Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

«Пилигримы» написано Бродским в возрасте 18 лет (1958 г.). Его главные герои – пилигримы, то есть простые странники, которые не приносят никакой пользы. Они несут в себе пессимизм и разочарование в мире. Вечное странствие убедило пилигримов, что мир не меняется. Все происходящие в нём великие события имеют значение только для непосредственных участников. Пилигримы видят мир со стороны и отмечают его главные неменяющиеся качества – лживость и вечность. Нет никакого смысла ни в вере в самого себя, ни в Бога. Остаются лишь две неизменных составляющих мира: человеческая иллюзия, как вера в счастливое будущее, и дорога вечных странников.

Арсений оказался на перепутье.

И правильнее сказать, что он на нём застрял в определённый момент. Но уже сложно было сказать, когда именно.

Сложно определить, в какой период жизни ты начинаешь просто существовать, монотонно задыхаясь в рутине. Ещё вчера вроде бы с утра улыбался, открывая шторы и пуская тёплые солнечные лучи в квартиру, бежал на кухню на запах блинчиков, а потом шёл играть во дворе с друзьями. Кажется, совсем недавно сбегал с одноклассниками с физкультуры, ругался с завучем и с виноватым лицом показывал маме дневник с двойкой. Это было только вчера.

Велосипеды были, гонки с ветерком по просёлочной дороге. Были беззаботные деньки с бесконечно долгим медовым летом, когда лежишь в гамаке, привязанным любимым дедушкой между берёз, качаешься из стороны в сторону, медленно закрывая глаза и растворяясь в этом бесконечном июле. А ещё были попытки сбежать от тучи, когда дождь уже накрапывал, а ты от озера босиком бежал по полю, чувствуя, как холодные капли медленно пропитывали майку. Бежал и смеялся, совсем не думая, что у калитки тебя встретит недовольная бабушка, которая скорее заведёт тебя в дом, всучит в руки горячую кружку чая и строго-настрого запретит выходить под ливень.

И всё, что останется – прильнуть к окну, вдохнуть этот запах древесины и улыбаться, следя за тем, как одна капелька на стекле догоняет вторую.

Чай тем временем уже обязательно остынет, в дом залетит шмель, пытающийся не намочить своё пушистое тельце, а со второго этажа послышатся знакомые песни с радио «Дачи», которое станет аккомпанементом дождя.

Дедушка затопит печку, под вечер включит настольный большой фонарь, вы усядетесь на скрипучую кровать, и он обязательно расскажет историю, как в детстве воровал яблоки у соседки тёти Маши. Так и уснёшь, не заметив, как тебя нежно укроют тяжёлым одеялом и уложат на перьевые подушки. Проваливаясь в свой мир сновидений, ты так и не услышишь, как «ба» и «деда» пойдут набирать воды из колодца, как примутся ругаться, что все вещи, развешанные после стирки, теперь омыты дождевой водой, как будут долго сидеть в обнимку и молчать, вслушиваясь в треск огня.

С утра обязательно отправишься в огород, в саду насобираешь таз клубники, а потом завалишься под яблоню поедать ягоды. Тебя снова впрягут помогать на огороде, а ближе к обеду приедут родители, которые быстро стянут свои строгие костюмы, наденут родные шаровары, старые растянутые футболки и пойдут поливать грядки, спрашивая, куда подевался их сын.

А сын будет бегать от жужжащих пчёл, громко смеяться, пытаясь защититься от дедушкиной затеи разбрызгивать воду из шланга. Он будет обещать вернуться к вечеру, когда за калиткой появятся два товарища на велосипедах.

Но этого уже не будет.

Это было.

Буквально вчера, незадолго до твоего первого осознанного юбилея – десяти лет.

А сегодня тебе остаётся только закуривать вторую сигарету, кутаясь в старое пальто от холода, потуже завязывать шарф, от чего-то надеясь, что так станет теплее, и молча смотреть на пруд Юсуповского сада, где так неохотно проплывает одна-единственная утка.

Сегодня тебе тридцать один год.

Дача продана и разобрана на доски, лето закончилось, сменившись печальной ноябрьской полузимой, «ба» и «деда» давно остались только в воспоминаниях и на фотографиях, а родители развелись, перестав носить свои деловые костюмчики.

При мысли о прошлом остаётся только грустно вздыхать, подводя тяжёлый итог – ты больше не тот мальчик с лёгкими веснушками, разморенный тёплым солнцем, и не тот юный человек, строящий планы на будущее и мечтающий однажды выиграть в соревновании «кто быстрее до озера». Теперь тебе тридцать один год. И ты отметил три своих юбилея.

Три юбилея.

Каждый из них звучал словно колокол у купола Исаакиевского собора.

«Бом» — впереди целое необъятное будущее, гора новых свершений, ошибок и начинаний, множество новых отношений и бесконечное количество событий. Впереди – экзамены, влюбленности, выпускной, обиды и прощания, поступление. Впереди – детство, переходящее в юность. Там, дальше – целый горизонт, который пока затянут туманом. А цель одна – развести туман руками.

«Бом» — будущее становится настоящим. Второй серьёзный кризис после подросткового возраста. Тебе девятнадцать, за плечами – счастливое яркое детство, вместо тумана – призрачный обрыв без видимой дороги. Середина. Страшная середина, где нужно сделать шаг, не зная, поймают ли там внизу. Нужно отказаться от инфантильности, нужно попрощаться с той детской наивностью, и ступить в сложное время, названное «молодостью». В то время, где ты прощаешься с ощущением, что тебе может помочь мама или папа, и осознаёшь, что теперь тебе нужно помочь им. А как помочь себе, ты пока не знаешь.

«Бом» — будущего нет. Третий кризис, и страшно осознавать, кажется, последний. Все призрачные ожидания рушатся, реальность оказывается суровее, чем представлял тот мальчик в гамаке. За плечами – детство, улыбки, смех, родительская забота и опека родственников. За плечами – детский сад, школа, университет, первые отношения и огромные амбиции. А впереди? Там – ничего.

Тридцать один год считается рассветом жизни, тем уникальным периодом, когда ещё далеко до среднего возраста и переосмысления пройденного пути, но уже поздновато для шальной молодости и куража, и вроде как почва под ногами чувствуется, и всё становится на круги своя.

Но это удобная сказка для тех, кто попал под замес «исключений».

На самом деле, тридцатник – это тот возраст, когда пора подводить первые итоги. И страшно не то, что итогов нет – они есть, и даже очень неплохие. Страшно осознавать, что вся твоя жизнь – сплошная кутерьма, которую ты уже давно не контролируешь, а все твои действия – механические движения робота. Ты оборачиваешься назад и внезапно для себя понимаешь, что тебе не «только тридцать», а «уже тридцать», и всё, что сделано за эти годы – бессмысленно. Не потому что дерево не посадил, ребёнка не родил или ещё какой-то пункт из списка не выполнил, а потому что очерствел. Потому что позволил себе под грузом скопившейся боли отвергнуть того мальчика, несущегося под накрапывающим дождём по полю. И признал в себе чуть сутулого мужчину с сигаретой, не умеющего даже смеяться по-человечески.

И причём сам не понял, когда всё стало таким.

Таким пресным.

Когда всю палитру цветов резко перевели в ч/б, не оставив даже простого желтого цвета, которым можно было бы раскрасить солнце.

Но солнца в Питере в ноябре почти никогда не бывало, хотя Арсений не замечал, что в его жизни солнца не было и круглый год.

«Уже никогда не будет как прежде» — это не вызов ностальгии, не сигнал себе о том, что нужно жить моментом. Это просто сложное напоминание, что прошлое – воронка, а ты из неё уже много лет не можешь выпутаться.

Странно получается, что в этом многообразии чувств ещё в молодости часто признаёшь, что уже очерствел, а сердце покрылось холодной кромкой льда.

А в тридцать резко осознаёшь, что ты и сам стал одной большой льдиной.

И на день рождения теперь приходится загадывать уже не современную машинку на радиоуправлении, и не должность в хорошей компании, а простое умение так же чисто радоваться, как радуются дети.

Как радовался ты свои двадцать лет назад.

Ведь вся твоя радость теперь – материальное.

Когда плохо – покупаешь себе что-то, надеясь, что оно «поднимет настроение». Но плохо всегда, а вторая квартира в центре города настроение уже не поднимает, а так, становится ещё одной галочкой в списке «выполненных дел к определённому рубежу». Поначалу покупаешь себе фаст-фуд в подростковом возрасте, который не позволяли родители, потом покупаешь первый раз одежду за свои деньги, потом – технику, за ней – путёвку за границу, следом – машину, квартиру, брендовые часы, и всё резко перестаёт приносить хоть какое-то удовольствие.

Потому что не купить счастье, как бы много об этом уже не было сказано.

Причём даже слова о том, что деньги позволяют купить то, что сделает счастливым, тоже оказываются ложным.

Счастье – это умение ощущать.

Простое умение чувствовать.

А роботу за любые деньги не вживишь имплант, позволяющий эти чувства испытывать.

Может, потому жизнь и превращается в серое месиво из серых дней, где даже красивые места становятся исключительно красивыми местами, а в галерее кроме фотографий документов и каких-то скриншотов из интернет-магазинов уже нет ничего.

Раньше ещё хотелось пытаться ощущать – сейчас уже не хочется ничего.

Или это враньё, и на самом деле хочется, только чего – непонятно. И Арсений этот вопрос пытался разрешить несколько лет подряд, пока не принял для себя, что даже согласившись носить очки – мир не станет ярче. Чётче – да, ярче – нет. А чёткость этим блёклым улицам и блёклым людям вряд ли нужна.

«Пусть всё оно будет размытым».

Так он для себя решил уже очень давно.

Об этом он и думал, сидя на холодной скамейке Юсуповского сада, прямо у воды, и наблюдая за тем, как колышутся голые ветви дерева на маленьком острове посередине пруда.

Там, где-то на детской площадке слышался громкий смех, по мосту пробегала женщина с собачкой, а в сторону одной из парадной шла мама с ребёнком. И даже влюблённая пара, просто прогуливающаяся по парку, не разнимала свои рутинно сцепленные руки.

Дети смеялись, но отчего-то смеялись не так, как раньше. Они улыбались картинкам на экране смартфона. Женщина вышла днём на пробежку, потому что прочитала, что «здоровый образ жизни – залог долгих лет жизни», а не потому что она любила бег. И собачка её вышла с ней не потому, что любила гулять, а потому, что ей просто надо было сделать свои дела. А от пары оставалось только само название: два чужих человека, оглядывающих друг друга тяжёлым безразличным взглядом.

Наверное, дело здесь было не в ощущении достоевщины, разносившейся по Вознесенскому проспекту и не в странном внутреннем мировосприятии.

Просто так жили люди.

Может и хотелось ругаться на цифровое общество, возомнив себя старой грымзой, но даже на то чтобы ругаться сил не было, потому что внимания на происходящее вокруг Арсений уже давно не обращал.

Единственное, что ему казалось важным – так это фрагменты искренности в этом затхлом обществе. Он не мог выйти на улицу без наушников, зная, что услышит городской гам, сменяющийся топотом каблуков и бесконечной руганью. Он не мог долго ходить по улицам в час пик и спускаться в обед в метро. Он не мог заходить в кофейни посредине дня, чтобы лишний раз не наткнуться на компанию людей, разговаривающих не друг с другом, а с телефонами.

Мужчина выбирал «футлярность», и Чехов стал для него символом этой духоты. А Бродский напоминал, что только комната ожидает твоей расплаты с самим собой.

Он думал об этом очень много и лишь на секунды забывался, когда видел танцующие пары у Ростральных колонн, когда всматривался в эти восхищённые глаза туристов, которые первый раз увидели разведённые мосты, когда наблюдал толпы молодёжи, продолжающие подпевать песням Цоя на Дворцовой площади, когда заглядывал на Чернышевскую и чувствовал дуновение жизни от этих творческих ребят: поэтов, музыкантов, театралов.

И только тогда он вспоминал, почему раз и навсегда отказался от Москвы.

В Питере хоть иногда пульсировало останавливающееся сердце.

Арсений сидел на этой скамейке под сборник композиций Таривердиева, и всё ему мечталось, что рано или поздно появится солнце на этом пасмурном тёмном небе, что разойдутся тучи, и, может, это заставит улыбнуться, поверив, что за одним тёплым лучом последует второй. А там будет видно – может и дождик пройдёт, напомнив о том, как же это здорово – приходить домой и сушить вещи на батарее.

Сегодня, в свой единственный выходной день, не хотелось сидеть в пустой трёхкомнатной квартире на канале Грибоедова.

Не хотелось просто так, фоном, включать советские фильмы, засмотренные до дыр.

В них сохранялась та непосредственность и удивительная жизнь, которой так не хватало сгорбившемуся мужчине в пальто. Он очень любил кино 70-х, 80-х, очень любил родную «Машину времени» и Бутусова в придачу. Он любил стоять на балконе, глядя в тусклую гладь канала с чуть заледеневшей водой, и пропевать шёпотом «прощальным костром догорает эпоха, и мы наблюдаем за тенью и светом» Юры Шевчука.

Только его эпоха уже догорела, а любимый Рязанов стал вызывать ужасно болезненные чувства утраты чего-то, но чего – мужчина не знал. Совсем не комедийные переживания приходилось пропускать через себя, пересматривая «Служебный роман», «Гараж» и «Вокзал на двоих».

Его квартира становилась порталом в советские времена для всех желающих. Пускал он к себе редко, но иногда приходилось, и люди чаще всего застывали на пороге прежде, чем пройти в гостиную. Огромное пространство не напоминало ужасную планировку сталинок, а серванты и деревянные столы не походили на типичную мебель «совка». Но ощущение «возрождения прошлого» здесь резонировало в каждом объекте, отбиваясь от проигрывателя пластинок, прямиком в резной сервант, купленный на аукционе.

Ни коллеги, ни знакомые не понимали, как можно тратить столько денег на антиквариат, а Арсений даже не пытался объяснить, шепча себе – «не поймут».

И даже друзья, с которыми мужчина долгие годы был вместе, так и не могли понять его «заскоков». Потому дружба уже много лет напоминала товарищество, отчего одиночество зрело только с новой силой. Может, именно по этой причине он предпочитал в выходной день оставаться сам с собой.

Арсению с детства нравилось «путешествовать по своей голове», и интровертность эта была обусловлена «интересом к своему внутреннему миру», потому что там, внутри своей головы рождались удивительные сюжеты, фантазии, пока внешний мир медленно окрашивался в серый. И в этот мир мужчина предпочитал никого не пускать, сохраняя свой строгий образ петербургского интеллигента, простого композитора, музыку которого также просто «покупали».

По молодости он позволял себе эту роскошь – доверять и принимать чужое доверие. С возрастом с этим стало сложнее, и теперь даже прелестная соседка Катенька, которая бесконечно заботилась о мужчине из сороковой квартиры, не могла понять, что происходило в душе странного человека в пальто. Познакомились они случайно, во дворе дома, когда шоколадный лабрадор «Сёмочка» выбежал из парадной и ринулся к первому встречному, опутывая его ноги.

Арсению оставалось только замереть, недовольно скрестив руки, не понимая, как себя вести в такой ситуации. Девушка суетилась, отгоняя «Семёна», но пёсель был неотступен и продолжал крутиться вокруг бедного молодого человека, опутывая его лодыжки своим поводком.

— Вы простите, извините, — она одной рукой придерживала слетающую шляпку, а второй пыталась поймать слетевшую шлейку, — он у меня обычно так не делает.

— Ну-ну, все хозяева собак так говорят, — мужчина усмехнулся и присел на корточки, полностью игнорируя тот факт, что вместо чистого асфальта под его туфлями скрипел мелкий песок, смешанный с сухими листьями.

— Я вам честно говорю, Сёмчик вообще не дружелюбный, он не то что к чужим людям не полезет, он даже к знакомым особо не тянется, — подняв открепившийся поводок и приостановив носящегося туда-сюда лабрадора, девушка подошла к Арсению совсем близко, виновато всматриваясь в его глаза.

Тот только улыбнулся, потрепал собакена за ушком, и, удивительно даже для себя, ласково ей кивнул, совсем не стесняясь глядеть снизу-вверх на очаровательную молодую мадам в шляпке.

Она казалась ему такой высокой с этого ракурса, а эта приятная широкая улыбка на розоватом лице сейчас светила ярче солнца.

— Семён, значит, — он протянул пёселю руку, надеясь, что тот знает команду «дай лапу». — Семён, объяснитесь, что за балаган вы здесь развели? Вы же почтенный молодой человек? – второй вопрос был обращён скорее к девушке, нежели к шоколадной бусине.

Собака продолжала вилять хвостиком и жаться к Арсению.

Хозяйка «почтенного мальчика» только громко рассмеялась и села рядышком, закрепляя шлейку поводка к ошейнику.

— Вы просто ему понравились, — и снова эта улыбка озарила окружающее пространство, сменяя серость этого старенького петербургского дома. — Этот дуралей чувствует хороших людей и тянется к ним.

Она сказала эту фразу так просто и обыденно, а у мужчины в груди что-то сжалось. Его уже много лет не называли просто «хорошим». Успешным, деятельным, умным – как угодно, а просто хорошим – уже давно нет.

— А он не обижается, когда вы его так называете?

В тот день Арсений впервые за долгое время уловил это странное ощущение лёгкости, когда не контролируешь, как уголки губ ползут наверх, на щеках проявляются странные ямочки, а внутри так тепло отчего-то, что начинает казаться, что если снять с себя пальто в этом холодном октябре, то всё равно удастся сохранить жар в груди.

— Мой муж тоже постоянно задаёт этот вопрос, хотя изначально сам постоянно называл его по-всякому, и вообще, собаку не хотел, а теперь вот, переживает, как бы его мальчика не обидели, — она говорила об этом с такой нежностью, что у одного человека напротив засверкали глаза. — А вообще, когда на Сёму всерьёз ругаешься, то он сразу понимает, что напортачил, но понимает, когда злишься в шутку. Вот, говорю ему, — девушка наклонилась прямо к мокрому носу, — что он дуралей, а он же знает, что я любя, и что в нём души не чают.

— Такую шоколадку грех не любить, — Арсений улыбался, проходясь пальцами по мягкой шерсти пёселя.

Они замолчали на пару минут: мадам в шляпке отряхивала поводок от песка, мужчина разглядывал Семёна, ведя с ним какой-то свой диалог и лишь изредка позволяя этому чуду ставить лапу на коленку, обтянутую классическими строгими брюками.

Обычно задумчивый, молчаливый композитор теперь сиял, словно маленький ребёнок, которому родители подарили щенка.

И со стороны он казался самым счастливым человеком.

Он не помнил, когда в последний раз его сердце окатывало такой любовью.

С того дня знакомства с Семёном, может быть и не было больше этой удивительной эмоции, позволяющей чувствовать внутреннюю свободу из-за взаимодействия с кем-то настолько искренним.

Арсений очень любил собак просто потому, что они всегда были честны со своими хозяевами: если им нравилось что-то – они махали хвостиком, если пугались – поджимали ушки, если хотели гулять – притаскивали поводок, намекая, что пора уделить внимание.

Они никогда не врали и не обещали гарантировать свою честность. Потому что хозяева оставались для них целым миром. Животные доверяли им безгранично, совсем не боясь падать с дивана, ведь знали, что их поймают.

А петербургскому композитору было некому доверять так безгранично.

— А у вас тоже собака, да? – мужчина вынырнул из своих мыслей, когда девушка привстала, подтянула пёселя чуть ближе к себе, отдавая ему команду «рядом», чтобы тот снова не опутывал чужие ноги.

— С чего вы решили? Может у меня кошка, и я просто хорошо лажу с животными? — он ехидно усмехнулся, вытягиваясь в полный рост и складывая руки.

Девушка стушевалась, чувствуя, будто бы сморозила какую-то глупость.

— Вы просто так быстро нашли общий язык с ним, — она кивнула в сторону лабрадора, который немного нервничал, глядя на стайку голубей на детской площадке. — Вот я и предположила.

Её взгляд выражал какую-то абсолютную неловкость, отчего внутри мужчины медленно начинало зреть смущение от того, что он действительно не мог найти нужные слова в разговоре с незнакомым человеком.

— Извините, если прозвучало грубовато, — Арсений словно извинялся за самого себя.

В её глазах снова блеснул огонёк, а Семён засуетился, снова подходя к новому знакомому, прося, чтобы тот его погладил.

— Нет, что вы! Совсем не грубо, – в секунду показалось, что эта милая душа сейчас примется сама просить прощение, что не сразу поняла, в чём дело.

— Ну, можно было бы и помягче вам ответить.

Композитор готовился пускаться в оправдания, но эта симпатичная девушка одним взглядом с посылом «всё в порядке» остановила его медленно запускающийся поток речи.

— Так получается, у вас кот? – она сразу почувствовала, что человеку напротив несколько непонятно, как вести дальше диалог, и пыталась всё взять в свои руки.

— Нет, — послышался только грустный вздох, а за ним – тихий лай пёселя, который требовал, чтобы его обняли.

— Тогда кошка?

Игра в «Поле чудес» объявлялась открытой.

Арсений рассматривал Семёна, который вился вокруг него, и не мог сдержаться от того, чтобы не затискать его от души.

— И даже не собака, — он отвёл взгляд и на секунду выключился из общения с хозяйкой лабрадора, задумываясь о чём-то своём.

«И даже не собака», ведь «её некому будет выводить», как заключала Людмила Прокофьевна в «Служебном романе».

— Мне почему-то показалось, что вы тот человек, у которого обязательно есть кто-нибудь четвероногий дома, — девушка с каким-то сожалением улыбнулась и отпустила шлейку, будто бы решая для себя, что мужчина в пальто – не опасен, а тот самый «четвероногий друг» уже давно в состоянии «нестояния» и вселенской любви, а потому никуда он уже не убежит.

— К сожалению, даже хомячка не завести.

— Семья против?

— Работа.

Композитор так грустно ухмыльнулся, словно делая для себя очередной вывод, что он и понятие «семья» — вещи несопоставимые.

Может, он был бы и рад завести кого-нибудь, пусть даже шиншиллу, но тогда пришлось бы ухаживать за этим существом, потому что каждому, даже самому маленькому нужна забота и тепло. А ни того, ни другого Арсений дать не мог.

Разучился заботиться и уже много лет не умел проявлять нежности.

— А вы из какой парадной? – Сёма в какой-то момент встал на две лапки, опершись о мужчину, да так, что на светлом пальто показались лёгкие отпечатки.

Девушка начала извинятся, предлагать влажные салфетки, попутно прося собакена так больше не делать, а в ответ – ей только улыбались, ласково перенимая мягкие лапы.

Как странно понимать, что ты для этого существа сейчас – целый мир, и он настолько тебе доверяет, что просто облокачивается, не боясь, что при одном неверном движении можно будет полететь в лужу.

Как это маленькое существо бесконечно любит, и как чувствует того, кому эту любовь отдать можно.

Может, поэтому Арсений себя и ассоциировал с собакой по жизни: также бесконечно любил, также бесконечно доверял, также не боялся ступать на скользкую тропинку и каждый раз, даже после побоев, возвращался.

Любая собака возвращается к своему хозяину, как бы тот себя с ней ни вёл.

Но рано или поздно и самое доброе существо озлобится.

Так и этот мужчина в пальто.

Не то чтобы озлобился, но лапки незнакомцам протягивать перестал.

— Из второй, сороковая квартира.

— Это у вас такой длинный балкончик?

— У меня.

Они улыбнулись друг другу и, несмотря на то, что композитор очень просил не переживать и убрать салфетки, мадам в шляпке уже готовилась оттирать следы преступления.

— Мы живём в третьем флигеле, у нас ещё ворота резные, может, видели, они на проспект выводят, ну, в сторону Адмиралтейства, — она тараторила, теперь отыскивая антисептик в своей сумочке. — Здесь я только Семёна выгуливаю и вечером с дочкой на площадку выхожу, поэтому редко тут появляемся, — Арсений ей кивнул, не совсем понимая, к чему вся эта пламенная речь, — но вы, если захотите вдруг с этим дуралеем ещё пообщаться, стучитесь в пятнадцатую квартиру, он нелюдимый и очень стеснительный обычно, поэтому хорошие знакомства ему бы не повредили.

— Прямо можно будет к вам прийти? Я не буду вас стеснять? – он мялся, не зная, как правильно задать этот вопрос. — Или вашу семью?

— Не переживайте, вы же по делу!

Девушка рассмеялась и взглянула на часы, давая понять, что спешит.

— «Дело лабрадора», так и скажу.

— Да, я передам Диме, — девушка на секунду задумалась, а потом словно вспомнила, что даже забыла представиться. — Это на случай, если вам мой муж откроет, — оба снова ухмыльнулись, понимая, что даже не познакомились нормально, — а так, просто попросите Катю позвать.

— А можно сразу Семёна? – почему-то композитор с (как оказалось) Катей, чувствовал себя очень свободно и по-человечески комфортно, а это ощущение непрерывного тепла, которое его окутывало, заставляло беспрерывно улыбаться.

— Он вас и так услышит.

