала на попытки Дрона общаться с ней — это правда или галлюцинация мозга, тонущего в навязчивых идеях? Изменение положения гигантских отростков — это осознанное движение или работа приливов и отливов?

Дрон по ходу дневника быстро уверяется, что штука действительно, на самом деле, правда-правда исполняет желания — но только по одному на человека, поэтому своё он бережёт до последнего и научные изыскания проводит на соседях. Он тщательно документирует все случаи, начиная с Оксаниного и заканчивая каким-то мужиком, который попросил тысячу желаний, но в результате не получил ничего. Страницы, заполненные примерами, всё не кончаются и не кончаются, и Антон вынужден признать, что, если всё это правда, а не фантазии воспалённого разума, то перед ним, считай, настоящие доказательства существования паранормального.

Но чем ближе конец блокнота, тем сложнее вычленить из слов Андрея что-то членораздельное, местами заметки превращаются в отдельные слова, подчёркнутые, зачёркнутые, обведённые в круг, соединённые стрелками.

И только на последней заполненной странице Антон снова находит более-менее связный текст.

— Ты чего побледнел? — обеспокоенно интересуется Арсений со ступенек. — Что там? Читай.

И Антон читает.

«не могу не могу не могу видеть людей. самое смешно это конечно то что они все абсолютно все уверены что я ни с кем не разговариваю и потому не выдам их секреты. они доверяют свои секреты мне словно я могила словно я саркофаг где эти секреты секреты секретики умрут. но я на это не соглашался. я не соглашался хранить и тем более не соглашался слушать. но они говорят и говорят и говорят и я не могу никуда деться я слушаю. столько прекрасных вещей они могли бы сделать с этой открывшейся им возможностью. буквально изменить мир можно если вы договоритесь. один пожелает чтобы не было войн другой чтобы не было преступлений третий чтобы не было болезней и у нас будет рай на земле в течение пятнадцати минут. но им плевать на других плевать на всех они хотят всё себе себе для себя в себя. они вожделеют чужих жён. они изменяют своими супругам. они тайно делают аборты пока муж хочет третьего. сами рушат свои шансы на счастье и винят в этом других. эгоистичные твари все они все они все они все они

как можно не понять что вам дана уникальная возможность изменить всё? и вы тратите её на глупые желания уехать отсюда (в кутузку)? забеременеть? переспать с кем-то? тратите целое невероятное желание просто на то чтобы притворяясь незнакомкой в интернете начать снова общаться со старым другом которому сами и испортили жизнь?

я не буду так безрассуден. я потрачу своё желание на то чтобы узнать величайшую тайну я потрачу его на то чтобы узнать с чем мы имеем дело. я буду я буду носителем этого знания я знаю она хочет мне рассказать она хочет общаться со мной она доверяет только мне. она откроет мне правду и если я смогу её вынести я принесу эту правду миру

а если правда будет так велика что не поместится внутри меня по крайней мере я сгорю зная что не растратил своё Великое желание на жалкий эгоистичный порыв».

Антон осторожно откладывает ежедневник, пока трясущиеся пальцы не порвали случайно какую-нибудь из тонких страниц.

— Я ничего не понял, — негромко признаётся Арсений. — Там больше ничего не написано?

Антон не отвечает. Антон считает до десяти, пытаясь успокоить шум в ушах. Ярость удушливой волной медленно поднимается в нём от пяток вверх, заставляет стискивать челюсти и сжимать кулаки.

Дыши, Шаст, дыши, не делай никаких поспешных выводов, не торопись, не принимай решений. Мало ли, что он написал, мало ли, мало ли…

— Ты куда? — глаза Арсения расширяются, когда Антон поднимается с кровати, уверенно пересекает вагончик в пару шагов и начинает обуваться.

— Мне нужно поговорить со Стасом, — бросает Антон, стаскивая с рук неудобные перчатки и бросая их обратно в сторону дровника.

На этот раз он уже не запирает дверь и вообще, сохранность пожитков Дрона — последнее, о чём он думает. Кажется, Дрону и самому было плевать уже.

Солнце сдаётся, и тучи принимаются за дело — начинает накрапывать противный мелкий дождь.

Арсений испуганно семенит рядом, но остановить не пытается.

— Я не понимаю, ты думаешь, Стас что-то знает? Про Дрона? Потому что я по этому дневнику так и не понял, что с ним случилось. Шаст. Шаст! Да ну посмотри на меня хотя бы?

