Work Text:
Каждое утро она просыпается только потому что дала обещание.
Солнце светит в лицо; погода ясная, но привычный утренний смог Найт-сити висит на верхних этажах. Шумят ави — если закрыть глаза, можно попробовать притвориться, что на улице идет дождь. Она отворачивается от панорамных окон, зарывается лицом в подушку. Лежит так какое-то время. Потом заставляет себя встать.
Так смешно и нелепо — достигнуть вершины и не иметь воли к жизни; жить, потому что когда-то с нее взяли слово.
“С добрым утром, Найт-сити!” — голос Стэна бодр и весел. Говорит что-то про погоду, невеселую жизнь и про Хрустальный дворец. Что за дьявольское совпадение. Ви думает выключить радио. Потом решает оставить. Среди всех ведущих Найт-сити Стэн наименее раздражающий — шутит смешные шутки, полон оптимизма, но не фальшивого, как у Зигги Кью. Дочку воспитывает.
Когда-то больше всех ей нравился Максимум Майк с “Морро-рок”. Но "Морро-рок" она больше не слушает.
Идет в душ. Роскошный пентхаус не скупится на приличную ванную. Плитка, позолота, хром, настоящие керамические вазы. Огромный душ, в котором и на двоих места слишком много, не чета душу в тех дешевых апартаментах мегабашни.
(Вдвоем там было ой как тесно).
Горячая вода обжигает спину. Ви закрывает глаза, прижимается лбом к мокрой и скользкой плитке. Отсчитывает про себя минуты. На третьей ее скручивает кашлем, все ее тело трясется как в припадке, из горла что-то поднимается с мерзким бульканием, а потом она откашливает кровь на ладонь. На имплантированной под стрельбу коже кровь почти не видна. Ви подставляет ладонь под воду и кровь утекает сквозь пальцы в водосток.
Приступы случаются все чаще и чаще. Значит отведенный ей срок подходит к концу и тормозить больше некогда.
Когда она выходит из душа и вытирается полотенцем, снова слышит веселый голос Стэна:
“Тем, кто не увидит ничего, кроме смога, посвящается песня Джонни Сильверхенда. Мы помним о тебе, старик. Где бы ты ни был.”
Вот блядь.
Играет, конечно же, “Черный пес”.
“Совсем не в твоем стиле. Психоделика какая-то и никакого трэша.”
“Ну не все же хром-роком грузить. Хотелось немного лирики. Да и писалось это в июле двадцать третьего, сама понимаешь.”
“А вот припев типично твой.”
“Нет ничего лучше классики.”
— Наблюдаю у вас признаки стресса, — говорит Алва, бестелесная бездушная помощница. — Мне выключить радио?
Ви подходит к брошенным у кровати вещам и смотрит на скомканную футболку.
— Нет, малышка, — говорит она наконец. — Оставь.
— Я заметила, у вас нет никаких планов в календаре. Все хорошо?
— Да, — отвечает Ви. — Отдыхай.
Смотрит на медальон у своей кровати. Пуля, перетянутая проволокой; немного погнута после выстрела и операции. Говорят, молодежь с улиц, которую не пускают в “Посмертие”, ей подражает — носит фальшивые армейские жетоны и патроны на цепочке. Верят, что это приносит удачу и однажды позволит и им взойти на вершину Найт-сити.
Такие глупые щенята. Когда-то и они с Джеки были такими.
Ви одевается. После колебаний, забирает медальон. Спускается вниз по лестнице; роскошные панорамные окна пентхауса открывают вид на город, на бассейн, на подернутое желтой дымкой небо. На первом этаже тоже играет радио — припев, рыча, гремит, отражается от стен, резонируя с сердцем на высоких нотах.
Какой же Стэн мудак. Все-таки приличные люди не ходили на тусовки к Курту Хансену.
Эммерик звонит когда Ви делает себе кофе.
— Босс.
— Привет, — машинка настроена все делать бесшумно, но чтобы дорогие клиенты могли насладиться натуральностью, она подражает звуку перемалывания зерен. Ви ждет, когда она сварит ей эспрессо, и делает глоток. — Прости, грохотало тут. Что с нашим делом?
— Клиент пока не пришел, но будет вовремя. Его люди тут шныряли, смотрели, чтобы все было чисто. Думали, мы не увидим.
— Скользкий тип, — соглашается Ви. Кофе мерзко горчит и даже сахар его не спасает. — А что по оборудованию?
