Archive of Our Own ^beta

Стены сделаны из камня.
Улицы и площади вымощены камнями.
Люди носят камни на себе.
Покалеченные, обтёсанные, притиснутые друг к другу, оправленные в цемент и металл, врезанные в дерево, вкопанные в землю, камни есть везде.
Камни чувствуют. Камни знают.

Вот, например, комната в каменном доме.
В ней разговаривают двое, и один из них – не человек. Он колдует, но другой не понимает этого.
Люди не замечают колдовства, пока не становятся его жертвами. Камни бывают соучастниками колдовства или инструментами.

Вот летит в погасший камин вещица не из камня. Негромкий стук – сигнал тем, кто ждёт этажом ниже. Ноги переступают по полу, с него что-то поднимают.
Посетитель вскакивает, чтобы уйти из комнаты колдуна, но пошатывается. Падает в кресло, становится тяжёлым, тихим и мягким. Ноги безвольно проезжаются по полу.
Мы знаем этого человека, а он знает нас. Мы вынуждены наблюдать.

Человека раздевают донага, не оставив ему ничего. Слуга колдуна уносит вещи, чтобы надеть их. Колдун приказывает другим отнести "этого" в подвал. Все они знают, что делать.
Стены и пол подвала сделаны из камня, здесь наблюдать проще.

Одно зелье заливают бессознательному в рот, другим мажут лицо и шею. Хотят натереть руки, но один из нас подворачивается под ногу слуге. Тот запинается и падает, разбивая глиняный сосуд с ядовитым зельем; локоть ломается. Слуга не кричит. Такие, как он, не кричат.

Кричит и бьётся в конвульсиях человек, которого мы знаем. Мы слышим. Ему больно, и нам тоже больно.
Слуги отступают от жертвы, упавшей на пол. Мы держим, чтобы он ничего себе не сломал. Он кричит и дёргается. Хватается руками за лицо.

Колдун приходит посмотреть.
Мы не можем заставить его споткнуться. Мы слишком хорошо склеены друг с другом, и ни один не может упасть ему на голову.
– Очень хорошо, – говорит колдун, глядя на корчащегося человека. – Подождите два часа и отвезите, – он улыбается, – по адресу. Вот приказ для тюремщика, а для наших друзей – письмо и подарок.
Слуга с поклоном принимает то, что даёт ему колдун.
Таких, как они, много в этом мире.
Таких, как их жертва, больше нет.

***

Улицы и стены остывают, покинутые солнечными лучами. Слуга колдуна, надевший одежду нашего человека, выходит из дома колдуна. На нём карас и шерла, оба с золотыми шрамами. Шерлы с нашим человеком не было.

Слуга идёт туда, откуда пришёл наш человек.
Там он трогает шерлу и её золото.
Другой человек говорит со слугой колдуна как с нашим человеком. Мы хотим предупредить. Он не слышит.
Они начинают ссориться, и слуга бежит к открытому окну. Другой человек нагоняет его, но не успевает удержать.
Слуга колдуна кричит голосом нашего человека и падает.
Гранитное ограждение клумбы встречает его лицо. Тело перестаёт жить. Душа уходит туда, куда уходят все серые души.
Человек в комнате очень разгневан.

***

Нашего человека везут в Багерлее. Ей обидно: она должна была защищать своих людей, а теперь в неё помещают тех, кого хотят убить.
Мы говорим ей: мы должны защитить нашего человека.
Она – это мы, поэтому она соглашается.

Мы камни, мы не можем сделать много.
Но Багерлее – не только камни. Багерлее – это факелы и утварь, решётки на окнах, крысы в подземельях. Багерлее – сны стражников и заключённых, вода в колодцах, соломенные тюфяки, шерстяные одеяла и живущие в них паразиты.
Она не может управлять всем. Она не верит людям, потому что они много врут.

Но наш человек не врёт. Ему просто очень больно.
Тюремщики дают ему новое зелье, от которого он засыпает.
Слуги колдуна говорят тюремщикам, что наш человек – сумасшедший.
Мы не знаем, что такое "сумасшедший".
Багерлее знает. Она считает, что его убьют. Мы против. Наш человек не должен умирать.
Это не по правилам, но с ним тоже поступили не по правилам. Он последний. Пусть люди следуют правилам.

***

В каменном дворце разговаривает много людей, на которых много камней.

Приходит человек, к которому слуга колдуна принёс шерлу с золотым шрамом.
Он говорит:
– Герцог Окделл умер, – и все люди начинают издавать звуки, которые означают удивление, а служанка колдуна падает на соседнего человека.
Значит, наш человек – герцог Окделл.
Нам не нужны имена, но Багерлее их понимает.
Человека, к которому слуга принёс шерлу, называют герцогом Алвой, господином Первым маршалом и Рокэ. Слишком много имён.
Мы видим этого человека, мы знаем его. Он пролил на нас много своей и чужой крови. Он взял одного из нас там, где давно не было людей. С ним всегда много сапфиров, а сегодня он взял ещё и шерлу.

Люди разговаривают, и мы понимаем, что Рокэ хочет пролить завтра ещё больше крови.
Ему сказали, что это он убил нашего человека, и он очень злится. Мы хотим сказать, что наш человек жив и ему плохо. Нас никто не слышит.
Колдун очень доволен и убегает.

***

Наш человек кричит и корчится или стонет во сне. Это называется "болезнь".
К нему приходят слуги колдуна и просто люди. Слуги колдуна поят его отравой, а люди говорят: "Лучше бы умер", "Сумасшедший", "Если выживет, нормальным уже не станет" и другое, но с тем же смыслом. Слуги колдуна поддакивают.

***

Колдун уезжает из города, оставив здесь много своих слуг. Копыта его лошади идут туда, где больше тепла. Люди называют это "на юг".

В Нохе Рокэ убивает четверых человек. Ноха пьёт их кровь и пытается сказать Рокэ, что наш человек не мёртв.
Рокэ не понимает Ноху, хотя однажды слышал её.
Кот всё понимает, но никому не рассказывает. Коты равнодушны к камням, пока ими не бросаются.

***

В дом Рокэ приезжает много людей. Они увозят тело слуги колдуна и карас со шрамом туда, где мы сильны. Это называется "в Надор". Рокэ и ещё несколько человек уезжают на юг, но не туда, куда уехал колдун.

Наш герцог Окделл болеет в Багерлее, и никто не придёт ему на помощь, кроме нас.
Багерлее рассуждает: раз все считают, что он мёртв, значит, никто не станет его искать; его лицо искажено, и его никто не узнает.
Мы спрашиваем: что мы можем сделать?
Мы испытываем чувства. Мы возмущены.
Багерлее защищает нашего герцога.

Она сбивает с ног слугу колдуна, который носит отраву. Она подталкивает тюремщиков, которые считаются добрыми, к камере нашего герцога.
Ему приносят чистую воду, поэтому он может не пить отравленную.
Багерлее выгоняет паразитов из его камеры. Крыс оставляет. Когда слуга колдуна хватает нашего герцога за шею, самая большая крыса кусает слугу за ногу. Он падает, и мы бьём его в висок. Льётся кровь, слуга колдуна стонет, а потом жалуется тюремщикам на обнаглевших крыс.
Крысы прячутся.

Наш герцог начинает нас слышать.
Нам очень нравится.
Багерлее подсказывает, что тех, кто говорит с камнями, считают сумасшедшими.
Мы говорим: научи его говорить с нами молча, ведь слова не нужны.
Наш герцог слышит нас лучше, чем её.
Мы рассказываем нашему герцогу о себе, учимся различать тюремщиков и роняем тех, кто носит отраву. Один ломает ногу, другой умирает. Это не по правилам, но не по правилам сажать людей в тюрьму без суда и обвинения, – это нам сказал наш герцог, и Багерлее тоже так говорит.
У него очень горячее лицо, и он прижимается к нам, чтобы остудить его. Мы берём тепло. Мы не можем успокоить вспухшую кожу. Она лопается, и из трещин течёт боль. Герцогу не нравится, как она пахнет. Мы предлагаем стереть о нас. Собираем влагу.
Багерлее присылает тюремщика, про которого люди говорят, что он "сердобольный". Он что-то делает для нашего герцога, и Багерлее думает, что он не вредит.

Выздоравливает слуга колдуна, которому мы сломали ногу.
Но наш герцог уже тоже встаёт и ходит.
Слуга колдуна приносит нашему герцогу воду, хлеб и новую рубашку. Хочет обмануть. Мы предупреждаем.
Герцог разговаривает со слугой, и слуга понимает, что ему не верят.
Он хочет навредить нашему герцогу, пока тот хрупкий. Но наш герцог толкает его, а мы – мы все, Багерлее тоже – помогаем. Ловим затылок выступом. Слуга колдуна умирает.
Он больше не будет отравлять нашего герцога – это хорошо.
На нашего герцога надевают железо – это плохо.

***

Другие слуги колдуна не могут без причины приходить в наше крыло – оно наше, потому что там сидит наш герцог.

В комендантское крыло помещают служанку колдуна. Мы хотим убить, но Багерлее не разрешает. Это её право.
Взамен мы требуем, чтобы слуги колдуна не ходили к нашему герцогу. Колдун далеко, он не сделает по-своему.
Получается, что Багерлее требует сама у себя, ведь мы – часть неё. Она делает так, чтобы слуги колдуна не могли подмешать отраву нашему герцогу или прийти и убить его.
Они трусливы. Это несложно.

В Багерлее помещают много людей. Трое из них – наши, но ничего не слышат и не понимают. Они ещё не решили, кто из них главный.

Герцог слышит нас. Он благодарен. Мы блаженствуем, и часть этого блаженства передаётся Багерлее.
Она знает, что это называется "любовь".

***

Наш герцог думает, что он любит служанку колдуна.
Мы объясняем про колдуна и слуг.
Герцог много спит и не понимает.
Багерлее сообщает: ему не хватает воздуха; снаружи холодно, внутренние двери закрывают, чтобы меньше сквозило.
Мы просим её это исправить. Она спрашивает, позволил ли это Повелитель Ветра или тот, кто может его заменить.
Мы мало знаем о ветре – он щекотный, кусается и играет тем, что откусил.
Багерлее устраивает сквозняк.

Наш герцог начинает выздоравливать. Мы не понимаем, что это.
Он объясняет: если камень разломать, его уже не получится срастить обратно, но если человек немного поломан, он ещё может починиться.
Наш герцог думает совсем как мы.
Багерлее говорит, что это плохо, что людям нужны люди.
Наш герцог вспоминает книги, написанные другими людьми: если покрыть медь золотом, оно проникнет в неё. Мы не знаем, могут ли смешаться камни.
Мы понимаем главное: наш герцог не умирает. Мы знаем, как умирают люди.

***

В Багерлее становится всё больше людей.
Она показывает нам троих: двое из них принадлежат Волнам; женщина умирает, потому что человек приносит ей отраву.
Багерлее объясняет: иногда смерть – это хорошо.

Наш герцог так не думает.
Он твердит, что мы должны рассказать о нём.
Но нас никто не слышит.
Мы ищем других наших людей.
Ещё один тут же в городе, в большом дворце. Он слышит, но не понимает.
Те, которые в Багерлее, видят сны, но не понимают тоже – и они ничем не могут помочь.

Наш герцог испытывает "отчаяние". Это неприятно.
Он нас "любит". Это прекрасно.

***

Ночи становятся длиннее и холоднее.
Наш герцог говорит нам, что мы можем передавать тепло друг другу. Мы можем, но никогда об этом не думали.
Он сидит в холодном боку Багерлее. Есть другой, тёплый. Там делают еду для людей.
Мы нарушаем правила и передаём друг другу тепло. Багерлее говорит, что мы его "воруем", но оно ведь никому не нужно. Мы берём из стен, между которыми никто не живёт.

Наш герцог хочет поговорить с тюремщиками.
Багерлее не советует этого делать. Он пробует с тем, "сердобольным". Тот не верит. Называет сумасшедшим и отказывается сбить кандалы, хотя никто не приказывал заковать нашего герцога.
Багерлее заржавила железо, но оно толстое и не разваливается.
Человеческая плоть уязвимее каменной, нашему герцогу плохо из-за железа.

Мы передаём нашему герцогу то, что знает Багерлее.
Он думает, что сейчас ему лучше не рассказывать, кто он такой.
Мы не понимаем всего, но Багерлее согласна.
Она говорит: затаись, я не позволю тебя убить.
Мы добавляем: мы не позволим.

Умирает человек Волны.
Наш герцог спрашивает: старый или молодой?
Мы отвечаем: тот, который дольше ходил по нам.
"Это Вальтер", – думает наш герцог.
Мы понимаем, что его могут убить, если узнают, кто он.

Он спрашивает, как держатся другие люди стихий. Они называются "эории".
Им плохо, но не так плохо, как было нашему герцогу в самом начале.
Он спрашивает: другие люди вредят их телам железом и другими вещами?
Он очень хорошо научился с нами разговаривать.
Багерлее знает: их больше пугают. Про молодых знают, что они ничего не знают, а со старшим пытаются договориться.
Мы не понимаем, о чём.
Но нашему герцогу достаточно наших ответов.
Ему тепло. Тюремщик приносит ему ещё одно одеяло.
Мы довольны.

***

У нашего герцога портятся глаза.
В камере темно и нет окна. Факел горит в коридоре, и немного света попадает в разделённое железом отверстие в двери.
Багерлее говорит: это мало для человека.
Она не может заставить тюремщика это исправить, как не может заставить его снять с нашего герцога железо.
Он не замерзает, не страдает от голода и жажды, его не пытают – это лучше, чем у тех, кого допрашивают.

Тюремщики не разговаривают с нашим герцогом: у них много работы, а он для них сумасшедший.
Поэтому он спрашивает нас обо всём, что мы знаем.
Где-то льётся кровь, много крови. Но она всегда льётся.
Много людей и коней идут к столице.
"Это эр Рокэ возвращается?" – спрашивает наш герцог.
Это не Рокэ.
Наш герцог уже знает, что сидит здесь не из-за Рокэ, но Рокэ его "убил" и считает мёртвым. Он надеется, что Рокэ услышит нас и освободит его.
Мы не умеем надеяться.
Мы говорим нашему герцогу, что не сможем защитить его, если Рокэ станет его убивать. Багерлее не сможет его не впустить. Он сильнее колдунов и их слуг, сильнее всех людей и нашего герцога.
Наш герцог думает, что так не должно быть, что они равны.

***

Теперь, когда мы так хорошо друг друга понимаем, он выясняет, что произошло после того, как он потерял сознание в кабинете "эра Августа" – так он называет колдуна.
Наш герцог не верит, что эр Август – "плохой". Мы не всегда знаем, что для людей "плохо" и "хорошо". Колдун причинил вред и боль нашему человеку. Колдун должен умереть, но мы не можем его убить.
"Эр Рокэ может", – думает наш человек.
Ему кажется, что мы его обнимаем. Это очень приятно.

Мы пересчитываем тех, чья кровь пролилась в Нохе. Ноха помогает. Она знает людей и умеет им сниться.
Мы говорим нашему герцогу, что братья служанки колдуна, которую он называет королевой, не были людьми Молнии.
Он удивлён.
Наш герцог считает убитого с длинным именем братом старого человека Волн, но тот, с длинным именем, не принадлежит Волнам.
Мы не понимаем, почему это важно, ведь они оба уже мертвы.
Наш герцог соглашается, что люди часто придают значение бесполезным вещам.

***

Колдун приближается к столице.
Наш герцог благодаря нам понимает, что происходит.
Мы не понимаем: людей слишком много, и они все что-то делают, куда-то ходят и что-то говорят. Нам всё равно.

Что-то меняется. Из столицы уезжают разные повозки.
В Багерлее приходят люди, которых там раньше не было, а те, кто часто туда ходил, не возвращаются.
Багерлее знает: король приказал освободить всех узников.
Слуга колдуна хочет убить нашего герцога и идёт к нему из другой части Багерлее. Мы заставляем его споткнуться и отбираем ключи.
Он ищет ключи, бранится, не находит. Приходят тюремщики и прогоняют его.

Про нашего герцога забывают. Он хочет пить.
Мы нагреваем камеру, потом даём ей остыть. На стенах собирается вода. Он её пьёт.
Он умрёт без еды, и Багерлее снится тюремщикам его камерой, дверью в неё, идущими к ней коридорами.

***

Проходит немного времени – наш герцог грустит, но не успевает начать ломаться.

Во дворце наш человек, которого не было в Багерлее, убивает другого нашего человека, который здесь был.
Что-то происходит.

К нашему герцогу приходит "добрый" тюремщик.
Приносит то, что нужно людям.
Наш герцог ест, моется и надевает чистые штаны.
Он не может надеть рубашку, потому что у него скованы руки.
Он говорит:
– Видите, я спокоен и не причиняю вам вреда.
– Простите, господин узник, но кандалы я с вас не сниму, – говорит тюремщик и убегает.
Наш герцог кутается в два одеяла.
Он издаёт звуки, и по лицу у него течёт вода – он плачет.
Мы не знаем, что делать.
Мы спрашиваем: ты ломаешься?
Он отвечает: внутри; не телом.
Мы хотим, чтобы ему снова казалось, будто мы его обнимаем.
Он думает: я стал таким беспомощным и слабым; я жалок.

Мы спрашиваем у Багерлее: можно выпустить нашего герцога? Никто не отдавал его тебе, его поместили в тебя незаконно. Это нарушение правил, а ты не любишь, когда нарушают правила.
Она говорит: что он будет делать снаружи, где война и холод? У него много врагов, ваши люди враждуют друг с другом и не знают, кто он, а друзьями он считал колдуна, его слуг и сообщников.
Наш герцог "отчаивается" – он думает, что ему не на что надеяться.
Мы не надеемся. Мы не понимаем "отчаяние".
Мы говорим нашему герцогу, что ему нельзя ломаться, потому что таких, как он, больше нет.

***

В Багерлее много новых узников. "Эориев" среди них нет.

Колдуна селят во флигеле. Багерлее говорит, что это хорошее место для уважаемых людей. Мы не можем обрушить флигель.
Мысли нашего герцога в беспорядке: он не знает, может ли доверять "эру Августу".
Колдунам нельзя доверять, они не люди.
Наш герцог "сомневается". Нам не нравятся сомнения.

А потом в Багерлее помещают Рокэ.
Наш герцог испытывает много чувств. Сложно понять.
Багерлее смеётся. Она умеет смеяться.
Она перестаёт смеяться, когда Рокэ заковывают и засовывают в её самое горячее место, туда, где рядом делают еду.
Мы не спрашиваем у неё разрешения передавать тепло. Мы не забираем всё, чтобы люди не замечали.
Мы не можем остудить воздух, чтобы из него собралась вода.
"Добрый" тюремщик уговаривает Рокэ пить.
Багерлее подсказывает: напои его, когда он не сможет тебе помешать.

Есть злые тюремщики. Они кричат на новых узников.
Бывшего короля заставляют смотреть, как злые люди делают больно узницам и убивают их. Ему очень страшно. Рокэ ничего не боится.

К нашему герцогу тоже приходит злой тюремщик.
Ему говорят: это сумасшедший, он ничего не сделал; его поместили сюда по приказу бывшего короля.
Злой тюремщик приказывает вытащить нашего герцога из камеры. Тот выходит сам, но жмурится и закрывает лицо рукой. Ему больно из-за света.
Он узнаёт злого тюремщика – его имя "Морен".
Багерлее понимает, что Морен узнал нашего герцога.
Но Морен говорит:
– Бросьте его обратно.
И нашего герцога запирают в камере.
Он снова кутается в одеяла и плачет, но теперь от злости. Он плачет, чтобы не кричать. Если он будет кричать, тюремщики решат, что он опасен.
Он хочет, чтобы Багерлее сообщила "эру Рокэ", что он заперт здесь, под её холодным боком.

Она снится "эру Рокэ", но тот уже не различает реальности и сна.
Наш герцог говорит, что от Морена надо избавиться.
Багерлее отказывается – это не по правилам.
Мы говорим нашему герцогу, чтобы он думал, что будет делать, когда выйдет отсюда. Если мы взбунтуемся, Багерлее придётся его выпустить.
Она недовольна, она не хочет быть в ссоре сама с собой. Она – не только мы, но без нас её не будет.

***

Люди идут в место Волн, где много деревьев, ломают там камни и проливают кровь. Там что-то плохое.
Мы недовольны.
Волны взбешены. Ветер уносит их волю туда, где холодно и много воды.

Человек, который носит много камней, берёт вещь, приносит во дворец, там трогает, падает и не дышит.
Прибегают другие люди, делают много разного и кричат. Льётся кровь, кто-то падает мёртвый.
Мы не понимаем – слишком много людей, слишком много имён и титулов.

Наш герцог взволнован.

Рокэ и бывшего короля освобождают.
"Добрый" тюремщик приходит к нашему герцогу, чтобы рассказать: Альдо Ракан умер, а другие мятежники нашли какие-то бумаги и теперь королём станет Рокэ. Сейчас он называется регентом и наследником престола.
– Скажите ему, – говорит наш герцог. – Скажите, он вас выслушает.
Тюремщик мнётся и отвечает, что не знает, как обратиться к наследнику престола, почти королю.

***

Мы снимся Рокэ.
Дворец снится, Багерлее, его собственный дом, блестящие крошки у ног стеклянной женщины, старики, вправленные в корону и рукоять меча, дворцовые статуи.
Мы кричим: наш герцог здесь, ты должен его освободить.
По утрам у Рокэ болит голова.
В месте Волн что-то плохое, Ноха тоже жалуется. Мы не понимаем. Оно злое.
Мы кричим Рокэ про злое.
Он едет в Ноху, и она говорит ему: человек Скал в Багерлее.
Но Рокэ не верит. Рокэ ищет злое и не знает, что с ним делать.

***

Доброго тюремщика зовут Перт. Он приводит кузнеца, чтобы сбить с нашего герцога железо. Оно ржавое и сразу разваливается. Кузнец ворчит, что наш герцог мог в любой момент разорвать цепь.
Наш герцог говорит:
– Я бы всё равно остался здесь заперт. – Он говорит: я не сумасшедший. – Ещё он говорит: – Король, по чьему приказу я здесь заперт, низложен, могу ли я написать прошение регенту?
Он не может писать.
Когда рядом горит свеча, он может только плакать.
Его оставляют в прежней камере, но приносят всякие вещи, которые нужны человеку, и бреют ему лицо и голову.
Перт говорит:
– Как бы то ни было, а приказа держать вас в холодном подвале у меня нет. Правда, в этой камере теплее, чем в других.
Наш герцог отворачивается и любезно просит Перта уйти. Багерлее знает разницу между "любезно" и "униженно".

