Work Text:
Гадать, сколько дней я провёл здесь, было бесполезно. Часов у меня не было, жечь факелы в духоте узких каменных коридоров заваленной шахты я не мог. Слабое свечение биолюминесценции загадочных наростов на стенах купало клаустрафобные проходы в сумеречном синем, так что казалось, что вся шахта затоплена морем; череп ныл в висках, охваченный тугим обручем давления и недостатка свежего воздуха, как на самом дне океана, куда едва достаёт рассеянный солнечный свет, рябью играя по неспособным разогнать тьму самостоятельно скалк-жилам — и сон накатывал на меня болезненными приливами, будто я на неизвестное количество времени погружался в зыбкий мокрый песок, а затем выныривал, ловя ртом воздух и задыхаясь, покрытый солёной влагой.
Слабым утешением мне было, что взятых с собой припасов пока хватало, по промытым в породе бороздкам тут и там бесшумно струилась пресная ледяная вода, а привычные чудовища и монстры не бродили в почти кромешной тьме.
И всё же, я был не один.
В поисках другого выхода взамен того, что обрушился позади — или это было слева? справа? выше и по диагонали? как давно и был ли вообще тот выход? — я наткнулся на него.
Всё произошло слишком быстро. Почувствовав малейшее дуновение свежести, я поспешил туда, откуда им повеяло, оскальзываясь на мягком скалке, мои шаги разбудили покачивавшие своими усиками сенсоры, застрекотавшие, освещая мне путь — глазам, привыкшим к тусклому мерцанию жил и вязких шматков со словно застрявшими в них бирюзовыми светлячками, стало почти больно, и, обезумевший от нахлынувшей надежды обнаружить ведущий на поверхность ход, я протиснулся меж высоких сталагмитов, обрезавшись об их острые края.
Когда я с болезненным вскриком упал на колени, окропляя свежей кровью тут же зарябившие в ответ на её присутствие катализаторы, меня оглушил чудовищный крик — словно скрежет десятков глоток, застывших в бесконечной, нечеловеческой агонии и кричавших всё это время, наконец прорвался сквозь забившую мне уши вату, пропитанную потом. Этому крику отозвался второй, третий — и наконец, пока я вслепую метался, ища, куда спрятаться во внезапно окружившей меня пустоте массивной пещеры, из-под земли выбрался он.
Забившись в крошечную впадину в каменной стене, я скорчился за слишком маленьким, чтобы по-настоящему укрыть меня, выступом твёрдой породы и, окаменев от страха, смотрел. В неровном, всё ещё слишком слабом, чтобы разогнать тьму, свете я видел огромные лапы с белёсыми когтями, разрывавшими мягкую толщу скалка, я видел мерцающие тем же синим, подводным свечением рога на массивной голове, я видел искривлённую, огромную пещеру пасти, раскрытую тяжёлым дыханием и обнажившую ряды острых зубов, утыкавших челюсти монстра, как сталактиты и сталагмиты, усеявшие мой путь.
Я не мог больше смотреть: зажмурившись, я накрыл ладонью свой рот, пытаясь заглушить жалкие всхлипы, вырывавшиеся с каждым вздохом, и взмолился к силам, выручавшим меня не раз в самых разных приключениях, от превосходивших меня по численности в десятки раз рейдов на соседнюю мне деревушку до раскопок пустынных руин, охраняемых полчищами Кадавров. Мне было страшно, в ушах колотился пульс, по лицу беззвучно размазывались слёзы и жидкий пот, и я не хотел умирать.
После ставшей привычной тишины раздражённое рычание и тяжёлые шаги чудовища казались оглушительно громкими. Оно стонало, шумно принюхивалось и перекликалось с усатыми сенсорами, тихо стрекотавшими в тщетных попытках меня найти. Каждую секунду, растянувшуюся на вечность, мне казалось, что оно стоит прямо надо мной и разглядывает моё свёрнутое в дрожащий клубок тело, прежде чем схватить меня острыми когтями и разорвать на части.
Только чудо спасло меня. Где-то в отдалённой части пещеры кусочек потолка, который подтачивала вода десятки, если не сотни лет, откололся именно сейчас, за мгновение до моей жуткой гибели, и упал, отскакивая от каменного пола с легковесным эхо. Этого оказалось достаточно. Резко развернувшись, рогатый монстр с топотом и грохотом расталкиваемых его огромной тушей камней ринулся туда; раздался нарастающий рёв, что-то вспыхнуло, и ударной звуковой волной, докатившейся до моего убежища, меня вырубило, погрузив в кромешную тьму.
