Work Text:
Не особо героически подыхая в окружении неживых, но прытких кровавых пионеров, доктор Носатов, в сущности, думал только об одном: жаль, что не раньше. Что именно «раньше»? Да все. К примеру, мог бы с таким же уровнем героизма, но куда более мирно спиться. Или медведь в лесу задрал бы. Медведей в лесах возле «Буревестника» сроду не водилось, но предсмертные мысли скачут самым непредсказуемым образом.
Думал он.
Затем Носатов больше не думал, но по прошествии времени эта способность к нему вернулась.
И первая его мысль была — о нет, неужели опять? А если точнее — да блядь.
Умерших, но на следующий день уже играющих в футбол, Валентин Сергеевич повидал, спасибо (больше не хочется). Поэтому даже результатам медицинского обследования не поверил, сам себе провел осмотр, пульс пощупал, к сердцу прислушался, все прочие признаки жизнеспособности организма оценил. Нет, не мертвый. Нет, не оживший. Значит — а что это значит? Повезло. Или нет. Просто выжил. А не отпоили его кровью какой-то пакости, которая десятилетиями паразитировала на пионерлагере, или другой такой же.
Паразиты. Вот они кто — все до единого.
Поймаю — убью.
Именно так сложились мысли уже не доктора — он уволился с работы к черту, даже подумывал о том, чтобы выбить себе инвалидность, ведь тогда бы наверняка от него все отвязались, — а просто советского гражданина товарища Носатова. Кого поймаю? Кого убью? Кого угодно. Всех. И этих, превращающих нормальных людей в покорные бурдюки с кровью. И таких, кто заставляет «этих» превращать других.
…один из «этих» подошел к нему вечером на улице Дзержинского — и Валентин Сергеевич самым позорным образом ничего не сделал. Не смог.
Лёва Хлопов, снова, вот неожиданность, живой.
— Чего тебе? — сухо спросил Носатов.
Остро, мучительно, как в прошлой жизни, захотелось водки. Гомеопатическую дозу в пятьдесят миллилитров. Гомеопаты изошли бы на дерьмо за такое дозирование препарата, но Валентин Сергеевич презирал их нынче модную псевдонауку гораздо сильнее, чем смогли бы презирать его подход все гомеопаты СССР.
— Не знаю…
Долговязый — вот ведь вытянулся! — Хлопов был похож на щенка, который надоел хозяевам. Которого, как закончился дачный сезон, бросили за городом, а потом уехали, и хорошо еще, что не привязали к дереву, оставив голодать до смерти.
— Крови моей хочешь?
Теперь, без водки (водку врачи не велели, да и плюнуть бы и растереть, что не велели, но — в глотку не лезла), успокаивать себя было нечем. Вместо равнодушия, под которым пряталась обреченность, Носатов ощущал злость, — и именно с ее помощью попытался сейчас отгородиться от этого… потеряшки.
Хлопов замотал головой. Не хочет, значит?
— Руку дай.
Пульс прощупывался. Живой, стало быть. Хотя и выглядел Хлопов… не особо. Настолько бледным пациент Лев Петрович Хлопов был в тот день, когда лежал в медпункте пионерского лагеря. Только никакого пульса у него уже не было. Прочие признаки жизни также отсутствовали.
Руку Хлопов почему-то забирать не торопился. Валентин Сергеевич разжал пальцы. Как из ведра окатило: взглядом. Не голодным, не жалким, не жалобным. Не пустым. Опустевшим.
Ну и где твой футбольный задор, Хлопов? Где в тебе жизнь, которую можно прощупать, но разглядеть не удается?
— Идем, — неожиданно для себя самого велел Носатов.
«Поймаю — убью» из головы никуда не делось, но почему-то к Лёве Хлопову применить этот подход не получалось.
Говорили они долго. Долго — потому что медленно, а медленно — потому что Хлопова пришлось расспрашивать. Тянуть из него слова — он как будто забыл, какой в них смысл. Как их правильно складывать друг с другом. Для чего это нужно. Но в разговоре, постепенно — вспоминал. Оживал даже. Глаза заблестели.