Колдуна переводят из флигеля в комендантское крыло. Там теплее, но двери крепче, а стражи больше.
Его служанку селят там же, но на другом этаже. Она очень напугана.
Наш герцог испытывает к ней чувства. Мы не понимаем. Багерлее говорит: это не любовь; он обманут.
Мы не можем сниться колдунам и их слугам.

В городе громко. Люди и лошади топают. Иногда льётся кровь, но мёртвых тел падает не очень много.
В Багерлее новые узники. Они шумят.
– Им плохо, – говорит наш герцог. – Их будут мучить?
Их не мучают. Просто они заперты и не могут ничего сделать.
Морен среди них.
Мы спрашиваем: его тоже нельзя мучить?
Наш герцог не знает. Он чувствует "брезгливость". Она похожа на глину.
Багерлее спрашивает: ты хочешь отомстить за себя и эра Рокэ?
Наш герцог думает, что Морен может быть нужен для допроса, и предлагает не убивать его пока. Багерлее пускает к Морену крыс. Они шуршат, не давая ему спать, крадут его еду и испражняются ему в постель.
Колдуны и их слуги могут подчинять крыс, поэтому к ним Багерлее пускает только паразитов.

***

На новой шляпе Перта пряжка с ляпис-лазурью. Глупенький кокетливый кабошон гордится полированными боками и не хочет кричать хозяину.
Мы говорим: вот наш хозяин, наш герцог, закрытый среди нас! Люди не должны быть заперты в каменных мешках! Бери своего человека и веди его во дворец, где много блестящих!
Ляпис-лазурь не может взять своего человека, но Перт и сам хочет попасть во дворец.
Он сидит в приёмных, топчет полы коридоров среди других просителей.
– Пусть заговорит с Робером Эпинэ, – подсказывает наш герцог.
Мы не знаем, что такое "Робер Эпинэ", и ляпис-лазурь не знает.
Наш герцог говорит:
– Герцог Молний.
Это мы можем понять. И Перт может понять. Перту тяжело нас слышать, но мы очень кричим. У него болит голова, и у Рокэ болит голова, и у герцога Молний болит голова – но у него не из-за нас, а потому, что он мало спит. Мы не знаем, сколько должны спать люди, но герцог Молний лежит меньше, чем наш.

– Ваша светлость. – Перт кланяется герцогу Молний. – Ваша светлость, разрешите обратиться.
– Я вас знаю? – неуверенно спрашивает герцог Молний. На нём мало камней. На человеке, который рядом, тоже.
Они разговаривают втроём, потом герцог Молний приказывает Перту идти за ним.
И они приходят к Рокэ.

Перт всё рассказывает. Рокэ сомневается, двое других не верят.
Рокэ приказывает им всем уйти.

***

Вечером подковы его коня стучат в сторону Багерлее. Она прихорашивается в сумерках, накидывает лунный свет на крыши, прячет крыс в подвалы, отгоняет от стен стылую сырость.
Мы не понимаем, зачем.

Наш герцог спит, и его будят, чтобы вытащить под яркий свет факелов.
– Его высочество регент здесь!
Наш герцог закрывает глаза от света и спрашивает:
– Эр Рокэ?
Становится так тихо, что люди слышат наше дыхание.
– Оставьте нас. – Рокэ бьёт людей словами. – Унесите все факелы!
– Но ваше выс…
– Прочь! – Эхо мечется между стен, отскакивая от наших боков.
Ноги и жар от факелов торопливо удаляются.

– Они ушли, юноша, можете опустить руку, – говорит Рокэ. – Как вы здесь, Чужой побери, оказались?!
– Я был у эра Августа…
Они разговаривают шёпотом, стоя в полутёмном тюремном коридоре.
Багерлее хихикает, а мы не понимаем: всё слишком по-человечески.
Когда Рокэ начинает трогать нашего герцога, она говорит нам не смотреть. Мы не смотрим! Просто они стоят близко, и Рокэ трогает лицо и правую руку нашего герцога.
Потом он говорит:
– Поживёте пока у меня.
– А потом?
– Потом посмотрим. Хуан! – Рокэ повышает голос.
Приходят его люди. Нашему герцогу завязывают глаза, чтобы ему не было больно от света.
Он уходит из Багерлее.
Она надеется, что он не вернётся. Мы начинаем понимать, что такое "надежда".

Ричард заново ощупывает жизнь.
Глаза никак не привыкнут к свету, поэтому он спит днём. Время переворачивается, и вечер становится его утром.
Ричард часто моется, ароматным мылом и щёткой пытаясь стереть с себя месяцы тюрьмы. Он давно уже не грязен, нет. Но ощущение чистоты и приятные запахи дарят ему наслаждение, с которым ничто не может сравниться.
Волосы пока ещё очень короткие, их невозможно причесать, только слегка примять, чтобы не так торчали; Ричард позволяет "причёсывать" себя и брить. Из-за шрамов щетина растёт пучками и наверняка выглядит отвратительно.
Ричард пока не может посмотреть на себя в зеркало: либо слишком темно и ничего не видно, либо свет вгрызается в глаза, грозя выесть их совсем. Ричард не уверен, что хочет себя видеть. Он знает, что безобразен, а без подробностей можно обойтись.
Врач говорит, что повреждён только верхний слой кожи, что со временем шрамы могут сойти полностью, но Ричард на всякий случай не верит. Красота для воина – не главное, гораздо важнее восстановить зрение и силы, заново привыкнуть ездить верхом, фехтовать и стрелять.

Если он один, то ест, приказав слугам выйти, чтобы они не видели, как жадно он принюхивается к свежему хлебу, к медовой воде, к кусочкам копчёного мяса, к печёным с корицей яблокам.

Слуги помогают ему одеваться, поэтому он ощупывает ткань, когда их нет поблизости. Гладит бархат, словно живое существо; кончиками загрубевших пальцев трогает шёлк и батист; шершавит плотное сукно тыльной стороной ладони, жалея, что не может почувствовать каждую шерстинку, вплетённую в пряжу.
Герцогскую цепь, перстень Скал и орден Талигойской розы герцогиня Мирабелла увезла в Надор, когда все думали, что Ричард умер. Интересно было бы встретиться с ними теперь, когда он разговаривает с "вассалами", но Ричард не расстроен – он может поговорить с любым камнем.

Они всегда готовы отвечать ему.
Если бы он не разговаривал с ними в тюрьме, он сошёл бы с ума. Но если бы он не начал сходить с ума, то, наверное, не услышал бы их.
Он пока не сказал эру Рокэ, что слышит их, и не знает, как это сделать. А сказать нужно – потому что эр Рокэ не знает ни о "колдунах", ни о том "злом", что ждёт под Нохой и Старым парком.
В Лаик что-то мёртвое, камни там не слышат сами себя. В городе вообще очень много мёртвого, хотя во время беспорядков погибло от силы шесть сотен человек. Не мало, но недостаточно, чтобы смерть оглушила камни.

Ричард просит разыскать Реджинальда Ларака, но оказывается, что тот уехал из города через несколько дней после переворота Рокслея.
У Ричарда никого не осталось в столице, кроме эра Рокэ и камней.
Нужно написать в Надор, но Ричард не может ни читать, ни писать и не знает, что можно написать. "Я Ричард, герцог Окделл, я жив, я не пытался отравить своего эра, это пытался сделать мой двойник, которого вы все приняли за меня"?
Геренция уже начала официальную процедуру подтверждения личности по приказу регента, но чтобы восстановить герб Окделлов, Рокэ должен стать королём.
Фердинанд подтвердил отречение – он в любом случае не мог бы остаться королём после обнародования завещаний Эрнани и Франциска. Катарина оказалась самозванкой, что превратило её детей в бастардов – и Карл окончательно потерял право на престол.
Рокэ недоволен, он не хочет быть королём – об этом Ричард знает от слуг.

От них же он узнаёт, что до освобождения Ричарда Рокэ жил во дворце, а теперь каждый вечер возвращается в особняк.
Узнаёт, как дела у Ричарда, разговаривает с ним, они вместе едят: когда один завтракает, другой ужинает.

***

Ричард не думал, что Рокэ приезжает из-за него, и, поколебавшись, спрашивает:
– Эр Рокэ, почему вы возвращаетесь в особняк?
Становится тихо. Они в кабинете, потому что Рокэ ужинал во дворце и приехал поздно. Рокэ сидит лицом к камину, Ричард – спиной. Для него здесь слишком светло, поэтому на глазах – повязка из сложенной в несколько слоёв тонкой льняной ткани.
– Кто проболтался? – спрашивает Рокэ.
– Неважно. Вы из-за меня?
– Из-за тебя. – Голос Рокэ твёрже алмаза, но болтливые сапфиры выдают хозяина: тот взволнован, обеспокоен, почти смущён. Они недовольны и хотят, чтобы люди перестали говорить о неприятном, но уступают воле других камней, а те любят Ричарда.
– Но у меня всё хорошо…
– Да, ты всего лишь отказался меня убить, просидел за это в тюрьме полгода, едва не ослеп, тебя травили и пытались свести с ума. А я поверил, что отравитель – это ты.
Ричард негромко вздыхает.
– Вы всё равно не обязаны…
– Надо написать хотя бы Лараку. Ты совсем не можешь?
Ричард отрицательно качает головой.
– Я не знаю, что им писать, эр Рокэ.
– Значит, поручим официальные послания геренции. Я знаю, что ты справлялся о кузене и что он уехал.
– Я боюсь, что никто не подтвердит мою личность, – говорит Ричард. – Они меня уже похоронили.
– Я подтвержу – и для закона этого будет достаточно. Есть ещё слуги, врач, который перевязывал тебя прошлой весной… Прелестная Марианна. – Рокэ усмехается.
Ричард замирает, потрясённый. Он не думал о женщинах после освобождения, а в тюрьме старался пореже вспоминать о том, что он человек и у него было прошлое.
Теперь оно обрушивается на него волной непристойного жара.
– Это неприлично, – тихо говорит он.
– Но убедительно.
– Никто не поверит… – Клятву слуги, врача или куртизанки легко купить.
– Как плохо ты думаешь о людях. – Слышно, что Рокэ улыбается. – Эпинэ верит. Другие Люди Чести хотят тебя увидеть. Думаю, если пригласить твоих родных в столицу или помочь тебе добраться до Надора, установить твою личность будет легко. Я просто не хочу тянуть время.
– Вы допрашивали эра Августа?
Сапфиры звенят от ненависти своего человека – она огромнее неба и холоднее полночи.
– Я – нет. Возможно, он пока не знает, что тебя обнаружили, ведь Перт не пускает к нему никого, кроме дознавателей и слуг. Я удивлён. – Удивления Ричард не замечает, всё застит сверкающая злоба. – Ты так ему верил, а теперь не сомневаешься, что попал в тюрьму из-за него.
"Скажи, – подначивают сапфиры. – Расскажи правду. Наш человек мудр и прекрасен".
Другие камни не видят в нём ни мудрости, ни красоты. Они не знают, стоит ли ему доверять.
Ричард тоже не знает, и это незнание мучительно.
– Судя по всему, ты пытаешься принять какое-то решение.
– Я не сумасшедший, – говорит Ричард и всхлипывает. Незрячие, закрытые повязкой глаза наполняются слезами.
Рокэ переставляет своё кресло ближе – они по-прежнему смотрят в противоположные стороны, но почти соприкасаются плечами. Он обнимает Ричарда поперёк груди, тянет к себе.
"Он меня видит". Ричард стыдится своего уродства – это неожиданно, ведь он уже привык.
– Пустите, не смотрите. – Но вырываться из хватки Рокэ Алвы бесполезно.
– Я не смотрю. – Тот держит, не причиняя боли, но не позволяя высвободиться. – Успокойся. Плохо?
– Очень.
– Отдышись. Вина?
– Воды, – просит Ричард. Он не хочет захмелеть и потерять власть над собой.
– Умно.
Рокэ выпускает его, потом возвращается с бокалом.
– Осторожнее.
Но Ричард и так пьёт осторожно. Сейчас он в любой момент может потребовать хорошей чистой воды и пить сколько угодно, но всё равно бережёт каждую каплю. Сапфиры снова чем-то недовольны – склочные блестяшки.

– Итак. – Рокэ уже не пытается обнять Ричарда, но накрывает его руку своей. – Ты не сумасшедший. Ты Ричард, герцог Окделл, мой оруженосец.
– Я Повелитель Скал, – добавляет Ричард. – Вы должны мне поверить. Ноха вам жаловалась. И гробница в Старом парке.
– Вот как. – Рокэ сбит с толку, но отлично это скрывает.
– Вы их слышали? – с надеждой спрашивает Ричард.
– "Слышал" – это немного не то слово. – Поймав его палец, Рокэ прижимает его к продолговатому камню из опустевшего города. – А ты?
– Вы взяли этот камень в Гальтарах?
– Да.
– Я его помню. Вы заставили меня носить этот перстень.
– Что он говорит? – Рокэ веселится.
– Ничего. Вы злитесь, и сапфиры тоже недовольны.
– Это всё, что ты можешь узнать?
– Не знаю. Камни не очень хорошо понимают людей. Эр Рокэ, пожалуйста, поверьте мне. – Ричард частит, боится не сказать самого главного, боится, что Рокэ ему не поверит.
– Я уже сказал, что не считаю тебя безумцем.
– Эр Август – не человек. Катарина и существо, которое вы приняли за меня, слуги эра Августа – и в Лаик тоже такие были – они не совсем люди. Они подчиняются таким, как эр Август. У камней нет слов. Если пытаться перевести на человеческий язык, его можно назвать… колдуном или богом.
Рокэ молчит, и Ричард в отчаянии цепляется за его руку.
– Вы обещали мне поверить!
– Я не обещал. – Рокэ высвобождается, но только для того, чтобы снова прижать Ричарда к себе. – Но я верю. – Они так близко, что дыхание Рокэ шевелит волосы Ричарда. – Значит, у него есть сообщники в Багерлее?
– Есть. И она не может его убить.
– Она?
– Багерлее – не только камни. Она обижена на людей…
– Но тебя защищала, – угадывает Рокэ. Он слегка ослабляет хватку, чтобы Ричард мог сесть поудобнее, но не собирается отстраняться.
– Она построена из камней, не могла же она противостоять самой себе. – Ричард коротко смеётся – от облегчения и от страха, что Рокэ перестанет верить.
– Тёплые стены, – усмехается тот. – Перт говорил, что подвал считается холодным, но из твоей камеры не тянуло ни холодом, ни сыростью.
– Вы были над пекарнями.
– Ричард, только не говори мне, что вы… – Он снова крепко прижимает к себе Ричарда, который может только прошептать:
– Они могут передавать тепло.
– Ты знал, что это я?
– Знал.
Несколько мгновений они молчат. Вроде бы всё хорошо, но сапфирам опять что-то не нравится – недовольны, что их человек вспоминает о лишениях?
– Значит, я должен тебе ещё и за это.
– Они пытались сказать вам, что я там.
– У меня болела голова.
– Простите. Им трудно говорить с людьми.
– Почему ты не решил, что сходишь с ума, когда услышал их впервые?
– Впервые я услышал их в Саграннах, когда вы устроили сель. И потом, в Октавианскую ночь. В Багерлее я не удивился.
– И это благодаря им ты ходишь с завязанными глазами, не спотыкаясь.
– Да.
– Всё-таки постарайся привыкнуть к свету. Ты боялся, что я не поверю?
– Они называли меня сумасшедшим. – Ричард вздрагивает и сам прижимается к Рокэ. – И я… в самом деле был не в себе. Камни объяснили, что мне подсыпáли что-то в воду. Багерлее иногда опрокидывала вёдра или разливала её, но я и так был болен.
– Когда мы уходили, я заметил, что ты касаешься стен. Вы расстались друзьями? – Короткий беспокойный смешок – Рокэ вряд ли испытывает симпатию к тюрьме.
– Она не может дружить, эр Рокэ, она же не человек. – Ричард улыбается, хотя ему до сих пор не по себе.
– Я хочу показать тебя Штанцлеру, – говорит Рокэ, и Ричард перестаёт улыбаться. Спине холодно, хотя камин с той стороны. – Хочу напугать его, обвинить и заставить говорить. Помоги мне.
– Я не хочу никому показываться, – говорит Ричард.
– Я не верю, что ты боишься. – Рокэ осекается и взволнованно добавляет: – Прости. Прости, Дикон, я ведь поверил, что это ты, а должен был заподозрить неладное!
– Он вёл себя по-другому?
– Да. Ты всегда топчешься перед дверью, он вошёл сразу. Ты бы возился с кольцом над кувшином так долго, что я бы заметил, а он справился быстро. Он был спокоен, а ты вряд ли смог бы так легко отравить меня… Зарезать или пристрелить – ещё ладно.
Ричард хочет освободиться, но Рокэ не пускает – держит, словно железная оправа.
– Я предложил ему выпить.
– Такие, как он, не должны бояться смерти, – неуверенно говорит Ричард. Он не знает, что происходит с "серыми" душами. Возможно, они собираются в каком-то специальном месте, чтобы однажды вернуться в мир живых и захватить его.
– Но он испугался. Было уже темно, и мне казалось, что я вижу тебя. Мне стало мерзко.
Ричарду неловко за своего двойника. Что бы сделал он сам?.. Наверняка выпил бы. Эр Август хотел, чтобы они оба умерли.
– Он закричал, выплеснул вино мне в лицо и бросился к окну. Я схватил его за одежду, когда он прыгал. Ткань порвалась.
– И он упал головой вниз. – Теперь Ричард понимает, как всё произошло.
– Все были так убеждены, что это я тебя убил, что я сам почти начал в это верить.
Ричард вытягивает руку, прижатую к подлокотнику, и тоже обнимает Рокэ поперёк груди.
– Если я согреюсь, то усну.
– Простите, что задерживаю вас. – Ричард убирает руку, смутившись своей фамильярности. Это Рокэ можно его трогать. А ему? Мерзкому уроду… Его передёргивает от отвращения к себе. Что он придумал!.. Рокэ прикасается к нему из жалости, чтобы он не чувствовал себя одиноким в своей незрячей тьме. Он не должен был!..
– Ты не хочешь размяться завтра утром, до того, как рассветёт полностью? Я всегда неплохо видел даже в густых сумерках, а ты сможешь снять повязку.
– Спасибо. – Ричард не может сказать ничего больше, зажатый между стыдом, благодарностью и почти непристойной жаждой прикосновений.
Рокэ ерошит его короткие волосы, и Ричард с трудом сдерживается, чтобы не толкаться головой в ладонь, словно животное.
– "Спасибо, да" или "спасибо, нет"? – уточняет Рокэ весело.
– Спасибо, давайте попробуем, но я не уверен, что смогу, – бормочет Ричард.

Ночью, когда Рокэ уже спит, он одевается и выходит во двор, потребовав учебную шпагу. Ночь замечательно темна: небо обложено тучами, как подушками, между ними неуверенно выглядывают звёзды. Слуги, конечно, бранятся, спотыкаясь в темноте – при Ричарде не зажигают свет.

Увы, он слаб, как больной ребёнок.
В тюрьме он старался ходить, пока не спал и пока были силы; поднимал и опускал скованные руки, но этого оказалось мало. Он не продержится и нескольких минут.

***

Утром Рокэ говорит:
– Иногда для победы достаточно одного удара… Но у вас он сейчас не получится.
Конечно, у Ричарда не получается. А на то, чтобы обмануть противника и подставить подножку, не хватает сил.
– Ничего, со временем всё вернётся. Вы молоды, в этом ваше преимущество.
Даже в темноте Ричард видит, как красиво Рокэ улыбается.
Ему снова хочется прикоснуться, он делает вид, что атакует, потом – что оступается, а после валится на противника, связав его клинок своим. Обычный человек полетел бы спиной в истоптанный снег, но Рокэ только приседает, отставив назад левую ногу.
– Вы пытаетесь меня уронить или вам худо?
– Пытаюсь уронить, – признаётся Ричард.
– Для этого вам нужно придумать что-нибудь ещё. – Рокэ вдруг становится горячим, как печка. Сейчас он должен отпихнуть Ричарда или попытаться сбить с ног, но почему-то не спешит это делать. – Юноша, вы ещё не успели набрать свой обычный вес, так что этого преимущества у вас пока нет.
Ричард понимает намёк, сам торопливо отступает – и шарик на конце учебной шпаги успевает чиркнуть по запястью Рокэ.
– Чудесно! – Тот перебрасывает шпагу в левую руку. – Теперь бегите!
Ричард не подчиняется. Он знает всё, что известно камням двора: где стоит Рокэ, опирается ли на обе ноги или переносит вес, собирается сделать выпад или хочет только обмануть. Ричард отступает, когда нужно. Будь он в лучшей форме, наверняка успел бы сделать что-нибудь ещё, а сейчас у него просто кружится от слабости голова.
– Плохо? – спрашивает Рокэ, опустив шпагу.
– Да. Я уже устал.
– Всё равно недурно. Я рассчитываю, что весной вы сможете меня сопровождать.
– Куда? – Ричарду тоже хотелось бы… быть в состоянии сопровождать Рокэ, да хотя бы просто выйти из дома днём. Но он не смеет даже надеяться.
– В Гельбе, если Бруно не решит, что затеянная Фридрихом авантюра чересчур затратна. В Северный Надор, если Хайнрих не уймётся – сейчас он, как положено уважающему себя жирному медведю, сидит под кучей снега. Или в Бордон… Вы отдохнули?
– Нет. Простите.
– Жаль. Тогда идёмте в дом.

Там горит слишком много свечей, и Ричард торопится надеть повязку.
– Давай помогу.
Снова Рокэ прикасается к нему, и это так мучительно и чудесно, что у Ричарда перехватывает дыхание, а тело отзывается, словно на женскую ласку.
Отстранившись, он наскоро обтирается влажным полотенцем, стараясь повернуться к Рокэ спиной.
Смущённо говорит, что вымоется потом, в темноте, и сбегáет в свою комнату.