Антон поджимает губы и качает головой, продолжает идти вперёд.

— Это не про Дрона.

— А про что? Ты же… ты же не собираешься никаких глупостей наделать?

Если бы только Антон сам знал, что он собирается делать. Его вперёд толкает чистая необузданная волна ярости, тащит непреодолимая сила злости на человека, которого он из своей жизни вычеркнул и надеялся, что он так и останется за бортом. Стас за бортом оставаться не пожелал.

Дом Шеминовых перед глазами появляется как-то внезапно, как будто Антон сам не был в курсе, куда идёт. Ноги несли его, несли и вынесли туда, куда сами захотели — ой, так получилось, что это дом Стаса. Ну что ж.

— Шаст, я тебя умоляю, только давай без…— Арсений может умолять сколько хочет, он сейчас в этой ситуации не участвует.

Поэтому Антон уверенно колотит кулаком в дверь, отступать он не намерен.

Стас открывает довольно быстро, на лице у него какая-то блаженная улыбка — Антон бы решил, что это его так рады тут видеть, но, судя по всему, улыбка на этом раздражающем лице висит уже какое-то время.

— Шаст? — растерянно моргает Стас и, кажется, даже обеспокоенно мерцающего за его спиной Арсения не видит.

— Он самый, — выплёвывает Антон, и делает уверенный шаг внутрь, не спрашивая разрешения.

Дарина испуганно выглядывает в прихожую и прячется обратно за косяк.

— Я… эм… а что тебя сюда…? — Шеминов отступает назад под таким напором.

— Да вот зашёл поговорить про желания, — цедит Антон, продолжая наступать. — Знаешь что-нибудь про это, а? Про исполнение желаний?

Руки сами сжимаются на его футболке, хочется взять его за грудки и встряхнуть хорошенько. Но на лицо Стаса наползает какое-то странное выражение, почти блаженное, можно даже сказать, счастливое:

— А ты уже знаешь, да? — уточняет он каким-то странно слезливым голосом, и Антон невольно ослабляет хватку.

Отвечает:

— Всё знаю, — но без былого напора, скорее, растерянно.

— Что. Кто. Знает? — несётся требовательный голос Арсения с порога. — Потому что я нихера не знаю и нихера понимаю!

— У нас будет ребёнок! — выкрикивает Стас и закрывает счастливое лицо ладонями. — Только что узнали! Десять лет не могли, а тут Дариша загадала желание этой штуке и сразу забеременела! Ну не чудо ли?

Антону кажется, что у него перед глазами всё плывёт и заливает красным. Кулаки снова сжимаются на футболке Шеминова:

— Да плевать мне на твою Даришу! — рычит Антон.

На долю секунды в голове вспыхивает маленький огонёк сомнения, стоит ли продолжать, но желание хлестнуть, задеть, сделать больно в ответ — такое сильное, такое непреодолимое, что этот огонёк потухает сразу же. Ярость рвётся наружу, как та смывающая всё на своём пути волна крови из «Сияния».

Обратного пути нет, и Антону нравится думать, что Стас в этом виноват сам.

— Твоя Дариша с Матвиенко на поминках переспала, потому и залетела, долбоёба кусок. Никакое это не желание… хотя, если она не уточняла в своём желании, что хочет забеременеть именно от тебя, можно сказать, исполнилось.

Лицо начинает буквально стекать со Стаса. Ищет глазами жену, но она, всхлипывая, убегает вглубь дома.

— Поче… почему… — потерянно мямлит Стас. — Я же… нет. Нет. Шаст, нет.

Антон встряхивает его в руках, чтобы хоть немного привести его в чувства. Рычит:

— Да потому что вы стоите друг друга, два лживых куска говна. Не велика разница, ебаться на стороне или притворяться другим человеком, чтобы писать мне в интернете, да? После всего, что ты сделал, после всего…

— Шаст… — Стас, кажется, стёк бы по стене, если бы его не держали сейчас за грудки. — Я же просто… я… оно само так вышло…

— Само так вышло, что ты завёл левый акк, выследил меня и написал мне? — морщится Антон.

Стас мотает головой:

— У нас с Дариной один аккаунт на двоих был… я просто… я ничего не делал, я клянусь, я просто загадал желание снова с тобой общаться. И ты в тот же вечер ответил на комментарий Дарины, и я…

— «Ничего не сделал», ага. Сообщения сами мне набирались.

