Archive of Our Own ^beta

Бей меня и кусай! Лезвием острым режь!
Только не уходи навсегда!
© Мара — Невзаимная любовь

Каору ставит на пол последнюю коробку и обессиленно садится рядом, опёршись спиной о стену. Взгляд ползёт по заставленному коридору: он и не думал, что за время жизни в общежитии у него накопилось столько вещей. Вроде бы немного, в основном одежда и сувениры — памятные побрякушки с поездок или подаренные друзьями, но перетаскивать всё это от лифта до квартиры пришлось в несколько ходок. Зря он отказался от помощи грузчика: предплечья разбивает дрожью перенапряжения. Затылок вжимается в стену, по спине распространяется лёгкий холодок. Помедлив, Каору поднимается на ноги, энергично разминает затёкшие руки. Ну что ж, добро пожаловать в новую жизнь!

В квартире светло и уютно — панорамные окна гостиной выходят на большой балкон; ему по душе открытые планировки в европейском стиле. А может, дело в том, что мама сама выбрала для него эту квартиру. Хотела подарить на совершеннолетие, после того, как Каору определится с тем, чем хочет заниматься по жизни. Вот… решил, определился… Жаль, мама не дождалась, не увидела ослепительную карьеру сына. Во рту разливается тянущая горечь. Энергичный шлепок по щекам вытаскивает из меланхоличных мыслей — нечего тосковать. У него ещё столько дел на сегодня! Звонит телефон; Каору долго ищет его в непривычно огромном (в сравнении с комнатой в общежитии) доме.

— Уже перевёз вещи, Каору-чан? — воодушевлённый голос сестрицы вызывает нелепую, растерянную улыбку.

— Только последние коробки занёс.

— Я приеду через час, жди.

Сестрица сделала в квартире ремонт, чтобы ему было комфортно, а он, несмотря на то что получил ключи ещё месяц назад, впервые здесь. Видно, что она старалась: спокойные бежевые, жёлтые тона, ворох декоративных безделушек вроде подушек-игрушек, пледов, ваз с сухоцветами и статуэток. Каору садится на уютный диван, запрокидывает голову и долго смотрит на потолочный вентилятор. Пальцы перебирают по телефону; так тихо… Солнечный свет, струящийся через лёгкий тюль, оседает на коже теплом. Вот он и переехал… Правда переехал. Он будет скучать по Юте и Ран-куну…

Он и правда сбежал.

Каору, не глядя, подтаскивает ближайшую подушку — пальцы смыкаются на хвосте игрушки; сестрица выиграла её для него на каком-то фестивале несколько лет назад. Мягкий плюш желтовато-рыжего лиса щекочет ладонь. Сбежал. Как трус. Уголки губ опускаются, и теперь у него не получается скрыть смятение. Да и не от кого прятать: от себя ничего не скроешь, и горечь от очевидной бесполезности однажды догонит, и пока ему остаётся только бежать. Без перерыва. Без оглядки. И сейчас ему, кажется, удаётся. Сегодня с утра проснулся, исполненный решимости, холодящей уверенности, одним днём в обществе растерянного Нагисы собрал вещи и переехал. Каору устало закрывает глаза; в тишине раздаётся самокритичный смешок. Жаль, от себя так легко не убежишь, даже если кажется, что получается.

Поднявшись с места, Каору идёт сначала в кухню — сестра и здесь всё продумала, какая же она у него славная! — осматривает пустые шкафы. Нужно сходить в комбини и хотя бы минимум продуктов купить. В сумке у него вроде была бутылка воды… В ящике неожиданно находится кофе и джезва; Каору мягко, по-доброму улыбается: всё же сестрица самая лучшая… Пока варится кофе, он успевает затащить в ванную (даже она в европейском стиле, хорошо: ему больше нравится стоять под душем, чем, прижав колени к груди, ютиться в маленькой ванне, хотя здесь ванна достаточно просторная, чтобы он мог вытянуть в ней ноги) соответствующе подписанную коробку. Пусть Ран-кун и расстроился от новости о его переезде, он здорово помог собраться. Особенно тем, что посоветовал подписать коробки, иначе сейчас распаковка напоминала бы лотерею: это однозначно было бы веселее, но и заняло бы в разы больше времени.

Каору закатывает чемодан в комнату и бежит на кухню: вовремя — ещё пара секунд, и новая чистенькая плита покрылась бы коричневым налётом от кофе. А здесь вообще есть кружки? У него вроде с собой весь тот надаренный Ран-куном сервиз (он из каждой поездки привозил ему по новой чашке). В холодильнике, естественно, ничего нет, и эта девственная пустота странно ошарашивает. Хлопает закрывшаяся дверца; на плечи ложится удивительно душное одиночество. Каору энергично растирает ладонями щёки, присаживается за стол. За окном раскинулся парк; по тротуарам снуют прохожие, женщины с колясками: хороший спальный район, в котором, наверное, было бы чудесно растить детей, прогуливаться с девушкой, заходить по пути от метро в торговый квартал в местные забегаловки…

У него этого не будет.

Невольно вспоминается их диалог с сестрицей за несколько месяцев до её свадьбы. Тогда Каору признался, что влюблён очень страстно, пылко, и эти чувства давят на него мраморной громадой.

… — Это из-за карьеры, Каору-чан?

— Что?.. Нет, сестрица, не из-за этого.

Каору долго заламывает пальцы, глядя на них, но не видя ничего перед собой. Сердце набатом бьётся в груди, так гулко и сильно… Руки дрожат и совсем заледенели от волнения. Нервно дёргается кадык в попытке сглотнуть вязкую слюну. На него обрушиваются воспоминания о том времени, когда он жил дома; все те взгляды отца и старшего брата, та невыносимо удушающая атмосфера…

— Тогда почему ты не хочешь меня с ней познакомить?

— Это… это не девушка, — выпаливает Каору, обречённо зажмурившись, до побелевших костяшек сцепив пальцы. Сказал. Признался.

— Она… старше тебя? — непонимающе уточняет сестрица, резко осекается. Повисает напряжённое, тяжёлое молчание. Кресло с противным звуком проезжается по полу. — Каору-чан, это несмешная шутка.

Уголок губы дёргается, сердце замирает и обрывается, проваливаясь куда-то мимо пяток напрямую в ледяной ад. Шутка… стало быть, и для сестрицы его чувства… просто шутка.

— Я не прошу тебя понимать меня, — сипло, как будто его душат, отзывается Каору, не поднимая невидящего взгляда со сцепленных рук. — Но не говори, что мои чувства — просто шутка…

Нужно отыскать кружку. Сахара же тоже нет… Для начала стоит найти поблизости магазин или хотя бы комбини. Кофе наверняка остынет к его приходу, но пить получившийся не то крепкий американо, не то разбавленный эспрессо не хочется. Каору приносит из коридора коробку с посудой; и всё же Ран-кун чертовски предусмотрительный: он напомнил ему ещё и про канцелярский нож. Пачкать кухонные о скотч — да ему совесть не позволит. Чем бы сегодня поужинать? Может, заказать что-нибудь? Вряд ли после распаковки вещей у него останутся силы на готовку. В общежитии он быстро, без разбору покидал вещи в сумки и коробки, а сейчас, когда ему не нужно уже никуда торопиться… как будто он сможет не пересмотреть альбом с фотографиями или не перебрать все оставшиеся от похода с друзьями билеты… Раздаётся трель телефона, отвлекая от поиска в пупырчатой плёнке любимой кружки. Это, наверное, сестрица… Надо попросить её купить молока, возможно, она лучше ориентируется в районе. На экране высвечивается имя Коги — Каору долго, не мигая, смотрит на телефон. Тот какое-то время вибрирует, мелодия обрывается, подсветка гаснет. Они уже знают?.. Наверное, Ран-кун рассказал Юте… А он надеялся, что в курсе будут только Нагиса и Эйчи: есть ли вообще вещи, о которых не в курсе Теншоуин-кун? Хотя бы какое-то время его побег никто не заметит… могли бы думать, что он занят на съёмках… Каору прячет горькую улыбку, как будто это поможет перестать испытывать те чувства, в которых он сгорает. Он быстро пишет сестре, что идëт за молоком (у неё есть свой набор ключей), и, вставив наушники в уши и поставив телефон на «не беспокоить», выходит на залитую солнцем улицу.

Снаружи становится легче: Каору мягко окликает у входа в парк очаровательную девушку, выгуливающую маленького мохнатого пса. Она мило краснеет и кокетливо предлагает прогуляться до ближайшего магазина вместе, заодно показать круглосуточный на углу. Причин отказываться от предложения нет — они, беззаботно беседуя, минуют пару перекрёстков. Оказывается, они живут в одном доме, но на разных этажах, и, если Каору понадобится помощь, он обязательно может зайти, да и просто поболтать ей будет в радость: «в университете нагрузка меньше, чем я ожидала, а одной сидеть дома — такая тоска, понимаешь, Хаказе-кун?». Давно он не беседовал с девушками так неформально и свободно: она, вероятно, и не знает, насколько он известен. Оказывается, приятно, когда в тебе видят не сияющего айдола, а просто симпатичного нового соседа. Может… лучше бы он поступил в университет, а не строил карьеру в шоу-бизнесе? Он был бы свободен, и чувства не вросли бы в его кости. Но не мог же он подвести остальных… Наушники приходится отложить — на экране высвечиваются пропущенные от Сеначи, источающие пугающую ауру, хорошо, что они не снимаются в этот раз вместе, иначе бы завтра он столкнулся с чем-то воистину ужасающим… Румяная Мачида-чан жестом указывает на комбини, а затем ведёт дальше вдоль парка. У входа в торговый квартал они останавливаются, и она с сожалением кивает на прощание: ей в магазин с собакой вход закрыт.

— Ещё увидимся, Хаказе-кун!

Почему он просто не мог влюбиться в кого-нибудь вроде этой обаятельной, краснощёкой бойкой девушки? Всё было бы гораздо проще… Это хотя бы было бы взаимно! Он же умеет очаровывать!.. И Каору давно научился считывать сигналы; иначе мог бы он купаться в любви девушек столько времени? Хлопает входная дверь, одновременно с этим звенит колокольчик. Ему понадобится корзинка? Каору бегло осматривается, прикидывая, что ему будет нужно в ближайшее время. Список получается довольно внушительным; пожалуй, не корзинка, а тележка. Телефон вспыхивает очередным пропущенным от Сеначи и недвусмысленным сообщением: «при встрече ты труп, если через пять минут мне не перезвонишь». Зная характер Изуми, угроза вселяет трепет. Едва экран гаснет, ему снова названивает Кога. Каору, тихо цыкнув, ставит авиарежим, быстро проходя мимо овощного ряда. Впрочем, через несколько шагов возвращается и выискивает на полках батат. Да какого чёрта? И трёх часов не прошло с его переезда, а все уже в курсе! И Рэй-кун тоже?.. Вряд ли: у него с Хасуми-куном работа в Осаке… Каору стискивает зубы, достаёт клубок наушников, нарочито игнорируя список пропущенных вызовов. Сейчас ему не до этого… даже если его поведение кажется ребяческим, может же он хотя бы сегодня по-детски трусливо сбежать? Страшно, конечно, представить, что случится, когда он включит интернет и зайдёт в лайн…

Тележка довольно быстро заполняется продуктами: завтра с утра он будет завтракать блинчиками с кремом… Взять апельсиновый джем и не забыть мирин… Молоко и сахар?.. На месте — можно возвращаться. На кассе ему вручают два больших пакета; на чеке написана почта — девушка за кассой недвусмысленно улыбается, слегка зардевшись. Предсказуемо… она вроде наблюдала за ним с тех пор, как он зашёл. Девушки так осмелели и раскрепостились, или он что-то сделал? Каору дарит ей очаровательную улыбку и, спрятав чек в карман, выходит из магазина. Давно он не покупал столько продуктов за раз… Жаль, магазин семьи Мидори находится так далеко: их овощи на порядок лучше качеством. Ленивые бытовые мысли сменяют друг друга, и это тоже неповторимое, совершенно особенное чувство, отзывающееся теплом в сердце. Как и светящее над головой солнце; крики детей с площадки; шелест ветра в кронах высоких деревьев. Будто вся его жизнь резко сменила вектор и теперь всё будет по-другому. Как если бы его побег стал идеальным. Каору, впрочем, не обольщается: вскоре, как всегда бывает, когда он остаётся один, его мысли поплывут в одном направлении, как течение реки — от истока к устью. Все они в конечном итоге сведутся к человеку, нагло укравшему покой, занявшему его сердце. Но это будет потом, не сейчас, сейчас это идеальный побег.

Каору едва заканчивает разбирать продукты, когда хлопает входная дверь и одновременно с этим раздаётся жизнерадостный голос сестры:

— Ты дома, Каору-чан?

Звонко стучат острые каблучки по плитке. Видимо, она выбралась из офиса на обеденный перерыв…

— Да, я уже вернулся, — отзывается Каору, выглянув с кухни. Сестрица, разувшись, выпрямляется, потрясает пакетами с логотипом их любимого китайского ресторана. — Ты решила пообедать со мной?

— Я думала, ты позовёшь друзей помочь с переездом… — озадаченно замечает она, носком отодвинув коробку с дороги. — Хотя… у тебя не так много вещей, как я предполагала… Хочешь сходить по магазинам?

— Спасибо, что ты всё подготовила: здесь очень уютно, — Каору неловко улыбается, мягко приобняв сестру. В носу приятно щекочет аромат знакомого с детства парфюма, а её ладонь привычно взъерошивает густые золотисто-русые волосы. Как же тепло и безопасно… С губ срывается удовлетворённый вздох.

— Они придут вечером?

— Кто? — непонимающе уточняет Каору, отстранившись и жестом позвав на кухню. — Я разберу пакеты…

— Твои друзья, — растерявшись, сестрица осекается, слегка поджимает губы, но не презрительно, не укоризненно, а странно смущённо. — И твой… ну… даже не знаю, как мне его назвать…

Каору непонимающе приподнимает брови, слегка склонив голову набок; сестрица трёт переносицу, откладывает очки на столешницу и, распустив пучок, зарывается пальцами в волосы — её обычные привычки, когда речь заходит о какой-то щекотливой теме. Всё же она совсем не изменилась даже после свадьбы. Наконец, особенно тяжело вздохнув, она скашивает на него сложный взгляд.

— Твой… парень? Тц, Каору-чан, я правда не знаю, как про него говорить!

Губы Каору поджимаются, а лицо застывает в неловкой, отстранённой гримасе. Он, оставив пакеты на столе, отходит к окну. Плечи опускаются, а пальцы долго перебирают полупрозрачный тюль. Повисает такое же напряжённое молчание, как когда Каору признался, как когда сестрица после свадьбы попросила прощения.

…— Каору-чан, я была не права, прости.

— Всё в порядке, сестрица, я не сержусь, — Каору неловко улыбается, неуверенно положив руку на плечо стоящей перед ним в белоснежном платье женщины.

— Нет? А должен.

Сестрица сжимает губы в тонкую полоску и, неожиданно всхлипнув, утыкается ему лицом в грудь.

— Прости… я повела себя как отец. Прости…

Каору крепко обнимает её, покачав головой. Его ладони мягко оглаживают дрожащие плечи — он как обычно теряется от вида женских слёз, поэтому нервно частит:

— Тише… ну что ты… сегодня у тебя праздник, что ты?..

— Ты слишком добрый… Каору-чан… как мама… Прости. Я не должна была так говорить.

— Я знаю, что это… неестественно, сестрица, я…

— Ты имеешь право любить того, кого захочешь, Каору-чан! И я приму твой выбор, слышишь?!

— Правда? Правда примешь?..

Сестрица решительно вскидывается: в её тёплых карих глазах блестят слёзы, но она не плачет. Знает, что иначе макияж потечёт, и, в отличие от него, она очень сильная… А он трус.

— Ты мой брат, Каору-чан, а я повела себя… ужасно. Простишь меня?

— Конечно…

Сестрица подходит совсем близко и мягко перехватывает ладони. Странно: её руки такие маленькие в сравнении с его, но они вселяют умиротворяющее чувство безопасности. Словно он снова маленький бедовый мальчишка, упавший с велосипеда и разбивший коленки.

— Каору-чан, я…

— Это не взаимно.

— Что? — сестрица привстаёт на цыпочки и берёт лицо в ладони, мягко поглаживает щёки.

— Мои чувства… они невзаимные.

Каору нервно отводит взгляд, на его лице читается обречённая, самокритичная горечь. Он закрывает глаза, поджав губы, и в нём столько тоски, столько безысходности, что сестра рывком утягивает в крепкие, надёжные объятия. Каору прячется в её надплечье, неловко подавшись вперёд и замерев в неудобной позе. Ему чертовски хочется расплакаться, потому что весь его побег — пустая трата времени. Он всё равно не сможет скрыться ни от себя, ни от переполняющих его чувств, ни от той пустоты невзаимности. Какой же он…

— Жалкий. Я жалкий, да, сестрица?

— Вовсе нет! — пылко возражает она, судорожно стискивая в руках кашемировый джемпер. — Это он козлина!

С губ срывается сдавленный смешок, родной запах парфюма успокаивает, и у Каору выходит взять эмоции под контроль.

— Он замечательный…

— Он козлина.

Сестрица сурово сжимает губы, цепляясь за такого высокого, но бестолкового младшего брата, осторожно гладит его по светлым волосам. Её утешения едва ли помогут, и от того горше осознание, что тогда Каору тоже пришёл за поддержкой, а она повела себя… как их отец! Она тяжело вздыхает, решительно отстраняется, берёт растерянное, печальное лицо в ладони и, поцеловав в кончик носа, отрезает:

— Каору-чан, ты замечательный, самый добрый и светлый мужчина в моей жизни. А он мудак, который лишился возможности быть с тобой. Слышишь? Он потерял возможность быть любимым моим нежным, надёжным младшим братишкой. Он идиот!

Каору невольно фыркает, печально улыбнувшись, и кивает: с сестрицей проще согласиться, чем ей что-то доказать. Ей же не объяснишь, что этот козлина и идиот — это тот самый Сакума-кун, которому она наказала позаботиться о нём. Что тут скажешь?.. Ничего. Они отстраняются друг от друга. Каору шуршит пакетами, сконфуженно разбирая коробочки с едой. Сестрица, строго хмыкнув, идёт приводить себя в порядок: ей скоро возвращаться в офис, и она никогда в жизни не позволит себе работать с растрёпанными волосами. Всё же… это в неё давно вбил отец; что-что, а вбивать что-то в головы их отец умеет отменно. Например, лютое непринятие нетрадиционных отношений, из-за которого Каору сейчас страдает особенно сильно. И если он смог победить это, внушить, что сделает всё наперекор отцу, то… страх быть отвергнутым… Каким бы деликатным ни был Рэй-кун, им после этого выступать вместе. Ведь, в конце концов… у Рэя однажды появится женщина, с которой он захочет построить семью. И из-за дурацких чувств губить их карьеру, их юнит… Кога собственнолично разделает его на форшмак и скормит Леону. И будет, к слову, абсолютно прав: Каору уже давно следует повзрослеть и научиться отделять рабочее от личного. Однажды… его чувства поутихнут, и он, возможно, сможет снова влюбиться. Сможет ведь? Каору горько усмехается, шурша пакетами, щепетильно складывая их шов ко шву. Несмотря на его славу Казановы, он однолюб. Раньше, может, и было по-другому, но сейчас ему не нужна чья-то дешёвая любовь, чтобы заполнить пустоту в груди. И свои бестолковые, чертовски пылкие чувства он хочет подарить одному человеку. Однако их никогда не смогут принять, а он никогда не сможет о них рассказать.

Вскоре сестрица садится за стол, берёт свою порцию острой лапши. Посмаковав её немного, она картинно чертит палочками в воздухе.

— Если я узнаю, что этот козёл обижает тебя, его тело найдут в токийском заливе.

Каору давится димсамом и, закашлявшись, поднимает на сидящую напротив сестрицу изумлённый взгляд.

— Я всё сказала, Каору-чан. Ешь и не торопись. Твои друзья приедут вечером? Я тоже бы зашла.

Может, его дружба с Сеначи началась потому, что в чём-то он похож на его сестрицу?

— Я никого не звал… хотел сначала разобрать вещи…

— Помочь тебе?

— Сестрица, твой муж меня не простит, если ты будешь свободное время тратить на меня.

— Точно! Ты нашёл наш подарок на новоселье?

— А то, что ты уже сделала, это не подарок? — замечает Каору с мягким смешком, лениво ковыряясь в коробочках палочками.

— Это была его идея. Пойдём покажу! — сестрица подрывается с места и шкодливо улыбается, совсем как в детстве. Сложно сказать, кто из них был более бедовым: он был слишком мал, чтобы отчётливо запомнить, но по рассказам мамы… Каору сжимает протянутую ему руку и весело смеётся, следуя за маневрирующей между коробками женщиной. Как всё-таки хорошо, что она у него есть.

Сестрица останавливается у стола рядом с балконной дверью. Её взгляд лучится удовлетворением, ладонь крепче стискивают.

— Снимай!

Каору покорно стаскивает плотный фетровый чехол, под которым обнаруживается виниловый проигрыватель. Пальцы тянутся поднять крышку, скользят самыми кончиками по тонарме. Взгляд перемещается с проигрывателя на стоящую на столе подставку для пластинок.

— Мы подумали, что раз уж ты решил связать свою жизнь с музыкой… Нравится?

— Да… очень. Спасибо, сестрица. Я… в восторге…

Мягкая лучистая улыбка сама по себе расцветает на губах; Каору осторожно накрывает проигрыватель крышкой. Судя по пестрящим конвертам и коробкам, пластинки подобраны на разный вкус. Наверное… джаз тоже есть… Нужно будет посмотреть вечером.

— Пойдём: тебе нужно пообедать.

— Ладно-ладно!

Через час сестрица уходит, и Каору снова остаётся в одиночестве. Нужно разобрать наконец вещи. Хотя бы те, что пригодятся в ближайшее время… Одежду, ту коробку в ванной. Ему бы удивиться, откуда у него столько масок, патчей и прочего, а потом он вспоминает о существовании в жизни Сеначи. Он же вечно его критикует, что на фотосессиях его кожа выглядит недостаточно сияющей… Расставить книги в спальне или в гостиной? Каору решает, что лучшим выбором сейчас будет сделать чай. Он напевает под нос, пока не ловит себя на том, что это его первый сольник. Он много чувств и смыслов вложил в этот трек… От кружки поднимается пар, щекочет нос дразнящим ароматом жасмина. Отогрев руки, Каору идёт в комнату, открывает балконную дверь — лицо овевает тёплым ветром. Начало октября, и скоро деревья в парке загорятся пожарищем увядания. Будет особенно красиво: подходящее место для романтических прогулок с Мачидой-чан и её Почи… Внизу снуют деловитые прохожие, живущие свои разные жизни. Проносятся машины, шурша колёсами по асфальту; вдалеке пролетают птицы. Чайки? Вороны? Каору отпивает из кружки терпкий, горячий чай, немного наклоняется — по плечу скользят золотисто-русые волосы. Уже так отросли… ему стоит подстричься? Надо будет спросить совета у Анзу или у Сеначи. Изуми же обещал его закопать, если он не перезвонит. Каору сдавленно усмехается, сделав большой глоток из кружки. И как ему объяснить, что просто хочет побыть наедине с собой и коробками с вещами? Надо ему написать. И Канате: они, наверное, не на шутку переполошились из-за его детской попытки убежать от себя. Как же не хочется об этом всём думать, но ему уже не пятнадцать, пора бы брать ответственность на свои слабые плечи.

Каору возвращается в комнату и, найдя телефон, долго смотрит на список пропущенных, в котором, казалось, можно найти контакты любого из айдолов ES. Количество звонков от друзей и вовсе астрономическое. В тишине раздаётся тяжёлый вздох. Палец надолго замирает между именами Коги и Изуми. Помедлив, жмёт на контакт второго. Раздаются длинные механические гудки.

— Я тебя, блять, пристрелю! — вместо приветствия орут на него в трубку. — Геопозицию сейчас же!

— Сеначи…

— Я знаю, на какой съёмочной площадке ты снимаешься! Если ты не хочешь, чтобы на твоё место искали нового актёра, ты немедленно скидываешь мне адрес!

Угроза звучит поистине впечатляюще и вселяет благоговейный трепет.

— Сеначи, я хочу побыть один…

— Я закопаю тебя в гробу Сакумы, и побудешь в одиночестве сколько тебе там надо!

Каору не сдерживает приглушённого смеха от абсурдности ситуации и горького бессилия. Почему его никто не хочет услышать? Иногда его друзья больше пугают, но даже эту агрессивную заботу ему обычно приятно получать. В любое другое время, но не сейчас.

— Давай я разберу вещи и…

— Као-кун, если ты сейчас же не объяснишься, я поверю в эти слухи, гуляющие по офисам от STARPRO до NEWDI.

— Какие слухи? — непонимающе уточняет Каору, мельком посмотрев на часы. Ещё и полдня не прошло с его переезда, а про него уже гуляют слухи?

— Такие, за которые Хасуми и Сакума снимут с тебя шкуру, а затем линчуют.

А вот это действительно звучит как угроза. В какой скандал его уже впутали? Кто-то заснял их во время прогулки с Мачидой-чан? Но он же был осторожен… Если таблоиды опять начнут раскручивать тему его интрижек, которых даже нет, Хасуми-кун и Рэй-кун однозначно не будут в восторге. Возможно, это в очередной раз отразится на их взаимоотношениях с Когой. Смешно… иногда, чтобы всё испортить, ему ничего не нужно делать. Однако Каору лишь усмехается, отпивает из кружки и, поджав губы, наконец качает головой. Не сегодня… Хотя бы один день иллюзии идеального побега от самого себя и своих жалких чувств и мыслей.

— Прости, Сеначи… я правда занят и хочу побыть один. Я… извини.

— Блять! Скажи, что ты в порядке и это не из-за девчонки!

Каору прикрывает глаза, опустившись на мягкий диван, притягивает к себе плюшевого лиса и особенно тяжело вздыхает.

— Ты правда думаешь, что я решил переехать из-за девушки, Сеначи?

Кажется, его усталый, печальный тон что-то задевает в Изуми — в трубку долго молчат.

— Извини. Мы переживаем. Ты никому ничего не сказал; Морисава в панике, думает, что тебя похитили. Юта-кун себе места не находит.

— Я… если хочешь…

— Отдыхай. Завтра тебе будет легче, — прерывает сконфуженный Изуми, и его слова вселяют странную уверенность. Каору долго рассматривает потолочный вентилятор. Смежив веки, он медленно считает до двадцати. Усталость слизывает с него шелуху напускного легкомыслия, и без него кажется, что он не больше чем просто пустая оболочка.

— Я пойду разбирать вещи, хорошо, Сеначи? Мне… до встречи.

— Не бери всё на себя, придурок! Язык отсохнет попросить о помощи? — ворчливо хмыкает Изуми, скептически цыкнув. — Просто будь в порядке и, когда захочешь, позвони.

Каору не отвечает, сбрасывает вызов и, помедлив, сползает с дивана на жёсткий пол, запрокинув голову. В доме тихо, слышно, как на стене тикают часы, смутно за стеной что-то делают соседи. Нога толкает ближайшую коробку подальше. Каору прячет лицо в сгибе локтя, губы мелко дрожат. Почему… почему он просто не может сбежать от самого себя?

К вечеру коробки наконец заканчиваются — Каору сидит рядом с последней, медленно листает подаренный Морисавой фотоальбом. Пальцы мягко оглаживают холодный глянец кармашков для снимков. Всё не так уж и плохо: он смог одолеть подступившую к горлу истерику и заняться действительно важными делами. Каору даже скомканно написал Коге, что всё в порядке, он обязательно пригласит его и остальных, когда Адонис и Рэй вернутся со своих работ. Ответа не следует: наверное, на него жутко злятся и обижаются. Из проигрывателя, тихо поскрипывая иглой по пластинке, льётся умиротворяющая Riders on the Storm. За окном в такт шуршит мелкий дождь, хотя с утра на небе было ни облачка. Каору поднимается на затёкшие ноги — спина болит зверски, а завтра снова ехать на съёмочную площадку — и идёт на кухню заваривать очередную порцию жасминового чая. Может, поужинать остатками обеда? В комнате отрывисто пиликает телефон; чёрт, он же уже всем ответил! Нужно было устраивать массовую рассылку с «у меня всё хорошо, оставьте меня в покое». Жасминовый пар приятно щекочет нос; в душ и спать. Уж одну коробку он может оставить неразобранной сегодня? А есть ли в доме порошок: он уже нашёл, что не мешало бы постирать. Каору совершенно об этом не подумал! Отставив кружку с горячим чаем, он уныло направляется в ванную. На его счастье, в шкафчике находится и порошок, и кондиционер — его любимые цитрусовые с цветами апельсина. Завтра после съëмок будет чем заняться. Всё же… мама и сестрица здорово постарались для того, чтобы ему было комфортно. Нужно будет оформить алтарь и пожечь благовония.

«Хаказе, жду объяснений».

Каору, тихо, раздосадовано цыкнув, смотрит на сообщение от Хасуми-куна. До него что, уже не только вести о его переезде, но и слухи дошли? Он совсем забыл, что у вице-президента агентства есть полное право знать если не о душевных метаниях своих айдолов, то об их перемещениях уж точно. Выходит… Рэй-кун тоже обо всём в курсе? Каору дёргает уголком рта и уходит в ванную. Завтра, он обо всём расскажет завтра. Струи бьются об утомлённую спину, напряжённую шею. Волосы липнут к коже. Каору прислоняется лбом к холодному, влажному кафелю. С губ срывается тихий вздох. Обречённость сдавливает грудную клетку подобно металлическому обручу, всё сильнее, отчаяннее. Не сегодня, он забудет обо всём на сегодня. Рука ложится на вентиль — в ванной становится чертовски тихо, слышно лишь, как редко капает с лейки и набрякших, потемневших волос. Каору какое-то время до рези перед глазами смотрит на кафель. Тело покрывается мелкими мурашками: в ванной пусть и тепло от паров горячей воды, но покрасневшая кожа быстро остывает. Завтрашний день будет очень трудным, а он продолжает погружаться в себя, и чем глубже, тем до нестерпимой боли виднее. Он влюблён и действительно сбежал из-за этой удушающей, гранитно-тяжёлой любви. Будто он совершенно не изменился. И пускай. Каору никому ничего не будет доказывать.

Постельное бельё едва уловимо пахнет цветами апельсина и бергамотом. Небрежно высушенные волосы золотистым шëлком ложатся на подушку. В ночном сумраке слышно, как по окнам лениво барабанит дождь. Каору долго смотрит в потолок и прячет лицо в сгибе локтя. Он справится, он сможет — пора уже стать сильным. Сердце гулко стучит в груди, и его биение отдаётся притуплённой болью в каждой клетке тела от задыхающейся надежды. Какой же он беспросветный дурак. Каору отчётливо осознаёт, что его идеальный побег никогда не удастся, пока в нём, наполненном любовью, бьётся сердце. С губ срывается смешок; он переворачивается на бок, натянув одеяло на голову.

Завтрашний день будет очень трудным.

Рэй останавливается на первой ступени трапа, едва переставляя затёкшие ноги. Он всегда тяжело переносил перелёты, несмотря на бизнес-класс и даже частные лайнеры. Ему бы лечь спать, но глубокий, первобытный страх тащит вперёд. Рэй слегка прикусывает губу — та упруго проминается под зубами и спустя время начинает ощутимо пульсировать. Он не смог закончить работу быстрее, как бы ни старался, и вернулся лишь спустя неделю после звонка Коги, в котором он скупо, грубо сообщил, что Каору переехал. Чёртов щенок ничего больше не сказал: то ли не хотел беспокоить, то ли, озлобившись и обидевшись, не стал вникать в ситуацию. Адонис ещё не вернулся с Окинавы, и у него информации было не больше, чем у Рэя. Наверное, он мог бы обратиться к Канате, но… интуиция упрямо нашёптывала, что лучше спросить напрямую. Лицо искажается в гримасе самокритичной горечи. У него не хватило духа. Каждый раз, когда Рэй порывался написать сообщение или позвонить, палец замирал над именем контакта, и… ничего. Звучит как оправдание, но есть вещи, которые лучше обсуждать при встрече. Он хорошо изучил Каору, он поймёт всё по выражению лица, по дрогнувшей принуждённой улыбке, по слегка опущенной голове… Рэй устало вздыхает; его вздох подхватывает порыв резкого ветра, растрепав и без того спутанные тёмные локоны. Слепящее солнце режет глаза, но он не отводит взгляда от пронзительно-голубого неба, по которому быстро-быстро проплывают белёсые кучевые облака. Красиво… от чего, интересно, убегают облака?

Рэй усмехается уголком губ, и у рта образуется горькая складка. Мысли, подобно руслу реки, вновь текут в одном направлении. Почему Каору переехал?.. Из-за съёмок? Или случилось что-то ещё? Может ли он разузнать об этом от Хаказе-сан? Если случилось что-то по-настоящему серьёзное, Каору ничего ему не расскажет: как всегда отшутится, обжигая яркой, лучистой улыбкой, но не приоткроет защищённое точно Алькатрас сердце. Так было всегда, но в последнее время казалось, что всё изменилось.

Рэй думал… что заслужил его доверие.

Он же… с самого начала хотел именно этого. Отчётливо помнит их первую, совершенно случайную встречу: Каору на него даже внимания не обратил — прошёл мимо, погружённый не то в мысли, не то в играющую в наушниках музыку. Один беглый взгляд… Рэй шёл с Кейто по коридору, обсуждая дела студсовета. Ну как обсуждая — Рэй практически не вслушивался в монотонный строгий бубнёж. В лучах высокого солнца, проникающего в окна, подсвечивающего пылинки… мягко осевшего на золотисто-русых волосах, играя светом в глубоких ореховых глазах, так напоминающих раухтопазы. Какие же у него длинные пушистые ресницы… Каору едва ли взглянул в его сторону, но для Рэя… этот момент запал в душу. Как он мог не оглянуться? Каору тогда ещё ходил с тем дурацким куцым хвостиком… Что-то в нём было совершенно особенное — слепящее и завораживающее.

А потом Рэй встретил его в клубе, в котором они должны были выступать. Уже тогда его мир начал катиться под откос, но одного взгляда на пропитанного свободой, жизнелюбием парня хватило, чтобы с губ сорвалась фраза, изменившая их жизни навсегда.

«Не хочешь выступать с нами?»

В тот самый миг, когда Каору изумлённо посмотрел ему в глаза, Рэй понял — об этом решении он никогда не будет сожалеть.

Порыв ветра бесцеремонно толкает в грудь, заставляя сделать шаг назад. Солнце беспощадно слепит глаза, и Рэй, смежив веки, с силой стискивает в руке поручень трапа.

