Work Text:
Рассвет брызжет на небе над Ревашолем, отражаясь в канале, соединяющем прошлое, что уже умерло, и настоящее, которое уверенно движется к смерти. Вслед за брошенным камушком рябь расползается по воде, колышет, нарушает её почти безмолвное спокойствие. Так тихо в Мартинезе только ранним утром.
В доках скрипят от холодного ветра железные машины, скоро их заведут грубые руки рабочих с заспанными лицами, и контейнеры, уже перекрашенные и нет, качаясь на тросах, придут в движение, колоннами станут высокими. Пока доки спят, на входе в сторожке, храпя, смуглый старик во снах видит войну и раздробленную челюсть племянника Льва; пока он спит, на площади, раздавленной моралинтернским снарядом, никто не играет в петанк. Из сторожки видно покосившееся здание «Танцев в тряпье», его стена осыпается серыми от старости кирпичами, и единственно новая часть Танцев – прозрачное заменённое стекло верхнего номера, куда свет от поднимающегося солнца не поступает, окно задёрнуто шторой; Клаасье боится выйти на крышу и на дереве во внутреннем дворе увидеть разбухший труп Лели с мелкими ранами от каждого попадания рыжего Куно. Заменённое окно видно в прицел винтовки сошедшего с ума коммуниста, не верящего, что война – та, что снится смуглому старику в сторожке, – окончена; он продолжает следовать приказу партии и выживает в глубоком подполье на этом острове, давно оставленном, только Лильенн, проплывая мимо, на мгновение вспоминает о нём, чтобы тут же забыть. Её лодка, рассекая волны канала, вливающегося в море, отходит от берегов рыбацкой деревушки, оставляя позади вышедшую на воздух прачку, компанию людей, потерявших себя и потерявшихся в развалинах и пустых бутылок из-под алкоголя; Лильенн оставляет своих детей: крошку дочку наедине с чучелом птицы и сопящих близнецов рядом с сестрой; огибает выпирающие и трескающиеся льды, они растут от промерзлой земли, на которой черной глыбой возвышает церковь – ещё пустая и тихая.
Стебан всматривается вдаль, отделяет тонкий черный шпиль полуразрушенной церкви на противоположном берегу, таком далёком и недоступном из-за сломавшегося шлюза, который, скорее всего, никогда не починят; он ныряет рукой в карман, доставая пачку сигарет, выуживает и зажигает одну, глубоко затягивается. Улисс всё это время возится с неподатливой дверь, с не желающими проворачиваться в замке ключами и тихой усталостью в негнущихся пальцах, накатившей после бесконечно длинных разговоров за постройкой башни и шести кружек кофе; он возится так каждый раз, и Стебан успевает выкурить сигарету, когда дверь наконец плотно закрывается. Они спускаются по лестнице с крошащимся бетоном, — Улисс бросает быстрый взгляд на яхту Джойс — идут по продуваемому бульвару, минуя обставленные бутылками биноскопы, проходят поворот к внутреннему двору Кейпсайда, боковая стена здания пока чистая; сворачивают у книжного магазина, где книги ни за что не возьмут, лучше сами напечатают.
Просьбы или предложения провожать Улисса, хотя дверь соседняя от их ведет внутрь многоквартирного дома, никогда не существовало и существовать не будет, Стебан делает это по привычке, по той старой привычке, когда их было трое, а потом Морис внезапно перестал быть с ними, быть исследователем нильсенистского мазовизма, но место их прощания, площадь, окружающая памятник Филиппу III, до сих пор такова. Они обходят яму от снаряда, слыша, как из «Танцев в Тряпье», из комнаты наверху, не с нижнего этажа, звучит музыка и голос, глухо вторящий ей – это, кажется, диско; они не поворачивают голов к открытым воротам, перемычкой между Танцами и Проклятой Торговой Зоной, сквозь них видно дерево – последнее пристанище Лели. Стебан и Улисс ни разу не говорили о повешенном, но оба знают о нём, о тех, кто расправился с ним (и не знают ошибочности своих суждений). Со скрипом деревянных досок выходят к Филиппу, останавливаются в тени его громоздкой фигуры; Стебан смотрит на небо через просвет – отсутствующую шею коня Безумного – видит последние звезды, что гаснут одна за другой, его отвлекает голос Улисса, что-то спрашивающий, он хватает последнее слово, вокруг него строя ответ.
— Нет, в четверг пятого следующее собрание, мы обсуждали это.
— Пятого? — Улисс мнется, — Я приду позже, около полуночи. Последнюю лекцию ведёт этот, ты понимаешь, он задержит всех.
— Если я не открою сразу, — Стебан всё же переводит взгляд на него, поймав презрение к преподавателю в голосе, в пиджаке ищет что-то, — Воспользуйся вторым ключом.
Одновременно Улисс кивает и забирает ключ, беззвучно тот падает в карман брюк, не встретив препятствий в пустоте; поправляет очки, которые давно пора поменять, на переносице, щурит взгляд и решает не спрашивать о внезапно появившихся вторых ключах, заранее зная, что Стебан снова уснет, растянувшись на диване, и пароль потеряет свой смысл, благодаря усталости создателя. Молча протягивает руку, готовя прилипшее к нёбу замечание, больше похожее на попытку вывести товарища из сентиментального потока, всегда преследующего его после собраний, когда темы для дебат исчерпаны и остаётся не высказанная реальность, которую они избегают.
— Звёзды не погасли сегодня? — Улисс ловит его на коротком стишке, вышитом в памяти Стебана, как что-то чрезвычайно важное и нужное, почти как главное учение о плазме, и слабо улыбается уголками губ.
Стебан не отвечает, ухмыльнувшись, пожимает руку на прощание крепко и всё равно смотрит наверх; Ули, наверное, понимает его слабости, поднимая брови на неловко вылетевшем обращении «мамка» и цитировании совсем не мазовистских авторов, понимает и прощает, ведь никого кроме их не осталось, Морис, Феликс, Зузанна – потеряны в пространстве дней. Может, это даже к лучшему.
Уступая солнцу и началу нового дня, исчезают последние звёзды вместе со сгорбленной спиной Улисса под потрёпанным пиджаком.