— Он тебе писал? — на заднем плане Арсений мечется по прихожей, пытаясь понять, что происходит.

— Писал, в друзья набивался, — подтверждает Антон. — Но с чужого акка, потому что знал, что я ему не отвечу после его шантажа.

Стаса уже практически нужно держать, чтобы он мог стоять на ногах

— Шаст, честно, я хотел как лучше. Я просто хотел, чтобы ты остался. Чтобы мы были друзьями. Вот и всё.

Вот и всё.

Вот и всё.

Ни одной мысли, никакого сожаления, никакого понимания, что он натворил.

Вмазать бы ему, да только он сейчас такой жалкий, что это не принесёт никакого морального удовлетворения, только руки марать. Поэтому Антон просто разжимает кулаки, позволяя ему упасть по стене на ряд ботинок.

В наступившей тишине слышно, как усиливающийся дождь барабанит по карнизам.

Антон смотрит сверху вниз на этого жалкого скрючившегося человечка у своих ног и выплёвывает:

— Мы квиты.

После чего переступает через упавший зонт и чьи-то кроссовки и выходит из дома. Последнее, что он слышит — это доносящийся с крыльца сдавленный крик Стаса:

— Я просто хотел, чтобы ты был нормальным!

●︎●︎●︎

Если бы они когда-нибудь оказались в том мире, где таких, как они, спрашивают «а как вы познакомились?», Антон бы ничего и не смог ответить.

Арсений просто был, существовал всегда, незыблемо, как море, как небо, как звёзды. Он был, но был где-то на заднем плане мутным смазанным пятном. Антон знал о его существовании, потому что видел его на улице, у школы, в магазине, видел его с Димкой, ходил к нему во двор забирать случайно залетевший футбольный мяч, но большую часть Антонова детства Арсений был просто каким-то чуваком. А потом он и вовсе уехал учиться на большую землю, и Антон выгрузил информацию о его существовании из своей памяти.

Но всё изменилось, когда Арсений вернулся, потому что вернулся он другим. Антон так и не смог для себя сформулировать нормально, что изменилось, но тогда ему казалось, что Арсений просто обрёл шарм городского, какую-то загадочность, которой невозможно обзавестись, пока не покинешь Ивель. Но вот в чём загвоздка — Позов тоже уезжал учиться в свой мед и вернулся потом, но с ним такой штуки не было. На него Антону не хотелось смотреть неотрывно, Антон его не пытался рассмешить сильнее остальных, перед ним не хотел казаться сильнее и взрослее.

А с Арсением всё это было, смутным неясным даже не чувством, а предчувствием. Словно тёмные облака на горизонте, которые ещё не оформились в шторм, это ощущение ещё долго не могло оформиться в осознанный интерес, но, когда Антон понял, что всё это значит, было уже слишком поздно.

Короткие взгляды украдкой, умноженные на годы наблюдений, превращались в часы, дни, недели, проведённые за любованием Арсением Поповым. И хотя тот потихоньку обращал на Антона всё больше внимания, всё чаще перехватывал его взгляд, всё громче смеялся над его шутками, Шастун знал — это всё не взаимно. Любоваться тощей лопоухой шпалой, которую он видел в зеркале, было решительно невозможно. В плане жизненного опыта поделиться всю жизнь прожившему в родном посёлке пацану было нечем. Впечатлить он мог разве что чем, своими познаниями в компьютерах?

Если так посмотреть, это в конце концов и сыграло ему на руку.

Если так посмотреть, это в конце концов и испортило ему жизнь.

Потому что именно с этого всё и началось — с «Тох, у меня там комп какую-то странную ошибку выдаёт, можешь посмотреть?».

Антон тогда первый раз был у Поповых в гостях — и часы с кукушкой, и сервиз на полке уже были на месте.

— Вот я когда пытаюсь запустить вот это, мне что-то непонятное пишет, — Арсений показывал и объяснял очень хорошо, наверное, но Антон ничего не понимал, потому что все его мысли были заняты тем, как по-хозяйски Арсений облокотился на его плечо, когда навис над компьютером.

— Ага, у меня… у меня есть… кх-х… пара идей, — хрипел и кашлял Антон.

— Давай чай принесу, — хлопнул его по плечу Арсений, послав волну мурашек в путешествие по тощему телу, и отправился на кухню.

Антон ничего такого делать, оставшись наедине с чужим компьютером, не собирался — честно-пречестно. Он попытался найти файл с настройками, потерпел неудачу, вспомнил о необходимости включить показ скрытых файлов, нашёл негодника, поменял нужный параметр, вернулся в папку…

И замер.