— Все на месте. Бак заправлен, можно лететь прямо сейчас.
— Хорошо, — говорит она. — Я скоро буду. Нужно кое-что доделать.
— Да, босс, — Эммерик сбрасывает звонок. Ви делает еще один глоток кофе и закрывает глаза.
Мы часто сидели так, в “Капитане Кальенте”. Нищие, голодные, уставшие до смерти. Но знаешь, был в этом какой-то кайф, сидеть за стойкой в три-четыре утра, пить этот их дрянной кофе, смотреть на рассвет и чувствовать, как у тебя гудят пальцы после многочасовой репетиции или ударного концерта.”
“Ты по этому больше всего скучаешь? Не по тусовкам, не по девочкам, не по своим антикапиталистическим выходкам?”
“Знаешь… да. Не скажу, что я был боженькой от музыки, боженьками до меня были другие…”
“Например?”
“Да как будто тебе это что-то скажет. Ну, допустим, Джимми Пейдж. Или Джими Хендрикс.”
“Это что за динозавры?”
“Мы теряем все, что было создано предками... Не расстраивай меня. Так вот — я конечно не скажу, что был гением музыки, но играл я все же хорошо. И музыку я любил. Наверное, весь смысл был все-таки в ней.”
Ви отставляет чашку. Дышит медленно, на счет, синхронизируя вдохи и биение сердца. Потом идет в оружейную. Арсенал, как-всегда, набит от пола до потолка — раритетные игрушки, дорогие игрушки, призовые игрушки, трофейные игрушки. Молоты, пистолеты, винтовки, ножи, катаны — все то, что она собирала, пока ей не наскучило. Бессмысленно собирать коллекцию, когда за каждый экспонат не нужно платить собственной кровью.
На столе, рядом с армейскими жетонами, лежит красный револьвер.
”Что ты делаешь, как ты его чистишь, это же раритет, он сделан на заказ!
“Визжишь так, будто я тебе дрочу неправильно.”
“Да лучше б ты мне неправильно дрочила! Разломаешь же к хуям, зараза!”
Пистолет она убирает в кобуру на ноге. Касается кончиками пальцев жетонов. Они холодные и выбитое на них имя покалывает подушечки имплантов.
“Когда придет время, я отдам за тебя жизнь, а сам исчезну. Жетоны напомнят о моем обещании”
Цепочка звякает, когда Ви вешает их на шею, поверх медальона.
Потом она берет в руки “самурайку”. Красный хромированный óни скалится на нее со спины. Самурайка пахнет порохом, максдоком, электричеством, настоящей выделанной кожей. Пахнет сигаретами, как те окурки, разбросанные по всем ее съемным квартирам.
Ви садится на пол в дальнем углу. Прижимает “самурайку” к груди, прячет лицо в воротнике и закрывает глаза. “Черный пес” наполняет комнату арсенала гремящим хром-роком и яростным криком — беги, кричит он, беги, охотник стал собственной добычей, а побег и преследование теперь одно и то же.
Черный пес в моей голове, — вдруг стихает, почти мурлычет песня на припеве. — Он ведет меня к самому краю. Черный пес в моей голове, он ведет, меня, ведет…
"Послушай. Хорошая песня вышла — здорово, что ее смогли выпустить”
“Послушай.”
“Послушай, Ви.”
Она вытирает глаза тыльной стороной ладони. Встает на ноги, набрасывает на плечи “самурайку” и щелкает выключателем. Перебор струн затихает за ее спиной, когда она выходит из пентхауса к ави.
***
Она ничего не ждет, когда медленно открывает дверь шлюза. Воздух уходит с шипением и тут же исчезает в темном вакууме космоса. Она открывает люк — и видит звезды. Видит Землю, огромную, зелено-синюю, заполняющую собой все пространство, и видит разукрашенную, как игрушку, космическую станцию.
Она отталкивается от шаттла и летит. Реактивный ранец медленно толкает ее вперед. Густая тьма без дна обволакивает ее, принимая в объятия. Она летит. В ушах гудит кровь. Сквозь гудение крови, отзвуком, почти мимолетно, она как будто слышит его голос.
"Но красота никогда не исчезнет, и я исполню свой долг, и мы никогда не исчезнем. Да! Никогда не исчезнем!”
— Джонни, — шепчет она, шепчет снова, а потом кричит, кричит, кричит. — Джонни! Джонни! Джонни!
Ледяной черный вакуум космоса пожирает каждый ее звук.