— Спасибо, — мужчина кивнул пёселю, и многозначительно отвернулся. — Тогда, если не увижу вас во дворе на неделе, то зайду.

— Можете заходить, даже если мы с вами тут ещё встретимся в ближайшие дни, — она улыбнулась и подтянула Сёму к себе, который снова активно интересовался стайкой голубей.

Возможно, за последнее время, это был один из самых светлых и искренних диалогов.

— Тогда Арсений из сороковой обязательно заглянет, — девушка кивнула, запоминая имя, и снова перевела взгляд на циферблат, — как вы говорили, к дуралею, — он спросил, боясь, что такую вариацию можно использовать только хозяйке, — можно что-то купить?

— Если очень захочется, купите ему мячик самый обыкновенный, это существо сгрызает их за пару дней.

И снова оба засмеялись, медленно прощаясь.

— Пока, Семён, — композитор пожал лапу своему новому знакомому, и кивнул Кате.

— Будем вас ждать, Арсений из сороковой!

Она помахала ручкой и отправилась с лабрадором на плановую прогулку.

Так в жизни этого мужчины в пальто появилась семья Позовых, которые разбавляли общую унылость, напоминая своим примером, что есть ещё в этом мире намёк на настоящую любовь и безграничное счастье двух людей.

А Сёмочка для одного человека стал приёмным сыном, которого хозяева оставляли «на передержку», когда уезжали в отпуск, оставляли «учиться манерам», когда отправлялись на дачу, оставляли на несколько часов, когда всей семьёй ездили в театр.

А Арсений был совсем не против. Как только у него высвобождалась минутка, он был готов уделить это время той самой удивительной шоколадной собаке, которая находила в усталом музыканте будто бы близкого по духу товарища.

Они могли часами сидеть друг напротив друга, пока один подбирал ноты на фортепиано, а второй иногда взвывал (и почти попадал в тональность).

Иногда вся семья Позовых собиралась в сороковой.

Поначалу обеим сторонам был не совсем понятен и этот советский стиль, и эта холодная пустошь интеллигентской классики, и печальные мелодии композитора.

Но Семён их связал.

Об этом шутили на каждой встрече, напоминая, что музыка – тайной стала, а Семён — связал.

Дима быстро заинтересовался персонажем, в котором пёсель нашёл свою отдушину, маленькая дочка быстро заинтересовалась интересом пёселя.

Так и познакомились.

И с тех пор Арсений стал «воскресным дядей», а в его жизнь нескольким людям приоткрылась дверца.

Позовы предпочитали филармониям домашние концерты, большим компаниям – рассказы мужчины про творчество и тяжёлые годы в искусстве, а шумным вечеринкам – тихие просмотры советского кино в глубокой ночи, когда одна очаровательная девочка уже засыпала под пледом на чужой кровати.

Время шло быстро, и последнее время от этого вдохновения, которым музыкант одаривал своих друзей, почти ничего не оставалось.

Дима спрашивал всё меньше, не пытаясь залезть в чужое сердце, а Катя только разводила руками после возвращения из сороковой, тяжело выдыхала и подводила итог – «ему больно».

Ему и правда было больно.

А в эти осенние месяцы – особенно.

Арсений докуривал свою сигарету, уже не пытаясь следить за бегущей стрелкой на циферблате.

Коллеги писали, в очередной раз приглашая куда-то, и писали с такой периодичностью, что телефон начинал разрываться от уведомлений.

Это раздражало, и его хотелось как можно скорее выключить.

Ко всему, названивали дирижёры, сверяя даты репетиций, за ними – организаторы концертов, которые выбирали площадку вторую неделю подряд, и ближе к концу журнала вызовов – поклонники творчества и какие-то незнакомые люди, жаждущие личной переписки.

Усталость брала верх.

Хотелось просто закрыть глаза и раствориться в этом ощущении, когда смысла куда-то бежать уже нет, а единственное, чего требует сердце – молчать самому с собой, не думая о лишних тревогах.

Вот так сидеть и не пытаться сдвинуться с места, не пытаться ничего решить, потому что месяцы распланированы далеко вперёд, потому что встречи уже записаны в планер, да разве что пункт «счастье» туда не внесён, но это – лишь побочные проблемы.

Хотелось просто остаться здесь, в этом парке, где искусственность как таковая сменялась хотя бы живой природой, не изменённой человеком.

Пусть деревья здесь сияли своими голыми ветками, а утки лишь изредка показывались, медленно оплывая весь пруд. Пускай, зато колыхающаяся трава продолжала напоминать, что есть ещё живые ростки в этом городском безумии.

Казалось, сейчас встанешь, разлепишь глаза, поднимешься по лестнице, пройдёшь к воротам, и, обернувшись, увидишь тихую природную благодать, пока по правую сторону будут шуметь машины, в полный голос разговаривать люди и снова будет греметь столичная кутерьма.

Здесь же сохранялось ощущение покоя.

Того самого, которого так не хватало Арсению.

Ему сложно было это объяснить даже близким друзьям, но в своём одиночестве он практически никогда не оставался с собой наедине. Всегда с музыкой, всегда с книгой, всегда с подкастами. Но никогда не сам с собой.

Потому что было страшно.

А вот теперь почему-то нет.

Наверное, начинающаяся зима так на него влияла, подводя все метания к какому-то увяданию и заставляя находить свой баланс.

Но жизнь композитора никогда не раздавала ему различные возможности на сто процентов в руки, оставляя за собой право – повернуть всё своим, определённым образом. Мужчине много лет не хотелось верить в судьбу, он её безбожно отрицал, но каждый раз серьёзно задумывался, когда в его планы резко вмешивалось «что-то».

Так и сейчас, в его планы «спокойного отдыха от суеты» вмешивался какой-то молодой человек в таком же унылом пальто. И вот на этом моменте жизнь захотелось не просто обругать, а послать ей горделивое прощание, напоминая, что у судьбы-чертовки стали появляться слишком изощрённые игры.

Но его бы вряд ли услышали, а он вряд ли бы понял, что у всего есть свои причины и любое действие в жизни нам для чего-то нужно.

Как и любой человек.

Осознаётся это не сразу, но вскоре, даже самая сильная боль оказывается одной из самых важных точек в переплетениях сюжетов, выстраиваемых вселенной.

Жаль, что понимаешь это далеко не сразу, порой оскорбляя ту самую судьбу, которая, в общем-то, совсем не стерва. Просто мы не до конца понимаем, что ничего не бывает «просто так». Как и каждая нотка в мелодии служит для созвучия.

Арсеньевское «просто так» стояло позади, и тяжело дышало где-то за спиной.

— Извините, — молодой человек обратился к композитору, подходя ближе.

Мужчина скорчил максимально непонимающее выражение лица, поскольку в его голове совсем не сходились представления о том, какой же важности должна быть просьба, чтобы пройти половину парка, спуститься вниз по лестнице, ведущей прямо к пруду, увидеть одинокого человека, сидящего на резной лавочке, и обратиться именно к нему.

— Да? – а хотелось ответить не так радушно, даже не переспрашивая, а отвернуться со своим холодным «не извиняю».

Но воспитание не позволяло.

Или Арсений не позволял сам себе.

— У Вас случайно огонька не найдётся?

Парень достал увесистый портсигар, отложил свой дипломат на скамейку и сам вышел из-за спинки лавочки, приспуская свои затемнённые очки на нос.

— К сожалению, нет.

На лице молодого человека сменилось сразу несколько эмоций.

Перед ним дымили, причём так откровенно, даже не пытаясь сделать вид, будто бы хоть кто-то опасается штрафов, ведь курение на территории сада запрещено.

Дымили. И не скрывали характерного желания «не говорить и поскорее отвадить от себя незнакомца».

— То есть зажигалки у Вас нет? – но незнакомец был неотступен.

— Не имеется.

Он смотрел вдаль, ёжась в своём пальто и изредка поправляя сползший к уху берет.

— Но Вы же курите! – послышался недовольной вздох, а за ним – неприкрытый подтон ухмылки.

— Курю.

— Смею предположить, что и спичек у вас нет.

Парень встал напротив мужчины, загораживая ему обзор пруда.

Утки от странного оживления на островке теперь даже напряглись и поспешили удалиться ближе к мостику.

— Какая жалость, — композитор демонстративно пощупал карманы, — и спичек нет.

— Значит, придётся как в старину тереть палочки друг о друга, чтобы добыть огонь, — он усмехнулся, поправил тонкие очки и на полном серьёзе двинулся к дереву, чтобы отыскать там опавшие веточки.

Арсений на это действие только сатирически смотрел.

— Если у Вас такая тяга к курению, то боюсь, что у вас зависимость.

Молодой человек, поправив свою пшеничную чёлку, теперь только огладил плащ-пальто, вытянулся в полный рост и задумчиво повернулся к незнакомцу на лавочке.

— А Вы врач?

— Нет, музыкант, но здесь и врачом можно не быть, чтобы понять, что невозможность воздержаться от курения, да ещё и в такой степени, что приходится допрашивать человека из максимально нелюдимого места – звоночек, что курить, возможно, стоит бросить.

Он ехидно выгнул бровь, поправляя ворот колючего свитера.

Парень у дерева только рассмеялся, будто прекрасно для себя осознавая, что перед ним совсем не сноб, а обычный человек с тем самым юмором, который граничит где-то между «сарказмом» и объективным «непотребством».

— У меня и другие пагубные привычки есть, а эта вряд ли настолько ужасна, что нуждается в оценке.

Арсений улыбался.

Вполне искренне.

И ему это казалось чрезвычайно странным.

Этот молодой человек почему-то активно участвовал в диалоге, игнорируя неприкрытую пассивную агрессию.

— Какие? Пристаёте к людям посреди бела дня? – он цокнул языком и снова затянулся.

— Коллекционирую пластинки.

И всё-таки каждый человек нам для чего-то в жизни нужен.

— Разве это зависимость?

— В условиях моей профессии – нет, по жизни – наверное, да, — парень отыскал среди опавших листьев веточки и медленным шагом направился к композитору.

— Это – хобби, и даже если вы какой-нибудь искусствовед, я не думаю, что такое увлечение, даже будучи профессией, разрушит Вас сильнее, чем сигареты.

Мужчина говорил так, словно сам сейчас не сидел с тлеющей никотиновой палочкой.

— Не угадали, — и снова послышался этот мягкий смех. — Есть такие коммерческие агенты, у которых специализация – антиквары, и иногда эти агенты не замечают, как их слепая любовь к архаичному начинает управлять ими, а не они ей. Так, я час назад проиграл больше двухсот тысяч рублей на одном аукционе, — он только грустно улыбнулся, — поэтому я не уверен, что табак может разрушить меня сильнее, чем любовь ко всему историческому и прошлому.

А ведь Арсения уже разрушила эта любовь.

— Повторите, пожалуйста, что Вы сказали, — он на секунду даже запнулся, не понимая, не ослышался ли он.

— Не расслышали? – такой глупый вопрос, но отчего-то заданный с такой простотой, что в голове мысли в секунду стали мешаться. — Повторить про что конкретно? Про деньги?

— Про прошлое.

— Я сказал витиевато, наверное, но суть в том, что есть более страшные вещи, чем одна дурная привычка. Считайте, что, сделав любовь к прошлому своей работой, подписываешь контракт с азартной зависимостью, как если бы начинал играть в покер. Причём и не бросишь это, потому что любишь этот ужасный покер.

Оба снова улыбнулись.

— Получается, не бросите, пока любите? – почему Арсений это спросил – оставалось загадкой даже для него.

— Получается, что и не хочу бросать. Это так кажется, что «не можешь», а на деле – сначала не осознаёшь, что ностальгия умеет в прямом смысле слова убивать, а потом делаешь свою проблему своей профессией, и всё, не отдаёшь отчёт в том, что происходит, — парень ухмыльнулся, подходя ближе.

Мужчина протянул ему зажигалку, и отчего-то ещё больше помрачнел.

— Вам хотелось поговорить, да? Поделиться с незнакомцем? – прозвучал такой наглый вопрос, и прямо в лоб.

Парень подпалил сигарету.

— Я присяду? – ему кивнули. — Нет, на самом деле, я не знаю, зачем Вам это рассказал. Я, так-то, просто пару минут бродил по парку в мыслях. Хотел закурить, потянулся за пачкой, и понял, что забыл зажигалку. А внутри сада желающих получить штраф почти никогда нет, — оба взглянули друг на друга и усмехнулись. — Ну, я и подумал, что похожу ещё, и если найдётся кто-то дымящий – значит, мне повезёт, если нет – значит, так надо.

— А Вы ужасно бодрый для человека, который просадил столько денег.

— А Вас зацепила моя маленькая история, — он снял очки и повернулся к незнакомцу. — Это не игра в факты.

Они синхронно затянулись и молча откинулись на спинку скамейки.

Парень в плаще-пальто был ужасно прав.

Человек, работающий со всей субстанцией прошлого в её чистом виде, теперь напрямую показывал итоги этой любви.

А Арсений не мог понять, бывает ли в жизни такое.

Когда вот так просто, на одном из жизненных перепутий, в те минуты отчаянья и дикого желания вернуться назад, где было «хорошо», тебя встречает кто-то, кто напоминает, что того иллюзорного «хорошо» уже нет, а всё происходящее – воронка, которая рано или поздно убьёт.

Человек, чья работа соткана из копаний в прошлом, вот так спроста заявляет, что рано или поздно это станет зависимостью.

Жаль, что композитор не понимал, что стало уже, и нынешней жизни будто бы не существовало, а мерцало только то, что осталось позади, такое трогательное и пленительное.

— Вы коллекционируете прошлое, это не может быть неинтересно.

— Это интересно только тем, кто с настоящим работать не хочет.

Вот и ответ на вопрос, который так сильно мучил Арсения последнее время.

— Может, Вы и правы.

Они на секунду замолчали, выпуская дымок.

— А вы думали об этом раньше? – он так странно вгляделся в глаза композитора, что тому стало не по себе.

— Почему спрашиваете?

— Обычно так же выглядят люди, которые находят случайно какую-то вещь у меня в мастерской, и она внезапно погружает их в свои личные воспоминания, никак не связанные с той же скульптурой Афродиты или репродукцией картины Да Винчи, — молодой человек снова поправил волосы и расстегнул пару пуговиц на пальто.

— А я похож на такого человека? – оба снова усмехнулись. — Знаете, а ведь я буквально живу в советской эпохе, и, наверное, ваши слова многое объясняют.

— Не совсем понимаете, почему не отпустить это? Чаще всего именно такой вопрос мне задают люди, которым вроде не хочется покупать что-то, но они всё равно отдают все свои сбережения.

Тот покачал головой.

— Понимаю, но как Вы правильно сказали, может просто «не хотеться» отпускать, и объяснять эту любовь тоже. Мне, вот, в моей любви хорошо, — а это и был главный вывод, звучащий как-то оглушительно в этой полузимней тишине.

— Но тогда бы Вас всё устраивало, — он уселся поудобней, — а Вас что-то смущает, — Арсений странно на него покосился, будто бы осознавая, что говорит с незнакомцем настолько искренне, насколько не говорил ни с кем последние годы.

— Смущает, что прошлое не вернуть, а вместо того, чтобы отпускать, приходится его реконструировать и искать предметы для этой реконструкции, — мужчина тихо вздохнул. — По сути, вы занимаетесь тем же.

И снова повисла тяжелая тишина.

Даже ветер как-то поутих, оставляя двух странных незнакомцев на скамейке.

Парень встал, бросил бычок в урну, подвязал пальто и надел очки, собираясь прощаться.

Он определённо куда-то спешил и, без того затянувшийся, перекур сейчас совсем не предполагал своего продолжения.

— Вы заходите к нам в антикварный салон на Рубинштейна, 25 – там мастерская есть, винтажная барахолка, — молодой человек достал визитку из своего дипломата. — Думаю, что Вам там понравится, а если нет – то хотя бы узнаете что-то по истории искусств от моих коллег.

— А Вы там как работаете? – Арсений хотел спросить часы, но его будто бы перебили, сразу понимая, о чём речь.

— Вечерами, кроме воскресенья. Заезжайте.

И фигура быстро удалилась.

Композитор остался с визиткой, горой мыслей и уточками, причалившими обратно.

Ну, что же, Антон Андреевич развеял иллюзию на этой дороге.

Chapter Text

Неделя выдалась сумбурной.

Репетиционные дни забирали своё, а до премьеры нового концерта с симфоническим оркестром оставалось не более месяца.

Силы медленно кончались, а рутинность постепенно забирала их остатки.

Странно получалось: жизнь, о которой большинство мечтало, теперь медленно разрушала её владельца.

Хотя Арсений уже давно был не уверен, имел ли он власть хоть над чем-то, что происходило в его буднях. Все события шли будто бы одно за одним, не давая возможности даже проанализировать, найти время на «подумать», отрефлексировать произошедшее и спланировать будущее.

Те, кто мечтал о существовании в искусстве, не учитывали один момент, что чаще всего искусство существует внутри человека и руководит им, а вовсе не человек находится в «творчестве» по выбору. Композитор много лет думал о том, что как бы сильно он ни пытался отвертеться от понятия «избранности», всё равно рано или поздно приходилось обратиться к поэтам, художникам и музыкантам старых эпох, чтобы в очередной раз понять, что страдал от своего «таланта» не только он.

Служение искусству сложно выбрать, и, наверное, это и есть тот рок, о котором уже так много сказано не одним поколением.

Выбираешь увлечение, выбираешь интересующую профессию, выбираешь даже любить или не любить то или иное дело, но вот «рок» как таковой — не обуздать. Поначалу долго переживаешь, если своё творческое начало, стремящееся к воплощению, загоняется в условия «ненужности». Напоминаешь себе, что не заработать деньги «музыкой» или «писаниной», а жить «как удобно» намного лучше, ведь так безопаснее. Не приходится ни с чем бороться, не приходится идти против общества. Все одобряют «верный выбор» — пусть этот выбор и не одобряет нутро.

И только через годы смиряешься, что не воплотил в себе то, что так долго носил внутри, что требовало развития и, как цветок, было срублено на корню, даже не пустив первые лепестки.

Что так и не отпустил себя в служение искусству и пошёл против себя самого.

Арсений об этой исключительности думал бесконечно много и время от времени сходил с ума от этих мыслей. Кто-то восхищался его композициями, кто-то завидовал мастерству, кто-то удивлялся, как можно было достичь такого уровня в игре. Люди были разные, но всех объединяло одно — странное обожание чужой жизни. Это противоестественное желание «быть таким же». Но в обыденном разговоре, когда речь заходила о том, на что же искусство обрекало, люди слегка тушевались.

Музыкант действительно хотел бы не чувствовать всего того, что с ним происходило. Вся эта маслянистая боль, поглощающая его сердце, рождалась из гиперчувствительности, из постоянного осмысления, из сотни метаний.

Он часто смотрел на своего старого знакомого — банкира Сергея. И несмотря на всю глубину души этого человека, тот не бросался в мысли о «нужности или ненужности жизни». У него были свои проблемы, и мучило его бесконечно много различных вещей, но он никогда не пускался в ту рефлексию, которая порождает убежденность в безвыходности. Он искренне любил своего друга и был рад каждый встрече, был не прочь встретиться после концерта, но каждый раз ему очень тяжело давались очередные терзания про «быть или не быть».

Этот мужчина в пальто искренне завидовал людям, которые просто жили, просто чувствовали на том уровне, когда могли совладать с чувствами, просто крутились в своих проблемах и переживаниях, но оставались при том вполне здоровыми и способными к испытыванию счастья.

Арсений много анализировал. Настолько много, что мозг начинал взрываться. Он хотел бы «выкрутить реле на максимум и вообще, — все подчистую стер бы». Он хотел бы перестать ощущать столько всего. Иногда приходилось закрыть уши и сидеть, слушая собственное дыхание и биение сердца, чтобы просто остановиться в этом потоке мыслей.

Он уставал от самого себя, и то самое искусство, которое годами его вытягивало, начинало медленно задавливать.

А служение ему — становилось каторгой.

От боли — писались гениальные композиции, от ужасной пустоты — рвались уже написанные страницы, от радости — стучала педаль фортепиано. И каждый раз рояль становился той самой бойцовской грушей для битья.

Арсений бы хотел перестать ощущать всё это, хотел бы просто приходить домой и смотреть телевизор, а не в очередной раз, закрываясь в своей спальне, перебирать старые фотографии, потому что «нахлынуло». Любая нота композиций Таривердиева вызывала поющую боль, любой советский фильм — несоизмеримую тоску, любой запах из детства — желание взвыть. И каждый раз, сталкиваясь со своим прошлым, музыканту приходилось браться за метроном и клавиши, лишь бы забыться, лишь бы не думать.

Просто раствориться в музыке, закрыть глаза и представить, будто бы ничего этого не существует. Есть только настоящее, а чего нет — то ещё можно вернуть.

Но прошлое не вернёшь, как и свою голову на другую не поменяешь.

Арсений мечтал больше никогда не играть.

Он последние годы совсем не понимал, почему его профессией так восхищаются. И пока все хотели научиться играть также — он мечтал забыть нотную грамоту, забыть, как определять свои переживания. Лишь бы только больше никогда не страдать даже от знакомого дуновения ветра, от знакомого вида Адмиралтейства, от незнакомых бабушки и дедушки со своими внуками, болтающими во время прогулки.

Просто по-человечески хотелось проклясть мозг за те воспоминания, за все эти махинации, которые он проделывал со своим хозяином.

Арсений был готов откреститься от прошлого, зная, что тогда он потеряет всю почву для своей музыки. Почву, порождающую те самые разрушительные эмоции для написания композиций. Он был готов отказаться от музыки, лишь бы перестало быть так больно даже от одной мысли о том, что осталось «там, далеко».

Но жизнь никак не собиралась вводить его в амнезию, а наоборот, подталкивала к ещё большим скачкам в этом круговороте страха и тоски.

Он был уверен, что судьба с ним весело поиграла, каждый день напоминая, что пока тот не пройдет все круги ада и не примет прошлое, дальше он не пойдет.

А Арсений не хотел дальше.

Он хотел обратно.

***

Композитор с утра до ночи работал, репетировал, и всё, на что у него хватало сил к концу дня – прийти домой, постоять под горячей водой и рухнуть в кровать, чтобы следующий день вновь повторил предыдущий.

Этот ужасный день сурка сводил с ума и, может, потому перед сном приходилось долго читать книгу, лишь бы отсрочить то время между бодрствованием и дремотой, когда в голову начинают лезть мысли.

Чувство ужасное, но ничем не объяснимое.

Всегда кажется, что если лечь под утро, то завтрашний день и не наступит, что ему как бы дадут отсрочку.

Время шло, но этот странный парень из сквера не выходил у него из головы.

Точнее, слова, который этот самый парень сказал.

На визитке было написано его имя, и даже указан точный адрес, где находилась мастерская. Но сил дойти туда не было, да и рабочие часы как-то не позволяли: репетиции закачивались уже около полуночи, новые прогоны с оркестром начинались рано утром, и даже выходные были полностью забиты делами.

Только к вечеру воскресенья на тёмном петербургском небе показались светлые тучи. Мужчина закончил править готовую композицию и, наконец разогнув спину, вылез из своей квартиры, которая стала для него скорее тюрьмой, чем крепостью.

От этой навалившейся усталости деваться было некуда.

Но и от давящих стен – тоже.

Он для себя решил, что мозг в таком состоянии недосыпа и недоедания на пару с постоянными нагрузками вряд ли сейчас справится ещё с горой каких-то невыполненных планов, поэтому решение родилось как-то само собой: решить всё завтра.

Это мифическое «завтра», конечно, обещало растянуться на неделю, но поделать было нечего.

Сейчас стоило бы зайти в нормальный ресторан, взять еду на вынос, укутаться в своё зимнее пальто, завязать шарф потуже, сесть в такси и доехать до квартиры одного из своих коллег, чтобы за бутылочкой вина спокойно провести вечер.

Но и здесь образовывалась неурядица: вместо нормальной еды из ресторана снова ожидался перекус на бегу, и Арсений уже был готов ругаться на самого себя за халатное отношение к своему собственному питанию. Вместо зимнего пальто на плечах висел какой-то утеплённый плащ, вместо такси – две худые ноги, еле передвигающиеся в направлении Невского проспекта, а вино было прекрасно заменено на два стаканчика кофе.

Композитор не любил отказываться от акций, и плевать, что второй стаканчик ему передать было некому.

Так, ёжась от холода и пытаясь сообразить, как в голову вообще могла прийти идея пойти гулять в снежную морось, мужчина вспомнил, что всё-таки есть один человек, которому можно было бы отдать этот стакан.

Пусть и кофе в нём обещал давно остыть и покрыться корочкой льда.

Он просматривал визитку раз за разом, молясь лишь на то, что указанный на картонке «Антон Андреевич» окажется на месте, что мастерская не закроется к девяти вечера, и что охранник не вытолкнет его обратно на улицу.

В планах Арсения вообще не было приходить в это место, не было в планах идти вдоль Маяковской и выискивать улицу Рубинштейна, да он совсем не планировал и промокать насквозь.