Из глубины «Моих документов» на него смотрела доселе невидимая скрытая папка «АНТОН».

Шастун торопливо глянул на дверь, прислушиваясь, нет ли за ней шагов, вернулся к монитору, нервно сглотнул. Ладони моментально начали потеть от одной мысли, что там, внутри этой папки, Арсений может хранить всю свою нежность к нему, к его тупой долговязости, к его дурацким шуткам, к его нелепым стрижкам. Сердце забилось быстро-быстро, и пока тахикардия не вывела Антона из строя (а ещё пока хозяин комнаты не вернулся), он быстро кликнул на папку, самовольно пуская себя внутрь чужого секрета.

Не было там никакого Шастуна — сердце ухнуло вниз, по пути завязывая все органы в тугую петлю.

Вместо него был какой-то низенький смешной парнишка, который на фотографиях то спал на парте, то жевал пирожок в столовой, то красил стены в общаге. И в плавках у речки загорал. И на спину Арсения пытался запрыгнуть. И бесстыдно лежал у него на коленях на каком-то пикнике в окружении других людей.

И целовал Арсения, запрокинув голову и закрыв глаза.

Антон до сих пор не может с точностью сказать, что именно он тогда почувствовал — он только знает, что испытал какую-то эмоцию такой силы, что казалось, все его нервные окончания сейчас поджарятся. Он просто сидел, выпучив глаза и не мог себя заставить перелистнуть фотографию, на которой Арсений целовал мужчину.

И он так и не смог этого сделать, пока за спиной не раздалось:

— Шаст?

Голос Арсения был одновременно холодным, словно он хотел показать, что злится на это несанкционированное вторжение, и дрожащим — то ли от плохо контролируемой зависти, то ли от… страха?

— Прости, — еле выдавил из себя Антон, панически пытаясь закрыть окно, но раз за разом не попадая дрожащей рукой по кнопке. — Я увидел своё имя и подумал… Извини.

— Ты ничего не видел, — процедил Арсений, ставя чашку из того серванта на стол.

Чашка жалобно бряцнула о блюдце, словно ей тоже сейчас некомфортно было здесь находиться.

— Это твой д… — Антон зачем-то предпринял последнюю попытку выяснить, кто этот загадочный Антон с фотографии, но и тут не преуспел.

— Ты. Ничего. Не видел, — отрезал Арсений, пододвинул табуретку и уселся рядом с компьютером достаточно близко, чтобы видеть, что там нажимает и какие файлы открывает Шастун, но при этом достаточно далеко, чтобы обозначить своё желание отстраниться. Антон даже голову повернуть себе не мог позволить — так и смотрел на него периферическим зрением весь остаток времени, клацая по мышке одеревеневшими пальцами.

У него в голове было очень много слов и ещё больше мыслей, но он так ничего и не сказал, кроме:

— Кажется, готово.

И Арсений ответил сдержанно:

— Спасибо.

И Антон тогда подумал, что не хочет больше никогда в жизни узнавать чужие секреты.

●︎●︎●︎

Дождь превращается в ливень, но остыть это не помогает.

Теперь Антон сам себя ощущает жалко. Дрон был прав — они все сборище эгоистичных идиотов, не заслуживающих данной им возможности — если она, конечно, вообще есть.

Это если это розовое уёбище исключить из уравнения, ничего сверхъестественного не произошло же. Ну умер кто-то. Ну арестовали кого-то. Ну залетел кто-то от любовника. И не такое бывает, правда?

Но если в уравнение штуку вернуть, никак не получается отмахнуться от того, как вовремя всё произошло.

Это что теперь, в мистику верить?

— Шаст!

Да ну чёрт возьми, этот ещё привязался.

Антону сейчас говорить ни с кем не хочется, хотя бы потому, что он чувствует, что способен наговорить сейчас такого, о чём потом пожалеет. А с Арсением у них и так на двоих слишком много открытых ран, и в свою способность не разбередить ни одну из них Антон сейчас не верит.

— Шаст, да стой ты! — раздражённо повторяет Арсений, нагоняя его со спины.

Стоит остановиться и дождь хлещет по лицу, заливается за воротник куртки, не даёт от себя спрятаться — назойливый мудак. Или это он не про дождь?