Только запершись, он может дать волю чувствам. Это выражается в том, что он сидит в кресле, обхватив себя руками, и всхлипывает, стиснув зубы.
Несчастный урод!
Нет ничего удивительного в том, что он привязывается к единственному человеку, который прикасается к нему не по долгу службы и без отвращения.
Но это так стыдно и мерзко! Ричард помнит, что Рокэ убил его отца – когда-то давно, в жизни до тюрьмы и болезни, до начала непрерывного разговора с камнями.
Они и сейчас беспокойно гудят ему в голову: не могут понять, почему он страдает.
"У меня трещины! – думает он для них. – Сколы! Меня невозможно отполировать! Людям должно быть противно смотреть на меня!"
Булыжникам безразлично, как они выглядят, и Ричарду стыдно ещё и из-за того, что он позволяет себе мучиться из-за внешности. Он же не какая-нибудь полированная блестяшка, существующая только для красоты.
Какое мучительное слово – "красота".

Он срывает повязку, подскакивает к зеркалу и – зажимает себе рот, чтобы не заорать от отвращения. Ставни едва приоткрыты, но утро уже вползает в город, и седой болезненный свет просачивается в комнату.
Ричард омерзителен.
Будь он покрыт шрамами полностью, это выглядело бы не так пугающе: он уже не был бы похож на человека.
Но едкое зелье не коснулось ни линии роста волос, ни бровей, ни ресниц, хотя следы волдырей покрывают лоб и всё ниже глаз. Широкие, похожие на кратеры впадины разделены бугристыми грядами – на ощупь они не казались такими выпуклыми. И Ричард не знал, что теперь его кожа такая… пятнистая.
Нижняя часть лица изуродована сильнее. Сейчас правый угол рта в тени, но Ричард знает, что один из шрамов "откусил" у него часть верхней губы. На ощупь казалось не очень страшно, но на свету – о, на свету это будет больше, чем просто уродство.
Шею рассмотреть сложнее, но там, Ричард знает, шрамы ещё рельефнее.
Он хватался руками за лицо, кожа на ладонях тоже сходила, но там почти нет следов – оттого, что зелья было меньше, и оттого, что там совсем другая кожа.
Он заставляет себя опустить руку. Щурится – уже становится слишком светло. Заставляет себя смотреть на рот, на изрытую отравой линию челюсти.
Врач лгал, такие шрамы не сойдут никогда!
Ричард в ярости сжимает кулаки – и замирает, забыв о своём уродстве, потрясённый осознанием, которое затмевает всё.

Ему хочется ударить зеркало, он сдерживается – но не обязан. Если он разобьёт зеркало, то порежется, вызовет слуг, прикажет убрать, порезы промоют и перевяжут. В худшем случае вызовут врача, чтобы зашил самые глубокие.
Его не накажут.
Не оставят без еды или воды.
На него не наденут кандалы. Не отнимут одеяло. Не "забудут" в грязной камере на несколько дней. Не назовут сумасшедшим. Не обругают.
Он может потребовать отвезти себя… ну, допустим, на петушиные бои или в трактир, где играют в кости, а слуга с мягким кэналлийским акцентом будет шёпотом рассказывать обо всём, чего Ричард не увидит.
Может приказать принести вина.
Или оружие. Ричард думает: "Нужно вспомнить, как заряжать пистолеты". Это можно делать и в темноте.
Он может даже попросить Рокэ, чтобы тот выписал ему подорожную, и приказать, чтобы его отвезли в Надор. Он нездоров и имеет право на отпуск.
Или он может надиктовать записку для Робера Эпинэ – и поговорить с ним, пока Рокэ во дворце.
Он сам, в конце концов, может туда заявиться – вот такой, как есть, чудовище, похожее на человека только со спины и в шляпе.
Он может что угодно.
Он свободен.

Щурясь на наступающий рассвет, Ричард подходит к окну, чтобы закрыть ставни.
В дверь стучит слуга:
– Дор Рикардо будет завтракать вместе с соберано?
– Буду. Подайте какао. – Иногда Ричард просит шоколад, иногда – тизан. Ему нравится, что можно пить или есть разное, что хочется, а не что дали.
Слуга кланяется.

Свечей мало, они расставлены так, что Ричард сдвигает верхние слои повязки, оставляя на глазах только два. Сквозь них можно видеть.
– Я поеду с вами в Багерлее, когда скажете, – говорит Ричард. – Я подумаю ещё, что написать в Надор, но я хочу написать…
– Прекрасно. – Рокэ смеётся. – Тренировка явно пошла вам на пользу – мы продолжим в том же духе.
– Эр Рокэ, мне ведь можно выходить? Если я захочу… я не знаю, съездить в Старый парк…
– Конечно.
Зрячий не разобрал бы едва заметную дрожь в голосе. Обычный человек не услышал бы возмущённой песни сапфиров.
– Раз я не арестован, то могу взять шпагу?
– Выберешь оружие в арсенале. Хуан или Антонио помогут. Деньги на расходы у тебя в столе.
– Спасибо.
– Какой прогресс, полтора года назад вы готовы были драться, только бы не взять кошель.
– Не смейтесь надо мной!
– Я не смеюсь, Дикон. Я радуюсь. – Сапфиры не чувствуют радости. Они кричат, что их человеку плохо, больно, невыносимо, одиноко, что он катится по склону и вот-вот треснет.
– Не лгите, – просит Ричард. – Ваши сапфиры кричат…
– Предатели. – Вот теперь Рокэ смеётся по-настоящему. – Но они ведь не могут сказать тебе, о чём я думаю?
– Прямо сейчас – о них и обо мне, но когда речь не о камнях, они не понимают. Они очень злые. Если бы они были живыми, то кусались бы.
– А тот, из Гальтар?..
– Он очень спокойный. Безразличный. Все камни такие, пока их не стронут с места или не искалечат.
– Каждый камень – осколок тверди земной?
– Каждая песчинка, – говорит Ричард.
– Очень впечатляюще. – Сапфиры замолкают, потому что их человек задумался. – Тебе нужен твой собственный камень?
– Зачем?
– Чтобы разговаривать с ним.
– Я могу поговорить со всеми. С любым. – Ричард улыбается, надеясь, что Рокэ на него не смотрит. – Я хочу получить перстень Окделлов, но я не нуждаюсь в нём. Жаль, что пропал перстень с карасом.
– Ричард. – Пауза затягивается, но Рокэ всё-таки говорит: – Камень выпал намного раньше, чем ты заметил. Скорее всего, ещё во дворце, и я не знаю, как давно. Я приказал Пако подбросить подходящий карас.
Ричард не знает, что сказать. Обида – его обманули – и благодарность – теперь он знает правду – держат его одинаково крепко.
– Я хотел сделать тебе подарок.
Ричард вспоминает тот вечер, рану Моро…
– Спасибо. – Благодарность оказывается сильнее.
– Если я просто закажу для тебя перстень…
– Если хотите.
– Ты не откажешься?
Ричард колеблется.
– Вы тратите на меня столько времени. – Он не хочет оказаться в долгу. Разрубленный Змей, Рокэ и так спас его!..
– Это моё время и моё решение, – спокойно говорит тот. – Я бы не стал с тобой возиться, если бы не мог себе этого позволить или не хотел.
– Вам не противно?
– Признаюсь, тебе удалось сбить меня с толку. Почему мне должно быть противно?
– Шрамы. На меня должно быть невозможно смотреть.
– Ты ведь можешь узнать у сапфиров, что я чувствую, когда смотрю на тебя. – Слышно, что Рокэ улыбается. Ричард поднимает взгляд: сквозь ткань он может только угадать позу собеседника, но тот действительно сидит так, что может смотреть на Ричарда.
– Им жарко, – говорит Ричард. – Они не понимают. Слишком много… – Ему тоже становится жарко. Рокэ, наверное, взволнован из-за чего-то ещё. Камни не могут распутать клубок человеческих эмоций, но Ричард чувствует их как жар и дрожь, как звон натянутой тетивы и стон камня под весом стены, как злую песню молота и шорох ветра, несущего пыль, как липкую ласку воды на речном дне, как огонь в камине. – Вы огромны.
– Этого я о себе ещё не слышал. – Рокэ звенит – смеётся.
– Слишком противоречиво, – говорит Ричард. – Мы не понимаем, что вы чувствуете.
– Когда ты говоришь о себе во множественном числе, звучит довольно жутко.
– Я не имею в виду, что я един со всеми Скалами Кэртианы. Я имею в виду отдельно себя и отдельно камни.
– Ты не сошёл с ума, я помню. – Сапфиры сменяют гнев на милость: Рокэ чем-то доволен и хочет успокоить Ричарда. – И, раз твои друзья не могут тебе подсказать, я скажу сам: нет, я не испытываю отвращения, когда смотрю на тебя. Ты видел своё отражение? В сумраке?
– Да. – Ричард слушает камни и сосредоточен на том, чтобы не уронить чашку с какао, поэтому не может впасть в отчаяние.
– Помнишь, что сказал врач?
– Он солгал.
– Нет. Я кое-что смыслю в медицине, и, поверь мне, повреждения не были в самом деле серьёзными. Штанцлер, вероятно, намеревался использовать тебя снова. Обезумевший в тюрьме герцог Окделл, помещённый туда по поддельному королевскому приказу – какой чудесный повод если не для мятежа, то для скандала.
– Если бы он это сделал, вы бы просто убили всех, кто слишком много говорит.
– "Просто убивать" не всегда удобно. Например, после коронации не получится, – размышляет Рокэ вслух. – Закатные твари, Дикон, мы же собирались драться.
Ричард очень осторожно ставит чашку на стол, предварительно пошарив по скатерти другой рукой – надо убедиться, что там ничего нет.
Коронация назначена на последний день зимы – у них впереди три месяца с лишним.
– Вы меня убьёте, – без выражения говорит Ричард.
– Нет. Я бы предложил линию, но я… просто не хочу тебя убивать. Считай это капризом человека, получившего власть, которая ему не нужна.
– Вы предлагаете мне отменить вызов?
– Могу даже сказать: извините, герцог Окделл, что не позволил вам глупо и героически умереть в возрасте семнадцати лет. Я сделал это из зависти, потому что сам дожил до тридцати семи.
– На тот момент – до тридцати пяти, – уточняет Ричард.
Сердце бьётся, как птица в клетке, то ли боль, то ли песня течёт к горлу сквозь ключицы – ни высказать, ни выкричать, ни понять, остаётся только вести себя как обычно.
– Ричард, тебя просто глупо убивать. Я никому не позволю это сделать.
Подлая мысль холодной змеёй щекочет разум: что, если потребовать линии? Зная, где стоит Рокэ, его можно будет убить.
Ричард отбрасывает её прочь и придавливает воображаемым булыжником. Если он и хотел убить Рокэ, то остатки этого желания сгорели в пекарнях Багерлее, стёрлись о её стены, вытекли вместе с гноем из лопнувших волдырей. Даже в шрамах ничего не осталось.
– Я не буду с вами драться.
– Даже когда выйдешь из-под моей опеки?
– Я ведь должен буду присягнуть вам как королю. – Ричарда касается тень сожаления: последний Ракан погиб, а Повелитель Скал так и не увидел своего сюзерена. На трон взойдёт Повелитель Ветра, потомок Рамиро, незаслуженно названного Предателем. Ричарду стыдно за века лжи. Алан не знал, что убивает друга.
– Это так тебя расстраивает?
– Я подумал об Алане и Рамиро.
– Вот как. – Слышно, что Рокэ откладывает приборы. – Я бы поговорил с тобой ещё, но тебе нужно отдохнуть, а мне – отправляться во дворец. Будешь писать в Надор сегодня?
– Не знаю, – честно отвечает Ричард.
– Если будешь, напиши, что я прошу герцогинь Окделл прибыть на коронацию.
– Не приказываете и не приглашаете? – уточняет Ричард.
– Да, именно прошу. Я знаю, что у вашего семейства есть все причины для ненависти, но я хочу прекратить вражду.
– Матушка никогда вас не простит.
– Но решится ли оскорбить?
И Ричард понимает, что должен приказать ей как глава Дома.
– Я знаю, что Генри Рокслей погиб, – говорит Ричард. – Джеймс и Дэвид ещё на свободе?
– "Ещё"?.. На свободе, и никто не собирается их арестовывать.
– Вы простили всех мятежников?
– Многих. Ты думаешь о том, где остановятся твои родственники?
Ричард кивает.
– Хуан снимет подходящий особняк.
– Вы пытаетесь нас купить?
– Увы, я знаю, что Окделлы не продаются. Вас легко обмануть, но невозможно ни напугать, ни купить. А жаль – покупать и запугивать проще, чем внушать доверие.
Ричард прикусывает губу. Если он станет просить помощи у Рокслеев до того, как его официально признают живым и подлинным герцогом Окделлом, это будет слишком похоже на мошенничество.
– У тебя опять всё на лице написано, – говорит Рокэ. – Не расстраивайся. Я хочу, чтобы Окделлы присутствовали на коронации – значит, мне и оплачивать путешествие.
– Спасибо, – шепчет Ричард.
Снова его душат обида – это из-за Рокэ Надор разграблен – и благодарность – он хочет вернуть Окделлам если не богатство, то положение.
Сапфиры снова злятся, а Рокэ торопится уйти. Ричард думает, что это из-за него.

***

Если бы Ричард писал сам, он мог бы набросать вчерне основные мысли, а потом переписать начисто. Теперь приходится сочинять всё заранее и диктовать, выбирая каждое слово. Секретарь надёжен, но он служит Рокэ, а не Окделлам, поэтому Ричард не говорит ничего личного или тайного. Письмо выходит сухим и формальным, подпись – кривоватой, а запечатывать приходится печатью с вороном.

Перед сном Ричард умывается ещё раз, приказывает разбудить его после наступления темноты и приготовить ванну.

***

Он снова "завтракает" в одиночестве. Слуга говорит, что для него принесли записку от баронессы Капуль-Гизайль.
– Давайте. – Ричард слепо подставляет руку, потом кладёт сложенный, но не запечатанный – значит, Марианна не пишет ничего личного – листок так, чтобы легко найти ощупью. – Какая сегодня погода?
– Очень ясно, дор Рикардо. И холодно.
– Благодарю. Луна яркая?
– Не очень. Я могу прочесть…
– Не стоит. Спасибо и – можете идти.

Ричард читает в своей комнате, открыв окно так, чтобы лунный свет падал только на бумагу. До рези в глазах вглядывается в крупные чёткие буквы: Марианна знала о его недуге, иначе писала бы изящнее.
За вежливостью кроется простой и ясный намёк: если Ричард заявится без предупреждения и вечером, на него будет пялиться толпа гостей, но Марианна готова принять его утром или днём.
Она пишет "я хочу вас увидеть" – значит, дело только в том, чтобы подтвердить его личность.
Она пишет "герцог Окделл" – значит, подтверждение – только формальность. Она или поверила Рокэ, или тот просто ей заплатил.
Когда-то Ричард думал, что понравился Марианне. Теперь понимает, что спать с ним согласится только слепая.

Нужно надиктовать – написать он не сможет – ответ, но сначала – узнать планы Рокэ.

Тот приезжает не один – с ним Марсель Валме и Робер Эпинэ. Ричарда приглашают присоединиться к ужину, и липкая тяжёлая паника заливает внутренности по самое горло. Валме – светский франт, кавалер Марианны, то ли бывший, то ли нет. Робер – Человек Чести и друг отца, соратник Альдо Ракана, помилованный Рокэ. Ричард знаком с обоими – но они вряд ли смогут его узнать. К тому же, это Рокэ видит в темноте, а они наверняка будут ужинать при свете, и Ричарду придётся возиться с повязкой.
Или Рокэ привёз их, чтобы показать им Ричарда?..

Он говорит, что недавно ел и присоединится позже. Это для трапезы нужен свет, пьянствовать можно и в полутьме.
За Ричардом посылают снова: он как раз успевает переодеться и слегка намочить волосы, чтобы пригладить.

– Ричард!.. – Эпинэ узнал его сразу?..
– Герцог Окделл, – светски мурлычет Рокэ.
– Я встал и кланяюсь, – сообщает Валме, хотя Ричард и так знает, чем тот занят.
– Добрый вечер, господа.
– Присаживайтесь, Ричард.
Он нашёл бы кресло, даже если бы совсем ничего не видел и не чувствовал, где что стоит. Проверить сиденье, словно смахивая пыль – и вот герцог Окделл сидит, будто нормальный человек. Свечей сегодня больше, чем обычно, это неудивительно, но неудобно. Приходится поправить повязку, чтобы свет не резал глаза.
– Я не слеп, – говорит Ричард. – Но отвык от света и плохо вижу.
– Слепые так не ходят, – торопится заверить Валме, а потом продолжает разговор – о Тронко, о планах Дьегаррона.
Рокэ разливает вино, Робер переставляет кресло ближе к камину и под соловьиный щебет Валме негромко говорит:
– Рад, что ты жив.
– Спасибо. Вы… как вы меня узнали?
– С первого взгляда, – отвечает Валме вместо Робера. – Мой друг барон Капуль-Гизайль говорит, что человек – это не только тело или лицо. Человек – это манера держаться, стоять, ходить, говорить, поправлять манжеты. Слепые всегда ходят, задрав подбородок, а вы явно смотрите вниз.
– Ты вырос, – добавляет Робер. – Но тебя ни с кем нельзя спутать.
Ричард чувствует, что у него дрожат губы. Стискивает кулаки.
– Морен меня не узнал, – говорит он тихо.
– Ему за это не платили. – Рокэ пожимает плечами, Ричард узнаёт звук. – Прибавим к его грехам ещё один.
– Это ведь было во время правления Альдо? – уточняет Валме. – Тогда мы не можем ему это предъявить.
– Ничего, предательства хватит, чтобы его повесить. – Рокэ улыбается, а Роберу, наверное, очень грустно. Камни говорят, что он горит из последних сил. "Но людям Молнии положено гореть, – думает Ричард. – Что с ним не так?" Ответ смутный, как всегда у камней: "Хрупкий, тяжёлый, упадёт, должен лежать, вы катаете, обтёсываете, грызёте… Смотри, он такой же, как ты, только другой. А Рокэ другой, не такой же, как вы, но не обычный, не серый и не колдун". Ричард не может смотреть сквозь камни, только пытаться "перевести" их восприятие в человеческое.
Его не пытаются вовлечь в разговор – Рокэ уводит тему от Ричарда, Валме его поддерживает, а Робер просто сидит, греется и пьёт вино, изредка задавая вопросы.
Ричард выпивает один бокал, больше ему не нужно – у него впереди ночь, когда он сможет прогуляться. Может быть, поупражняется немного. Жаль, что читать невозможно.
Когда Робер начинает зевать, а Валме говорит, что всем пора спать, Ричард хочет уйти тоже, но Рокэ приказывает остаться.

– Выбрал оружие? – интересуется он, когда за Робер и Валме закрывается дверь.
– Нет, надиктовал письмо в Надор. А мне писала Марианна. Это вы ей приказали?
– Дикон, хорошенькие женщины – не военные и не слуги, им нельзя приказывать. Я послал ей цветы и премилое ожерелье с карасами и рубинами, она приняла подарок.
– Что это значит?
– В данном случае – что она тебя примет.
– Это отвратительно.
– В прошлые два раза ты не возражал.
– Ей будет мерзко на меня смотреть!
– Не будем больше об этом. Ни Валме, ни Эпинэ не испугались.
– Марианна – женщина.
– И она отважнее многих мужчин. – Рокэ хлопает ладонью по подлокотнику, сапфиры недовольны. – Прекрати рассказывать мне о своих шрамах.
– Это излишне, ведь вы их видите!
– Огрызаешься? – Рокэ смеётся, какой же красивый у него смех, как горный хрусталь, весна и ройи. – Прекрасно!
– Почему вы радуетесь?
– Потому что если ты станешь вдруг послушным, исполнительным, ловким, понятливым и… В общем, перестанешь быть собой, я забеспокоюсь.
"Разве это важно? – думает Ричард. – Разве вам важно, чтобы я – был и был собой?"
– Дикон… – Рокэ встаёт и подходит, чтобы взъерошить его волосы. – Я думал, что ты предал меня и погиб. Я не хотел ни того, ни другого и теперь радуюсь, что ты жив. Разве ты сам не рад? Ты мрачен, как…
– Надгробие, – подсказывает Ричард хмуро.
– Это была шутка? – Рокэ заставляет его запрокинуть голову, словно не насмотрелся на шрамы.
– Не знаю.
Пустой, бесполезный разговор.
– Поедешь к Марианне сам?.. Я бы составил компанию, но по вечерам у неё толпа народу, а днём занят я. Причём осаждают меня те же люди, что ходят к ней.
– Пригласите её во дворец, – пытается в самом деле пошутить Ричард. – Они отвлекутся и будут меньше вас донимать.
– Боюсь, это не поможет. – Рокэ не торопится убирать руку, ерошит короткие пряди, поглаживает подушечками кожу. Это уже неприлично, ему совершенно незачем ласкать Ричарда, словно животное, но до того приятно, что Ричард не торопится отмахнуться.
Чувствует ли он себя униженным? Скорее, очень одиноким.
– Вы привезли Валме и Робера, чтобы я поверил, будто выгляжу не очень ужасно.
– Нет. Хотел выпить в хорошей компании, а ты в последнее время не пьёшь. Не хочешь вернуться к дневному образу жизни? Ты ведь уже сдвигаешь повязку, тебе нужно привыкать к свету.
– Я попробую. – В тюрьме Ричард много спал, особенно в начале осени, когда там стало тяжело дышать.
– Попробуй. – Пальцы снова проезжаются по голове, ладонь прижимает волосы. – Ты хочешь свести шрамы?
– Конечно! – Ричард едва не подскакивает, и получается, что он всё-таки толкается головой в ладонь Рокэ. – Но разве это возможно?
– Сами они будут сходить долго. Срезать – не советую, получатся тоже шрамы, просто другие. Есть мази… Если ты не испытываешь к ним отвращения, скажи слугам, чтобы принесли.
"Почему вы не сказали сразу? Почему это говорите вы, а не врач?" – Ричард не решается спросить вслух.
– Не испытываю.
– О, конечно, ты, со свойственным тебе трагизмом, уже решил, что всегда будешь выглядеть так, будто раны едва затянулись. Разочарую тебя – нет. Рубцы от глубоких ран не разглаживаются, но повреждения были поверхностными. По крайней мере, на лице. – Пальцы соскальзывают ниже, задевая ухо; заставляют поднять подбородок.
Ричард сидит в кресле, вытянувшись и цепляясь за подлокотники. Ему хочется, чтобы Рокэ не переставал его касаться.
Рокэ гладит его по шее, задерживает руку у ворота колета: Ричард застёгнут на все пуговицы.
– Вот тут хуже: зелье стекало сюда, а с лица ты успел часть стереть. Руки тоже пострадали?
– Да.
– Покажи.
Рокэ берёт правую руку Ричарда в свои, поглаживает ладонь, это щекотно и сладостно. Ричард чувствует, что у него горят – ужасные изуродованные – щёки. Сапфиры горделиво звенят – их человек чему-то радуется.
– Теперь левую.
Ричард опускает правую руку, всё ещё чувствуя прикосновение. Оно словно пронизывает всё существо, до сердца, до глубины души.
– Ни следа, ты ведь чувствуешь? – Рокэ снова гладит, и это совсем уж неприлично, Ричарду хочется убежать.
– Там же не такая кожа, как на лице, – бормочет он.
Эр Август говорил, что Рокэ соблазнил Джастина Придда, но эр Август столько врал… Мысли путаются, Ричарду хорошо, горячо и всё ещё немного стыдно. Неужели он захмелел от одного бокала?
– Жарко? – спрашивает Рокэ.
– Немного. – Ричард забирает у него свою руку, наконец смутившись по-настоящему. – Я, кажется, слишком много выпил.
– С непривычки такое может быть. До комнаты дойдёшь или вызвать слугу?
– Дойду.
Что-то дрожит внутри Ричарда – что-то уязвимое, нежное, слабое, неподвластное каменному спокойствию. Душа?