Это должна была быть прогулка, «чтобы проветрить мозг», а не «чтобы проветрить свои лёгкие».

Катя несколько раз писала своему соседу за последние несколько дней, прося зайти к ним в гости, а тот только оправдывался работой. Ей пришлось этим вечером даже прийти в чужой флигель, чтобы узнать, насколько долго продлится такое заточение между концертным залом и квартирой, и в конце добавить своё коронное: «Когда вообще ты придёшь тискать Сёмочку!».

Она и не подозревала, что виноватый взгляд «воскресного дяди» и его оправдания в связи с тем, что он только через пару недель сможет взять неделю выходных, окажутся лишь удобным подспорьем для совершения каких-то безбашенных поступков.

Если бы Позовы узнали, что их давний друг, вот так, от какой-то внутренней безысходности, в ужасный полузимний питерский холод сейчас выискивал по дворам одну мастерскую лишь потому, что какой-то странный незнакомый парень предложил туда сходить, они бы точно решили, что кто-то двинулся окончательно.

Он аккуратно постучался в деревянную резную дверь, искренне надеясь, что горящий свет от настольной лампы, отражающийся в окне – признак того, что ещё не все сотрудники разошлись по домам.

Плащ промок практически насквозь, а на мокрую пушистую чёлку было грустно смотреть.

Но внешний вид сейчас волновал меньше всего.

Внутри магазина сияли высокие деревянные книжные шкафы, на лакированных бордовых полках красовались маленькие скульптуры, под стеклом виднелись разные фигурки, а рядом — какое-то бесконечное количество маленьких медалек, значков и орденов в красивой коробке с ярусами.

Чуть поодаль стоял стенд с пластинками и журналами, а за ним – закрытый сервант, через витражные дверцы которого блестели старенькие предметы интерьера: хрустальные и фарфоровые сервизы, серебряные ложки и вилки, подносы 19-го века и маленькие подсвечники удивительной красоты.

Арсений разглядывал оригинальные картины, которыми были увешаны все три метра стены, рассматривал этажерку с детскими советскими игрушками и куклами эпохи царской России, не мог оторвать взгляда от застеклённого стола со всякими конвертами, наклейками, плакатами и открытками – всё это ему казалось каким-то запредельным чудом.

Сама мастерская находилась за одними из больших дверей, которые раздвигались в разные стороны при открытии. Метраж этого магазина оказывался намного больше, чем изначально представлялось: широкий зал с экспонатами для продажи, зона «отдыха», в которой располагались два кожаных кресла и блестящий журнальный столик, широченная антресоль, выступающая вторым «полуэтажом», на которую можно было подняться по лестнице и точёное чёрное рабочее место, за которым сидела милая девушка-администратор. В глаза бросался ноутбук, который в этих условиях роскошной старины был будто бы и не к месту.

Широкие двери вели в мастерскую, где проводили реставрацию полученных вещей, а ещё одни, более изящные, — в кабинет главного коммерческого агента.

Он настолько долго разглядывал каждую деталь в этом тёмном помещении, озарённом жёлтым светом, что в какой-то момент показалось, что время остановилось, и всё, что осталось – это скрип деревянного пола, по которому к зашедшему гостю уже направлялась очаровательная девушка в длинной зелёной юбке и белых перчатках.

— Добрый день, что Вам подсказать? – она улыбнулась и указала мужчине на аккуратную вешалку, где уже висело пару курток.

— Да я как-то… — композитор замешкался, не зная, что и говорить.

Ведь сам плохо понимал, зачем пришёл, и легенду даже не успел придумать о том, что ему нужно в этой винтажной сокровищнице.

— А, Вы просто посмотреть? – и в этой фразе не было ни капли осуждения, словно в этом месте «просто посмотреть» было чем-то совершенно нормальным.

И не «словно», ведь на Рубинштейна действительно часто заглядывали, чтобы просто посмотреть старейшую улицу Петербурга, а потом с таким же восхищением пройтись мимо памятника Довлатова, чтобы зайти в знаменитую мастерскую.

Может, потому в Питере это местечко прозвали «музеем прошлого».

— Нет, не совсем, — он поставил стаканчик с холодным кофе на подоконник и достал визитку. — Мне нужно найти Антона, вроде как, — отчество почему-то проскользило мимо, или Арсений просто в очередной раз попытался определить возраст человека по внешнему виду и сделал для себя вывод, что тот парень, в общем-то, старше его быть не может, — мне сказали, что у Вас здесь много коллекционных вещей можно найти.

Девушка аж замялась на секунду, прокручивая в мыслях этот вопрос.

— Извините, минуточку, — она отошла обратно к столу и достала какой-то блокнотик, — да, у нас много разного, смотря, что вас интересует, какая эпоха, — послышался слегка уставший вздох. — Вас приглашали посмотреть, как у нас тут всё? – гость только кивнул. — Тогда понятно. Нам недавно привезли кляссер, в нём оригинальная коллекция допетровских монет, вас должно заинтересовать, — странички листались одна за другой, а девушка выискивала что-то по датам. — Наш нумизмат приезжает только раз в неделю, в среду, сейчас Вы его тут не найдёте, но я тоже могу вам рассказать про год, номинал и детали.

Арсений не совсем понимал, о каких монетах говорила менеджер, потому только глупо хлопал глазами.

Он не припомнил, чтобы тот парень в парке говорил о том, что занимался исключительно монетами, да и график свой он описывал несколько иначе.

— Подождите, мне нужно не к нумизмату, — мужчина протянул девушке визитку, — вот, видите, — пришлось ткнуть пальцем на имя на карточке, — я про Антона Андреевича спрашиваю.

Та слегка растерялась и задумчиво оглядела посетителя, а затем кивнула, словно поняв, в чём тут проблема, и уселась за компьютер, чтобы пролистать календарь.

— А, тогда я Вас просто не так поняла, — она нашла выделенное число и дату запланированной встречи. — Если Вы из филуменистического центра, то, к сожалению, Вас уже не смогут принять, время позднее, — Арсений такие слова впервые слышал, и уже точно не находил себе места из-за этих неловких несостыковок. — У меня заявлено в списке, что у Вас несколько спичечных этикеток и коробков на оценку, так что Вы можете просто оставить их у меня, я передам в мастерскую.

— Я откуда? – он улыбнулся, точно не до конца осознавая, что у него спрашивают.

Девушка за столом теперь уже совсем потерянно выглядела, не зная, что и говорить.

В календаре у неё стояла сегодняшняя дата, на которую была заявлена встреча с представителем «Международного союза филуменистов», занимающегося историей развития спичечно-этикеточного производства. Но там числилось 16:00, а на часах давно перевалило за восемь и, в общем-то, представителя уже никто не ждал.

О других приближающихся событиях она ничего не могла сказать, что смущало невыносимо, заставляя сомневаться в том, не забыл ли главный менеджер о каких-то намеченных планах.

— Тогда я ничего не понимаю, — она развела руками. — На завтра стоят ещё переговоры с коллекционером масштабных моделей автомобилей, но больше ничего, — Арсений старался не показывать своей растерянности. Теперь он сам сомневался в том, что вообще попал в нужное место. — Вы на какое число записаны?

— Ни на какое, — композитор пожал плечами, от чего у девушки выгнулись брови, — я не знал, что у Вас помимо Антона Андреевича работает ещё один человек с таким же именем, вот и произошла неурядица.

— Так, хорошо, это прояснили, — менеджер теперь нервно постукивала ручкой по столу. — Теперь давайте определим, как это Вы не записаны ни на какое число, но приехали на встречу?

Он только тяжело выдохнул, уже точно ничего не понимая.

— А у Вас, чтобы поговорить с человеком, нужно записаться, я так понимаю? – Арсений ухмыльнулся, но ему только кивнули с максимально серьёзным видом.

Конечно, мужчине это всё казалось забавным, учитывая, что он не осознавал вообще ничего и не до конца отдавал себе отчёт в том, как здесь всё работает.

В его случае – с ним мог связаться любой, кто захотел бы, несмотря на определённую известность в городе.

— Да, правильно понимаете, — она взяла ручку, готовясь что-то записывать, — Вы по какому делу? – и снова открылся злосчастный блокнотик. — Ближайшее свободное окошко – вечер десятого, это через неделю, вас устроит?

«Как к врачу записываться», — подумал композитор.

— Ну, тут как к врачу нужно записываться, — это он и озвучил.

Оба улыбнулись, но менеджер свои попытки добиться ответа не бросила.

— Можно и так сказать, — послышался звонкий смех, а следом за ним – шуршание страниц. — По итогу, что скажете, оставляем десятое? – мужчина даже не успел сказать ей «нет», настолько быстро девушка что-то записывала в блокнотике. — Только скажите с каким Вы коллекционным товаром, чтобы мы понимали, сколько времени понадобиться на оценку.

— Нет у меня товара, — на него взглянули совсем отрешенные глаза, — я вообще ни по какому вопросу, меня не нужно записывать. Я приехал, знаете, — он думал, как правильно сформулировать, — посмотреть, как вы сказали изначально.

— Молодой человек, Вы меня окончательно запутали.

— Я не коллекционер, не антиквар, не занимаюсь монетами, марками и чем-то ещё, не привёз вам товар на оценку и у меня не назначена встреча с Антоном Андреевичем, — мужчина выпалил это на одном дыхании, — вот.

Девушка только поправила причёску, встала из-за стола и направилась к одной большой двери.

— То есть Вы хотите просто посмотреть? – она улыбнулась.

— И увидеть Антона Андреевича, вероятно.

Во всей этой эпопее с кучей интриг действительно родился какой-то неподдельный интерес к этой загадочной персоне, с которой назначены встречи на неделю вперед.

И как-то это всё не сходилось с образом того парня из парка, рассуждающего о прошлом.

— Хорошо, ладно, — девушка устало улыбнулась, — я Вам тут уже ничем не помогу, — она развела руками. — Имя скажите своё, пожалуйста, — менеджер медленным шагом подошла к двери, дёрнув за ручку.

— Арсений.

«Но вряд ли это имя внесёт хоть какой-то грамм трезвости в эту куролесицу», — прошептал композитор.

Она постучала, и с той стороны кабинета послышался знакомый голос, который тихо уточнял, что случилось, ведь просили не беспокоить под конец рабочего дня.

— К Вам приехал на встречу Арсений, — девушка сделала шаг в кабинет и сразу же повернулась к нему, прося сказать отчество.

— Сергеевич.

— Арсений Сергеевич, — дверь чуть прикрыли, и теперь музыкант начинал нервничать.

— Кто? – тот парень говорил совсем иначе, более вымотанным тоном, с совершенно отсутствующим ехидством и сатирой, которые приходилось слышать ранее.

— Я задала такой же вопрос. Не коллекционер, не из того международного центра.

Она мельтешила по кабинету, оставляя несчастного мужчину с другой стороны чахнуть в своих сомнениях по поводу того, правильно ли вообще было сюда приезжать.

— Назначено? – коммерческий агент потёр глаза, встал из-за своего стола, отвлекаясь от дел, и направился в зал, чтобы выяснить, кого там принесло.

— В этом-то и проблема. Нет, не записывался.

Антон Андреевич выглянул из своего кабинета, и в секунду его утомлённое работой лицо посветлело.

— Значит, Арсений, — он ухмыльнулся. — Ну, добрый вечер.

Тот только услужливо кивнул.

— Вы бы хоть сообщили, что к Вам приедут не по работе, а то я уже волноваться начала, что забыла внести какое-то собрание в список, — девушка выдохнула, забрала блокнотик и вернулась к начальнику.

— Оксан, спасибо, я заработался, забыл, — видимо, этому человеку просто очень не хотелось ещё больше вгонять в краску своего менеджера. — Закрой кассу, пожалуйста, я на сегодня уже совсем всё.

Она только кивнула и закрыла за собой дверку, оставляя мужчин наедине.

Арсений отошёл к подоконнику, взял этот стакан с отвратительно холодным кофе и скрестил руки.

На него смотрели, внимательно изучая.

Как выяснилось, главный коммерческий агент всего центрального района, один из самых уважаемых антикваров Питера, теперь молча чего-то ждал, продолжая улыбаться. И было непонятно, то ли он намеренно не упомянул про свой статус, забыв напомнить, что так-то он не просто работает в мастерской, а является её владельцем, то ли просто проигнорировал этот факт в том незамысловатом диалоге в парке.

Он стоял, облокотившись о стену, и тяжело дышал, массируя виски.

Ему пришлось снять очки, чтобы глаза не так сильно болели, расстегнуть одну пуговицу пиджака и потереть переносицу, которая уже не выдерживала этот ежедневный груз оправы.

Композитор не мог найти, что и сказать, всё ему в этой ситуации казалось максимально глупым: и странная история, где пришлось тысячу раз оправдываться, объясняясь, зачем он вообще приехал, и резко открытый факт о том, кем вообще является этот парень, и безумно неловкая сцена с этой бедной девушкой Оксаной.

— Я и не сомневался, что у Вас какое-то вот такое имя, — он улыбнулся, подходя к гостю ближе и забирая своё пальто с вешалки.

— Какое такое?

— Такое же старинное, как всё в моей мастерской.

Они посмеялись, и даже не обговаривая план дальнейших действий, молча вышли из магазина на Рубинштейна.

Про историю искусств Арсению так никто не рассказал.

***

Шли они медленно.

Антон Андреевич ради приличия всё-таки выпил этот ужасно холодный кофе и минуту на третью их прогулки запретил композитору обращаться к нему по имени-отчеству.

Говорили тихо, обсуждали работу в мастерской и каждый раз широко улыбались, когда прокручивали вечернюю ситуацию.

— И как думаете, я прямо похож на человека, который что-то собирает? – продолжал Арсений, доставая из кармана своего плаща пачку сигарет.

— Я думаю, что вполне.

Антиквар только усмехнулся и вежливо перенял предложенную сигарету.

— Тогда, по Вашему мнению, что бы за коллекция у меня могла бы быть? – он затягивался, слегка ускоряя свой шаг, надеясь дойти до Владимирской и присесть на скамейку напротив памятника Достоевскому.

Тот задумался, выпуская дымок и чуть ёжась в своём пальто от холода.

— Открытки, — уголки губ поползли наверх. — Да, скорее всего открытки и, может быть, пленочные фотографии.

— Это ещё почему? – брови взлетели в полном удивлении.

— Потому что они лучше всего отражают моменты, — молодой человек пожал плечами, — а Вы похожи на того, кто очень пытается эти моменты сохранить: открытки отлично отражают воспоминания, полученные в том или ином месте, а фотографии, на мой взгляд, просто передают что-то важное, увиденное человеческим глазом.

Мужчина заинтересованно оглядел знакомого и непонимающе кивнул.

— Это какое-то болезненное увлечение – собирать воспоминания.

— Так я о чём и говорю, — он подмигнул композитору. — Таких людей в мастерской мы встречаем, ну, раз в неделю точно. Они приносят старые альбомы, и на части снимков действительно отражены важные исторические события, обычно времён СССР. Большая часть этих альбомов после оценки получают совсем низкую цену, но их владельцы, обычно уже довольно пожилые люди, просто хотят отдать нам часть своей жизни, чтобы следующие поколения перенимали их воспоминания. Деньги оказываются не так важны. Как говорят эти люди, «так их душа будет дольше жить», — парень тяжело вздохнул. — Они обычно делятся с нами целыми рассказами о том, как эти фотографии делались, и я каждый раз замечаю бесконечное количество тоски в их глазах. Эти бабушки и дедушки понимают, что их время рано или поздно закончится, а родственникам эти снимки окажутся не нужны. Вот они и приходят к нам.

Арсений потёр переносицу, будто бы в очередной раз представляя себя именно таким дедушкой, который под старость остался в одиночестве. И даже свои альбомы передать ему некому.

— И что они говорят? – он поднял свой поникший взгляд, ища ответов в чужих болотистых глазах.

— Ностальгируют, — лёгкий дымок быстро смешивался с потоком ветра. — Я часто говорю с ними об их ушедшей молодости. Обычно внутренний итог уже подведен, и всё, что им остаётся – делиться воспоминаниями.

— Я, как Вы считаете, тоже буду таким?

Антон отвернулся, разглядывая блестящие круглые афишные тумбы.

— Нет, Арсений, — тот на секунду выдохнул, чувствуя какую-то надежду в этом простом «нет». — Вы уже такой.

— И что же это значит? – он усмехнулся. — Вы вроде антиквар, а не психоаналитик.

Молодой человек засмеялся, демонстративно поправляя узкие очки.

— Эти люди обычно рассказывают, что в молодости пытались собрать как можно больше воспоминаний, и теперь вся их жизнь отражена в альбомах, — собеседник его внимательно слушал. — Только жизнь они будто бы откладывали «на завтра», и под старость это стало проблемой, — послышался тяжёлый вздох. — Понимаете, я очень проникаюсь этими историями, потому что сначала они мечтали вернуться в детство, потом мечтали запечатлеть юность на фотографиях, потом сохраняли открытки во времена молодости, лишь бы эти ощущения можно было бы пережить заново – и так до конца жизни. Я не говорю, что нужно выбросить фотоаппарат и забыть о нём навсегда, просто я за годы работы в мастерской понял, что внезапно в почтенном возрасте может оказаться, что жизнь прожита только на снимках, и в страхе «упустить моменты» многие просто забыли их прожить.

Композитор молчал, ему странно было слышать эти слова.

Он, может, был даже не готов к такой правде.

— Извините, наверное, эти слова были лишними, — парень отвёл тяжелый взгляд и засмотрелся на афишу, чувствуя, как его приятель ускоряет шаг.

Тот молился, что на круглой высокой тумбе никто не разглядит знакомое лицо, а потом не задаст миллион вопросов.

Всё быстрее они направлялись к Владимирской.

— Нет-нет, Вы, в общем-то, правы, — он продолжал ёжиться от холода в своём щупленьком плаще, — но… — ему не дали закончить.

— Но что-то Вам не даёт покоя в моих мыслях, — тот только улыбнулся, аккуратно приостанавливая Арсения за плечо.

Мужчина практически летел по проспекту, не обращая внимания на людей вокруг.

То ли он так торопился поскорее выйти на более тихую улочку, то ли просто в потоке мыслей сам начинал спешить.

— Вы прозорливы.

Музыкант усмехнулся, теперь пытаясь переключить внимание Антона с пропадающей позади афиши.

— Такой грешок имеется, да, — молодой человек только засмеялся, сворачивая голову, чтобы удостовериться, не ошибся ли он в своих догадках.

Уж больно сильно портрет какого-то пианиста, сидящего за фортепиано, напоминал мужчину напротив, который нервно перебирал пальцы, не желая останавливаться ни на секунду. И попытки антиквара хоть как-то сбавить темп ходьбы нисколько не срабатывали.

На плакате всё также сияли голубые глаза, а «легендарный петербургский оркестр консерватории» маячил позади этих океанов.

Менее банального сравнения парень для себя так и не нашёл.

Он прекрасно видел, что об этом никто здесь говорить не хотел. Ко всему, уж слишком жёсткий взгляд прожигал его шею, когда совершались попытки хотя бы на секунду заострить внимание на месте проведения концерта.

— Знаете, Антон, мне почему-то плохо верится, что только из-за того, что вы много работаете с людьми, у вас появился такой навык – чувствования чужих потаённых проблем, — Арсений всё-таки заставил того повернуться.

— Я Вам рассказывал, что я и сам напрямую связан с прошлым, и даже выбор профессии этим обусловлен.

Его изучали.

Нет, музыкант не пытался заглянуть в чужую душу, он скорее пытался понять, откуда в этом молодом человеке было собрано столько знаний о мире. Это чувствовалось не благодаря нескольким заумным фразам, а очень тяжёлой печали в болотистых глазах.

Создавалось впечатление, что человек не просто стал коллекционером, потому что всегда интересовался чем-то архаичным, и не просто стал разбираться в людях, потому что работал в мастерской, где приходилось часто общаться с гостями. Что-то в нём хранилось большее, намного большее, что цепляло, вселяя интерес.

Арсений плохо помнил, когда позволял себе вот так просто прогуливаться с незнакомцем, следуя прямо к любимой улице писателей.

Он также плохо помнил то, когда ему было так спокойно.

Его уже не раз уличили в чём-то слишком личном, будто бы слишком внезапно раскрывая все карты: вот ты на собирателя открыток похож, вот ты пытаешься запечатлеть моменты, а не прожить их, а вот ты и уже на старика похож, поставив крест на своём будущем.

Этот парень читал его, как настольную книгу, и именно это удивительное стечение обстоятельств наводило на мысль, что человек, не переживший ничего подобного, вряд ли бы смог так быстро обнаружить схожую линию судьбы в другом.

— Я это помню, — он, слегка тушуясь, обернулся к своему собеседнику, — но у меня всё же есть вопрос.

— Задавайте, — тот только снял очки, протёр их рукавом и теперь глядел на мир через замыленные стёкла.

Композитор не знал, имел ли хоть какое-нибудь право об этом спрашивать, но ещё он не знал, когда в следующий раз ему представилась бы такая возможность.

И представилась ли бы вообще.

— Есть ощущение, что такая эмпатия, о которой Вы говорите, и такое сочувствие чужим людям, которые просто приносят вам свои альбомы и что-то рассказывают, ведь тоже не возникают на пустом месте, — мужчина говорил не совсем связно, пытаясь подобрать слова. — И я это не о том, что я как-то не одобряю такое вовлечение в работу, — Антон выгнул бровь, пытаясь понять, к чему ведёт Арсений. — Просто любой другой человек мог бы и дальше спокойно заниматься этим процессом: получать снимки, проводить оценку, складывать их в архив, или как это у вас происходит, и дальше продолжать заниматься своим делом, — он пожал плечами, — а для вас это больше, чем «просто фотографии» и больше, чем просто работа.

— Я думаю, что это и так было очевидно, — антиквар улыбнулся, поправляя очки.

— Да, вполне очевидно, — композитор всё ещё подбирал слова, — но я немного о другом. То, как Вы быстро предположили, что бы я мог коллекционировать, а потом также быстро пересказали мне ситуации с этими старичками, — он лишь задумчиво взглянул на тёмное небо, — это же тоже не берётся из ниоткуда.

— Так, это тоже вполне понятно, — молодой человек удивлённо повёл бровью. — А вопрос-то в чём?

Арсений чуть замедлил шаг, давая себе отдышаться.

— Наверное, нетактично будет спрашивать о каких-то подробностях, но что-то Вы да скрываете, — послышался тихий усталый вздох. — Редко бывает такое, что с бухты-барахты получается так попасть в цель, если самому не приходилось переживать ничего похожего. Знаете, как я часто говорю, остаются какие-то отпечатки на лице за годы приобретения жизненного опыта, и потом, по схожим отпечаткам можно отыскать человека, который прошёл нечто подобное.

На него опустили какой-то удручающе смиренный взгляд, будто бы и не собираясь как-то оправдываться.

— И Вы, как я понимаю, хотели спросить, что схожего я увидел, что предположил это самое «неумение жить в моментах»?

Ему только неопределённо кивнули, а Антон не нашёл ничего лучше, чем ласково рассмеяться.

— Скорее, почему вы решили, что и я такой же? – он устало взглянул на собеседника.

Тот не стал выдерживать долгие паузы.

— Вы в парке сказали, что вам в своей любви к прошлому хорошо, — мужчина напротив удивился тому, что его фразу вообще запомнили, — а человек никогда не отпустит то, что любит. То же самое с «не могу – не хочу». Мне всегда казалось, что человек вообще многое может, вопрос только в том, что он не хочет этого делать, — парень встретился взглядом с композитором, — не хочет отпускать, например. Я бесконечно люблю прошлое, и оно, как воронка, уже затянуло меня, заставив полностью погрузиться в него, забыв о настоящем. И, наверное, ужасно, что мне хорошо в этой воронке.

— А как связано это с тем примером с фотографиями? – Арсений вопросительно потёр подбородок, задумываясь о чём-то своём.

— Напрямую, — Антон ехидно улыбнулся, продолжая оглядывать собеседника. — Жизнь не идёт дальше, она стоит на месте. По сути, вместо того, чтобы наслаждаться тем, что имеешь, вместо этих вот моментов, которые происходят сейчас, приходится копаться в том, что уже прошло, — его внимательно слушали. — И, получается, что год за годом проходят, а ощущения чего-то «нового» нет, всё старое, и копаешь как раз таки в это старое. Пусть это звучит и пафосно, но даже фотографии, которые я делаю последнее время, я делаю для того, чтобы «отметить», что это событие произошло, чтобы его не упустить из вида. А проживать его, видимо, незачем, — и этот сатирический вздох моментально растворился в шумной улице.

— Синдром отложенной жизни? – и послышался печальный смех.

— Вот Вы смеётесь, а ведь так оно и есть, — оба только улыбнулись друг другу. — Надеюсь, не задену, но таких людей видно за километр, а если ты и сам такой, то метров за сто, — теперь они шли нога в ногу.

Повисла минутная пауза.

У Владимирской шумели машины, а бабушки всё также продавали овощи, сидя в рядок.

Произвольный рынок, устроенный прямо на тротуаре, никто уже и не собирался прикрывать.