С его слов выходило, что, все эти, с залитыми кровью лицами и пионерскими галстуками, снова стали людьми. В смысле, кто выжил. Парочка не справилась, остальные долго и тяжело болели. Хлопов очухался в числе первых — потому что спортсмен. Потому что упрямый, про себя добавил Валентин Сергеевич. Но этого упрямства явно хватило только на то, чтобы выжить, а куда деть себя дальше — Хлопов уже не знал.
— А что футбол твой? — уточнил Носатов.
— Играю.
Ни малейшего энтузиазма.
И снова эти глаза. Нет, не проймешь, не смотри на меня так. Я тебя знаю.
— Можешь иногда приходить.
Какого лешего он это сболтнул вообще?
Отвечать на вопросы, которые сам же себе и задаешь, сложнее всего.
«Поймаю — убью» становится если не смыслом жизни, то неплохой идеей для того, чтобы создавать хоть какой-то намек на искомый смысл. Но вряд ли способен ловить, не говоря уже о том, чтобы убивать, инвалид — если не по бумагам, то по самоощущению где-то без пяти минут таковой.
Восстанавливать сроду отсутствовавшую форму оказалось невероятно сложно. И тогда-то к первой идее и подцепилась следующая. Хлопов. Вот зачем он нужен.
Так и оказался Лёва на кухне у Носватова — послушно хрустящий печеньем и запивающий его чаем. Лёва слушал. Очень внимательно слушал, цеплялся взглядом — он теперь всегда цеплялся, как будто даже одно обращенное к нему слово что-то значит. Но на этот раз, сегодня, наверное, они и правда что-то значили, эти слова.
— То есть мне можно будет быть с вами?
(Я не об этом, Лёва!)
— То есть ты будешь делать то, что я скажу.
Кивок. Чему он так радуется?
Что делать, как — все пришлось изобретать с нуля. Даже не «изобретать велосипед» — это было больше похоже на «придумывать саму концепцию передвижения на колесном транспортном средстве». Куча времени ушла. Куча сил. Но Носатов хотя бы знал теперь, к чему прислушиваться. Какую информацию ловить и как ее интерпретировать. То есть — где искать.
Валентин Сергеевич привык.
Привык к тому, что Хлопов приходил почти каждый день. Что блестел глазами на оружие. Что выезжал с ним за город, а на обратном пути задремывал в электричке и даже иногда устало ронял голову ему на плечо.
И своему решению Валентин Сергеевич не удивился, просто понял: все так и должно быть. Все у них будет получаться.
Он был уверен, что все будет и все получится, до того момента, когда из-под сети с серебряными грузилами на Лёву не вытаращил упрямые зенки некто Лагунов. Он же — совершенно точно стратилат, то есть первый в списке «поймаю — убью».
Потом — это произошло скоро — Лёва посмотрел в ответ.
Потом — тоже ждать долго не пришлось — эти двое начали разговаривать. Но в словах не было почти никакого смысла — потому что весь смысл был в их взглядах, и они смотрели друг на друга так, что дурак бы понял: Хлопов больше не придет. Лёве Хлопову больше не нужно смотреть на бывшего доктора Носатова, ведь теперь вместо него есть Лагунов.
Водки захотелось снова, но и на этот раз она бы не помогла. Лёва оставался рядом, но Валентин Сергеевич его потерял.
И потерял снова, когда в последний раз вглядывался в Лёвины глаза. Уже ничего не видящие.
Пульс не прощупывался.
Давай ты завтра проснешься, ненавидя себя самого, думал Носатов. Как тогда, в лагере, когда ты умер, а потом нет. Ты же смог. Я не буду гнаться за тобой, обещаю, и убивать тебя не захочу. Только ты, пожалуйста, проснись. И смотри на своего Лагунова, сколько хочешь. Ты только смотри.