***

Ричард в самом деле слишком много – для себя – выпил.
В комнате, содрав одежду, он забирается в постель – её не нагревали, но ему жарко. В крови бродит возбуждение, стыд огнём жжёт шрамы на шее и лице, голова кружится, а ладони ещё зудят от воспоминаний о прикосновениях Рокэ.
Несчастный урод – тощий, с искажённым лицом, почти лысый – рукоблудит, мечтая о первом красавце Золотых Земель. Прискорбная и позорная трагедия, низменная, но от этого не менее безнадёжная.

Камни беспокоятся – что это с их герцогом?
"Я влюбился, – думает Ричард. – Привязался к тому, кто вытащил меня из подземелья. С людьми такое случается".
Он встаёт, чтобы вытереться.
Ставни закрыты, но он неплохо ориентируется и в полной темноте. Останавливается перед зеркалом – невидимый и потому не отвратительный сейчас. Проводит ладонями – проклятие, он никогда не забудет о прикосновениях!.. – по шее и лицу. Рокэ прав: рубцы на шее твёрже и выпуклее.
"Он меня жалеет, – думает Ричард. Мысль горько-сладкая, сверкающая и тяжёлая, как смерть. – Он был в тюрьме, он знает, что я пробыл там дольше. Его пытали жарой…"
Ричард не хочет думать о случившемся с ним самим как о пытке или похищении. Это был плен. Его схватили и изуродовали по приказу врага. Какие-нибудь кагеты или бириссцы могли совершить нечто подобное.
Он возвращается в постель, закутывается в одеяло и засыпает.
Где-то возмущённо звенят сапфиры: их человек делает что-то, что сам считает несусветной глупостью.

***

Ранним утром, когда до рассвета ещё далеко, Ричард отправляется на прогулку. Облачное одеяло надёжно бережёт его хрупкий взгляд от звёзд; камни помогают идти ровно, указывают на преграды. В темноте уютнее, чем на свету.
Ричард возвращается в дом, чтобы взять учебную шпагу. Делает на пробу несколько выпадов.
Всё же он очень быстро устаёт, а короткий отдых не приносит облегчения. Приходится прекратить тренировку, вымыться, переодеться и приказать подавать завтрак.

– Вы не спали или проснулись раньше меня? – интересуется Рокэ, входя в столовую.
Для слуг горят свечи, и Ричард в повязке ждёт, пока накроют на стол.
– Проснулся.
– Надеюсь, вам не снились кошмары.
Ричард хмурится. Иногда во сне ему кажется, что он ещё в тюрьме, но камни напоминают, что в его нынешней спальне есть отличное окно и камин, что он высоко над улицей, и это успокаивает. Сон становится ровным и серым, как булыжник.
Сегодня ему снилось что-то… Ричард чувствует, что краснеет.
– О, прошу прощения, – смеётся Рокэ. – Можете не рассказывать.
Ричард ждёт, пока уйдут слуги. Сегодня он будет пить шадди. С пирожными тот не так уж плох.

Оставшись наедине с Рокэ, Ричард поправляет повязку так, чтобы смотреть на тарелку. Слишком светло, глаза слезятся, но он ведь собирается привыкнуть к свету, верно?
– Эр Рокэ, что мне ответить Марианне и когда мы поедем к эру Августу?
– Так много вопросов в такую рань. – Рокэ зевает. – К Штанцлеру, если ты не против, сегодня вечером. Будешь готов часам к семи?.. Должно быть уже достаточно темно.
– Я буду. – Ричард почти дрожит от напряжения: его первая поездка после тюрьмы – и опять туда! Но уже не в качестве узника.
– Если страшно – не надо. Я расправлюсь со Штанцлером и без тебя.
– Я не трушу!
– Ты взведён, как курок. Не трусишь – а что?
Сапфиры поют и сверкают, затмевая прочие камни, – их человек в отличном настроении.
– Взволнован, но не напуган. Так ведь может быть?
– Может. – Рокэ кивает. Ричард не видит, но знает. – Марианну предлагаю навестить на следующей неделе, когда у неё не будет других гостей. Если ты слишком задержишься, я не стану дожидаться.
– Я смогу доехать в карете, но я не задержусь.
– Неужели тебе разонравилась баронесса Капуль-Гизайль?
"Она никогда не нравилась мне по-настоящему", – думает Ричард. Он в ужасе. Его чувства к королеве, наполовину придуманные, наполовину внушённые колдовством, рассеялись, как пыль на ветру, его привязанность к Рокэ сильнее и ощутимее, но совершенно невозможно назвать её любовью.
– Дикон, это была шутка. Хотя бы вспыли в ответ.
– Я не в настроении пылить… или пылать.
– Но пылаешь. О, юность… Я рад, что ты не изменился.
– Не изменился? – Ричард хмурится.
– Характером. Ешь.
Ричард ест, потому что не хочет спорить. Он, сам по себе, возможно, действительно не очень изменился. Просто теперь у него всегда есть собеседники.
Сейчас они молчат, даже сапфиры притихли.

Во дворе Ричард снимает повязку – сегодня они не выясняют, что он может, сегодня Рокэ учит его, будто не было этой половины года.
Выпад, возвращение в позицию, привычные комментарии по поводу застывшего запястья.
– Тяжело? – спрашивает Рокэ через несколько минут. Ричард угадывает его взгляд в предрассветной полутьме – внимательный, почти беспокойный.
– Ещё нет. – Конечно, Ричарду тяжело, но он не собирается отступать только потому, что немного устал. Когда устанет по-настоящему, тогда и остановится.
– Как скажешь. – Конечно, Рокэ всё это видит.

***

Когда он уезжает во дворец, Ричард позволяет себе вздремнуть пару часов.

День мучительно яркий, глаза слезятся даже под повязкой, но Ричарду нужно обзавестись шпагой и кинжалом и проверить, способен ли он зарядить пистолет в таком состоянии.

В оружейной ждёт и зовёт украшенное камнями оружие. Рубины обещают кровопролитие, изумруды спрашивают, стоек ли он, сапфиры насмешничают: что это за мальчик, неужели он нас слышит, о дитя!.. Гранаты, аметисты и торский нефрит не так нахальны. Карасы молчат. Ричард выбирает кинжал с самым спокойным. Непривычно широкое лезвие, витая гарда – такими пользовались в прошлом столетии, но Ричарду нравится ощущение.
Шпагу берёт первую подходящую – рукоять инкрустирована перламутром, который не станет разговаривать и отвлекать.

Со шпагой на поясе Ричард чувствует себя другим человеком!
Не вчерашним узником, беззащитным перед тюремщиками, а дворянином и воином. Ни отрава, ни заключение не заставили его согнуться, но теперь он выпрямляется во весь немалый рост и расправляет плечи.
Он герцог Окделл, Повелитель Скал.
Его герб разбит, но будет восстановлен. Его лицо изуродовано, а тело ослаблено – он выздоровеет. Красавцем не станет – ну и Чужой с ней, с красотой!..
Ему повезло сохранить разум и глаза – зрение вернётся.
Злобное удовлетворение греет душу: существо, обрекшее его на муки и безумие, теперь само находится в ловушке.
Воспоминания о тюрьме несут с собой тревогу: что, если эр Август сможет бежать?.. Сказать Рокэ, чтобы поторопил следствие? Но он, наверное, знает, что делает. Ричард решает только напомнить Рокэ, что эр Август может подчинять людей и превращать их в своих слуг.

***

Ричард ждёт вечера, словно экзамена или казни.
Он приказывает принести пистолеты, чистит их и проверяет, может ли зарядить вслепую – недостаточно быстро, нужно потренироваться.
В голове непрерывно вертится: "Багерлее, Багерлее, Багерлее", – словно неумелый певец пытается начать песню, но обрывает себя после первого же слова.
"Разве я не рад буду увидеть её снаружи? – Ричард заставляет себя думать о тюрьме и не поддаваться беспочвенному страху. – Я ведь не боялся её, когда был внутри".
Он был слаб, болен, беспомощен – но он в самом деле не боялся.
"Окделл не может быть трусом", – говорит себе Ричард.

Он ещё успевает вымыться, и паж разбивает замкнувшуюся в кольцо колею мыслей предложением намазать лицо и шею заживляющим зельем.
Ричарду становится стыдно: он совсем забыл об этом. А Рокэ, значит, помнил и позаботился о бестолковом оруженосце.
Он забирает у пажа банку – не хватало ещё, чтобы тот в сумраке намазал не там, где нужно!.. Себя Ричард знает наизусть, свои шрамы – тоже.
Зелье пахнет травами и цветами, не холодит и не греет кожу и легко смывается. Запах остаётся. Ричарду он нравится, только навевает мысли об украденном у него лете.

Он отправляется в оранжерею. Жарко и очень светло – приходится повязать повязку и расстегнуть колет. И всё это – только для того, чтобы вдохнуть запах цветов. Ричард не отходит от двери, чтобы ничего не задеть – там его и застаёт Рокэ.
– Не смейтесь надо мной, – просит Ричард.
– Я первые несколько дней не закрывал окна, – говорит Рокэ. – И сейчас открываю каждый вечер ненадолго. Ты будешь надо мной смеяться?
– Нет. Пора идти?
– Если ты готов.
Ричард не готов. Он вообще не хочет садиться в карету. Но если он поедет верхом, Сону придётся кому-то вести.
– Можно мне поехать верхом?.. Скажете кому-нибудь из эскорта, чтобы её вели в поводу.
– Спешиться сам сможешь?
– Если никто не полезет помогать.
– Хорошо.
– Эр Рокэ, вы ведь помните, что эр Август… Я вам говорил.
– А я тебе поверил. Идём?
– Подождите… Вы… вы отблагодарили Перта?
– Да. – Рокэ снова проводит рукой по голове Ричарда, то ли приминая волосы, то ли взлохмачивая их ещё больше.

Пока седлают Сону, Ричард двигает и поправляет повязку так, чтобы свет случайного факела не мог его ослепить, но при этом он мог посмотреть хотя бы себе под ноги.
Он, конечно, не взлетает в седло, как Рокэ, но и особой неловкости не проявляет.
Он улыбается, когда перед ними распахиваются ворота.

Улица полнится перестуком копыт, отблески факелов пляшут на стенах – яркие, горячие, куда там лунному свету.
Ричард тянет носом воздух – грязный, городской; от эскорта пахнет конским потом и железом, от Рокэ – благовониями. Ричарду кажется, будто на нём самом ещё держится лёгкий запах лета.

Поэтому в тюремном дворе он спешивается, продолжая сдерживать улыбку.
Багерлее спрашивает, не решил ли он вернуться. У неё есть чувство юмора. "Нет, – думает для неё Ричард. – Я здесь, чтобы посмотреть на моего врага".
"Он покупает людей, – говорит Багерлее. – Он говорит им слова и предлагает слова, и они хотят слушаться".
"Надо предупредить эра Рокэ", – думает Ричард.
Багерлее не отвечает словами – показывает дорогу к камере эра Августа. Ричард чувствует её так ясно, что мог бы провести туда эра Рокэ.
Но их провожает Перт. Ричард здоровается с ним дружелюбно: поначалу тот не верил, что Ричард не сумасшедший, но в конце концов добрался до регента.

– Войдёте следом за мной, – вполголоса мурлычет Рокэ на ходу. – Сначала ничего не говорите. Если Штанцлер вас не узнает, я вас ему, гм, представлю.
– Он может уже знать, что я жив, – бормочет Ричард.
– У него появились здесь друзья?.. Как некстати. Фердинанд терпеть не может спешки в таких делах.
"При чём тут Оллар?" – думает Ричард с тенью раздражения. Кому нужен потомок узурпатора, наконец-то убравшийся с незаконно захваченного трона!..

– Кто там? – с достоинством спрашивает эр Август, когда Перт стучит в дверь.
– К вам посетители, господин Штанцлер, – сообщает тот и отпирает дверь, чтобы впустить Рокэ и Ричарда.
В просторной камере горят свечи. Кровати здесь нет, значит, она в боковом помещении. "Тут, наверное, и уборная есть", – думает Ричард с завистью. В камере сухо, тепло и пахнет не гнилой соломой и нечистотами, а дёгтем и благовониями.
Ричард думает, что после возвращения надо будет помыться и сказать слугам, чтобы как следует почистили всю одежду.
– Не могу сказать, что рад вас приветствовать, – говорит Рокэ.
– Господин регент, – мрачно произносит эр Август.
– Перт, оставьте нас. Господин Штанцлер не опасен.
Ричард в этом сомневается, но камни твердят, что эр Август никак не может навредить Рокэ. А Ричарду?
Сапфиры радостно поют: наш человек всех победит, наш человек самый лучший. Значит, Рокэ чем-то доволен. Эр Август увидел и узнал Ричарда? Испугался? Ричард не видит его лица, а камни не угадывают чувства. Багерлее молчит – наверное, не может обратиться к Ричарду, когда эр Август так близко.
Тот светски препирается с Рокэ: за как будто невинными фразами кроются угрозы и оскорбления. Эр Август говорит, что Рокэ просто расправляется со свидетелями своих преступлений. И тогда Рокэ говорит:
– И в то же время помогаю вашей жертве. Не узнаёте этого молодого человека, эр Август?
Сапфиры звенят от его злобы.
Раньше, чем эр Август успевает ответить, Ричард делает шаг вперёд, к свету, и говорит:
– Добрый вечер, эр Август. Спасибо, что не убили меня.
Мстительная радость плещется в его душе.
– Господин регент, кого вы ко мне привели?
– Не выйдет, эр Август. Я знаю, что оказался здесь по вашей милости. Вы обезобразили моё лицо, но вы должны узнать мой голос.
– Алва, прекратите этот спектакль! – Эр Август прикидывается, он не мог не узнать Ричарда. – Вы убили сына моего друга, а теперь притащили ко мне актёра!
– Вы только что взяли на душу ещё один грех, эр Август. Грех лжесвидетельства. – Рокэ улыбается. – Видите, Ричард, "друг вашего отца" отказывается вас узнавать.
Ричард пожимает плечами и говорит:
– Я обвиняю вас, эр Август, в том, что вы похитили меня, отравили и поместили в тюрьму, где по вашему приказу меня продолжали травить и пытались убить.
– С чего бы мне поступать так с сыном моего друга?! – горестно восклицает эр Август. – Вам никогда не удастся доказать, что это Ричард Окделл. Все, кто его знал, все знают, что вы его убили!
– Эр Рокэ… – Ричард хочет уйти. Колдуна можно только убить. И нужно сделать это как можно скорее, потому что ему будут верить, ему будут подчиняться, с ним будут договариваться.
– Выйдите, юноша.
– Решили меня убить? – с вызовом спрашивает эр Август.
– Давно пора было.
"Надо в Занхе, – говорит Ричарду Багерлее. – Или в Нохе. Они не дадут его душе убежать".
– Эр Рокэ, – снова зовёт Ричард. – Я должен кое-что вам сказать.
– Спасаете жизнь старому трусу? – усмехается Рокэ. – Это ненадолго, эр Август. – Он говорит, а сапфиры звенят от бешенства и торжества.
– Вы проиграли, Алва, на этот раз проиграли. Чудовище!..
Ричард ничего не может сказать Рокэ, пока они не возвращаются в особняк.

Спешившись, Ричард говорит:
– Эр Рокэ, прикажите, чтобы одежду почистили, а нам надо вымыться.
– Я уже понял. – Рокэ смеётся. – Штанцлер весь изъерзался, а руки у него расчёсаны. Составишь мне компанию в купальне.
Это не вопрос, и Ричард не может отказаться.

Он спешит раздеться, хотя его ещё ни разу не укусили. Торопится опуститься в прохладную воду.
– Извини, без свечей не обойтись. – Рокэ соскальзывает в воду плавно, почти без плеска. – Не замёрзни… Я знаю, что ты любишь плескаться, но если ты ещё и простудишься, это будет совсем уж неудачно.
Ричард понимает: это Рокэ мёрзнет.
Ему нужно вымыть волосы, и у Ричарда едва не сводит руки – от болезненного желания прикоснуться.
– Эр Рокэ, помочь вам? – неловко спрашивает он.
Рокэ колеблется мгновение – сомневается, справится ли слепой оруженосец.
– Помоги. Только не дёргай. Ненавижу, когда дёргают за волосы.

У Рокэ тяжёлые густые кудри. Чтобы промочить их как следует, Рокэ окунается с головой.
И моет он их не мылом, а специальным зельем, в котором мыльный корень, конечно, есть, но пахнет от него благовониями и мылится оно чуть хуже.
От камина пышет жаром, и вода уже не кажется такой холодной – или это Ричард греется от волнения?
Обливая Рокэ из кувшина, Ричард жалеет, что не видит его, но и радуется тоже – если бы он увидел, кто знает, какую глупость он мог бы совершить.

Ему самому достаточно только облиться сначала мыльной водой, потом чистой – он и так чист до скрипа. Рокэ подставляет спину под щётку, перекинув волосы вперёд.
– Не так сильно, – шипит он.
– Простите. – Ричард бездумно прикасается к его спине – чтобы точно знать, где она, и не надавить слишком сильно. Под пальцами – бугристые рубцы.
Болезненный восторг и сладострастное сочувствие охватывают Ричарда, и он готов благодарить Создателя за то, что вода в бассейне – прохладная. Она могла бы быть ещё похолоднее, но хотя бы тело Ричарда не выдаёт возбуждения.
Свободной рукой отслеживая, где Рокэ, Ричард стирает с него мнимую грязь и обмирает от наслаждения, ощупывая шрамы – старые, но очень выпуклые. Почему Рокэ не останавливает его?.. Ему ведь было холодно.

– Ты хотел мне что-то сказать, – говорит Рокэ, отстранив Ричарда, которому кажется, что его выгнали из Рассвета за излишнюю восторженность.
– Штанцлера нужно убивать в Нохе или Занхе, – отвечает Ричард. – Багерлее не сможет поймать его душу.
– Звучит как бред. Но спасибо. Если он в самом деле то, что ты говоришь, лучше прикончить его понадёжнее. Одевайся, иначе в самом деле простудишься.
Окунувшись ещё раз, Ричард вылезает из бассейна.
"Он звенит, – говорят камни. – Поёт".
Ричард не понимает.
"Он хочет тебя обнять", – говорят камни.
"Быть того не может", – думает Ричард, растираясь горячим полотенцем.
"Он хочет обменяться с тобой теплом", – говорят камни.
Ричард приказывает им прекратить.
"Ему надо", – говорят камни.
"Он сам делает всё, что хочет. Не нуждается ни в разрешении, ни в приглашении". Ричард не понимает, что они имеют в виду, а они не могут объяснить. Рокэ что-то чувствует, что-то хочет от Ричарда, но пока не сказал о своих желаниях сам, неприлично…
"Святой Алан, о чём я только думаю!.."
Это просто непристойно. И унизительно, и невежливо по отношению к Рокэ.

Ричард торопится одеться, врёт, что устал, и спешит в свою комнату.
Зарываясь под спасительное одеяло, он может думать только о длинных шелковистых волосах, щекотных прикосновениях и шрамах под пальцами.
Сжимая член, он утыкается лицом в подушку, чтобы не стонать: "Рокэ!"
Постыдное удовольствие оборачивается мучительным стыдом.
"Он не узнает, – твердит себе Ричард, стирая с ладони и члена семя. – Не узнает, а я никогда ему не скажу. Вообще никто не должен знать о том, что я…" Он божится и бранится, а сердце замирает болезненно и сладко – у Ричарда есть тайна, чудовищная, грязная, восхитительная.
Он знает, что никогда не признается Рокэ, никогда не прикоснётся к нему как любовник – и в этой душевной пытке есть наслаждение и возвышенность. Он может прикасаться невинно. Может видеть Рокэ. Проклятье, да тот каждый день приезжает в особняк, чтобы поговорить с Ричардом!..
"А я удрал", – ему становится ещё стыднее, но сегодня он уже не выйдет. Слишком велико искушение прикоснуться и напроситься на ласку.
Ужасная, ослепительный мысль заполняет разум: "А что, если ему просто нравится меня трогать?.. 'Обмениваться со мной теплом'".
Ричард улыбается. Поверить в такое, конечно, невозможно, но от того, что он немного об этом подумает, никому ведь не будет хуже?..
Ричард засыпает в объятиях стыдной несбыточной мечты.

И поднимается ни свет ни заря, чтобы оказаться во дворе раньше Рокэ.

***

За несколько дней Ричарду удаётся убедить себя, что спать надо ночью, и немного привыкнуть к свету, хотя смотреть всё равно неприятно. Зимнее небо щадит его, исправно занавешивая солнце облачными портьерами, но в яркий день глазам было бы больно.
Он гуляет в саду, проминает Сону, упражняется со шпагой, тренируется перезаряжать пистолеты и целиться… и очень много ест. Тело, до этого словно не верившее в изобилие, теперь едва ли не каждый час требует подкрепиться. Между трапезами постоянно хочется что-нибудь перехватить – булочку, орехи, печёное яблоко или пригоршню сушёных ягод. Ричард понимает, что ему нужно набрать вес, но боится, что от переедания будет только хуже. Он словно чужой сам себе – не знает, что пойдёт на пользу, что во вред.