— И Вам не сложно об этом говорить вот так, просто с незнакомцем? – мужчина проговорил эту фразу совсем тихо, надеясь, что его не услышат.

— Мне скрывать нечего, — он поправил своё расстегнувшееся пальто, — да и не такие уж мы незнакомцы, — и снова взгляды встретились.

— Я Ваше имя узнал только благодаря тому, что оно было написано на визитке, а Вы – моё, потому что та девушка Оксана его у меня выяснила, — Арсений рассмеялся, улыбаясь своему собеседнику. — А о том, что у Вас своя мастерская, а вы не просто там работаете, я вообще узнал только сегодня, — Антон лишь закатил глаза. — Так что мы определённо друг о друге практически ничего не знаем, чтобы считаться «знакомцами».

Пройдя мимо Кузнечного рынка, оба приостановились, думая, в каком направлении дальше пойти.

Они и не обсуждали план на сегодняшний вечер, не обсуждали, в какую сторону кому нужно идти.

Оба собирались зайти в Графский переулок, пытаясь поймать тишину, но эта внезапная остановка резко поменяла все планы.

Несмотря на спешащих людей, гул машин и какое-то бесконечное движение из стороны в сторону, между этими двумя «знакомцами» сохранялось умиротворенное спокойствие.

Не чувствовалось лишнего напряжения, и даже этот незамысловатый диалог оказывался в тему.

— Почему же? – антиквар демонстративно раскинул руки. — Мне достаточно было узнать, что музыканты категорически скрытные личности, чтобы считать, что мы познакомились. Вы сегодня узнали тонкости моей работы, я хотя бы выяснил, какое у Вас поле деятельности.

Голубые глаза резко помрачнели, словно не ожидая, что этот парень успел заметить ту афишу.

— И зря, — он лишь горько усмехнулся.

У Антона в эту секунду эмоция на лице сменилась несколько раз, да ещё и в завидной последовательности: от удивления до какого-то личного разочарования, медленно сменяющегося на ощущение, что взболтнул лишнего, и совсем не в тему.

— Не любите о работе? – он словно упустил слово «говорить», понимая, что разговаривать с ним сейчас вообще могут перехотеть.

Тот только на минуту задумался, потирая переносицу.

— Это не то, чем хочется хвастаться новым знакомым, если честно, — мужчина снова пожал плечами и, наконец, пошёл медленным шагом прочь от Владимирской.

— Арсений, афиша с Вашим лицом висит в центре города, — коллекционер неловко улыбнулся, — и думаю, что она не одна такая, — на него устремили печальный взгляд. — Если бы я жил в центре, и постоянно бы видел свою фамилию на стендах, я бы считал себя самым счастливым человеком в мире.

— Забавно, что Вы так думаете.

И снова в его грустной улыбке показались какие-то свои личные, невысказанные терзания.

— А почему Вы – нет? – этот детский наивный вопрос прозвучал настолько просто и отчего-то правильно, что музыканту не представлялось возможным сейчас что-то придумывать и лишний раз привирать.

— Потому что в этом всём давно нет искусства, к сожалению, — он прикрыл глаза. — Я знаю, что звучит это ужасно пафосно и даже заносчиво, но я сейчас пишу музыку по заказу, играю по заказу, даю концерты по заказу, и по сути та главная функция, о которой все твердят, когда речь заходит о важности служения искусству, сейчас не имеет никакого значения. Вот и смысла об этом говорить лишний раз нет, — тяжелое дыхание прервал сирена проезжающей мимо «скорой помощи». — Да и моя профессия как профессия почти никогда не воспринимается.

Антон внимательно смотрел на собеседника и всё никак не мог оторвать от него взгляд.

Он чувствовал чужую измученность, но не мог объяснить, в связи с чем это ощущение у него появлялось. Причём речь шла совсем не о жалости и сострадании, а о каком-то человеческом понимании этой усталости от «выполнения задач» вместо «проживания минут в творчестве».

— Это что, Вы музыку, получается, пишете? – создавалось ощущение, что этот человек проигнорировал всё остальное, что было только что сказано.

— У композиторов такая задача, — мужчина улыбнулся, глядя в чужие удивлённые глаза. — Но иногда играю и чужое, если это не мой концерт с оркестром, — на него определённо смотрели с восхищением, — аккомпанирую где-то раз в месяц знакомой певице.

— И хорошо играете?

— А Вы хотели бы послушать?

Зачем он задал этот вопрос – оставалось в неизвестности. Точнее, Арсений просто не мог понять, с какой целью он его задал. Чтобы что? Но вспыхнувший от интереса антиквар давал прямой ответ на этот вопрос – вот ради этого огонька в глазах.

Давно никто так не интересовался его работой, давно никто не заставлял композитора захотеть рассказать чуть больше о происходящем в его музыкальной сфере.

Этот странный коллекционер казался ему слишком искренним и слишком настоящим, и это «слишком» оказывалось почему-то «определённо кстати».

Тем самым пазлом, которого так не хватало для составления единой картинки настоящего.

— Хотите сказать, что есть такая возможность? – да, внутри этого человека разгонялся не просто интерес, а целое вожделение, желание увидеть, услышать, узнать.

Он, словно маленький ребёнок, теперь также вопрошающе смотрел на музыканта, надеясь, что тот ответит простым «можно».

А он и ответил.

— Есть, если вы свободны в субботу, которая через две недели будет, — Арсений достал телефон, чтобы в календаре найти точную дату. — Мы как всегда в «Октябрьском», в семь, но по проходке Вам нужно будет прийти где-то за полчаса, чтобы по спискам сверили, и посадили на отведённые места для приглашённых. Обычно это партер, ряд второй-третий, но там как посадят.

Антон на него смотрел так, будто бы его давнюю мечту только что исполнили, а композитор, на самом деле, просто организовывал сущую формальность. Все его близкие друзья давно привыкли, что как только выходит анонс ближайших концертов, то на следующий же день им прилетит письмо, в котором их в уважительной форме попросят посетить мероприятие, заявленное на конкретную дату.

То же самое происходило, когда кто-то из знакомых театралов вкидывал билеты «для своих», и мужчина быстро сообщал своим знакомым, хочет ли кто сходить на премьерный спектакль. Билетов было туда, естественно, не достать, потому музыканта благодарили то цветами, то коньяком, то ещё списком презентов. Он только неловко улыбался и говорил, что «ему не трудно, проходок много». На деле проходки обычно выделялись только для члена «общества людей искусства» и его семьи. Но семьи не было, а билеты были, и это во многом меняло ход дела.

— Я просто так никогда никуда не ходил, это как, половина суммы, четверть, или каким образом всё устроено? – парень мельтешил, чуть не запинаясь о свои же собственные ноги, и совсем не понимая, как себя вести в такой ситуации, когда тебе просто так предлагают посетить оркестровый концерт композитора, чьё имя и фамилия в Питере остаются на слуху уже не первый год.

Но про последний пункт Антон пока ещё ничего не знал.

— Безвозмездно, то есть даром, вот так устроено.

— Вы сейчас процитировали Сову из «Винни-Пуха»? – молодой человек усмехнулся, чувствуя какую-то совершенно детскую радость.

— А Вы эту отсылку поняли, — и оба синхронно рассмеялись. — Получается, квиты?

— Получается так.

До метро шли, бурно обсуждая концертные программы, последние новинки среди экспонатов в мастерской, говорили про Петербург и архитектуру, и как-то не заметили, как медленно дошли до автобусной остановки, с которой отходил автобус прямо к дому коллекционера, а на другой стороне – маршрутка, идущая до Садовой.

— Ну, — Арсений протянул руку антиквару, собираясь прощаться, — до встречи?

Тот пытался ещё что-то сказать, но будто бы сомневался в том, будет ли хоть какая-то фраза здесь в тему.

— Уже, значит, до концерта? – и странная надежда виднелась в этих болотистых глазах.

Они, по ощущениям, слишком долго жали друг другу руку.

— Да, наверное, у меня план по изведению соседей своей музыкой ещё не выполнен, — композитор находил в себе силы уходить в иронию, и вот этого от себя он совсем не ожидал в общении с новым человеком.

Уголки губ на чужом розоватом лице потянулись наверх, заставляя морщинки на лице проявиться чуть сильнее, чем прежде.

— Если будет время, заезжайте в мастерскую.

— Заеду.

На том и распрощались.

Chapter Text

Две недели прошли в полном ощущении хаоса перед подготовкой к концерту: Арсений снова практически не выходил из дома, продолжая наигрывать по кругу одни и те же композиции. А если и выходил, то сразу ехал в концертный зал, в очередной раз думая только о том, что, наверное, стоило бы поспать чуть больше, чем пару часов.

Но несмотря на постоянную вымотанность, мужчину грела одна мысль о том, что на этот раз в зале появится человек, для которого и оркестр, и мелодии пианиста будут в новинку. Что на поклонах можно будет отыскать знакомые глаза и увидеть в них не оценочность, предполагающую критический очерк завтра в новостях, и даже не какой-то скептицизм, выражающийся простым «ну да, было неплохо», а что-то настоящее.

За годы работы на этих несчастных концертах начинаешь привыкать к тому, что в зале собирается слишком малое количество людей, которые действительно пришли послушать игру одного известного композитора и насладиться удивительным оркестром. Большая часть просто выходила в свет под ручку с представителями или представительницами петербургского бомонда, обязательно заходя в буфет за бокалом шампанского перед началом действия. Их не особо волновала музыка, а вот фотографии, где они разговаривают с такими же представителями светского общества — очень даже.

От этой искусственности Арсений стал уставать уже в первые месяцы, когда ездил в тур по России. По сути, эта «элита» в городах друг от друга совсем не отличалась: те же темы, те же диалоги, те же постные лица, которые только перед камерой выражают хоть какую-то эмоцию.

И из этого ощущения вытекало какое-то бесконечное количество проблем. Композитор каждый раз вспоминал себя в детстве, вспоминал открытые концерты в музыкальной школе, когда все педагоги завороженно смотрели на юного пианиста, а родственники восхищались этими пальцами, летающими по клавишам.

Несмотря на всю строгость воспитания, бесконечные часы сольфеджио, такой ненавистный вокал и безумно долгие практики за роялем дома, тот мальчик очень любил все составляющие своей детской жизни. Ему нравилось, что в школьные времена после уроков, когда оставалось немного времени между уроками и занятиями в музыкалке, пару близких друзей обязательно заходили к Арсению домой, а его мама только радовалась, накладывая всем огромные порции борща. Ребята очень просили хотя бы на секундочку открыть рояль и сыграть «что-нибудь из мелодий».

Этот взрослый мужчина просто скучал по тому детскому вовлечению. Он скучал по времени, когда только обучался музыке, заставляя своих знакомых и вдохновляться ею, проникаться, и вот так с лёгкостью «просить что-нибудь сыграть».

В особенности часто он прокручивал в воспоминаниях свой период юности, когда к окончанию школы одноклассницы постоянно шушукались, надеясь, что однажды один молодой человек в веснушках сыграет кому-нибудь из них лично. Да и остальная старшая школа норовила с Арсением познакомиться.

Он нравился.

Этот простой, слегка зажатый парень, который выбирал инструмент вместо футбола.

Композитор часто думал, что ему по жизни просто повезло, что он попал в хорошую гимназию, в замечательный коллектив, да и детство своё провёл без излишних издевательств, перетекающих в притеснения в обществе. Он был обычным мальчиком, который заслужил авторитет в классе своей открытостью и дружелюбностью, своей простой искренностью и умением быть рядом, когда это требовалось. По счастливой случайности парни никогда не стебали «музыканта», а, наоборот, в младших классах просто интересовались необычным увлечением одноклассника, а в старших уже предлагали организовывать квартирники.

Арсений скучал по тому времени.

И часто сам обманывался, отрицая, что он скучал по свету, исходившему от всех в те годы.

Некоторые «однокашники», как они друг друга называли, до сих пор иногда писали композитору, иногда звонили, пару раз даже приходили на концерты. У всех уже были свои семьи, кто-то уехал заграницу, кто-то перебрался на юг из холодного Питера. Мальчики превратились в мужчин, а многие девочки уже много лет как не вздыхали по одному веснушчатому пианисту из одиннадцатого.

Жизнь текла своим чередом.

И временами уже взрослому «веснушчатому мальчику» казалось, что в какой-то момент его жизнь всё-таки остановилась.

На репетициях ему всегда хотелось закрыть крышку инструмента, когда он смотрел на знакомого дирижёра, с которым они учились вместе в консерватории, потом долго общались и в конечном итоге стали вместе давать концерты. Он смотрел на него и видел, как внимательным взглядом за его движениями следит жена на шестом ряду большого зала.

Он наблюдал, как в гримёрки заходили родственники ребят из оркестра, как огромную кучу цветов забирали организаторы, прося не оставлять букеты в помещениях, как громкий смех раздавался на этаже, а за ним — радостные поздравления, что концерт состоялся.

Арсений же молча заканчивал финальную сонату, прикрывал крышку фортепиано, приподнимал свой фрак, кланялся, забирал цветы, которые несли к сцене, ждал объявления поименно, ещё раз кланялся и уходил за кулисы.

А дальше — полчаса на переодеться, ещё десять минут на перекур, и около часа на сборы и поездку домой.

Организаторы всегда предоставляли трансфер для участников концерта, а музыкант каждый раз на это ругался, понимая, что за своей машиной опять придётся возвращаться.

Он не был той «шоубизной» мировой знаменитостью, но о нём говорили в своих кругах, о его творчестве — ещё больше. И сплетнями мужчина обрастал с такой же скоростью, с какой обрастали все люди, получившие хоть какую-то популярность и признание.

Домой он не всегда уезжал один, и его менеджер это знала, а ещё знала, что разглашение подобной информации могло стоить ей работы.

Саша не была близкой подругой композитора, но чётко знала, когда помощь нужна, когда нужно посидеть и переговорить с глазу на глаз, а когда просто стоит принести кофе. Она работала со многими звёздами, но Арсений в категорию «звёзд» не входил. Для неё он всегда оставался обычным человеком, возле которого никогда не крутились фанаты, никогда не поджидали его у чёрного выхода, никогда не донимали. С кем надо он фотографировался, кто просил — тому он давал автограф. Его любило определенное число людей из «культурной тусовки» Петербурга, а вот с ума сходили исключительно по его музыке. Слишком удивительно сочеталась классика с современными обработками.

Мужчина хотел убедить себя в том, что его вынужденное одиночество, на самом деле, являлось одиночеством по выбору, но он прекрасно понимал, что каждый его удачный концерт — это бессонная ночь с бутылкой коньяка в руке под какой-то дурацкий сериал, а концерты неудачными не бывали никогда. Разве что по молодости в составе оркестра.

И он прекрасно понимал, что его уже ничего не сможет разрушить сильнее, чем собственные воспоминания о временах, когда на его показы приходили друзья, толпы знакомых, родственники, когда приходилось просить ставить дополнительные стулья, чтобы все сели. Мужчина делал глотки обжигающего напитка и думал только о том, что это всё просыпалось сквозь пальцы. Только когда — понять он не мог.

Композитор осознавал, что сам открестился от людей, сам закрылся и теперь не знал, где искать выход.

Но это удивительное чувство, кричащее, что сегодня на пятом ряду будет сидеть один знакомый антиквар всё-таки напоминало, что круг, может, и не закольцован вовсе.

Несколько раз Арсению всё-таки удавалось заезжать в мастерскую на Рубинштейна со стаканчиком кофе. Для него это стало некой обыденностью.

Он ехал в «Октябрьский» на прогон и постоянно, по воле случая, останавливался у любимой кофейни, где бариста не смотрел оценочно, когда в латте приходилось досыпать сахар. Мужчина каждый раз как-то внезапно решал, что акция «1+1» создана не просто так.

Замечательная Оксана перестала удивляться чему угодно, а в особенности тому, что Антон Андреевич просто так двигал встречи, потому что «мне привезли капучино, а капучино сам себя не выпьет». Девушка не задавала лишних вопросов, но выводы, которые она хотела для себя сделать, она делала.

Оба молодых человека временем особо никогда не располагали. Композитор забегал в мастерскую обычно минут на двадцать, чтобы ласково поздороваться с менеджером, без каких-либо вообще норм этикета постучаться в знакомый кабинет, предложить несчастный стаканчик из ближайшей кофейни и пойти во двор курить под знакомый громкий голос «у меня перерыв, если кто придёт — попроси подождать». Антиквар выходил из своей «конуры» или отвлекался от процесса реставрации нового сервиза максимум на полчаса, игнорируя косые взгляды Оксаны, которая нервно сообщала, что с каким-то коллекционером уже назначена встреча и нельзя вот так просто заставлять его ждать.

Но мужчина в костюмчике считал иначе.

Их разговоры никогда не были слишком содержательными.

За (практически) три недели знакомства они так и не перешли на «ты» с этого официозного «вы». Кажется, формальность. Но именно эта формальность заставляла плотно задумываться об уровне доверия в этих взаимоотношениях. С одной стороны, как-то неожиданно много они узнали друг о друге за такой короткий промежуток времени. Либо разговоры о прошлом, о воспоминаниях так влияли и потому просто хотелось поделиться с чуть ли не первым встречным мыслями, либо обоим просто нужен был собеседник, который не станет выпытывать какую-то информацию. С другой стороны, все диалоги строились как типичные диалоги приятелей: «как работа?», «как репетиция?», «как продажи в мастерской?», «я не отвлекаю?», «про концерт помните?» — и всё примерно в таком ключе.

Арсений, скорее, выражал какую-то простую благодарность этими неловкими приездами с кофе, а Антон просто радовался тому, что он был знаком не с тем человеком с афиши, а с мужчиной из парка, внутри которого хранились какие-то тяжёлые размышления, которыми он иногда делился.

Им было вместе интересно, разве что никто из них признать это пока не мог.

В последнюю встречу композитор привёз антиквару красивое пригласительное, рассказал, как заходить в зал, дал номер Саши, чтобы тот позвонил, если вдруг возникнут трудности и пообещал, что «должно быть впечатляюще».

И впечатляюще действительно получилось.

Антон не знал, нужно ли покупать цветы, правильно ли это вообще. Он не знал и основных правил «этикета», хотя и слышал, что для кого-то из исполнителей букеты, которые потом валяются в ногах на сцене — моветон. Ещё слышал, что дарить их нужно только в конкретные моменты, а иногда и вовсе лучше передать свои презенты через администраторов или обслуживающий персонал.

После изучения всей информации в интернете антиквару захотелось интернет отключить. Молодой человек буквально проклинал тот день, когда сначала нашёл свод каких-то «концертных законов», а потом зачем-то нагуглил имя композитора. Красивыми буквами высвечивалось «Арсений Попов», и вот с этого самого момента весь вечер шёл под откос.

Коллекционеру плохо верилось, что тот человек, с которым он разговаривал не один раз, являлся тем человеком на фотографии с лучезарной улыбкой и какой-то бесконечной биографией, которая не заканчивалась ни на второй, ни на третьей странице.

Много писалось про награды, про фестивали, про написание музыки для фильмов, театра и балета, много говорилось про доходы и «квартиру удивительной красоты в самом центре Питера», а ещё за основными данными на официальных источниках следовали разгромные статьи с не самыми приятными заголовками: много сплетен, много скандалов, много баталий между известными музыкантами, безумное количество критики и самое главное — споры по поводу семейной жизни и наличия детей.

А Антон просто хотел узнать, как правильно дарить цветы на концертах, и какие любимые цветы у Арсения Попова.

Как он оказался на странице с форумом, где обсуждали, что на последних фотографиях кольца на безымянном пальце у музыканта нет — оставалось загадкой.

Загадкой, которая почему-то интересовала петербургского антиквара.

Информацию про цветы он так и не нашёл, и всё, что оставалось — заехать в какой-то магазинчик рядом с «Октябрьским», купить букет из ромашек и полевых цветов, поскольку мужчине действительно казалось, что дарить розы или, чего хуже, хризантемы — это уж совсем какой-то совдеп, а эти простые цветы ассоциировались у Антона с музыкантом.

И ассоциировались именно потому, что ромашки всегда были символом чистоты и нежной простоты. Почему-то в композиторе, при всей сложности его мыслей, ощущалась такая детская лёгкость и наивность, которую он очень глубоко в себе закопал.

Антиквар был одним из тех людей, которые слишком хорошо чувствовали тех, кто находился рядом.

По одной простой причине — в своё время уже пришлось пройти что-то похожее, а затем — достать из подвала «лёгкого и наивного ребёнка», который ещё способен чувствовать. Тем самым доказывая себе, что под гнётом трудностей сердце ещё полностью не очерствело.

Пройдя по отдельному коридору, мужчина сначала оказался у входа «для своих», но в списках билетёрша его не нашла, и пришлось телепать к главным дверям в зал. Так и познакомились с очаровательной девушкой Сашей, которая от стресса постоянно перебирала прядки длинной косы. Она несколько раз переспросила «Антон Андреевич перед ней или нет» и, пока какие-то бабушки бухтели, что молодёжь обнаглела, провела гостя на пятый ряд, посадив прямо в самый центр у прохода.

По стечению обстоятельств прямо напротив фортепиано.

По крайней мере, так сказала менеджер, но антиквар подозревал, что проходку на это место ему оформил сам композитор, и это было уж точно не какое-то обычное стечение обстоятельств.

Следующие два часа пролетели так, будто бы вместо классических композиций в современной обработке приходилось слушать концерт какой-нибудь Земфиры. Антон вообще плохо запомнил, что происходило. В его голове остались только знаковые моменты: вот Арсений во фраке, с уложенными волосами и в белых перчатках, вот он кланяется, снимает перчатки и садится за рояль, вот объявляют дирижёра, вот начинается концерт, вступает оркестр, после первой композиции раздаются аплодисменты.

И всё как в тумане.

Только руки, летающие по клавишам, только единожды пойманный взгляд пианиста, только его прикрытые глаза, и вовлечение в мелодии всем своим телом. При восхождении в крещендо начинало казаться, что мужчина сейчас просто подпрыгнет с банкетки и начнёт наваливаться всем своим весом на несчастное фортепиано, а при диминуэндо голова вообще отделится от тела, начнёт качаться сама по себе, и трясущиеся ресницы перестанут выдавать хоть какую-то эмоцию.

Видеть, как играет мастер, Антону доводилось впервые.

И впервые внутри него стало зреть какое-то странное ощущение, что таких людей просто не бывает.

Он учился играть на гитаре, он тоже ходил в музыкалку, но никогда в своей жизни не видел, чтобы так проживали каждую нотку, чтобы перебирали клавиши с такой невероятной скоростью, чтобы в этой растворяющейся музыке жили в конкретные мгновения.

Не существовало в эти два часа того Арсения из парка, который саркастично разговаривал и лишь изредка затягивался. Не существовало и того Арсения из мастерской, который заезжал на двадцать минут. Не существовало и того человека, который спрашивал о фотографиях и альбомах.

На этой сцене творилась какая-то невероятная жизнь.

И Антон для себя начинал понимать, что из себя представлял тот самый композитор, с которым он познакомился совершенно случайно.

Только за роялем этот удручённый жизнью человек расцветал, закрывая глаза и погружаясь в своё прошлое, которому и была посвящена каждая нота.

В этом фраке восседал совсем не взрослый мужчина, а тот подросток, который музыкой дышал и заставлял своим примером дышать ею окружающих.

Он погружался в какой-то свой, удивительный мир, где не существовало больше никого, даже оркестра — только рояль и воспоминания.

Про цветы на поклонах антиквар благополучно забыл.

Последнее, что он ясно для себя запомнил — люди в зале, которые на последних нотах одной из сонат подскакивали со своих мест и, несмотря на недовольный взгляд администраторов и служащих в «Октябрьском», неслись в проход со своими букетами. И уже через пару секунд весь партер аплодировал стоя, прося сыграть что-нибудь на бис.

Часть первых рядов сразу же после объявления всех участников концерта относила свои подарочные пакеты к сцене, вторая часть спешила в гардероб, чтобы раньше всех забрать свои норковые шубки. Бедная Саша тем временем нервно выглядывала из-за кулис, надеясь только на то, что во время оваций никто не решит подниматься по лестнице мимо оркестровой ямы, прямо к музыкантам, чтобы лично сказать «спасибо».

Дальше были какие-то толпы у выходов, столпотворение у чёрного входа, через который по коридору можно было пройти в зону отдыха, где сейчас все спокойно отходили от завершённого концерта и теперь ожидали, когда вторая часть гонорара упадёт на счета, а организаторы разберутся с такси до дома.

А Антон просто не знал, куда податься и куда ему девать эти несчастные цветы.

Женщина, которая следила за порядком в зале, предложила молодому человеку оставить их в буфете, где менеджеры обязательно смогут забрать всё, что было оставлено для пианиста или, например, скрипача. Она попросила только подписать, кому подарок адресован.

Но коллекционера такой исход совсем не устраивал.

Ему просто хотелось поделиться с Арсением своими впечатлениями о концерте, высказать ему всё свои восхищение и наконец передать букет законному владельцу.

Нехитрым образом пришлось отыскать Сашу, которая при виде парня даже не стала слушать, что он там хотел спросить.