Арсений пытается вести себя примерно — настолько, что реальные люди себя так не ведут. Хватает за руки, заглядывает в глаза:

— Я не до конца понимаю, что с тобой происходит, но если тебе нужно поговорить…

За его спиной серое предштормовое море, и в глазах у него тоже оно, словно две дырки вырезали. Что в них должно сидеть?

— Знаешь, что… — шепчет Антон так тихо, что ветер почти заглушает его слова. — А давай. Давай поговорим.

Он перехватывает воротник Арсения, притягивая его ближе к себе. Плевать, как это выглядит со стороны, и кто может их увидеть. Сейчас нужно так. Лицо к лицу — так, чтобы дыхание чувствовать и так, чтобы взгляд отвести было невозможно. Арсений и не отводит — скользит по его лицу испуганно.

Правильно. Правильно. Ему есть, чего бояться.

— Что ты загадал? — Антона самого пугает то, каким убийственным спокойствием звенит его голос.

— Ч… что?

Играет невдуплёныша, вы только посмотрите на него… какой актёр пропадает.

Бездарный.

— Ты сказал, у тебя появились доказательства, — мягко, на грани истерики, напоминает Антон. — Ты что-то загадал. Что?

— Я не… мне не положено желание… — Арсений мотает головой, взгляд бегает.

Но Антон слишком хорошо знает, как он выглядит, когда врёт. Сжимает пальцы крепче, показывая, что хватку не ослабит. Кажется, где-то там, у земли, Арсений приподнимается на носочки, чтобы устоять на ногах.

— Арс. Что. Ты. Загадал. Давай без этих вот твоих игр, просто скажи мне. Давай-давай. Скажи.

Но Арсений продолжает мотать головой и давиться словам, словно физически сказать не может, даже если бы и хотел. Раз за разом набирает воздух и пытается выдавить из себя, выплюнуть, выхаркать кровью одно единственное слово, пока не получается прохрипеть:

— Т-тебя.

Антон медленно закрывает глаза, выдыхает и отпускает руки. Арсений выскальзывает из ладоней. Где-то рядом прибой накатывает и снова отходит назад думать о своём поведении.

Сука.

Сука. Сука. Сука.

Арсений опускается на пятки, трёт горло под воротником спортивки и принимается оправдываться:

— Я просто… я не думал, что что-то случится… я подумал, раз я всё равно тебя… и… ну… Шаст. Ты же сам не верил, что это работает.

— Главное, что ты в это верил, — цедит Антон, чувствуя, как изнутри его бъёт крупная дрожь. — Верил, что я с тобой переспал, потому что ты меня желанием заставил, и тебе было всё равно, и нигде ничего не жало.

Ощутив под ногами твёрдую землю, Арсений словно чувствует в себе готовность обороняться, щерится, словно загнанный зверь:

— Нет. Нет, блядь, не так. Ты сам ко мне с нихуя явился, сам целоваться полез, а теперь я у тебя что, чуть ли не насильник, получается? Нет, Шаст, я так не согласен.

Не согласен он, посмотрите на него.

— А я, блядь, думаю, какого хера меня вообще перемкнуло к тебе полезть — на ровном месте, правда же, — Антон чувствует, как вместе с дрожью из глубин глотки поднимается истерический смех.

— Слышь, ты, — орёт Арсений, перекрикивая ливень. — Ты крестик сними или трусы надень, ну. Пять минут назад у тебя всё это было тупыми суевериями, а как тебя задело, так всё, веришь в мистику?

— Хуистику! — огрызается Антон на автомате.

Но Арсений, распалившись, продолжает давить:

— Ах если бы только был способ проверить! Если бы ты только мог потратить своё желание на то, чтобы узнать наверняка, работает это или нет. Но нет, так же неинтересно, проще меня во всех грехах обвинять!

— Проверить? — скрипит зубами Антон. — Без проблем. Без проблем, пошли. Пойдём-пойдём. Проверим.

Он хватает Арсения за рукав, зло, словно поймал воришку с поличным, и тянет за собой. Несется широкими шагами, мимо дома Шеминовых, мимо дома Поповых, к спуску на пляж. Арсений пыхтит и матерится за спиной — ещё не теряет надежду огибать лужи, по которым Антон проходится бешеным ледоколом.

Штука на месте — куда ей деться? Блестит под дождём, как свежевымытая машина. Интересно, ей вообще нужна вода? А еда? Если все так свято уверены, что она живая.

Антон с размаху шлёпает её по студенистому телу:

— Ну хэллоу, блядь! Заждалась?