Не без перипетий, не без трудностей, не без сопротивления, но Каору всё же принял протянутую им руку. Рэй, впрочем, не успел посмаковать это чувство: началась Война. Жизнь швыряла его из стороны в сторону, будто утлую лодочку в шторм. В какой-то момент он перестал осознавать, где он, что он такое, его душило ощущение бесконечной гонки со временем, и он просто делал, делал хоть что-то… Тогда ему казалось это правильным, пока однажды он не остановился и не понял, насколько всё было зря. Вместо того, чтобы эгоистично защитить тех, кем он бесконечно дорожил, он… потерял их. Не защитил. Не смог. И что тогда у него осталось по дефолту, в сухом остатке? Рэй усмехается уголком губ; ветер бьёт в лицо, стаскивая поволоку тягостных воспоминаний, разрывая их, стянувших шею тугой петлёй. Он открывает глаза, и солнечный свет неумолимо врезается в сетчатку, обжигая, и мир будто сгорает, объятый ядерным взрывом.

Тогда по дефолту, в сухом остатке у него остались Каору и Кога.

Рэй пообещал себе, что их он защитит любой ценой. Что если подобное повторится, он эгоистично будет спасать только их. Он ведь не сможет поступить иначе. Особенно теперь, спустя столько времени, столько разладов, скандалов, взлётов и счастливых моментов. Теперь, когда Кога с Каору дружны, когда Каору смеётся вместе с ними, улыбается им так фантастически красиво, искренне. Когда он принимает их.

Почему же… он ничего не сказал? Неужели он решил дистанцироваться от них? Но почему? Всё же было хорошо… Или он чего-то не заметил? Рэй не ставит под сомнения объяснения Каору, он ему верит, однако внутри всё смёрзлось от иррационального чувства неправильности. За последние пару лет он привык, что никто из группы не скрывает от него мотивов. Это настораживает, это и то, что сам Рэй панически боится утратить доверие Каору.

Потому что доверие — это всё, что у него есть, не больше и не меньше. Он не имеет права требовать сверх него.

Очередной порыв резкого ветра швыряет смоляные локоны в лицо. Рэй слишком долго смотрит на солнце, и перед глазами начинают плыть радужные круги. От усталости ведёт в сторону; зубы вгрызаются в губу почти до крови. Эта боль почти отрезвляет. В локоть впивается сильная рука — Кейто крепко удерживает на месте, заставляя выровняться.

— Отправляйся в общежитие, Сакума. Я разберусь с отчётностью.

Рэй криво улыбается, рассеянно тряхнув головой. Как будто он может просто поехать домой… Смешно. Даже если усталость тяжестью небосвода ложится на плечи; даже если желание поспать сжирает хоть сколько-нибудь связные мысли, оставляя вариться в котле гнетущих эмоций. Это не пересилит желание увидеть Каору, убедиться, что он в порядке, что на его губах по-прежнему расцветает безмятежная улыбка. Рэй опускает голову, долго невидяще смотрит под ноги, пережидая, когда радужные круги перед глазами исчезнут. Ускользающее солнечное тепло согревает, пронзает насквозь. Наверное, именно такие… Рэй прикусывает губу, отгоняя опасные, усталые мысли.

Ему нужно поскорее убедиться, что Каору в порядке. Он же всегда всё держит в себе, взваливает на плечи груз, слишком тяжëлый для него одного. Постоянно отшучивается, одновременно стойкий, сильный, глубоко ранимый, чувствительный, паникующий. Сколько бы времени ни прошло, это остаётся в нём неизменным.

— Просто не проснулся, Хасуми-кун.

Кейто скептически хмыкает, но позволяет, ускорив шаг, уйти вперёд. Всё же… ему не понять. Когда Сакума потерял способность разделять личное и рабочее? Или именно сейчас из-за бешеного темпа работы в его голове эти границы смазываются? Обычно он действительно надёжно прячет особенное отношение к Хаказе. Кейто знает о нём только потому, что с детства знает Сакуму, и мелкие привычки, мимика выдают его с головой. Не говоря о неисчерпаемом запасе терпения в самом начале, когда Хаказе только присоединился к UNDEAD. А сейчас… Усталость явно не идёт Рэю на пользу: явственно видно, насколько бережно, по-другому он к нему относится. И дело не в том, что Сакума слишком добрый. Кейто смотрит вперёд на сгорбленную фигуру. Ветер порывами треплет тёмный плащ Рэя, и сейчас кажется, как будто у него действительно есть нетопыриные крылья. Он даже не осознаёт, насколько для него Хаказе является личным, а не рабочим. И сейчас это будет очевидно всем мало-мальски знакомым.

Опасно — и для имиджа группы, и для агентства.

Кейто хмурит брови, тщательно обдумывая сложившуюся ситуацию. Если Сакума ведёт себя настолько обеспокоенно… за переездом Хаказе кроется что-то серьёзное, о чëм он не сообщил в объяснительной? Или это просто паранойя (непонятно чья — Рэя или Кейто)? Всё же Сакума крайне привязан к своей группе и особенно к Хаказе — ни для кого не секрет, однако их отношения никогда не выходили за границу панибратски-дружеских.

Нужно позвать их обоих на беседу.

Они забирают багаж; на парковке их уже ожидает машина. Пристегнувшись, Рэй прислоняет голову к дверце, почти сразу задрёмывает, не обращая внимания на вибрирующий в кармане телефон. Кейто с укором косится на спящего упрямца: лёгкие тени под глазами, заострившиеся скулы. Сейчас амплуа вампира подходит ему как никогда. Упрямый дурак. И всё же кое-что в нём не изменилось. Несмотря на то, что после Войны его друг детства за одну ночь превратился в уставшего бороться старика, утратил юношеские пыл и решительность, если что-то касается его близких, в Рэе просыпается тот самый амбициозный, уверенный мальчишка, каким Кейто помнит его с детства. Очень добрый, отзывчивый, готовый взвалить на себя чужие проблемы. Вот и сейчас: измотанный, изнурённый, вместо отдыха и полноценного сна едет в офис, потому что знает, что Каору там.

Как это глупо. Разве не логичнее вести беседы на свежую голову?

Однако именно за это Рэй любим друзьями и коллегами.

Машина подъезжает к зданию офиса, и Кейто мягко хлопает по чужому, напряжённому даже во сне плечу. В ответ раздаётся приглушённое, неразборчивое мычание.

— Сакума, выходи, иначе я отправлю тебя в общежитие.

— Как жестоко, Хасуми-кун…

Рэй сцеживает зевок в кулак, долго сидит, массируя веки, и наконец выходит из машины. После непродолжительного сна голова пульсирует въедливой болью, а солнце беспощадно бьёт светом по глазам. Шум оживлённой улицы оглушает; ветер доносит едва уловимый запах пыли после дождя. В аэропорту он его не заметил… Рэй, упрямо сцепив зубы, подавляет слабость, заходит в здание, еле волоча ватные ноги. Привычный гул, напоминающий рой пчёл, наваливается со всех сторон. Всё же он действительно сильно устал: люди вокруг вызывают оторопь, почти отторжение. Давно он не испытывал это чувство. Ему бы сейчас забиться под одеяло, а не коммуницировать, тратя остатки сил. Рэй сдавленно усмехается; в висках гулко пульсирует. Навалившаяся с новой силой остервенелая усталость притупляет бурлящие в сердце переживания. Он явно недооценил истощение от напряжённой работы. Всё же, чем старше он становится, тем тяжелее ему даётся сбитый режим. А может, он действительно старик в теле юноши? С Рэем вежливо здороваются — приходится натянуть на лицо дежурную улыбку.

Лифт изуверски медленно ползёт наверх; зрение расфокусировано, подобно прибойным волнам накатывает отупляющая сонливость. Ощущения бесподобные, что и говорить, — отчёт в таком состоянии он точно не напишет… Да и что скажет Каору? Может, с разговором стоит повременить? Нужно было послушать Хасуми-куна… Телефон в кармане плаща вибрирует. Рэй достаёт его и с изумлением смотрит на экран на количество пропущенных от Коги. Он не услышал звонки? Уснул настолько крепко, что это вполне можно считать провалом в беспамятство. Или мертвецким сном. Что Коге нужно? Он в офисе? Потом… он ответит немного позже: щенок на него не обидится. Набросать черновик отчёта — Хасуми-кун и за это будет более чем признателен — и поймать Каору-куна. Вот только захотят ли с ним говорить? И о чём спросить? В голове ни единой связной мысли; в висках пульсирует, сдавливает.

Раздаётся звон — дверцы с характерным звуком разъезжаются, и Рэй заторможенно покидает кабину.

— Ты оставил вещи в машине, Сакума, — замечает вышедший следом Кейто, привычно нахмурившись и поправив очки.

К нему сразу же подбегает девушка-менеджер и, поклонившись, протягивает какие-то распечатки. А они ведь ещё до кабинета не дошли. В окна они их, что ли, выглядывали? Других объяснений нет, вернее, Рэй не может их придумать. Но такой ажиотаж вокруг Хасуми-куна (у него в меньшей степени) вполне логичен. За прошедшие с образования ES годы Rhythm Link сильно разрослось — неудивительно, что на плечи Кейто легло ещё больше обязанностей и ответственности за более молодые группы.

— Ты же сам сказал мне не перерабатывать, Хасуми-кун, — парирует Рэй, иронично усмехнувшись, полуобернувшись, когда на него строго зыркнули сквозь линзы очков. — Как я могу не послушать вице-президента агентства?

Кейто хмурится выразительнее, но в полемику не вступает: по расправленным плечам и изменившейся атмосфере становится очевидно, что он настроился на работу. Тем более, он никогда не умел остроумно шутить, и его уже окружили в плотное кольцо сотрудники.

Рэй уходит подальше от толпы людей искать ближайший свободный компьютер. Малознакомый (лицо он видел, но имени вспомнить не может) парень подрывается и уступает ему место.

— Благодарю.

Вряд ли на этом этаже найдётся кто-то, кто не знает Сакуму Рэя — харизматичного лидера UNDEAD и ближайшего помощника вице-президента Rhythm Link. Одновременно и бремя популярности, и привилегия: по крайней мере, сейчас освободившийся компьютер очень кстати. Стоит Рэю устроиться в кресле, и усталость наваливается на плечи с какой-то сокрушительной силой. Он долго бессмысленно смотрит перед собой, осоловело моргая. Наконец сосредоточившись, длинно выдыхает. Звонко щëлкает кнопка мышки по файлу с шаблоном для отчёта. Взгляд бессмысленно ползёт по монитору, белый фон режет глаза. Рэй прикрывает веки, массирует их пальцами; звонки, голоса, шаги смазываются в, казалось бы, привычный, монотонный шум, но сейчас от него в виски будто вживляют иглы — верный предшественник мигрени. Глаза слипаются, словно кто-то щедро насыпал в них свинцовую пыль… Чертовски хочется уложить голову на стол и подремать с полчаса, но время утекает сквозь пальцы; ему ещё нужно… Плеча мягко, деликатно касаются — Рэй заторможено вскидывается и замирает: над ним нависает Каору. Игривая, лукавая улыбка на его лице быстро сменяется беспокойством и нахмуренными бровями. Он бросает быстрый взгляд куда-то в сторону, поджимает уголки губ.

— Рэй-кун… — срывается укоризненный вздох, за которым следует долгая пауза; на стол тихо ставят две пачки томатного сока. — Надеюсь, это не месть Хасуми-куна.

— Мы не ругались, — хрипло замечает Рэй и мягко, обессилено улыбается. Всё становится таким несущественным, подтачивающая тревога ослабевает от одного взгляда в ореховые глаза. В искусственном свете офиса они ужасно похожи на сияющие раухтопазы. Кажется, даже головная боль перестаёт остервенело впиваться в виски.

— Я беспокоился, что его не убедили мои объяснения, и теперь он отыгрывается на тебе, Рэй-кун, — неловко, немного наигранно смеётся Каору, но в его взгляде нет ни намёка на веселье, лишь какая-то обречённая печаль. Он поджимает уголки губ, переминается с ноги на ногу. Так неуловимо напоминает того провинившегося, в очередной раз поставившего юнит в шаткое положение юнца. Словно бы время обернулось вспять; вновь протянуть ему руку, чтобы он не чувствовал себя одиноким. Рэй едва заметно лучисто улыбается: сколько бы времени ни прошло, даже если бы слухи подтвердились, он едва ли нашëл бы силы действительно на него разозлиться. Это же их Каору. Легкомысленный, свободный, как летний бриз, иногда чрезмерно кокетливый, но всегда очень добрый и беззаботный.

— Я тебе верю, Каору-кун, — спокойно отзывается Рэй, взяв пачку сока со стола. Шуршит упаковка трубочки; фольга с усилием проминается под давлением пластика. — Если ты решил переехать, то на это были свои причины.

Рэй не лукавит: у него нет повода не верить Каору, его больше уязвляет, что ему не доверились. Однако обижаться или злиться из-за этого… Как будто он может. И сейчас он говорит то, что, в первую очередь, должен сказать друг и лидер их группы. То, что Каору наверняка хочет услышать, и его задача — его желание — поддержать, не больше и не меньше. Рэй еле слышно усмехается, отпивает сок и окидывает собеседника усталым, но доверительным взглядом. Каору резко вскидывается, смотрит немного растерянно. Изумление быстро сменяется очаровательной, яркой улыбкой. Он хочет что-то сказать, но сконфуженно осекается, и между ними повисает уютное молчание.

Глядя на него, Рэй отчётливо, почти обессиленно признаётся самому себе: он бы действительно не смог на него разозлиться. Золотисто-русые волосы сияют в лучах высокого солнца, на щеках расцветает едва различимый румянец. Интересно, Каору знает, что краска выступает каждый раз, когда он улыбается? В этом есть что-то гипнотическое, завораживающее. Рэй откидывается на спинку кресла, почти допив сок, и прикрывает глаза. Губы растягиваются в лёгкой, ироничной усмешке. Ничего не произошло: Каору смотрит на него как раньше. Что ж… значит, он зря волновался. Теперь он рядом и, если это будет необходимо, он защитит его. Ведь в парадигме мира Рэя — покосившейся, местами разломанной Войной и конкретно Теншоуином-куном — это один из немногих людей, беречь которых он будет до последнего. Он помнит горечь бессилия: однажды он не смог, не успел… А если бы не Каору и Кога, у него не осталось бы ничего, кроме выжженной пустоши, разрушенных амбиций и обратившихся горьким пеплом планов. Этого солнечного, так неумолимо напоминающего летний бриз беззаботного ребёнка, он…

На плечо опускается рука — Рэй приоткрывает слипшиеся тяжёлые веки. Каору улыбается ему так мягко, обречённо. Тёплая ладонь, помедлив, ложится на глаза, и Рэй оказывается в уютном сумраке. Пальцы осторожно, едва ощутимо касаются трепещущих, смежённых век, их щекочут длинные ресницы.

— На тебя смотреть страшно, Рэй-кун. Возвращайся отдыхать.

Рэй согласно невнятно мычит: когда он оказывается в темноте, силы оставляют его окончательно. Их хватает только на то, чтобы вскинуть руку и аккуратно накрыть своей ладонью чужую, такую невыносимо тёплую.

— Да, сейчас… Отчёт…

— Думаю, Хасуми-кун подождёт, — с ироничной усмешкой замечает Каору. Он почему-то не торопится убирать ладонь с лица Рэя, хотя сколько раз говорил, что не любит, когда его трогают парни. — Вряд ли ему нужен новый повод для поддержания ажиотажа вокруг Rhythm Link. Мне кажется, я пока справляюсь лучше всех.

Рэй невольно громко усмехается, его губы слегка подрагивают в еле сдерживаемой улыбке. Каору долго, тяжеловесно смотрит на него, и этот взгляд невозможно не почувствовать.

— Вечером… — наконец произносит он, почему-то осекается и быстро убирает ладонь с лица. — Вечером, если ты будешь пободрее, то можешь приехать в гости. С Адонисом я договорился, и Кога-кун… вроде тоже не против.

— Он с тобой не разговаривает? — обессиленно уточняет Рэй: уж он-то знает характер этого несносного щенка. В ответ Каору принуждённо смеётся, и его лицо застывает в неестественной гримасе, за которой не прочитать, что у него на душе.

— Я скину геопозицию в лайн, — скомкано бормочет он под нос, не поднимая больше взгляда. Расстроен? Обеспокоен? Подавлен?

— Я поговорю с ним.

— Лучше иди отдыхать, Рэй-кун. Я… не сержусь на Когу-куна. С последствиями моего импульсивного поведения… я разберусь сам.

Каору, напряжённо выпрямившись, сжав руки в кулаки, стоит так близко, но выглядит чертовски далёким. Рэй устало вздыхает, однако не спорит — соглашается коротким кивком. Как будто у него есть на это право… Каору… для Каору он просто лидер группы, друг, но с его мнением необязательно считаться. В груди начинает рокотать раздражающее смятение — Рэй стискивает зубы: опасно. Изнурённый переутомлением, он не замечает, как в его сердце пробуждаются совсем не те чувства, которые он должен испытывать. Точно не те, которые он должен демонстрировать Каору. Если выпустит даже крохи… разрушит всё, что имеет. Это не та игра, которая стоила бы свеч. Рэй знает ответ, знает закономерный итог, и услышать его вслух…

…будет мучительно больно. Слишком больно для него.

Решительно (больше ему в офисе делать нечего) поднявшись со стула, Рэй едва удерживается на ногах. Его ведёт в сторону: перед глазами резко темнеет, мышцы в теле обмякают податливой ватой. Каору рефлекторно вскидывает руку, помогая удержаться на ногах, и они неловко замирают в пародии на пылкие объятия любовников. Неровное дыхание Рэя щекочет шею, от его волос вкусно пахнет шоколадом и почему-то склепом. Ладонь Каору машинально ложится на талию, помогая перенести вес тела, согревая кожу даже через джемпер. Рэй запоздало понимает, что его притягивают ещё ближе. Нужно что-то сказать, отстраниться наконец, но у него не хватает силы воли расстаться с поразительно манящей близостью. Такое странное, захватывающее ощущение… Они никогда, вне сцены, не стояли так близко друг к другу, а Рэй никогда не позволял себе думать, каково это — оказаться в объятиях Каору. Столько его преданных фанаток на форумах визжали, рисуя в воображении, насколько сильные у него руки… Когда-то давно, когда они были ещё совсем юнцами, Хасуми-кун показал ему некоторые выдержки, и Рэя посты в моменте изрядно позабавили. А потом… у него не осталось иного выбора, кроме как отбросить мысли. Но сейчас, прижатый к напряжённому телу, источающему поистине солнечное тепло, он невольно вспоминает все те комментарии. Губы Рэя застывают в болезненной улыбке. Какой же он всё-таки лжец! Он просто не позволял себе думать о них, но он отчаянно жаждал этой близости. Отстраниться… кажется смерти подобно. Хочется, наоборот, расслабиться, положить голову на плечо — золотисто-русые пряди так приятно, легонько щекочут щёку. Хочется прижаться теснее, уловить, как гулко стучит сердце, ощутить, как двигается грудная клетка в такт дыханию. Рэй медленно смаргивает, не до конца осознавая, что держит Каору в бережных объятиях: это так похоже на сон. Чужое тепло голодным псом вгрызается в изнурённое тело, в спутанные мысли. Оно лишает воли, ломает возведённые баррикады. То, что Рэй обычно держит взаперти в сердце, переполняет его. Он тщательно копил и взращивал чувства, и теперь они вздыбились огромной волной, готовые разорвать ставшую тесной клеть плоти. С самой первой встречи, с одного случайного взгляда… Эти глаза, поразительно похожие на раухтопазы, сияющие неукротимой жаждой жизни, стали его погибелью. Как бы он ни пытался сбежать от снедающих его чувств, сколько бы ни прятал их в самом потаённом уголке сердца… Они прорастают в нём, обвивают шею тугой петлёй и обжигают так нестерпимо, пропитывают ядовитой сладостью. Грудная клетка под рукой почти не движется: задержал дыхание? Для Каору обнять Рэя оказалось шокирующей неожиданностью. Из-за этого у него гулко бьётся сердце… почему-то так сладко, так волнительно, и… запоздало окатывает отрезвляющим напоминанием. Рэй давно знает Каору, и ему, как никому другому, прекрасно известно, что он… ему неинтересен. Неловко ворочающиеся под кожей громоздко-неподъëмные чувства нужно подавить в зародыше. Тепло Каору не должно давать никаких ложных надежд. И обманываться, несмотря на соблазн, Рэй не собирается: в конце концов, он давно захоронил пульсирующую в груди влюблённость, казалось, уже забыл о ней. Как можно хотеть ранить Каору своими чувствами? Как можно думать разрушить всё то, что отстроено на их дружбе?

Как можно не жаждать его раскалённых, уютных объятий?

Рэй криво усмехается, пользуясь тем, что Каору не увидит его исказившееся в обречённой тоске лицо. Смирение, сдержанность, здравомыслие разбиваются о полусдохшее, ещё не задохнувшееся желание хотя бы пару минут… ощутить Каору немного, на сантиметр ближе.

— Рэй-кун… ты в порядке?

Горячее дыхание щекочет ухо, шевелит вьющиеся смоляные прядки. Рэй мелко вздрагивает, делает резкий шаг назад, но рука на талии напрягается, удерживая на месте. Объятия становятся крепче, почти интимными, и это ощущение разливается в солнечном сплетении сладким ядом: густым, вязким, тёмным, лишающим воли.

— Да… прости, Каору-кун, я, видимо, устал сильнее, чем предполагал.

Каору длинно, укоризненно вздыхает, пальцами перебирает по талии, пока рука резко не замирает.

— Извини, Рэй-кун, задумался. Вызвать тебе такси?

Почему он такой? Разве ему не противно? Но хватка ослабевает медленно, почти нехотя. Колеблется, думая, что Рэй всё ещё слаб и не пришёл в себя? Он действительно слаб — в дневном свете, после изматывающего перелёта и бесконечного потока работы. Разбитый на части, изничтоженный желанной близостью, о которой не должен был думать. Наконец Каору отстраняется, улыбается нелепо, сконфуженно — какой же он всё-таки солнечный, красивый. Несмотря на то, что прошла уже пара лет после окончания школы, он по-прежнему хранит в себе какой-то особенный свет, лёгкий, как летний бриз. Рэй слегка улыбается в ответ; ощущение тепла фантомно согревает. Он и не думал — нет, он надеялся, — что спустя столько времени всё ещё будет отчаянно жаждать его.

Надеялся, что те чувства, похороненные под смирением и сдержанностью, уже увяли, стëрлись под безжалостно ускользающим временем.

— Его внизу ждёт машина, — раздаётся за спиной прохладный голос Хасуми-куна. Каору быстро оборачивается и, неловко рассмеявшись, отходит на пару шагов.

— Отдохни хорошенько, Рэй-кун.

— Хаказе, зайди ко мне в кабинет, — Кейто неодобрительно хмурится, строго поправляет сползшие с переносицы очки. Каору дарит на прощание солнечную, извиняющую улыбку и уходит по коридору, скрывается за дверью. — А ты иди отсыпаться. Жду отчёт к послезавтра.

— Не будь грубым с Каору-куном, — устало просит Рэй, кивнув на прощание.

Он долго смотрит им вслед, держась за спинку кресла, а затем накидывает снятый при входе в здание плащ и медленно плетётся к лифтам. Шум переполненного офиса накатывает со всех сторон голосами, телефонными звонками, ударами пальцев о клавиатуры; кто-то здоровается, кто-то просто кивает, но Рэй не обращает на приветствия внимания. На что он надеялся… всё это время на что он рассчитывал? В груди жжётся, тяжелеет, во рту едкой горечью разливается разочарование. Какой же он слабый.

Звенят, разъезжаясь, дверцы лифта. В кабине полно людей, со всех сторон наползает человеческий гул.

Всё, что может позволить себе Рэй, — обречённо сжать ладонь в кулак и утомлëнно прикрыть глаза. Подавлять разбушевавшиеся чувства… Смирение и сдержанность — его извечные партнёры, но сейчас они унизительно проигрывают вспыхнувшему желанию, такому удушающе-сильному, что оно готово выжечь его дотла; почему-то время не вылечило, вся его воля разбилась о случайные объятия. Как же глупо… Теншоуин-кун прав: он невозможный глупец, лгущий самому себе.

Разговор с Хасуми-куном получился не таким напряжённым, как ожидал Каору. Дело не касалось слухов о его новой интрижке — действительно странно: он думал, что представителя их агентства больше волнует репутация, чем его психологическое состояние.

— Сакума сказал, что ты не стал бы так импульсивно себя вести из-за романа, — Кейто ещё раз смеривает сидящего перед ним Каору пристальным взглядом. — У меня нет причин ему не верить. Однако я хочу убедиться, что ты не собираешься вредить себе, Хаказе.

— Я правда переехал из-за того, что моя квартира находится ближе к съёмочной площадке, — помедлив, кивает Каору, отвернувшись к окну. Сердце сладко сжимается от осознания, что Рэй-кун не поверил слухам, что он уверен в нём. А ещё — что заслужил доверие и Хасуми-куна.

— Причина только в этом?

— Я совру, если скажу, что да, — Каору чувствует на себе потяжелевший взгляд и, слегка поджав губы, печально улыбается. — Мама хотела, чтобы я переехал в неё, когда определюсь, чем хочу заниматься по жизни. Она не застала мою карьеру айдола, Хасуми-кун… Раньше я думал, что… в общем, я решил выполнить её волю. Что-то вроде завещания… Несколько глупо, не находишь?

— Это по-взрослому, — поправляет Кейто необычайно серьёзно. Каору резко отворачивается от окна; он не может рассмотреть глаза Хасуми-куна, скрытые бликующими линзами очков.

— Правда?

— Думаю, она гордилась бы тобой. Если агентство может тебе чем-то помочь…

— Я в порядке, Хасуми-кун, — Каору непринуждённо смеётся, на его щеках играют ямочки, но взгляд полнится лёгкой тоской. — Я не хотел создавать почву для слухов и проблемы для агентства.

— Я говорю это не потому, что боюсь за репутацию. Ты наш айдол, и мы поддержим тебя, как семья, — строго отрицает Кейто, поджав уголки губ. Какой грозный, ужас! — Ты решил связать жизнь с музыкой и Rhythm Link. И, даже если ты заведёшь роман, мы поддержим тебя, если твой настрой будет серьёзным. И об этом тебе придётся сообщить мне, чтобы подготовить грамотное обращение для твоих фанатов и СМИ.

— Спасибо, Хасуми-кун… я ценю это…

Каору идёт по коридору, плавно обтекая спешащих навстречу людей. Кто-то здоровается с ним, но знакомых лиц так много, что все сливаются в единую толпу. Всё же… Хасуми-куну необязательно знать, что ещё послужило причиной. Это никак не скажется ни на карьере, ни на отношениях внутри группы. По крайней мере, Каору приложит все силы, чтобы ситуация не вышла из-под контроля. Он справится, должен справиться.

У него попросту нет других вариантов.

Каору останавливается у панорамного окна, долго смотрит вдаль; по небу быстро-быстро несутся лёгкие облака. Он бы хотел стать облаком, гонимым ветром: тогда он, возможно, смог бы сбежать. Солнце светит ослепляюще-ярко — перед глазами начинают плясать разноцветные круги, и Каору, помедлив, опускает взгляд, невидяще смотрит на руки, будто не узнаёт их. Держать Рэя в объятиях… такое странное ощущение. Необычное, волнующее: они никогда раньше не соприкасались так… близко и тесно, даже на репетициях. Даже на сцене. Чуть прояснившийся взгляд впивается в линии на ладонях. Как же сильно Рэй устал… Уголок губы дёргается в горьковатой усмешке. Не думать о его тепле, не думать о запахе духов, не думать о…

Почему он не может просто не думать?

Почему сейчас внутри всё съёживается, комкается, заходится в трепете? Держать в руках человека, одно существование которого для тебя и густой сладкий яд, и высшее счастье, оказывается, так волнительно. Опьяняющее, завораживающее чувство. Каору медленно сжимает ладони в кулаки, обессиленно прикрывает глаза, воскрешая в памяти чужое тепло, гулко бьющееся сердце, мерное дыхание, лёгкую тяжесть на плече… Как же запросто он сдаётся своим эгоистичным желаниям.

Слабак, что не смог ни принять собственные чувства, ни убежать от них.

Каору тяжело, коротко выдыхает, словно с воздухом из лёгких получится выпустить безысходность. Как же отчаянно хочется не думать. Солнечный свет падает на стиснутые кулаки, но ни капли не согревает. Хватка ослабевает — ладони разжимаются, и Каору тупо смотрит на глубокие лунки от ногтей. Боли не было, а может, в водовороте безнадёжности он её не ощущает? Тогда… может, и невыносимая, ядовитая влюблённость однажды сотрётся? Может, его чувства не так уж и… Каору мышечной судорогой ощущает, как губы растягиваются в искусственной, пытающейся скрыть горечь, улыбке. Он бросает прощальный взгляд за стекло на мчащиеся по небу облака и продолжает путь к лифтам. Неужели он начал считать, что его чувства не так уж и важны? Неужели наконец научился делить личное и рабочее? Вот только сердце глухой звериной тоской отзывается в груди каждым ударом. Он сможет отказаться и от этого? Время ведь лечит, должно лечить. Вопрос остаётся за малым: как долго его будет снедать эта невыносимая печаль? Каору целую вечность осознавал чувства, пытался перестать считать их инородными, мерзкими, неправильными. Старался принять их как часть себя, как лучшую, порочную, но светлую. Кажется, на это ушло несколько лет, пока они учились в школе и немного позже. Сейчас — вереницу бессонных ночей, которым он потерял счёт — он страдает от неразделённой любви, и сколько же ещё будет продолжаться его тоска? Сколько ещё сердце… Однажды он сможет отпустить это? Сбежит наконец от боли, грусти и невзаимности? Может, Каору решил переехать, потому что настал час принять и отпустить?.. И в какой-нибудь из дней он проснётся с такой же металлической уверенностью, как когда встал, собрал вещи и оставил общежитие. Может, он просто устал нечаянно пересекаться с Рэем? Может, теперь его чувства начнут притупляться? Время и… надо бы взять побольше работы, связанной со съёмками, уезжать за границу, разлука должна помочь.

Каору в очередной раз тяжело вздыхает, достав из кармана телефон. Почему жизнь подкидывает ему испытание на прочность его глупого сердца? Что он натворил в предыдущем воплощении, что карма так воздаёт ему по заслугам? Или Каору сгущает краски? В этот раз улыбка получается чуть более искренней. Он сможет, он справится, он ведь уже взрослый. Нужно написать Коге… Вряд ли Рэй-кун сегодня сможет встать с кровати — слишком устал и измождён. Адрес… Каору сконфуженно мнётся, долго глядя на мигающий курсор, но иероглиф за иероглифом жмёт на клавиатуру. Сообщение с треньканьем отправлено; щёки начинают гореть розовым, а сердце громко ударяется о рёбра. Пригласить Рэя к себе… это значит стать на шаг ближе, и внутри всё обмирает от трепетного волнения. Когда он уже повзрослеет? Когда отпустит?! Но приказать сердцу не любить он не может, хотя жаждет этого так силь…

Кого он обманывает? Сильнее чего-либо он жаждет, чтобы его чувства были взаимными. Эгоистичное, разрушительное желание, с которым он ничего не может поделать. И оттого диссонанс усиливается: сегодня ему показалось, что на его объятия подались ближе, словно Рэй счёл их комфортными. Какого чёрта! Он просто устал из-за работы и перелëта! Как будто Каору не в курсе, что лидеру их группы тяжело отдохнуть в самолëте! Сколько можно убеждать себя в сладкой сердцу лжи? Это невзаимная любовь.

Каору, помедлив, отправляет виноватый стикер, больше извиняясь перед Рэем за свои чувства, чем за приглашение в гости.

Почему же невзаимно любить так трудно?

Осталось связаться с Когой… Может, это подождёт: едва ли они соберутся сегодня. Адонис тоже вернулся только вчера, пусть он и согласился, но утруждать их с Рэем… Каору в очередной раз вздыхает, спрятав телефон в карман. Даже если они соберутся не сегодня, поговорить с Когой всё равно придётся. Сколько можно оттягивать момент истины? Только какие слова подобрать для их обиженного волка? С ним всегда было немного трудно, даже когда они стали друзьями. И разобраться нужно в кратчайшие сроки: иначе Рэй-кун точно решит вмешаться, а Каору этого совсем не хочет. Он не лукавил, когда сказал, что ему нужно научиться брать ответственность за импульсивные поступки. Может, это подождёт до вечера? Сестрица обещала забрать его — Каору бросает взгляд на настенные часы — через час и поводить по магазинам. Если это будет Нитори, то они застрянут там надолго. Тогда откладывать не стоит: ему придётся полностью отдаться на волю судьбы и сестрицы. В конце концов, некоторой посуды действительно не хватает, ещё пары комплектов постельного белья для гостевой. Да и в спальню тоже — побалует себя немного: ему нравится бродить по Нитори, рассматривать дизайнерские интерьерные решения. Ещё полотенца и гигиеническая мелочь: Сеначи уже планирует прийти к нему с ночёвкой. Кажется, он говорил что-то про новое шоу про моделей — в их сфере насмотренность играет большую роль, особенно это будет полезно для съёмок. Что приготовить на ужин? Или согласиться с сестрицей и заказать еду из любимого китайского ресторана? Тогда зачем, спрашивается, ему было покупать столько посуды и продуктов? Может, за приготовлением ужина давящая, непривычная тишина отступит, и он не будет так навязчиво думать и…

— Ну что? Огрёб? — грубый голос вырывает из потока вялых мыслей. Каору, мелко вздрогнув, быстро поднимает голову. Когда он успел пройти офис насквозь и оказаться у лифта?

— Я думал, ты со мной не разговариваешь, Кога-кун.

— А я не думал, что ты такой мудак, Казанова, — парирует Кога, сделав угрожающий шаг в его сторону. Каору вздыхает и сам удивляется, как устало и обречённо вышло.

— Надеюсь, это не отразится на будущих репетициях.

— Эй! Ты чего?.. Чёртов очкарик… Хасуми-сенпай и правда злился на тебя?

— Не больше, чем ты, Кога-кун, — качает головой Каору, неожиданно для себя прямо посмотрев в глаза. Под гнётом удушающих мыслей и переживаний он перестаёт скрывать за маской, насколько он измучен и устал.

— Я переживал, вообще-то! Мы все переживали! — ощерившись, защищается Кога.

Он никогда не видел, чтобы Каору смотрел так спокойно, почти отчуждённо. Обычно он излучает позитив, беспечный и лёгкий в общении. А сейчас… какой-то чужой, незнакомый, будто бы постаревший, как чёртов кровопийца! Что с ним случилось за эту неделю?! Или всё произошло ещё раньше, и никто не заметил? Что-то с работой? Какие-то разногласия? Бред собачий! Их Казанова до отвратительного миролюбивый. Но почему он?.. Да просто быть не может, чтобы что-то случилось! Чёртов вампир точно бы заметил! Будь он трижды в отъезде, интуиция, настроенная на Каору, как стрелка компаса на север, его ни разу не подводила! Он всегда чутко считывает настроение их ловеласа и ещё ни разу не ошибся! Будто каким-то воистину мистическим образом знает, когда с ним что-то не так, не говоря уже об особом внимании, которым он одаривает их Казанову!