— Тебя в гримёрку провести? — она тяжело вздохнула.

— Ну, если можно… — его оборвали на полуслове.

Уставшая девушка вывела Антона на «чёрную» лестницу, по которой можно было быстрее всего подняться на этаж выше. Таким образом не пришлось стоять в очереди, пока люди фотографируются возле красивых светящихся инсталляций. Да и шум здесь поутих. Несмотря на всю обшарпанность интерьеров «непарадных» помещений, общее умиротворённое ощущение «послеконцертной вымотанности» витало на этих лестничных пролетах, а за дверьми слышались спокойные разговоры музыкантов о том, как всё прошло.

В этот раз никакого разбора после выступления решили не устраивать, а просто созвониться где-нибудь в зуме, чтобы вкратце сложить всё: что было хорошо, что было плохо.

Пока все собирались, менеджер суетилась, постоянно проверяя, как дела у организаторов, когда они предоставят машины, и когда все музыканты соизволят начать хотя бы собирать костюмы, учитывая, что времени на все дела после концерта оставалось совсем немного.

Она не могла долго оставаться с Антоном, потому вывела его практически за ручку в нужный коридор, указала на дверь и попросила какого-то знакомого из оркестра провести парня к гримёрке Арсения Попова.

Так антиквар и добрался до этой деревянной двери, пытаясь не дышать на смявшиеся ромашки.

Он постучал, но по ту сторону не то чтобы кто-то оживился.

Он постучал ещё раз.

И, дёрнув ручку, резко для себя осознал, что, оказывается, здесь может быть закрыто.

Пришлось переспросить проходящих мимо людей, не знают ли они, там ли композитор. Все отвечали, что там, но сейчас отдыхает и просит не беспокоить по делам.

Антон вообще мало что уточнял, но здесь почему-то он принципиально докопался до того, что мужчина просил не беспокоить по работе, а друзья и знакомые — не считается.

При любых раскладках парень уже сам докрутил чужие мысли, подстроив их под себя, и вообще ничего не стесняясь, теперь снова стучал в дверь.

— Ну что там такое! — послышались шаги в сторону коридора, — Саш, я же просил, чтобы ты сама разобралась с водителем и машиной, все пакеты и букеты положите на задние сидения, мы же обсуждали, — мужчина тяжело выдохнул и дёрнул ручку, — мне сейчас как-то совсем не до…

Фразу он так и не закончил.

Арсений стоял в одной рубашке и брюках, в каком-то совершенно обескураженном состоянии.

Композитор, определенно, был совсем не готов увидеть на пороге своей гримёрки Антона. Тут вообще мало кого можно было увидеть, кроме коллег, которые обычно не тревожили пианиста, и кроме менеджера, которая тактично стучалась и сообщала о том, куда нужно идти и что делать.

Но этот улыбчивый парень, стоящий с охапкой полевых цветов, так горел каким-то до безумия живым интересом, что создавалось впечатление, что своей энергией он сейчас заставит лампочку треснуть.

Перед Поповым стоял не педантичный владелец антикварной мастерской, а вполне себе обычный молодой человек, для которого пространство просто схлопывалось, образовывая какой-то вакуум.

Мужчина редко чувствовал такое, но у него сейчас определённо перехватывало дыхание.

И ведь дело было даже не в Антоне, с которым он познакомился совсем недавно, а в простом поступке — найти гримёрку, чтобы просто отдать цветы.

Это очень маленькое, совсем неважное действие, но ни один из знакомых, которых Арсений приглашал по проходкам, ни разу не делал ничего подобного. Радостно хлопали — да, закидывали благодарственными смс-ками — да, иногда даже звонили и передавали букеты через Сашу, но никогда не поднимались сами.

Такое простое уважение значило много.

Действительно много для одного человека, который давно забыл, что такое, когда за сценой тебя ждут близкие люди, и, в первую очередь, когда ты играешь для них, а уже потом для всего остального зала.

— Даже не для того, чтобы забрать эти многострадальные ромашки? — коллекционер переступил порог, аккуратно прикрывая за собой дверцу, и протянул этот хендмейд набор полевых цветов, упакованных в коричнево-белую бумагу. Никаких лишних ленточек или неуместных бантов.

Прямо как сейчас на Арсении.

Он определённо чувствовал себя слегка неловко, стоя перед своим знакомым в полурасстёгнутой рубашке, с растрёпанными волосами вместо концертной укладки и в тапочках на босу ногу, потому что эти кожаные ботинки уже окончательно натёрли пятки.

Но композитор удивлялся самому себе, ведь, несмотря на некоторое смущение, он был рад скинуть всю эту маску искусственности.

— Антон, это же ромашки! — он сиял, словно ребёнок, который только что получил огромный набор конфет. — Спасибо тебе огромное! — мужчина не заметил, как в своём порыве резко перешёл на «ты».

Музыкант стал суетиться возле своего длинного стола, на котором уже стояло несколько ваз: розы были успешно перемещены в ведро, из которого торчали какие-то тюльпаны, а полевые цветочки теперь гордо восседали в полупрозрачной стекляшке.

Это и вазой сложно было назвать, но смотрелось действительно красиво.

Антиквар только аккуратно подошёл чуть ближе, чтобы понаблюдать за тем, как Арсений подворачивает бумагу, чтобы та не намочилась, а затем — утыкается носом в лепестки, вдыхая этот абсолютно весенний аромат посреди осени.

— В самом деле ромашки! — он не унимался, нежно касаясь каждого стебелька. — Представляешь, я ведь, когда был совсем мелкий, обожал их. Бабушка постоянно приносила корзины с этими цветочками и каждый раз говорила, что дедушка ей постоянно по молодости такие дарил, объясняя это тем, что несмотря на простоту лепестков, в них есть какая-то магичность. Так он думал и про неё, — композитор рассматривал листки и просто рассказывал эту историю, не обращая внимания на то, как внимательно Антон его изучал. — Спасибо тебе, правда, — а дальше — этот пианист, который еще полчаса назад все свои силы отдавал роялю, купаясь в лучах признания публики, теперь очень кротко и робко обнимал знакомого, будто боясь, что в этой ситуации такое действие — лишнее, — все почему-то всегда дарят розы в целлофане.

— А ты розы не любишь? — и такое нетипичное «ты» разрезало воздух.

Антон аккуратно поддался вперёд, слегка проглаживая рукой по чужой вспотевшей спине.

В этом не было ничего лишнего, но в таких смущённых объятиях сохранялось какое-то невероятное тепло.

Последний раз Арсений обнимал только Катю, которая два месяца назад приносила ему чайный набор.

Антиквар не знал, но иногда Арсений обнимал ещё кое-кого — мягкого медведя Семёна из Икеи, который занимал почётное место на широченной кровати. Медведь этот, коричневого цвета, был куплен незамедлительно, когда музыкант увидел насупившееся грустное существо, у которого мордочка падает прямо на живот.

С тех пор этот медведь оставался единственный мягкой игрушкой в отреставрированной советской квартире и переселяться никуда не планировал.

— Цветы не люблю в принципе, да и целлофан тоже, — мужчина расцепил объятия. — Надеюсь, это было не лишнее, — и пододвинул стул коллекционеру, намекая, что тому стоит присесть.

— Не лишнее, — он чуть отвернулся, чтобы лишний раз не смущать пианиста.

Повисла какая-то немая пауза.

Было непонятно, что сейчас нужно сделать: Попов достал мицеллярную воду и ватные диски, чтобы смыть тонну тонального крема и пудры, и будто бы окончательно ушёл в свои мысли. Антон уместился напротив зеркала, опуская голову в сгиб локтя и просто размышляя о том, стоит ли сейчас вообще заводить хоть какой-то диалог.

Арсений иногда отвлекался на телефон, попутно отписываясь Саше, что он собирается, и несколько раз бурчал, что очень мало времени даётся на то, чтобы спокойно прийти в себя после концерта.

— Мне почему-то всегда казалось, что все артисты, музыканты, певцы в восторге от того, что им так много дарят букетов, — антиквар задумался, облокачиваясь на спинку стула.

— Приятно на первых порах, приятно внимание, а потом это становится некой частью волокиты после концертов, — он о чем-то задумался, занося ватный диск над бровью. — Но знаешь, — мужчина осекся, понимая, что с самой первой минуты из встречи стал говорить на «ты», — точнее знаете… — его перебили.

— Нет, всё-таки лучше «знаешь».

Антон рассмеялся, заставляя композитора слегка стушеваться.

— Мне слегка неловко, но если удобно на «ты»… — ему только кивнули, — я хотел сказать, что до сих пор трогает, когда дети вдохновляются музыкой и что-то рисуют, или когда нам в принципе делают подарки, сделанные своими руками, — он пожал плечами. — А цветы засохнут через время, да и дарят их часто скорее как «акт вежливости», а не какого-то признания.

— Значит, в этом дело?

— Наверное, отчасти, поскольку действительно не по себе, когда большая часть гостиной в засохших бутонах, особенно, если это ещё и высокие розы, которые обычно некуда поставить и они по-дурацки торчат из ваз, — мужчина потер глаза, слипающиеся от усталости. — Потом ещё лепестки начинают опадать, и я утром, идя на кухню, ненавижу наблюдать этот пейзаж из дряхлых срезанных цветов, которые могли бы украшать какие-нибудь природные территории, а не чахнуть в моей квартире.

— Ну не отчасти же, — парень ласково улыбнулся. — Всегда неприятно смотреть на то, что гибнет, если вместе с тем проводятся какие-то свои параллели и ассоциации.

— Я и не спорю, — он направился к вешалке, чтобы повесить фрак. — Может, потому я и люблю полевые цветы: они стоят дольше, даже когда засыхают — красивые, да и сразу вспоминается, что у меня в альбомах до сих пор засушенные лепестки лежат. И само по себе детство в картинках начинает вспоминаться, потому что там были и маки, и одуванчики, и всякие придорожные растения, и, конечно, сирень у Казанского собора. А все эти розы и крупные букеты — будто бы тоже из искусственного мира.

Антон на минутку задумался, устраиваясь на стуле поудобней.

Он уже определённо совсем не смотрел на время.

Ему не нужно было объяснять, что Арсений подразумевает под «искусственным миром».

Сразу становилось понятно — всю эту жизнь, выставленную для публики в определённом свете.

— А вы разве забираете домой все цветы? — у антиквара зрел этот вопрос на протяжении всего диалога. — Просто такие ощущения вряд ли может вызвать пару розочек.

— Мои коллеги оставляют на волю организаторов это всё, я стараюсь забрать по максимуму. Всё-таки, люди дарили.

Это умиляло.

В особенности тот факт, что несмотря на то, что композитор провел в профессии столько лет, он не потерял уважения к своим слушателям. Это и выражалось в простом желании забрать домой все цветы и подарки, ведь «всё-таки люди дарили».

На этом диалог исчерпал себя, но тишина так и не наступила — в коридоре продолжали шуметь люди, громко разговаривая о чём-то своём.

В гримёрку несколько раз постучали. Арсений зачем-то извинился перед Антоном, словно не ожидая, что их кто-то потревожит, и пошёл открывать дверь, что-то бубня себя под нос. Вроде бы они проводили последние минуты в молчании, но это не мешало обоим сохранять ощущение какого-то своего, особого пространства, предназначенного только для двоих. Когда музыканту и антиквару удалось его создать — оставалось загадкой.

В помещении показалось лицо в очках, которое нервно постукивало ногой.

— Арсений Сергеевич, — за очками высунулся и деловитый костюм.

Композитор попросил Антона подождать пару минут и подошёл поближе к двери, замечая своего водителя, которого уже не первый год Саша обещала заменить на кого-нибудь другого.

Но это всё никак не удавалось.

Человек умел хорошо выполнять свою работу, не болтать журналистам лишнего и сортировать информацию для запоминания.

Потому личные «фу» Попова менеджер продолжала пропускать мимо ушей.

Но вот лез он часто не в своё дело и уж очень любил поговорить.

— Я же сказал Саше, что спускаюсь минут через десять, — он недовольно нахмурил брови, складывая руки на груди.

— Александра мне передала, — он улыбнулся и показал на часы. — Она просила сообщить, что нам уже подогнали Рено Логан, черный, X021KM, — мужчина поправил галстук. — Мы будем ожидать вас и вашего молодого чело… — его резко обрубили, не давая закончить.

— Моего друга, — чувство, которое сейчас испытывал Арсений было намного глубже, чем простой стыд.

— Вы не переживайте, мы же знаем, что если пресса будет сегодня на выезде, то отвечать будем по регламенту, в наших кругах-то незачем… — Попов определенно закипал, глядя на это слегка ехидное лицо в очках, которое вообще не видело проблемы в том, что говорило.

Или просто лишний раз хотело подловить своего «босса», изощрённо посмеиваясь.

— Лёш, Вы меня услышали, — он устало потер виски и практически захлопнул дверь перед водителем.

— Как скажете, — и эта дурацкая улыбка казалась сейчас просто отвратной. — Вас и вашего друга, — он акцентировал внимание на обозначении статуса парня, восседающего на стуле, — будет ждать черный Рено Логан, ещё раз продублированную информацию Александра пришлёт…

Арсений его перебивал после каждой фразы, не давая закончить.

Ему хотелось уже скорее прекратить этот бессмысленный диалог.

Уже было сказано достаточно, чтобы стесняться смотреть антиквару в глаза. Уж слишком сильно такая оговорка и последующие слова водителя не вписывались в легенду, которую обычно композитор рассказывал по поводу своей личной жизни.

Ситуация складывалась совсем неприятная, учитывая, что эту легенду никто так и не рассказал антиквару.

Было не к месту.

И сейчас Попов об этом действительно жалел.

— Я уже понял, мне нужно собираться, — он дернул ручку, надеясь, что этот мужчина в деловом костюмчике смекнёт, что пора уходить отсюда.

Но он в упор не понимал, в чем проблема.

— Сейчас, ещё секунду, — казалось, что, вот, он уже вышел в коридор, и готов был отправляться вниз, — ещё есть уточнения по поводу маршрутов, — но нет, всё оказывалось не так просто.

— Лёш, давай уже в машине об этом поговорим, — Арсений нервничал, переминаясь с ноги на ногу.

— Вас понял, — он пожал плечами. — Но в любом случае тот бар с грилем на Чайковского сейчас закрыт, поскольку Литейный местами перекрыт, и коктейльная на Чернышевской тоже, так что смотрите, куда вас везти, и сообщите в ближайшее время, пожалуйста.

Композитор покрывался пунцовой краской.

С каждой фразой этого человека становилось все хуже и хуже.

— Скорее всего просто домой, — хотелось лбом пробить стену. — Я скоро буду.

— «Домой» — в смысле к вам домой или…

Да, Попов был определенно взбешён.

— Лёш, решим.

Он захлопнул дверь и повернулся к Антону, который молча залипал в телефоне и будто бы даже не слышал этот феноменальный диалог.

Или мастерски делал вид.

Но Антон слышал, а ещё Антон умел сопоставлять информацию с форумов с обрывками фраз и делать свои выводы.

Всё, что дальше случилось в этот вечер, Арсений надеялся забыть, игнорируя просьбы Антона «перестать так переживать».

Ничего страшного и не произошло.

Практически.

Через двадцать минут после этого неловкого разговора композитор пулей вылетел из гримерки, благополучно забывая на вешалке свой фрак. Ничего не понимающий антиквар ринулся следом.

Такие пробежки по лестницам этому парню не устраивали со времен института.

У чёрного входа курили по одиночке: сначала музыкант ругался с Сашей, которую только что отвлекли от беседы по телефону, потом объяснял что-то Алексею очень агрессивным шёпотом и после всего этого ещё нервно запихивал пакеты в багажник. Антон всё это время молча дымил, только лишь аккуратно наблюдая за злющим Арсением.

Мужчина сделал только две затяжки, перенимая сигарету у своего слегка ошарашенного знакомого, и быстро заполз в машину.

Зачем-то на заднее сидение.

И этим своим действием он подал не самый лучший пример. Ко всему, открыв Лёше возможность таинственно улыбаться, глядя в зеркальце на двух товарищей.

Его мысли звучали слишком громко и казалось, что Попов уже давно применил свои навыки телепатии, теперь злостно стуча пальцами по сидению.

По-другому сложно было объяснить, почему он с каждым рядовым вопросом от водителя загорался всё сильнее.

— Так, господа, вы решили, куда едем? — человек за рулем продолжал ухмыляться, а антиквар непонимающе хлопать глазами.

— Домой, — сказал Арсений и тут же стушевался, понимая, насколько это убого прозвучало, — ну, меня, — ситуацию поправочка не исправила, а неоговоренное «вези» в грубой форме так и повисло в душном салоне автомобиля, — пожалуйста.

Антон достал телефон, надеясь, что чем демонстративнее он будет листать новостную ленту, тем менее неловко здесь будет всем.

Откуда у него возникало странное смущение — оставалось загадкой.

По-хорошему, сейчас стоило бы поднять глаза, кивнуть композитору, чтобы тот заземлился, осознавая, что, хотя бы один человек его правильно понял, попросить высадить у метро, сказать ещё раз «спасибо» за концерт и распрощаться.

Наивно, но так вероятность «исчезновения проблемы» могла бы повыситься.

Однако кто здесь вообще хоть когда-нибудь искал лёгких путей.

— Мы, что, не на один адрес сегодня, получается? Что-то новенькое, Арсений Сергеевич, — он едко улыбнулся, пытаясь в юмор, но никто шутку не оценил.

Если бы это была шутка.

— «Новенькое»? — сзади послышалось агрессивное цоканье языком. — Так говорите, будто планы у меня поменяться не могут.

Антиквар плохо понимал, к чему эта перепалка, но уже чётко для себя определял, что такой натянутый диалог из «ничего» между давними знакомыми вряд ли возник бы. Здесь каждую фразу определяли какие-то знания водителя об Арсении, о которых композитор не хотел бы, чтобы кто-то даже мельком догадывался.

Светловолосый парень определённо не казался глупым. Музыканту особенно. Он прекрасно осознавал, что одной простой логической цепочки хватит, чтобы захотеть задать лишние вопросы. А ещё осознавал, глядя на чужое загруженное лицо, что Антон уже миллион раз мог бы соотнести все увиденное с услышанным.

Машина, наконец, тронулась с места.

— Просто обычно, если вы с кем-то, — Алексей кивнул в сторону молодого человека, уставившего свой взгляд в пол, — то план у вас один, — и снова послышался мерзкий сальный смех. — Несменяемый, так сказать.

— Обычно, Лёш, я Вас в свои планы не посвящаю.

Тот только хмыкнул, поправляя очки.

Антон правда не знал, как себя вести, а ещё не знал, в какой замес он попал, и почему вся эта ситуация вызывала у него какое-то странное ощущение тревоги из-за постоянно подрагивающей ноги Арсения, которая от нервов стучала по коврику каждые пару секунд.

А больше всего его напрягало, что чужие переживания как-то странно рикошетили, наделяя его самого легким раздражением.

— Зато директор «Менделеева» посвящает, и Александра тоже, когда меня просят забрать вас раньше, чем заберёт пресса.

Ответил он так, словно уже давно прошёл курсы «как ответить, чтобы все поняли, какой ты крутой» и теперь этим значительно гордился.

— Та ситуация — случайность, — он отвернулся, надеясь, что Алексей сейчас не начнет рассказывать то, что чужим ушам не нужно было знать.

— Какая из? — этот ехидный хохот уже начинал, мягко говоря, бесить.

Антон смотрел в одну точку, пытаясь показать, что вообще тут ни при чём, и не вникает в суть диалога.

— Их было не так много, — композитор нервничал, изредка поглядывая на соседа.

Мужчина не знал, куда себя деть, думая лишь о том, насколько комично сейчас выглядит.

— Арсений Сергеевич, у меня в навигаторе «Менделеев» — один из первых в списке «самых часто посещаемых мест», — водитель поправил свой официозный пиджак, и снова ухмыльнулся. — Не преуменьшайте ваши заслуги.

— Алексей, извините, но… — на секунду показалось, что музыкант сейчас взорвется от накопившейся агрессии.

Его уже пару минут изучали внимательным взглядом.

В этой машине напряжение распространялось с какой-то колоссальной скоростью, задевая даже бедного антиквара, который теперь зачем-то разминал кисти рук.

— А что это за бар? — Антон резко встрял в диалог, заставляя водителя моментально обернуться.

И этот вопрос оказывался чуть ли не спасательным кругом в этом болоте язвительности.

Попов этот круг благополучно заграбастал, понимая, что ещё немного, и если сейчас он не успокоится и не переключится на другую тему, то его нервы окончательно выйдут из строя. Мужчина уже готовился набирать Сашу прямо здесь и высказывать всё, что он думает о «забывчивости» девушки или, по-простому говоря, о «нежелании париться и искать нового водителя».

Но светловолосый парень, ждущий ответа, очень пытался перенять внимание, чтобы тут не случился фейерверк из агрессии вперемешку с нервным срывом.

— А ты не знаешь? — тот покачал головой. — По Садовой если ехать, — и снова никакой отдачи, — ну, на Банковском переулке находится, — Алексей изредка кидал на пассажиров странные взгляды. — Там ещё в колбочках весь алкоголь подают, — теперь композитора заинтересованно разглядывали. — Известное же место вроде, — у Арсения либо уже полностью расплавились мозги и теперь ему казалось, что сосед этим вопросом просто попытался вытянуть его из этой безвыходности, либо просто усталость брала своё, и в голову лезли странные мысли.

Но факт оставался фактом: судя по взгляду антиквара — тот догадывался, о каком месте шла речь.

И теперь только улыбался, глядя в глаза композитору, и, видимо, надеясь, что тот смекнёт, что сейчас придется отыграть актёрский этюд.

— Ну, допустим, нет? — он демонстративно пожал плечиками.

— Я прошу прощения, что отвлекаю, но мы сейчас будем выезжать на Невский, — и правда, Лиговский начинал кончаться. — Вашего друга, — и снова послышался этот демонстративный кашель, — где-то нужно высадить или как?

Молодые люди переглянулись и будто бы моментально приняли решение.

— А вот где-нибудь на Садовой и высадите.

Да, драму они разыгрывали потрясающую.

Алексей вжался руками в руль и теперь только тихо пыхтел, думая, как бы не встать в пробку на повороте у Гостиного двора.

— Тогда на канал Грибоедова можем проехать через улицу Ломоносова. На перекрёстке Садовой удобно будет выйти? — Арсений улыбнулся и совсем нетипично для себя вздёрнул брови.

— Извините, я этот район не очень хорошо знаю, перекресток… — композитор и антиквар переглянулись, словно в секунду придумывая дальнейший план. — Там можно как-то прямо у переулка остановиться?

Алексей выруливал у библиотеки и уже тысячу раз подряд успел побрюзжать, глядя на то, как автомобилисты безумно неумело пытаются перестроиться.

— Скорее всего нет, — он спустил очки на нос, — но Вам недалеко будет пройти.

— А в какую сторону идти надо будет?

Антон состроил максимально непонимающее лицо и снова совершенно отупевшим взглядом посмотрел на водителя, надеясь только на то, что тот не уточнит про наличие GPS-а в телефоне.

— Направо, — сквозь зубы процедил мужчина.

— Направо на перекрестке это куда?

Арсений упорно пытался не засмеяться, но получалось у него плохо.

— Возле «Дикси» сразу.

— Знаете, у меня есть сложности с определением, где право, а где лево, — Антон расплылся в дурацкой улыбке, смотря на то, как музыкант уже откровенно закатывал глаза, слушая этот максимально несуразный диалог.

— Незадача, конечно, — Алексей уже не скрывал своего раздражения, продолжая злиться и на светофор, и на глупые вопросы. — Вот здесь я вам вряд ли чем-то помогу.

На секунду повисло неловкое молчание.

— Арсений, — тот только хмыкнул, пытаясь сообразить, что уже успел придумать Антон, — у тебя хорошо с ориентированием, — антиквар был уверен, что ему не послышалось, что молодой человек неловко хмыкнул, — в пространстве?

Лучше бы он ничего не уточнял.

Композитор только кивнул и тоже стал собираться.

Проведя около пяти минут в тишине, вся непобедимая по язвительности тройка благополучно доехала до остановки на углу Думской и Ломоносова.

— Вам выходить вот тут, дальше нужно пройти… — водитель стал показывать жестами, как пройти до Садовой, но Попов, уже принявшийся суетиться, эту инициативу быстро прервал.

— Давай я покажу, куда идти, — он аккуратно толкнул Антона в плечо, намекая, что пора бы открыть эту чёртову дверь и выйти отсюда поскорее, — а то потеряешься.

Алексей только закатил глаза, молча отменяя в навигаторе конечную точку — дом на канале Грибоедова.

— Непременно потеряюсь.

Из них получилась бы отличная команда по обдуриванию чрезвычайно заносчивых водителей.

— А подарки, цветы-то куда? — мужчина тяжело выдохнул, собираясь писать менеджеру музыканта.