Штука молчит.

— Ты не мо… ты не можешь загадать абы что! — встревает Арсений в их односторонний диалог.

— Это кто мне запретит? — возмущается Антон и только сейчас отпускает его рукав.

— Никто не запретит, просто работает только то, чего ты искренне хочешь. Мне Дрон рассказывал. До того, как… ну.

Антон раздражённо всплескивает руками:

— Ты посмотри, сколько правил появилось! А если я ничего не хочу? Не хочу я ничего, у меня в печёнках уже это всё, этот остров, его обитатели, вся эта хуета! Знаешь, чего я хочу, да?

Он упирается обеими ладонями в бледное розовое тело и кричит в него так, будто где-то там его слушает паршивый микрофон:

— Гори оно всё синим пламенем! Вот, чего я хочу!

Сначала где-то сбоку что-то ослепительно вспыхивает, а потом все звуки тонут в шуме. Антон никогда не слышал выстрелов, но читал, что это очень громко — вот он так бы себе это и представил. Но только несколько секунд спустя, оглядевшись, и не найдя на пляже никого с пистолетом, он понимает, что это был всего лишь гром. Только очень-очень близко.

Антон убирает ладони с отростка и с омерзением вытирает их об мокрую одежду. Подставил бы под дождь, но тот довольно быстро сбавляет обороты и превращается обратно в жалкую морось.

— Видишь, ничего не сгорело, — холодно отмечает Арсений. — Значит, ты этого не хотел на самом деле.

— Или никакого исполнения желаний нет, — ворчит Антон… разочарованно?

Словно часть его хотела поверить в чудо, даже такой высокой ценой.

— Что ж, зато мы выяснили наверняка, — выдыхает Антон, пытаясь закутаться в насквозь промокшую куртку. — И тебе нет больше смысла тут оставаться и изучать это… совершенно немагическое природное явление.

— Отъебись, Шаст, — отмахивается Арсений.

Антон хочет что-то на это ответить, но, когда поднимает голову, совершенно забывает, что хотел сказать.

За спиной у Арсения, со стороны леса, поднимается густой серый столб дыма.

●︎●︎●︎

Большая земля долго не верит. Говорит, лесного пожара на острове быть не может. В конце октября, когда пик жары давно прошёл? После дождя, когда хотя бы часть леса должна быть мокрой? От молнии? Вероятность такого стремится к нулю.

— Мне плевать, куда там что стремится, — орёт Стас в трубку. — У меня тут целый посёлок людей, которым некуда бежать! Если вы не хотите, чтобы мы все тут задохнулись, эвакуируйте нас срочно! У нас есть несколько лодок, но нужно гораздо больше. Поднимайте береговую охрану, пожарных, спасателей, мне плевать!

Натягивая на лицо мокрый шарф, Антон почему-то думает, что большой земле на них тоже плевать. Если захотят, даже в новостях не расскажут, что целый посёлок сгорел заживо — и ничего им за это не будет.

— Шаст, иди старикам помоги собираться, — устало просит Стас, глядя на вереницу потерянных людей, вытягивающих на улицу свой скарб.

Антон мотает головой:

— Попроси кого-то ещё. Я должен Дрона найти.

— Дрона? — хмурится Стас.

— Не могу его найти второй день. Но я думаю, он всё ещё где-то на острове. Наверное.

На самом деле, уверенности в этом у Антона уже не так много.

Вот Дрон оставил дневник, где отметил, что спросит у штуки, что она такое — а дальше что? Это знание свело его с ума, и он убежал глубоко в лес? Бросился в море? Стал одним единым с отвратительной розовой массой? Отправился путешествовать по планам мироздания?

Мысли в голове толкаются и галдят наперебой, Антон честно не знает, что думать.

Вероятность лесного пожара стремится к нулю. А если ты этот пожар сам заказал? Или всё-таки это всё одно чудовищное совпадение?

Из-за дыма ни черта толком не видно. Антон даже глубже в лес уйти не может — видит вдалеке линию огня и пускается наутёк. Но вот что ясно зато — пламя не синее. Обычный такой огонь. Но всё ещё смертельный.

Антон нарезает круги по тем немногим кускам леса, которые ему ещё доступны, зовёт Дрона до хрипа, кашляет — то ли от сорванного голоса, то ли от дыма.