Читать по-прежнему тяжело, а почерк совершенно испортился: Ричарду, словно ребёнку, приходится рисовать каждую букву, чтобы их можно было понять. После фехтования руки дрожат, но Ричард заставляет себя переписывать по сонету в день, хотя первые строчки даются мучительно и выглядят ужасно. Пальцы сводит, Ричард ломает перья и злится: неужели Штанцлеру удалось превратить его в калеку?!
Камни возмущённо гудят. Они хотят выпить кровь колдуна, вредившего "их герцогу".
"Интересно, – думает Ричард, удивляясь своей жестокости, – Штанцлера повесят или обезглавят?.. Если, конечно, он не сбежит и не погибнет как-нибудь ещё".
Спрашивать об этом у Рокэ неловко: тот вообще старается как можно меньше говорить о делах. Ричард и не заговаривает, узнавая новости у Хуана или Бернардо.

Ричард занавешивает зеркала в своих комнатах и отворачивается в прочих – он не хочет себя видеть. Мазь не оказывает на шрамы никакого действия, но Ричард продолжает ею пользоваться – из-за аромата.
Он по-прежнему часто моется, и это по-прежнему доставляет ему удовольствие.
Ему нравится хорошо пахнуть и хорошо одеваться.
Молчаливый карас в рукояти кинжала – не просто украшение, а почти приятель. Его присутствие придаёт Ричарду уверенности в себе.

Но когда Ричард идёт в кабинет Рокэ, он не берёт оружие с собой. Там приходится слушать сапфиры – сверкая гранями, они непрерывно воспевают своего человека или злятся, если тот чем-то недоволен.
Рокэ спрашивает, как у Ричарда дела, интересуется его скромными успехами по возвращению к обычной жизни. Предлагает выпить.
Ричард соглашается. Согревшись вином, можно притвориться хмельным и засыпающим и вовремя ретироваться, не совершив ничего непристойного. А это с каждым разом всё сложнее, потому что Рокэ продолжает прикасаться: ерошит волосы и тянет за них, словно проверяя, насколько они отросли, придвигает кресло ближе и садится так, что Ричард может "случайно" прижаться плечом к плечу. Костяшками пальцев проводит по виску и скуле, заставляя молча выть от вожделения, – выясняет, не уменьшились ли шрамы?
"Как ему не противно?" – растерянно думает Ричард. Он не может смотреть на себя без отвращения; трогать не так гадко, но Рокэ ведь не только прикасается, он ещё и смотрит. Ричард старается не пялиться в ответ слишком откровенно. Ловит жадным взглядом детали, пока Рокэ сосредоточен на чём-нибудь другом. Сапфиры кричат: "Смотри, смотри, мы такие красивые! Смотри, как сияет наш человек!"
Если бы Рокэ их слышал, у него бы звенело в ушах.
Конечно, он самый красивый. Смотреть на него почти так же больно, как на свет. Ричарду хочется плакать, но он смотрит, выпивает взглядом каждую деталь: выбившуюся из общей массы волос завившуюся прядь; тёмный профиль на фоне пламени свечи; изящные пальцы, унизанные перстнями; пробившуюся на подбородке щетину; тени под глазами.
"Вам нужно больше спать", – думает Ричард, но не решается сказать. Булыжники гудят: "Скажи, скажи, людям положено лежать определённое количество времени! Люди портятся, если лежат недостаточно".
Смотреть Рокэ в глаза Ричард не решается – это всё равно, что заглянуть в небо и утонуть в нём.

Но когда на тренировке Рокэ приказывает: "Свяжи меня взглядом!" – деваться некуда. Ричард смотрит, паря и умирая в бездне мучительного восторга. Нужно делать что-то ещё – взять шпагу, сидя на земле и не опираясь на правую, "раненую", ногу. Тянуться левой, "проклятой", рукой. Наплевать, сейчас не до суеверий!.. Да и как верить в Создателя потомку Лита, говорящему с камнями?.. Ричард выполняет приказы, не думая, это не он гипнотизирует Рокэ, а Рокэ – его.
Усилие, необходимое для удара из неудобной позы, доводит Ричарда до полного утомления. Он всё ещё не совсем здоров.
– Неплохо, хотя нужно отработать сам удар, – сухо говорит Рокэ, но взгляд почему-то не отводит.
Ричард продолжает сидеть, глядя в самые прекрасные в мире глаза, и не может пошевелиться. Даже не опускает ноющую руку.
Рокэ говорит что-то на кэналлийском и добавляет:
– Поднимайтесь. Можете идти отдыхать.

Ричард весь день чувствует себя больным – его лихорадит, хочется закрыться в комнате и ничего не делать, а буквы расплываются перед глазами, хотя свет не слишком яркий. Неужели успел простудиться? Или его лихорадит от мучительной влюблённости?

***

– Ты плохо выглядишь, – говорит Рокэ вечером.
И Ричард, не сдержавшись, ляпает:
– Вы тоже.
Рокэ заламывает бровь. Ричарда почти трясёт: Рокэ такой красивый, что рядом с ним больно находиться, так остро Ричард чувствует своё несовершенство, таким безупречным и ослепительным кажется ему Рокэ. Но даже безупречные и ослепительные люди, если они живые, нуждаются в сне.
– Камни говорят, что вы мало лежите. В смысле спите. Даже они знают, что людям нужно лежать, чтобы не портиться.
"Как ты смеешь?! – сверкают сапфиры. – Наш человек совершенен! Ты, тусклое растрескавшееся ничтожество!.."
Гул всех остальных камней заглушает их возмущённую песню, но и Ричарда глушит тоже. Он трёт висок и добавляет:
– Они спорят. В смысле, ваши сапфиры со всеми остальными.
– О чём? – интересуется Рокэ с улыбкой.
– Сапфиры очень… надменные и задиристые.
– Прямо как я. – Рокэ смеётся. – Ладно, я учту мнение тверди земной. – Сапфиры перестают вопить – их человек от души веселится. – Портиться в мои планы не входит. А ты – достаточно лежишь?
Ричард не спал днём, чтобы не бодрствовать ночью, но сейчас ему лучше, чем после тренировки.
– Достаточно, – бормочет Ричард.
– Как легко тебя сбить с толку. – Рокэ досадливо цокает языком. – Раз даже камни считают, что нам надо, гм, лежать, предлагаю напиться и разойтись спать.
"Вы так говорите, будто мы могли бы лечь вместе", – думает Ричард со смесью ужаса и мучительного восторга.

Он хочет сесть так, чтобы свет не падал на обезображенное лицо, но Рокэ хмурится и спрашивает:
– Глаза ещё болят?
– Нет.
"Я просто не хочу, чтобы вы меня видели, – думает Ричард. – Не хочу, чтобы вы на меня смотрели". И в то же время ему до дрожи хочется, чтобы Рокэ к нему прикоснулся.
– Тогда садись нормально.
"Вы хотите на меня смотреть?!"
Ричард подчиняется.
Рокэ пока не доверяет ему наливать вино, подаёт наполненный бокал:
– Твоё здоровье.
– Ваше…
Ричард салютует бокалом и пьёт. Он напряжён, сжат, как пружина. Рокэ собирается что-то сказать? Сделать? Ожидание неизвестного пугает.

– Завтра утром, если ты не заболеешь, съездим к Марианне.
– Я не заболею.
– Тебе страшно выходить? – Рокэ смотрит на пламя, а не на него.
– Нет!.. Мне просто не нравится, когда светло.
– Когда тебя видят. – Теперь Рокэ глядит на Ричарда, которому остаётся только обречённо кивнуть.
На оскорбления тюремщиков можно было не обращать внимания, но встречи с Марианной Ричард боится.
– Без свидетельства баронессы Капуль-Гизайль можно обойтись?
– Однокорытников, которые тебя рисовали, можно исключить – ты вырос. У тебя была другая любовница? – Рокэ усмехается. – Или любовник?
– Что?! – вскидывается Ричард. – Нет, конечно!
– Окделл!.. – Рокэ смеётся в голос. – Пей! За твёрдость, незыблемость и неиспорченность!
Ричард послушно пьёт.
– Получается, что Марианна – самая надёжная свидетельница, – говорит Рокэ. – Насколько мне известно, наречённой, которую мог бы оскорбить твой визит к куртизанке, у тебя нет.
Ричард прикусывает губу. Он не хочет идти к Марианне, до отчаяния не хочет. Он хочет, чтобы к нему прикоснулся Рокэ, но это немыслимо, невообразимо, о таком даже мечтать нельзя.
– Я не хочу оскорбить баронессу своим визитом. – Это чистая правда.
– Возможно, ей удастся найти слова, которых не нашёл я. – Рокэ поднимается, чтобы наполнить бокалы вновь, а потом берёт гитару.

Ричарду не нужны слова, но он не может об этом сказать. Быстро захмелев, он хочет уйти, но Рокэ не позволяет:
– Напейтесь как следует, юноша.
Ричард напивается и засыпает в кресле. Сквозь сон ему кажется, что к нему прикасаются знакомые руки, он прижимается к ним лицом и дышит на ладони – во сне он не помнит о шрамах. Потом мнится что-то совсем уж нереальное – будто Рокэ целует его в угол рта, и Ричард стонет, поддаваясь сладострастной грёзе. Ласковый смех щекочет шею, а потом Ричард погружается в уютную тёплую тьму хмельного сна.

***

Утро, разумеется, начинается со зверской головной боли и отвара горичника.
Но и похмелье, и горечь доставляют Ричарду удовольствие. Они – доказательство, что он не сгнил в тюрьме и не превратился в калеку, что он вернулся к своему невозможному эру и напился, слушая дикие кэналлийские песни.
Потом приснилось что-то непристойное, но кому какое дело до снов Ричарда Окделла?..

Рокэ зол, как тысяча закатных кошек, бранит Ричарда, который не поддаётся ни злости, ни слабости, а слушает камни и в какой-то момент почти успевает подставить противнику подножку. Почти – потому что Рокэ в последнее мгновение замечает его маневр и отступает.
– Прекрасно! – бросает он зло. – И это всё, на что вы способны?
В реальном бою Ричард был бы уже мёртв или искалечен, а сейчас – что он может? Позволить ноге скользнуть вперёд, будто случайно, и, слегка повернув кисть, уколоть в бедро.
Рокэ отбивает клинок и ругается: недостаточно быстро!
– Я ещё не выздоровел! – рычит Ричард, обиженный несправедливой отповедью.
Рокэ резко опускает шпагу:
– Извини.
Становится очень тихо.
Ричард выпрямляется, тоже опускает шпагу.
– Простите.
– В дом, живо.
Ричард подчиняется – вовремя, он бы вот-вот начал замерзать.

Когда они едут к Марианне, мороз щиплет лицо, а снег искрится под солнцем. Ричард щурится, старается смотреть вниз, на гриву Соны, на свои руки в перчатках.

В доме сумрачно, и он вздыхает с облегчением.
Гостей встречает щебечущий барон – он выражается безупречно пристойно, но из светского чириканья даже Ричард без труда понимает: ему предлагают пройти к баронессе, пока её муж развлекает Рокэ беседой о гальтарских древностях и рассыпается в любезностях.
"Иди", – приказывает Рокэ взглядом.
"Не ходи! – бесятся сапфиры. – Ты не должен идти! Ты должен уйти с нашим человеком!"
Другие камни хотят, чтобы они притихли, но не спорят с сутью сообщения. У Ричарда кружится голова.
– Вас ждут, юноша, – говорит Рокэ, потеряв терпение. Он злится, он требует, и сапфиры замолкают, потому что не могут ему противоречить. Прочие шершаво молчат, недовольные неискренностью людей.
"Вы гоните меня к ней, но не хотите, чтобы я шёл". Ричард совершенно растерян и подчиняется приказу.

Марианна ждёт его в будуаре – причёсанная и с подчернёнными ресницами, но в домашнем платье.
– Госпожа баронесса, – кланяется Ричард.
– Господин герцог, – бархатно воркует Марианна, подставляя руку для поцелуя. – Я так давно вас не видела.
– Но узнали?
– Это ещё нужно проверить. – Поймав его руку своей, маленькой и нежной, Марианна едва ощутимо влечёт его к себе – и этому безмолвному зову невозможно не подчиниться.
Опустившись на колено перед куртизанкой, Ричард опирается ладонями о узорный атлас кушетки – чтобы не вцепиться в роскошные бёдра.
– Марианна, вы должны опознать меня или не опознать, – говорит Ричард.
Она красива, чудесна, притягательна. Но он не должен к ней прикасаться. Он не позволит себе.
– Вы не обязаны…
– Не обязана, конечно. – Нежные пальчики оглаживают лицо Ричарда. – А вы не настолько изменились, чтобы могли возникнуть какие-то сомнения в вашей личности. Вы хотите уйти?
– Я не должен оставаться. Простите.
– Не должны или не хотите?.. – Тёмный взгляд направлен в самую несчастную душу Ричарда Окделла, которому кажется, что Марианна видит его насквозь. Конечно, видит – безобразного молодого человека, знающего о своём уродстве. Неужели она настолько жадна, чтобы задержать его?..
Можно сказать, что его ждёт господин регент, но Рокэ ведь не ждёт. Как только ему надоест барон, он попрощается и уедет – в свой особняк или во дворец, оставив часть эскорта для сопровождения Ричарда.
Взгляд баронессы обещает наслаждение, от кожи исходит аромат – новый, не такой яркий, но ещё более искушающий.
"Если я скажу ей, что сапфиры Рокэ не хотели, чтобы я сюда шёл, она решит, что я сумасшедший".
Тяжело вздохнув, Ричард поднимается на ноги и отступает, чтобы не нависать над сидящей маленькой женщиной.
– Не должен. Прошу меня простить.
Пухлые губки на мгновение сжимаются. Топазы в браслете бормочут, что хозяйка недовольна. Гость холодит её, а должен греть.
– Снимите колет и рубашку. Вам всё равно придётся подождать, пока я напишу господину регенту.
Молча поклонившись, Ричард начинает раздеваться.
Ему чудовищно, невыносимо стыдно – нужно как-то сказать Марианне, что она прекрасна, что он умирает от восхищения, глядя на неё, но не смеет мечтать о прикосновении. Но на самом деле ведь – не мечтает.
Человек, о чьих прикосновениях мечтает Ричард Окделл, спускается по ступенькам во двор.

Марианна предпринимает ещё одну ненавязчивую попытку задержать упрямого – твёрдого – гостя. Когда Ричард стоит перед ней, обнажённый выше пояса, она подходит, словно для того, чтобы рассмотреть поближе. Ричард жадно вдыхает аромат духов, сжимает кулаки, чтобы не коснуться Марианны, и не может отвести от неё взгляда, а она обходит его кругом, словно статую – или болвана, прикасается к плечу, к груди, задевает кожу ногтями, вызывая шумный вздох.
– Потрясающая выдержка, господин герцог. – Марианна заглядывает Ричарду в глаза снизу вверх – и как ей не противно смотреть на него?..
– Марианна, простите, – хрипло произносит Ричард. – Я… я знаю, как я выгляжу. Я понимаю, что отвратителен…
– Если бы вы были отвратительны, я бы вас не пригласила. – Марианна бесстрашно гладит изрытую шрамами шею, берёт лицо – уродливое – в ладони. – Вас нельзя назвать красавцем в обычном смысле – хотя ни взгляд, ни стать никуда не делись. – Она улыбается. – Вы притягиваете взгляды, внимание, к вам… хочется прикоснуться.
Она не лжёт, Создатель и все демоны, она не лжёт!!!
Ричард молчит, до глубины души потрясённый искренностью куртизанки.
"Почему я верю ей, но не поверил Рокэ?" – думает Ричард.
– Вы как будто выходца увидели, – улыбается Марианна.
Отняв её руки от своих щёк, Ричард прижимается к ним губами, благодарно целует каждый пальчик.
– Вовсе нет, только понял кое-что важное. Вы простите мне мою недоверчивость?
– Вам придётся очень постараться, заглаживая свою вину. – Тёмные глаза искрятся радостью – Марианна довольна, что ей удалось согреть замёрзшего гостя. – А для этого понадобится время.
– Я задержусь. – Почти дрожа от волнения, Ричард наклоняется, чтобы несмело коснуться мягких, пахнущих вишней, губ своими, сухими и некрасивыми.
Марианна обнимает его и притягивает к себе.

В сладостном золотистом мареве Ричард забывает и о собственном уродстве, и о Рокэ, и обо всём на свете. Он даже не помнит, что он герцог Окделл, а Марианна – оплаченная его эром куртизанка. Он – мужчина, пришедший к женщине, красивой, доступной и грешной.
Зацеловывая нежную грудь, толкаясь членом в жаркое тело, Ричард чувствует себя счастливым – потому что ни о чём не думает и не хочет ничего, кроме наслаждения.

Через два очень жарких, опьяняюще чудесных часа, когда Ричард пытается вспомнить, кто он и как оказался в этой постели, Марианна говорит:
– Вот теперь я готова под присягой подтвердить, что ко мне пришёл герцог Окделл. – Она смеётся, но не обидно, а нежно, бархатистые звуки ласкают слух, а Марианна обнимает Ричарда. – Не обижайтесь, я сразу вас узнала. Как только взглянула в окно.
– По одежде?
– Нет, по движениям, по тому, как вы следовали за Алвой. – Она вздыхает – жалеет, что залучила к себе не регента, а всего лишь оруженосца?.. – Приходите ещё, герцог Окделл, я рада буду вас видеть. – Нежные пальцы касаются лица, и Ричард закрывает глаза. – И нет, это не значит, что сейчас вы должны уйти.
– Я уйду вечером, – говорит Ричард, ловит её руку и целует запястье.
– Вас будут ждать? – Марианна освобождается, чтобы опереться на локоть и поглядеть на Ричарда сверху вниз. Он лежит на спине, распластанный и как будто беззащитный, любуется прелестно растрёпанной Марианной и безуспешно гонит прочь мысли о других кудрях, тоже чёрных, и о другом взгляде, чудесном и кошмарном.
– Даже если не будут.
Марианна улыбается.
– Хотите совет? Женский, тайный.
– Хочу.
– Ваш герб, безусловно, восстановят. Алва станет королём и не лишит вас своего покровительства. Найдётся не одна женщина, которая поймёт, что вы считаете себя непривлекательным, и попытается этим воспользоваться.
– И что же вы мне посоветуете? – спрашивает Ричард.
– Не позволяйте себя обмануть.
– Это не очень легко, – говорит Ричард и притягивает её к себе.
– Ох, Ричард!..
Разговор обрывается.

Через час она просит пощады и отдыха, приказывает принести вино, а потом сама толкает Ричарда на подушки.
Он засыпает в середине дня, и Марианна будит его, когда начинают сгущаться сумерки.
– Я вас не гоню. – Она улыбается.
– Но у вас вечером будут гости, а у меня утром – тренировка. – Ричард улыбается в ответ и снова целует нежные пальчики, наслаждаясь каждым прикосновением к красоте.
Гости, наверное, могли бы обойтись игрой в карты, обществом морискилл, барона, закатных тварей, но теперь Ричард в самом деле хочет уйти.

***

Дома – он уже считает особняк Рокэ своим домом – он моется, переодевается в чистую одежду и спрашивает, не вернулся ли герцог Алва.
Паж отвечает, что нет и что соберано приказал не ждать его сегодня.

Выспавшись днём, Ричард засиживается в библиотеке.
Рокэ приезжает около полуночи. Он шагает неровно, и Ричард бросается навстречу – неужели ранен?! Камни не чувствуют крови, но это ведь может быть перелом!..
Ричард почти сталкивается с ним на лестнице.
Всё оказывается гораздо проще: Рокэ Алва пьян, как возчик.
От него пахнет не вином и даже не касерой, а настойкой на чём-то хвойном.
Слуга со свечой и невозмутимый Хуан составляют свиту упившегося до скотского состояния повелителя.

– Окделл! – Рокэ смотрит на него снизу вверх. – Уже вернулись?.. Надеюсь, вы хорошо провели время. – Слова полны яда, а сапфиры воют – их человек страдает.
– Вы не ранены? – глупо спрашивает Ричард.
– Нет, только пьян… С дороги. И не надейтесь на поблажку завтра утром!
Снова Рокэ гонит его, а сапфиры требуют остаться, требуют пойти за их человеком, отдать ему тепло, взять его тепло, любоваться его блеском и блестеть для него, стать его оправой или опорой.
"Замолчите! Это невежливо!" – думает Ричард.
Прочие камни недовольно гудят – Рокэ им безразличен, своим человеком они считают Ричарда.
"Он пьян, – говорит себе Ричард. – Он не в себе. Если он наговорит мне… Чего бы ни наговорил, нам обоим потом будет неприятно. Пьяных не вызывают на дуэль, и от них не принимают вызовов".
– Доброй ночи, эр Рокэ, – говорит Ричард вслух и отступает, чтобы пропустить его.
Тот останавливается прямо перед Ричардом, резко хватает за ворот колета и притягивает к себе. Чуть ли не с ненавистью вглядывается в лицо:
– Ты точно мой Окделл?!
Хуан едва заметно вздыхает. Сапфиры стонут: "Мы сейчас расплавимся! Возьми у него, дай ему – то, что делают люди!"
Ричард чувствует идущий от Рокэ жар – да что там, его чувствуют даже камни, весь город пронизывает пламя, незаметное для обычных людей.
– Точно, – тихо говорит Ричард.
Ему сладостно, страшно и, хотя он совершенно трезв, кажется, что Рокэ вот-вот его поцелует.
Рокэ притягивает его ещё ближе, Ричард наклоняется, обречённо закрывая глаза и понимая, что если бы они были наедине, он сам напросился бы – на любое прикосновение, интимное или нет. Но сейчас на них смотрят слуги, и Ричард чувствует себя, словно на эшафоте.
Рокэ не целует его. Только обнюхивает, словно животное, от этого становится ещё жарче.
– Дор Рикардо вернулся после заката, принял ванну и поужинал, – невозмутимо докладывает Хуан.
Рокэ резко отпускает Ричарда, и они отшатываются друг от друга. Взгляд Рокэ слегка проясняется.
– Значит, не подделка. Идите спать, юноша. Завтра я вам отомщу за то, что вы видели меня в таком состоянии.
Рокэ смеётся, а Ричард, пропустив его мимо себя, торопится в спальню. Возбуждение и мучительное, неописуемое чувство плавят душу и кости, кипятят кровь, растравляют стыд и совесть.