— Либо у консьержки оставьте, — всё-таки, решение — не доезжать пятьсот метров до поворота было плохой затеей. «Барин всё-таки изволил довести своё убранство до квартиры», — носилось в мыслях у уставшего человека за рулём, — либо отвезите к Саше, всё равно потом большую часть букетов я ей передам, — Арсений пожал плечами, уже одной ногой вылезая из автомобиля. — В любом случае, позвоните ей, она подскажет, что с ними делать.

— Арсений Сергеевич, но… — а дальше Антон уже вышагивал по Ломоносова в определённом направлении, прекрасно понимая, куда идти, а музыкант наскоро прощался с водителем, тысячу раз извиняясь.

В машине вслед ещё слышался какой-то бубнёж, но молодые люди уже ни на что не реагировали, тихо добираясь до «Менделеева».

Этот вечер закончился долгим разговором за барной стойкой, часовым выяснением, почему водитель вообще позволяет переходить определенные грани, антоновским желанием сто раз поблагодарить за концерт и каким-то уставшим предложением «уйти отсюда поскорее».

Так и выяснили, что громкая музыка не подходит для обсуждения сонат, алкоголь в колбочках не подходит для медленного потягивания, а танцующие люди совсем чуть-чуть мешаются, постоянно задевая руками двух мужчин, сидящих у бара.

Да и сама идея похода в «Менделеев» оказывалась не более, чем авантюрой, которая родилась спонтанно и была почти ничем не обоснована.

Как минимум, у Арсения слипались глаза от постоянных репетиций перед концертом, и ему, по-хорошему, сейчас нужно было бы завалиться спать, а не беседы беседовать с антикваром в каком-то безумно сомнительном заведении. А Антон был не готов жертвовать завтрашним рабочим днём, отходя от похмелья, потому очень аккуратно подходил к вопросу напитков и, совсем не типично для себя, несколько раз уточнял у музыканта, стоит ли тому пить крепкий алкоголь.

Тот молчал, пил, начинал говорить, потом снова молчал, пил — и так по кругу.

Вопросов возникало больше, чем ответов, но парень не собирался донимать вымотавшегося человека, и просто слушал все эти истории про то, как Попов познакомился с Александрой, как она начала с ним работать. Потом мужчина долго ругался на Алексея, который «нормальный, но до чего туго осознаёт, что такое личные границы», много болтал про туры, репетиционные будни, и после всего этого — протирал руками лицо, словно пытаясь разлепить закрывающиеся веки.

— Мне завтра вставать в восемь, представляешь? — Арсений усмехнулся, полупьяно-полусонно растягивая каждую букву.

Антон сделал последний глоток, попросил счёт и озадаченно взглянул на соседа.

— У вас разве не должно быть каких-то отпусков после концертов? — тот только помотал головой. — Не знаю, ну, неделька хотя бы.

— График не позволяет, — он икнул и взглянул на часы, грустно выдыхая, — график.

Антиквар достал кошелёк, сразу же приостановил рвение музыканта вытащить все свои наличные и достал карту, ожидая терминал.

— Чем больше узнаю — тем больше удивляюсь, — и улыбнулся так ласково, словно действительно поражался жизни человека, сидящего напротив.

Человека, разморённого алкоголем, но всё ещё настолько хорошо соображающим и сохраняющим свою интеллигентность, что всё происходящее начинало казаться какой-то незаметной вставкой из советских фильмов 80-х, где два петербуржца попивают какой-нибудь коньяк, сидя в ресторане с видом на город, курят сигары и много говорят об изменившимся строе.

Но говорили они о жизни и работе, вместо коньяка — пили разбавленные коктейли, иногда сменяя на что-то покрепче, а вместо сигар дожидались часа, когда можно будет достать портсигар из кармана.

Ведь «в зале курить запрещено».

— А что удивительного? — мужчина снова потёр виски, и, дождавшись бармена, зачем-то сказал ему свою фамилию. — Профессия музыканта, — он зачем-то сделал небрежный жест рукой, словно отдавая себе отчёт, что и не профессия это вовсе, — если так можно вообще сказать, не особо-то и отличается от какой-нибудь работы в офисе, — Антон удивлённо смотрел на то, как парень за стойкой кротко кивнул, попросил подождать пару минут и убежал куда-то. — Специфика другая, конечно, но суть та же: пашешь с утра до вечера, на выходных разбираешься с бумажками, в моём случае — со стопками нотных листов, с различными оркестровыми партитурами, с выстраиванием симфоний до ночи бьёшься, и каждую неделю всё заново. Только у меня вместо компьютера — фортепиано, вместо работы с клиентами — работа со «скрипками» и «контрабасами», — композитор снова усмехнулся, рассказывая об этом настолько безразлично, что у антиквара на секунду стала полностью плыть картинка от этого непонимания: как человек, так отдающий себя на сцене за инструментом, может так безэмоционально говорить о деле своей жизни, — я людей имею в виду. И всё тот же убийственный график, правда, сюда ещё можно включить постоянные «командировки», как я их называю.

— Командировки? У композиторов?

— Туры, — улыбка впервые показалась на раскрасневшемся лице.

— И куда приходится «командироваться»? — парень рассматривал поникший взгляд Арсения, который смотрел в одну точку, совсем не обращая внимания на то, что рядом с ним находится ещё кто-то.

Под алкоголем обнажалось то, что Антон уже заметил в своём знакомом — какая-то вселенская грусть, но от чего и почему она так резонировала в воздухе — ему всё еще казалось секретом. Тот успешный человек, которого он видел на афишах, был совсем не похож на этого выдохнувшегося мужчину, чьи феноменальные руки, которыми он создавал волшебную музыку, теперь молча меняли один стакан на другой.

— Стабильно два раза в год — по России, — он перевёл взгляд на соседа. — Летом бывает турне по Европе, но это при хороших раскладах.

— Так это же здорово, — антиквар осёкся, глядя в чужие глаза и понимая, что нихрена это не здорово, — наверное.

И тут же прикусил губу, словно сказал что-то совсем не то.

Арсений помолчал пару минут, протянул бармену какие-то чаевые наличными, которые откопал в кармане брюк, и попросил молодого человека провести скидку не на его имя.

Тот снова кивнул, подтянул терминал Антону, снова улыбнулся ему, как полагалось всем сотрудникам, и сообщил, что дирекции сегодня нет, так что увидеться не получится.

Композитор больше вопросов не задавал, только молча допил последний коктейль и также молча повернулся к антиквару.

— Здорово со стороны, — и снова показалась эта печаль в глазах. — И, по сути, не в наших кругах даже говорить об этом не принято, — парню не надо было пояснять, что такое «наши круги», он и сам прекрасно понимал, что речь шла о творческом сообществе. — Вот ты сам представь: туры, постоянные встречи, конференции, фотосессии, поклонники, иногда даже фотографии в журналах и газетах европейских, — он хмыкнул, — хорошо ведь. О такой жизни люди мечтают. Особенно мечтают быть более известными за границей, чем здесь.

— Но ведь есть какое-то «но»… — и фраза эта скорее оказывалась продолжением мысли композитора, чем прямым вопросом.

— Да, и это «но» кроется не в том, что ты устаёшь от медийности, как например, звёзды шоу-бизнеса, — мужчина развёл руками, поясняя, что известность вокалистов, оперных певцов, оркестровых музыкантов, певцов в ансамблях имеет другую специфику и, соответственно, отличается от популярности «шоу-биза». — А в том, что ты устаёшь сам от себя. Эта жизнь хороша только на картинке, и она кажется завлекающей, пока ты только встаёшь на этот путь, а дальше — туры воспринимаются, как два месяца переездов, а турне по Европе — одной большой пыткой, где в каждой стране тебе приходится изучать менталитет, чтобы случайно на концерте или пресс-конференции не опозориться.

Антон его внимательно слушал, всё ещё не понимая, как вообще возможно при любви к своему делу, так сильно выгорать.

У него были периоды «выгорания», но выходил он из них разными способами, чаще всего просто меняя специфику работы в мастерской.

И всё же ему казалось, что «усталость от туров» здесь не являлась ключевой проблемой.

— А разве люди и их любовь к твоей музыке не является стимулом продолжать это делать? — прозвучало это слишком резко, но Арсений только понимающе кивнул, словно давая понять, что и сам об этом задумывался не раз. — Они же ждут в этой Европе, и по городам России ждут.

— Я тебе уже как-то говорил, о том, что всё это служение искусству стало каким-то «механизированным» для меня. Конечно, заряжает, что люди рады видеть, заряжает, что пишут приятные отзывы, скачивают композиции себе в плейлист, — он снова потёр глаза, — это здорово, Антон. Но эмоции зала дают силы ровно на один концерт, а всё, что потом происходит…

— Опустошение?

— Именно оно, — вновь показалась эта безысходная улыбка, которая будто бы напоминала о том, что нет из этого выхода. — Сложно, когда ты что-то делаешь хорошо и любишь это дело, и люди любят твою музыку, а ты уже как будто не способен создавать новое, просто соединяешь ноты с нотами — и вот тебе гармоничная мелодия, просто сводишь партии — и вот уже симфония, а настоящего — нет.

Арсений взглянул на антиквара, надеясь увидеть в чужих глазах понимание.

Он жалел о том, что говорил об этом.

Жалел, что слишком приблизился к этой грани «искренности», после которой назад дороги нет.

Его не пугало, что этот человек мог спокойно сообщить какой-нибудь газетёнке истинное отношение композитора Арсения Попова к своему делу.

Он просто говорил, впервые не думая о последствиях.

— Отсюда и сравнение с офисом… — каждая фраза Антона звучала скорее, как вывод, который случайно озвучили, чем какие-то вопросы.

— Возможно, это кризис, возможно, какие-то намёки на что-то посерьёзнее, но среди моих знакомых музыкантов всё то же. Мы все работаем в одном большом офисе, продолжая своё «служение искусству», которое с годами начинает изматывать, — он стал медленно вставать со стула. — Пианистов, которые продолжали бы работать после пятидесяти почти нет, и это ощущение всё чаще постигает и совсем юных талантов. Они разочаровываются, со временем — устают, они начинают делать «продукт», а не творчество.

Антон вместе с композитором направился к выходу.

— И в чём причина всего этого? — он спросил осторожно, но сразу заметил, как цепанул этим вопросом Арсения.

Тот замолчал на несколько секунд, раздумывая над ответом.

— Они теряют смысл.

Коротко, ёмко, и так удручённо понятно.

— Даже в молодом возрасте? — антиквар заинтересованно потёр подбородок.

— Даже в молодом. Причин, на самом деле, очень много, почему некоторые музыканты сохраняют в себе что-то живое, желающее творить, а некоторые — нет. Кто-то уходит в коммерцию, кто-то просто понимает, что нужно публике и работает на массы, кто-то устаёт идти против системы и власти, а кто-то, — мужчина отвернулся, пытаясь не показать своей эмоции, — кто-то понимает, что потерял любовь, и на этом всё останавливается.

— К музыке?

— Нет, в принципе. Само это чувство. И все композиции становятся «продуктом», а то, что писалось раньше, наполненное чувствами, уходит в стол, — он взглянул прямо Антону в глаза, — потому что там — прошлое, вполне счастливое, и без любви уже не сыграть эти композиции.

Они шли по каналу Грибоедова, рассматривая гирлянды в окнах.

Вечер, переходящий в ночь, теперь зажигал фонари на каждой улице.

Антиквар и композитор прошли по переулку в молчании, вышли на набережную и теперь направлялись в сторону Сенной площади, уходя вглубь города.

Людей на улицах становилось всё меньше: большая часть уже давно спала в своих кроватях, ожидая следующий день, другая часть заседала в барах, смотря лишний раз футбол или обсуждая недавние покупки, пожилые пары прогуливались за ручку от Адмиралтейства, а хозяева собак уже заканчивали свои прогулки, скорее спеша пить горячий чай.

И эти две фигуры в суетливом городе оказывались будто не к месту. Куда идти — не договаривались, о чём рассуждать — тоже. Просто рассматривали постройки, словно никогда их и не видели, и изредка поглядывали друг на друга, пытаясь понять, в тему ли будет начать какой-то разговор.

Но обоих уже не хватало на тяжёлые размышления, и теперь оставались только простые фразы, брошенные как бы «вне», когда порог искренности уже пройден, но морально никаких сил не хватает, чтобы возобновлять какие-то серьёзные темы.

— А что тот бармен про директора сказал? — Антон приостановился, опираясь о черные железные перила.

Музыкант улыбнулся, на секунду задумался и слегка поёжился от холода, безуспешно проигрывая петербургской сырости.

— «Менделеев» «держит», если можно так сказать, — он даже слегка засмеялся, чувствуя, как жаргон идёт в разрез с его образом, — мой один старый знакомый. Хотел поздороваться, Андрея на месте не оказалось, всё стабильно.

— Тот самый, который звонит, чтобы тебя забрали раньше, чем заберёт пресса?

Арсений только бросил своё «ой, ну» и легонько толкнул парня в плечо.

— Да, — и вновь показалась эта грустная улыбка. — Друг друга много лет знаем, — они стояли в одинаковой позе, рассматривали тёмное небо, облокачиваясь на перегородку, и вроде говорили, но при этом каждый думал о своём, — а таких людей беречь надо.

— Которые не выдадут пьяного композитора журналистам?

Антон время от времени переходил в иронию и сам не понимал, от чего позволял себе такие «вольности».

Но мужчина только ухмылялся, совсем не изменяясь в лице от злости. Только изредка посмеивался и так по-доброму выгибал брови, как бы отвечая своим «подловил, жук».

— Он не только в этом отличился, — Арсений закрыл глаза, в очередной раз уходя в какой-то свой мир, и возвращаясь далеко-далеко в свои воспоминания. — Я имею в виду в хорошем плане. Это ведь, знаешь, редкость такая, когда вот так с молодости и идёте вместе. Видитесь, конечно, редко, уходят те юношеские взаимоотношения, когда за друга готов чуть ли не драться, но что-то да остаётся, — послышался тяжёлый вздох, — хочется верить, что остаётся.

— С молодости… — парень фыркнул. — Загнул ты это, конечно.

— Ну, а как сказать-то ещё? Мне же не двадцать уже.

— А сколько? — Антон улыбнулся, будто бы действительно не знал о возрасте своего знакомого.

Тот только удивлённо взглянул и зачем-то засмеялся.

Так по-детски, так искренне, словно в жизни ему никто и не задавал таких вопросов.

— А сколько дашь — столько и будет.

Смеялись оба, в очередной раз напоминая тех самых героев старых фильмов, которые, в общем-то, в первый день знакомства узнавали друг о друге больше, чем их близкие за всю жизнь.

Но композитор и антиквар были уже знакомы не день, и даже не неделю, но всё им казалось, что друг о друге они знали одновременно слишком много и одновременно ничего.

— Двадцать восемь?

— Щедро!

В этом разговоре теплилась какая-то своя искренность, доступная только двоим мужчинам на набережной.

В булочной погасили свет, и последний кассир спешил закрыть большие деревянные двери.

Машины мимо уже почти не ездили, и всё в этом городе затихло, оставив только громкие мысли тихих людей.

— А сколько обычно дают? — парень улыбался.

— Обычно чуть больше тридцати пяти, — ему улыбались в ответ.

— А тебе?

И снова делал вид, будто не читал о пианисте в интернете.

— Тридцать с единичкой.

— И в тридцать с единичкой, что же, молодость кончилась? — Антона толкнули в плечо, показывая тем самым, что пора бы начать двигаться.

Замёрзли оба, но никто даже не пытался об этом сказать.

— Не знаю, скорее средний возраст даёт о себе знать, — в глазах маячила печаль, и снова мыслями этот человек улетал куда-то далеко-далеко. — Все говорят по-разному: то жизнь начинает меняться после сорока, то к тридцати, то вообще к пятидесяти, а мне кажется, что здесь не в годах дело.

— Тогда в чём же?

И антиквар сам не замечал, насколько интересно ему было слушать музыканта.

— Есть какие-то опорные точки, конечно: в тринадцать лет вроде, или во сколько, начинается пик переходного возраста, — ему кивнули, — потом около девятнадцати, когда не знаешь, что делать со своей жизнью, ну и после того, как встал на ноги, начинаешь задумываться о том, а правильно ли ты свою жизнь построил. Это важно, да. Но важнее всё же самоощущение, что ли, — мужчина развёл руками, пытаясь в воздухе нарисовать какую-то координату. — Можно и в восемнадцать быть дедом, Антон, — тот только усмехнулся, будто лишний раз проводя параллель со своей жизнью. — И, наверное, поэтому я говорю, что дружба с тем же Андреем у меня с молодости. Те знакомые, которые были со школы, уже давно остались только воспоминаниями.

— Я могу спросить, почему? — парень сам не понимал, почему так робко задал вопрос. То ли боялся ответа, то ли просто опасался услышать то, от чего сам бежал годами.

— Потому что дружба прямо совсем с малолетства — это про прохождение всех кризисов вместе, и очень редко люди рядом с тобой оказываются не просто «нужными» в конкретные периоды, не просто дают тебе урок, а ты — им, и вы расходитесь со временем, как в море корабли, а «постоянными», — Арсений пожал плечами. — Я витиевато объясняю, но суть такая.

— Да почему же витиевато? — Антон улыбнулся, и остановился на переходе. — Вполне справедливо. Не знаю, согласен ли я с тем, что в тридцать молодость окончательно кончается, но с тем, что многое зависит от самоощущения — да. Знаешь, говорят, что признак серьёзного взросления — это когда у тебя воспоминаний становится больше, чем событий в настоящем, — он задумчиво оглядывал крыши домов, но ясно чувствовал, как на него смотрят два печальных голубых глаза.

— Верно говорят, — мужчина перебирал ключи в кармане, дожидаясь зелёного света, — поэтому и дружба у меня всё-таки проверена «молодостью» и кучей различных обстоятельств. Пусть не близкие это взаимоотношения уже, но ты хотя бы знаешь, что есть люди, которые о тебе помнят и были бы рады увидеть.

А голос дрогнул.

И глаза зачем-то нехорошо пришлось отвести.

— И много таких людей, — парень слегка закашлялся, словно растягивая перед финалом вопроса, — которых «проверила молодость»?

— Честно?

— Можешь соврать, но я всё равно потом попрошу не придумывать. Ты будешь, скорее всего, говорить, что тебе нечего врать незнакомцу, а я буду еще несколько минут просить сказать правду, — мужчины расплылись в улыбке, и синхронно двинулись на переход. — Упростим?

Арсений замолчал, зная, что сейчас придётся признаться и самому себе в чём-то слишком значительном для «простого диалога с незнакомцем», но и отходить назад было просто некуда.

Музыкант на пару с антикваром почти подходили к одному определённому двору, и бежать от дверей своей же парадной было бы просто некультурно.

— Немного.

— Немного — это сколько?

— Немного — это двое, — Попов прикрыл веки, будто бы стыдясь чего-то. — А для меня это уже большой круг друзей.

Теперь выдерживал паузу Антон, останавливаясь возле фонаря и тихо думая про себя, как бы сейчас лишний раз не спугнуть эту ноту искренности, а за ней — не разрушить весь этот мир, созданный на двоих.

Созданный уж точно не алкоголем или усталостью.

— Я воспользуюсь правом на личный вопрос? — и задёрнул нос, словно намекая, что выше такой наглости уже не прыгнуть.

— А где такие права раздавали? — один-один.

— Там же, где говорилось, что правила этикета созданы для того, чтобы их нарушать.

— Антон, так говорилось о простых правилах.

Они смеялись.

Смеялись, облокачиваясь на стену большого дома, из окон которого всё ещё светил свет.

— И что с того?

— А то, что ты пользуешься моей нетрезвостью, — Арсений достал ключи и теперь всячески их перебирал, но скорее от нервов, чем от холода.

Антиквар на это только загадочно смотрел.

— Ну в самом деле, если бы пользовался, так Вы, господин музыкант, сейчас уходили бы от ответов не на мои вопросы, а на вопросы прессы, — он развёл руками, демонстративно обижаясь.

— Аргумент.

— Защита информации в обмен на вопрос? — Антон протянул руку.

— Так и быть, уважаемый адвокат, — руку пожали в ответ.

А дальше повисла секундная тишина, в которой молодой человек уж слишком громко думал.

Думал, пока на него томительно смотрели изучающие глаза.

— Ты же чувствуешь себя одиноким? — и прозвучало это оглушительно.

Слишком резко, слишком внезапно.

Как обухом по голове.

Но у Арсения не дрогнул ни один мускул на лице, только быстро потемнели глаза.

Он точно собирался сказать какую-то длинную речь, а потом перешёл на шёпот, отворачиваясь в сторону и робко ухмыляясь.

— Знаешь фильм «Сто дней после детства»? — антиквар ожидал чего-угодно, но уж точно не экскурса в 70-е.

Парень слегка стушевался, думая только о том, не задел ли он слишком сильно чью-то больную тему.

— Советский что ли?

— Именно он.

А взглядом всё также композитор продолжал проводить воду в канале, словно больше ни о чём и не размышляя.

— Да, вроде смотрел когда-то, — а Антон не находил себе места, не зная, что и говорить.

Одна бровь выгнулась, следом мужчина поправил чёлку и опять отвернулся, боясь лишний раз увидеть смятение на чужом лице.

— Хорошо помнишь? — дыхание ни на секунду ни ускорилось.

— Относительно, — теперь молодой человек непонятливо разводил руками. — А нам, в целом, это для чего?

Ему ответили сразу же.

— Если помнишь, там была сцена, где Митя Лопухин спрашивает у Лебедева «Ты одинок?», тот у него переспрашивает «Чего?», и этот ему снова повторяет «Ты одинок?», как бы и себе задавая этот вопрос.

— Была, да.

Только вот Антон не учёл, что задавая этот вопрос другому человеку, он и сам оказался в сложном состоянии, когда придётся ответить на свою же загадку.

— И Саша ответил «Не знаю, да, наверное», — Попов перевёл взгляд на антиквара, который отчаянно пытался собрать мысли в кучу.

Они смотрели друг на друга и совсем не чувствовали смущения от длительного зрительного контакта.

— А Митя спросил «Почему?», — прозвучал главный итог.

Именно то, к чему вёл все это время музыкант.

— «Ну, наверное, потому что я физически не очень мощный, это во-первых, ну а во-вторых, я какой-то хилый нравственно и вялый. От этого, наверное, со мной не очень интересно дружить», — Арсений тихо вздохнул. — Вот что сказал этот маленький мальчик.

— «Я тебе буду другом, Лебедев».

Вот что сказал Антон Арсению.

— «Хорошо, спасибо тебе», — музыкант улыбнулся, не отводя от парня взгляд ни на минуту.

Тот стоял, как вкопанный, внимательно изучая чужое уставшее лицо.

— Да, в тему ты вспомнил их диалог, — и парень совсем не понял, как неожиданно для себя потянулся за объятием, — ещё и эти цитаты наизусть знаешь.

Его приобняли аккуратно, но не небрежно, так, как делают люди, которые прощаются простым «пока», а чувства и переживания привыкли выражать словами, не прибегая к излишнему физическому контакту.

Эти объятия не были похожи на те в гримёрке, от которых искрило эмоциями.

Здесь сохранялся тяжёлый груз печали, и такой же груз искренности, обрушившейся на эти плечи двух молодых мужчин.

— Последняя фраза не была цитатой.

Арсений пробубнил это в чужое плечо, но те, кто должен был это услышать, услышали.

— Моя тоже.

На самом деле они прекрасно помнили тот диалог, как помнили все подростки, которым крутили старые фильмы с киностудии им. Горького, Мосфильма и Ленфильма.

Но сейчас эти слова обретали чуть больший смысл, чем двадцать лет назад.

— А я серьёзно, Антон, спасибо тебе… — он отодвинулся, будто пытаясь собрать мысли в кучу.

Но пианист не знал, за что конкретно сказать «спасибо».

— Да не надо, я и так понял, — в секунду упала гора с плеч. — Ты выбором фильма для ответа на вопрос всё сказал.

Оба замолчали.

И временная тишина теперь оказывалась не переполненной излишним смущением, а простым миром «на двоих». Миром на этой слегка гудящей улице. Миром под этом жёлтым фонарём.

— Были ещё какие-то варианты? — композитор устало потёр виски, морщась от яркого света от вывески какого-то бара.

— В фильмах Эрнеста Ясана много таких диалогов, и у раннего Михалкова тоже.

— Значит, любишь советское кино? — он улыбнулся.

— Выходит так.

— А пластинки?

— И пластинки.

Они говорили почти шёпотом, игнорируя проносящиеся мимо машины.

— Если хочешь, приезжай через недели три, — у Антона слегка изменилось выражение лица. — У меня вся квартира — один большой музей с вывеской «отдаю дань СССР», — а глаза и вовсе полезли на лоб. — Пластинки, магнитофон, кассеты, старый проигрыватель с иголочкой, ну и сервант, разумеется. Вам же, коллекционерам, должно нравится такое, — он усмехнулся, будто вспоминая все те коробки с «хламом» прошлой эпохи. — Раритета там навалом, что-то, может, и в мастерскую заберёшь.

Антиквар всё ещё пытался понять, не ослышался ли он.

Во-первых, Арсений, извините, Попов, звал его к себе в гости.

Во-вторых, три недели.