Если он где-то там, отрезанный стеной огня, на другом конце острова, до него же и не добраться никак, только вплавь. Но лодку, чтобы искать его, Антону сейчас никто не даст.

От бессилия хочется плакать, но Антон себе позволяет только деревья бить, сдирая костяшки о кору. Сам виноват, сам во всём этом виноват.

В голове проносится до смешного нелепая мысль — если бы он уехал тогда, ведь ничего этого не было бы?

Смешно. Смешно. Но не по-хорошему смешно, а истерически, до слёз, до икоты. До желания оставаться в этом лесу и никуда не бежать.

Но ноги сами выводят Антона обратно к посёлку, ноги почему-то хотят жить, даже если сам Антон это стремление не разделяет.

Улицы пусты, большинство людей уже на причале или… уплыли уже? Сколько Антон потратил времени на бессмысленные блуждания по лесу в поисках Андрея, интересно?

— Господи, живой! — из дымки появляется Стас и вцепляется ему в руку. — Я думал, ты там задохнулся.

— Дрона не нашёл, — потерянно докладывает Антон и руку пытается отдёрнуть — даже несмотря на то, что в критической ситуации разумно Стаса слушать, трогать его всё равно омерзительно.

Но Стас всё равно утешительно гладит его по плечу, как неразумного ребёнка:

— Ничего-ничего, Дрон большой мальчик, сам разберётся. Ты себя спасай, Тох.

— Я ещё на пляж схожу поищу, — бубнит Антон. — Только шарф намочу…

Но Стас непреклонен:

— Тох, похуй, что ты меня как человека не слушаешь, я тебе как глава посёлка приказываю, иди на причал. Там последний катер береговой охраны собирает оставшихся и через десять минут уходит.

— Тогда я ещё десять минут поищу, — упрямится Антон.

Стасу на это остаётся только отмахнуться и пробурчать, что пусть всех, кого встретит, отправляет на причал. А ещё совсем плохо слышно, но он, кажется, Антона долбоёбом зазывает. Заслуженно, тут не поспоришь.

Спускаясь к пляжу, Антон думает о том, что плохо читал в детстве сказку о золотой рыбке. Александр Сергеевич ведь предупреждал, что ничего хорошего из всех этих желаний не выйдет. И где он теперь? Горит вместе со своей библиотекой. Вместе со всем островом. С укоризной горит, наверное.

Песок под ногами сухой от жара, скрипит. Чайки на пляже не кричат — убрались отсюда подальше. Антон, выходит, глупее чаек сейчас.

У мутной розовой фигуры маячит какой-то силуэт, и Антон чувствует, как сердце замирает в надежде — неужели Дрон нашёлся? Песок против, но ноги упорно загребают его, торопятся вперёд, пока силуэт не выныривает из дымки, и Антон не опознаёт в нём… Арсения?

— Я думал, ты эвакуировался уже! — кричит ему Антон, стягивая шарф с лица.

Арсений сильно-сильно мотает головой, чтобы через дымовую завесу тоже видно было:

— Шаст, я не могу её бросить. Она живая! Посмотри! Посмотри!

И Антон смотрит — и видит на песке следы огромных отростков, которых не было раньше. Потому что штука — сдвинулась. Студенистое тело уменьшается и расширяется, словно внутри сдувается и надувается огромный пузырь. Проблески света пробиваются через непрозрачную розовую поверхность изнутри.

— Это что-то невероятное! — кричит Арсений. — Она двигается! Она дышит!

— Или бьётся в предсмертной агонии, — предлагает свой вариант Шастун. — И ты скоро будешь биться с ней, если не уедешь. Пошли давай.

Их разделяет гигантский розовый отросток, Арсений и так далеко, но всё равно делает шаг назад:

— Нет! Я не могу её бросить! Я тут остаюсь!

Что за бред, где «тут»? Он собирается на горящем острове один сидеть или что?

— Ты ёбнулся? — бесхитростно интересуется Антон.

Но Арсений только отмахивается:

— Я буду в порядке! За штукой пригляжу, Дрона поищу. На пляже безопасно.

— Ты ёбнулся, — заключает сам с собой Антон. — Ты задохнёшься, какой к херам «безопасно»? Пошли, там последняя лодка, я сказал, что приведу…

Антон тянется вперёд, но Арсений всё отступает и качает головой:

— Нет, ты не понимаешь, я не могу её бросить. Шаст, честно, всё это время я думал, что меня просто привело назад к тебе — или я сам хотел к тебе вернуться и повод искал. Но это всё… это всё не работает, это не так. Меня привело к ней, чтобы я узнал, что это, откуда оно появилось, как работает. Я не могу вот так взять и бросить её, когда у меня прямо под носом доказательства, что это что-то… волшебное!