Раньше, когда они только сформировали группу, Когу дико бесило, насколько Рэй заинтересован в Каору. Это было не так, как с ним, не так, как с DEADMANZ. Будто в беспечном, надменном ловеласе было нечто особенное. А он их абсолютно ни во что не ставил! И ладно, с его характером (с неимоверным трудом, но всё же) удавалось худо-бедно мириться даже вспыльчивому Коге. Гораздо сильнее выводил из себя тот факт, что Каору вообще не интересовала музыка, которую они играют, только фанатки. Это доводило до физического исступления, до вспышек неконтролируемой ярости. Почему этот кусок дерьма не может ценить то, во что они вкладывают душу! Кога срывался: хамил, желая перегрызть ему глотку. Его трясло от пребывания с Каору в одном репетиционном зале, и тот в ответ не пытался скрывать своё пренебрежение.

От балласта нужно было скорее избавиться, иначе всё взлетело бы на воздух.

Пусть Казанова вполне себе сносно пел, но какая разница, если он не мог прочувствовать тексты?! Если он не мог прочувствовать и понять их музыку, их эмоции?! Ещё и это его наплевательское отношение к репетициям… Мало того, что не выкладывался на полную, он их вопиюще пропускал, предпочитая флиртовать с напомаженными, глупыми девчонками! Он вообще не хотел вникать в то, сколько сил Сакума-сенпай тратил на него! На написание текстов, сколько эмоций им отдавал! И Кога, глядя на это, глядя на усталую снисходительную улыбку Рэя, хотел хорошенько съездить по смазливому личику! Какого чёрта?! Почему этому блондинистому ублюдку достаётся столько внимания?!

В какой-то момент Кога просто не мог находиться с Каору в одном помещении: раскалённые добела, точно вольфрамовая нить, нервы плавились, готовые, истончившись, порваться, и эту ярость он бы в себе точно не удержал. Сейчас-то он понимает причины невыносимого гнева: он ревновал, и сильно. Ведь именно Рэй увлёк его в мир рока, они вместе играли музыку, наполнявшую жизнь Коги особенным смыслом, яркими красками. Они были вместе, с особой эмоциональной связью… а Каору — просто появился, и его драгоценный сенпай, на которого Кога хотел равняться, тратил остатки сожранной Войной энергии на… легкомысленного, ветреного ловеласа, не желающего поладить с членами группы! Что в нём, спрашивается, было такого?!

Уже позже, когда Кога получше узнал Каору, он выяснил причины его невыносимого в то время поведения. В конце концов, их ловелас просто искал любви после потери матери. Оставшийся один — в тот момент ещё и его старшую сестру сосватали — он… что ему оставалось? Оттого он и замкнулся в себе, скрывал терзающие его эмоции, отчаянно желая получить любовь… И вместе с тем боялся открыться кому-то вновь. Это слабо оправдывает его поведение, но, если можно понять, можно ведь и принять. Кога много позже осознал, что именно в виду имел Рэй, в очередной раз пытаясь потушить вспышку ярости. И что он имел в виду, говоря, что Каору пытается сбежать от проблем.

И всё же в какой-то момент он доверился им, приоткрыл своё сердце их музыке, и вот теперь они друзья. Сам Кога отходчивый, и если их рок он готов разделить с ним, то и ветреный характер принять — дело пары пустяков.

— Я хотел побыть один, — после недолгого молчания, пожав плечами, говорит Каору.

В нём нет ни капли привычного легкомыслия, и от этого он кажется непривычно чужим. Очкарик… в смысле Хасуми-сенпай реально устроил ему разнос? Да не то чтобы Каору сделал что-то из ряда вон… Кровопийца бы прикрыл его в любом случае! Или… он — они все — чего-то не заметили?

Не хочется признавать (Кога же кичится, что они друзья), но Каору так и не избавился от привычки прятать всё в себе за нелепой, дурацкой улыбочкой. Даже перед близкими он периодически замыкается; правда, обычно Изуми быстро возвращает его в реальность. И Каору уже давно относится к ним по-другому, как к родным: он стал серьёзнее, ответственнее, таким же не по годам мудрым, как Рэй. Однако, в отличие от него, он советует быть проще и поступать так, как велит сердце. Почему только этот Казанова не пользуется своими же советами, хотелось бы знать. Загадка века, не иначе. Ведь даже Сакума-сенпай перед выпускным посоветовал ему перестать убегать от себя. Кога тогда не понял, о чём речь; до него дошло много позже.

Всё это время Каору держал почти незаметную, толщиной с паутинку дистанцию. До смешного: он же никогда не любил одиночество, но и подпустить к себе он не мог… Даже Морисава и Изуми подобрали к нему ключ только на третьем году обучения. И сейчас… казалось, времена, когда он отгораживался и от них тоже, давно прошли, но Кога (а он вообще не силён в эмпатии) отчётливо ощущает эту едва заметную стену отчуждения.

Но что заставило его снова возвести прочные баррикады, отстранившись ото всех? Почему этот общительный Казанова предпочёл одиночество? Из-за семьи? Но у него хорошие отношения с сестрой, а с ублюдком-отцом — Кога лишь однажды видел его издалека: очень равнодушный, холодный мужчина — он не общается. Он никогда не вникал, какая кошка между ними пробежала; когда ловеласу нужно было спрятаться от него, он впустил его к себе в комнату. И тогда явственно ощущалось, что Каору ненавидит его до сведённых судорогой пальцев. Кога не особо вдумывался (и на данный момент остро об этом жалеет), но сложно представить, что мог сделать этот мудак, чтобы их солнечный, улыбчивый Казанова кого-то презирал. Каору всегда подчёркивал, что его семья — это покойная мать и старшая сестра, никого прочего он не воспринимал как родных. И ведь у этого тоже есть причина, о которой… знает ли вообще хоть кто-нибудь? Открылся ли Каору хоть кому-нибудь настолько? А теперь этот переезд… Может, отец решил всё за него? Связался с ним и заставил переехать? А что если и карьера айдола находится под угрозой? Он ведь из богатых, мало ли, на какие рычаги его отбитый отец решит надавить. Даже если Каору давно отстранился от семьи… Да бредятина какая-то: агентство не позволит! Как будто Сакума-сенпай его отпустит! Хасуми-сенпай!

Однако… Кога стискивает руки в кулаки, рвано выдохнув. Что бесит его сильнее всего, до зубного скрежета — он. не. заметил. Как он мог не заметить?! Как они могли не обратить внимания?! Да какого чёрта?!

— Слушай, Казанова… как насчёт завалить хлебало и попросить о помощи? — рычащим шёпотом начинает Кога, угрожающе наступая на Каору. Его грубые, сильные ладони стискивают плечи и хорошенько встряхивают. — Я понятия не имею, что творится в твоей голове, но какого же чёрта ты просто не обратишься к нам?! Мы же, блять, друзья!

Каору отрешённо смотрит в глаза Коге и, на силу улыбнувшись, выдавливает:

— Прости.

— Вот дерьмо!

Кога грубо отталкивает его, с размаху бьёт по кнопке лифта; и без того стоящие поодаль сотрудники, наблюдавшие за развернувшейся сценой, тревожно переговариваясь, отходят ещё на пару шагов назад. Вот и пусть валят! Не на что тут пялиться!

Кога рычаще выдыхает, невидяще глядя перед собой. Каору поджимает уголки губ, отворачивает голову, едва удерживая на лице искусственную улыбку. Нашли они место выяснять отношения, что и говори…

— Что тут происходит? — строгий голос Кейто разрывает гнетущую тишину. — Оогами, что ты тут устроил?

— Ничего, — бурчит под нос Кога, отвернувшись, стиснув зубы так, что челюсти начинают ныть.

— И ещё, Хаказе, я не сказал, но, если понадобится помощь с алтарём… обращайся.

— Да… спасибо, Хасуми-кун.

Дверцы лифта раздвигаются, выплюнув людей, заставляя прянуть в сторону. Впрочем, от одного тяжёлого взгляда Коги толпа быстро расступается. Это почему-то веселит Каору, несмотря на напряжение. Он всегда таким был: горячая голова, но отходчивый. Вот и сейчас… уже почти не злится. Как они — его друзья — только находят в себе силы прощать его, снисходительно принимать его чудачества, его обречённые попытки сбежать?

Каору нелепо улыбается, осторожно хлопает Когу по плечу, привлекая внимание, кивает на опустевшую кабину.

— Придёшь в гости? Не сегодня, скорее всего… О, Адонис-кун согласился, если что! А вот Рэй-кун, судя по всему, сегодня точно не сможет, так что…

— Отбитый… — бормочет Кога и, опустив голову, пряча проступившую на лице неловкость, широкими шагами заходит в лифт.

— Уж прости, какой есть.

— Говорю: этот отбитый вампир обязательно явится! Он же за тебя больше всех переживал!

Каору спотыкается от неожиданности, упирается рукой в кабину, чтобы сохранить равновесие. Что?.. Переживал? Рэй-кун? За него? Но… В груди теплеет и сладко ноет сжавшееся сердце, какое оно глупое; зубы смыкаются на губе, отрезвляя. Нельзя надумывать лишнее, нельзя, и как же это сложно… Спокойно, сброс. Рэй-кун — лидер их группы, конечно, он волновался, только поэтому… Волновался. Переживал. Внутренности окатывает мягкой волной жара, тепло отдаётся в затылке и основании шеи, такое приятное.

Когда его сердце устанет обманываться? Когда перестанет сжиматься от трепетного тепла?

Кога хмыкает, хмуро исподлобья наблюдая за тем, как Каору неловко выпрямляется, почему-то потупив взгляд и поджав губы, жмёт на кнопку первого этажа. Ехать с ними в лифте никто не решается. Тц! Их право, ему-то какая разница? Коге ни разу не стыдно, ясно? Тем более, толкотня ему никогда особо не нравилась, а с возрастом Оогами Кога больше напоминает уже не бешеного пса, а настоящего, чрезвычайно опасного, матëрого волка. Новички в ужасе разбегаются, хотя друзья говорят, что с ним стало легче общаться. Надо же, какие неженки пошли! И Кога ни разу не виноват, что с его стилем общения никто — в здравом уме, кроме друзей, разумеется — не рискует с ним связываться.

— Что ты имеешь в виду? — будто заторможено спрашивает Каору, по-девчачьи нелепо махнув длинными ресницами и наклонив голову набок. Та возникшая стена отчуждения разваливается, и Кога вновь видит того самого ветреного Казанову.

— Его командировка должна была затянуться: на них свалили ещё какие-то побочные проекты для развития молодых юнитов, но он всё закончил за неделю. Не без помощи очкар… Хасуми-сенпая, конечно, — бурчит Кога, ощутимо расслабив плечи: такой Каору ему понятен и знаком.

Не выдерживает дистанцию до последнего — значит, не они отдалились, а что-то всё-таки случилось. И что, чёрт возьми?! У Казановы же отличные отношения с соседями по комнате — они вот ничего не заметили. Значит, причину он держит глубоко в себе. И как выяснить что? Оставить всё маразматичному упырю? Уж он-то подберёт нужные слова, и Казанова к нему по-своему тянется. Не из-за девчонки же, в самом деле! А даже если из-за девчонки!.. Ладно, Сакума-сенпай разберётся в этом лучше чем он.

— В общем, я не удивлён, что он реально похож на мертвеца. Ни на один звонок мой не ответил, представляешь? А ведь заезжал в офис, я слышал, — продолжает Кога, иронично хмыкнув. — Значит, устал настолько, что уже дрыхнет без задних ног, как Леон после прогулки. Но к тебе точно завалится, только адрес дай.

Какое-то время они молчат.

— Злишься?

— Я волновался, идиот!

— Извини, Кога-кун… я просто…

— Потом расскажешь. Как-нибудь. Когда захочешь.

— Спасибо, — Каору беспомощно улыбается, и на лице вновь проступает смутная горечь. Кога скептически хмыкает, привалившись спиной к стене кабины, пока лифт медленно ползёт вниз. А им повезло, что без остановок, видимо, люди с других офисов не отправились на обед. Или Кога умудряется источать раздражение даже через слои металла?

Они снова замолкают, но тишина не давит. Больше напоминает паузу, чтобы обдумать, чем продолжить их по-своему неловкий диалог.

— Во сколько сбор? Какие развлечения? — Кога первым пытается заполнить воцарившуюся тишину. Видимо, ему действительно стыдно за то, что разозлился на пустом месте.

— Я… ещё не думал об этом, если честно, — растерянно отзывается Каору, и его губы растягиваются в виноватой улыбке. — Думал… ты не согласишься.

— Серьёзно? Я что, похож на злопамятного?

Каору нелепо улыбается, и Кога приглушённо матерится под нос.

— Могу принести гитару. Порепетируем немного.

— О, точно: у меня есть виниловый проигрыватель…

— Серьёзно, Казанова? Ты думаешь, что меня заинтересует…

— И пластинки, которые тебе понравятся. Metallica, The Doors, Guns N' Roses…

Кога вскидывается, смотрит почти недоверчиво, и насмешка сменяется восторгом.

— И ты всю неделю молчал?!

Каору мягко, почти нервно смеётся, и печаль в его глазах наконец меркнет, но не стирается полностью. Что-то его серьёзно гложет, но, видимо, не сейчас. Даже Кога понимает, что сейчас давить на Казанову бесполезно, лучше дать ему время обдумать. И заставить подкатить с решением проблемы их кровопийцу. Он-то умеет подбирать красивые слова, однако бросать это просто так выше его сил. Кога подходит вплотную и по-доброму хлопает по плечу.

— Если кто-то тебя обидит, скажи. Я вмажу.

Каору неожиданно звонко смеётся, и в его взгляде снова появляется тот самый хорошо знакомый огонёк: лукавство и бесконечное жизнелюбие.

— Хорошо-хорошо, я составлю очередь для карателей.

Створки лифта открываются, и они выходят из кабины. Каору немного мешкает, но ловит Когу за рукав и, помедлив, предлагает:

— Хочешь съездить со мной и сестрицей в магазин? Мне нужно кое-что прикупить домой.

Толпа стремящихся в лифт обходит их; вокруг гудят люди. Во взгляде Каору снова появляется странная тоска, и Кога, бросив взгляд на наручные часы, до-дружески хмыкает, словно и не было никакой размолвки. Всё же он чертовски отходчивый.

— С тебя обед, Казанова.

Когда Рэй просыпается, небо уже объято пламенем заката. Мутный, затуманенный взгляд медленно ползёт по комнате: соседей нет. Казавшаяся до этого абсолютной тишина раскалывается на ненавязчивые звуки: тиканье часов, шелест занавесок от лёгкого ветерка, едва различимые шаги над головой. Косые солнечные лучи льются через стекло, заставляют поморщиться и прикрыть глаза, оседают щекочущим теплом на веках. Как же ярко, но недостаточно, чтобы тяжёлую голову сковала мигрень. Рэй переворачивается на другой бок, натянув одеяло повыше. Спину мягко лижет порыв ветра. Видимо, Айра оставил окно открытым, а он по возвращении не заметил: слишком хотелось спать. Сквозняк колышет лёгкий тюль и тихо шуршит неплотно задёрнутыми тяжеловесными портьерами. Прохладный ветер освежает, приносит облегчение. Наконец-то не знойный, не душный, набрякший влагой дождей сентябрьский, а мягкий, сохранивший тепло ускользнувшего лета.

Телефон на тумбочке въедливо вибрирует. Кому он нужен? Кейто освободил его от отчёта, а остальные знают (кто, разумеется, в курсе, что он уже вернулся), что после перелёта от Рэя бесполезно требовать внимание: в таком состоянии ему хочется улечься в гроб и попросить заколотить крышку. Как же он устал за эту изматывающую неделю командировки… Он долго массирует тяжёлые веки и ноющие виски — усталость толком не прошла, а голова из-за длительного дневного сна, по ощущениям, весит тонну. Как хорошо, что мигрень пока не началась.

«Упырь, если ты не спасёшь меня прямо сейчас, я труп».

Рэй заторможено, непонимающе смотрит на пришедшее от Коги сообщение и лишь спустя несколько долгих секунд понимает, что пропущенных много, и на экране высветилось первое из них. Палец смахивает вверх; губы невольно расползаются в ироничной усмешке. Градус отчаяния в переписке нарастает постепенно, отчего-то веселя ещё сонного Рэя. На «Ненавижу Нитори» он тихо посмеивается и медленно, с удовольствием потягивается, выпустив телефон из рук. Зачем Кога поехал в Нитори? Он же не любит шоппинг. Одно дело — музыкальные магазины, где он может часами обсуждать с консультантами что угодно: от струн и усилителей до медиаторов; и совсем другое — наполненный толпой людей интерьерный центр. Рэй прикрывает глаза, и на него ласковой, но неумолимой волной накатывает сонливость. Кажется, он даже проваливается в дрёму, но почти сразу выныривает, на силу разлепив налитые свинцовой усталостью веки. Нужно вставать. Спать хочется невыносимо, но, если он проспит сутки, уже завтра ощутит последствия сбитого режима. Лучше пободрствовать пару часов и лечь пораньше. Вопреки здравым мыслям Рэй утыкается носом в подушку и снова прикрывает глаза. Ему снилось что-то приятное, обволакивающее теплом, но он почти ничего не запомнил. Он редко помнит содержание снов, чаще кошмаров. Что же он видел… В памяти всплывают уютные объятия, в которых мир, казалось, сияет и переливается. Совершенно особенное, невероятно приятное чувство, какое он никогда, наверное, не испытает в реальности. Рэй улыбается куда-то в подушку. Сны — отражение желаний и мыслей; что же послужило причиной? Кажется, из-за утра… С утра произошло что-то хорошее?.. Он же только в офис успел заехать. Точно, он встретил Каору и…

Ленивая дрёма слетает с Рэя истлевшей шелухой, улыбка застывает, точно приклеенная, нутро всё напрягается и, натянутое до предела, низко гудит, как тетива лука, готовое в любой миг лопнуть. Сложное ощущение: желание и бессилие; одновременно сладкое и леденящее, превращающее сердце в камень. Вязкое, будто патока, глубокое, будто темнота бездны.

Порыв ветра путается в тюле, и тот вздувается пузырём.

В тишине комнаты отчётливо слышится обречённая усмешка.

Рэй едва ли понимает, что испытывает: любовь? отчаяние? бессилие? страсть? Эти чувства были так давно и так глубоко похоронены под напускным слоем времени, под неубедительной попыткой отпустить. Он уже не помнит их первоначальный вид, но сейчас они полнятся, расцветают в нём диким садом, обвивают, сдавливая горло, ядовитым плющом. Его заживо погребённая влюблённость, казалось, должна (обязана) была истлеть за прошедшие годы, но она никуда не делась — стала только сильнее, настолько отравляющей, что внутренности готовы раскрошиться в пыль. И Рэю от неё не сбежать.

Он и не хочет.

Принять этот факт неожиданно легко, словно надгробная плита на груди раскололась и дала наконец вдохнуть, словно больше не нужно держать на плечах небосвод. Рэй медленно смаргивает, долго смотрит на белый потолок над головой. Выходит, его влюблённость за прошедшее время трансформировалась во что-то большее, удивительно смиренное и стойкое — в любовь. Он бы никогда не подумал, что после Войны в нём будут томиться такие искренние, пылкие чувства. Он так, чёрт возьми, надеялся, что, отпустив их, сможет отпустить и Каору. Даже сейчас… как теперь Рэю смотреть ему в глаза? Как спрятать ту светлую тоску, разливающуюся подобно океану в сердце? И в то же время так странно: эти глупые, неподвластные ему чувства… настал час принять их как часть себя.

Почему-то испытывать их… такое правильное, естественное ощущение, будто только сейчас Рэй наконец-то стал по-настоящему цельным.

Телефон вибрирует где-то в одеяле; приходится сесть на кровати и долго искать его в складках.

«Чёртов кровосос, ты что, серьёзно не придёшь?»

Был бы Каору расстроен, если бы узнал, что Рэй… Губы растягиваются в горькой ухмылке. Из-за сна или усталости он стал таким чувствительным? Или дело в жестоком, почти невыносимом осознании, что это невзаимная любовь? Видимо, Рэй — тот ещё мазохист: если подумать, несмотря на очевидное понимание, что его чувства безответные, он хочет любить Каору.

Он больше не хочет бежать.

Рэй закрывает чат с Когой, так ничего ему и не ответив. Быстрый взгляд на часы: тц, если он хочет куда-то пойти, нужно вставать прямо сейчас. Как далеко ему ехать? В диалоге с Каору висит непрочитанное сообщение: адрес и пожелания отдохнуть, написанные в свойственной только ему манере, со смешным, виноватым стикером. Рэй так и слышит приятный, игривый голос; ухо фантомно обжигает чужое дыхание. По спине вереницей бегут волнительные мурашки, затылок покалывает приятным теплом. Нужно пока оставить эти ядовитые мысли. Тихо скрипит кровать; Рэй шумно откидывается на матрац и прячет лицо в сгибе локтя. Сердце заполошно ударяется о рёбра; в щёки плещет краска. У Каору сильные чуткие ладони, согревающие через одежду. И в его объятиях… в его объятиях хочется провести жизнь… или как там писали на форуме? Раньше, пока он отгонял прочь подобные мысли, Рэй мог только посмеяться над фанатками Каору. Но сейчас… чёрт возьми, он бы хотел! Думал ли он об этом при их первой мимолётной встрече, когда увидел игру света на золотисто-русых волосах, длинных пышных ресницах? Хотелось ли ему уже тогда очутиться в крепких объятиях? Или эта мысль пришла позже, когда они начали выступать вместе? Или только сегодня, после того, как ощутил горячие ладони на талии? Сложно сказать: Рэй слишком давно запретил себе думать о Каору. Он давил эти мысли в зародыше, топтал пробивающиеся в душе ростки, потому что… тогда это казалось правильным.

Кровать отзывается тихим скрипом; одеяло с шуршанием сползает в сторону. Порыв ветра раздувает спутанные смоляные пряди, касается спины, и по ней бегут мурашки от прохлады. Рэй обречённо вздыхает, долго массирует переносицу. Почему?.. Он был уверен, что смог отпустить, забыть — не думать, — и жизнь казалась выносимой, как кажется пригодным для дыхания воздух затхлого склепа. Он мог смотреть и заботиться. Мог смеяться и выступать вместе с Каору. Он привык к этому.

Одни крепкие, почти интимные объятия. Один порыв свежего летнего бриза, которым невозможно надышаться на годы вперёд, который болезненно обжигает спёртые лёгкие, делает мучительно уже сейчас.

Рэй чувствует, как губы изогнулись в горьковатой, самокритичной улыбке. Какой смысл думать об этом сейчас? Проще и честнее признаться хотя бы самому себе: он хочет, даже если это мучительно. И хочет отчаянно, сильно, и больше он не может от этого бежать. Он ведь пытался, делал всë, чтобы отпустить, но сердцу виднее, и оно жаждет другого. И осознание собственных эгоистичных желаний прорезает сонную, усталую пелену. Рэй отчëтливо понимает, каким глупцом был, пытаясь убежать от себя, от чувств, что прятал годами. Пусть тогда казалось, что так правильнее, что это по-взрослому, что если он отпустит… А сейчас он не может вспомнить: боялся тогда невзаимности или испортить им карьеры. Или его волю подточила тень предыдущих неудач, неуверенности… Противостояние с Эйчи оставило на нём не просто отпечаток — зудящий шрам, и обжигаться вновь было страшно. Страшно, что не сможет защитить, что, если история повторится, пострадает Каору, а Каору… Рэю всего лишь хотелось, чтобы он улыбался, такой красивый, нестерпимо похожий на летнее солнце; неомрачённый печалью его ошибок. Он не хотел быть в тягость, Каору с избытком хватает кошмарных привычек: многое брать на себя, надумывать лишнего и скрывать всё, что переполняет его душу, за легкомыслием, а ещё выдерживать дистанцию, когда ему становится нестерпимо сложно.

И что тогда, что сейчас — особенно отчётливо понимает Рэй — он ведь просто хочет любить его, не может не любить его, такого солнечного, потрясающего, с самыми красивыми улыбками. И свои чувства придётся принять, не подчиниться им, но признать, что они по-прежнему существуют, разрастаются, оплетая сердце болезненной сладостью.

Это, наверное, сделает жизнь очень трудной.

Часы показывают без пятнадцати шесть; нужно попытаться взбодриться, собраться и… Рэй зарывается пальцами в спутанные волосы, долго невидяще смотрит перед собой. Собрать бы всю смелость, сколько есть, в кулак и… испортит ли он сейчас этим их отношения? Каору наверняка попробует убежать, слишком ошеломлённый, или попросту наполнится неприязнью. Стоит подождать, попробовать осторожно, шаг за шагом… Сейчас он мудрее, терпеливее, если быть особенно бережным и аккуратным, то…

Вот только зачем это вообще Каору? Каору, у которого должна быть красивая, нежная возлюбленная.

Что Рэй вообще может дать ему?

Телефон вибрирует, оповещая о новом сообщении.

«Кровосос, ты реально не придёшь?»

«Бля! Проси тогда Адониса расстроить Казанову: я обещал, что ты придёшь».

Рэй раздражённо взъерошивает волосы, не обращая внимания на боль, когда дёргает за мелкие узелки, отбрасывает одеяло в сторону. Голова гудит и немного кружится, желудок неожиданно сводит. Точно, он сегодня ещё не ел — у него остался томатный сок? Ещё это сонное отупение… Неважно; Рэй решительно идёт в душ: времени на сборы у него практически не осталось.

Расстраивать Каору ему не хочется совершенно. Уж в этом он уверен и этого себе не позволит.

Район, в который переехал Каору, очень живописный и тихий, несмотря на близость метро. В таком с удовольствием растят детей зажиточные молодые семьи — большой парк, уютные улочки… Рэй смотрит на проносящихся мимо окон такси счастливых людей и еле слышно усмехается. Как окружающие делают свои жизни настолько лёгкими и беззаботными? Почему его такая трудная? Или это он всё усложняет, думая, по меньшей мере, за двоих? Скорее всего. А другие просто делают. Пробуют и ошибаются. Пробуют (или не пробуют) снова. Решают делать или не делать. Отпускают. Или, наоборот, выбирают бороться. Почему Рэй не может жить также? Что, чёрт возьми, ему мешает? Ничего такого: всего лишь он сам — не больше и не меньше.

Губы растягиваются в усмешке; как-то Ватару сказал ему: «Ты обдумывал жизнь всю школьную цветущую юность, Рэй, но так и не прожил её. Неужели тебя это устраивает?».

Как такое может устраивать?

Попробовать поговорить как никогда честно, как с самим собой. Нужно время, он сможет подобрать и слова, и момент; явно не сейчас. Но он точно сделает это. Рэй устало прикрывает глаза, едва заметно обречённо улыбаясь: воображение против воли дорисовывает несбыточное, что они с Каору… гуляют по этим улочкам вместе, иногда — когда никто не видит — держась за руки, и его ладонь такая невыносимо тёплая. А полная жизнелюбия плутоватая улыбка прекраснее всего на свете.

Машина плавно поворачивает, и Рэй снова смотрит в окно. Сумерки потёками туши расползаются по небу; он опоздал? А он отправил сообщение Коге, что выехал? Рэй достаёт телефон и внимательно смотрит в чат. Написал. Щенок точно должен был передать Каору, что он в пути. В конце концов, именно он больше всех переживает, что Рэй не приедет. Запоздало доходит, что Кога с Каору помирились. Выходит, Каору-кун действительно взял ответственность за свои поступки, нашёл и слова, и решительность (обиженный Кога равно агрессивный Кога)… Когда он стал таким? Как Рэй пропустил эту метаморфозу? Вместе с переездом… случилось что-то ещё? Что-то, что заставило Каору отбросить легкомыслие и повзрослеть — будто он перешёл на новый этап жизни, и остаётся только гадать: будет ли в нём место Рэю.

Взгляд впивается в кроны клёнов. Совсем скоро разгорится яркими красками осень: деревья уже начали краснеть, и одним утром они вспыхнут единым мигом, как расцветают по весне сакуры. Значит, жары больше быть не должно и затяжные ливни наконец закончились. Хочется гулять по этим тихим улицам, а не сидеть дома. И Каору наверняка бродит по парку, наслаждаясь ускользающим теплом, знакомится с новыми соседями и улыбается как улыбается только он: лукаво, немного сконфуженно, но всегда очень искренне.

Когда Рэй подъезжает к дому, внизу его уже встречает жизнерадостная женщина. Он узнаёт её издали, хотя видел Хаказе-сан всего пару раз, и торопится выйти из машины.

— Рэй-кун? — кажется, она изумляется, но тут же радостно улыбается. Рэй наклоняет голову в знак приветствия. Как же они с Каору похожи этими солнечными улыбками. — Как хорошо, что я тебя встретила! Каору-чан думал, ты не придёшь. Пройдёшься со мной до магазина? Мы забыли купить десерт.

— Рад вас видеть… — Рэй немного мешкает, не зная, как обратиться к женщине.

— Хаказе-сан, — утвердительно заканчивают за него и снова ярко улыбаются в ответ. Женщина кивает в сторону, зовя за собой. — Слышала, ты только вернулся из командировки?

— Да. Не думал, что Каору-кун…

— Нет, это Кога-кун насплетничал, — Хаказе-сан уверенно обрывает, догадавшись, что хочет сказать Рэй, сильно этим изумив. — Он составил нам компанию сегодня.

— В Нитори? — понимающе уточняет Рэй, и его губы растягиваются в ироничной усмешке. Теперь картинка сложилась, что за нелёгкая потащила Когу в этот рай повёрнутого на уюте шопоголика.

— Ага. Вроде такой сильный парень, а так быстро устал, — сетует Хаказе-сан и, позволив Рэю галантно взять себя под руку, бодро стучит шпильками по асфальту. — Но ему понравилось.

Как будто Кога под испытующим взглядом Хаказе-сан мог сказать что-то другое.

Да и, по меньшей мере, он остался впечатлён выносливостью брата и сестры: Каору как-то рассказывал, что пережить семейный поход в Нитори — это что-то сродни трём прогонам и четырём выступлениям подряд, если перед этим ещё пробежать небольшой марафон.

Видимо, он не особо преувеличивал.

Рэй мягко смеётся, представив эту уверенную в себе, бойкую женщину на шпильках и двух парней за ней, везущих нагруженные тележки. Зрелище, должно быть, стоящее, на секунду становится жаль, что его не позвали. Хаказе-сан фыркает, прочитав что-то на его лице, устремляет взгляд куда-то вдаль.

— В следующий раз мы возьмём тебя с собой, Рэй-кун.

— Звучит угрожающе, Хаказе-сан.

Женщина заразительно смеётся, но не отвечает на безобидную колкость. Она ничего не спрашивает насчёт командировки, не ведёт праздные разговоры — целеустремлённо ведёт в нужную сторону. Рэй даже не сразу понимает, насколько быстро она идёт: заторможенный мозг не соображает сразу сбавить темп на комфортный для Хаказе-сан, а когда до него доходит, он понимает, что с ним, бодро цокая каблуками, идут вровень. Так странно: только сейчас становится очевидно, насколько они с Каору не похожи. Каору-кун улыбчивый, легко находит общий язык и заводит ненавязчивые разговоры ни о чём, атмосфера с ним совершенно иная — расслабленная, уютная. Его шаги неспешные, размеренные, и он постоянно посмеивается над шутками, вовлекает в диалог, очаровывает. Хаказе-сан, несмотря на схожую улыбку, молчалива, целеустремлённа, решительна. Она удивительно собрана, её цепкий взгляд оценивающе скользит по всему вокруг, но ни на чём не задерживается. Даже вроде бы расслабленная, она держит всё под контролем. Рэй качает головой, и Хаказе-сан чутко реагирует:

— Что?

— Ничего. Подумал, что вы с Каору-куном на самом деле очень разные, — честно сознаётся он, подставив лицо свежему ветру. Женщина усмехается и согласно кивает:

— Каору-чан больше похож на нашу покойную маму. Она была такая же лёгкая в общении.

Какое-то время они идут молча, старательно игнорируя восторженный шепоток прохожих. От него хочется передёрнуть плечами, но это бремя, к которому Рэй уже давно привык. Скорее всего, в нём не признали звезду, иначе бы последовали бесконечные просьбы дать автограф и сфотографироваться, а он не из тех, кто отказывает поклонникам. Наверное, даже если бы он не стал знаменитостью, ему было бы нелегко: он притягивает множество взглядов. От шепотков (неужели люди думают, что они их не слышат?) и навязчивого внимания становится неловко. Хаказе-сан досадливо поджимает губы, но молчит, хотя (по описанию Каору) это совершенно не в её стиле. Как-то он обронил, что старшая сестра гораздо решительнее и бедовее его.

— На Каору-куна обращают внимания больше, чем на меня, — несколько неловко пытается нарушить воцарившееся молчание Рэй.

— Да не в этом дело, — отмахивается женщина и, неожиданно недоверчиво сощурившись, фыркает: — Правда?

— Да, Каору-кун очень дружелюбный, — Рэй чуть улыбается, глядя вдаль на виднеющийся между высокими домами догорающий закат. — Он не может не нравиться людям. Его искренность притягивает окружающих.

Как он вообще может кому-то не нравиться с такой очаровательной улыбкой и сияющим жизнелюбием взглядом?

— Пхах, Каору-чан и искренность? — Хаказе-сан почему-то иронично смеётся, но быстро обрывает себя, досадливо нахмурившись, словно вспомнив что-то неприятное. Возможно, поэтому она плавно меняет тему: — А мне Каору-чан говорил, что у тебя больше фанаток.

— Думаю, сейчас всё по-другому. Я не так часто появляюсь на сцене.

Раньше они столько выступали вместе; теперь Каору больше снимается в дорамах или блистает на обложках глянцевых журналов. Рэй же слишком погряз в помощи Хасуми-куну и сосредоточился на том, чтобы содействовать развитию карьеры новичков. Конечно, они по-прежнему поют вместе, пишут альбомы и дают концерты, но теперь это ощущается по-другому. Будто между ними выросла высокая стена, и они всё больше отдаляются. А может, это и к лучшему? Рэй сам создал этот искусственный вакуум, чтобы побыстрее отпустить Каору. Всё равно не смог, теперь ему кажется, что даже не пытался. Или пытался, но недостаточно старательно.

И через какое время он об этом пожалеет? Что не создал больше общих воспоминаний с ним?

— Видимо, только поэтому. У тебя опасный тип красоты, Рэй-кун.

— Сочту это за комплимент, Хаказе-сан.

На какое-то время между ними снова повисает молчание. Рэй рассеянно пытается поймать себя на ускользающих мыслях, но в голове кристально чисто. Ему бы вот прямо сейчас спросить насчёт переезда Каору, он ведь хотел… Они довольно долго идут… Неужели поблизости нет комбини? Или они направляются именно в кондитерскую? Мимо проходит хохочущая парочка, держащаяся за руки, и Хаказе-сан деликатно уступает ей дорогу. Девушка благодарно улыбается, доверчиво жмётся к боку парня, а тот бережно поглаживает её кисть. Долго смотрит вслед и горько вздыхает, небрежно поправив выбившуюся из пучка на лицо прядку. Рэй тоже провожает их взглядом. Пара как пара, обычные школьники. Но почему-то кажутся чертовски красивыми, будто сияют. Как сияет Каору в его глазах, такой близкий и бесконечно далёкий.