Через три недели.

Этот график даже ничего не смыслящему в композиторском деле человеку начинал казаться каким-то совсем не целесообразным, если встречи приходится планировать почти за месяц.

— Арсений, три недели? — он будто и не слышал, что ему сейчас сказал мужчина.

Тот на него только озадаченно посмотрел, понимая, что только что упустил важную деталь в разговоре.

— Примерно столько я буду в Москве, — и у Антона отлегло. — Два концерта, несколько премий и один фестиваль, после этого домой. В любом случае, раньше я не уеду, так что, если хочешь… — его моментально перебили.

— И уезжаешь ты…

— Через дня четыре, не видел ещё точные даты, Саша билеты покупала.

Они смотрели друг на друга.

И в этих взглядах чувствовалось только тяжелое понимание.

— Тогда напиши или позвони, когда вернёшься в Питер, — музыкант только неодобрительно кивнул, словно намекая, что по-другому и быть не могло. — И адрес мне нужен.

— Адрес вот, — Попов показал на дверь парадной и улыбнулся.

— Мы всё это время стояли у твоего дома? — и на злость эта эмоция была совсем не похожа.

Арсений протянул Антону руку.

— Мы всё это время стояли у моего дома.

Антон руку пожал.

Вот так, скрепившись ладонями, они простояли больше двух минут, просто разглядывая лица друг друга.

И ведь совсем не в лёгком опьянении было дело.

Они стояли в тишине, разделённой на двоих, и теперь думали не каждый о своём, а оба и об общем.

— Выбирай советский фильм, который будем смотреть, — композитор открыл дверь, и совсем аккуратно потянул руку на себя, чувствуя, как его кисть слегка удерживают.

— До встречи, Арсений.

Уже где-то в парадной послышалось «до встречи».

А тепло на пальцах всё же осталось.

«Давай мы просто запомним этот день. Просто запомним, и всё».

И пусть в оригинале звучало слово «лето».

У двух мужчин на канале Грибоедова с этого дня начиналось одно бесконечное лето.

Chapter Text

Вновь игру свою начните —
И, я знаю, чудо повторится.
(А.Пугачева – Маэстро)

Коллекционер в зимние петербургские вечера часто засиживался в мастерской до полуночи. Оксана просила не забывать закрывать дверь, когда уходила, и порою ласково намекала своему «директору», что пора бы, наверное, взять отпуск. Сначала очень аккуратно, когда стала замечать, что встреч с партнёрами на неделе становилось всё меньше и ей приходилось представителю каждой компании приносить извинения от имени антиквара, оправдываясь тем, что «свободных окон нет». Потом чуть настырнее, когда процесс реставрации экспонатов стал замедляться. Ближе к Новому году она и вовсе каждый вечер, заходя в кабинет Антона Андреевича, просила хорошо подумать над зимними каникулами, а дела мастерской пока оставить.

Менеджер за годы совместной работы с начальником давно вынесла для себя, что рядом с ней – трудоголик, не видящий границ в своей же работе. И поначалу такое усердие, конечно, кажется чем-то удивительным: и деньги хорошие приносит, и клиентов много, и уважение растёт. Но потом замечаешь, как человека в костюме стабильно пару раз в год начинает заносить, и вся проделанная работа за несколько месяцев просто идёт куда-то в неизведанные дали.

И финальной точкой этой зимы стали ситуации, когда Оксана силком выгоняла директора из мастерской. Она неделю тихо переживала, когда Антон Андреевич оставался до полуночи, но к началу рабочего дня уже был на месте, а потом уже громко злилась, когда антиквар из своего кабинета перестал на ночь уезжать домой.

Что с ним происходило – девушка не знала и уровень отношений «коллег» рушить не хотела. Просто в один день решила пожертвовать временем с семьёй, осталась в мастерской после своей смены и, справившись с бумажной волокитой, ближе к рассвету зашла в реставрационную с двумя чашками кофе. Ответ на свой вопрос она получила. Антон Андреевич сидел в кресле у окна и молча докуривал сигарету.

— Почему домой не поехала? – он потёр уставшие веки и потянулся за стаканом воды.

— Сводила отчётности, чтобы на неделю Вас от этих заморочек освободить, — она пожала плечиками, поставила чашки на журнальный столик и открыла вторую форточку, чтобы выветрить дым из комнаты.

Директор только удивлённо на неё взглянул.

— Это ещё зачем? Я и сам заполнить мог, — молодой человек нахмурил брови и затушил сигарету о пепельницу. — Тем более мне потом всё равно их сверять с ежедневными описями.

Оксана села на стул, сделала глоток горьковатого кофе и протянула Антону Андреевичу телефон с папкой сделанных документов.

— Я сверила уже, — эта нежная улыбка в этой темной реставрационной казалась лучом света, — и сверю остальные недельные до Нового года.

— Ты так досуг свой проводишь? – он усмехнулся и стал задумчиво изучать электронные заполненные бланки.

Послышался женский смех и такое простое «нет, что Вы».

— Антон Андреевич, у Вас пока работу не отнять, вы с утра до вечера будете заниматься тем, что можно отдать кому-то другому.

И звучало это скорее как вердикт.

— То есть это акт самопожертвования во благо товарища директора? – теперь мужчина тоже смеялся, снимая очки и пытаясь отыскать в кармане пиджака капли от сухости глаз. — Не знал, что у нас в коллективе такие альтруисты есть.

— Почему же альтруисты? – девушка закинула одну ножку на другую, и взглянула на наручные часы. — Это же делается не из жертвенности какой-то, — она улыбнулась, словно подчёркивая, что слова эти не должны звучать, как какой-то укор, — а потому что есть понятие взаимовыручки, помощи. Я, когда пришла к Вам работать, думала, что и здесь буду «принеси-подай», но как бы то ни было иронично, Вы и привили эти понятия в коллективе о «выручке друг друга», отменив иерархию среди коллег как таковую, — Оксана не ожидала от себя такой искренности, но отступать уже не планировала. — Так что я сейчас и не знаю, как по-другому, когда я вижу, что кто-то не справляется.

Антиквар слегка опешил, так и застывая с каплями в одной руке и с чашкой кофе – в другой.

— Легко по-другому, — из красного глаза полилась слеза, когда Антон наконец капнул увлажняющее чудо за сто рублей из ближайшей аптеки, — например, к семье поехать, с дочкой на какие-нибудь спектакли новогодние сходить, тем более, это всё просто бумажки, с которыми я спокойно управлюсь, а если не управлюсь – есть на кого это скинуть, — он закрыл веки, дожидаясь пока слизистая привыкнет, и повернулся к Оксане. — Я серьёзно. Мне приятно очень, что те паттерны, которые я вам тут продвигал, не прошли мимо ушей, так сказать, но не обязательно лишать себя времени с близкими во имя работы.

Менеджер внимательно изучала слегка поникший взгляд Антона Андреевича.

Она протянула ему носовой платок, надеясь, что тот промокнёт краешки глаз от излишней влаги.

— А Вы почему это у себя не хотите спросить?

Девушка заходила на опасную территорию.

— Что именно? – он непонимающе развёл руками, словно уже сейчас пытаясь слезть с вопроса.

— Я сразу извинюсь, поскольку это не моё дело, — и зашла окончательно. — Почему бы Вам не последовать своему же совету, не «лишая себя времени с близкими ради работы»?

Антон замолчал, переводя взгляд на окно, за которым тихо падали снежинки.

— И правда, Оксан, думаю, не твоё.

Она знала, когда директор начинал злиться, но в этой ситуации вряд ли планировала отступать.

— Не хотите в отпуск, так возьмите хотя бы больничный, — антиквар только фыркнул. — Ну за свой счёт тогда, если опасаетесь финансовых неурядиц. У нас у всех выходных достаточно, оплачиваемых «отдыхов» – ещё больше. Тут любого попроси выйти на пару дней раньше в январе – выйдет. Это совсем не сложно. Да и раньше, когда мы за экспонатами катались в другие города, это разве была работа?

— Вполне себе.

— В ноябре у меня была одна встреча с коллекционером статуэток в Калининграде за ту неделю, которую вы мне выделили на «командировку», — девушка скрестила руки на груди.

Молодой человек помассировал виски и запрокинул голову на спинку кресла.

— Я тебя понял, — он продолжал наблюдать за снегопадом и очень громко думать про себя. — И вот эти отчётности, описи, видимо, тоже для того, чтобы я не смог сейчас просто попросить дать мне спокойно продолжить работать без лишних разговоров?

— Именно так, Антон Андреевич.

«Ох уж эти эмпатичные сотрудники», — определённо пронеслось в мыслях у Антона.

— И что мне нужно сделать, чтобы изменить положение дел? – парень взглянул на девушку. — Засыпать вас документацией перед праздниками? Понизить премиальные? Заставить провести все запланированные встречи за день, а самому дымить в кабинете часами?

Менеджер вскинула бровки, забрала свою чашку кофе и привстала со стула.

— Возьмите полноценный отпуск, — тот только покачал головой, — две недели, вместе с новогодними.

— Это условие какое-то? – директор устало уперся лбом в ладони. — И ты хочешь сказать, что все согласны с этим, да?

— Шаблоны заявлений на вашем столе, сведения о доходах и расходах за декабрь – распечатаны, — каблучки застучали в направлении двери. — При всей нашей к Вам любви, я не думаю, что кто-то будет рад увидеть Вас в своём кресле первого января.

— Хорошо, — девушка аж повернулась, не ожидая положительного ответа.

— Просто хорошо?

— А мне нужно злиться и увольнять всех прямо сейчас? – антиквар ухмыльнулся, первый раз за ночь взглянув на время.

Оксана открыла дверь, погасила свет в зале и вернулась в реставрационную.

— Да нет, — и пожала плечиками. — И что теперь?

— Теперь ты едешь домой, а я подписываю больничный и заказываю такси.

Директор по-дружески пожал менеджеру руку, проговаривая шёпотом своё «спасибо».

На Грибоедова нужно было приехать к обеду.

Так договорились композитор и антиквар пару дней назад.

Те самые «пару дней» назад, когда Антон проснулся в кровати в родном доме в посёлке, а не за рабочим столом, уткнувшись носом в бумажки, а Арсений проснулся в отеле, а не в своей квартире.

Три недели затянулись.

С выходом в «отпуск» парню пришлось ещё несколько ночей разбираться с покупателями, но уже из дома, связываться с коллегами, сидя в спортивных штанах, и болтать больше часа с организаторами симпозиума в Питере, стоя на балконе в пледе с сигаретой.

Но в целом, одиночество в потоке продолжающихся дел давило не так сильно, как могло бы.

Антон Арсению писал несколько раз ближе к концу его поездки в Москву, уточняя даты приезда, неловко отшучиваясь по поводу выбора фильма и катая смешные сообщения о том, что его же менеджер заставила уйти его «на больничный». Но писал он в пустоту. Там даже не читали.

Об Арсении Попове молодой человек узнавал из социальных сетей его коллег, которые отмечали его в историях и на фотографиях.

Нет, никакой излишней заинтересованности в этом не проявлялось, никакого излишнего волнения – тоже, но коллекционера действительно забавляло, что на фотографиях с кучи различных конференций его знакомый выглядел совершенно иначе – яркие светящиеся голубые глаза, эти бархатные брючные костюмы, изысканные украшения, а на деле – замазанные синяки под глазами и нанесённый в уголки глаз и на скулы хайлайтер, чтобы при крупных зумах казалось, будто лицо «блестит». От радости, разумеется.

Так, проведя несколько вечеров за работой, приходилось только перед сном изучать обновления друзей и коллег, и чаще всего между всем этим ему прилетало пару новостей из творческих сообществ, на которые парень подписался: «композитор из Петербурга дал концерт со струнным оркестром», «Арсений Попов на награждении студентов эстрадного факультета произнёс речь», «Встреча в зале филармонии». Антон неожиданно для себя из интернета узнавал больше, чем от самого музыканта.

В последние два месяца ему начинало казаться, что он всё это время жил в каком-то иллюзорном мире, совсем не замечая, что где-то в этом же городе живёт вполне себе известный пианист, о котором даже пишут в социальных сетях, а афиши с его концертами иногда вешают в центре города. Антиквар определённо иногда ловил себя на мысли, что, работая с искусством, на самом деле от другой сферы искусства был максимально далёк. Иначе он не знал, как объяснить тот факт, что при имении интернета он на полном серьёзе подсел в парке к человеку, который уже давно успел заработать себе имя, и вот так просто попросил «огонька».

Арсений не был звездой в общепринятом плане, но порою казалось, что ею он и являлся в одном единственном плане, представленном парнем с далёкой Академической.

Мужчина позвонил ему в глубокой ночи за дней пять до Нового года. Он говорил слегка сонно и даже не скрывал, что попутно потягивал какой-то бренди.

— Разбудил? – в трубке раздалось неловкое молчание.

Антон отцепился от бессмысленного сериала, встал с дивана, скинул с себя плед, прошёлся в сторону кухни, достал из холодильника молоко, и под тихое «ты тут?», уселся на свой барный стул, дожидаясь, пока подогреется молоко в микроволновке.

Задатки детства.

— Да как-то нет, — он улыбнулся телефону и взглянул на настенные часы – два часа ночи.

— На работе что ли? – на фоне болтал телевизор и доносились какие-то голоса.

«Сообщения не читал», — напрашивался отчего-то слегка грустный вывод.

— Меня мои подчиненные саботировали и отправили в отпуск, — на том конце послышалось характерное удивление. — Так что я теперь человек вольный, хочу – сплю ночью, хочу – не сплю.

— Ты звучишь как подросток.

Определённо кто-то в этой Москве сейчас разбил бокал.

— А ты – как слегка выпивший деятель искусства.

Оба засмеялись, и сами для себя так легонько подметили, что не было ничего неловкого или смущающего в этих простых фразах. Да и почему-то не злился никто, что «позвонил слишком поздно», «отвлёк от важного дела», «разбудил и теперь будет сложно заснуть». Нет, они просто болтали о какой-то чепухе, совсем не интересуясь, ради чего позвонил один, и зачем взял трубку другой.

— Я и не отрицаю, — композитор сделал ещё один глоток, и поставил телефон на громкую связь, судя по тому, что его голос стал отдаляться. — Просто все очень радуются, что один французский режиссёр собрался снимать кино в столице и позвал меня писать музыку для его фильма.

— Дай-ка угадаю, кто прямо больше всех радуется.

Антон улыбался.

Антон сидел на своей тёмной пустой кухне под жужжание микроволновки и улыбался.

Пока там, в ночном городе, до которого четыре часа на Сапсане, играла жизнь совершенно другими красками.

Сатирично и забавно, но ведь и Арсений сидел на кухне огромного дома в престижном посёлке, думая лишь о том, что Москва измотала его окончательно.

— Это будет очень тяжело, — он слегка пьяно засмеялся, попутно закрывая дверь.

— Полагаю, что тот, кто сейчас пьёт вино в честь удачно оформленного договора?

Не попал.

— Не вино, и договор только будем заключать.

«Только будем заключать».

Антон неожиданно для себя словил странное чувство тоски от осознания, что эта фраза, сказанная в будущем времени, могла значить только то, что и к Новому году композитора в Питере не будет.

— Коньяк? И сколько на это надо времени? – голос поник.

— Бренди. Около недели.

На том конце провода тоже слегка замялись, не совсем понимая реакцию собеседника.

Арсений неожиданно для себя словил странно чувство растерянности от осознания, что этот вопрос, заданный антикваром, мог значить что угодно.

Но вот тон выдавал какую-то грусть?

Музыкант сделал для себя вывод, что тон выдавал разочарованность.

Разочарованность самым простым – несоответствию обещаний и дела.

Встреча должна была состояться, но теперь состоится нескоро.

И мужчина ошибочно полагал, что дело только в этом.

— А я молоко грею, представляешь? – так буднично и безысходно прозвучали эти слова, что пианист ещё минуту пытался найти ответ.

Стаканы снова зазвенели, и одна песня сменилась на другую.

— Надеюсь, в кастрюльке?

— Надейся.

Они улыбались.

Каждый о своём, но и о чём-то общем одновременно.

— Спишемся ближе к моему отъезду, ладно? – Арсений сделал последний глоток и поплёлся умываться.

— Надеюсь, не во Францию, — парень усмехнулся, но в снежной Москве только тяжело выдохнули.

Композитор включил воду и набрал стакан воды, выдерживая свою паузу.

— С наступающим, Антон, я напишу, — а Антон почему-то молчал, — или позвоню.

В ответ раздалось лишь тихое «угу».

Этот звонок был нужен, чтобы сообщить одно – до Нового года в Питер никто не вернётся.

И не было в этом ничего трагичного.

Просто неудачное стечение обстоятельств.

Микроволновка издала знакомый «дзынь» – молоко нагрелось. Антон надел рукавичку, взял стакан и в полной темноте остался стоять на кухне, прогоняя свои детские воспоминания.

Арсений протёр лицо полотенцем, выключил яркий свет гарнитура и побрёл в гостевую спальню, в очередной раз возвращаясь в свои детские воспоминания.

Просто неудачное стечение обстоятельств.

Антиквар в эту ночь осмелится написать папе.

Утром отец предложит приехать погостить в его новую съёмную квартиру, радуясь тому, что сын наконец-то нашёл время на семью.

Композитор в эту ночь выключит телефон.

Их продолжат разделять километры ещё неделю с лишним, их продолжат разделять баррикады груза прошлого, и в жизни друг друга они продолжат быть простыми пилигримами – странниками.

Ещё неделю с лишним.

Но всю эту неделю Арсений будет думать о горячем молоке, лёжа в отеле в Москве, а Антон будет думать о бренди, лёжа в родном доме в поселке.

J'suis pas tout seul à être tout seul — Я не одинок в своем одиночестве,
Ça fait d'jà ça d'moins dans la tête — А это уже кое-что,
Et si j'comptais, combien on est — И, если бы я посчитал таких же, как я,
Beaucoup — Нас оказалось бы много.

Новый год Антон встречал у родителей на даче, впервые за последние несколько лет не высказывая маме за то, что та не хочет уезжать из этой глуши и не закатывая глаза на максимально неловкие взаимодействия родственников. Последний раз молодой человек отмечал этот праздник с семьёй после защиты диплома в магистратуре и, в общем-то, возвращаться в родной дом, где приходилось проводить всё лето и все зимние каникулы, как-то и не думал. Но он и не скрывал, что обстоятельства в этом году складывались таким образом, что под конец декабря пришлось уйти в отпуск, все коллеги и друзья разъехались, и как-то даже о корпоративе никто не подумал, потому и поехать к семье казалось не такой уж и плохой идеей.

Свои мутные мысли по поводу того, что было бы неплохо увидеться с Арсением до курантов, да и подарок незамысловатый передать хотя бы в январе, Антон засунул далеко и надолго после последнего телефонного разговора. Музыкант слишком плотно вошел в его жизнь, и не то чтобы парень очень злился на это, но ему совсем не нравилось, что «неприезд» композитора в Питер на «новогодние» хочешь не хочешь, а на настроении сказывался.

Возвращение в старый дом далось нелегко. Поначалу, согласившись пожить у отца какое-то время, лишь бы не находиться в своей холодной съёмной квартире на Академической, Антон и не думал, что это все закончится тем, что папа предложит сыну поехать вместе с ним в поселок, сообщит, что мама не против отмечать праздник всем вместе, и что они (вроде как) смогли восстановить отношения.

В целом, развод родителей пришёлся на достаточно зрелый возраст антиквара, потому он принимал это событие скорее как данность, нежели трагедию, но повисшее напряжение длиною в несколько лет слегка напрягало каждый раз, когда парню приходилось видеться с каждой из сторон конфликта отдельно. Причём конфликта-то и не было – «прошла любовь, завяли помидоры». Отец много шутил на эту тему, но все прекрасно понимали, что его столярное дело шло в гору, нужно было развиваться, переезжать в город, чтобы руководить процессом, а жена не могла принять этого чрезмерного трудоголизма. Так и случилось, что различные цели по жизни привели к разным дорожкам: пока одна хотела к своему полтиннику полностью заняться семьёй и шитьём в своем дачном посёлке, другой хотел не ставить точку на своём стремительно развивающимся деле.

Любовь окончательно не ушла, и Антон это чувствовал, но прекрасно понимал, что родители – взрослые люди, и не сохранять брак, может, было и неплохим решением, учитывая, что он уже давно начинал трещать по швам. Но, несмотря на развод, о новых отношениях не задумывался никто, и это, мягко говоря, удивляло.

В одном из разговоров на кухне двушки, отец затронул неприятную тему женитьбы, которую Антон стабильно обходил стороной, и в какой-то момент замялся, будто боясь лишний раз спросить у сына, ожидать ли от него хоть чего-то.

— Мне тут один знакомый как-то сказал, что страшно потерять любовь, — парень улыбнулся, подливая в стакан коньяк. — И вот я сколько смотрю на него, всё убеждаюсь в этом. Не знаю, что у него по жизни происходило, мы не обсуждали это, — алкоголь стабильно развязывал язык, — но там даже по одним размышлением понятно, что её потеря действительно отразилась на человеке.

— И что ты хочешь мне этим сказать? – мужчина улыбнулся и пошёл к столешнице, чтобы достать нож и нарезать сыр.

— Что это сватовство пустое вряд ли куда-то выведет, — он пожал плечами. — Это надо очень сильно «вляпаться» в человека, чтобы осознанно пойти на всю эту авантюру хотя бы с отношениями, я уже не говорю про брак. Как же надо любить человека, чтобы, зная все риски, зная, что любовь может в какой-то момент рухнуть, вот так нырять с головой и не бояться, что в случае потери – потеряется и смысл какой-то. Хорошо, если временно.

— А в подростковом возрасте ты думал иначе.

Отец засмеялся, приобнимая сына со спины и попутно проводя пальцами по его пшеничным волосам. Прямо как в детстве.

— В школе я был готов вообще на всё, мне кажется, — Антон улыбнулся, вспоминая, как обещал девочке покатать её на тракторе в поселке, если она согласится танцевать с ним на дискотеке. — Но какой-никакой возраст даёт своё. Уже не получается из одних отношений нырять в другие, — с папой так искренне они говорили впервые за два года. — Раньше это какой-то статус давало, что ли, уважение в компаниях, там упасть в человека ничего не стоило. Потом, конечно, пострадал недельку-две… — его перебили.

— Я помню, как мы с мамой слушали твои песнопения на гитаре и молились только на то, что когда-нибудь в твоей душе погибнет романтик, — по комнате снова прокатился заливистый смех. — До сих пор Юля из твоего десятого класса иногда поздравляет нас с праздниками, — парень непонимающе повел бровью. — Ну та, которой ты под балкон ходил серенады петь и мать допытывал, какие цветы дарить и вечерами всё рубашки наглаживал, а потом, после вашего расставания, её открытки торжественно сжигал на даче.

Антон сразу смекнул, что это была за девочка, и что в шестнадцать лет там была за любовь. Страданий много, чувств – мало, зато этот неудачный опыт «в отношения» через годы определили несколько жизненных парабол – ни серенады, ни глаженные рубашки, ни тем более Юли, будущего антиквара уже не заинтересовали бы.

— Всё равно хорошие были времена, — они синхронно кивнули с отцом. — Как-то очень просто всё было.

— А сейчас?

И повисла немая пауза.

Может, молодой человек и хотел бы рассказать папе что-то совсем личное, но снова опасался и даже стыдился, как стыдился первый раз попросить предупредить маму, что на ужин придет девочка с института.

Только вот на тот секрет, который он носил в себе не первый год, вряд ли бы ему ласково улыбнулись и сказали «приводи, конечно, познакомимся».

— А сейчас сложно стало, — его задумчивое лицо изучали внимательным взглядом. — Я знаю, что ты мне скажешь на слова про возраст и старение, но я действительно иногда напоминаю себе деда.

— Также много ворчишь?

— Также много упускаю «возможностей молодости», — антиквар грустно улыбнулся. — Я не то чтобы об этом жалею, но просто для себя четко понимаю, что все эти интрижки – уже «не по силам». Даже не знаю, как это объяснить. Звучит диковато, — отец только молча слушал. — Но уже не получается вот так просто завязать отношения, также просто их порвать. Точнее, знаешь как, вступить в отношения не проблема, но всему этому я не буду придавать серьёзного значения. Когда полюбил один раз уже не по-детски, с каждым следующим разом всё труднее, и ты как бы откладываешь этот последующий круговорот переживаний. А в итоге – от отношений отказываешься вовсе.

И только сейчас до Антона доходило, почему папа так и не смог толком принять факт развода, да и сам признавался, что никого больше искать ему не хочется.

— Это ты ещё не пожил в браке, прям чтобы несколько лет, — парень обоим подлил коньяка. — Дальше ещё сложнее станет вступать в отношения. Этапы некого взросления, дорогой.

Папа пошёл к холодильнику, чтобы достать забытую на полке колбасу, а антиквар только тихо прокручивал в мыслях одну и ту же фразу «это о взрослении».

Один человек о взрослении уже говорил не так давно.

— Ты же её все ещё любишь? – и не нужно было пояснять, о ком речь.