С тех пор я успел освоиться. Место, где я оказался заперт волею судьбы, было удивительно: посреди пещеры, уходившей своими сводами высоко-высоко в кромешную мглу, лежали руины города. Передвигаясь мелкими переходами, чтобы не потревожить тишину развалин и не призвать вновь их жуткого стража, я не мог охватить и представить, как далеко они простирались. Время, как бы оно ни шло, было словно не властно над этим местом: редкие свечи и с трудом пробивавшиеся сквозь тьму синие фонари не прогорали и не гасли, в сундуках, которые мне удалось открыть, не привлекая внимание, лежала сохранившаяся еда и не рассыпавшиеся ещё книги, а босыми ногами — ботинки издавали слишком много шума — я утопал в шерстяных коврах, даже не начинавших тлеть.
И всё же город был мёртв сотни, если не тысячи лет.
В нём не было жизни, кроме одинокого стража — лишь несколько раз я видел, как откуда-то сверху сюда проваливались случайные монстры, и каждый раз грозный хранитель покоя этого места расправлялся с ними, не оставляя даже тел. Когда чужаков не было, а я, распластавшись на синем ковре подле разрушенной зубчатой стены, замирал, затаив дыхание, он становился спокоен. Иногда он прятался где-то в глубинах скалка, которым обросло всё в этих руинах, иногда — бесцельно бродил, ступая удивительно тихо своими громадными лапами и выдавая своё присутствие лишь размеренным биением сердца, горевшего синей звездой у него в разверзлой груди, и редким стрёкотом, которому не всегда отвечало даже эхо.
Я узнал, что чудовище слепо. Оказавшись безрассудно близко к пятну света от маленькой кучки свечей, я застыл неподвижной статуей, слишком поздно заметив огромный рогатый силуэт — но Хранитель, как я назвал его, грузным великаном прошёл мимо, остановившись лишь на мгновение, чтобы принюхаться. Он почуял меня, заворчал и заклекотал, поводя большой головой, и в дрожащем свете огня я увидел, что у него нет глаз. Но, должно быть, он начал привыкать к моему запаху, мешающемуся с гарью вечных свечей и затхлостью безветренных недр — не найдя следа сразу же и не услышав посторонних звуков, он развернулся и побрёл прочь.
Моё сердце колотилось так же яростно, как у него, когда до его чуткого слуха долетали всё же чужеродные вибрации. Что если — посетила меня безумная мысль, пока я мучительно медленно полз обратно в своё временное укрытие — чудовище тоже знало, что такое страх?
Наверное, дни — недели, месяцы? — проведённые под землёй, начали сводить меня с ума. Я не мог найти выхода, бродя с одним из лазоревых фонарей в руках вдоль стен и застывая, едва мне казалось, что Хранитель может меня усслышать. Те немногие туннели, которые мне удалось найти, вели из необъятной пещеры в тупики — и я не смел достать кирку и работать твёрдую породу так близко к чувствительному к звукам чудовищу и жутким крикунам, раззявленными глотками враставшим в податливый скалк. Страдая в тишине и темноте, мой разум вёл непрерывный монолог, за которым я сам не всегда успевал следить. Расщепляясь и множась, мои мысли деформировались, рассеивались и вырождались в необъяснимые логикой идеи, прораставшие в моей черепной коробке, как прорастает в камне скалк вокруг катализатора, вкусившего смерть.
Кто построил этот город? Был ли он населён людьми, как деревни на поверхности, писавшими книги на том же языке и мастерившими такие же сундуки? Что стало с теми, кто складывал эти крепостные стены и искусно вырезал на них рельефы? Ушли ли они наверх, к солнцу, растить пшеницу и разводить коров? Пали жертвами крадущихся во тьме чудовищ? Или, проклятые свойственной человеку жадностью, забурились слишком глубоко в недра земли в поисках сверкающих самоцветов и разбудили дремавшую во тьме слепую силу?
Завернувшись в мягкий ковёр, шелковистой голубой шкурой укрывавший меня от холода пещеры и глушивший случайные звуки, я наблюдал за размеренно бьющимся сердцем Хранителя, путеводной звездой плывущим в темноте пещеры. Тот раз за разом возвращался к центру крепости — в тусклом освещении я не мог разглядеть, что тот собой представлял, кроме уходивших вверх резных колонн, но Хранитель останавливался перед ними и подолгу стоял, и до меня в моём убежище долетала его тихая, тоскливая песня.