Хаказе-сан странно, почти обречённо вздыхает и окидывает Рэя веским, тяжёлым взглядом:

— На самом деле, я очень рада, что встретила тебя, Рэй-кун. Я хотела с тобой поговорить, — наконец произносит она, в её голосе ни следа от напускного легкомыслия, с которым она шутила про Нитори. — Наедине.

— О чём?

Смена настроения заставляет Рэя подобраться, почти незаметно напрячься. Он смеривает Хаказе-сан внимательным взглядом, пытаясь понять, о чём пойдёт речь. О ком — и так ясно. Что-то всё-таки случилось, а он не заметил. На работе? В общежитии? Или это как-то связано с семьёй?

— Я попросила тебя позаботиться о моëм легкомысленном младшем брате, помнишь?

— Разумеется. У вас появился повод усомниться в моём обещании?

— …Не совсем, — после долгого напряжённого молчания качает головой Хаказе-сан, и на её лице проступает странная смесь досады и малодушия. Она словно хочет спросить о чём-то в лоб, но не может подобрать нужных слов, и от этого сконфуженно осекается. Видимо, что-то по-настоящему серьёзное, раз она никак не может решиться.

— Это касается переезда Каору-куна? — в свою очередь, осторожно предполагает Рэй, тщательно подбирая слова. Внутри всё вновь натягивается, точно тетива, а пальцы отчего-то леденеют. Интуиция подсказывает, что разговор неизбежно сворачивает за точку невозврата и сейчас нужно собрать всю волю, сколько есть, в крепко стиснутый кулак. Неужели из-за семьи? Неужели Каору-кун хочет закончить карьеру? Но почему? Разве ему не нравится петь, выступать вместе с ними?

— Отчасти из-за этого, — наконец соглашается Хаказе-сан, обречённо вздохнув. Её губы искажаются в горькой, самокритичной усмешке, которая быстро сменяется раздражением. Она тоже очень долго подбирает слова, прежде чем начать. — Понимаешь, я обещала Каору, что не буду вмешиваться, но он… Ты же знаешь это его выражение лица, будто у него всё хорошо. Я знаю, что это не так! По нему же видно! Поэтому хотела спросить у тебя: он ничего тебе не рассказывал о своих… отношениях?

Рэй резко останавливается посреди улицы, оглушённый вопросом. В голове не остаётся ни одной мысли, только белый шум, как от ядерного взрыва, пульсация в висках; сердце тяжелеет, будто кровь в нём смёрзлась в лёд. Рэй размыкает дрогнувшие губы, но не может выдавить из себя ничего. Совсем ничего, словно он забыл, как это — говорить. Гортань сковывает спазмом, запирая в ней любые звуки; голос подводит. На секунду в глазах темнеет, а лёгкие застывают, парализованные, и он больше никогда не сможет заставить себя вдохнуть. У Каору… есть отношения? Сердце бестолково, в бесполезной попытке дёргается в груди. На секунду в обожжённом сознании мелькает мысль, что лучше бы Каору хотел закончить карьеру — в моменте это принять было бы гораздо легче.

— Рэй-кун? Ты…

— Нет… — кое-как сипло выдавливает из себя Рэй, прикрыв глаза, пряча охватившую его бурю сложных эмоций. Нужно заставить себя сделать вдох, нужно. Но как же это больно: просто дышать. — Ничего. Может, Сена-кун что-то знает: они… более близки.

— Вот как… — Хаказе-сан разочарованно и почему-то одновременно облегчённо выдыхает и целеустремлённо тянет Рэя за собой. — Ладно. Надо поторопиться, иначе Каору-чан что-то заподозрит и начнëт звонить. Не говори ему ничего, хорошо? Он считает, что я слишком за него переживаю и что он может справиться сам.

— Да… разумеется, — еле шевелит бескровными губами Рэй, смотрит под ноги, сосредоточившись на шагах. Сердце заполошно бьётся, будто он только что прыгнул с трамплина в воду, доставляя лишь дискомфорт бешеными ударами о рёбра, а внутри разливается ртутно блестящая сосущая пустота.

Значит… Каору переехал из-за романа. Не просто интрижки; он нашёл кого-то, кому отдал своё сердце. Всё, полностью, целиком. Рэй ведь знает его: Каору только выглядит легкомысленным, но если он настроен серьёзно, то посвятит всего себя. Отдаст всё, что имеет, ни капли не оставит и не будет требовать ничего взамен. Он ведь такой искренний и добрый… У Каору… с губ слетает еле слышный горький смешок. Тогда понятно, почему он переехал и ничего не сказал. Боялся, что его осудят; что не поверят его решимости; что по контракту он не имеет права на отношения. Или наоборот, захотел перейти на новый этап?

Неужели… они уже живут вместе?..

Рэй ощущает, как внутри холодными щупальцами расползается сжирающее опустошение, добираясь до самых потаённых мест его души. До тех, в которых он когда-то бережно похоронил свою пылкую и одновременно робкую влюблённость. Страсть, бессилие, влечение, отчаяние, желание, сладкое и одновременно леденящее сердце, — весь этот цветущий дикий сад, обвивший его ядовитым плющём, прямо сейчас рассыпается в пыль, уничтоженный безжалостным самумом реальности. Смешно. Как же это всё смешно до колик, только это больно. Пару часов назад он решил принять свои чувства к Каору, даже почти набрался смелости поговорить, а сейчас ему одним вопросом вдребезги разбили сердце. Наверное, ему должно быть больнее, но он словно наблюдает за происходящим со стороны. Такое странное ощущение, будто земля уходит из-под ног, а ему неожиданно почти всё равно. Губы застывают в кривой, полной горечи усмешке. Опоздал. Он опять опоздал. Снова продумывал жизнь, но так её и не прожил.

— Рэй-кун? Ты в порядке? Ты побледнел, — замечает наконец Хаказе-сан уже в магазине. Она повернулась к нему, видимо, попросить совета, но, наткнувшись на мелово-белое лицо, теперь хмурит тонкие брови, машинально стиснув его локоть.

— Просто устал.

— Не лги мне, хорошо? Ты же… ты так смотришь… как Каору-чан, — тяжело вздыхает Хаказе-сан, отвернувшись к витрине с десертами. Судя по её напряжённой фигуре, ей отчего-то становится не то неловко, не то не по себе, будто она увидела что-то предосудительное. Видимо, выглядит Рэй действительно неважно. Помолчав, она нервно мотает головой, почти зло цыкает, нехотя признаётся: — Наверное, тебя бы я приняла.

— Что вы имеете в?..

— Иди, выбери себе что-нибудь, — раздражённо, как от маленького, капризного ребёнка, отмахивается Хаказе-сан, и Рэй с вялым изумлением замечает, что у неё покраснели скулы. — Забудь. Ляпнула, не подумав. Просто позаботься о Каору-чане, ему… нелегко.

Рэй непонимающе смаргивает и, помедлив, кивает. Губы, дрогнув, растягиваются в обречённой улыбке: Хаказе-сан могла бы и не просить. Приходится отойти от витрины и бессмысленно пройтись по магазину. Взгляд ни за что не цепляется; нужно дышать глубоко и мерно. Каору нелегко… с чем? Притираться в доме с возлюблённой? Почему они потащили в Нитори Когу, а не… Рэй замирает перед стендом с соками, поражённый осознанием, невидяще глядя перед собой, судорожно стиснув кулаки. Она же прямо сейчас не вместе с Каору? Он бы не стал… знакомить их сегодня. Нет… нет! Он не стал бы вначале знакомить с Когой: он бы отреагировал слишком резко, обозлившись сильнее прежнего. Иронично, но первым претендентом на знакомство будет именно Рэй. Сердце, только-только вернувшее размеренный ритм, вновь обрывается, и пальцы наливаются льдом. Как же это… держать эмоции в железных рукавицах даётся с невероятным трудом. Рэй, казалось, даже в Войну не испытывал такого отчаяния, бессилия на грани с яростью, что хочется кричать, пока она не вытечет из него — вся эта невыносимая боль. Он же… Выдохнуть. Нужно выдохнуть и с воздухом выпустить из себя чёрное, густое нечто, невыносимо напоминающее отчаяние. И он дышит: глубоко, мерно, фокусируясь на белом шуме ядерного взрыва, не оставившего за собой ни единой связной мысли. Наконец ослепительная вспышка эмоций стремительно гаснет: у усталости, оказывается, есть свои преимущества. Волна страха резко схлынула, как приливная, разрушив выстроенный песчаный замок пустых надежд. Рэй медленно берёт с полки пачку томатного сока, и его пальцы почти не дрожат. Никаких поспешных выводов — сначала нужно спросить у Каору, а не поддаваться эмоциям. Если это правда… что ж, он примет это: в конце концов, всё, чего он хочет, — это чтобы Каору был счастлив. Он и не должен рассчитывать на большее. Однако поддался пустой, ещё и неоправданной ревности прямо сейчас. Внутри всё индевеет, слишком спутанное и сложное, чтобы разбираться в этом немедленно. Рэй с нажимом массирует веки и возвращается к Хаказе-сан, уже выбравшей красивые пирожные, украшенные белыми облаками крема. Она окидывает его оценивающим взглядом, недовольно хмыкает, поджав уголки тонких губ.

— Пойдëм, Рэй-кун.

На кассе она каким-то странным движением, будто само собой разумеющееся, забирает пачку сока и пробивает в один чек. Рэй, получив покупку обратно, находит силы иронично пошутить:

— Так вот каково быть младшим? Очень освежающее чувство.

Хаказе-сан смешливо фыркает, показывая, что оценила юмор, вновь пристраивает руку на локте Рэя.

— Неплохо, — делает одобрительный вывод она, но выражение её глаз остаётся отстранённым, почти холодным, пронизывающим. Всë поняла? Прочитала в его взгляде? Теперь Хаказе-сан вряд ли хочет доверить ему Каору. Для неё он отвратителен? Смутная горечь заставляет Рэя смежить веки: это презрение к «неправильной любви» у них семейное? Каору посмотрел бы на него точно также? — Надо поспешить.

Больше Хаказе-сан не произносит ни слова, и обратный путь они проделывают в тишине.

Когда они подходят к дому, на улице зажигаются фонари, разгоняя сгустившиеся сумерки; на антрацитовом небе восходит узкий серп луны. Иссиня-чёрное, оно напоминает бархат, жаль, что из-за световой загрязнëнности не видно бисеринок звëзд. Рэй залпом допивает томатный сок и выкидывает упаковку в урну. Заторможено, долго смотрит на небо — со стороны кажется, что он смертельно устал, и это правда. Но теперь на плечи ложится груз не только от командировки, но и от выжигающе-яркой вспышки эмоций. С каждым шагом на Рэя накатывает отупляющее опустошение, почти невыносимое, как после Войны, когда он прятался от всего мира за крышкой гроба. Что тогда, что сейчас, несмотря на его бессмысленные вялые попытки, окружающий мир не изменится, и ему нужно жить в нём, расправив плечи. И он знает, как это сложно.

Губы искривляются в лёгкой, самокритичной усмешке; Рэй, смежив веки, медленно массирует переносицу и глаза. Пока они возвращались, он смог пережить вспышку эмоций и дать себе слово не придумывать подробности, а спросить их у Каору. Но сейчас ему отчаянно хочется сбежать.

Зачастую узнать правду гораздо страшнее, чем в собственном воображении пережить катастрофу.

Хаказе-сан деликатно молчит, не торопя, но то и дело проверяя телефон. Рэй чувствует её веский, пронзительный взгляд, которым она одаривает его последнюю четверть часа. В конце концов… отсрочивать дальше уже не выйдет. Чёрт! Как жаль, что он написал Коге, иначе у него осталась бы возможность сбежать. От себя, от своих чувств, от правды — куда угодно! Вдох; кто-нибудь поймёт, что с ним не так? Сделать вид, что просто устал? И это даже не ложь. Он может немного посидеть и, сославшись на недосып, уйти пораньше. Выдох; почему он просто не может жить такую же простую жизнь, как те прохожие?

Хаказе-сан в очередной раз смотрит на экран телефона, поджав губы, смеривает его пристальным, сложным взглядом и, странно вздохнув, натягивает улыбку.

— Пойдём, — решительно кивает она, и Рэй в очередной раз подмечает повисшее между ними напряжение. А вот перед ней он себя точно выдал. Теми мелово-белым лицом, бескровными губами, бегающим взглядом и паузами. Насколько же его чувства очевидны? Сможет ли он спрятать их перед Каору?

Рэй приоткрывает губы, чтобы задать вертящийся на языке горький вопрос, но осекается. Нужно ли ему спрашивать, насколько он кажется ей отвратительным? Ему хорошо известно, что для дорогого младшего братика Хаказе-сан хочет только лучшего. Он бы и сам хотел лучшего для Рицу — как старший он прекрасно её понимает. И этим лучшим в её голове определённо является не Рэй. Тем более что Каору не раз демонстрировал, что не имеет тяги к мужчинам. Его привлекают нежные, энергичные девушки, а не… Не кто-то вроде него. Или Хаказе-сан смутило, что друг её брата испытывает к нему однозначные, гораздо более нежные чувства? Рэй, устало вздохнув, следует за ней. Проще было бы спросить прямо сейчас, но он едва ли хочет узнать ответ.

В лифте между ними опять повисает странная недосказанность, но в этот раз Хаказе-сан что-то для себя решает.

— Каору-чан… правда никогда не говорил с тобой? Насчёт отношений?

— Мы не настолько близки, Хаказе-сан, как вы думаете.

— Я думаю, ты недооцениваешь доверие Каору к тебе. Если не рассказал, значит, ещё не подобрал слов.

Рэй покорно кивает: с этой женщиной проще согласиться, чем спорить. Тем более, она однозначно знает Каору лучше него.

Лифт медленно ползёт наверх; то ли от усталости, то ли от эмоционального истощения Рэй чувствует, как от холода немеют пальцы. А может, от волнения? Хаказе-сан поджимает уголки губ и неожиданно острым локтём пребольно бьёт в бок.

— Если ты сейчас же не уберёшь с лица это траурное выражение, Рэй-кун, ты поедешь обратно, ясно?

— Это тоже освежающее чувство, — сдавленно хмыкает Рэй и растягивает губы в тонкой усталой улыбке.

— Я ничего не скажу Каору, — неожиданно серьёзно произносит она, когда створки лифта наконец расходятся. — Это ваше дело.

Рэй мелко вздрагивает, изумлённо смотрит на Хаказе-сан. В горле застревает ком не отчаяния, но признательности; он, благодарно склонив голову, быстро облизывает пересохшие губы. Она… не просто поняла, но и приняла?.. Разве она не хотела бы отгородить от него, извращённо-неправильного, Каору? Всё равно позволит Рэю цепляться за дружбу, заботиться о нём?..

— Спасибо вам за понимание, Хаказе-сан.

— Тц, было бы за что, — отмахивается женщина и подталкивает к одной из дверей на этаже. — Иди уже.

Каору в очередной раз нервно поглядывает на экран телефона: с тем, что Рэй не придёт (видел же с утра, каким уставшим, измождённым он приехал в офис), он уже смирился, но куда, дьявол раздери, подевалась сестрица? В какую кондитерскую она пошла?! Губы растягиваются в нервной улыбке: с неё вполне станется отправиться в Тохоку, если ей взбредёт в голову попробовать какой-нибудь особенный чизкейк. Скажем так: прецеденты уже случались. Каору заглядывает в гостиную: Кога удивительно терпеливо (медитируя под Металлику, а может, они с сестрицей его здорово загоняли по Нитори) объясняет Адонису правила игры в кой-кой. Улыбка становится немного мягче — приятное ощущение, когда дома не пусто, когда друзья кидают на тебя быстрые взгляды в ожидании ужина. Кстати об этом… Каору возвращается на кухню к весело бурлящей кастрюльке с карри и тикающему таймеру рисоварки. Раньше он не замечал, что Кога не ест кинзу, но и китайскую еду они обычно не заказывали. Или заказывали? Тц, Каору уже и не помнит. Если подумать, они уже очень давно не собирались вместе вот так запросто, посидеть и пообщаться. С тех пор, как Рэй-кун начал больше помогать Хасуми-куну, они все несколько отдалились, в основном из-за работы. В любом случае после похода по Нитори Когу точно нужно поощрить — какой ужас, он ведёт себя точно как сестрица. Где же она?!

Каору нервно постукивает деревянной ложкой по бортику кастрюли. Подумав, откладывает её на подложку и начинает комкать в руках полотенце. Спустя минуту не удерживается от порыва и по-детски выглядывает в окно. Никого. Может, позвонить? Да, сестрица опять начнёт его журить, что она вообще-то взрослая и замужняя (как будто что-то из этого хоть немного подправило её шебутной характер) и переживать за неё — пустая трата времени, лучше бы ещё мисо сварил. С губ срывается тихая мягкая усмешка, тонущая в привычном кухонном шуме. Сейчас острое, режущее на части ощущение одиночества отступает, и становится волнительно-приятно. Может… не стоило переезжать из общежития так резко? Он действительно не привык жить один, а с его разъездным графиком и животное не заведёшь. Руки немного холодеют от накатывающей исподволь тревоги; на кухню заглядывает Адонис:

— Оогами интересуется: долго ещё ждать?

— А сам он подойти не может? — растерянно спрашивает Каору, выразительно приподняв бровь.

— Нет! — кричит Кога из комнаты. Слух у него действительно по-звериному острый. — Я и шагу больше, чёрт возьми, не сделаю! Похороните меня на этом диване!

— Кога-кун, ты сейчас ужасно напоминаешь Рэй-куна, — шутит Каору, позволив себе мягкий смешок. Пальцы, дрогнув, сильнее стискивают полотенце. Нет, он не расстроен, он знал, что Рэй не успеет прийти в себя, что он правда устал, и пускай лучше выспится хорошенько.

— Не сравнивай меня с этим маразматичным кровососом! — орёт недовольный Кога; Адонис пожимает плечами на эту не-перепалку:

— Хаказе-сенпай, тебе нужна помощь?

— Нет, спасибо, Адонис-кун, — Каору улыбается, стряхивая с себя лёгкое разочарование. Глупо… но он и правда надеялся, и Кога-кун тоже ручался, только что кровью под своими словами не расписался. — Получается с кой-кой?

— Да. Странная игра, но мне нравится, — серьёзно соглашается Адонис, позволив себе довольную полуулыбку, бросает ещё один внимательный взгляд (точно ли ему нечем помочь?) и возвращается в гостиную.

Каору поднимает крышку с кастрюли — воздух заполняет густой аромат карри — и осторожно пробует на соль. Что ж, получилось недурно, и рис почти готов. Коге должно понравиться; хорошо, что он поддался на уговоры: будет чем поужинать завтра. Хотя с тех пор, как он живёт один, аппетит значительно ухудшился, но это, скорее всего, адаптация. Написать Сеначи и уточнить, ждать ли его с ночёвкой, — всё же для гостей купил? Если нет, Кога-кун его точно отпинает. Каору позволяет себе приглушённый смешок. Это точно адаптация; его глупая попытка побега не просто провалилась, но и ранила его самого. Нужно будет извиниться перед друзьями и соседями по комнате, но уже поздно давать заднюю: ему давно пора было научиться брать ответственность целиком на себя, не рассчитывая ни на кого. И это, ожидаемо, оказывается нелегко. Не забыть завтра с утра поставить стирку и…

Раздаётся шум открываемой двери; знакомо цокают по плитке высокие шпильки сестрицы.

— Каору-чан, ты что, не запер дверь?! — громко возмущается она. — А вещи почему вы не убрали?! А если я споткнусь?!

«Хотелось бы посмотреть, как ты снесёшь покупки вместе со стеной», — думает Каору, зная целеустремлённость сестрицы, и смеётся: он уверен, что примерно те же мысли сейчас посетили голову Коги. Он честно дотащил ворох «ой, да нам только одеяло с подушкой и два комплекта постельного белья нужны» из десятка пакетов. Да-да, они с сестрицей не умеют сдерживаться, попадая в Нитори. Им жизненно необходимо выстраивать вокруг себя уют; с тех пор, как мама оставила их, это был единственный способ отвлечься, сохранить то, что она когда-то давно делала для них. Кто же знал, что Кога-кун, несмотря на всю свою выносливость, не сможет долго и вдумчиво изучать принты на декоративных подушках и прикидывать, какой сервиз впишется в стилистику столовой зоны. Но он хотя бы дополз до дивана, правда, до сих пор отказывается с него вставать. Даже Адониса не встретил, и ему пришлось плутать в улочках самостоятельно, пока у Каору не нашлась минутка сбегать за ним. Собственно, поэтому пакеты остались забытыми стоять в коридоре. Когда они пришли, нужно было уже готовить ужин… И всё из-за кинзы!

— Это ты её не заперла! — весело возмущается Каору в ответ, перекрикивая музыку, быстро выключает огонь под кастрюлей. Намётанным взглядом окидывает кухню — в целом, можно садиться ужинать. — И в какую кондитерскую тебя понесло? На Хоккайдо?

— Десерт должен быть идеальным! — кричит сестрица в ответ, но почему-то мешкает, всё ещё не заходя на кухню. Неужели решила сама разобрать пакеты? С неё станется: она очень любит порядок.

Каору, так и не сняв фартук, выглядывает в коридор, уже намереваясь шутливо бросить в сестрицу полотенце, и замирает. Губы, дрогнув, сами собой расползаются в улыбке, сердце бешено заходится, гулко стучит, намереваясь пробить ставшую тесной грудную клетку.

— Рэй-кун?

Рэй растерянно вскидывается и улыбается в ответ: устало, немного измученно, но приветливо, так завораживающе-красиво. Каору делает неловкий шаг навстречу; щёки припекает от выступившей краски. Он нутром чувствует, что выглядит до невозможного глупо, но щекочущая, искрящаяся, точно бенгальские огни, радость заполняет его всего целиком, и он не может не излучать её вовне.

— Прости, Каору-кун, мы задержались, — говорит Рэй, повесив пиджак на вешалку. Его губы растягиваются в испытующей улыбке, — надеюсь, мне положены не такие? — и жестом указывает на цвета цыплячьей желтизны тапочки сестрицы.

— О! Кровопийца-таки явился! — вместо приветствия довольно, почти торжествующе орёт из комнаты Кога, будто только что выиграл в каком-то конкурсе.

Каору не сдерживает смеха, нервно смяв полотенце в руках, и ловит на себе неожиданно пронзительный, сложный взгляд. Сестрица смотрит на него так, что улыбка застывает на губах, словно приклеенная на скотч, а тело из волнительного жара бросает в ледяной ад.

Она… всё поняла. Не могла не понять, не увидеть. Она же так хорошо его знает, и…

Сердце гулко ударяется о рёбра, готовое оборваться и раскрошиться в пыль. Рэй смотрит на него со смесью изумления и волнения.

— Каору-кун?.. Ты в порядке?

— Тц, — цыкает сестрица, закатывая глаза, — да не злюсь я на тебя за эти пакеты, Каору-чан, выглядишь так, как будто тебя сейчас к расстрельной стене поставлю.

— Прости, — тупит взгляд Каору, судорожно вцепившись в полотенце до побелевших костяшек пальцев. — Я уберу. Сейчас… поужинаем, и уберу.

— Рэй-кун, — неожиданно серьёзно окликает сестрица, и от этого еле трепыхающееся сердце пропускает ещё один удар, отдающийся в какой клетке тела удивительно острой болью, почти сразу же сменившейся онемением.

— Да, Хаказе-сан?

— Я что, похожа на тираншу, готовую убить за пакеты в коридоре?

— Не в этих тапочках, — внимательно осмотрев сестрицу с ног до головы, мягко шутит Рэй, и Каору нервно посмеивается, быстро облизнув губы. Первая волна парализующего ужаса сходит на нет, и становится немного легче дышать.

— Тц. А без них? — цыкает сестрица, проходя вглубь квартиры, шутливо пихает Каору в плечо, и в этом жесте столько… понимания и поддержки; удушливый стыд окатывает с ног до головы. Сестрица же… не отец, она приняла его и… Как он мог так о ней подумать?.. Но… она же знает Рэй-куна, а Каору говорил ей, что его чувства невзаимны… Что, если её отношение к нему испортится? Но Рэй вообще ни в чём не виноват, это всё он, нерешительный, робкий, готовый сбежать на край мира, лишь бы не признаться, лишь бы отпустить эту невзаимную любовь.

Он ведь… даже не знает о чувствах Каору.

Как глупо; нужно обязательно всё объяснить сестрице, лучше прямо сейчас, пока она в своей голове не превратила Рэя в заклятого врага. Господи! Она же обещала сбросить его тело в Токийский залив!

— Пока не увижу Когу целым, не могу утверждать наверняка, — по-мальчишески весело фыркает Рэй, и его усталое лицо смягчается в странно-тёплой гримасе, от которой у Каору снова начинает быстро-быстро, будто птенец в горсти, частить сердце, пульсировать в висках. Какой он… В голове всплывают преследующие его ощущения крепких, почти интимных объятий. Чёрт! Да почему это глупое сердце не слушается и не может не срываться рядом с ним?! Это же так невозможно…

— Ужин готов, — неловко произносит он, когда Рэй проходит мимо. Каору овевает хорошо знакомый аромат парфюма, плечо улавливает смутное тепло. — И я рад, что ты пришёл, Рэй-кун.

— Я же обещал, — с лёгкой, доброй иронией в голосе отвечает Рэй, и уже одно это невольно вызывает смущённую улыбку.

— Лучше бы отдохнул. Ты свои мешки под глазами видел? — фыркает Каору, отведя взгляд, пропуская сестрицу на кухню. Рэй, быстро сориентировавшись, отправляется мыть руки, бросив перед тем, как скрыться за дверью:

— Я думал, ты расстроишься, если я проигнорирую твоё приглашение, Каору-кун. Поэтому пришёл бы, даже если бы только прилетел.

От этой фразы сердце глухо ударяется о рёбра; зубы впиваются в губу до звонкой, переливчатой боли, но это не отрезвляет, нет. Мозг мгновенно пропитывается сладким ядом, а ублюдочная надежда, которую Каору так старательно комкал и топтал, пробивается ростками упрямого, стойкого бамбука. Лицо и грудь снова обжигает трепетным жаром, в животе щекотно — хочется кинуться за Рэем, сжать его в объятиях, осторожно зарыться носом в смоляные спутанные прядки на затылке и, может, даже коснуться губами шеи…

На плечо опускается узкая, сильная рука, выводящая из транса.

— Каору-чан, — непривычно серьёзный, безучастный голос сестры мгновенно разрушает выстроенные в голове иллюзии, вынуждает отчётливо вздрогнуть и опустить плечи. — Ты знаешь, что я хочу сказать?

— Знаю, — еле слышно отвечает Каору, покорно сделав шаг назад, на кухню. — Я… прости.

— За что ты просишь прощения? — закрыв дверь, чуть громче спрашивает сестрица, пристально глядя в глаза. Каору не выдерживает: отворачивается, поджав уголки губ, и лицо искажается в гримасе, наконец обнажив ту боль, которую он обычно скрывает за легкомысленной улыбкой. — Я не хочу вмешиваться в твою жизнь; это твои решения и твой опыт. Но я также хочу, чтобы ты был счастлив: ты же мой младший братик. И вместе с тем… мне пора принять факт, что ты уже повзрослел. Поэтому… разбирайтесь в этом сами.

— Спасибо, ты лучшая, сестричка, — Каору чувствует, как голос подводит: начинает жалко подрагивать и раскалываться.

— Но, если что, про Токийский залив я не забыла, — хмыкает сестрица, ободряюще ударив по плечу. — Доставай вино.

— У меня есть вино? — насилу стряхнув с себя поволоку подкатившего к горлу отчаяния, изумляется Каору. Он быстро смотрит на своё отражение в оконном стекле и энергично растирает щёки. Нет, нельзя показывать это выражение лица друзьям; зачем их попусту волновать?

— Разумеется, у тебя есть вино, Каору-чан! Это же твоё новоселье!

— Сейчас-сейчас, сестрица…

Они как раз накрывают на стол, когда в кухню заходит Рэй. Прислонившись к косяку, он долго наблюдает за ними; Каору чувствует внимательный взгляд, но всеми силами старается его игнорировать. Иначе дурацкое сердце снова захлестнёт волной сладкого томления и пустыми надеждами.

— Что? — первой спрашивает сестрица, закончив расставлять бокалы. На свою тарелку она беззастенчиво ставит коробочку с лапшой из китайского ресторана.

— Щенок пытается умереть от голода, — делится Рэй, иронично усмехнувшись. — Говорит, что хочет быть похороненным вместе с диваном.

— Да, сейчас! Дался ему этот диван… Рэй-кун, откроешь вино? — Каору укоризненно поджимает губы, накладывая в тарелку рис и карри. — Ты будешь китайскую еду или как Кога-кун?

— А давно ли щенок перестал есть китайскую еду? — изумляется Рэй, осторожно проходя на кухню, чтобы не путаться под ногами. Он быстро находит штопор и бутылку, вдумчивым взглядом пробегается по этикетке и остаётся довольным.

— Там кинза! — крик Коги заставляет сестрицу мелко вздрогнуть и нахмуриться.

— Что-то громковат он для умирающего, — хмыкает она, метким, хлёстким шлепком полотенца по бедру заставляет Рэя отойти на несколько шагов назад и едва не налететь на Каору. — Что стоишь? Открывай: плохое вино я бы брать не стала.

Каору быстрым движением руки ловит Рэя за талию, и тот, повернув голову, призрачно, устало улыбается.

— У меня складывается впечатление, — делится он полушёпотом, и его вкрадчивый, глубокий голос пускает по спине Каору огненные мурашки, — что сегодня я весь день пытаюсь оказаться у твоих ног, Каору-кун.

Это чертовски похоже на завлекающий флирт, но это никак не может быть флиртом, верно? Рэй-кун и раньше часто бросал игривые фразы, ещё когда они учились в школе. Наверное, просто привычка осторожно, будто кошачьей лапкой без когтей, поддеть.

— Или ты просто не выспался, — фыркает в ответ Каору, подарив озорную улыбку, и Рэй, прикрыв глаза, еле слышно посмеивается в ответ.

— Вино, — требует сестрица, бросив на них странный взгляд, от которого резко становится неловко им обоим, и они одновременно отступают друг от друга, будто ошпаренные. — Кога-кун! Ты идёшь?

Пластинка, видимо, заканчивается, и становится отчётливо слышен усталый, задолбанный стон. Как будто это он всю неделю впахивал за троих. Сестрица, ангельски улыбнувшись, выходит в коридор.

— У тебя очень уютно, — помедлив, произносит Рэй, наработанным движением вогнав штопор в пробку и откупорив бутылку с характерным хлопком.

Когда Хаказе-сан только втолкнула его в квартиру, на него сразу же, подобно лавине, обрушилась неповторимая, непривычная атмосфера: откуда-то играет хорошо знакомая музыка, аппетитно пахнет отменно приготовленной едой, в глубине квартиры звучат приглушённые голоса; тепло. Так странно тепло… В светлом, уютном коридоре у шкафа свалены пакеты из Нитори. И даже в них есть свой шарм, словно в доме у Каору не могло быть по-другому. Почему-то именно такой, немного сумбурной, но тёплой, Рэй рисовал себе в воображении его квартиру.

У него дома было совсем по-другому. Мрачный особняк больше напоминал музей, из холла наверх вела высокая лестница, по бокам стояли скульптуры. Света всегда не хватало: окна, занавешенные тяжёлыми расшитыми портьерами, были наглухо задёрнуты. В коридорах царила мёртвая тишина; ковры заглушали шаги. В воздухе витал аромат старых книг и ладана. Дом никогда не казался Рэю жилым; обитатели особняка вели себя слишком тихо, даже они с Рицу, когда были ещё совсем маленькими, не решались нарушить ту гнетущую атмосферу. Во дворе было немного лучше: свежий воздух и… ряды надгробий неподалёку.

А здесь… всё особенное, иное — уютное, светлое и тёплое. Как сам Каору. Удивительно, насколько дом может быть отражением хозяина, хотя он живёт здесь едва ли неделю. И вместе с тем… сама атмосфера здесь беззаботная.

— Спасибо, — Каору кивает за стол, игнорируя угрожающее «что, Адонис-кун, я за руки, ты за ноги?», но всё равно начинает хохотать, когда Кога возмущённо подрывается с дивана с характерным рычанием. Будто собаку за хвост схватили. Ну, у сестрицы слова редко расходятся с делом. — Но я ещё не обжился толком. Будешь карри? Или всё-таки острую лапшу?

— Карри, — Рэй тоже веселится, разливая вино по бокалам. Оно, багряное, сладкими потёками расползается по тонкому стеклу. — У твоей сестры хороший вкус.

— Ты про вино или про тапочки?

Они смеются почти до слёз; Каору вскидывается, и сердце в груди сжимается от сладкой, трепетной боли: Рэй смотрит на него с почти осязаемой теплотой во взгляде. Такой измождённый, встрёпанный, с густыми тенями под насыщенно-рубиновыми глазами, но всё равно самый красивый. Самый желанный. Каору слегка опускает голову, делая вид, что поглощён распределением порций. Свет падает на его скулу, мягко подсвечивает её, точно облитую глазурью, от густых ресниц веером расходится тень. В домашней одежде и фартуке, с собранными в хвост волосами… Рэй смотрит, запоминая, потому что невозможно не хотеть запомнить его, это же так красиво. И прямо сейчас принадлежит лишь ему.

Как бы он хотел, чтобы это всегда принадлежало лишь ему.

Сердце глухо ударяется о рёбра — нет, ещё не всё решено, пока он не спросит напрямую, глупая, упрямая надежда в нём не угаснет. И Рэй не хочет, чтобы она просто истлела, потухла.

Тот полный трепетного счастья взгляд Каору, когда он его увидел, стоит того, чтобы бороться.

Повисшая между ними странная атмосфера недосказанности разлетается вдребезги вместе с ударом двери о косяк. На кухню, угрюмо ссутулившись, заходит Кога.

— Где еда? — он жадно ведёт носом и, словно найдя свою порцию по запаху, мрачно падает на скрипнувший стул. — Сестра у тебя, конечно, Казанова…

— Какая? — невинно спрашивает Каору, лукаво улыбнувшись, кивнув Рэю на стул рядом. — Адонис-кун, карри или китайской еды?

— А где больше мяса? — интересуется он, и перед ним на тарелку ставят картонную коробочку.

— Решительная, — под пристальным взглядом Рэя Кога находит более-менее подходящее слово.

— Да, сестрица немного шебутная, — соглашается Каору, быстро посмотрев в дверной проём: та, прислонившись к косяку, внимательно смотрит на севших за стол парней.

— И сильная, — обстоятельно добавляет Адонис, открывая ещё тёплую коробку с едой.

— А вы хорошие друзья для Каору-чана, позаботьтесь о нём и впредь, — безобидно говорит она, но не сводит взгляда с болтающего вино в бокале Рэя.

— Сестрица? — Каору улыбается немного неловко, глядя из-под опущенных ресниц, и сестра быстро подходит к нему, порывисто обнимает, привычным жестом растрепав мягкие волосы.