Ричард не может достичь удовлетворения сразу же. Кусает угол подушки, сжимает член, торопливо двигает рукой, жмурится, почти забывает, что стал отвратителен, и мечтает о недостижимом – о Рокэ. Всхлипывает, воображая, что целует покрытую шрамами спину. О, если бы это было возможно!.. Он бы плакал от счастья.
"Вдруг, как-то… произойдёт немыслимое!.." Он позволяет грёзе полностью захватить себя и наконец изливается.

Стыдно до слёз, но Ричард чувствует себя счастливым – это ведь правильно, что Рокэ никогда не узнает о его низменных желаниях. Рокэ любит женщин…
Мысли о мрачной реальности набрасываются на Ричарда. Он непозволительно долго жил спокойно и безответственно!.. Только сплетничал с камнями – рассказал, конечно, Рокэ то, что узнал, но и только.

Стирая следы удовольствия, он думает, что должен вернуться на службу. У Рокэ, конечно, есть Валме и, наверное, целый штат порученцев, один слабый Окделл вряд ли будет полезен, но Повелитель Скал, даже неспособный сражаться, может выслушать и осквернённую гробницу в Старом парке, и пустующее Лаик, и Ноху…

Они снятся ему, все разом, и потому невозможно разобрать их монологи, к тому же вмешивается дом – дому жарко, дом не может убаюкать Рокэ, которому снится что-то горячее, неправильное и отчаянное.
Ричард бездумно пытается дотянуться до него, но не может – и просыпается раньше, чем в дверь стучит слуга с шадди и водой для умывания.

***

Похмельный Алва хуже пьяного, потому что в четыре раза злее, ловчее и быстрее.
На Ричарда обрушивается вал упрёков, замечаний, почти оскорбительных комментариев. Обидно – ужасно, но Ричард не возмущается, не говорит об усталости и не жалуется на самочувствие.
– Вы мне надоели, – бросает Рокэ. – Владеете вы собственным телом или нет, в конце концов?! То, что я показываю, не так уж сложно!
– Я полгода не держал в руках шпаги! – взрывается Ричард.
Рокэ застывает, и он такой несчастный, такой звеняще хрупкий, словно это Ричард издевался над ним последние полтора часа.
– Простите, – говорит Ричард. – Я… не в упрёк вам.
Но поздно – Рокэ уже лелеет в душе мучительную трещину. Считает её заслуженной?..
– Покажите ещё раз, пожалуйста. – Ричард пытается его отвлечь.
Рокэ показывает, Ричард повторяет – медленно, чтобы найти ошибку и исправить. И Рокэ, пристально наблюдающий за ним, находит её и подсказывает решение.
Когда он прикасается к запястью Ричарда, всё тело словно молния пронизывает – так жарко, так жадно…
"Рокэ же Повелитель Ветра, – растерянно думает Ричард. – Или нет?.. Но он силён".
"Он сильнее тебя, сильнее всех, – повторяют любимый рефрен сапфиров все камни. – Вот вы рядом, посмотри на себя".
– Что такое, Дикон? – мягко спрашивает Рокэ. – Очередное откровение?
Ричард беспокойно облизывает губы и бездумно отмечает, что синий взгляд словно прикипел к его рту.
– Вы не Повелитель, – растерянно говорит Ричард.
– Совершенно не удивлён, – криво ухмыляется Рокэ. – Надеюсь, ты не станешь об этом распространяться.
– Вы не поняли. Камни говорят, что вы сильнее меня. А я – Повелитель Скал.
В течение очень долгого мгновения Ричард и Рокэ смотрят друг на друга почти в упор, и Рокэ не убирает своей руки. Ричарду так тепло, что почти жарко.
– Голова болит, – говорит Рокэ. – Хватит с нас на сегодня.
Ричард не может сдержать глупой счастливой улыбки: непобедимый и непревзойдённый Рокэ Алва признал, что устал.
У самого Ричарда дрожат руки.

– Монсеньор… – нерешительно начинает Ричард, когда они обтираются полотенцами.
Рокэ не даёт договорить – хохочет.
– Извини, – выговаривает сквозь смех. – Я думал, ты уже никогда так ко мне не обратишься… Можешь называть эром – двойник говорил "монсеньор".
– Эр Рокэ, я могу быть полезен? – Ричарду не до смеха. Он боится услышать "нет".
– Безусловно. Но, пожалуй, глупо тратить время Повелителя Скал на службу оруженосца. Поэтому официально ты продолжишь болеть. Будешь выезжать… Куда тебе надо?
– Старый парк, Ноха, Лаик. Где-то далеко есть ещё, но…
– Далеко я тебя не отпущу.
Ричард жмурится – настолько ему приятно это слышать. Его привязанность не только постыдна – она ужасна, но она приводит его в восторг и словно освещает душу изнутри.
– Вечером отчитаешься.
– Эр Рокэ… Простите, что спрашиваю…
– Удивительная тактичность, – язвительно замечает Рокэ.
– Вы здоровы? Дом говорит, вам жарко.
– Это вас не касается, юноша, – врёт Рокэ.
"Вам жарко из-за меня, – думает Ричард и не верит сам себе. Камни тоже ему не верят. – Вы что, ревновали вчера?!"
– Ваша физиономия отражает тяжкий мысленный труд, – хмыкает Рокэ, и Ричард отворачивается, безуспешно пытаясь подавить безотчётную обиду.
Он помнит о шрамах! Иногда забывает, но они никуда не пропали!..
– Мне что, вообще о твоём лице не говорить? – уточняет Рокэ почти спокойно.
– Какая разница, что я скажу – вы всё равно будете говорить!.. – огрызается Ричард. Ему больно.
– Мальчишка. – Рокэ бросает полотенце и уходит.
Ричард чувствует себя слабым и измученным, как в тюрьме – словно его избили.
Поднявшись в свою комнату, он приказывает принести завтрак туда. Рокэ за ним не посылает.

Вдоволь наобижавшись, Ричард вооружается, спускается вниз, приказывает оседлать Сону и спрашивает, ждёт ли его эскорт.
– Будут готовы, дор Рикардо, – кланяется Хуан.
– Благодарю.

Насчёт себя Ричард не обманывается: он слаб и нездоров. Одет по погоде, но липкая испарина пропитывает рубашку.
К счастью, ему необязательно спускаться в подземелье, достаточно спешиться и присесть на очищенную от снега скамейку неподалёку от гробницы. Эскорт ждёт на почтительном расстоянии: выздоравливающий герцог Окделл изволит прогуливаться, они его охраняют. Не только от нападения, но и от лишних бесед тоже – никто не станет расталкивать хмурых кэналлийцев, чтобы поздороваться.
Ричард полностью сосредоточен на безмолвном, но чудовищно важном разговоре.

Камни хранят зло, зло спит под камнями, пропитывает их, но не может подчинить. Оно боится Рокэ и слабеет от его чувств. Чтобы камень сам стал злом, орудием убийства, нужен человек – отравленный злом или попросту взбешённый. Мрамор жалуется на людей, проливших здесь кровь – не ту, что нужна, чтобы усыпить зло и выпарить его, как скверную воду.
"Чья кровь нужна?" – спрашивает Ричард.
"Твоя подойдёт", – отвечает мрамор, но теперь возмущаются все камни, даже молчаливый карас в рукояти кинжала. Они не отдадут злу кровь своего герцога. Есть другие люди с сильной кровью, не нужно умирать, чтобы заставить зло спать до рассвета.
Ричард понимает, что "другие люди с нужной кровью" – это эории.
"Когда рассвет?" – спрашивает он, но камни не знают. Сейчас – длинная холодная ночь, но тепло вернётся, солнечные лучи согреют твёрдые бока, станет больше звуков и жизни. Сейчас надо ждать, молчать и хранить.
"Как долго?"
Ответ камней невнятен. Они помнят: было тепло, что-то погасло, вот как сейчас, холодало, морозило, оттаивало, грело и остывало снова, и только потом то, что гасло, засветилось вновь.
"Год, – понимает Ричард. – Год и четыре месяца. Мы должны дождаться следующей весны – и что тогда?"
Снова камни не могут выразиться внятно, ясно только, что зло тогда уже не сможет выйти из-под них и напасть на людей.
"Спасибо, – думает Ричард. – Спасибо вам".
"Ты наш, наш, ты нам нужен, ты услышал, ты хороший". Все камни города пытаются обнять Ричарда, а он просит отпустить его – он живой, ему нужно дышать.
Они отпускают неохотно, просят не жечь зло своей кровью. Он им нужен. Даже если он продолжится другим человеком, тот может не услышать.
"Я услышал потому, что сходил с ума, – думает Ричард. – Наверняка в древности были какие-то ритуалы… Нужно рассказать Рокэ, а он скажет мне, какие книги искать в библиотеке. Рокэ… – Он невольно улыбается. – Не Борраска, а Ракан, потомок преступника Ринальди. Альдо погиб, и Скалы наконец увидели наследника анаксов".
Ричард доволен, и камни разделяют его довольство: корону Раканов наденет Ракан, кончится время безвластия и беззакония. Рокэ чудовище, но каким бы он ни был, он – наследник престола, по законам древним и нынешним. Может быть, удастся смягчить его отношение к Людям Чести?.. Хотя бы к эориям.
Ричард думает, что скажет ему: "Эр Рокэ, мы ваши вассалы, но хороший сюзерен защищает своих вассалов".
Рокэ, конечно, ответит колкостью, но уже не забудет.

Ричард едва держится на ногах, кое-как втаскивает себя в седло и командует: "Домой". Голова гудит, перед глазами плавают разноцветные круги. Мелкая дрожь то и дело пробегает по телу. Ричард сдерживается, чтобы не показывать, насколько он слаб.
Во дворе едва не падает и торопится уйти в свою комнату. Его колотит, голова мокрая от холодного пота.
– Принести грелки? – спрашивает паж с огромными тревожными глазами.
– Грелки, вино со специями и подбросьте дров в камин.
Ричарду помогают снять пропитавшуюся болезненной испариной одежду, приносят и грелки, и кувшин с подогретым вином.
В комнате так жарко, что слуги преют в своей одежде, но Ричарда, закутанного в одеяла, продолжает знобить.
– Сварите бульон. – Он надеется, что еда прибавит ему сил.
На пороге появляется Хуан:
– Сообщить соберано?
– Нет, не надо. – Ричард криво улыбается. – Я же не умираю.
Выражение лица Хуана неуловимо меняется – не верит?
Дом любит Хуана и хорошо его знает. Дом говорит: "Он обеспокоен".
– Не стоит беспокойства, – говорит Ричард. – Я просто немного устал.
Хуан кланяется и уходит. Дом говорит: "Он тебе не поверил".

Выпив бульон и ещё вина, Ричард наконец согревается и засыпает.

***

Он просыпается от того, что рядом кто-то есть.
В комнате темно и очень тепло. Под тремя одеялами жарко. На широкой кровати, на расстоянии вытянутой руки от Ричарда на боку, сунув руки под подушку, лежит человек в тёмной одежде и с тёмными волосами.
Рокэ.
Сапфиры не кричат, их нет рядом, но дом знает, где его хозяин.

Рокэ дышит глубоко и медленно.
"Он проснётся, – думает Ричард. – Я пошевелюсь, и он услышит. Он так устал. Почему он здесь?.. Хотел поговорить, решил подождать, пока я проснусь? Почему не разбудил?"
Ричард протягивает руку, осторожно касается кончиками пальцев плеча. Рокэ не просыпается, можно провести вверх, к шее, дотронуться до густых волос и – о, святотатство!.. – приблизиться к бледному лицу, безупречному даже в темноте. Ричард замирает, не решаясь коснуться. Из груди вырывается шумный вздох, и Рокэ, не открывая глаз, жёстко хватает застывшую руку.
Ричард вскрикивает.
– Это ты!.. Что ты пытался сделать? – Рокэ щурится в темноте, не видит Ричарда, но узнал, почувствовал, понял.
"Он всё понял!" – думает Ричард с упоительным ужасом. Сейчас Рокэ спросит: "Хотели меня потрогать, юноша?" – или что-нибудь в том же духе, жестоко посмеётся над Ричардом и его чувствами. Ричард и сам бы посмеялся, если бы мог: его чувство и унизительно, и нелепо.
– Дотронуться, – признаётся Ричард. – Вы спали… Почему вы легли на мою кровать?
– Потому что не хотел пропустить твоё пробуждение. – Рокэ прижимает руку Ричарда к постели между ними. Отпускать не торопиться. – Ты узнал что-то, вернулся и заболел.
– Не заболел.
– Ты не помнишь, что тебя лихорадило?.. Тебе дали состав от жара и отвар кошачьих ушек, потому что ты метался и бредил.
– Опять?!
– Сейчас всё в порядке?
– Да. – Ричарду неуютно, хочется вымыться и поесть, но чувствует он себя неплохо. – Я думал, что просто устал.
– Возможно, ты и устал.
Ричард высвобождает руку, чтобы сесть и налить себе воды. Рокэ обходит кровать, подбрасывает дров в тлеющие в камине угли и садится в кресло так, чтобы видеть Ричарда.

– Итак.
– Гробница сказала, что под городом спит что-то. Зло, которое нельзя будить. Нужно, чтобы оно не проснулось до следующей весны, потом будет не так… Я не знаю, она не могла объяснить.
– Зло?
– Оно может отравить людей и коснуться камней… Как в Октавианскую ночь.
– Плесень в Нохе, – вспоминает Рокэ. – Но я её там не нашёл.
– Это не плесень. И оно везде, под всем городом.
– Предлагаешь перенести столицу? – Рокэ встаёт, чтобы зажечь от свечи три других. – Холтийцы так и делают.
Ричард щурится на свет – он по-прежнему чувствует себя уютнее в темноте.
– Я ничего не могу предлагать, – бормочет он. – Зло можно… выпарить кровью эориев, отданной добровольно.
– Сколько нужно, чтобы выжечь его подчистую?
Ричард испуганно облизывает губы:
– Я не знаю. Рокэ, не надо!..
Рокэ останавливается у кровати, кладёт прохладную ладонь на голову Ричарда.
– Жар ещё не прошёл…
– Рокэ, вы не имеете права умирать. Вы же последний.
– Что, ты уже не веришь, что Карл от меня?
Ричард помотал бы головой, но на ней лежит самая лучшая в мире ладонь, и он едва сдерживается, чтобы не тереться, как собака.
– Он ребёнок. Что будет со всем остальным, если вы?..
– А ведь ты вызывал меня на дуэль. – Рокэ коротко смеётся. – Сегодня никуда не езди, отдохни.
– Можно мне в библиотеку?
– Можно. К свету уже привык?
– Не очень. – Ричард вздыхает, на мгновение прикусывает губу и добавляет: – Спасибо.
Рокэ почему-то вздыхает тоже и выходит.

Слуга приносит отвар, который нужно выпить, и меняет пропитавшееся потом бельё, пока другой помогает Ричарду обтереться влажным полотенцем и надеть свежую рубашку.
От зелья клонит в сон, и Ричард снова ложится.
Ему хочется, чтобы Рокэ вернулся. Хочется прикоснуться опять.
"О чём я мечтаю!" – думает он с горечью.
И проваливается в топкий, муторный сон. Он словно пытается выбраться из трясины, а она тянет его, тянет вниз.

***

Он поднимается поздно и узнаёт, что Рокэ уже уехал и велел никуда не пускать "дора Рикардо".
"Дор Рикардо" не возражает – он всё ещё чувствует себя слабым.
Он занимает библиотеку – хочет найти доэсператистские легенды. Выяснить что-нибудь о своём предке и способностях Повелителей и Ракана – сознавать себя потомком древнего то ли демона, то ли божества очень приятно и немного жутко.
Ричард улыбается, читая, что Лит носил чёрные с золотом доспехи и предпочитал размышлять в одиночестве, а не веселиться со своими братьями.
"Мы его помним, – отзывается карас в рукояти кинжала. – Он нас сотворил".
У Ричарда кружится голова. Лит – это даже не святой Алан. Это так далеко и давно, что уже сказочно!
"Ты его потомок, – шуршат камни. – Ты наш. Ты нам нужен. Мы не отдадим. Тебя отдали нам, спрятали в нас, ты услышал, ты с нами".
Ричард пытается успокоить их, словно разволновавшихся собак, и они подчиняются.
"Хорошо, – думает он. – Я ваш".
Он читает легенды и сказки, они увлекательны, но бесполезны – в них нет ничего о крови эориев и спящем под городами зле.
"Под городами?"
Камни отвечают на вопрос, который он не сообразил задать раньше: да, зло копится под всеми большими городами. Оно испаряется, если люди уходят. Оно не возмущается, если они живут спокойно.
"Даже когда темно?" – спрашивает Ричард.
"Даже когда темно", – соглашаются камни.
"Я болван и зря потревожил Рокэ", – думает Ричард, вспоминает, что назвал эра по имени, и заливается краской. Хорошо, что его никто не видит – выглядит он очень глупо.

После обеда он возвращается в библиотеку и остаётся там до вечера.

– Какое благостное зрелище, – смеётся Рокэ с порога. – Надеюсь, вы так сосредоточены на чём-нибудь не менее увлекательном, чем страдания Беатрисы.
Ричард захлопывает книгу, потому что читал он не о страданиях Беатрисы, а "полное" изложение легенды о Марке и Лаконии и, разумеется, успел покраснеть.
Сапфиры торжествуют: "Ура, ты жаркий! Теперь ты попадёшь в оправу и будешь отшлифован".
Ричард пытается себя убедить, будто ему совсем не интересно, что они имеют в виду, но краснеет ещё больше.
– Ричард. – Рокэ присаживается на край стола. – Неужели вы нашли в этой рухляди что-то любопытное?.. Все самые сочные сказки – это переводы с гайи или записанные холтийские… – Он разворачивает книгу к себе. – "Гальтарские легенды". Насколько помню, отвратно отцензурированные эсператистами. Вам что-то понравилось?
– Я просто читал, – говорит Ричард. Уши горят, и Рокэ не отказывает себе в удовольствии их потрогать.
– Жара не было? – спрашивает он совсем другим голосом.
– Нет.
– А вообще?
– Слабость, – признаётся Ричард.
– Не страшно. Ты и так хорошо держишься. Пойдём в оранжерею, пока готовят ужин. Расскажешь мне, что узнал.

Они бредут между цветов. Ричард просто любуется и наслаждается запахами, Рокэ иногда касается листьев или лепестков.
– Я зря заставил вас беспокоиться, – говорит Ричард.
– Это мне решать, зря или нет. – Рокэ улыбается, искоса глядя на него. Волосы от влаги собрались в блестящие пряди и вьются сильнее, чем обычно, Ричарду мучительно хочется потрогать.
– Зло может и не выплеснуться, – говорит Ричард. – Если люди живут спокойно, оно может проспать Излом. Может притихнуть. – Он вдруг вспоминает, как Рокэ порезал ладонь в Октавианскую ночь, каким обезумевшим казался тогда город и как быстро всё успокоилось. Потому что подошёл Савиньяк – или из-за Рокэ? – Эр Рокэ, что вы чувствовали в Октавианскую ночь?
– Раздражение. Беспорядки были нужны, чтобы сжечь склады. Сильвестр готовил Авнира, Авнир натаскивал простолюдинов и висельников, но спустил эту свору на город кое-кто другой… Жаль, сейчас не узнать, был ли Авнир "слугой колдуна", как ты выражаешься. – Он смотрит на Ричарда, словно хочет прикоснуться. – Ты понимаешь, что устроил всё Штанцлер?
– Но зачем?..
– Рассорить Талиг с Агарисом, ещё больше взвинтить цены на хлеб, вызвать недовольство населения. Что ж, с этим он справился. А когда Ги с Иорамом и Килеан попались, начал готовить побег. Свидетелей подставил под меня – он знал, что я буду защищать Катарину. Потом я отправился в Фельп, Катарина осталась одна, Сильвестр умер – и Манрики с Колиньярами совершенно обнаглели. Штанцлер ведь что-то говорил тебе якобы о планах Сильвестра?
– Я плохо помню разговор, – признаётся Ричард.
– Возможно, если бы тебя дольше опаивали наркотиками, ты забыл бы ещё больше. – Рокэ приходится высоко поднять руку, чтобы погладить его по голове. Сапфиры звенят от нежности своего человека. Ричард их не слушает, он сам как будто звенит. – Штанцлера приговорили и перевели в Занху. Казнь – если дознаватели не потребуют отсрочки для продолжения расследований – через неделю, и я прошу тебя присутствовать.
На мгновение Ричарду становится так страшно, будто он ещё считает "эра Августа" другом отца, уважает его и доверяет…
– Вы хотите, чтобы я слушал камни?
– Да. Его приговорили к смерти, но намеренно не оговаривали способ…
– Эр Рокэ, я не знаю, как правильно убивать колдунов, – говорит Ричард.
– В легендах есть какие-нибудь упоминания колдовства? – Рокэ отворачивается, чтобы пойти дальше.
– Только совсем фантастические… Я искал не колдунов, а Абвениев.
– О выходцах в древних легендах ведь тоже ничего нет?.. Мне иногда кажется, что они появились сравнительно недавно.
Ричард молчит – ему нечего сказать.

Они останавливаются под куполом. В многочисленных окнах отражается свет свечей, а за ними – бескрайнее тёмное небо.
В дверь стучит, а потом проскальзывает слуга – ужин готов.

– Я поеду в Занху, когда скажете, – говорит Ричард. – Я не хочу, чтобы он меня видел, но если я вам там нужен…
Рокэ вдруг запинается, а сапфиры, до этого сиявшие торжеством, наливаются недовольством.
– Я уже сказал, что нужен, – говорит Рокэ.