— Это всё ради материала, что ли? — всё пытается понять Антон.

— Ради правды! — кричит Арсений в ответ. — Ради ответов! Ради того, чтобы в моей блядской жизни был хоть какой-то смысл!

Так, всё понятно, он тоже крышей поехал. Уговаривать его бесполезно, нужно просто заручиться чьей-то помощью и скрутить его вдвоём, сколько бы ни брыкался.

— Никуда не уходи, — мрачно вздыхает Антон и разворачивается к причалу.

Кто бы знал, что, убедившись, что мама и друзья в безопасности, он будет торчать тут и упрашивать Арсения эвакуироваться. Кто бы знал, что Арсений начнёт упираться.

Даже если штука и живая, даже если она двигается и дышит — разве это, блядь, стоит твоей жизни? А может, так она и работает, гипнотизирует себе прислужников, которые будут обеспечивать её выживание? Вон, сначала Дрон, теперь Арсений… Ну ничего, на материке разберутся. Главное добраться и Арсения туда доставить.

Когда Антон поднимается к причалу, единственными людьми на берегу оказываются пара незнакомых мужиков из береговой охраны и Стас. Последний выдыхает с облегчением:

— Второй раз тебя похоронил, — признается он, когда Антон подходит ближе. — Еле уговорил их тебя дождаться.

— Давайте, садитесь и отчаливаем, — басит один из охранников.

— Сейчас, подождите, там ещё человек остался, — Антон растерянно оглядывается туда, где, он не видит, но знает, ждёт Арсений.

— Без сознания? — уточняет второй охранник.

— Нет, он просто… он иди не хочет, — объясняет Антон, — нужно помочь его, ну…

— Нет возможности, — отрезает первый. — Мы не можем рисковать оставшимися гражданскими из-за одного человека.

Антон растерянно моргает: как так? Они просто бросят тут человека одного? Без помощи? Без возможности выбраться?

— Н-но… — растерянно мямлит он и чувствует, как охранник с одной стороны и Стас с другой подхватывают его под руки, — нет, стойте, подождите, как так? Там же Арс? Там… нет, стойте!

Но они не стоят и не ждут. Точно так же, как, он рассчитывал, что они схватят Арсения, хватают его и тащат по трапу вперёд. Ноги нелепо перебирают, шуршат по бетону, тащатся как бесполезные отростки. Всё тело Антона наливается какой-то непреодолимой свинцовой беспомощностью, он дёргается в последний раз, оборачивается, пытаясь разглядеть в дыму большой розовый силуэт и маленький чёрный, но не видит ничего. Крепкие руки заталкивают его на катер, и чей-то зычный голос даёт команду отчаливать.

Антона с нажимом усаживают на какой-то ящик, и он послушно рушится на предложенное сидение. Ноги, выполнив минимум по спасению своего глупого тела, отказываются двигаться.

А вот глаза перестать смотреть никак не могут — на поглотившие остров, словно огромные плотоядные облака, клубы дыма; на пылающие дома; на робкие волны, которые ничего не могут противопоставить огню, и только обещают сдержать его, не подпустить к тем, кто спасся.

Но Антон почему-то не чувствует себя тем, кто спасся. Он чувствует себя тем, кто бросил. Тем, кто собственными руками уничтожил всё, что любил — и ненавидел?

В ушах шумит: стук собственного сердца сливается с гулом голосов и рёвом мотора. Но это хорошо. Так не слышно мыслей.

И можно позволить себе не думать о том, что произошло на самом деле. Об Арсении — о том, выживет ли он, и если так, то увидит ли Антон его когда-нибудь снова? Или до конца жизни будет искать его взглядом в толпе на людных улицах большого города, надеясь когда-нибудь наткнуться на кусок родного серого предштормогового моря в чужих глазах?

Внутри разливается странное глухое онемение. Антон хочет отвернуться, потому что смотреть на горящий остров больше не может, у него нет сил, его тошнит и горло саднит от дыма и желания плакать. Но тело отказывается подчиняться, словно исчерпало все доступные ресурсы и может только сидеть вот так вот, бесконечно отпечатывая на сетчатке личные Помпеи Антона Шастуна.

И тогда он просто закрывает глаза.