— Фартук сними, дурачок, — неожиданно ласково, приглушённо шепчет она, прикрыв влажно блестящие от набежавших слёз глаза.

Улыбка Каору становится нежной-нежной — он крепко обнимает нависшую над ним женщину, не стесняясь выразить привязанность.

— Ты всё равно самая лучшая.

— Это просто ты слишком добрый, — шмыгает носом она и тут же, поджав губы, ворчливо шипит: — А ещё недавно был малышом, который ни на шаг от меня не отходил…

— А что изменилось? — насмешливо бурчит Кога, зыркнув на Каору, но тот ни капли не сердится, чутко считав, что друзья просто смутились от такого искреннего проявления чувств. Да, наверное, стоило повременить с выражением эмоций. И вместе с этим… как приятно, что никто его не осуждает.

— Знаешь… если подумать, нет, — беспечно соглашается сестрица, и от осознания ей становится гораздо легче, её лицо светлеет. Надо же, бывает, что и она надумывает себе всякого. Она снова озорно взъерошивает густые золотисто-русые волосы. — Меня Каору-чан любит больше, чем брата.

— Было бы там что любить, — иронично хмыкает Каору, вроде бы и шутливо, сам не замечая, с каким отрешённым лицом он смотрит в картонную коробочку с лапшой. С губ против воли срывается непривычно-холодное: — Такой же, как… отец.

— Каору-чан… — сестрица мягко, почти без укора бьёт по плечу, и Каору, сбросив наваждение, возвращается в реальность, где он сейчас с друзьями, и, нелепо рассмеявшись, виновато качает головой. Какой же он!.. Никогда же не любил ни участвовать в конфликтах, ни демонстрировать жгучее раздражение. Семью не выбирают, и Каору уже вроде бы успел с этим смириться, но иногда, всегда внезапно, в нём закипает тягучий, бурлящий гнев, порождённый обидой, который не так-то просто обуздать. Вот и сейчас… только сестрица его и понимает! Или хотя бы пытается… Разве этого может быть недостаточно?

— Да-да, я помню. Извини.

— А я повторю: только тебе повезло быть настолько похожим на маму. Не всем повезло иметь лицо, на которое невозможно долго сердиться.

— Только лицо? — шутливо фыркает Каору, чтобы скрыть накатившее смущение.

— Лицо особенно. Тц, думаете, я преувеличиваю? Я сейчас покажу, — со странным вызовом бросает сестрица, достав телефон и бодро застучав наманикюренными ноготками по экрану. Наконец что-то находит, придвигается к сидящему рядом Рэю, и до Каору запоздало доходит, что показывать она собирается вовсе не ему. Кровь, отхлынув от щёк, застывает, словно желе.

— Сестра!..

Отобрать телефон он не успевает, и тот оказывается в руках у Рэя. Они с Когой и придвинувшимся поближе Адонисом заинтересованно, не без изумления долго изучают фотографию, то и дело поглядывая на вспыхнувшего Каору. Хочется, будто ему снова восемь, вскочить и забрать телефон, спрятать его за спиной. Брови сходятся на переносице, а зубы впиваются в тонкую кожу губы. Чёрт! Откуда это странное чувство стыда, будто сестра решила похвастаться его детскими фотографиями, честное слово!

— И правда, — категорично соглашается Кога, откинувшись на стуле, бросив последний пронзительный взгляд на экран, после чего продолжает закидывать в себя еду.

— У тебя очень красивая мать, — вдумчиво поддакивает Адонис, позволив себе улыбку. Каору смущённо фыркает, как будто эти комплименты адресованы ему, а не почившей маме. Как-то даже непривычно: они с сестрицей редко говорят о ней, а дома никто старается не вспоминать, они все привыкли замалчивать горе. Слишком напряжённая атмосфера царит; слишком большая потеря за ней скрывается.

— Можно понять вашего отца, — медленно произносит Рэй, отдав телефон сестрице, — в эту улыбку невозможно не влюбиться.

Каору мелко вздрагивает, парализовано застывает, быстро опустив взгляд в коробочку с едой. Сердце сладко трепещет в груди, а дыхание едва заметно сбивается. Он как никто знает (ему так часто это говорили знакомые и друзья семьи), что у них с мамой одинаковые улыбки, и из уст Рэя это звучит… Как будто он мог бы влюбиться и в его, Каору, улыбку.

Какая глупость!

— Ешьте уже, — сконфуженно фыркает сестрица, метнув на Рэя пристальный, какой-то чересчур сложный взгляд. Может, подумала, что Каору неприятно слышать про отца? Иронично, но не в этот раз. Странное чувство: впервые за долгое время его упоминание не вызвало в нём волну чёрного, тугого, едкого. Будто Каору с переездом всё-таки стал мудрее, смог отпустить мучившую его ненависть.

— Каору-кун, — голос Рэя мягко выводит из транса, вынуждает заторможено вскинуться и виновато улыбнуться.

— Простите, задумался, — сконфуженно признаётся он. — Спасибо, что пришли.

Сестрица поднимает бокал, сочтя его слова прекрасным поводом выпить. Вино и правда хорошее: терпкое, с фруктовой сладостью и странным солоноватым послевкусием. Рэй удовлетворённо смакует его с лицом искушённого знатока, и между ним и сестрицей завязывается приглушённая дискуссия. Адонис что-то спрашивает у Коги; тот морщится (в процессе выясняется, что запах кинзы ему нравится не больше, чем вкус), они начинают обсуждать какую-то дораму, и Каору сам собой присоединяется к их беседе на правах эксперта. В конце концов (непонятно, как они к этому пришли), приходится пообещать им обоим научить играть в отомэ-гейм.

— По мне, они ещё не доросли, — как бы между прочим замечает Рэй, и Каору весело смеётся, сощурившись, глядя на него. Какой расслабленный и довольный, с призрачной полуулыбкой.

— Заткнись, чёртов кровосос! Что там такого сложного?! — взвившись, рычит Кога и получает от сестрицы тычок под рёбра. Да, локти у неё острые, он по себе знает.

— Поэтому у тебя нет девушки? — лукаво спрашивает она, и Кога вспыхивает до самых ушей. Надо же, их волка-одиночку, оказывается, можно смутить.

— Мне не нужна эта блевотная романтика!

— Пожалуй, Рэй-кун прав: тебе ещё рано играть в отомэ-гейм, — насмешливо соглашается она, и они все вместе хохочут над бубнящим под нос Когой.

Адонис подкладывает Каору несколько кусков мяса. Сестрица фыркает и выбирает мясо в коробочку Адониса, бурча про растущие организмы. Рэй смакует вино, бережно покачивая бокал. В мягком, желтоватом свете ламп он кажется умиротворённым, немного усталым и… Их взгляды пересекаются, и Каору быстро опускает голову, вспыхнув: на секунду ему мерещится, что Рэй смотрит на него до невозможного ласково и очарованно. Будто… Не может быть… Щёки горят от смущения, а сердце бешено стучит о рёбра, ещё удар, и пройдёт навылет.

— Я и забыла, что ты быстро пьянеешь, Каору-чан, — поддевает сестрица, неправильно поняв причину выступившей на лице краски, спасая положение. Каору слышит добрую, полную заботы усмешку Рэя.

— Я думал первым свалиться от алкоголя.

— Ты-то?! — недоверчиво хмыкает Кога, залпом опрокинув в себя остатки из бокала. — Не прибедняйся! Ты бутылку этого пойла выпьешь, и не в одном глазу.

— Я устал вообще-то, щенок.

— Тц! И что это меняет?!

Каору неловко смеётся, боясь поднять взгляд, и сестрица, пока он не видит, подливает ему в бокал ещё.

— Хаказе-сан…

— Не мешай мне спаивать брата, знаешь, сколько я ждала, чтобы он мог составить мне компанию.

Это вызывает новую волну хохота; плечи медленно расслабляются. Каору берёт бокал, долго крутит его в руках и, помедлив, отпивает из него, смакует терпкий вкус. Непослушный взгляд ползёт на Рэя, замирает на его расслабленных кистях. Какие длинные у него пальцы. Каору знает, насколько они чуткие: иногда Рэй в шутку взъерошивал его волосы, давно, ещё в школе, а он только раздражённо уворачивался… Тогда он боялся того, насколько приятным это казалось… Взгляд медленно ползёт выше — когда доходит до губ, Каору резко вскидывается и нелепо улыбается, прикрыв глаза, пряча бурлящие эмоции. Нельзя. Даже думать об этом он не смеет.

У сестрицы звонит телефон, и она вынужденно выходит из кухни, шутливо пригрозив Коге, если он не сбавит обороты в грубости шуток, скормить ему всю оставшуюся кинзу. Они смеются, лениво ужинают; действительно, дело в переезде. Сейчас Каору вполне охотно ест без преследующего тягостного ощущения. Адонис немного напряжённо смотрит на него и неожиданно спрашивает:

— Хаказе-сенпай, вы в порядке?

— А? Да, конечно, — рассеянно отзывается Каору, перестав демонстративно (для Коги) выбирать остатки кинзы.

— Хорошо, — обстоятельно соглашается Адонис, долго буравя еду перед собой взглядом. Наконец решает добавить: — Мы волновались за вас.

— Прости, — мягко извиняется Каору, натянув улыбку и чуть поджав уголки губ. — Я не хотел…

— Всё в порядке, Каору-кун, — обрывает его речь Рэй. Он мягко покачивает бокал, глядя на стекающее алыми потёками вино. — Тебе не нужно оправдываться, достаточно в следующий раз предупредить, чтобы мы не потеряли тебя из виду так же неожиданно.

Каору мелко вздрагивает, осёкшись. Странное чувство, пока несформированное во что-то конкретное, начинает зудеть в груди. Что-то было не так в его словах, что-то почти холодное, ранящее. Будто они неожиданно дистанцировались, и гранитные стены между ними покрыты инеем.

— Рэй-кун, я извиняюсь за то, что поступил импульсивно, — наконец произносит Каору медленно, чеканя слова. — Это было моё решение, однако я не учёл, что близких мне людей оно может ранить. Я ценю каждого из вас, и моё поведение иначе как детским не назовёшь. Если бы я сразу объяснил, что хочу побыть один, то негативных последствий было бы гораздо меньше. И извиниться за это я должен, и…

Каору осекается, подняв упрямый, твёрдый взгляд на сидящего напротив Рэя: тот смотрит тепло-тепло, немного испытующе, мягко улыбнувшись. Как он всегда улыбался, когда… Каору вспыхивает и возмущённо поджимает губы. Опять. Рэй опять протянул ему руку, помогая подняться, опять сказал то, что заставило приоткрыть сердце и быть честным. Как он может быть… таким! Невыносимым! Отвратительно проницательным, будто прожил не одну жизнь! Кошмарным!

…самый желанным.

— Этого достаточно, Каору-кун. Никто на тебя не сердится, — произносит Рэй гораздо теплее, и Каору выразительно отворачивается.

— Надо же, — раздаётся из дверного проёма голос сестрицы, — оказывается, в мире есть кто-то, кроме мамы, кто может заставить тебя быть искренним, Каору-чан. Ладно, рада была вас всех видеть.

— Уже уходишь? — растерянно спрашивает Каору, подрывается с места, осторожно перехватив узкую ладонь. В его взгляде загорается волнение. — Что-то случилось?

— Муж очень хочет знать, на каких мужчин я его променяла, — запросто отмахивается сестра, смешливо фыркнув, и сейчас их улыбки чертовски похожи. Она отпивает из бокала, смакует вино и иронично замечает: — Сказала, что на крайне симпатичных.

— Сестрица… — сконфуженно бурчит под нос Каору, но не может сдержать улыбку.

— А что? Это не так? Ты не замечал? У Рэй-куна очень опасный типаж красоты. Признаю, перед ним даже я слаба, не знаю, как ты с ним выступаешь, — резонно замечает она слишком серьёзным тоном, чтобы счесть это шуткой.

Повисает неловкая пауза.

— Сестрица… — сконфуженно шепчет Каору, чувствуя, как от смущения начинают пламенеть щёки.

— Тем более что из всех развлечений я предпочла бы твистер, — невозмутимо продолжает она, лукаво усмехнувшись.

За столом раздаётся надрывный кашель: Кога давится рисом — Адонис торопливо подаёт ему стакан воды.

— Хаказе-сан, вы довели нашего щенка до слёз. Думаю, это можно зачесть за досрочную победу, — иронично шутит Рэй, здраво оценив их перспективы. Выиграть шансы есть разве что у относительно отдохнувшего (и самого выносливого) Адониса или у гибкого Каору, а вот они с Когой явно в пролёте.

— Правда? Слабак. Я пойду, Каору-чан, повеселитесь без меня, — фыркает сестрица, махнув на прощание рукой, почему-то задержавшись взглядом на Рэе дольше, чем на остальных.

Каору торопливо следует за ней, чтобы проводить её хотя бы до двери: муж наверняка уже прислал за ней водителя. Хорошо, что он относится к ней уважительно и действительно любит её… Хотя он ему всё равно не нравится.

— Не переживай за меня, — легкомысленно отмахивается сестрица, когда он подаёт ей плащ. Она как всегда чутко считывает его настроение, бережная и заботливая. Самая замечательная. — Лучше… неважно. Отдохни хорошенько.

— Разумеется, — покорно соглашается Каору, опустив голову и долго рассматривая плитку под ногами. Взгляд скользит по стыкам, прямым углам. Из кухни доносятся приглушённые разговоры, а из комнаты — скрип иглы по винилу доигравшей пластинки. Шуршит одежда, в воздухе фантомно пахнет белыми цветами.

Каору — не дурак; Каору считывает в секундной паузе всё, что сестрица собиралась сказать.

«Лучше разберись со своими чувствами».

«Лучше поговори, а не эскалируй ситуацию».

«Лучше не доводи всё до Токийского залива, я не шучу, Каору-чан».

«Лучше…»

Много что прямо сейчас было бы лучше, и Каору думает, что самым лучшим решением было бы никогда не попадать в эту дурацкую, абсолютно безвыходную ситуацию. Как бы выразился Нагиса-кун, это цейтнот: любое действие только приблизит его к краху. Он знает это где-то в самой чёртовой глубине себя, интуицией или нутром, а может, длительной рефлексией. Губы застывают в горькой улыбке, внутренности собираются в спутанный, тяжёлый ком, такой пронзительно ледяной; усталость от эмоциональных качелей наваливается подобно мощной волне, окатывает и утаскивает на дно. Каору — по-прежнему не дурак, Каору неплохо себя знает: сейчас он вернётся на кухню, и голову вновь вскружит хмельное осознание, что вот он, Рэй-кун, устало улыбающийся, красивый, безумно красивый — сестрица права: он необычайно привлекательный, магнетический, желанный. И рядом с ним мир будет искриться и сиять, переливаться как рождественский шар, наполненный блестящим снегом. Рядом с ним будет так хорошо, тепло, волнительно; влюблённость буйно зацветёт в нём, слишком невыносимая, удушающая, скорее похожая на ханахаки.

А потом Рэй-кун уйдёт, а Каору останется. Как всегда, наедине с собой. Разбитый, опустошённый. Невзаимный и одинокий, и от этого… будет очень трудно, точно так же, как вчера.

Как вообще можно желать проходить через это вновь и вновь?

Сестрица перестаёт возиться у зеркала, обратив пристальное внимание на погружённого в себя брата.

— Эй! Каору-чан, улыбнись, — требует она, капризно поджав губу, по-детски дёрнув его за руку. Каору улыбается, слегка поджав уголки губ, и в гримасе нет привычной беспечности, только ускользающая лёгкая тоска. — Я позвоню тебе завтра.

Сестрица осуждающе хмурится, но больше ничего не говорит, уходит, привычно не прощаясь.

Хлопает входная дверь, оставляя Каору одного в оглушительной, холодной тишине коридора.

Рэй вяло наблюдает за тем, как Кога с Адонисом что-то оживлённо обсуждают, не вслушиваясь в их диалог. Еда и вино ожидаемо действуют отупляюще — расслабленное домашним теплом тело кажется ватным, мысли ускользают, размытые, словно отражение луны в идущей рябью воде. Без Каору в кухне становится сумрачно, как бывает в минуты ускользающего заката, когда солнце окончательно скрывается за горизонтом.

— Идите в комнату, — рассеянно говорит Рэй, медленно поднявшись с места. Адонис осекается на середине слова, чуть хмурит брови.

— Нужно убрать со стола, — резонно замечает он, оглядев грязные тарелки и коробочки из-под китайской еды.

— Лучше донеси Когу до его вожделенного дивана, — с тонкой усмешкой хмыкает Рэй и поясняет чуть мягче: — Я сам уберу, и Каору-куну лучше побыть с вами…

«…он ведь так не любит оставаться один», — про себя продолжает он, однако не решается произнести вслух. В голову неуместно приходит вязкая, ленивая мысль: а замечал ли кто-нибудь? Эту острую непереносимость одиночества — знают ли остальные, или только он? Может ли он быть…

Какая глупость. Не может. Не в этой жизни. Никогда.

Кога вперивает в Рэя тяжёлый взгляд, раздражённо хмыкает и неожиданно серьёзно, в лоб спрашивает:

— Слушай, упырь, я всё думал, что с Казановой что-то случилось на работе или в семье, раз он решил переехать, но теперь… Это между вами что-то произошло?

Вопрос повисает в воздухе навязчивой, напряжённой тишиной, нарушаемой лишь едва слышным тиканьем наручных часов. Пальцы с силой стискивают спинку стула, помогая Рэю крепко удержать эмоции на сворке. Становится досадно, что острое чутьё выращенного им щенка до смешного легко распознало источник проблем. Вот только дело не в Рэе, дело в Каору: у него кто-то есть, и этот кто-то не Рэй. Осознание в очередной раз больно бьёт под дых, разливается во рту кислой, мерзкой желчью. Напряжённо сжатые костяшки пальцев белеют.

Адонис, до этого игнорировавший атмосферу, доедает мясо и окидывает необычайно бледного Рэя веским, обстоятельным взглядом. Он тоже был в отъезде, когда Хаказе-сенпай резко собрал вещи и переехал, поэтому большую часть информации получил от Коги, а значит, считать её объективной попросту неразумно. Однако глупо отрицать, что сложившаяся ситуация не имела причины. Адонис опускает внимательный, собранный взгляд на пустую коробочку из китайского ресторана. Если бы не слова Оогами, он бы никогда не подумал, что дело в Сакума-сенпае. И вместе с тем… Адонису атмосфера между ними показалась какой-то странной, совершенно несвойственной, но он списал это на свою усталость и истощение Рэя. Но сейчас Кога, интуиция которого ещё никогда не подводила, высказал вслух те же мысли.

Воцарившееся на кухне молчание вполне можно было нарезать на ломтики и разложить на тарелки вместо десерта.

Рэй дёргает уголком губы в тонкой, будто порез от бумаги, усмешке.

— Нет, — отрезает он непривычно резко, отстранённо, крепко сжав в пальцах спинку стула. Насколько же очевидно, что с ним что-то не так, раз оба этих далёких от эмпатии ребёнка заметили его смятение? А что Каору-кун? От его зорких глаз тоже наверняка не укрылось его настроение. Как хорошо, что можно списать всё на переутомление. — Идите.

Что-то в его тоне действует на Когу, и он, раздражённо хмыкнув, уходит из кухни, демонстративно хлопнув дверью.

— Сакума-сенпай, мне помочь? — Адонис останавливает взгляд на судорожно стиснутых до побелевших костяшек пальцах.

— Я не настолько устал, Адонис-кун, — Рэй призрачно улыбается, медленно ослабив хватку на спинке стула. Висящая в воздухе гнетущая атмосфера рассеивается, точно морок. — Не сильнее обычного.

Адонис хмурится, будто хочет сказать что-то ещё, но решает, что это может подождать, и, кивнув, выходит из кухни, оставив Рэя в мёртвой тишине. С губ срывается тихий, обречённый вздох; закаменевшие от напряжения плечи едва заметно опускаются. Лжец. Он устал, и гораздо сильнее, чем может показаться даже ему самому. Работа — полбеды, а вот истощившие его окончательно эмоции давят на истончившийся хребет гранитной глыбой, острой, неповоротливой, и их вес с каждым вдохом кажется всё более неподъёмным. То, что происходит с ним прямо сейчас, — весь этот уют, тепло, расслабленность — не принадлежит ему, никогда не станет его. Но вот оно прямо здесь, пульсирует под кожей, абсолютно извращённо неправильное, но слишком желанное, отравляющее, и отказаться от него у Рэя малодушно не выходит. Да кого он вообще пытается обмануть: он вовсе не пытается, нет, он боится лишиться этой случайно оброненной крохи, даже зная, что тёплая домашняя атмосфера принадлежит не ему.

Она принадлежит тому, кому Каору-кун вверил своё сердце.

Оглушительно громко в тишине звякает тарелка о тарелку. Гладкий глазурованный фарфор холодит пальцы. Рэй останавливает взгляд на остатках вина в бутылке. Кадык против воли сжимается, во рту становится сухо. Он никогда не понимал желания напиться до беспамятства, но, кажется, впервые в жизни ему захотелось заливать в себя алкоголь до тех пор, пока не заполнит выстывающее, выжженное сердце. Мышцы щёк мелко подрагивают: губы искажаются в горькой, самокритичной ухмылке. Почему сейчас ведёт себя как ребёнок — пообещал же самому себе спросить у Каору, а не выдумывать, и спустя час вновь захлёбывается в отчаянии придуманной им самим трагедии.

Но разве стала бы Хаказе-сан спрашивать, если бы не была уверена? Если бы Каору-кун сам ей не рассказал?

…потому что ему, как ребёнку, до трясущихся поджилок страшно увидеть искристую улыбку, услышать мягкий, нелепый смех и «Так ты уже знаешь, Рэй-кун? Прости, что сразу не сказал».

Палочка скатывается на пол; Рэй долго, но невидяще смотрит на неё, и, когда уже решает за ней нагнуться, его опережают. Тронутая лёгким загаром рука поднимает её и осторожно кладёт на составленные башенкой тарелки.

— Я звал тебя, но ты слишком глубоко задумался, Рэй-кун. — Каору как-то виновато улыбается, на щеках выступает еле заметная краска. Красивый. Хочется подойти, провести большими пальцами по упругой, гладкой коже, почувствовать исходящее от неё тепло.

— Прости, Каору-кун, я…

— Ты устал, иди в комнату: я вымою посуду позже, — отмахивается он, забрав тарелки и осторожно отставив их в мойку. Пальцы коротко соприкасаются; Рэй в очередной раз заторможено изумляется, какие у Каору невероятно тёплые руки. Какой он весь тёплый, почти обжигающе горячий, как летнее солнце, и одновременно умиротворяющий исходящим от него жаром, словно бриз.

— Не захотел сидеть с ворчащим Когой? — тихо хмыкает Рэй, вместо того, чтобы уйти, он собирает приборы и пустые коробки из-под еды.

— С чего бы ему ворчать? — удивлённо спрашивает Каору, поставив чайник и чуть обернувшись. Забранные в хвост волосы наверняка щекочут шею и щёку; мягкие и шелковистые, сияющие в искусственном свете ламп. Рэй забывает про собранные коробки, подходит и непослушными пальцами отбрасывает их за спину, наслаждаясь секундным, ускользающим ощущением струящихся по ладони прядей.

— Может, потому, что вы несколько часов таскали его по Нитори? — шутя, предполагает он, и Каору восхитительно-красиво смеётся, подняв брови.

— Он уже и тебе успел нажаловаться?

— У меня не было и шанса.

Между ними почти нет дистанции, и Рэй бездумно сокращает её. Лишь на секунду; пускай его просто оттолкнут, и ему станет легче: он и без слов поймёт, считает вежливый отказ. Каору, неловко прянув в сторону, пытается уступить дорогу, но почему-то кладёт ладони на талию, обжигая через одежду. Рэй, мелко вздрогнув, подаётся навстречу, кляня переполняющие его малодушие и жадность, упирается лбом в чужое напряжённое плечо.

— Сильно устал? — Каору почему-то понижает голос, шепчет прямо в ухо, опаляя его дыханием, отчего по спине, будто ведя по позвоночнику кончиком пера, пробегают покалывающие мурашки.

— Я думал, что достаточно выспался, — с обречённой усмешкой кается Рэй, чуть развернув голову, и теперь его размеренное дыхание опаляет кожу через тонкую хлопковую ткань футболки, ложится на острую, точёную линию ключицы.

— Ты не думал, Рэй-кун: чтобы думать, нужно для начала проснуться, — с укором, трепетом отозвавшимся в сердце, ворчит Каору; пальцы едва ощутимо чертят по талии. Почему он до сих пор не отстранился? Почему позволяет эту двусмысленную близость? Всё ещё пьян? Хаказе-сан сказала, что он быстро пьянеет, но они выпили слишком мало, и если дело не в этом, то в чём? Почему он искушает Рэя, доводя его до исступления?

Почему Рэй вообще позволяет себе выпрашивать прикосновений, тепла? Сейчас он не имеет права быть алчным!

Внутри бурлит, плавясь, подобно металлу в горниле, губительная нежность. Хочется податься ещё немного ближе и коснуться губами маячащей перед глазами ключицы. Хочется крепко обнять, притянув ближе. Хочется вновь пропустить шелковистые волосы через пальцы. Хочется почувствовать чужую ладонь на затылке. И как же хочется целовать его до исступления, до опухших губ, сладко, долго, изучающе. Хочется так много всего, и ничего из этого Рэй не может себе позволить.

В повисшей тишине бульканье закипевшей воды звучит особенно отчётливо; Каору отстраняется первым, сконфуженно трёт шею ладонью и кивком указывает на дверь.

— Иди, я сейчас заварю чай и принесу пирожные.

— Прогоняешь меня? — Рэй отступает на несколько шагов назад, искусно делая вид, что причиной его поведения послужила усталость.

— Боюсь, что ты уснёшь у меня на плече, иди, — насмешливо фыркает Каору, обжигает взглядом дымчато-ореховых глаз, и у Рэя не остаётся иных вариантов, кроме как, захватив с собой бутылку с остатками вина и бокал, покинуть кухню.

За закрытой дверью он не видит, как Каору, постояв пару мгновений, опускается на корточки и прячет вспыхнувшее ярко-красным лицо в ладонях.

Рэй заходит в гостиную, когда Кога с Адонисом заканчивают очередную партию в кой-кой. Из винилового проигрывателя льются знакомые пассажи Queen, удивительно дополняющие размеренную атмосферу вечера. Рэй окидывает взглядом стойку с пластинками и, отставив бутылку и бокал, быстро перебирает пальцами по плотным глянцевым коробкам и кармашкам, пока не останавливается на джазовом сборнике.

— У нашего Казановы хорошая коллекция, согласись, маразматичный упырь. — Кога подходит почти бесшумно, наливает вино в бокал, отбирает у задумавшегося Рэя пластинку из рук. — Надо же: твои любимые композиции. Поставить?

— С чего это ты такой добрый, щенок?

От подсвеченного мягким жёлтым светом бокала на кисть падает красноватый отсвет, подчёркивающий белизну тонкой кожи; Рэй переводит внимательный взгляд на поджавшего губы Когу.

— Поговори с ним, — неожиданно серьёзно просит он, и его лицо становится сконфуженно-раздражённым. — Я не знаю, какие слова ему сказать, чтобы поддержать, а он сегодня… Тц! Знаешь, упырь, я никогда не видел его таким… отстранённым. Даже когда ты пригласил Казанову выступать с нами, он не был настолько чужим, и я… Бля, да не умею я красиво говорить, в отличие от тебя!..

— Кога, об этом можешь не просить, — усмехнувшись уголками губ, Рэй прерывает его спутанную речь. Вино терпкой фруктовой кислинкой оседает во рту. Значит, даже для их щенка очевидно, что Каору что-то тревожит. Но что? Что-то не клеится в отношениях? Поэтому Хаказе-сан пыталась узнать? Сам Каору не скажет ни слова, скроет переживания за обманчиво-яркой, будто мираж, улыбкой. Он предпочтёт скрыть бушующий ураган внутри, даже если это разорвёт его на части, не потому, что он силён и крепок, вовсе нет, но потому, что не хочет волновать других. — Не переживай.

Адонис резко встаёт с места — Рэй оборачивается и видит Каору с подносом в руках, на который едва влезли коробка с пирожными и чашки. Почему-то более встрёпанный, чем до этого: с мокрой чёлкой, с которой всё ещё капает… Умывался? Неужели алкоголь так ударил ему в голову? Рэй никогда не замечал, что Каору настолько быстро пьянеет. Впрочем, не сказать, что они часто собираются и помногу пьют. Или он тоже себя изнурил? У него же съёмки в дораме, а смена места, атмосферы, распорядка вряд ли далась ему просто. Он хоть нормально спит?

— Спасибо, — Каору разделяет ношу с Адонисом, бросает на Рэя удивительно неодобрительный взгляд. — Ты уверен, что тебе сто́ит пить вино?

И как можно быть таким доброжелательным? Таким светлым, потрясающе желанным… Почему же он так переживает за него?..

— Его не так уж и много, — пожимает плечами Рэй; Кога пихает его в бок, делая вид, что ему мешают переставить пластинку. Тонарм плавно опускается: игла тихо скрипит по винилу, и комнату заполняет энергичная мелодия саксофона. — Не переживай, Каору-кун, если что, эти двое помогут донести меня до общежития.

— Удобно устроился, упырь! Я тебя разве что волоком потащу!

— Не ты ли жаловался, что вообще с дивана не встанешь, щенок?

— Вот именно! Кто тебя вообще потащит!..

Каору звонко смеётся на эту перебранку, и его взгляд ощутимо теплеет. Они с Адонисом быстро расставляют чашки и коробку с пирожными на столик. В воздухе витает сладость ванили, поскрипывает игла по винилу, причудливо вплетаясь в играющий джаз. Каору, замечает, что Адонис тасует колоду, сдвигает всё в сторону и протягивает ему пирожное. Тот улыбается уголками губ и тихо благодарит — он не настолько любит сладкое, но отказываться не стал.

— Сыграем? — предлагает Каору, бросив быстрый взгляд на ругающихся (вернее, ругается только Кога, а Рэй с испытующей улыбкой его слушает, смакуя вино) в стороне. Почему-то сейчас кажется, что они вернулись на несколько лет назад, снова вместе, чертовски близкие, не разделённые разными проектами, надуманными проблемами, переработками и нестыкующимися графиками…

Какое поразительно тёплое чувство, словно только сейчас мир стал правильным, простым. Возможно, это лёгкий отзвук ещё не сформированной ностальгии, дающий понять, что всё ещё можно вернуть. Как же ему теперь захотеть сбежать…

Рэй ловит на себе взгляд и, не обращая внимания на лающего в его сторону Когу, садится рядом с устроившимся прямо на полу Каору. Тот как раз получает свои карты, и они оба вдумчиво изучают расклад.

— Чай остынет, — замечает Рэй, перебирая пальцами по бокалу. Он сел слишком близко, и теперь их колени соприкасаются, однако Каору, увлёкшись картами, не замечает этого.

— Угу…

— Насчёт первого хода…

Каору мелко вздрагивает, вынырнув из мыслей, когда его предплечья едва ощутимо касаются непривычно тёплые пальцы.

— Эй! Не подсказывай и не комментируй, — строго предостерегают Рэя и передают ему веер.

Эта шуточная перепалка — которая и не перепалка даже — вызывает обречённую, полную бессилия улыбку. Какой же он… Как Рэй мог не влюбиться в него, в такого светлого, уютного, такого захватывающе близкого, озорного, тёплого, словно солнечный зайчик?.. Как Каору вообще можно не полюбить: узнав его поближе, увидев однажды восхитительно яркую улыбку, сияние дымчато-ореховых глаз… У Рэя и правда с самого начала не было ни шанса, и разливающаяся в груди, болезненно спирающая нежность от их близости (пусть даже и мнимой) — убедительнейшее из доказательств. Других и не нужно, лишь это разъедающее тепло под боком.

Каору пробует пирожное, в основном состоящее из облака сливочного крема, долго смакует, вызывая в Рэе нестерпимое желание взять его лицо в ладони и сцеловать сладость с приоткрытых губ. Взгляд переползает с лица на маячащие в вороте точёные ключицы; во рту пересыхает, и он отпивает из бокала, будто это поможет заглушить мучающую его жажду. Чёрт… он начинает пьянеть и допускать те мысли, которые…

…почему он не может хотя бы подумать об этом? Почему сдаётся, даже не попробовав?

Рэй залпом опрокидывает в себя остатки вина из бокала, лениво смотрит на подошедшего недовольного Когу.

— Упырь, двинь давай, пусти меня на диван, — ворчит он, легонько пнув в колено. Каору поднимает взгляд и уже хочет подняться сам, но не успевает.

— Помоги лучше Адонис-куну, — хмыкает Рэй, кивнув на широкий подлокотник.

— Я тебе что, нянька?!

— А что, нет? Не хочешь помочь Адонис-куну?

— Рэй-кун… — Каору неловко касается его руки, и их пальцы на короткое мгновение переплетаются, отчего они оба замирают, застигнутые врасплох.

Кога как-то странно хмыкает, смерив выразительным взглядом, но отходит к Адонису и, демонстративно забрав карты, садится на подлокотник. Внимательно изучив расклад, он берёт чашку с чаем и непривычно многозначительно ухмыляется.

Повисает смущающая тишина.

Рэй отставляет бокал, берёт чашку, искусно делая вид, что ничего не случилось. На самом деле ничего и не случилось — нечаянное сплетение рук, от которого покалывает в подушечках. Сжать бы его ладонь в своей прямо сейчас, провести пальцами по нежной внутренней стороне запястья, ощутить упруго бьющийся пульс. Глаза слипаются — Рэй осоловело моргает, едва ли вслушиваясь в спокойный диалог щенка, Адониса и Каору. Когда они научились принимать друг друга? Как хорошо, что его близкие нашли общий язык… Отчего же он желает большего? Какой Рэй вероломный, невыносимо жадный, это его и погубит однажды, губит прямо сейчас. Выпитое вино и тепло в комнате притупляют реакцию, и усталость, отупляющая сонливость накатывают с новой силой. Ополовинив чашку, Рэй с силой массирует веки; его запястье перехватывают, пальцы скользят по чувствительной внутренней стороне предплечья. Ощущения на руке гипнотизируют, и он, исполненный покорности, замирает.

— Рэй-кун, — в обращении столько эмоций: и укор, и волнение, и вина, и ласкающая слух забота… Каору не продолжает, но ему и не нужно: Рэй всё понимает без слов, прикрывает глаза, длинно вздохнув. Губы растягиваются в самокритичной усмешке.

— Ты прав, Каору-кун, вино было лишним.