За ужином о делах не говорят – Рокэ пересказывает забавные эпизоды из новой придворной жизни, Ричард делится прочитанным. Жаль, что в легендах не отличить правду от выдумки.
– Ты читал что-то отменно непристойное, когда я тебя застал, – улыбается Рокэ.
– Про Марка и Лакония, – вздыхает Ричард.
– А. – Рокэ мрачнеет.
В комнате горькой дымкой повисает тишина, и Ричард рассеивает её вопросом:
– Они ведь солгали насчёт картины?
– Рад, что ты понял. Скажи, мог Джастина убить такой же слуга колдуна, как тот, что изображал тебя?
– Мог.
– И как это теперь рассказать Придду?..
– Эр Рокэ, на чьей он стороне?
– На своей собственной, Дикон. Придды всегда только на своей собственной стороне. Сейчас его всё устраивает, потому что Альдо он полагал бесперспективным, а старшие Манрики и Колиньяр сидят в тюрьме.
Ричард думает о том, что рано или поздно ему придётся показаться во дворце, и ему становится страшно. Он не хочет, чтобы на него смотрели. Не хочет слышать от камней, как каждый человек, носящий на себе драгоценности, решает, настоящий ли Ричард Окделл или это подделка, которую навязывает им Рокэ.
– Иногда мне кажется, что я читаю твои мысли. Иногда – не могу угадать даже примерное их направление. – Рокэ смеётся, салютует Ричарду бокалом. – Надеюсь, мне не придётся сойтись с тобой на поле боя.
"Вы всё равно победите", – думает Ричард обречённо. Камни не умеют бояться, но сапфиры чувствуют что-то похожее на тоску: если их человек станет врагом их герцога, они погибнут, потому что не смогут выбрать.
– Я никому не говорил, что ты слышишь камни. Хуан догадался сам – по тому, как ты ходил, и потому что он предельно консервативен в вопросах религии.
Ричард непонимающе поднимает брови.
– Кэналлийцы считались эсператистами и олларианцами, но в действительности мы все – абвениаты. Скажи спасибо, что тебе не поклоняются как воплощению Лита. – Рокэ смеётся, а Ричард пытается вообразить, как бы это могло быть, как бы он – верующий эсператист – отреагировал. – Не таращись так. – Рокэ смеётся ещё громче. Захмелел? – Я уже понял, что мне удалось тебя впечатлить.
Ричард отвечает неловкой улыбкой.
– Не надо, чтобы мне поклонялись, – неуверенно говорит он.
– Зато никто из нас не сомневается в том, кто ты. И, думаю, сомневаться станут только те, кто сочтёт это выгодным.
Ричард кивает: Штанцлер хотел отпереться от обвинения в похищении и отравлении, поэтому "не узнал" свою жертву; Марианне, Валме и Роберу было удобнее "узнать". Они не лгали, но если бы Рокэ сказал им "это не Окделл", возразить осмелился бы, наверное, только Робер. Марианна не трусиха, но думает только о себе.
Рокэ заговаривает о Манриках: Ноймаринен намерен отправить их в столицу, а Фердинанд хочет весной переехать в Старую Придду, к сестре.
– Кем он будет считаться? – спрашивает Ричард.
– Он сохранит королевский титул. – Рокэ смотрит мимо него и неприязненно щурится. – Но только формально. Карл навсегда останется принцем.
– Это может привести к новой междоусобице, – бормочет Ричард.
– И привело бы, если бы не жадность Леопольда и Жоана-Эразма. Они сами подписали приговор своим фамилиям, а прочие "навозники" слишком сильно сплелись со старой знатью, чтобы драться за реставрацию Олларов. Как хорошо, что Раканов больше нет и никто не будет их реставрировать.
Ричард улыбается.
– Тебе всё равно никто не поверит. – Теперь Рокэ щурится уже на него, но весело. – Даже не думай об этом.
Ричарду становится смешно:
– Кэналлийцы мне поверят, но они и так считают вас божеством, верно?
– Ох, надеюсь, что всё-таки не божеством. – Рокэ продолжает веселиться. – За это нужно выпить. За то, чтобы нас не считали богами!
Ричард поднимает бокал, а потом пьёт, возможно, больше, чем стоило бы.

Позже, в кабинете, он совсем теряет чувство меры, а Рокэ – не тот человек, чтобы останавливать собутыльника.
– Как уютно. – Он придерживает струны ладонью. – Не вставай, а то упадёшь, и мне придётся тебя поднимать. Пей. – Бокал Ричарда полон, бокал Рокэ пуст, но он держится как трезвый.
Ричард послушно пьёт и так же послушно принимает вновь наполненный бокал.
– Во дворце так не получится. – Рокэ снова берёт гитару. – Или получится?.. Если выгнать всех из покоев и запереться в дальней комнате.
– Вы будете королём, – неуверенно отвечает Ричард. – Кто вас ослушается?
– Фердинанда не слушалась даже его жена. – Рокэ вздыхает. – Она ждёт ребёнка, к тому же, женщин в Талиге не казнят… Чужой знает, что с ней теперь делать.
"Если бы вы были Штанцлером, вы бы её отравили, – думает Ричард. Мысль кислая, и он торопливо её запивает. – Но вы не Штанцлер".
– А сам Фердинанд?.. Он же объявил брак недействительным?
– Объявили недействительным его мы с Эпинэ. Его люди самовольно обыскали дом Штанцлера, нашли кое-что, потом Пуэн съездил в Шарли – туда, где Штанцлер прятался летом и держал часть своих вещей. А когда Катарину арестовали, её настоящий отец явился с повинной. Он пытался спасти дочь… Если бы Фердинанд хотел, Катарина осталась бы с ним и на свободе. Но он не хочет – обиделся по-настоящему. Правду говорят, что путь от любви до ненависти короток.
Ричард отводит взгляд. Он сам не заметил, как проскочил этот путь – дважды, по разным дорогам в разные стороны.
Рокэ перебирает струны, можно ничего не говорить, и это хорошо. Песня – дикая, непонятная, ранит душу, заставляет смотреть на певца. Сапфиры поют тоже – их человек что-то чувствует, но они не могут или не хотят сказать Ричарду, что именно.

– А ты, Дикон, любил когда-нибудь? – спрашивает Рокэ с усмешкой.
– Это не имеет значения, – говорит Ричард.
– Какой учтивый ответ. Нет, чтоб сказать "это не ваше дело, эр Рокэ". – Рокэ хочет налить снова. – Ты совсем не пьёшь.
– Я уже пьян, – признаётся Ричард.
– Нет, ещё нет. Пейте, юноша.
– Зачем вам нужно, чтобы я напился?
– Хочу сказать то, что не говорят трезвым. – Рокэ смотрит Ричарду в глаза, от этого жарко, холодно, чудесно и страшно. Ричард так очарован, что забывает о своих шрамах.
– Я же забуду то, что вы скажете. – Желание прикоснуться жжёт кожу изнутри. Они сидят слишком далеко, сейчас Рокэ не погладит его по голове, не дотронется до лица.
До неровного пятнистого лица урода.
Ричард вспоминает, каков он, очарование Рокэ не уменьшается, но теперь мечта о прикосновении причиняет боль.
– Вдруг нет?.. – Разлив вино по бокалам, Рокэ берёт несколько аккордов, что-то мурлычет себе под нос, и Ричард с удивлением узнаёт песню – положенный на музыку сонет о любви.
Обычно его поют выше и тише, чтобы не заглушать трепещущие звуки лютни, исполнение под гитару кажется диким, неправильным – и прекрасным.
Ричард слушает, забыв обо всём на свете и приоткрыв рот. Музыка пьянит его сильнее, чем вино, а красота Рокэ отнимает разум.
Всё прочее кажется далёким и неважным. Ричард сам трепещет, как натянутая струна под пальцами музыканта, и судорожно вздыхает одновременно с последним аккордом.
– Ты же не собираешься плакать? – спрашивает Рокэ.
Ричард мотает головой: нет.
– Тогда пей.
Ричард не хочет напиваться до беспамятства, потому что тогда вечер закончится, и волшебство – вместе с ним. Тянет вино мелкими глотками, а Рокэ уже не настаивает, чтобы он пил.

***

И всё равно утром Ричард едва может вспомнить, что было вчера. Рокэ пел, они пили. Рокэ рассказал, как влюбился однажды, а на него устроили засаду. Ричард не помнит, сказал ли что-нибудь в ответ. Неловко, если он выдал заговорщиков, хотя теперь все они мертвы.
Отец тогда возражал – но согласился, узнав нечто важное. Если бы Ричард знал то же самое, согласился бы он убить Рокэ?
Отца могли обмануть, как обманывали самого Ричарда.
Тяжело вздохнув и поморщившись от головной боли, Ричард выбирается из постели, чтобы выпить отвар горичника, наскоро умыться и отправиться на тренировку.

– Рад видеть, что вчерашние возлияния не пошли вам во вред. – Рокэ встречает его на первом этаже. – Но на улицу мы сегодня не пойдём. В парадной зале должно хватить места.

Ричард не слишком ловок, а голову время от времени простреливает болью, Рокэ смеётся и говорит, что за всё приятное в жизни приходится расплачиваться: похмельем за пьянство, ожирением и скверным пищеварением за обжорство, а за любовь и победы – усталостью.
Последняя наваливается на Ричарда войлочной горой, у него дрожат колени, и Рокэ недовольно щёлкает языком:
– Это уже не похмелье, а слабость. Отправляйтесь в постель, юноша. Если станет скучно, прикажите, чтобы вам почитали.
– Слушаюсь монсеньора.
Рокэ останавливает его жестом, снимает перчатку и ладонью, от которой даже теперь пахнет благовониями, стирает пот со лба и волос Ричарда.
– Если надумаешь мыться, не сиди в бассейне, прикажи, чтобы нагрели воды.
– Эр Рокэ, я не так уж глуп, – обиженно бормочет Ричард.
– Юности свойственно переоценивать свои силы. – Рокэ смеётся, Ричард улыбается тоже.

После завтрака он ложится – и лихорадочный сон возвращает его во вчерашний вечер. Или только в фантазии о нём?
Ричарду снится, будто Рокэ сидит у него на коленях, они обнимаются, и Рокэ спрашивает: "Тебе было противно трогать мои шрамы?" Во сне Ричард отвечает: "Нет, конечно", – а Рокэ говорит: "Тогда почему ты не веришь, что мне нравится к тебе прикасаться? Мне всё время хочется тебя трогать. Или тебе неприятно?.."
"Я его поцеловал, – думает Ричард, проснувшись. – Я был настолько пьян, что сам поцеловал Рокэ. А потом мы…"
Ричард пытается вспомнить, обращается к камням, но их ответ усложняет всё ещё больше: "Вы лежали. Соскользнули на плоское и лежали друг на друге и рядом. Потом он отнёс тебя в твою комнату".
"Мы были одеты?.. Завёрнуты".
"Частично".
Поминать Создателя в разговоре с камнями нелепо, и мысль Ричарда замирает – не существует ни брани, ни божбы, чтобы выразить такое потрясение.
"Мы двигались? Тёрлись? – Он краснеет. – Соединялись?"
"Переплетались, тёрлись, дрожали и издавали звуки. Очень нагрелись. Потом ты сказал, что ты его любишь".
"А он?"
"Засмеялся. Он сияет и теперь, но тогда сверкал особенно ярко".
"Что он сказал?!" – Ричард кричит всей своей сутью. Если бы не лихорадка, он уже отправился бы во дворец!
"Потускнел и сказал, что ты всё равно не вспомнишь свои слова. Что это, возможно, к лучшему".
"Он забыл о вас", – думает Ричард, совершенно растерянный. Рокэ хотел, чтобы он забыл? Они что-то сделали, что-то жаркое и наверняка непристойное, Ричард признался, а Рокэ… Почему они вообще?.. Почему Рокэ вообще стал трогать пьяного Ричарда?! Почему позволил прикасаться к себе?!
Сердце подпрыгивает куда-то к горлу, а виски начинает ломить.
Сев в подушках, Ричард дёргает шнур звонка. Среди прочего он требует, чтобы ему немедленно доложили, когда эр Рокэ вернётся, а если он будет спать – разбудили.

К вечеру он чувствует себя настолько хорошо, что приказывает приготовить ванну.
В купальне жарко и полутемно, но Ричарда устраивает темнота: здесь слишком много зеркал, а видеть он себя не хочет.
Он думает, что сказать, когда Рокэ вернётся. Чтобы спросить: "Что мы сделали вчера вечером и почему вы это допустили?" – понадобится вся смелость Ричарда.
Он не сожалеет о собственном бесстыдстве – он был пьян. Он думает, что Рокэ не овладел им – это ведь наверняка чувствовалось бы утром, а Ричард ничего не заметил.
"А я? Что я с ним делал?"
Ричард пытается вспомнить, но вместо этого фантазирует – и в тёплой воде его возбуждение становится очевидным. Хорошо, что он один.

Он не ласкает себя, не пытается успокоиться – это бесполезно, он не может не выуживать из мутных глубин памяти призрачные ощущения поцелуев, объятий, нежных и жарких слов, которые он неспособен понять и на трезвую голову. Рокэ говорил что-то на кэналлийском, потом стонал в объятиях Ричарда.
Камни помнят положение лежавших тел: Рокэ на боку, спиной к Ричарду, Ричард – так, что его голова на уровне лопаток Рокэ, тоже на боку.
"Я целовал его шрамы, – думает Ричард. – Он мне это позволил, а я… Я не помню, как я это делал".
Он тоже что-то говорил, нёс какую-то чушь.
Вспоминать невыносимо, не вспоминать – невозможно. И Ричард не понимает, почему Рокэ его не остановил.

Камни в последний момент предупреждают его о приближении человека – Рокэ.
– Вы хотели меня видеть. – Тот распахивает дверь без стука. – Вот он я.
Ричард замирает, заливаясь краской.
– Эр Рокэ, я не одет.
– Я вижу, – смеётся Рокэ, закрывая дверь. – Ты не мёрзнешь?
Ричард предпочёл бы замёрзнуть. Он сидит в тёплой воде, совершенно голый и до ужаса возбуждённый, тощий и безобразный, а на него смотрит самый красивый, самый желанный в мире человек, которому он вчера спьяну признавался в любви и которого домогался.
– Что случилось, Дикон?.. У тебя такой несчастный вид, что…
– Эр Рокэ, – севшим голосом начинает Ричард. – Эр Рокэ, что мы вчера делали?
– О. – Взгляд Рокэ как будто становится темнее и тяжелее, Ричард чувствует его кожей: голыми плечами, покрытой шрамами шеей, пылающим лицом. – Ты что-то вспомнил. Сожалеешь или хочешь продолжить?
Ричард сидит, приоткрыв рот и не в силах издать ни звука.
"Горячо! – кричат сапфиры. – Горячо! Далеко! Слишком далеко!"
– Подойдите, пожалуйста, – почти беззвучно выговаривает Ричард. – И снимите перстни.
Рокэ смотрит на свои руки и усмехается.
– Что говорят твои шпионы? – Он снимает перстни, и Ричард бешено завидует камням, которых касаются его пальцы.
– Что вам жарко.

Когда Рокэ, торопливо раздевшись, садится в ванну, часть воды выливается на пол, но Ричард не обращает на это внимания.

Мерное дыхание, словно в унисон со всем миром, безмятежный покой на покрытом шрамами прекрасном лице – измученный мальчик мой спит, закинув руку за голову. Можно лежать рядом, смотреть, пытаться услышать каменную песню, которая его баюкает. Не получится – она только для него.
В спальне жарко, горят свечи – и не мешают мальчику. А сначала казалось, он уже никогда не сможет смотреть на свет. Жалобные глаза, слипшиеся ресницы, мокрые от боли. Восемь дней тьмы против восьми месяцев, жара против душного холода, жажда против отравы – чья ставка выше?.. Глупый вопрос. Конечно же, его.

Врач говорил: удивительная стойкость.
Ещё бы Повелитель Скал не оказался стойким – стихия подхватила разум, тронутый ядом, защитила рассудок. Другой бы не выдержал.
Врач говорил: глаза в порядке, он обязательно привыкнет к свету, надо только, чтобы свет перестал его пугать.
Пугал ли в самом деле?.. Когда нужно было в Багерлее – мальчик боялся, но ехал. С Марианной другое, там не тот страх. Да и не опозорился бы он!.. Смешно: с тем, первым, было не так неудобно, но с Диком понравилось больше. Жаркая мысль катается под кожей, хочется ещё, но сейчас-то хватит. У тел не бывает чувства меры, только усталость, но волнение мешает ей поддаться.

Дикон, Дикон, как же жутко, что ты себе отвратителен, но как же удачно для меня. Ловлю себя в последний момент – не надо трогать. Устал, уснул, пряный, тёплый… Рот приоткрыт – красивый, несмотря на шрам, с виду упрямый, но если поцеловать – хмельной и жаркий.
Врач говорил: зелье вызвало сильное раздражение кожи, но не болезнь.
Хотелось взять его за грудки, встряхнуть и заорать в бледное круглое лицо: "Да сойдут его шрамы или нет?!"
А он продолжал мямлить невнятную заумь – думал, герцогам не до того, чтобы с медицинскими книжками возиться или вонючие раны резать. Ошибки не понял, но хотя бы сознался: должны сойти, пациент молод и в остальном здоров, года за два шрамы станут незаметными. Исчезнут ли совсем – неизвестно, но это, наверное, и мориски не возьмутся предсказывать.

Мальчик, конечно, хочет, чтобы шрамы побыстрее пропали, а мне всё равно, он для меня самый красивый. Жуткие линии, страшные, кричат о боли, хочется потрогать, спросить – сейчас не болит? Проверить, не прячется ли под рубцами страдание.
Неровные полукружья сплетаются на лбу в подобие венца, на скулах бледные симметричные следы, будто от царапин, а не от волдырей, на щеках – тёмные пятна, но эти, даже я знаю, к осени исчезнут. Шея хуже всего выглядит, хочется её прикрыть, спрятать, чтобы не видели, не знали, как плохо было моему мальчику.

Нужно встать, погасить свечи, тоже поспать – даже булыжники знают, что людям нужно спать.
Не могу, не хочу, хочу налюбоваться, будто это возможно.
Поначалу, когда мальчик без повязки на свет не выходил, насмотреться не получалось, а для прикосновений нужны были поводы. Каждый раз казалось: сейчас оттолкнёт руку, скажет своё "не смейте!", обидится, спрячется в комнате – за каменной стеной. А он тянулся, сам, хрупкий, тёплый, с пухом этим щекотным на голове – гладить бы и гладить, но я же помню его волосы, помню – и хочу дождаться, когда отрастут, чтобы растрепать. Горькое, чудесное ожидание.

Хуан, наверное, сразу всё понял, но промолчал. Хорхе отважился. Посмотрел длинным сочувственным взглядом и так, чтобы враги не слышали, сказал: "Росио, ты же влюбился".
Закричать бы в ответ, рассмеяться, ответить: "Не говори глупостей".
Нет, застыл дураком, каменной статуей-опорой, только глазами хлопнул, оглушённый беззвучной музыкой, которую любовь через дыру в сердце выпевает.
Пожал плечами – что спорить со старым другом?..
Спросил: "Очень заметно?"
Хорхе ответил: "Ты сам на себя не похож. Бросался на всех подряд, потому что под корону заволокли, а теперь летаешь и светишься. Дор Марсело что-то заподозрил, но он не я, прямо не скажет. В кого – скажешь?"
Прости, друг, о таких вещах вслух не говорят, даже на кэналлийском.
Но Хорхе, конечно, сам догадается, как только увидит нас рядом. Удивится, засомневается, но промолчит и будет молчать.
Валме может и не смолчать – придётся сказать заранее, чтобы не трепался. Ричарду, с его болезненной Честью, сейчас только скандала не хватало. На его стороне камни, но даже они согласятся, что людям нужны люди.
Спасибо вам, неподвижные приятели, – защитили, спасли от безумия своего повелителя, моего возлюбленного.
И вам, спасибо, "задиристые блестяшки". Разболтали мой секрет братьям, но – к счастью.

Свеча дымит, гаснет.
Встать, потушить лишние, проветрить. Холодно, Ричард ворочается, кутается в одеяло. Сейчас, мой хороший, сейчас приду, тебе ещё жарко станет.
Но становится – мне. Ветер холодит щёки и лоб, треплет волосы, но внутренний огонь ему не погасить. Как же хорошо было!..
И ведь будет – не хуже.
Дымный запах ушёл, можно ложиться. С холода в тепло, к горячему чуть влажному телу. Дикон ворчит что-то неразборчивое, мне хочется думать, что "Рокэ".

***

– Как они решили? – спрашивает Ричард, глядя вниз. За завтраком насмотрелся, при чужих стесняется.
– Усекновение головы. Всё-таки граф и кансилльер, хоть и шпион. Морена и Айнсмеллера повесят.
– Я ведь не обязан присутствовать?
– Как хочешь. Я хочу убедиться, что эти господа нас более не побеспокоят.
– Спасибо, – бормочет невпопад, мнёт шляпу, как напуганный провинциал.
– Юноша, только не говорите мне, что вы внезапно прониклись сочувствием к старому трусу. – Насмешка горчит на языке, хочется погладить короткие русые волосы, заглянуть в хмурое лицо – пока что Ричард не настолько выше, чтобы заглядывать снизу.
– Я не проникся.
Остаётся только вздохнуть, развернуться и выйти. Пусть идёт следом, сопит и боится – неведомого, непонятного нормальным людям: зла под городом, "мёртвого" в Лаик, "серых душ" и "колдунов". А ведь идёт!..
Глупая искрящаяся радость поднимается со дна души: мой, мой Окделл, никуда не делся, вернулся – из ледяного подземелья, что страшней Заката.

Солнечные зайчики скачут по городу: с улицы на ограду, с ограды на окно, на крышу, на блестящий флюгер, на шапку снега в вазоне. Тепло и кажется, будто пахнет весной; где-то льётся вода, а кажется, что капель.
Посмотреть на Окделла – как он?.. Ещё позавчера лихорадило, вчера собирался в Лаик, но нельзя же было отпускать. Вроде неплохо. Хмурый – он всегда хмурый. Ловит взгляд и – сердце не бьётся, а звенит серебряным колоколом – улыбается. Сжать губы, не показывать ответной улыбки, искренней, искрящейся.
Едем на казнь, а кажется, что на свадьбу.

Вот и Занха.
Передний двор вымощен камнем, Ричард спешивается и словно отрешается от любой суеты – слушает.
Эпинэ – у него к Штанцлеру личные счёты. Валме, которому любопытно. Жан – доверенный слуга Фердинанда, в прошлом – агент Дорака. Хорхе запаздывает, а ведь обещал приехать.
Несётся венчальный звон от Святой Аугусты – люди всегда будут любить, хоть война, хоть зима. Орёт над крышей ошалелая чайка – что ей тут нужно, так далеко от Данара?.. Ворон вторит скандалистке, словно уже поминает приговорённого.
Люди ведут светский разговор, пустой, никчемный. Эпинэ вместе с бывшими мятежниками обступают Окделла. Это мой Окделл, отойдите, не заслоняйте его от меня, я должен его видеть, должен слышать, если не могу прикоснуться!.. А вот и Хорхе.
– Юноша, вы не заснули?
– Нет, монсеньор.
Спасибо, что не "эр Рокэ".
Эпинэ и на ходу не отстаёт – расспрашивает, как глаза, как самочувствие.
Ричард твердит: хорошо, хорошо, спасибо.
Удачно, что Валме такой понятливый – отвлекает Эпинэ разговором, Ричард может подумать, послушать других своих собеседников.