Он был моим компаньоном в этой подземной тюрьме, сам того не зная — я находил безумное, извращённое успокоение, наблюдая за ним и чувствуя его присутствие, нависавшее надо мной смертельной опасностью. Я знал, что здесь, отчаянно далеко от моего уютного дома из тёплого дерева, окружённого любовно выращенным вишнёвым садом, со мной был кто-то рядом. Кто-то, на чью неизменную натуру я мог полагаться. Знал ли Хранитель, что я всё это время незримо, неслышимо присутствовал подле него? Привык ли он к редким тихим шорохам моей поступи по войлочным дорожкам, к исходившему от меня запаху пота и страха, к неотрывному взгляду моих глаз, старавшихся не отрываться от него, пока я бодрствовал?
Я научился спать под стрёкот его бормотания — будто он говорил сам с собой или с призраками тех, чьи души теперь лишь слабо отсвечивали из мертвенно-синих фонарей. Во сне я представлял, что негромко откликавшиеся на воркование Хранителя скалк-сенсоры — такие же, как он, большие, могучие монстры, вслепую бродящие по мягкой подстилке и принюхивающиеся к запахам темноты. Быть может, этот город всегда принадлежал им? Не было никаких людей, и каждый камень с гладко полированной окантовкой был тщательно вырезан огромными когтистыми лапами? И, может, мой вынужденный сосед, последний застывший во времени реликт с обнажённым ксилофоном рёбер, своими заунывными песнями тщетно звал других из своего народа?
В моменты прояснения рассудка я понимал, что это, конечно же, было не так. Как могли сгинуть такие могучие создания, если ничто не могло даже приблизиться к моему Хранителю, не испытав на себе его гнев? Откуда бы взяться еде и свечам в городе слепых чудовищ? Нет, мой громадный друг был одинок — сама природа его была одиночеством. Завороженный мерцанием его мерно стучащего сердца, в такт которому сияли выпуклые наросты скалк-жил, так похожие на драгоценные камни издали, я думал — как уголь, сжатый давлением земных недр, превращается в алмаз, не мог ли траур обезлюдевшего города выродиться в это создание, обречённое скитаться в одиночестве, окружённое лишь редкими врагами?
Моё сердце полнилось состраданием одновременно с тем, как я смирялся, что проведу остаток своих дней здесь. Поднимать себя с места, чтобы искать новые ответвления в надежде, что одно из них уведёт меня достаточно далеко, чтобы я мог без опаски пробить лестницу на поверхность, становилось всё тяжелее, и я долгие часы — а может, минуты или дни — проводил, сидя на своей неказистой постели и упорно повторяя самому себе, что нужно идти. Только близость Хранителя по-прежнему вынуждала меня бесшумно сниматься с места, избегая попадаться ему слишком близко — сам не зная того, он спасал мне жизнь, как и когда испепелял звуковой волной своего рёва натягивавших тетиву Скелетов.
Я стал частью города, который он хранил. Моим плащом был синий ковёр, напоминавший лохматую шкуру самого Хранителя, в мою кожу въелась каменная пыль крепостных стен, мои припасы с поверхности давно подошли к концу, и я ел то, чем кормили меня руины.
Всё реже Хранитель обращал внимание на близость моего запаха — порой даже неосторожный шаг, расцвечивавший его чуткие рога сиянием пойманной вибрации, не вызывал поворота массивной головы. Я проходил за его спиной всего в нескольких метрах по мягким коврам, и пульс мой учащался не от страха, а от тёплого волнения — будто бы я ждал, что ещё немного, и моё присутствие заметят, и я буду этому рад.
Однажды — не утром и не вечером — я проснулся подле него. Изнеможение застало меня в мягком алькове внутренней городской стены, устланном скалком и шерстью, и, когда я открыл глаза, передо мной встали не тёплые огоньки свечей и не бесстрастный синий свет фонаря — передо мной билось сердце Хранителя. Безмолвный и неподвижный, он сидел чуть дальше расстояния вытянутой руки от меня, и я слышал ровный, ничем не обеспокоенный стук.
Он не мог не услышать, как я пошевелился. Подтянув под себя босые ноги, я подался вперёд, как настоящий безумец, и, когда мои пальцы зарылись в густой сине-зелёный мех его могучего плеча, мой Хранитель кротко застрекотал и завёл свою грустную, тихую песню.
Я сидел, прижавшись к тёплому, огромному боку, и слушал, как бьётся синее сердце города, в котором кто-то больше не был одинок.