Веки словно присыпали свинцовой пылью; чашку осторожно забирают из рук. Рэй хочет заторможено вскинуться, но усталость давит мраморной плитой, неожиданно неподъёмная настолько, что обессиленное, расслабленное тело раскалывает нервной дрожью от перенапряжения и недосыпа. Рядом ощутимо вздрагивают; щекочущее ощущение на щеке заставляет еле заметно улыбнуться. Глаза слипаются, тяжёлая голова клонится набок. Тепло и приятно, как же сейчас легко, будто ему больше не нужно никуда бежать. Рэй проваливается в поверхностную, почти беспокойную дрёму, сквозь которую слышит приглушённые голоса и умиротворяющий, зажигательный джаз, пока наконец не забывается чутким сном. Чужое близкое присутствие успокаивает, мягкие прядки щекочут скулу и лоб. В волосы вплетаются чуткие пальцы, вынуждая положить голову на плечо, — вскоре шея затечёт, нужно выпрямиться. Поток прохладного воздуха, и становится ещё теплее, и снова это гипнотическое ощущение ладони в волосах, от которого Рэй мычит и безмятежно подаётся ближе.

Кажется, ему что-то снится, путанное, но приятное, а потом он почему-то спотыкается и парализующее ощущение падения разбивает оковы сна. Резко дёрнувшегося, его притягивают ближе, словно пытаясь успокоить. Перед распахнутыми глазами пляшут разноцветные круги, то и дело сменяющиеся белым шумом; сердце ритмично, гулко стучит о рёбра, как перепуганная белая лазоревка; затёкшая шея ожидаемо отдаётся ноющей болью. Какое-то время Рэй сидит, невидяще глядя перед собой, восстанавливая сбитое дыхание, его мелко трясёт от озноба и недосыпа.

— О, проснулся, — лениво замечает над головой Кога.

Как щенок оказался на диване?.. Разве он не помогал Адонису с кой-кой? Он же только на минуту закрыл глаза… Рэй заторможено вскидывается, ото сна его ведёт в сторону. Тц, какой он ослабевший, будто хребет вытащили, а тело набили непослушной ватой. Он упрямо стискивает челюсти, часто осоловело моргает. Заснул? Надолго? Губы кривятся в самокритичной усмешке: и в самом деле как старик. Нужно вернуться в общежитие, отдохнуть как следует. Над головой снова выразительно хмыкают, намекая, что какое-то время Кога планирует припоминать ему этот случай. Рэй уже хочет сипло отшутиться; слова застревают в гортани: его крепко и бережно притягивают за плечо, и он снова оказывается в уютном полумраке.

— Поспи ещё, — мягкий, пускающий мурашки по спине голос раздаётся над самым ухом, отзывается электрическим разрядом по всему телу.

Это же сон? Просто сон. Не может не быть сном.

Плед сползает с плеча, и Каору неловко тянется его подтянуть.

— Принести чай? — приглушённо предлагает Адонис, и Рэй чувствует движение шеей, мягкие прядки щекочут щёку и скулу. Приятное, умиротворяющее ощущение, на которое хочется податься, прильнуть ближе. Он что, всё это время спал в объятиях Каору? Зубы впиваются в упруго проминающуюся губу до онемения, и боль окончательно вытаскивает из сонного марева.

Что он, чёрт возьми, делает?!

Каору удерживает Рэя в объятиях, не давая резко дёрнуться, позволяя окончательно прийти в себя. Шея ноет, ухо отзывается неприятной пульсацией, часть скулы припекает от тепла. Горло спирает от мерзкой сухости, по телу вновь пробегает сильная дрожь от недосыпа.

— Прости, — хрипло ото сна наконец произносит Рэй, с силой трёт глаза, пытаясь взбодриться.

— Не за что извиняться, Рэй-кун, — Каору улыбается как-то странно, почти натянуто, напряжённо ведёт плечом: наверняка затекло. Или это от близости с ним? Отвратительно ли ему было обнимать кого-то, когда наполненное любовью сердце занято другой? Почему же сразу не отстранил? Зачем было терпеть?

Рэй подбирается, отстраняется, вновь трёт глаза; пластинка уже доиграла, по полу раскиданы подушки — когда они успели и зачем? Пирожные съели: на столе остались ажурные бумажные подложки. За окном совсем темно.

Адонис возвращается с чашками; Кога перестаёт зависать в лайне и с ухмылкой в голосе пускает первый:

— Не маразматичный вампирюга, а Спящая Красавица.

— Щенок… — устало начинает Рэй, но ему в руки впихивают горячую кружку.

Каору смотрит исподлобья, неодобрительно, в очередной раз говоря взглядом «лучше бы остался в общежитии отдыхать, Рэй-кун». В его потрясающих глазах тревога смешивается с укором, и от этого одновременно так тяжело и сладко, наверное, Рэй ещё не до конца проснулся, но до чего же томительно и отчаянно в душе. Если бы он только мог, то прямо сейчас спросил бы самым спокойным из голосов: «Каору-кун, она красива? Почему она, а не я?»

Рэй молчит, проглатывает скребущие в горле вопросы, запивает их, проталкивая вглубь, горячим чаем, потому что какая разница?

Потому что есть ответы, которые лучше не знать, чтобы жить дальше.

— По домам? — в повисшей тишине интересуется Адонис, бросив взгляд на экран телефона.

— По домам, — соглашается Рэй, смакуя терпкую жасминовую горчинку чая.

— Тогда я вызываю такси, — кивает Адонис под растерянным взглядом Каору, напомнив ему, как легко рушатся выстроенные в воображении иллюзии, очерчивая границы, за которые он так и не смог ступить.

Рэй поднимается с пола, отставив кружку, — плед сползает с плеч, с шорохом падает на пол — напряжённо потягивается, особенно тяжело вздохнув. Оглядывает комнату — им бы помочь прибраться, на кухне осталась стоять невымытая посуда.

Какое-то время они молчат; Кога, развалившись на диване, недовольно цыкает, а Каору растерянно смотрит на них, едва заметно поджав уголки губ, и его дымчато-ореховые глаза подёргиваются пеленой. Расстроен? Или тоже на самом деле устал? Рэй поднимает с пола подушку и выразительно смотрит на диван.

— Я никуда не пойду, — ворчит Кога, демонстративно вытянув ноги.

Когда он легкомысленно согласился на предложение Казановы поехать с ним и его сестрой по магазинам, он не ожидал, что эта милая женщина, бодро цокающая на высоченных каблуках, загоняет его чуть ли не до смерти. Так что теперь он решил, что имеет полное право остаться с ночёвкой: уж он-то знает, что дополнительные одеяло и подушка есть. Сам тащил.

— Тебя понести, Оогами? — Адонис, истолковав протест Коги по-своему, с готовностью делает шаг к дивану.

— Сдурел, что ли?!

— Но такси скоро подъедет…

Рэй уступает дорогу; Каору торопливо поднимается с пола. Адонис подходит к дивану и оценивающе оглядывает Когу, прикидывая, как поудобнее подхватить напряжённо замершего щенка. Наконец тянет руки и… завязывается шумная потасовка.

Каору смотрит на них и начинает звонко хохотать, прикрыв рот ладонью. Повисшее напряжение рвётся, как старая ветошь под пальцами. Рэй тихо посмеивается, выдавая себя подрагивающими плечами, от чего Кога звереет окончательно, подрывается с дивана и с вызовом (немного снизу вверх) смотрит на растерявшегося Адониса. Совсем как в школе, будто с ними всё снова хорошо. Будто они в порядке.

Минуту спустя они под сыплющиеся на всех без разбору проклятия уже вываливаются в коридор. Каору мешкает, почему-то отступает на шаг от раздражённого Коги, почти прижавшись к боку Рэя, и это подобно взрыву фейерверка в голове. Его горечь разлетается ошмётками, и только-только свернувшаяся в груди боль смазывается, отступает перед поднявшейся волной нежности. Красивый… У него слегка краснеют щёки, во взгляде столько тепла — Рэй смотрит и не может оторваться. Хочется осторожно сжать его руку в своей, переплести пальцы. Ощутить близость, разделить с ним всё то, чем переполнено сердце, снова положить голову на плечо, ощутить щекочущие пряди волос на скуле и щеке. Окунуться в переплавляющий жар, другой, не тот, которым Рэй тлеет прямо сейчас: этот жалит невыносимой тоской обоюдоострой невзаимности. Чувства смешиваются в нём, маслянистые, разной плотности, концентрации, тяжёлые и призрачные, отчего сердце ещё секунда и не выдержит: лопнет, как мыльный пузырь, хлынет потоком в горло, и он задохнётся. Пальцы слегка мажут по чужой кисти, едва ощутимо, но на лёгкое прикосновение реагируют: Каору, всё ещё весело улыбаясь, поворачивает голову — свет падает на его порозовевшую щёку, золотисто-русые волосы. Рэй тихо усмехается в ответ, опалённый этим невыносимым желанным светом.

Какой же Каору красивый.

— Тебе тоже пора, Рэй-кун.

Ему действительно пора. Нужно отступить, нужно принять, что…

Прикосновение к руке щекочет; сердце, сжавшееся до размера спичечной головки, уплотняется, готовое вспыхнуть от одного лишь взгляда, овеяв серой и дымом. Ладонь леденеет от волнения и упрямой решимости. Внутри вязкий ком перекручивает его, будто с силой выжимают тряпку, и вся его, сколько есть, смелость попадает в кровоток, бьёт в виски тяжёлым молотом — гулким пульсом.

Он останется и спросит. Он не сбежит.

— Я задержусь, — качает головой Рэй, кивнув вглубь квартиры, напоминая про оставленный ими беспорядок.

— Чёртов кровосос, ты уверен?

Кога замирает на одной ноге, почти натянув на вторую кроссовок, Адонис чуть хмурится, бегло взглянув на экран телефона.

— Хаказе-сенпай, если нужна помощь…

— Всё в порядке: я приехал последним, так что я помогу, — мягко отказывается Рэй, чуть усмехнувшись. Леденящая ладони смелость обретает форму под глупым, безнадёжным желанием побыть с Каору ещё немного, без суеты, в уютной домашней атмосфере. Под самоубийственным желанием получить ответ на самый страшный вопрос в жизни, после которого ничего не будет как прежде.

— Кровопийца… — Кога осекается, бросив на Рэя пронзительный взгляд исподлобья, и, поджав губы, натягивает второй кроссовок. Догадливый щенок. — Ну и пофиг. Я своё в этом доме сегодня отпахал. Пошли, Адонис. Пока.

Открывается входная дверь; Каору хочет сказать что-то ещё, возможно, возразить, быстро оборачивается к Рэю, но почему-то замолкает, неуверенно смотрит на спину Коги, закусывает губу.

— Да… до встречи, Адонис-кун, Кога-кун, — скомкано бормочет он вслед.

В повисшей неловкой тишине хлопает входная дверь.

Каору бросает быстрый взгляд на прислонившегося к стене Рэя. Какой же он уставший, серьёзный, нет, скорее даже напряжённый. Почему не поехал с остальными? Видно же, что он измождён, глаза красноватые от короткого, непродуктивного сна, и… Рэй чуть поджимает губы, когда их взгляды пересекаются.

— Я не задержусь надолго, Каору-кун, только помогу убраться, — произносит он немного хрипло, почти извиняющеся, и от этого в груди спирает огромный, неподъёмный ком. Каору размыкает губы, сердце с силой разбивается о рёберную клеть.

«Останься со мной. Будь моим».

«Я люблю тебя, Рэй-кун».

— Хорошо, — отзывается он, нелепо улыбнувшись. Губы кривятся, уголки рта складываются в горькую складку. — Я… пойду мыть посуду, а ты приберись в комнате.

Каору спешно, как будто сбегая с поля боя, проходит мимо на кухню.

Если бы… если бы он только мог признаться!.. Если бы хоть на секунду его чувства исчезли, он мог бы отпустить, сбежать от себя…

Если бы его чувства были взаимными!

На кухне тихо. Знакомая, уже привычная апатия ложится на плечи, словно тяжёлое одеяло. После шумной компании Коги, умудряющегося в любой ситуации заполнять собой помещение, становится особенно муторно и одиноко. Каору беспомощно оглядывает кухню, надеясь зацепиться за что-то, лишь бы не погружаться в себя, не осознавать, что прошедший вечер — очередная иллюзия, сладкая грёза. Ничего; он снова остаётся наедине с собой, медленно увязает в топком болоте мыслей, и его окатывает липкое разочарование. Пока друзья были здесь, Каору казалось, что всё непременно наладится, что он… как же замечательно у него выходит строить песчаные замки, а осознание одиночества — его шумный прибой, ударяющий тяжёлыми волнами о берег.

Рука ложится на вентиль — удушающую тишину заполняет шум воды. Пальцы сжимаются на мягкой, податливой губке, взбивая пену; в воздухе витает аромат цветов апельсина. Какое-то время Каору смотрит на струю, на то, как, ударяясь о тарелку, она разбивается, искрясь в искусственном свете. Берёт тарелку, медленно проводит губкой по поверхности. Снова. И снова.

Почему Рэй-кун остался? Зачем? Разве он не устал? Когда он пришёл, выглядел бледнее обычного. Могла ли сестрица что-то ему рассказать? Нет, она бы не стала: он же сказал, что со всем разберётся самостоятельно. С другой стороны… когда она вообще его слушала? Такое ощущение, что всем виднее, как он должен жить свою жизнь.

Пальцы с нажимом вдавливают губку в керамику, и та едет по поверхности с противным скрипом, теряющимся в шуме воды. Стоит выключить кран, но находиться наедине с собой в этой невозможной тишине выше его сил.

Если сестрица рассказала обо всём Рэй-куну… как много? Он разочаровался в нём? Находит его теперь отвратительным? В груди зреет болезненный ком, дыхание перехватывает, и так тяжёло, так невыносимо, что воздух едва удаётся протолкнуть в лёгкие. Каору медленно, с нажимом, как водит губкой по тарелкам, ведёт зубами по губе, впивается в кусочек кожи и с силой скусывает. Во рту становится солоно; сердце глухо ударяется о рёбра и будто перестаёт биться вовсе.

Должен ли Каору поговорить с Рэем? Может, он в очередной раз всё надумал? Тогда не придётся… он не хочет. У него едва ли получится выдавить из себя хоть слово… Руки, несмотря на льющуюся на них тёплую воду, леденеют, дышать так тяжело, будто на грудь положили мраморную глыбу. Растворить бы её чем-нибудь. Почему всё так?

Поворот вентиля; в кухне становится оглушающе тихо. Едва слышно журчит в сток вода.

Почему Каору испытывает всё это?

Почему не может просто убежать?

Пальцы отчаянно сильно стискивают губку. Эмоции стремительно выходят из-под контроля. Если бы Рэй-кун ничего не знал… Если бы Каору не любил его… Если бы не приехал сегодня… он бы продержался ещё какое-то время. Он бы смог. Но теперь…

Весь вечер провести с ним так близко, то и дело соприкасаясь руками, держа его в объятиях, ощущая вес на плече, умиротворённое дыхание, видеть улыбку, ловить взгляды… Да что вообще может быть мучительнее в этой проклятой Вселенной?! Получить то, о чём так страстно мечтаешь, чтобы с изуверской ясностью осознать, что это никогда не будет твоим. Каору ведь не железный, он податливее глины и легче хлопка. Изголодавшийся, жаждущий тепла и прикосновений, любви… Как он мог выдержать?

Как ему вообще жить теперь?!

С губ слетает длинный жалкий выдох, губы начинают подрагивать.

Хочется сжаться в комок, свернуться, как кот, в клубок, как боль, уютно устроившаяся у него в груди, закрыть глаза и наконец проснуться, чтобы никогда не было этого ужасного, уютного вечера, чтобы жить и дышать, чтобы не думать, не мечтать, не грезить. Чтобы не любить.

Каору резко включает воду — сильная струя разбивается о тарелки, окатывает его теплом, быстро остывает на хлопковой футболке, превращаясь в холод. Пальцы сжимаются на тарелке до побелевших костяшек. Он… не хочет не любить Рэя. Если не его, то кого? Ему ведь… больше никто не нужен. Вместо того, чтобы быть счастливым в чужих руках, он вновь и вновь выбирал его и всю эту свернувшуюся в груди калачиком боль.

Плечи начинают мелко подрагивать. Не сейчас. Продержаться ещё немного, остаться в одиночестве, пойти в душ и долго смывать с себя греющие фантомные объятия, вздыбившуюся истерику. И спать. Он сможет. Он будет сильным.

А может, Рэй-кун ничего не знает?.. Может, сестрица ничего не сказала? Может, есть хоть какой-то минимальный шанс убежать от себя…

— Каору-кун, я закончил, — приятный глубокий голос за спиной застигает врасплох.

Каору крупно вздрагивает, едва не выронив тарелку из рук, испуганно оборачивается. Рэй, кажется, изумляется, но тут же виновато улыбается, устало вздохнув.

— Прости, я испугал тебя. Я звал несколько раз, но ты не отвечал.

— А… да, прости.

Каору спохватывается, забирает из рук чашки — он совершенно про них забыл! Точно! Ещё же бокалы… куда он их поставил? Фарфор едет по мокрой коже, чашка выскальзывает из пальцев; Рэй невероятно ловким движением перехватывает её, бросает на Каору пристальный, внимательный взгляд.

— Не поранился? — спрашивает он, помедлив, забрав чашки из мокрых рук. — Давай, я домою посуду, Каору-кун.

— Спасибо, Рэй-кун, — Каору выдавливает легкомысленную, виноватую улыбку, неловко замирает, осознав, что Рэй стоит к нему почти вплотную. Скованно делает шаг в сторону, давая поставить чашки на стол. Наконец заторможенно отзывается, быстро отвернувшись к раковине, хватается за мыльную губку как за спасительную соломинку. — Я сам.

Повисает неловкое молчание, пока Рэй, словно спохватившись, тоже не отступает, отставив звякнувшие чашки.

— Я закончил с гостиной. Тебе нужна помощь? — повторяет он, намётанным взглядом осматривая кухню.

— Что? Н-нет! И, Рэй-кун, тебе правда пора, — произносит Каору непослушным языком, растянув губы в виноватой улыбке. — Ты и так устал, прости, что заставил прийти.

— Каору-кун, я же говорил, что всё в порядке.

Рэй проходит по кухне, собирает остатки мусора: пустые коробки из-под китайской еды, которые не успел выкинуть сразу после ужина. Каору вновь включает воду, чтобы ополоснуть вымытые тарелки, чашки и бокалы. Кажется, они оставили в комнате ещё один… Собранные в хвост светлые волосы выскальзывают из-под резинки, ложатся на скулы, хочется подойти и смахнуть их. Намотать прядку на палец и шутливо потянуть. Тени от ресниц темнят скулы, и издали кажется, что Каору залит лёгким румянцем. Губы Рэя сжимаются в тонкую напряжённую полоску. Красивый. Тёплый. И никогда не будет его.

Это разъедает его, сейчас особенно сильно — сводящее с ума сладкое и одновременно горькое ощущение, что уют, по-домашнему мягкие улыбки, взгляды — всё могло бы принадлежать ему. Если бы он был решительнее, смелее, откровеннее… однажды он смог бы подобрать ключик к Каору, заполучить его сердце. А он… опоздал. Во рту становится уже привычно горько, а в груди зияет полная глухого отчаяния дыра. Кому-то достанется такой Каору: чуткий, заботливый, удивительно искренний, каким он не показывает себя никому. Кого-то он полюбит и будет дарить всё своё сердце. Будет варить кофе и готовить в свободное время. Рэй проглатывает сдавливающий горло ком. Он думал, что сможет, что будет просто любить Каору, не требуя ничего взамен, он сможет, но это оказывается слишком трудно.

Рэй ревнует и задыхается от удушающих его чувств.

Ему действительно стоило уйти вместе с Когой и Адонисом.

Нужно прекратить это. Нужно прямо сейчас, иначе однажды он ранит Каору. Лучше разбить надежды, мечты, амбиции сейчас же, как когда-то это сделал Теншоуин-кун.

— Рэй-кун…

— Почему ты переехал, Каору-кун? — резко спрашивает Рэй, зная, что не прав, что от тихого, чужого голоса Каору точно замкнётся и больше не покажет, что у него на душе. Спрячет всё в себе, как в панцирь, и, возможно, никогда больше не откроется. Однако… выбора нет: либо до конца бежать от себя, либо разрушить всё прямо сейчас, немедленно.

— Я думал, вас с Хасуми-куном удовлетворил мой ответ, — произносят в ответ принуждённо, нарочито беззаботно.

— Только поэтому?

— Рэй-кун… — Натянутая улыбка соскальзывает с губ Каору, а голос срывается на прохладные, отчуждённые интонации, предупреждая, что они приблизились к тонкой грани, за которой последует точка невозврата.

Рэй чувствует её, будто она материальная, будто держит её, гладкую, хрупкую, словно фарфоровую, в руках. Тихий, обречённый вздох.

Рэй разбивает её, явственно ощущает, что следующим, подобно куску хрусталя, разлетится на тысячу осколков его сердце.

— Посмотри мне в глаза и ответь, Каору-кун.

Рубикон пройден — бежать больше некуда. Орбита потеряна, теперь остаётся только сгореть в верхних слоях атмосферы.

«В ближайшее время у нас не планируются совместные выступления, хорошо», — лениво думает Рэй, и это последняя отстранённая, здравая мысль в его голове.

Каору, резко вскинувшись, отступает на шаг; чашка выскальзывает из его мокрых, покрытых пеной рук, падает в раковину и с громким в повисшей напряжённой паузе звоном разбивается на части. Звук тут же смывает струя воды, брызжущая в стороны.

— Нет, — холодно отвечает он, долго рассматривая сверкающие под искусственным светом белые осколки. Ледяная ладонь ложится на вентиль, и в кухне становится оглушающе тихо. — Не только.

Повисает молчание.

Рэю кажется, что он снова наблюдает за всем со стороны, что видит, как двигаются его губы, произнося слова, а не чувствует это.

— Как давно у тебя кто-то есть?

— С чего ты взял, что у меня кто-то есть? — отстранённо цедит Каору, недобро сощурившись, сжав руки в кулаки.

— Почему ты просто не рассказал мне? Если ты действительно серьёзно настроен, мы бы поддержали тебя. Я бы поддержал. — Рэй больно кусает себя за язык, но вопрос уже повис в воздухе. Каору мелко вздрагивает, как от пощёчины, его тихий голос звенит льдом:

— Потому что это не… — сдавленно начинает он, но осекается и отворачивает побледневшее, отчуждённое лицо. Голос подводит, фраза остаётся незаконченной. Тень от ресниц падает на скулу, и Каору выглядит таким печальным; вспышка чего-то беспощадного и острого режет сердце.

— Потому что что? Неважно? — предполагает Рэй, нахмурившись. Нужно замолчать уже. Хватит. Почему он ранит Каору? Зачем разрушает то, что так трепетно и нежно любит? Рэй стискивает зубы; через густую пелену эмоций, отчаяния, изматывающей усталости вновь пробирается здравый смысл. Он медленно выдыхает и спокойнее предполагает: — Не отразилось бы на карьере? На группе? Или это не моё дело, Каору-кун?

В раковине поблёскивает осколками разбитая чашка.

«Потому что я вижу, что это невозможно, это невзаимная любовь, Рэй-кун».

«Потому что ты не дашь мне этого. Не отдашь своё сердце».

За окном оглушительно-громко в повисшей тишине сигналит машина. Каору опускает взгляд на дрожащие, похолодевшие ладони, и натянутое, напоминающее пружину напряжение внутри оказывается таким хрупким и тонким, разрывается, словно паутинка на ветру. Рэй-кун ведь вот он, протяни руку, и ощутишь его тёплую, гладкую кожу под пальцами, но на самом деле… он слишком далеко, и он никогда не дотянется до него. Никогда. Невзаимно. Боль впивается в него беспорядочными, глубокими укусами, разрывает на ошмётки, и от неё уже не сбежать, никуда не деться под внимательным взглядом насыщенно-рубиновых глаз.

— У меня никого нет, Рэй-кун.

Кровь отхлынула от щёк, сердце заходится в тяжёлых, сильных ударах о рёбра, воздух густеет, и его не выходит протолкнуть в лёгкие. Как прыжок в воду — дыхание перехватывает, и отчаяние достигает точки, за которой ничего нет. Только огромный тëмный ком подавляемых эмоций. И этот удушающий ком больше не поддаëтся контролю.

— Тогда почему ты переехал из общежития?

— Потому что больше не мог там оставаться, доволен?! — голос Каору неожиданно срывается на крик, он хватает полотенце, торопливо вытирает руки, но бежать ему, запертому в одной комнате со своим мучителем, некуда. Губы дрожат от уже не сдерживаемых обиды и слёз. Он слишком долго носил в хрупком сердце невысказанные чувства, и мощный поток подавляемых эмоций сметает шлюзы здравого смысла. — Убирайся!

Смятое комом полотенце летит в растерянно замершего Рэя. Каору скатывается на пол, прижимает колени к лицу, едва сдерживая раздирающую на части истерику. Волос мягко касается холодная ладонь, но он зло стряхивает её.

— Прости… я… прости, Каору-кун…

Рэй нежно-нежно гладит по голове, закусив губу до крови. Что он натворил… Как он мог… Сердце сжимается до размера игольного ушка, и отчётливые боль и страх проходят через него навылет, словно шёлковая нить. Он… он не думал, что доведёт Каору до предела, что в этот раз за легкомысленной улыбкой скрыто столько печали, отчаяния. Руки раскалывает сильнейшей дрожью, собственное дыхание срывается. Безумно хочется обнять его, но от каждого прикосновения по плечам проходит волна дрожи, и Рэй уверен, что она вызвана отвращением.

— Прости…

— Оставь меня в покое!

Голос срывается на всхлипы, по щекам бежит горячая влага, а дыхание перехватывает. Плечи трясутся от судорожных, беззвучных рыданий. Отстранённо, где-то в глубине себя Каору окатывает запоздалым стыдом: как он мог так позорно расплакаться перед Рэем? Во всём виноват этот чёртов вечер! Он же знал, что нельзя звать его сюда! Что если приблизится к нему, то сгорит в этой проклятой влюблённости! Что стоит ощутить вес на плече, прохладные пальцы на ладони, тепло его тела, увидеть расслабленную улыбку и мягкий взгляд, он утонет! Захлебнётся в желании быть с ним! В невысказанной нежности, в обречённости и сосущем одиночестве, когда Рэй оставит его!

Каору чувствует осторожные объятия, как бережно гладят его трясущиеся плечи, а уха касается тихий шёпот, и нужно вслушиваться, чтобы понять, что ему говорят. Рэй горько улыбается куда-то в висок, продолжая просить прощения.

Почему же весь этот вечер… он смотрел на него так ласково… почему позволял так много… почему даже сейчас просит прощения, не оставит в покое. Почему заставляет Каору верить, что ему не всё равно? Это же так больно, так невыносимо!

Почему он такой?!

— Ты же… говорил… что… веришь! — наконец выдавливает он из себя едкую обиду, и Рэй мелко вздрагивает, обнимает крепче.

— Да, я верю, прости, Каору, не плачь, я был не прав… Прости.

— Я думал… ты… — продолжения не следует: Каору утыкается лицом ему в грудь, и его накрывает новой волной судорожных рыданий.

Ком обиды, острой невзаимности, истощающей боли — всего того, что он держал в себе, будто шторм, разрушает плотину нарочитых, фальшивых улыбок, выдержанной дистанции, окатывает тоской. Руки сжимаются в кулаки и обрушиваются на чужие напряжённые плечи. Снова и снова. Рэй не сопротивляется, нежно-нежно гладит его по волосам, осторожно прижимает к себе, утыкается лицом в макушку, едва дыша, чувствуя, как рубашка пропитывается горячими слезами. За рыданиями Каору не замечает чужой дрожи, не слышит приглушённых извинений, не видит, сколько тоски заперто в насыщенно-рубиновых глазах. Боль продолжает выливаться из него, впитывается в ткань слезами и наконец затихает, нашедшая выход в бережных объятиях.

Через четверть часа истерика исчерпывается — Каору скукоживается, остаточно всхлипывает, опустив голову, пряча заплаканные глаза. Его продолжают мягко убаюкивать, осторожно гладить по спине. Рэй тихо, тяжело вздыхает, на губах расцветает горькая, острая ухмылка. Решительность, с которой он перешёл черту, рушится, и накатывает удушающее осознание, что он натворил. Как он мог ранить его? Как он посмел? Он же обещал защищать Каору, заботиться о нём, он же сам этого хотел, но… что он наделал? Какой же он… жалкий, бесполезный. Язык щиплет от фантомной едкой кислоты, в горле комом встаёт горькое разочарование. Сможет ли он… восстановить хрупкое доверие, которое так опрометчиво разбил на тысячи осколков?

Каору ведь открылся ему, а Рэй… всё испортил. Если бы он только мог похоронить терзающие чувства раньше!.. Если бы не бежал от них ещё в школе!.. А сейчас он всего лишился, ничего не осталось! Ладони осторожно оглаживают остаточно подрагивающие плечи. Сегодня с утра казалось, что у Каору сильные руки, а сейчас они почему-то ощущаются такими хрупкими.

Его Каору…

Рэй впивается в губу, закрывает глаза, сдерживая бурлящие эмоции. Он… он ужасен!

— Прости, Каору-кун, — в очередной раз срывается с губ такое обречённое, бесполезное.

Рэй горько ухмыляется (будто его извинения хоть что-то исправят!), медленно отстраняется. Он быстро поднимается, наполняет стакан водой и подаёт салфетки. Каору наконец невнятно кивает, прячет заплаканное лицо, и пальцы ломит от желания обнять его, мягко сдвинуть чёлку и нежно поцеловать в лоб.

— Всё в порядке, — наконец сипло отвечают из комка салфеток. Кое-как утерев слёзы (щëки быстро стягивает солью), Каору залпом опрокидывает в себя стакан воды. — Просто нервы, Рэй-кун.

— Если… — Рэй осекается, долго молчит, тщательно подбирая слова, — у тебя есть человек, которого ты любишь, я не считаю это проблемой. Пока ты счастлив, это не проблема.

Не дождавшись ответа, он выходит из кухни, и Каору кажется, будто хлопает входная дверь. Или он хочет это услышать? На него накатывает опустошение, давящее и одновременно отупелое. Совершенно непривычное ощущение. Набежавшая капля срывается с крана, падает в наполненную водой посуду, за окном проезжает машина, шумно срывается с карниза птица. Каору облокачивается спиной о кухонный гарнитур, прикрывает припухшие от слёз глаза. Кожу неприятно стягивает; в ушах звенит тишина. Такое странное чувство облегчения, как на море после шторма: тихо-тихо, только волны еле слышно шелестят о песок — будто рыданиями он наконец сбросил гранитную тяжесть с плеч.

Каору поджимает губы в тонкую линию, обречённо вздыхает: хочется прямо сейчас поехать на побережье, долго-долго смотреть на антрацитово-тёмную воду, но ему нужно собрать осколки, домыть посуду и лечь спать, забыть произошедшее, словно всё это лишь дурной сон. Стакан холодит ладонь. Отставив его на пол, Каору устало трёт глаза. В голове ни одной мысли, странная, совершенно непривычная пустота. Как он будет смотреть Рэй-куну в глаза после произошедшего? Однажды наступит совместная репетиция, и ему придётся это сделать. Улягутся ли к тому моменты его чувства, свернутся ли уже ставшим привычным клубком в груди? Сможет ли Каору с ним заговорить, легкомысленно улыбнуться, словно ничего не произошло? Кажется, он всегда плохо делил личное и рабочее. Что ж, придётся научиться, и чем быстрее, тем лучше.

Сможет ли Рэй сделать вид, что не знает, что внутри Каору плещется безбрежный, огромный океан чего-то густого и раскалённого, будто битум?

С губ срывается приглушённый смешок. Каору устало опускает голову, смежив веки, и ему, наверное, всё равно.

Шаги рядом выдёргивают из ленивых, вязких мыслей, вынуждают отчётливо вздрогнуть. Не ушёл? Не оставил даже после истерики? Каору запоздало вскидывается, и в руки осторожно вкладывают прохладное влажное полотенце.

— Я сделаю тебе чай.

Знакомый до дрожи, приятный голос заставляет крупно вздрогнуть и сжать губы в нитку. Каору прячет лицо в полотенце, скрывая гримасу. Почему он здесь? В расслабленную спину с силой забивают стальную арматуру, и тело вновь замирает, как взятый на изготовку тисовый лук. Слышны приглушённые шаги; закипает вода в чайнике, шумно льётся из крана: видимо, Рэй решил домыть посуду. Каору теснее прижимает к себе колени, наконец откладывает полотенце и смотрит. Из-под опущенных ресниц, сложно, одновременно жадно и настороженно. Апатия сменяется спёртым волнением, кажется, если Каору приоткроет рот, горло сведёт спазмом и он снова заплачет.

Почему Рэй не ушёл? Почему так упорно не даёт сбежать?

— Пойдём в гостиную.

Рэй не спрашивает, протягивает ладонь, чтобы помочь подняться. Каору нерешительно вкладывает в неё свою, вздрагивает, когда ледяные пальцы смыкаются на кисти. Такие холодные, слегка влажные — точно домыл посуду вместо него… Каору бросает быстрый взгляд и замирает. Насыщенно-рубиновые глаза полны непривычной смутной печали, а ещё странного тепла, чего-то незнакомого, заставляющего сердце испуганно замереть, в них ни капли осуждения. О чём он, чёрт возьми, думает?! Почему не сердится? Каору резко опускает голову, но руки не разжимает, идёт след в след. Когда он стал таким ведомым? Когда решил, что, если Рэй протянет руку, не отпустит её? Наверное, ещё в школе… Тогда всё было так просто, и… Каору судорожно вздыхает, поджав губы, разглядывая полоски ламината под ногами. С тех пор, как Рэй впервые протянул ему ладонь, когда предложил выступать вместе, столько воды утекло, но как и тогда… Доверившись ему, Каору снова и снова сжимает в руке прохладную кисть.

Единственное, от чего он так и не сможет отказаться.

Мысли обрываются, когда Рэй усаживает его на диване, накидывает на плечи плед и уходит. Возвращается с чашкой — у Каору в руках оказывается горячий жасминовый чай. Он долго греет замёршие ладони, прежде чем отпить; Рэй не произносит ни слова, а потом тихо выходит, оставляя наедине с собой. В комнате невыносимо тихо, слышно, как за приоткрытым окном проезжают редкие машины, и это сводит с ума. Каору всю неделю слушал эту уничтожающую тишину, утопая в сложных, липких мыслях. А сейчас она, словно расплавленный воск, слезами капает на истончившиеся нервы. Каору отпивает из чашки, отставляет её на журнальный столик и, поднявшись, подходит к проигрывателю. Берёт первую попавшуюся пластинку; тонарм опускается на винил, мягко поскрипывает игла — гостиную заполняют приглушённые звуки дождя. Каору возвращается на диван, закутавшись в плед, невидяще смотрит в окно, отпивает чай. На языке звенит лёгкая горчинка жасмина. Если бы он мог сбежать… если бы он только мог… На Каору накатывает отвращение к себе: он же знает — с самого начала знал, — что это не поможет, что переезд не поможет. Ни от проблем, ни от чувств, ни от себя он никогда не сможет избавиться, сколько бы ни бежал. Да и куда ему вообще было бежать? Руки раскалывает дрожью — чай льётся на пол, течёт, обжигая, по сведённым пальцам. Здесь и сейчас. Он слишком устал бежать.

Рэй возвращается спустя одну сторону пластинки, когда в комнате вновь повисает тишина.