Жёсткие кресла на галерее ждут зрителей, плаха внизу – жертву, стража – окончания смены. Бывший кансилльер, конечно, фигура важная, но кружка подогретого вина или благосклонно настроенная красотка волнуют их больше.
Выводят узника. Штанцлер бледен, слегка трясётся, круглые безразличные глаза смотрят вперёд – может быть, уже в вечность? Может быть, его серая душа уже сбежала?
Ричард говорил – Занха не такая, как Багерлее или Ноха. Они знают людей, живых и мёртвых, а Занха – Занха знает смерть. Что ж, потом всё расскажет, не расспрашивать же его при свидетелях.

Ликтор старается изо всех сил, эхо мечется по двору, налетая на стены. Жаль, Ричард за спиной, не взглянуть – как он сейчас; не спросить, кого он слышит – крикуна или подданных.
На мгновение кажется, что я его чувствую. Будто тихий звон, прикосновение к рукам: я здесь, мы здесь, мы с тобой. Сапфиры?.. Болтуны!
Штанцлеру завязывают глаза, в гортани завязывается узел, а ладони печёт бешенством: мой мальчик неделю носил повязку, потому что не мог, не хотел смотреть на свет! Мой мальчик до сих пор не может спокойно смотреть на своё отражение! Ничего, "эр Август", вы скоро совсем ничего не увидите. А если увидите, то, я надеюсь, Закат и Леворукого!
Подводят к плахе, заставляют опустить голову. У-ух!.. И вот голова скатывается на помост. Борн ругается, а Эпинэ вскакивает – надо вскочить тоже. Ричард, стоявший позади, сползает по стене – теряет сознание.
Борн и Валме несут чушь, Жан подаёт нюхательную соль, Ричард всхлипывает, цепляется за руку – узнал. Хорхе только смотрит – внимательным длинным взглядом. Уже понял?
– Всё хорошо, извините, – бормочет Ричард смущённо. – Просто голова закружилась.
Он даже не бледен, всё в самом деле хорошо. Мир, оглохший и посеревший на несколько мгновений, наполняется красками и звуками.
– Мы едем домой. – Добавить в голос побольше колючего раздражения. – Некоторые события следует запивать.
Короткий взгляд на Валме: не суйся.
– Я во дворец, – обречённо вздыхает Эпинэ. Интересно, зачем он себя загоняет? От безысходности или с какой-то целью?
– Господин регент, я могу составить компанию господину маршалу? – Такой он удобный и светский, этот уже не совсем круглый, но по-прежнему кудрявый виконт. До Бертрама ему пока ещё далеко – к счастью.
– Можете. – Хвала всем тварям, от этих избавились, Борн уж точно напрашиваться не станет.

Снова улицы, конские подковы хлюпают в солнечном свете, залившем снежную кашу, всадники окутаны сиянием. Где-то бранятся – женщины, значит, драться не будут; орёт среди голых веток одуревшая от тепла пичуга. Что ты кричишь, глупая? До весны ещё далеко. Или влюбилась?
Ричард хорошо держится, прямо, тоже слушает, короткая улыбка на мгновение крадёт с лица всю взрослую серьёзность. Так и надо, мальчик, правильно, улыбайся искренне, пока можешь, потом придётся прятать каждую маленькую радость, а уж большие!..

– Говорите. – Нет сил терпеть, требую во дворе.
– Всё было правильно, монсеньор. – Смотрит мимо, снял шляпу, поправляет колет – жарко?.. Мне тоже жарко. – Она всё сделала, что должна.
– Вам стало дурно.
– Я пытался услышать то, что люди не должны слушать. – Он что, пытается извиниться?
– Следуйте за мной. Вино, шадди?
– Шадди. Эр Рокэ, со мной всё в порядке!
С плеч словно гора валится. Каким же, оказывается, нужным может стать дурацкое раздражающее обращение!.. Обозвать его эром Ричардом?.. Не стоит. Наверняка Эгмонта звали "эр Эгмонт". Вспоминать неприятно. Мой Окделл не похож на своего отца – тот принадлежал штанцлерам, килеанам, алисианской сволочи – и в конце концов достался могиле. Мой Окделл будет жить.

Сидит серый, уставший, задумчивый, шадди только нюхает – продолжает слушать камни?
– Говори.
– Я пытаюсь перевести. – Бесхитростный школярский взгляд, как не улыбнуться в ответ?.. – Занха его забрала. Его больше не будет.
– Она со всеми так поступает?
– С теми, кого справедливо… – Молчит, смотрит в сторону. – И колдуна она не выпустила.
– Что ж, спасибо. Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо… Я же говорил. – Улыбка кажется кривоватой из-за шрама.
– Что теперь будет с его слугами?
Пожимает плечами:
– Не знаю.
Послать кого-то справиться о здоровье Катарины?.. Почему нет.

Ответ получим через час, пока что можно пить – пусть шадди – и разговаривать. Дворец подождёт, Фердинанд подождёт, все подождут. В столице уже ничего не горит, а для северной кампании один день ничего не решит, к тому же Бруно не торопится переходить Хербсте. Пусть посидит за рекой, подумает о своих перспективах – после разгрома на море они не такие уж радужные.
Ричард слушает что-то своё, рассеянный и спокойный, кивает беззвучным собеседникам, улыбается, хмурится.
– Что они рассказывают?
– Они довольны. Надо навестить гробницу и Ноху… И Лаик, наверное. – Шрамы только подчёркивают выразительность лица Ричарда. Кто только придумал, что Скалы должны быть скучны и неподвижны?.. – Без колдуна проще.
– А там, "далеко, где много зла", есть колдуны?

Серые глаза начинают закатываться.

– Стой!

Моргает, смотрит растерянно, облизывает побледневшие губы – сразу хочется поцеловать.

– Они скажут. Потом. Они…
– На передачу информации требуется время? – Каменная эстафета, кто бы мог подумать. А ведь можно сделать что-то в этом роде, механическое… Вот, например, как звонок для слуг, только на большее расстояние.
– На передачу и понимание. Агарисские – я думаю, это там – камни не знают меня, не говорили со мной, они не знают, что я хочу узнать.
– Не думаю, что нам стоит навещать святой город… Когда-то я мечтал его взять, а сейчас не до него. Даже если там целый орден колдунов.
– Может быть, так и есть. – Ричард снова больше слушает камни, чем меня. – И на севере тоже. – Он вдруг улыбается, будто узнал что-то очень хорошее. Мне бы обрадоваться, но я ревную. – Я узнал Надор. Там спит один…
– Юноша, даже я слышал сказку про Невепря. Он и впрямь уцелевший литтэн?
– Наверное. Камни хранят, сторожат. Он тоже.
– Значит, за свой дом вы можете быть спокойны. – А я за свой – не могу, пока жив Фердинанд. Или, раз он больше не король, клятва теряет силу? Как выяснить? У кого спросить? Камни знают кровь, но не знают о клятвах, нужно искать другого советника.
– Да… Зло дальше. Там река и тоже большой город, как здесь.
– Тут и гадать не нужно, это Эйнрехт. А Сагранны ты чувствуешь?
– Нет. Ни Сагранны, ни Гальтары. Мы знаем, что они есть, мы можем узнать, что там, но надо спрашивать так, чтобы камни поняли и чтобы ответ был понятен людям.
– Если все камни – части целого, то как у них могут быть разные характеры? Как они могут спорить между собой?
– Тот, что отколот, обретает себя. – А лицо Ричарда обретает выражение блаженного пророка. Интересно, что нужно сделать с Эпинэ и Приддом, чтобы они услышали свои стихии. И нужно ли? Выдержит ли человеческий разум, не загнанный на грань безумия, связь с Молниями или Волнами? – Цельное остаётся цельным.
– А если разбить скалу на куски?
– Она погибает. Остаются осколки. Под воздействием давления и температуры пыль станет скалой, мельчайшие частицы наполнят некое… некое вместилище – и всё вместе станет камнем.
– Сьентифики говорят о подобных вещах с придыханием.

Пожимает плечами, смотрит вниз. Для него всё это так же понятно, как смена времён года.
Не хочу ни уходить, ни отпускать его от себя, заговариваю о чепухе – удержать, развлечь, самому отвлечься от навязчивого ощущения повсеместного чужого величия. А за Диконом, за моим нежным мальчиком из плоти и крови, стоят, нависая, все Скалы Кэртианы. Хотят отобрать?.. Вряд ли. Это только мне страшно, что могут.

Возвращается посланец из Багерлее. Одной проблемой меньше: Катарине стало дурно, ребёнка – уже неважно, чьего – она потеряла. Выживет – можно с чистой совестью отправить в обитель святой Октавии в Хексберг, Карла не позволит ей лишнего шагу ступить. Фердинанд, если простит свою не-жену, сможет с ней повидаться.
– Вам грустно, юноша? – Пора перебраться в кабинет и сменить шадди на вино.
– Ребёнок ни в чём не был виноват.
– Его ещё не было… Ты был в неё влюблён? В Катарину? Не лги, был ведь.
– Я верил, что я её люблю. – Какой прямой и твёрдый взгляд. – Я ничего о ней не знал.
Подойти – всего два шага, так далеко – в очередной раз взъерошить короткие волосы. Скоро начнут распадаться на пряди и торчать как попало.
Ловит руку, прижимается скулой к ладони, смеётся:
– Сапфиры обзываются. Конечно же, все должны любить только их человека.
– Придётся от них избавиться, а то они переубедят кого-нибудь ещё.
– Не надо, они ни с кем не будут разговаривать, кроме меня.
И я понимаю: совсем не хочу, чтобы меня любил кто-то, кроме этого мальчика с изрисованным шрамами лицом, говорящего с камнями.
– Давай напьёмся и разденемся. Никто не посмеет меня побеспокоить.
К ладони прижимаются губы, и становится так жарко, что раздеться хочется больше, чем напиться.
Мы так и делаем, проводим день в постели – и это один из лучших дней в моей жизни.

Во дворце так не выйдет. Или получится, если заменить личных слуг Фердинанда кэналлийцами?..
Не могу же я требовать от Дикона огласки. На него и так будут коситься, могут решить, что я придумал подменить оруженосца любовником, убив первого и изуродовав второго. Злодейство скорее в духе гайифского двора, но у подлого воображения нет границ. И сразу приходит другая мысль – пока Ричард выглядит вот так, он может ночевать со мной в одной комнате – и никто не решит, что мы любовники. Разве может "блистательный Ворон" связаться с "таким уродом"?
Не может, конечно.
Только прикасается при каждом удобном случае, каждый вечер тянет в свою постель, прижимается, просит, требует, делает то, что сделает не всякая куртизанка… И кто бы знал, как "блистательный Ворон" счастлив!..

***

Поговорить с Валме оказывается проще, чем я думал.
Он сам спрашивает, как здоровье герцога Окделла – о, никто уже не рискнёт вслух усомниться в том, что регент вытащил из Багерлее настоящего. Впрочем, весной никто не сомневался в том, что герцог Алва убил своего оруженосца.
– Неплохо, спасибо. Передам ему, что вы спрашивали.
– Вы ведь не приехали во дворец не из-за его недомогания? – Светская улыбка, светское лицо, но взгляд – тёплый, живой, любопытный. Пошляк ли вы, виконт?..
– Скорее наоборот. Мы напились и прекрасно провели время.
Пытается прикинуться дурачком. Неужели ревнует?..
– Не смотрите так, виконт, или я решу, что вы завидуете.
Следит за улыбкой – ох, Валме, ну вам-то зачем на меня таращиться, вы же не фрейлина и не оруженосец, у вас есть всё, что вам нужно…
– Немного завидую. Разрешите как-нибудь навестить вас?
– Да хоть бы и сегодня.

И вот вечером, в ярко освещённом – я хочу видеть моего мальчика, я хочу, чтобы мой мальчик видел меня – кабинете мы напиваемся втроём. Валме виртуозно несёт смешную чушь, веселит Ричарда рассказами о Фельпе и Урготе, не обходится и без упоминания женщин, словно вскользь говорит о прелестной Марианне.
Ричард краснеет, отводит взгляд – какой всё-таки мальчишка!.. Без затруднений запросить доклад – сколь угодно невнятный – у агарисской мостовой он может, а поговорить с дружелюбным болтуном о куртизанке – нет.
Достаточно спросить, играют ли ещё в салоне Марианны в карты – и Валме с готовностью меняет тему.
Выпив, Ричард задрёмывает в кресле – упражнялся, пока меня не было, и наверняка совсем выбился из сил. Хочется поправить смявшийся воротник, чтобы не упирался в измученную щёку, Валме следит за каждым моим движением, едва слышно кашляет, говорит, что ему пора.
– Возможно. – Ловлю его взглядом. Ну давай, скажи это, капитан Марсель, ты ведь хотел стать моим другом – докажи, что ты способен хранить чужие тайны.
Взгляд противника ускользает – значит, и в бою его не поймать. Останавливается на моей руке, на лице спящего Ричарда.
– Даже если я буду кричать, что у регента роман с оруженосцем, мне всё равно никто не поверит, – улыбается Марсель Валме. – Можно сказать, что я рад за вас?
– Если хотите. – Мне тоже смешно. Ричард – не женщина. Не будет ни тайной помолвки, ни ещё более тайного счастливого венчания – только секрет, который многие назвали бы постыдным.
– Я завидую, – горько сознаётся Валме. – Я пьян, и я завидую.
– Поезжайте к Марианне. Отвлекитесь и не превращайте досаду в драму.
– Вы правы. – Он отлично держится, я очень доволен, но пусть убирается к тварям. Хмельное раздражение начинает закипать в крови – странно, каким сильным может быть желание остаться наедине с любовником.
Валме откланивается. Молодец.
Завтра мне будет немного совестно, и я скажу ему что-нибудь приятное, но прямо сейчас мне нужен только Ричард.

Мальчик послушно просыпается, трётся лицом о руку.
"Ему не больно". – Счастливая сверкающая мысль.
– Пойдём в спальню.
– А где виконт?
– Напился и поехал к Марианне.
Бормочет:
– Нужно послать ей цветы, – но встаёт и идёт за мной.
Умывается – он вообще моется при каждом удобном случае. Это мило, и можно полюбоваться, а потом специально заставить вспотеть, чтобы слизывать горький пот и упиваться запахом волнения и похоти.

***

Любое глупое счастье рано или поздно заканчивается, мы ждём беды, каждый по-своему, а она не торопится.

Всадники заявляются под вечер, и если командора Райнштайнера я видеть рад, то долговязого всадника на старом коне не хотел бы пускать на двор. Но увы, этот реликт – родич и – формально – опекун моего мальчика.
А вот и он сам. На крыльце, без плаща. Только не простудись снова, сердце моё, почему я не могу согревать тебя непрерывно?
– Эр Эйвон!..
Кинется обниматься?.. Любит этого старого дурака? А дурак – его?
Замирает, вглядывается – сумрак уже заявил свои права на город, факелов во дворе недостаточно. Ну же, граф Ларак, узнавайте внучатого племянника, чудом выжившего сына Эгмонта.
– Ричард!
Мэратон.

Подслушать бы их самому, но нужно поговорить с Ойгеном – вести с севера важнее, чем старческие слёзы Ларака.
Ойген прекрасен, как обычно: логичен, внятен и беспощаден, как нож из торского нефрита. Бруно хитрит, и это первый повод если не для беспокойства, то для подозрительности. Кесарь нездоров, и принц не хочет поворачиваться спиной к интригам?.. Пусть ещё пораздумывает, весной Хербсте окончательно превратится в нашу союзницу, а из Лауссхен я его уже выгонял – и выгоню снова.
Георгия разгневана на Катарину, но Рудольф возьмёт детей Фердинанда на воспитание, если тот сам не пожелает с ними воссоединиться.
– Граф Литенкетте будет опечален, узнав о состоянии госпожи Капотты. – Ойген смотрит выжидающе – поймёт ли собеседник его бергерскую тактичность?.. Пойму, конечно, не волнуйтесь. Надо спросить у Ричарда, что камни думают о бароне Райнштайнере. Тот ведь производит какое-то… немного каменное впечатление.
Третья новость беспокоит уже самого Ойгена: герцогиня Айрис – удивительная девушка, и ему стоило некоторых усилий убедить её, что её пригласят ко двору и что для этого не нужно бежать из дома немедленно.
– Там совсем скверно?
– Вы спрашиваете моего мнения? – Дождавшись кивка, продолжает: – У меня сложилось впечатление, что эрэа Мирабелле весьма нравится пребывать в трауре и она не желает его прекращать. Младшие эрэа в нём выросли, но эрэа Айрис помнит иные времена. Ей там плохо. – Коротко хмурится – ого, Мирабелле стоит поберечься, с обстоятельностью барона Райнштайнера не справиться ни набожности, ни трауру. Если он решил, что юных герцогинь нельзя держать в могиле, он их оттуда выкопает, попутно отчитав гробовщика и сторожа. – Реджинальд, виконт Лар, говорил, что помолвлен с эрэа Айрис и что только траур по Ричарду не позволяет им пожениться.

Снова надорские дрязги!.. Толстый кузен, то втравливавший Ричарда в неприятности, то спасавший – сомнительным, впрочем, способом, всегда казался подозрительным. Теперь же картина сложилась воедино.

– Я позволил себе вмешаться. – Райнштайнер пытается изобразить, что смущён, но безуспешно: такие не смущаются и не раскаиваются, потому что действуют, только когда полностью уверены в своей правоте.
– Разрешите поинтересоваться, командор, вы сделали это исключительно из чувства справедливости?
– Нет, и вы это уже поняли. Мне позволено будет переговорить с герцогом Окделлом после того, как он закончит разговор с графом Лараком?
– Если они не слишком задержатся. Ричард давно не видел никого из родных и всё ещё не совсем здоров.
– Разрешите спросить.
– Разрешаю. – Как всё-таки легко с бергерами. Пожалуй, если бы мир населяли только они, не было бы ни войн, ни тяжб, только бесконечный одинаковый порядок, скучный настолько, что вымерло бы всё живое, включая самих бергеров.
– Это действительно Ричард герцог Окделл?
– Да. У меня нет ни малейших сомнений. Заговорщикам удалось провести меня весной, но не теперь.
– Тело не осматривали?
– Мне не пришло в голову проверять подлинность трупа.
– Прошу меня простить.
– Пустое! За вашу обстоятельность нужно выпить.
– Немного. Я должен произвести положительное впечатление на герцога Окделла.
А какое впечатление вы произвели на его сестру, барон?

После Ларака Райнштайнер – не худшая компания.
Ричард устал, переволновался, но вроде бы не расстроен. Ларак чрезвычайно любезен – настолько, что это почти подозрительно.

Подробности узна́ю только за завтраком – ночью не до серьёзных бесед, и даже мой беспокойный стыдливый мальчик считает, что доклад можно отложить на утро. Хотя сегодня скромность проигрывает страсти. Я наслаждаюсь его жаждой и жаром, а когда спрашиваю "Можно?", он говорит "Да", и одно это слово вмиг становится важнее любых самых важных разговоров.

Бедный Талиг, словно мало у тебя было влюблённых королей, следующий будет совсем безумным!

***

Ричард с ненавистью смотрит на чашку с шоколадом и без выражения бубнит то, что узнал от "эра Эйвона", но по порядку: Наль посватался к Айрис, та не сказала ни да, ни нет, а теперь Лараки считают помолвку свершившейся; Мирабелла не станет защищать нелюбимую дочь, а барон Райнштайнер недостаточно могущественен и благороден, чтобы его вмешательство могло повлиять на судьбу Айрис.
– А что скажет глава Дома Скал?
– Я должен сначала выслушать Айрис. – Ричард перестаёт сверлить взглядом несчастный фарфор и улыбается мне – нежный мой, самый красивый, пусть в это не верит никто, кроме меня. – Она не была откровенна в письме.
– Ойген – самый ответственный и обстоятельный человек во всей талигойской армии. Пожалуй, даже наш друг Курт Вейзель не может похвастаться такой рассудительностью.
– Эр Ойген – Повелитель Волн, – говорит мой мальчик с хитроватой полудетской улыбкой. Шрам держится за неё, и на это больно смотреть, но я всё равно смотрю. – Если он нравится Айрис, я благословлю их.
Райнштайнер – наследник Унда?.. Похоже на правду: последний в семье, холодный и волевой. Правду не докажешь, да и надо ли?..
– Спасибо, что сказал про Райнштайнера. А Лараки кажутся мне подозрительными.

Ну что, Дикон, кому поверишь: родичам отца, мне – или самому себе?
– Мне теперь тоже. Но я должен решить сам. – Жёсткий взгляд, каменный. Раньше упрямство моего Ричарда было похоже на фарфор – твёрдое, но хрупкое. Теперь за ним – толща Скал.
– Ты, конечно, очень могущественный Повелитель Скал…
– Но я человек, а вы регент. Если мне понадобится помощь, я попрошу вас. – Ему самому как будто странно говорить об этом.

Дикон-Дикон, я ведь уже помог тебе. Наверное, мне просто чудовищно не хотелось верить, что ты отравил меня и умер.
– А у меня уже есть просьба. – Давно надо было сказать, но всё казалось – не поймёшь, не поверишь, сочтёшь ловушкой. Слегка удивлённый, очень внимательный, совершенно бесстрашный взгляд. Как приятно, когда ты так смотришь!.. – Когда мы одни, говори мне "ты".
Краснеешь, как это мило, что ты можешь краснеть.
– Хорошо… – Я знаю, что ты глотаешь привычное "эр". Каково оно на вкус? – Рокэ.
Мой мальчик сияет, и мне кажется, что сияет весь мир.

Tag yourself: выбери свой камень

Саундтрек: мы слышим, мы поём
(прослушать альбом целиком на SoundCloud, скачать c гуглдиска)

Саундтрек: мы слышим, мы поём (часть вторая)
(прослушать альбом целиком на SoundCloud, скачать c гуглдиска)

Саундтрек: кавер-версии
(прослушать альбом целиком на SoundCloud, скачать c гуглдиска)