— Тебе нужно лечь спать, Каору-кун, — наконец произносит он, прислонившись плечом к косяку. Каору смотрит куда-то в окно и, кажется, даже не слышит его, слишком погружённый в мысли. — Я пойду…

— У меня нет никаких отношений.

Рэй мелко вздрагивает, но Каору снова замолкает, не отводя взгляда от окна. Только судорожней стиснув в руке полупустую, остывшую чашку, цепляясь за неё, как будто только она удерживает его на плаву.

— Я не…

— Но у меня действительно есть человек, который мне очень нравится, — продолжает он, оборвав Рэя на полуслове. — Очень сильно.

В гостиной повисает тишина.

Каору тяжело вздыхает, зябко передёрнув плечами, считая в голове до десяти, сбиваясь и начиная заново. Эмоции наконец улеглись, и теперь на успокоившейся душе царит штиль. Сказал. Не так уж и сложно. А может, всё с самого начала было не так уж и сложно? Куда всё это время он бежал? Чем должен был закончиться его побег? Каору выдавливает горьковатую улыбку, обессиленно прикрывает глаза. Наверное, он и правда в очередной раз напридумывал и усложнил, сделав свою жизнь такой. Сам привёл себя к точке невозврата, к эмоциям, над которыми у него нет власти. Какой он всё-таки глупый. Быть искренним… ему казалось, что он никогда не сможет себе позволить: он же не ребёнок, бесхитростный и честный, но… Кажется, в этом нет ничего сложного. А может, он до последнего боялся признаться самому себе?

Наконец-то этот долгий, изматывающий побег закончен.

— Прости, — в очередной раз извиняется Рэй, и, должно быть, ему тоже тяжело. Всё, что Каору на него излил… Очевидно, сделал ему больно. А ведь хотел подарить ему только лучшее, а в результате показал себя слабым, бесполезным, эгоистичным, несуразным. Рэй ведь волнуется за него, но и он не железный, уставший после работы, невыспавшийся, а Каору…

Каору тоже устал.

— Всё в порядке, Рэй-кун. Просто накопилось. Ты не виноват.

— Ложись спать, Каору-кун.

— Мне стоило сказать сразу. Хотя бы тебе.

«Именно тебе».

— Давай поговорим об этом позже, — тихо предлагает Рэй, стиснув зубы, не давая пролиться ни капли из того, что в нём клокочет и ворочается. Не давая волю губящей его любви, не давая просочиться отчаянию. Не сейчас. Сейчас нужно дать Каору время прийти в себя, а себе — смириться и… просто смириться. Закопать цветущий дикий сад в самой чёртовой глубине сердца. Разве он не хотел сделать его счастливым? И… Губы растягиваются в самокритичной усмешке. Он сделает. Поддержит во всём и как всегда протянет руку, даже если придётся отпустить Каору. — Я был не прав, я не хотел давить на тебя.

Рэй замолкает, вздыхает безумно устало и наконец выходит из комнаты. Повисшая тишина звучит как прощание, обречённое, скупое, последнее.

Будто Рэй больше никогда не вернётся.

Каору мелко вздрагивает, резко вскинув голову; на него с чудовищной ясностью накатывает осознание, что даже после случившегося в нём ничего не изменилось. Что вся эта боль, что он пестовал в себе, весь этот груз невысказанных слов, резавших острым лезвием, будто линча… всё это лишь ворох шелухи. И под ним, несмотря на невыносимую тяжесть, бьётся с каждым ударом сердца трепетное, сладкое чувство, и Каору дышит им, оно терпкое, густое, течёт по венам с кровью. Омытое слезами, оно вспыхнуло с новой силой, ещё более яркое, крепкое. Каору опускает взгляд в полупустую чашку. Пальцы скребут по гладкой поверхности фарфора. Почему же он никогда не брал его за руку первым?

Почему сейчас внутри пульсирует ощущение, что Рэй уходит. Навсегда.

В коридоре слышится шуршание; тихо скрипит винил.

Каору подрывается с места, разлив на пол остатки чая — чашка, кое-как поставленная на стол, опрокидывается на пол, но не разбивается, — и бежит следом. Если Рэй уйдёт навсегда… как ему тогда жить? От чего бежать? Куда бежать и ради чего? Бьющая под дых, кусачая боль — она уже привычная, но даже она потеряет смысл, если Рэя с ним не будет. В чём тогда вообще останется смысл? Мокрые пальцы хватаются за рукав пиджака. Каору взволнованно сжимается; губы мелко подрагивают. Не сбежит. Больше не сбежит. Рэй недоумённо поворачивается, нелепо замерев с рожком для обуви в руке, краем уха уловив сбивчивое бормотание. Каору стоит рядом, низко опустив голову, судорожно стиснув рукав. Замолкает, словно подбирая слова, нерешительно вскидывается, бросает быстрый взгляд и снова опускает голову.

— Каору-кун?

— Нравишься… — доносится до Рэя невнятное, едва слышное. Он чуть хмурит брови и переспрашивает:

— Что?

Каору, сцепив зубы, рвано выдыхает. Всё то, что прорастало в нём, копилось и множилось, сейчас нужно выразить. Волнение сковывает дыхание, как тогда, в разговоре с сестрицей, но теперь гораздо сильнее, будто сердце сейчас оборвётся, остановится, и вместе с тем накатывает уверенность. Сейчас или никогда. Дрожащие холодные пальцы до побелевших костяшек стискивают рукав. На очередном гулком ударе сердца он размыкает губы.

— Ты. Ты мне нравишься, Рэй-кун, — выпаливает Каору, обречённо зажмурившись. Сказал. Признался. Он отступает на шаг, желая сбежать от себя, от собственных слов, от непонятно откуда накатившей (и тут же предательски схлынувшей) решимости. Всё же будет как тогда с сестрицей… Он снова услышит то, что сделает ему больно, и этого Каору уже не сможет вынести. Но если бы он не сказал, то… Рэй бы навсегда ушёл. Сердце пропускает удар, пульс истерически бьётся в висках, с каждой секундой всё громче и громче. Кадык нервно дёргается.

Холодные ладони обхватывают его щёки, вынуждая поднять голову. Рэй смотрит так изумлённо, сложно, и от этого спирает дыхание. Приоткрывает рот, видимо, собираясь что-то сказать, но осекается, так и не произнеся ни слова. Пальцы скользят по гладкой, тëплой коже. И этот взгляд насыщенно-рубиновых глаз… Не презрительный, не холодный, какой-то неверящий. Он… не поверил? Решил, что это шутка? Каору чувствует, как губы вновь начинают дрожать, и он пытается отвернуться, прикрыв глаза.

Его притягивают к себе и крепко, но до странного бережно обнимают.

Каору чувствует, как по телу проходит волна дрожи, и судорожно вцепляется в ткань пиджака.

— Не уходи, — сипло просит он, прячет лицо в плече. Его растрёпанных волос касаются чуткие пальцы.

— Не уйду, — тихим, хриплым голосом отзывается Рэй. Почему-то он звучит очень ласково, трепетно. Очень хочется заглянуть ему в глаза, но Каору не может: запас его решимости закончился на признании. — Ты устал, Каору-кун.

Ответом служит невнятный кивок.

— Пойдём спать?

Ещё один неуверенный кивок.

Рэй делает шаг вперёд, и Каору доверчиво отступает, не отстраняясь от плеча. Внутри так странно, почти пусто от переставшего вгрызаться в кости и жилы, схлынувшего, подобно паводку, напряжения. Ничего не осталось, и сил тоже. Хребет словно превратился в эбонит, а на грудь вместо отвесной скалы положили цветок хлопка; в голове приятным онемением пульсирует облегчение. Ладонь Рэя скользит по спине, задерживается на выпирающих лопатках. Пальцы мягко оглаживают их через ткань футболки, и Каору тихо фыркает от лёгкой щекотки. Приятные, уже знакомые ему прикосновения… Наконец он отстраняет лицо от плеча, но только чтобы уложить на него голову. Тёплое дыхание шевелит вьющиеся прядки. Рэй останавливается, отстраняет руку от спины; щёлкает замок дверной ручки. Каору не успевает даже сформулировать хоть какую-то мысль: от него отстраняются и… подхватывают на руки. Щёки и уши в тот же миг обжигает смущением, а сердце сладко замирает в груди. Это… не сон? Его… так близко… Лишившись опоры, Каору неуклюже обхватывает руками шею, прячет лицо в напряжённом плече. Почему-то кажется, что Рэй ощущает его горящую красным щёку даже через ткань пиджака.

В спальне темно и свежо; тихо шуршит в занавесках ветер. Постояв в проходе несколько секунд — очевидно, привыкая к темноте, — они наконец заходят внутрь. Рэй бережно усаживает Каору на постель, слепо наклоняется к виску, мажет по нему губами, и от этого сердце, и без того гулко барабанящее о рёбра, готово пробить грудную клетку.

— Я выключу свет и закрою дверь, хорошо? — бархатистый голос звучит в самое ухо, горячее дыхание пробивает на мелкую дрожь, по спине ползут мурашки, волной тепла плещет от копчика до затылка. Приходится кивнуть и расплести руки. Неожиданно горячие губы касаются мочки, но Рэй почти сразу отстраняется, нежно мазнув ладонью по щеке.

Это всё может ведь просто быть сном?

Каору остаётся в одиночестве, опускает голову и только сейчас понимает, как сильно он устал. Глаза слипаются, после слёз в них словно песка насыпали, а ещё это отупление от опустошения. В тишине слышно, как где-то по коридору ходит Рэй. Нужно умыться, но сил не остаётся — ладно, один раз можно. Ощущение сна накрывает с головой: в грёзах он смелый, а в жизни… Каору встаёт, закрывает окно, оставив узкую щель на проветривание, небрежно задёрнув тяжёлые занавески, снимает штаны, остаётся в футболке и ложится в постель. Одеяло обрушивается на него тяжелее обычного, в голове звеняще пусто. Аромат цветов апельсина от наволочки щекочет нос, и, когда Каору начинает задрёмывать, слышит, как тихо хлопает дверь. Переполошившись, резко приподнимается на локте; матрац просаживается под весом второго человека, одновременно на макушку ложится чуткая ладонь, мягко взъерошив золотисто-русые волосы.

— Спи, Каору-кун.

Каору смущённо сжимается, невнятно кивнув, и неуверенно придвигается к Рэю. Тот, помедлив, поднимается. В оглушительной тишине слышно, как шуршит одежда. Одеяло приподнимают, по коже пробегает табун мурашек не то от холода, не то от… Каору закусывает губу, старательно отгоняя мысли. Всё кажется каким-то нереальным, как это вообще может происходить?.. Только во сне. Рэй устраивается с краю, накрывается одеялом.

— Спокойной ночи.

Каору тихо угукает в ответ. Они оба затихают; испытанное сегодня эмоциональное опустошение, постоянный недосып и тревога обрушиваются, подобно приливу, и только сейчас получается оценить масштаб усталости. Дыхание у Рэя такое ровное и спокойное… уже уснул? Наверное, он ведь устал… Каору, помедлив, позволяет себе осторожно придвинуться, и на его талию неожиданно ложится ладонь. Он задерживает дыхание, нелепо замерев, боясь пошевелиться. В голове проносится всего одна мысль: близко. Так близко, что хочется заскулить. Рэй утыкается носом в шею, мерно выдыхает в неё:

— Я никуда не уйду. Обещаю.

Каору верит его спокойному, глубокому голосу, закрывает глаза и, умиротворённо сконцентрировавшись на щекочущем дыхании на шее, проваливается в сон.

Каору просыпается, по внутренним ощущениям, очень поздно: солнце заливает комнату, проникая настырными лучами сквозь неплотно задёрнутые занавески. Вчера был просто ужасный, отвратительный день, и, пожалуй, он понежится сегодня подольше. Мысли в полудрёме лениво мельтешат, какие-то неуловимые, приятные и одновременно тревожные. Что-то не так, абсолютно непривычное и инородное чувство просачивается даже через сон. Пускай, сейчас он отвернётся от окна и… Каору хочется натянуть одеяло повыше, и он с неприятным изумлением осознаёт причину дискомфорта: у него зверски затекла рука. И так странно жарко. Не привычно удушливо-тепло, а жарко, почти как летом, когда солнце опаляет с самого утра; будто рядом тлеет углями растопленная печь. Каору осторожно шевелит запястьем — онемение сменяется раздражающим, кусачим покалыванием. Приходится сцепить зубы и терпеть, пока чувствительность не возвращается обратно. Откатиться подальше от этого невыносимого тепла и… Вялые мысли резко обрываются: в макушку жарко выдыхают; по талии скользит крепкая ладонь.

Каору напряжённо замирает, боясь пошевелиться и вдохнуть. Воспоминания о вчерашнем вечере накрывают, подобно неумолимой лавине. Сердце в груди делает кульбит, описывает мёртвую петлю и наконец сокрушительно разбивается о рёбра. Он сейчас… в объятиях… Каору не решается додумать, поэтому просто открывает глаза. Перед ним, расплываясь, маячат фарфорово-белые ключицы, тонкая цепочка, колечками лежащие смоляные пряди. Это… это… обречённый выдох срывается с губ, и горячий воздух шевелит тёмные волосы. Рэй что-то сонно мычит, натягивает на них одеяло до самой макушки, и Каору снова окружает темнота. Руки раскалывает дрожью, а сердце грохочет как канонада орудий, кажется, что только его и слышно. Каору наконец осторожно, несмотря на манящую сладость объятий, отстраняется, садится на постели. Вчера… он вчера… признался. И Рэй-кун остался с ним. Зубы сжимаются на губе до боли, плавно перешедшей в онемение. Не сон. Каору не спит. Ладонь нерешительно зависает над макушкой, наконец ласково, крайне бережно взъерошивает вьющиеся тёмные пряди; на губах застывает безнадёжно-мягкая усмешка. Каору медленно, почти жадно осматривает красивое лицо. Неожиданно Рэй открывает мутные ото сна насыщенно-рубиновые глаза, и их взгляды пересекаются.

— Спи, — тихо просит Каору, и пальцы, разбитые дрожью, скользят по уязвимому виску, смахнув вьющуюся чёлку с высокого чистого лба. Сердце удушающе колотится у горла, а может, его кадык сжимает невыносимая нежность? Рэй перехватывает руку; его губы, тронутые едва заметной улыбкой, трепетно касаются запястья.

Каору кажется, что он слышит звонкий, хлёсткий свист — это только что порвалось его самообладание. Он наклоняется, ведёт кончиком носа по лбу, судорожно сжав зубы, еле сдерживая кипящие густым битумом, едким олеумом чувства.

— Спи, — в его голосе звучит мольба, а губы дрожат. — Я… пойду… приготовлю завтрак…

Каору вспоминает вчерашние истерику, оставшееся без ответа признание, это ведь всё не было сном? Он действительно… он сказал… Вот же Рэй рядом, осоловело смотрит на него и улыбается уголками губ так, что сердце сжимается до размера спичечной головки, готовое от одного движения вспыхнуть и сгореть.

Кажется, этот изматывающе длинный марафон подошёл к концу. Больше… больше ему не нужно пытаться сбежать? И сейчас… он может просто сказать какую-нибудь глупость… ни капли не выражающую мучающую его нежность?

Ему можно поверить, что всё это не сон?

Рэй долго смотрит в наполненные сложными, зыбучими чувствами глаза и медленно подаётся к губам. Замирает всего на секунду, обжигая их дыханием, притягивает Каору ближе. Поцелуй выходит смазанным, быстрым, но от него горят губы, внутренности, и по венам разливается смолистая, сродни кипящему маслу, нежность.

— Разбуди меня через час, хорошо? — хрипло просит Рэй, обессиленно прикрыв глаза.

По утрам ему сильнее всего хочется спать: солнце будто выкачивает из него энергию. А из-за командировки и сопутствующего ей недосыпа усталость берёт своё. Рэй уже проваливается в дрёму, когда ему на щёку падает раскалённая капля. Затем ещё одна. А затем слух улавливает тихий вздох, слишком сильно напоминающий всхлип. Рэй резко распахивает глаза: Каору нависает над ним и неверяще, жадно смотрит на него. Его покрасневшие глаза, мокрые от слёз; губы искривились в странной, болезненной улыбке. Рэй садится на кровати, и дрожащий Каору оказывается в его крепких объятиях. Ладонь медленно, успокаивающе скользит по трясущейся спине; сорванное из-за всхлипов дыхание опаляет плечо.

— Каору-кун…

— Прости… Рэй-кун, я…

— Тише… Каору-кун, я рядом. Всё хорошо, я тебя не отпущу.

— Я… я… просто…

— Я люблю тебя, Каору-кун, — Рэй мягко шепчет признание в висок, нежно касается его губами, и Каору замирает в ошеломлении.

На секунду дыхание перехватывает, и он перестаёт всхлипывать. Что?.. он услышал… По телу пробегает волна сильной дрожи, его всего трясёт, и он и сам не понимает, что испытывает. Всё… это правда конец? Выходит… он зря бежал всё это время? От чего же он бежал всё это время? Слова застревают в сжатом спазмом горле. Каору до онемения впивается в губу, но потрясение слишком велико, и тщательно сдерживаемые до этого эмоции и истерики наконец получают выход, хотя ему казалось, что вчера он выплеснул всю накопленную боль. Как он смешон… всё это время… Истерика набирает обороты — Каору смеётся сквозь слёзы. Взаимность… ему ответили взаимностью… Это ведь… не он себе придумал?! Надо было уйти на кухню или в ванную… Рэй-кун теперь видит его таким… Как же стыдно!.. А слёзы всё не останавливаются, душат, душат, так невыносимо душат! И это не просто боль, нет, это больше, ярче, яростнее, желаннее — это облегчение, осознание утраченного времени, злость на самого себя, какой-то абсолютно безумный восторг.

То, что люди зовут любовью.

Рэй осторожно гладит по спине, волосам, даёт выпустить пульсирующий ком эмоций. Тёплые сухие губы скользят по ушной раковине, и это щекотно и так близко… Рэй отстраняет от плеча всхлипывающего Каору, коротко целует солёные от слёз губы, и от этого в щёки бросается удушливый румянец. Внимательный обеспокоенный взгляд насыщенно-рубиновых глаз скользит по лицу. Поцелуи с губ переходят на щёку, у опухшего от плача века останавливаются, перемещаются на другую. До Каору удушливой волной смущения доходит, что Рэй сцеловывает солёные дорожки слёз. Он пытается вывернуться, спрятаться, но его обнимают крепче, ловят за подбородок и нежно целуют. А когда Рэй отстраняется, он длинно выдыхает и, пожевав губами, с трудом сдерживает зевок, после чего утыкается носом в тёплый висок.

— Что тебя так расстроило, Каору-кун? — тихо спрашивает он, дождавшись, когда всхлипы сменятся рваными, глубокими вдохами. Помедлив, Рэй уточняет: — Я?

Каору отчаянно мотает головой, опустив взгляд. Губы всё ещё дрожат, и ему кажется, что если он заговорит, голос сорвётся на всхлипы. Что он скажет? Это ведь действительно не из-за Рэя, он не виноват, это просто… так долго… Но как же сладко… услышать слова любви от него…

— Ты не хочешь говорить об этом со мной?

Каору снова мотает головой. Пальцы с силой впиваются в чужие предплечья, и на них уже проступают алые следы. Рэй даже не вздрагивает, только подаётся ближе, делясь успокаивающим теплом. Спохватившись, Каору разжимает руки, и его бережно обнимают.

— Об этом… ты поговоришь со мной позже, когда успокоишься? — предполагает Рэй, снова проведя губами дорожку от челюсти до нижнего века, собирая соль слёз.

Медленный кивок.

Почему он такой? Невозмутимый, обжигающе тёплый, бережный с ним? Даже сейчас, когда Каору так уродливо плачет навзрыд, демонстрируя слабость, ужасный эгоизм? Почему любит? Почему молчал всё это время?! Они же могли быть вместе! И этого бы не было!

Каору требуется немало времени, чтобы наконец успокоившись, утомлённо пристроить голову на чужом плече.

— Я опять довёл тебя до слёз… — Рэй кается шутливо, разрушив повисшую тишину, но голос подводит и звучит серьёзно, расстроенно.

— Я не… поэтому… Я… я не… хотел будить тебя, — еле слышно шепчет Каору, медленно отняв ладони от лица, и его обрывают мягким, почти невесомым поцелуем в висок, а затем в кончик носа.

— Ты простишь меня?

— Я на тебя не сержусь.

Рэй укладывает Каору себе на грудь, зарывается ладонью в мягкие, гладкие пряди, натянув на них одеяло.

— Ты слишком добр ко мне…

— Я… ты так сильно нравишься мне, что я… просто не могу на тебя сердиться…

Тихое, до странного серьёзное признание Каору заставляет Рэя мелко вздрогнуть от неожиданности, задержать дыхание и прижать его к себе крепче.

— Я люблю тебя, — наконец на выдохе отвечает он, переворачивается на бок, и они спутываются ногами-руками.

Какое-то время они молчат, каждый думая о своём, пока наконец Каору нервно фыркает:

— А теперь я пойду готовить завтрак. Отпусти.

— Ещё немного, хорошо? Так давно хотел обнять тебя.

Рэй осекается, почувствовав, как тело в его руках напряжённо замерло.

— Давно? — только и спрашивает Каору упавшим голосом.

— Я думал… — Рэй самокритично, горько усмехается. — Прости.

— А теперь ты за что извиняешься?

Рэй отстраняется, привстаёт на локте и долго смотрит в глаза.

— За то, что нерешительный дурак, — наконец признаётся он, пожав плечами, и его губы снова искажаются в острой, горькой усмешке. Рэй зарывается пальцами в спутанные волосы, тяжело вздыхает, осторожно, кончиками пальцев, очертив плечо Каору до рукава футболки. — За то, что пытался убежать от правды. Нужно было давно тебе сказать.

Каору чувствует, как внутри что-то закипает, натягивается, не как вчера, но тоже огромное, вязкое. Что-то, точно так же уничтожающее его, разламывающее кости, выкручивающее суставы. Осознание, что боль, ожидание, неуверенность, любовь, ревность, желание, бессонница, тоска — всё это у них одно на двоих. Что Рэй проходил каждый день через то же самое, что и он.

Каору кажется, что он сейчас задохнётся. Почему всё вышло именно так? Почему же это так невыносимо печально? Губы сжимаются в тонкую полоску, облегчение сменяется едкой горечью.

Разве любовь должна ощущаться так?

Разве за любовь нужно извиняться?

Куда они оба бежали? Почему решали друг за друга? Почему теперь Рэй чувствует то же сожаление, что и он? Это же так… печально.

Но это ведь и есть любовь, разве нет?

Каору поднимает голову, смотрит сложно, веско, не мигая, и этот взгляд так похож на тот, которым вчера на Рэя смотрела его старшая сестра. Больше он ничего не говорит, поднимается с постели и выходит из комнаты.

Рэй переводит взгляд на окно; солнце, проникающее сквозь щель в занавесках, безжалостно обжигает сетчатку, в воцарившейся тишине отчётливо слышны шаги в коридоре. Его опять преследует ощущение, что он всё испортил. Трудно… даже после признания будет очень трудно. Рэй прикрывает глаза, считает в голове до ста, будто надеясь прийти к какому-нибудь выводу, понять, что разозлило Каору. Что он не так сказал? Рот кривится в ироничной улыбке: может, хотя бы в этот раз спросить напрямую, а не додумывать.

В повисшей напряжённой тишине раздаётся оглушительный звон.

Рэй подрывается с постели и быстро идёт на кухню: на полу осколки белого фарфора; Каору не мигая смотрит на них, блестящих в лучах солнца, судорожно сжав руки в кулаки.

— Каору-кун…

— За это… не смей передо мной извиняться, Рэй-кун, — наконец говорит он, как выплёвывает, часто моргает сухими глазами и рвано выдыхает.

Рэй делает шаг к нему, прекрасно поняв, что Каору имеет в виду. Просить прощения у него — всё равно что требовать извинений в ответ, а это не то, чего он хочет. Рэй хочет любить его, позволить наконец изливать накопленную в сердце безграничную нежность, получать ту желанную заботу в ответ. Видеть улыбки, целовать, обнимать, слышать смех. Считывать трепет во взглядах, обжигаться ими, таять, сгорать и снова и снова шептать ему глупости в розовеющее от смущения ухо. Теперь, если — когда — Каору позволит, он будет наслаждаться каждым мгновением, а не раскаиваться, загибаясь в сожалениях об упущенном времени.

Теперь, когда у них есть возможность наверстать, быть вместе и просто любить друг друга.

— Хорошо, — Рэй проглатывает пульсирующее в глотке «прости», и это успокаивающе действует на Каору: он расслабляет плечи, как-то виновато улыбается, растрепав густые волосы на затылке.

— Я вчера разбил такую же… Зато не будет глаза мозолить.

— Я принесу щётку, — хмыкает Рэй, и с плеч неожиданно падает свинцовый груз. Словно внутри что-то с оглушительным звоном перещёлкивает. — Каору, я люблю тебя.

— Я сделаю тебе кофе, Рэй-кун.

— Не ходи босиком.

Пока Рэй, нашедший в этажерке тапки, сметает осколки, Каору усаживается на кухонный стол, рассеянно наблюдает за его движениями. Оказывается… не он один пытался сбежать от чувств. Улыбка застывает на губах, как приклеенная. Как Рэй жил с этими чувствами? Давно он… влюблён в него? Ему тоже было тяжело и трудно? Тоже не спал ночами? Он считал свои чувства невзаимными… это съедало его так же сильно, как Каору? Как он жил с этим? С этой болью… он тоже проклинал своё непослушное, глупое сердце?

Сейчас… какая разница? Он обязательно спросит об этом, но не сейчас. Сейчас Каору знает, что Рэй — гипнотически красивый, заботливый, чувственный, ласковый — любит его, и Рэй знает, что это взаимно. И эти чувства смогут заткнуть сосущую пустоту, печаль прожитых порознь дней, освободить от всех тех гадких, горьких мыслей.

Смогут ведь?

— Обними, — рассеянно просит Каору, когда Рэй сметает остатки стекла на совок. На него бросают пристальный взгляд, и щётка со стуком падает на пол. В объятиях тепло, уютно, так правильно… Каору кладёт голову на плечо и, позволив себе мягкую, счастливую улыбку, прикрывает глаза. Крепкие ладони осторожно, изучающе скользят по талии, грея через ткань футболки. — Хорошо.

— Очень хорошо, — соглашается Рэй, прикрыв глаза. Помолчав, он тихо чему-то смеётся, и, дьявол!, какой же у него красивый смех.

— Что?

— Твоя сестра обещала в следующий раз взять меня в Нитори.

— Что?.. — Каору не сразу понимает, к чему он это сказал, а затем переводит взгляд на совок и сам начинает звонко хохотать. — Рэй-кун, это будет испытание.

— Чтобы быть с тобой?

— Ты можешь быть со мной и без дурацких чашек.

Каору ужасно хочется поцеловать тонкие, мягкие губы, но он мотает головой, отгоняя навязчивое желание. Рэй ловит его за подбородок и целует сам, ласково, неторопливо. Щёки пылают от смущения, сердце гулко ударяется о рёбра, норовя проломить грудную клетку. Какое тёплое, правильное чувство.

— Пусти!.. Мне надо умыться, — Каору первым отстраняется, шумно дыша. Взъерошенный, заплаканный, залитый краской, смущëнный, потрясающий. Пальцы скользят по острому подбородку. Самый красивый. Рэй коротко целует в уголок рта и нехотя отстраняется, но, вместо того чтобы выпустить из объятий, подхватывает под ягодицы и несёт из кухни. — Рэй! Ты издеваешься?!

— На полу ещё могут быть осколки, — рассудительно шепчут на ухо и улыбаются мягко, с хитринкой.

— Ты же подмëл, — ворчит Каору, обвив ногами бëдра. Положение недвусмысленное, и от этого ещё больше хочется провалиться под землю от смущения.

— Я пропылесошу и пущу тебя на кухню.

— Ты так не хочешь кофе?

— Я так хочу носить тебя на руках. Позволишь?

Каору не отвечает, смущённо зажимается — сердце готово пробиться через рёбра и оказаться у Рэя в руках. Рядом с ним мир теперь какой-то другой, вроде всё тот же, но другой. Яркий, звонкий, трудный.

Кажется, станет даже труднее, чем было до этого.

Рэй бережно сгружает Каору только на пороге ванной.

— Я сам сварю кофе, хорошо?

— А ты умеешь? — изумляется Каору, моргнув. Рэй долго рассматривает пушистые светлые ресницы и мягко, иронично усмехается.

— Не веришь, что я справлюсь с кофемашиной?

Каору осекается, вспомнив о её существовании на кухне, и неловко смеётся, опустив голову. В его волосы мягко вплетают чуткие пальцы, и это такое странное чувство.

Всё происходящее с ним больше похоже на волшебный сон.

Оставшись в одиночестве, Каору бросает футболку на пол, снимает трусы и встаёт под душ — тугие струи холодной воды обрушиваются на сгорбленную спину. Зубы отчётливо скрежещут; пальцы выкручивают горячую до упора. Приходится подождать пару минут, пока вода не сменится почти на кипяток, но за это время Каору успевает продрогнуть. Кожа покрыта мурашками, предплечья дрожат. Вода течёт по волосам, лицу, капает с подбородка — судорожный вдох; в сердце вновь поднимается уничтожающая, страшная волна скомканных, спутанных эмоций. Его любовь ведь взаимна, почему же сосущее опустошение не отступает? Нужно время. Да, время. Разобраться в себе, понять и осознать реальность новой, слишком неоформленной, с туманным будущем. Но у него точно всё будет хорошо. Теперь будет. Должно быть! Каору делает шаг в сторону из-под лейки, утыкается лбом в покрытый конденсатом кафель, судорожно скребя по гладкой поверхности пальцами в попытках отвлечься от того, что переполняет настолько, что вот-вот разорвёт на части. Ему станет легче, ему обязательно станет легче… если он хоть немного выпустит этот вязкий удушающий ком из себя. Это ведь не боль, он прекрасно осознаёт, что ему не больно. И Рэю он не хочет показывать… то, что почему-то его не отпускает. Он ведь станет счастливым? Его же любят! Рэй не стал бы шутить или утешать его таким образом. Одно плечо быстро замерзает; с набрякших волос, подбородка капает вода. Каору хочется кричать. Да что с ним не так?! Или это липкий, пронзающий льдом, умело замаскированный страх?.. Нет, другое. Скорее неверие. Каору вздрагивает, сцепив зубы, рвано выдыхает в прохладную, покрытую конденсатом плитку. Он… не верит Рэю? Как?.. Размокшие от воды ногти сгибаются, но это не отвлекает. Ни капли. Ни на секунду.

Его напряжённо скребущие кисти накрывают мягкие, сильные ладони. За спиной становится тепло-тепло. Каору мелко вздрагивает, ниже опустив голову, не желая показывать лицо. Губы скользят по его шее легко, до щекотки, собирая с неё капли воды.

— Поговори со мной, — тихо просит Рэй, слегка наваливается сверху, чтобы его голос не затерялся в шуме тугих струй.

Каору спиной чувствует тепло и то, как с намокших волос Рэя на его кожу капает. Минуту спустя его утягивают от стены под тёплую, почти горячую воду. Дрожь от холода наконец утихает. Или это уходит истерика? Или это не истерика, а что-то более отвратительное, ужасающе-мерзкое? Как?.. Почему ему в голову пришло не поверить Рэю? Это же абсурд! Как будто Каору не знает (а он знает, как никто другой!), что этот человек всегда честен с ним! Его искренность он попытался отвергнуть?.. Или… что с ним не так?!

— Ты замёрз, — губы Рэя скользят по ушной раковине, и его глубокий, мягкий голос пускает по хребту волну мурашек. — Что мне сделать, чтобы ты не грустил из-за меня? Мне уйти?

Каору крупно вздрагивает, резко оборачивается: на лице Рэя застыла гримаса такой невыносимой едкой горечи, безнадёжной боли, что губы снова начинают дрожать. Нет… последнее, чего Каору хочет, — остаться без него. Нет же! Рэй-кун… Он… почему он такой?.. Он… точно так же сгорает изнутри. Рэй опускает взгляд, выдавив лёгкую усмешку, и Каору разворачивается к нему лицом. Сердце гулко ударяется о рёбра, готовое раскрошиться на мириады осколков. Шаг вперёд — вода снова лупит по плечам. «Какой острый у него подбородок», — невольно изумляется Каору, поймав лицо Рэя в руки, накрывает его губы своими, утягивая в настырный, горячечный поцелуй. На него тотчас чувственно, жадно отвечают, и весь тот страшный, чёрный ком в груди неожиданно перестаёт терзать сердце, остаётся лишь сладость. Вот оно… просто чувствовать его любовь здесь и сейчас… Какой он пылкий, слишком напористый… Они отстраняются друг от друга, жадно, громко дыша. Секунду спустя его снова целуют и снова. В кончик носа, подбородок, щёки, скулы, и от каждого прикосновения горячих губ сердце пропускает удар. Рэй крепко прижимает к себе, шарит ладонями по мокрой спине — в нём вспыхивает та властная страсть, которую Каору видел только на сцене, и это… всё для него?.. Пальцы зарываются в смоляные набрякшие волосы — такие длинные, из-за того, что обычно они лежат локонами, и не скажешь… Тц, и какие же они спутанные…

— Если ты уйдёшь, Рэй-кун… — едва отстранившись от заалевших губ, шепчет в них Каору, — я буду плакать ещё горше, чем прежде.

— Я… — Рэй осекается: его снова головокружительно целуют, и это лишает всякого здравого смысла. Как же долго… он мечтал познать вкус этих губ, ощутить жар тела, впитать его весь… Руки порхают по спине, пальцы очерчивают позвоночник, лопатки, глубокие ямочки на пояснице, снова возвращаются к шее и плечам. Каору глухо стонет в поцелуй, и это вынуждает оторваться от пленительных губ. — Нам лучше остановиться.

— Не уходи… — обессиленно шепчет Каору на ухо, после чего утыкается лицом в плечо, и его руки смыкаются на талии отчаянно и неуверенно. Одновременно сильные и такие ломкие.

— Никуда, — отзывается Рэй, переводя сбившееся дыхание. Горячая вода льётся на его лицо, но щёки вспыхивают румянцем не от этого. — Посмотри на меня, Каору.

От плеча нехотя отстраняются; взгляд дымчато-ореховых глаз настороженный, наполненный смущением и вместе с тем… в нём так много сложных эмоций. Рэй проводит ладонями по щекам, прислоняется лбом ко лбу.

— Я знаю, о чём ты думаешь, — произносит он ровно, спокойно, но Каору чувствует, как дрогнули пальцы на его лице. — И это займёт много времени, но я прошу дать мне… нам шанс.

Повисает молчание. Струи с силой ударяются о переплетённые в объятиях тела, одновременно согревая и остужая мелкими брызгами, разлетающимися и оседающими на коже. Каору делает шаг в сторону, упирается затылком в кафель, но усилием заставляет себя смотреть в насыщенно-рубиновые глаза. В них столько смутной печали, столько непоколебимой уверенности… столько трепетной ласки, и она вся его, без остатка… ведь так?

— Я не хочу, чтобы ты жалел, что полюбил меня, — едва слышно за льющейся водой признаётся Рэй, и Каору окатывает леденящими стыдом и ужасом.

Не он один подумал об упущенном времени.

— Рэй-кун, ты…

— Я не пожалею. Не жалел ни минуты.

Каору заливается яркой краской, отводит взгляд, и его коротко целуют в губы. Горячие струи бьют в бок, в плечо, спина вжимается в прохладный кафель, и от контраста температур бежит покалывающая дрожь.

— Я не… — Каору осекается, закусывает губу и, наконец найдя в себе смелость, спрашивает: — Ни минуты?

— Я долго об этом думал, — Рэй сдавленно усмехается, прикрыв глаза. С губ срывается вздох, не тяжёлый, а удивительно нежный. — Ни минуты. Особенно теперь, когда я знаю, что ты любишь меня. Сдайся я раньше… вот тогда пожалел бы.

— Мне понадобится время, — наконец произносит Каору, запрокинув голову, рассматривая покрытый мелким конденсатом потолок.

— Мне отстраниться?

— Лучше поцелуй, а не болтай глупости-и… — конец фразы срывается на сиплый стон: Рэй нетерпеливо приникает к открытой шее и жадно всасывает кожу в рот, оставляя броскую метку. Удивительно горячие ладони ложатся на бёдра; прикосновение отзывается жарким трепетом, от которого внутри всё пылает. — Хватит! Ты же хотел спать!

— Уже не хочу.

— А лучше бы хотел!

Рэй поднимает взгляд, и в нём столько озорных чертенят, трепета и нежности, и как же в этом всём Каору хочется утонуть… Не в боли, не в невзаимности, не в тоске… С губ срывается тихая усмешка: ему ведь больше не придётся увязать в них, задыхаться как от бешеного бега. Его любят, он любит… какое тёплое, непривычное, но огромное, тяжеловесное чувство, от которого в животе щекотно порхают бабочки, а сердце, стучащее в унисон с сердцем Рэя, готово пробить грудную клетку. Всё ещё как-то не верится: после стольких часов, проведённых в мучительной невзаимности, в одночасье принять, что теперь он не одинок… Это попросту невозможно.

— Мне понадобится время, но я не хочу, чтобы ты… мы были порознь, Рэй-кун. Хочу… — Каору закусывает губу, долго молчит, пока наконец не находит смелость продолжить: — чтобы ты обнимал меня. Обнимать тебя, ужинать вместе и… много ещё чего…

Рэй нежно очерчивает пылающую щёку и, прикрыв глаза, сдавленно посмеивается, а потом, подавшись к уху, интимно шепчет в него, заставив вспыхнуть смущением:

— Хочу провести с тобой всю жизнь.

Сердце в груди гулко ударяется о рёбра и разрывается; Каору неловко отступает на шаг, стараясь отгородиться струями воды, уперевшись спиной в плитку и отвернув голову. Он чувствует, как всё лицо, уши и даже шею и грудь окатило волной жара. Губы начинают мелко подрагивать, перед глазами расплывается. Рэй осторожно разворачивает к себе, смотрит, ласково прищурившись; Каору никогда не видел у него такого выражения лица.

— Ты… сумасшедший! — ладони с влажным хлопком бьют по плечам. Дыхание обрывается, словно от отчаянного, судорожного бега. — Мы… мы даже не встречаемся ещё!

— У-ху-ху, приятно осознавать, что потенциально ты готов рассмотреть моё предложение, — Рэй мягко смеётся, такой очаровательный, обольстительный, как сам дьявол, и Каору снова шутливо (и самую малость раздражённо) бьёт его по плечам.

— Безумец! Ты… невыносимый! Чокнутый! — С волос капает, по лицу течёт вода, но она кажется гораздо холоднее, чем его щёки. Пальцы до чётких красных отметин впиваются в надплечья. — Я… люблю тебя, Рэй.

Каору обессиленно вздыхает, подаётся вперёд, навстречу раскрытым объятиям, пристраивает подбородок на плече. Почему-то чертовски хочется плакать и зверски — совершенно неожиданно — есть. Чуткие пальцы скользят по хребту, мягко, медитативно очерчивая позвонки. Так странно, приятно и щекотно; по спине пробегают покалывающие мурашки. От мокрых волос едва ощутимо, а может и вовсе фантомно, пахнет парфюмом.

— Счёт за воду выйдет астрономическим, — замечает наконец Каору, бережно коснувшись ладонью напряжённой шеи, пропуская через пальцы спутанные антрацитовые пряди. — Я есть хочу.

— Угу, — тихо отзывается Рэй, спрятав лицо в плече, весь закаменевший, неестественно собранный, будто готовый сломаться от малейшего давления. Пальцы мягко проводят по его шее от затылка до выпирающего позвонка.

— Думаешь, карри на завтрак звучит как хорошая идея?

— Да, неплохая, — на свистящем выдохе отвечает, впившись в губу до онемения, до выступившей под зубами крови.

— Почему ты такой, Рэй-кун? — сетует Каору немного обеспокоенно, с тёплым укором в голосе. — Никогда не думал, что мне придётся говорить об этом тебе, но… может, ты перестанешь убегать от себя? Побудь уже хоть немного жадным. Я приму тебя любым…

Фраза обрывается на выдохе: объятия обращаются в настоящую узкую клеть, пальцы впиваются в распаренную от горячей воды кожу до боли. Каору фыркает, подаётся навстречу, давая Рэю насладиться этим сказочным чувством взаимности, выразить алчность, бесконтрольную жажду тепла, такую иронично одну на двоих. И он впитывает его жадно, отчаянно, загнанно, слегка подрагивая, то и дело касаясь губами шеи.

Каору осторожно кладёт ладонь на ключицу, медленно ведёт до груди, наслаждаясь ощущением гладкой, упругой кожи на кончиках пальцев. Сердце бьётся быстро-быстро, гулко, словно пичуга в горсти. Такое потрясающее чувство, пускающее электрический импульс через руку куда-то в позвоночник, а оттуда — в мозг. Почему-то хочется смеяться, будто весь мир на ладони, хмельное, пузырящееся, простреливающее восторгом, почти болезненное, но желанное, сладкое.

Это и есть взаимная любовь?

— Ты мой. — Жаркий шёпот в шею заставляет Каору широко улыбнуться и задорно рассмеяться.

— Крадёшь мои слова, Рэй-кун… Всё, хватит, я правда голоден!

Рэй смотрит невыносимо ласково, гортанно смеётся, оставив на мокрой щеке короткий поцелуй, и никогда ещё он не был таким живым, искренне счастливым. Наверное, об этом и говорил Ватару — проживать жизнь здесь и сейчас, а не думать, как прожить её. Даже если она испытывает в ответ на прочность… награда стоит того, чтобы пробовать и пробовать снова. Яркая, сочная, будто кадры диафильма, фотокарточки из полароида, действительность ощущается инородной, совершенно непривычной, но безумно желанной. Хочется смеяться и совсем немного — плакать; мир ещё никогда не был таким восхитительным в его глазах.

Каору жадно, долго смотрит на Рэя — какой же он запрещённо красивый! — и резко подаётся к губам.

Он отдал ему сердце. Он теперь его.

Из ванной Каору выходит только спустя почти час, строго бросив за спину (рот всё равно предательски расползся в ласковой улыбке):

— Смывай бальзам тщательно, Рэй-кун. Я принесу тебе полотенце.

Рэй, слегка вздёрнув подбородок, окидывает пылким, долгим взглядом, от которого загораются скулы, после чего послушно подставляет копну антрацитовых прядей под тёплую воду. Каору осторожно закрывает за собой дверь, прислоняется к ней спиной, переводя дух. Сердце бьётся о рёбра, и в нём с каждым ударом беспощадным ядерным взрывом расползается счастье, проникая каждую клетку тела. Медленно оседает, щекочет — абсурдно хочется рассмеяться и одновременно плакать. И Каору пока не может определиться, к чему склоняется; он прислоняется мокрой головой к двери, вслушиваясь в смазанные звуки, доносящиеся из ванной. В солнечном сплетении вспыхивает из сосущей дыры невзаимности сверхновая, и света в ней больше, чем в тысячеваттных софитах.

Почему-то всё происходящее сейчас больше похоже на игру воображения, сладкий сон.

Каору долго бессмысленно смотрит в потолок; в голове ни единой мысли. С волос капает на плечи, холодя кожу — после душной, тёплой ванной его передёргивает от холода. Полотенце. Точно, он же пошёл за полотенцем для Рэя. Взгляд с потолка переползает на руки, подумать только: он этими пальцами ещё четверть часа назад кропотливо распутывал мелкие узелки беспорядочно переплетённых тёмных волос. Вспенивал ими шампунь, и Рэй, фантастически доверчивый, послушно подавался навстречу, наклонив голову, слушая бодрое мычание под нос. Хотя Каору никогда не разрешал себе думать об отношениях между ними, чтобы не разочаровываться в горькой действительности, он не мог заставить себя не фантазировать, однако даже в скупых и отчаянных мечтах не представлял, что ему позволят так много.

Он даже в самых смелых грёзах не представлял, что Рэй когда-нибудь перехватит его запястья и расцелует каждый палец, будет смотреть так, что захочется умереть от смущения, от неконтролируемого прилива нежности. Что будет смотреть так жгуче, так любяще и ненасытно — сердце готово в любой момент разорваться. Раньше его заполняла смёрзшаяся кровь; теперь нечто кипучее, похожее на лаву, и, кажется, оно убьёт гораздо быстрее.

Смерть от этого — от взрывоопасной смеси ласки, нежности, трепета, желания позаботиться — будет слаще сахарного сиропа.

Каору наконец рассеянно, будто одурманенный, отстраняется от двери и идёт в спальню, на ходу вытирая быстро остывающую кожу. Долго бессмысленно смотрит на шкаф: достаёт себе футболку и трусы. Рэй выше всего на пару сантиметров — для домашних штанов разница несущественная, а ещё ему однозначно понадобится какая-нибудь кофта… Он же так легко замерзает, гораздо быстрее него… Перед глазами пробегают подёрнутые мутным пологом воспоминания о школьных годах: синий пиджак, зелёный галстук, мешковатый кардиган… невероятно красивый; сейчас скулы, кажется, стали острее, а под глазами легли синеватые тени, но Рэй едва ли изменился. Всё такой же гипнотический, завораживающий. Возможно, эти неуловимые изменения — последствия изматывающего ритма работы, и после отдыха они исчезнут. Да и, наверное, прошло ещё слишком мало времени, чтобы считать разницу. Но теперь у них впереди будет много счастливых дней, которые они смогут провести вместе.

Пальцы сминают мягкую вязку кардигана; лучшим решением будет загнать Рэя в постель: на синяки под глазами смотреть страшно. Ему точно следует отдохнуть, а Каору займётся мелкими делами по дому, а ещё сходит в магазин и… да кого он обманывает? Ляжет же рядом и будет рассматривать каждую чёрточку, считать тёмные, пушистые ресницы и осторожно гладить по растрёпанным, спутанным (наверняка бальзам не поможет) волосам, наматывать их на палец. Может, поспит сам, свернувшись у Рэя под боком в клубочек: истерика измотала Каору, и думать о планах на ближайшее время совершенно не хочется. Попросить Сеначи зайти на следующей неделе? Каору тихо фыркает: нет, его за это точно не простят. Друзья ведь переживают за него, нельзя постоянно откладывать встречи. Интересно, как быстро Изуми поймёт, что в его жизни всё перевернулось с ног на голову? Как ему вообще об этом рассказать? Сеначи едва ли его не осудит, но… Каору достаёт из ящика пушистое полотенце и легкомысленно усмехается. Ему точно придётся выслушать целую, наполненную возмущённым ворчанием тираду о том, что «Као-кун, серьёзно? Ты из-за этого загнался? У тебя язык отвалился об этом сразу рассказать?». И всё же встретиться с Сеначи всё равно нужно, в первую очередь, самому Каору: впереди ждут часы рефлексии, и Изуми как никто умеет удержать на грани, не позволяя скатиться в уничижительную самокритику… Вот только сейчас его распирает от щекотного, как пузырьки в ламбруско, счастья, головокружительно хмельного, вытесняя любые мысли об упущенном, безнадёжном. Рэй прав: они теперь вместе, разве это само по себе не замечательно?

Каору откладывает стопку вещей и, взяв мокрое полотенце со стула, энергично сушит волосы. Он хочет Рэя, хочет только себе, срастись с ним, привыкнуть к иной — тесной, глубокой — связи, ощутить её в полной мере, посмаковать, распробовать. Губы растягиваются в усмешке: глупо, по-детски, он ведь знает, что они не станут друг для друга отдельным миром, для которого неважно происходящее вокруг.

Каору — не ребёнок, и сепарация в отношениях крайне важна: чётко осознавать, что они разные люди с разными интересами, разными целями, им не нужно быть вместе каждую секунду. Разумеется, ему хочется остро, колюче, до дрожи в пальцах, но это желание скоро пройдёт. Должно пройти: у них с Рэем… будет время, много времени, возможно, вся жизнь. От одной мысли о вероятности провести с ним долгие годы прошивает трепетом. Пальцы сжимаются на дверце шкафа; Каору бесшумно закрывает его, бросает мимолётный взгляд на стоящее рядом зеркало в пол. Сильно волосы растрепались? Наверное, сегодня он не будет их укладывать: заберёт в хвост, этого достаточно. Где бы только найти резинку?.. Наверное, всё-таки в ванной. А где вчерашняя? Беглый, оценивающий взгляд скользит по отражению, и Каору замирает, пригвождённый к месту; к лицу приливает краска: шея и грудь разукрашены броскими засосами, припухшие губы вызывающе алеют. Он медленно проводит по ним пальцами — пульсируют слегка болезненным теплом. Взгляд впивается в шею; на ней почти не осталось нетронутой кожи, вся пестреет аккуратными, но недвусмысленными метками. Ещё какое-то время Каору смотрит на отражение, водя подушечками по шее к ключицам и обратно, а потом с сиплым стоном прячет лицо в полотенце и стопке вещей.

Они оба рехнулись! Ему же на съёмки через три дня! Ладно со съёмками! Ему же завтра нужно в офис: Хасуми-кун вчера днём спросил, сможет ли он помочь с новым проектом для дебютантов, и Каору легкомысленно согласился! Его же убьют! Он только вчера сказал, что нет у него никаких отношений, а завтра явится с покрытой засосами шеей! Её-то их вице-президент и свернёт, буквально в первую очередь, как только увидит!

Насколько придурочно будет последние тёплые дни ходить в водолазке?..

Сердце, впрочем, бьётся предательски ровно, а мозг услужливо подсовывает свежайшие воспоминания о том, как приятно ему было ещё с полчаса назад. Лицо пламенеет; желудок в очередной раз сводит голодным спазмом.

Каору почти обречённо вздыхает, бросает быстрый взгляд на оставленную в беспорядке постель, подходит к своей половине, но так и не касается подушки. Нет, ему не хочется лечь, уткнуться носом в простыни как чрезмерно романтичной девушке, просто вспомнил, что телефон наверняка в комнате, где он его и оставил ещё вчера, пока они с Адонисом играли в кой-кой. Каору мягко усмехается и выходит из спальни, тихо прикрыв дверь, так и не приведя кровать в порядок: велика вероятность, что у него получится загнать Рэя поспать ещё пару часиков. Ему это просто необходимо: вроде за ужином он вскользь говорил, что завтра ему нужно в офис, написать и предоставить Хасуми-куну отчёт. В таком случае… они могли бы… От пришедшей в голову мысли становится опасно и сладко одновременно, но Каору, тряхнув головой, подавляет зудящее, алчное желание делить с Рэем каждую минуту, вдох, срастись-сплестись как лианы, чтобы он был рядом постоянно. Всё же они слишком разные; даже — особенно — их биоритмы.

В ванной Рэй ещё моется: вернее, стоит под душем, подставив лицо струям воды. Тёмные волосы липнут к шее, щекам, и контраст со светлой кожей манит — насколько Каору может рассмотреть его за запотевшим стеклом. Повесив полотенце на крючок, а вещи сложив на этажерку, с сожалением выходит и, найдя в коридоре тапки, отправляется на кухню: есть по-прежнему хочется зверски, а завтракать карри — это как-то слишком. Тем более, оно вообще не сочетается по вкусу с кофе, а без кофе он уже давно не начинает день. Кстати… раз у него есть кофемашина, почему бы ему не воспользоваться ей? Каору тихо фыркает, достаёт из шкафа хлеб, а из холодильника — апельсиновый джем. Он так и не спросил, чем хотел бы позавтракать Рэй, смутно догадывается, что ответ был бы из разряда «тем же, чем и ты»; он неисправим, слишком потакает ему. Или это ещё один из его способов выразить любовь? Погодите-ка, или он попросту перекладывает ответственность? Кофемашина гудит, шумно перемалывает зёрна; тостер с характерным звуком выплёвывает поджаренный ароматный хлеб. Холодный джем медленно растекается по горячему; солнце ослепительно-яркое (а может, Каору просто кажется из-за кружащего голову счастья?) на безоблачном лазурном небе — определённо, прекрасная погода для прогулки в парке. Людей не должно быть много в это время суток… если бы не заболел один из актёров — его партнёр по большей части эпизодов, он бы уже сидел в гримёрке, в очередной раз прогоняя в мыслях сценарий. Каору стоит у окна, опёршись бедром о стол, жуёт наскоро сделанный тост; ветер путается в шторе, щекоча тонкой тканью ногу. Пусть так нелепо и эмоционально, но они поговорили — хорошо, нет, отлично. Осознание того, что Рэй примет его и надломленным, и заплаканным, и злым, и подавленным, разогревает тёпло-жёлтую звезду в солнечном сплетении, ложится тяжестью на сердце, не гранитной, но сладкой-сладкой, щекотной, точно птичье перо. Каору мягко усмехается; утолив первый голод, достаёт яйца, муку, молоко, сахар… Сегодня отличный день не только для прогулки, но и для блинчиков с кремом. Особенный день. Счастливый день — словно выходной из детства, когда мама стояла с утра у плиты, улыбалась, готовя ему завтрак.

Каору включает на телефоне что-то из плейлиста, подпевает вполголоса, пританцовывая в такт музыке, ловко замешивает тесто. Рэй стоит в дверях, опёршись плечом о косяк, смотрит на это осязаемо ласково, и пальцы ломает дрожью, сводит судорогой в неистовом желании обнять его, целовать, пока губы не онемеют, наслаждаться им так, как он ничем не наслаждался в жизни. С волос капает на висящее на плечах полотенце, на грудь, холодя кожу. Стоило надеть и футболку с кардиганом, но после душа ему слишком жарко. Каору подпевает какому-то французскому шлягеру, удивительно, как хорошо выходит, почти без акцента, легко взбивает что-то в миске — видно, как двигаются мышцы под хлопковой белой тканью. Почему без фартука? Не боится испачкаться? Рэй едва слышно вздыхает: как же хочется его коснуться, обнять, ощутить как часть себя, как самое естественное и правильное чувство… В голове будто перещёлкивает тумблер, избавляя от сбоев, стабилизируя опасно оскалившиеся мысли. Ему же… можно не только хотеть, но и делать. Действительно, что это он?.. Рэй подходит вплотную, обозначает присутствие нежным прикосновением к локтю, обвивает талию руками, осторожно раздувает светлые мягкие пряди на шее, медленно ведёт по контурам позвонков кончиком носа, щекотно ровно выдыхая в кожу.

— Ты что, не высушил волосы? — слегка поведя плечами, интересуется Каору, чуть запрокинув голову, и Рэй утыкается лбом в плечо, улыбается глупо и беззаботно, прикрыв глаза, крепче обхватив талию.

— Прости.

— Что я говорил про извинения? — Каору отставляет миску на стол, скашивает взгляд на тесную клеть обвитых вокруг него рук. — Ты оделся, я надеюсь?

— Угу, — соглашается Рэй, улыбаясь в плечо, сердце едва бьётся в груди от болезненной нежности. Как же ему хорошо… Резко вскидывается, покрывает порывистыми поцелуями шею.

— Тц, Рэй-кун… с волос капает же!

Каору выворачивается объятиях, встречается взглядом с насыщенно-рубиновыми глазами напротив, и он готов поклясться, что никогда не видел в них столько чувств, столько сияния. Губы против воли расползаются в обречённой улыбке, руки тянутся к полотенцу, но ладони ложатся на щёки, и пальцы нежно-нежно гладят скулы. Рэй прикрывает глаза, подавшись навстречу, доверчивый, расслабленный, такой безумно красивый. Каору целомудренно, коротко целует припухшие, наверняка саднящие губы и только потом берётся за полотенце, накидывает на мокрую макушку. Это просто не может так продолжаться!..

— Ты же сказал, что оделся, — ворчливо замечает Каору, тщательно промакивая пряди, массируя голову через полотенце.

— Я оделся, — наконец отзывается Рэй, улыбнувшись уголком губ и похлопав себя по бедру: штаны он действительно надел. Из-под полотенца сверкают, подобно настоящим рубинам, глаза. Невыносимо красивый. — Мне было жарко.

— Тебе-то?

— Не люблю натягивать одежду на мокрое тело.

— Так вот и вытерся бы, Рэй-кун! Ты же заболеешь на сквозняке!

Рэй останавливает руки Каору, чуть вскидывается, смотрит на него так, как будто сейчас проглотит, а может, задохнётся.

— Я люблю тебя… Если бы ты знал, как сильно…

Щёки заливает румянцем, сердце обрывается в груди, не выдержав той кипучей ласки, запертой внутри.

— Знаю… Так же, как я тебя.

— Я тебя сейчас поцелую, — голосом, какой обычно вселяет в Когу трепет, предупреждает Рэй.

— Это угроза? — смешливо фыркает Каору, испытующе сощурившись, убрав мокрое полотенце от головы. Рэй лукаво усмехается, наклоняется к шее, и это неожиданно приводит в чувства, точно ледяной водой окатили. — Не смей!

— Почему?

— Ты видел, что ты уже наделал? Мне же в офис завтра!

Рэй нехотя отстраняется, бережно зарывается в светлые пряди пальцами, осматривает шею, и во рту пересыхает от осознания того, что это он сделал, что он его запятнал, пометил. Язык с нажимом ведёт по острому клыку. Каору замечает, каким пылким взглядом жадно осматривают его шею, и скулы вспыхивают яркой краской.

— Дай приготовить нам завтрак, Рэй-кун… — под конец голос срывается на высокий стон: Рэй подаётся к шее и широко лижет, оставляя дорожку от ключицы до челюсти, опаляя кожу сбитым, горячим дыханием. Почему он такой невыносимый?! — Я сейчас отправлю тебя спать, если ты не прекратишь!

— Хорошо, больше не буду.

Рэй коротко целует ключицу, трётся об неё холодным кончиком носа. От щекотки Каору фыркает, бережно пропускает пятерню через ещё влажные смоляные пряди. Надо же: бальзам помог… Выходит, у него действительно вьющиеся волосы… Чёрт! Почему даже от этого осознания бросает в трепет? Каору вздыхает, отворачивается к столу, бросает взгляд на таймер: тесту нужно постоять ещё немного.

— Кофе будешь? Сделать тебе тостов?

— М-м, я подожду блинчиков, — отказывается Рэй, нехотя расплетает объятия, отходит на пару шагов, когда Каору делает шаг к шкафу, чтобы достать сковородку. Он оборачивается и дарит яркую, такую завораживающе красивую улыбку.

— А кофе?

— Кофе буду.

Каору окидывает Рэя лучистым, ласковым взглядом, намертво залипает на очерченном рельефе мышц: обычно их не видно под слоями одежды, а на репетициях и в раздевалке он никогда не позволял себе… рассматривать… Какой он жилистый, с красивыми косыми мышцами и подкаченным прессом. Рэй пятернёй убирает растрёпанные волосы с лица, и от этого жеста Каору вновь загорается от смелых мыслей, постыдного желания.

— Пожалуйста… иди оденься, Рэй-кун.

— Хорошо-хорошо.

Подарив напоследок лукавую улыбку, Рэй выходит из кухни, но задерживается в коридоре: его телефон пронзительно вибрирует в кармане пиджака, привлекая внимание. Как жаль, что выходные подходят к концу, так и не начавшись, — делает вывод по целому полотну из иероглифов в сообщениях от Хасуми-куна; быстро же он сменил решение с «отправляйся в отпуск, чтобы отоспаться, Сакума, смотреть на тебя невозможно» на «будем работать, пока не сдохнем всем агентством». Губы растягиваются в полную иронии усмешку: в какой момент в друге детства проснулись амбиции Саэгусы-куна заработать все деньги этого мира? Что ж… ему в любом случае завтра ехать в офис, там и разберётся с приоритетом задач. Рэй резко вскидывается: в шуме с кухни, играющей музыке он чутко улавливает собачий лай. Вряд ли в доме такая плохая изоляция; снаружи?

— Каору-кун, у твоих соседей есть собака? — заглянув на кухню, интересуется Рэй, чуть нахмурившись. Он, конечно, любит собак, но не таких шумных.

— М-м? Нет, вроде нет, — даже не обернувшись, рассеянно отзывается Каору, уделяя больше внимания переворачиванию блинчика на разогретой сковородке. — Кофе на столе, Рэй-кун.

— Я посмотрю, хорошо?

Лай в коридоре слышно всё чётче, и Рэю на секунду кажется, что это Кога примчался сюда с Леоном (он тоже что-то написал ему в лайн, но сообщения от Хасуми-куна отвлекли). Нет, точно нет, они, если собираются в гости, ведут себя приличнее: и корги, и его хозяин. С губ слетает усталый вздох; звонко щёлкает дверной замок. Под дверью, а теперь уже под ногами у Рэя взволнованно носится пушистый комок, за которым тянется красный поводок, аккомпанируя лаем каждому действию. Сорвался и убежал? И к кому обратиться? Рэй смеривает собаку (где-то в глубине этого вороха шерсти определённо есть собака) пристальным взглядом, нагибается и берёт поводок в руку, приведя её не то в восторг, не то в бешенство — судя по заливистому лаю.

— Почи! Куда ты?.. — девушка выглядывает с лестничного пролёта, осекается и ярко краснеет: она ожидала встретить здесь крайне милого, обворожительного нового соседа Хаказе-куна (вроде он сказал, что живёт на пятом), а не исполненного сексуальным магнетизмом полуголого брюнета. — Эм… простите…

— Вам нужно быть внимательнее, барышня, — Рэй позволяет себе тонкую улыбку, протянув ей поводок. Он чувствует взгляд на себе, особенно на шее, и он знает почему: Каору оставил несколько засосов, вызывающе налившихся на бледной коже. И пусть смотрит. Интуиция, а может, жизненный опыт подсказывает, что эта девушка не просто так потеряла собаку. Разве убежавший питомец — не прекрасный повод поговорить, прогуляться вместе? Каору ведь слишком красив, его взгляды хочется ловить на себе, и его улыбка такая солнечная, как его можно не возжелать? Или он надумывает лишнего, и в нём клокочет бессмысленная ревность? Рэй едва заметно дёргает уголком рта: от Коги (да и сам он несколько раз присматривал за Леоном) он знает, что собачницы на прогулку не ходят в узких коротких юбках, на высоких каблуках и с идеальным макияжем. Дыхание перехватывает, а сердце словно сдавливают в руке, выжимая как лимон. Эта барышня… не просто так сюда пришла.

— Рэй-кун! — звонкий, игривый голос заставляет Рэя мелко вздрогнуть, и все вязкие, неприятные мысли тают, подобно туману на рассвете. Он почти виновато улыбается окаменевшей девушке, нервно смявшей поводок в руке, не обращая внимания на нарезающую круги под ногами собаку.

— Прошу простить, — мягко обозначает Рэй конец разговора и закрывает перед ней дверь.

— Блинчики готовы, можно идти завтракать… ты ещё не оделся? Ты выходил? — Каору выглядывает с кухни, озадаченно хмурится; на щеке белеет след от муки. Какой он… самый восхитительный, невероятно фантастический. Его.

— У барышни сорвалась собака, — объясняет Рэй, подойдя к Каору, бережно стирает со щеки белый след и с удовольствием проваливается в приглашающе распахнутые объятия. Как же хорошо: тепло, уютно, волнительно. Ладонь скользит по нагретой и солнцем, и телом хлопковой ткани.

— И ты помогал её ловить? В таком виде? — в голове Каору изумление смешано с каким-то напряжением, в котором запоздало считывается недовольство.

— Она лаяла под дверью.

— Я же отправил тебя одеться!

— Ревнуешь? — изумлённо предполагает Рэй, и его обнимают крепче, аккуратно остриженные ногти оставляют розовые следы на спине.

— Ревную, — тихим серьёзным голосом соглашается Каору; от его признания в кровь плещет распаляющим жаром, прилившим к щекам.

— Я тоже, — наконец шепчет Рэй, обессиленно прикрыв глаза. — Думаю, она искала тебя, а собака была просто поводом.

— Ты слишком много думаешь, — смешливо фыркает Каору, нежно поглаживая кончиками пальцев оставшиеся от ногтей следы.

— Надеюсь, — соглашается Рэй, устало вздохнув: ему бы хотелось, чтобы всё было так, потому что ревность изматывает, утомляет и… он уже проходил через это. — Просто знай, что единственная женщина, которой я могу без тревоги доверить тебя — твоя старшая сестра, Каору-кун.

— Рэй-кун…

— Я не сомневаюсь в твоих чувствах, — приглушённо поясняет Рэй, не оправдываясь, в нём нет ни капли сомнений, лишь какая-то стойкая, неумолимая уверенность. — Но сейчас я хочу проводить с тобой всё время, пока не надоем тебе, я хочу… в конце концов, ты разрешил мне быть эгоистом, Каору-кун, и я хочу тебя. Всего. Целиком.

Каору слушает вкрадчивый приятный голос, смотрит перед собой — всё расплывается, он часто моргает, подавляя порыв расплакаться от дурацкого, щекочущего счастья. Даже взвешенный, сдержанный Рэй испытывает то же, что и он. Пальцы собирают рассыпавшиеся по плечам тёмные, слегка вьющиеся, ещё влажные пряди, обнажая шею. Взгляд впивается в яркие засосы — Каору приникает к ключице и оставляет ещё один, больше похожий на укус.

— Останься, — горячо шепчет он, дыхание жаром оседает на коже, вызвав волну мурашек. — Хочу жить с тобой, Рэй-кун.

— Месяц, — предлагает Рэй, намотав на палец светлую мягкую прядку. — Давай закончим дела, и, если через месяц ты не передумаешь, я перееду к тебе.

— Не хочешь? — Каору разочарованно отстраняется, ахает, когда на его ягодице властно сжимается ладонь.

— Хочу, — Рэй прикрывает глаза, другой рукой мягко перебирая светлые волосы. — Безумно сильно. Но иначе я стану слишком жадным. И я думаю, если твоя сестра узнает, что мы проигнорировали этап со свиданиями, она будет… немного сердита на меня.

Каору здраво оценивает масштаб «немного сердита» и заливается звонким смехом.

— Я не знаю, как ты переживёшь поход по Нитори.

Рэй смотрит на него, и его взгляд ярко сияет, глаза напоминают искусно огранённые рубины. Как он может быть таким? Таким прекрасным, неземным, тёплым, как само солнце, и рядом с ним мир наполняется смыслом. Кажется, Рэй только сейчас отчётливо-остро понимает, что жив.

— Пойдём завтракать, — предлагает он, ласково, очаровательно улыбнувшись. И этой улыбке невозможно сопротивляться, её невозможно не любить.

— Хорошо. Только оденься, не хочу, чтобы ты простудился, — обессиленно соглашается Каору; сердце в груди напоминает бьющую крыльями птицу, алую, как глаза напротив. И глядя на Рэя, он думает, что понимает, о чём он говорил: любить его, несмотря на невзаимность… какой же это правильный, чёрт возьми, выбор. И каждый день он будет выбирать его, пока не пресытится им, и, если это случится, он всё равно будет выбирать его, потому что по-другому просто не может быть.

Потому что это и есть любовь.

— После завтрака погуляем по парку? — спрашивает Рэй, мягко приобняв за талию, коротко клюнув в щёку.

— Не хочешь лучше поспать?

— Не хочу терять время, Каору-кун.

— Так хочешь сводить меня на свидание? — Каору задорно смеётся, доверчиво прислонившись к напряжённому боку, и кивает. — Обязательно сходим. Но и поспать тебе тоже нужно.

В конце концов, он тоже хочет прогуляться по парку в уютном молчании, неторопливо, подстроившись под размеренный шаг. Просто держась за руки, почувствовать, как каждый вдох наполняется смыслом, узнать, каким полным и многогранным может ощущаться мир, подобно проснувшемуся от зимнего сна дереву, узнавшему о наступлении весны по скользнувшему по стволу лучу солнца.

Каким прекрасным, звонким и добрым кажется мир, в котором любовь оказывается взаимной.

— Я лягу спать сегодня пораньше, — обещает Рэй, заводя в кухню, усаживает за сервированный к завтраку стол. Каору странно фыркает, смотрит из-под опущенных ресниц так, что внутри всё коротит, как при замыкании. — Ешь, ты же был голоден.

Кофе в глиняной кружке ещё горячий, разбавленный молоком, вроде без сахара, но во рту до приторного сладко. Солнце ложится на грудь, щекочет теплом; по голени медленно проводят пальцами, упирают стопу. Каору озорно улыбается, смеётся так поразительно счастливо; озарённый солнечным светом, будто сияющий изнутри, и Рэй никогда не видел в жизни ничего более красивого, захватывающего, кружащего голову. Он подаётся вперёд, нежно заправляет золотисто-русые волосы за ухо.

— Я…

— Ешь, — категорично обрывает Каору, шутливо отстранившись и сосредоточившись на блинчике. Рэй гортанно смеётся, чертовски пленительный, встрёпанный и такой счастливый, что щемит сердце.

— Вчера благодаря твоей сестре я узнал, что значит быть младшим, а сегодня ты ведёшь себя так, будто я ребёнок.

— Тц, вот и не веди себя как ребёнок: ты старше на целый день!

Рэй снова весело смеётся, посмаковав кофе, придвигает к себе тарелку и нарочито вежливо произносит:

— Приступим к еде.

— …я тебя тоже, — вполголоса произносит Каору, отворачивается к окну, долго смотрит на лазурное небо. На душе легко-легко, весь давящий груз куда-то исчез, и пустота от одиночества вдоволь заполнилась щекотным, как солнечные лучи, счастьем. Во рту сладко от крема; ступня упирается в удобно подставленную голень, согревая. Губы невольно растягиваются в трепетной, сияющей улыбке. — Люблю.

Рэй замирает, не донеся блинчик до рта, и улыбается в ответ живо, лучисто.

— Ешь, и будем собираться, Каору-кун.

Каору фыркает, с удовольствием завтракает, то и дело отвлекаясь на сообщения в телефоне; Рэй, посмаковав кофе, удовлетворённо вздыхает, а затем зевает в кулак. Его мягко пинают в коленку, и они оба смеются.

Как же это всё-таки потрясающе — любить и быть любимым в ответ. И как же хорошо, что у них впереди ещё столько времени насладиться этим чувством.

Конец основной истории