— Конечно, люблю, это что ещё за вопрос, — он так взмахнул руками, словно его действительно спросили о чем-то совсем глупом. — Понимаешь, ни мне, ни ей уже ничего нового не надо. Мы кризис пройти не смогли, но это не значит, что всё рухнуло окончательно. Да, на какой-то момент, может, так оно и казалось. Но чувства никуда не денешь, хоть вы и в разные стороны смотрите.

Антон затих, думая о своём.

Впервые за много лет он хотел вернуться в родной дом.

— А мама?

— Мама ждёт тебя и скучает, — мужчина почесал слегка седую бородку. — И меня тоже, если ты хочешь об этом спросить.

— Хочу спросить, почему тогда нужно было разводиться и в эту конфликтную анархию погружаться, если вы продолжали любить?

Отец подошел ближе, вглядываясь сыну в глаза.

— Потому что даже взрослые тёти и дяди – дураки, — они посмеялись, расплываясь от алкоголя. — Тогда нам казалось, что так будет правильнее, а пытаться сохранить брак всякими способами сил уже не было. Теперь имеем, что имеем.

— Думаешь, что развод всё же был ошибкой? – Антон боялся, но спрашивал.

— Наверное, нет. Мне радостно, что мы смогли наладить общение, — и снова в словах сквозила какая-то совсем нетипичная нежность, — и радостно, что за эти годы мы друг для друга стали «знакомыми незнакомцами». Вроде всё друг про друга знаем, но изучаем словно заново. Я действительно думал, что всё-таки на конфликте навсегда и разойдемся, но фраза «я так и не научилась варить борщ, как у тебя» и просьба приехать с борщом – всё-таки дали мне надежду. Я за неё и зацепился.

— Смешные вы, пап.

И ведь, действительно, смешные.

Новый год праздновали всей семьей.

Родители много пропадали на веранде, о чём-то постоянно разговаривая, бабушка пропадала вместе с внуком на кухне, выведывая об успехах на работе. Тётя и дядя с маленькими детьми весь вечер донаряжали елку, а друзья, приобретённые благодаря жизни в поселке, с утра до вечера забегали с подарками и конфетами.

Но Антон ждал звонка.

Одного звонка.

Совсем не зная, что и в Москве тоже ждали звонка.

Связались антиквар и музыкант на пару минут перед курантами: пара слов, звон бокалов, договорённость к десятым числам января увидеться и такое тихое «Я тебе кружочек записал, инструмент не очень хороший, но новогоднюю мелодию наиграл, с праздником».

В ту ночь парень впервые слышал чужой тёплый баритон, который очень ненавязчиво напевал «песенку про медведей», перебивая свой голос новой аранжировкой этой детской песенки.

«Вслед за весенним ливнем раньше придёт рассвет», — пальцы летали по клавишам старого фортепиано, заставляя стакан воды на верхней крышке инструмента слегка подпрыгивать.

«И для двоих счастливых много-много лет будут сверкать зарницы», — Арсений повернул голову в камеру, так ласково улыбаясь в своей несуразной, совсем не парадной растянутой футболке, что Антон и не знал, как реагировать на слегка потрепанного музыканта, который вот так запарился, напел мелодию и захотел поздравить простой, но такой важной песней.

«Будут ручьи звенеть, будет туман клубиться белый, как медведь», — на этой строчке видео обрывалось.

Антон продолжал смотреть в погасший экран и действительно не понимал, с ним ли приключилась эта история. Ведь не произошло ничего серьезного, но тот уставший, измотанный человек во фраке на самом деле мог быть и таким, ужасно домашним, ужасно улыбчивым, и просто ужасным. К слову «ужасно» парень давно подобрал свой синоним – «прекрасный». Он не знал, когда стал применять его к музыканту, но Арсений действительно был абсолютно прекрасен на этом видео – совершенно другой, повернутый той, неизученной стороной, но от того и замечательный в своей этой лёгкости.

Антон прослушал этот кружочек несколько раз, добавил его в избранное и написал короткое «Ценю доверие. Спасибо. С Новым годом».

А в далёкой Москве композитор продолжал допивать бутылку вина, сидя в одиночестве в снятых апартаментах с фортепиано, за который он отдал баснословные деньги в праздничные дни. Он отправлял этот кружок без задней мысли. Просто очень хотелось.

И теперь он читал это сообщение.

«Ценю доверие».

А значит, человечек в Ленинградской области увидел то, что нужно было увидеть, и понял то, что нужно было понять.

Впервые за последние пять лет Арсений не боялся ничего, распевая песенку со своим же аккомпанементом. Ему было не страшно ни за видео, которое могло просочиться в сеть, ни за свою репутацию, ни за возможно следующую за этим жестом неловкость.

Он хотел порадовать антиквара Антона из Питера.

И ему это удалось.

Когда у композитора стало возникать это желание – он не знал.

Когда у антиквара стало возникать желание слушать, как один музыкант играет не на зал, а вот так просто, дома – он не мог понять.

Но в эту новогоднюю ночь, несмотря на расстояние, они оставались друг с другом.

В дверь пришлось трезвонить долгие пять минут.

Из квартиры доносились какие-то фортепианные мелодии, и Антон на полном серьезе даже не думал злиться, совершенно спокойно предполагая, что, возможно, человечек в домашних штанишках сейчас доигрывает одну из композиций, по звуку напоминающих музыку для чарльстона, и его нельзя отвлекать.

Когда так случилось, что коллекционер выдвигал для самого себя такие теории и вообще этому не удивлялся – оставалось загадкой.

«Ну да, у человека, может, работа полным ходом идёт, а я помешаю», — с такими мыслями парень решал просто подождать у двери пока ему, наконец, откроют.

Работа восьмого января, определённо.

Когда мелодия кончилась, Антон позвонил ещё раз, но уже настойчивее.

В квартире не послышалось ни одного телодвижения в сторону прихожей.

Пришлось стучать.

Уровень неловкости достигал максимума, учитывая, что антиквар выглядел не лучшим образом после поездок из Ленобласти в город «на пару дней забрать тёплые вещи на выходные», как он объяснил родителям, да и на Академическую заехать он не то чтобы успевал. Так и стоял этот молодой человек с рюкзаком, пирогом из булочной на Грибоедова, пакетом с подарком. Только всё это чудо несколько резонировало с общим образом «помятого и слегка побитого жизнью владельца мастерской». Вместо строгого костюма на нём висели прямые светлые брюки, идеально сочетаемые с белой рубашкой в клетку, а кепка медленно съезжала на нос, задевая круглые очки. Почему-то решение выбрать оправу, которая максимально важного дядьку приближает к образу десятиклассника, в это утро оказалось чрезвычайно хорошей идеей.

Такого Антона Арсений и увидел на пороге.

Композитор около минуты пытался понять, не ошибся ли человечек этажом.

Антиквар около минуты пытался понять, бывают ли такие сбои в матрице.

Так и стояли: один весь в светлом, в кепке и с пирогом в руках, другой в домашних брюках изо льна, легкой футболке и мягких тапках из Икеи, со штопором в руке.

Тот факт, что никто из мужчин не ожидал увидеть перед собой вообще другую версию своего знакомого приходилось игнорировать. И собственную глупость тоже приходилось игнорировать. Ведь каждый же день пианисты ходят во фраке, а владельцы винтажных магазинов с мастерской в брючных костюмах.

Эти двое определённо так и думали.

— А что мы стоим-то? – наконец, Арсению пришло в голову разрезать эту ужасно неловкую тишину.

Антон и не заметил, как белая коробка принялась медленно уезжать вниз.

— Пирог забери, — миссия «удержать в руках всё» стремительно проваливалась, — я говорю пирог забери, падает, ну, — а музыкант продолжал стоять, как истукан.

Таким нехитрым образом впервые в жизни коллекционер ругался культурно, используя через каждое слово «срамота, какая срамота» и дополняя это простым «кто так запаковывает, ну кто так запаковывает».

И только интеллигентный Арсений, до которого довольно быстро дошло, что происходит, под громкое «блять, падает!», соизволил подхватить дно коробки.

Коробку-то они поймали, но хлопающий глазами Антон такого разворота событий определённо не ожидал.

Они пересеклись взглядами и как в дурацкой комедии застыли на пороге, держа пирог с двух сторон. Но держать сейчас стоило бы двоих взрослых мужчин, которые тонули в какой-то адовой неловкости, причём это смущение ничем было не объяснить. Единственное, на что ссылался пианист, пока краснел – неформальная обстановка, а вот антиквар не ссылался ни на что.

Он просто, мягко говоря, не понимал, можно ли тут хотя бы шаг сделать без разрешения, учитывая, что с прихожей перед ним открывался вид на какой-то музей советской эпохи вместо квартиры.

— Так, — Попов опомнился, опуская глаза на прозрачную крышку коробки, но будто бы всё же, не замечая наличия чего-то внутри неё, потому и вопрос решил задать самый гениальный из всех гениальных. — Это надо в холодильник?

В ответ хотелось съязвить, а ещё Антону хотелось присесть после рандеву от Витебского вокзала до Грибоедова.

Почему он решил, что в разгар зимы идти пешком по ветреному проспекту – хорошая идея, знал только водитель автобуса, который он не соизволил доставить на остановку ни через десять минут, ни через полчаса. А такси в загруженном городе в час пик – для слабаков.

Так решил антиквар и теперь очень неумело делал вид, что совсем не замерз в своей кепке и легком пуховике на белую рубашку.

— Выпечка, вообще, вроде тёплой должна быть, — он улыбнулся, приходя в чувства после этого неловкого падения ценного груза, — но, если ты любишь холодное – можно и так.

Арсений только закатил глаза и поспешил из прихожей в кухню вместе с пирогом, оставляя несчастного коллекционера стоять на пороге, не понимая, куда идти и что делать дальше.

— А что внутри? – послышался голос из недр квартиры, а следом – щелчок света.

Парень сделал шаг вперед, рассматривая обои, как с картин жилищ начала двадцатого века и боясь прикоснуться к огромной резной «стенке», в одном отделении которой виднелись прозрачные дверцы, сквозь которые можно было разглядеть висящие пальто разных цветов. Ко всему, эта бежевая искусственная шкурка прямо у порога заставляла сразу же разуться, и ещё, желательно, лишний раз не дышать рядом с ней. Да и рядом с советской обувницей и подставкой для зонтов, судя по всему, ручной работы, можно было даже не ходить, чтобы лишний раз не задеть чем-нибудь всю эту «эстетическую атмосферу».

Антон повесил пуховик на красивую высокую напольную вешалку, разулся и так и остался стоять в прихожей, не зная, что делать дальше.

Где-то минут через пять он вспомнил, что надо было бы ответить на заданный вопрос.

— Я не знал, какой ты ешь, поэтому там по два куска разных, — где-то вдалеке послышалось радостное «ого», — вишневый с яблоком, творогом и корицей, и клубника с карамелью, с другой стороны что-то из капусты и яиц, но я уже не запоминал.

Арсений наконец-то выглянул из гостиной, спокойно улыбнулся и, словно отпуская своё волнение, медленно возвращался в своё привычное состояние, руководствуясь мозгом, а не эмоциями.

Он достал своему гостю тапочки, предложил положить кепку на трюмо, сразу рассказал, что санузел совмещенный и находится в конце квартиры по левую сторону, по правую – кухня, гостиная, спальня, а ещё есть огромное окно, у которого стоит рояль. Так Антон впервые в жизни узнал, что квартира может практически не иметь стен и быть действительно огромной. По крайней мере, ему действительно казалось, что это какая-то запредельная мечта, учитывая, что из прихожей в гостиную вела только арка, а дальше – практически никаких дверей.

Антиквар стоял бы так и разглядывал лакированный пол и интерьерчик советского шика ещё час, если бы ему не сказали такое простое «спасибо», и не протянули руку для рукопожатия.

Но Антон эмоции в этот день определённо контролировал плохо, и резко вырвавшийся смешок несколько смутил пианиста.

Так его рука и не дождалась рукопожатия.

Коллекционер поправил очки и аккуратно подошёл ближе, совсем слегка прижимая музыканта к себе. Объятия – вещь сложная, и далеко не всегда встречаемая одобрением, но на одно пожимание рук после довольного долгого периода нахождения за кучи километров без личного общения, парень был не согласен. Да и Арсений усмехнулся следом своему же дурацкому предложению.

Эти объятия были совсем другими.

— Привет, — послышался робкий шепот.

Антон для себя давно решил, что он либо действительно сходил с ума, либо такая тактильность была обоим в новинку. Молодой человек списывал это всё на радость встречи, но он плохо понимал, как объяснить слегка неловкий жест, когда чужие руки скользнули под распахнутую рубашку. Благо наличие бадлона эту ситуацию делало несколько менее смущающей.

Антиквар был уверен, что так просто удобнее обнимать.

Но композитор действительно задержался в объятиях чуть больше, чем предполагалось для приветствия. Он то ли не заметил, то ли заметил и целенаправленно опустил подбородок на чужое плечо. И не встретил никакого сопротивления.

Его ласково «потерли» по спине, будто «разогревая кожу после холода» и отпустили, всё же, не отходя ни в сторону, ни назад.

— Здравствуй.

Они просто смотрели друг на друга, теперь совсем теряясь и не понимая, как дальше продолжить диалог.

Арсений сразу предложил пройти в ванную помыть руки и смылся на кухню, убегая от неловкости.

«Вот вам и уверенный в себе композитор с кучей наград и кучей статей про его заносчивость и высокомерие», — думал антиквар, пока третий раз подряд открывал шкафчики в поиске хоть какого-то мыла, а не гималайского гель-скраба для душа.

Тот самый, который сейчас метался от стола к холодильнику, на ходу закидывая в рот кусок пирога и действительно волнуясь о том, что делают сначала – пьют и едят, а потом сладкое с чаем, или сначала сладкое, а потом бахнуть чего-нибудь из коллекции алкоголя.

Предупредить о наличии дома огромного шкафа с различным видом бутылок, а также о планах на «культурно выпить» Попов, естественно никого не предупреждал.

Так и началась длиннющая ночка, которую Антон ещё обязательно вспомнит через год.

Через полтора неловких часа, проведённых вместе, парень уже успел несколько раз усомниться в своих навыках коммуникации.

Совместными усилиями было решено смотреть «Гараж» Эльдара Рязанова.

Но фильм не задался, общее напряжение никуда не ушло: Арсений тонул в каких-то своих мыслях, Антон в эти мысли залезть не пытался.

В какой-то момент композитор настолько ушёл в свои размышления, что и не заметил, как бросил своему гостю, валяющемуся на диване простую фразу: «Там в холодильнике тирамису, который Катя приносила, достанешь?».

Парень удивлённо посмотрел на сидящего рядом мужчину и также удивлённо выгнул брови, не совсем понимая, о ком идёт речь.

— Соседка, у неё ещё замечательный пёс Семён есть, — быстро дополнил Арсений.

И сам неожиданно для себя поймал лёгкое облегчение на чужом лице.

Поймал, а затем бросил тихое «пойду покурю» и вылетел на балкон.

Антону ничего не оставалось, как достать совсем не радостный тирамису, взять ложку и, в одиночестве, почти десять минут думать, что с ним делать: разрезать и положить на тарелки, не раскладывать и оставить в стеклянной форме, принести в гостиную или оставить на кухне. Он и правда долго мучился, пока от какой-то излишней усталости просто не ткнул ложкой в середину, сгребая все сливки, и с этой ложкой во рту не отправился на балкон к владельцу квартиры сообщать, что только что натворил.

Но владелец квартиры закуривал вторую по счёту сигарету, и эта идея быстро сошла на нет.

Парень молча бродил по гостиной, осматривая различные статуэтки, старые раритетные книги, огромный сервиз в серванте. Вся эта практика изучения чужого дома ничуть не смущала ровно до того момента, пока на одной из полок не показалась фотография в красивой резной рамке. А на ней – достаточно молодой Арсений в обнимку с девушкой и молодым человеком.

Что именно так притянуло взгляд антиквара – он и сам не знал, но рука сама поспешила открыть дверцу, достать рамку, покрутить её и провести пальцем по стеклу, снимая старый слой пыли. Он и не заметил, как сзади него послышались шаги.

Не заметил, как музыкант уселся на спинку дивана, скрестил руки и стал тихо наблюдать за действиями гостя.

Тот просто разглядывал изображение, но на его лице ни одной эмоции с синонимом «просто» не было.

— Чего завис? – вопрос разрезал тишину.

Коллекционер обернулся моментально, вовремя сообразив поставить рамку.

Он знал себя, и знал, что от лишнего волнения что-то ценное в его руках может спокойно полететь на пол.

— Разглядываю.

— Что разглядываешь?

Никто и не думал как-то выкручиваться, да и незачем это было, учитывая, что ничего страшного не произошло. Но вот только Антон ощущал, что тронул что-то чужое, что-то личное, до чего ему бы не стоило прикасаться.

В голосе Арсения не было никакой издёвки, скорее лёгкое непонимание, почему из всех возможных вещей в доме человечек выбрал рассматривать злополучную фотографию.

— Да вот, — парень аккуратно открыл дверцу, поднял рамку с полочки, показал находку пианисту и поставил её на законное место.

— И что там такого интересного? – он пожал плечами и забавно закатил глаза, словно пытаясь показать максимальное безразличие.

Парень это чувствовал, а ещё чувствовал неприкрытую ложь и во взгляде, и в напущенной ухмылке.

— Тебе здесь будто лет двадцать, — композитор неловко улыбнулся, — с лакированными волосами ещё, без щетины, — антиквар пытался скрасить смущение, но получалось скорее глупо, чем мило, учитывая, что он сейчас был похож на маму, описывающую своего сына в лучшем свете перед гостями… — чужой смех оборвал речь на полуслове.

Арсений действительно смеялся, слушая это описание.

— Осталось добавить «ну как Ален Делон», — оба улыбнулись, отпуская изначальную неловкость. — Были времена, когда я лакировал волосы, да.

— То есть я всё-таки угадал, что это ты на фотографии? – Антон повёл бровью, явно выводя композитора на эмоцию.

Тот только продолжал смеяться, поглядывая на незакрытую балконную дверь.

— А я так не похож?

— Почему же, похож, — он выдержал секундную паузу для «подумать», — но мало ли у тебя есть брат-близнец.

Арсений посмотрел на него так нарочито укоризненно, будто только что было сказано что-то такое, за что мало было убить.

Но коллекционер улыбался, и его эта расслабленность передавалась музыканту, заставляя того невольно отвернуться, чтобы не показывать, что злость искусственная.

Оба знали, что просто в эти минуты играли в игру «кто кого перебесит», и, в целом, оба проигрывали.

— А рядом с тобой твои поклонники? – и вот этот вопрос определённо был лишним.

— Если бы, — шутки шутками, но глаза начинали меркнуть.

— Тогда семья?

«Зона красная, зона красная» – маячило у композитора на лице.

— Практически, — и всё же человечек пытался делать вид, что его никак не трогает этот разговор.

Но разговор заходил совсем не в то русло.

— Справа жена? – на Антона, взглянули, мягко говоря, недовольно, и вот здесь уже никакой иронии не было, а следом – подняли правую руку и демонстративно указали на безымянный палец без кольца. — Бывшая жена? – ситуация вообще не становилась лучше.

Что происходило с вполне эмпатичным коллекционером – никто не понимал, но парень определённо шёл напролом, добиваясь ответов.

— Я так похож на женатого человека? – и здесь сверкнула агрессия в виде защитного механизма.

Они смотрели друг на друга, чувствуя возвращающееся напряжение.

Но расслабленность антиквара и не думала никуда уходить.

— Не очень, если честно, — он пожал плечами и облокотился о сервант.

— Это двоюродная сестра.

Сухо и ёмко.

— А рядом брат? – он усмехнулся, но Арсений цокнул языком и демонстративно поплёлся на кухню.

В квартире повисло неловкое молчание, которое не давало вообще никакого плана для дальнейших действий – пойти за композитором, остаться в гостиной или, может, вообще поспешить в прихожую.

Но Антон выбрал первое.

И оказался прав.

Он остановился в дверном проёме и робко позвал пианиста.

— Перегибаю? – единственное, что спросил.

— Да нет, пока нормально, — единственное, что ему ответили. — Просто не знаю, нужно ли тебе знать лишние подробности, — мужчина разглядывал содержимое холодильника. — Хотя не знаю, что из подробностей считается «лишним», не вникал как-то в эту тему.

Антиквару наконец-то улыбнулись.

— Если этот человек – какой-то криминальный авторитет, который маскируется под скрипача, я обещаю не звонить прессе прямо сейчас.

Арсений отыскал штопор в ящике, откупорил бутылку вина, достал бокалы с подставки и протянул один своему гостю, разливая полусухое навесу.

— Ну, не совсем криминальный, но авторитет, — на секунду показалось, что если сейчас ничего не добавить, то парень просто закашляется и дальше разговаривать придётся со стеной, — в мире музыки.

— И ты не хочешь о нем рассказывать, потому что он как глава мафиози, о котором никому не известно, но все знают, что «мистер скрипка» управляет всей огромной плеядой музыкантов? – теперь он говорил ровно так же, как и все рассказчики страшилок в детском лагере с фонарём у подбородка. — И имя у него, которое нельзя произносить в слух и нельзя знать лишним ушам.

Композитор рассмеялся, понимая, насколько абсурдно это прозвучало.

— Не сказал, что не хочу, просто не знаю надо ли. Мы храним, так сказать, общие секреты, и… — его перебили.

— И обнародование этих секретов могут как-то сказаться на вас обоих в случае утечки информации?

— Это тоже, но мне не нравится, как ты это сформулировал, — Арсений сделал глоток. — Так послушать наш разговор, и ощущение сложится, что мы говорим о каких-то незаконных делишках, а я следую советам доктора Хауса и считаю, что все врут, поэтому скрываю какие-то ужасные тайны.

— Ты действительно звучишь, как один из членов мафиозной группировки. Что у вас у музыкантов за секреты, которые могут серьёзно на что-то повлиять: кто-то кого-то смычком убил? Ты задушил конкурента крышкой фортепиано? Вы проиграли в казино миллион? Побили журналистов? Должны были «сесть», но замяли дело? – Антон пожал плечами. — У меня действительно кончаются варианты, так что сейчас начнутся совсем абсурдные.

Пианист в несколько глотков опустошил бокал, чем заставил антиквара в секунду замолчать, не понимая, что там за тайна такая, которую принято запивать целым бокалом вина.

— Да проще всё, — он поднял глаза на парня.

Тот только подлил вина Арсению и просто спокойно ждал, пока ему всё-таки хоть что-то расскажут.

— Но сказать ты не можешь, — и прозвучало это скорее, как вывод.

Ему улыбнулись в ответ.

Арсений перестал хоть как-то опасаться за свою репутацию, перестал пытаться убедить себя в том, что любые секреты надо рассказывать только до конца проверенным людям, перестал хоть капельку трезво оценивать ситуацию. Он просто смотрел на Антона и единственным аргументом в пользу дальнейших фраз выделял только то, что в газетах до сих пор не появились материалы о пианисте-пьянице, сплетни о его личной жизни, а номер телефона пока не маячит во всех группах, да и поклонники не стучат в дверь.

В какой-то момент Попов для себя решил, что, видимо, слепое доверие здесь лучший советчик.

Или так решил его слегка затуманенный мозг.

— Только давай без всех этих удивлений, лекций и всего такого, только время потратим, — ему кивнули, — и пообещай, что приложение для заказа такси после всего этого ты не откроешь, — антиквар удивленно на него посмотрел, потом посмотрел на время и, не обнаружив там даже позднего вечера, несколько удивился такому предупреждению. — Ну, я имею ввиду, что ты вдруг не соберешься за десять минут и не вылетишь на лестничную площадку, прощаясь второпях.

— А были такие прецеденты? – он ухмыльнулся. — И такси я всё ещё заказываю по телефону у каких-то частников.

— Говорили, что лучший способ скрасить неловкость – избежать её.

Оба замолчали, глядя друг на друга, и теперь Антон определенно был не готов шутить. Он просто смотрел на Арсения, и уже на полном серьезе соглашался быть и соучастником в деле по убийству бабушки, и готовился к собственной смерти прямо на этой кухне, и даже не паниковал, если ему сейчас сообщат, что вместо гардеробной в этом доме хранится тысяча советских игрушечных пупсов. Ему действительно казалось, что он уже не удивился бы ничему после такой столетней подготовки.

Причём у пианиста на лице не показалось ни капли волнения. Он просто говорил чуть менее уверенно и почему-то настолько безразлично, словно и не ожидая нормальной реакции.

— Скорее сбежать от неё, — оба усмехнулись. — Но мне слишком лениво будет собираться, куда-то бежать, тем более красное сухое себя не допьёт, а я всё ещё хочу съесть тот кусочек пирога с творогом.

Арсений в эту секунду окончательно отпустил себя, уже совсем не думая о последствиях для себя и для того молодого человека на снимке.

— Тогда на, — он протянул Антону пирог, буквально заставляя того начать его жевать, чтобы совсем не фигурально закрыть ему рот на тот случай, если этот молодой человек захочет что-то сказать по ходу монолога.

С другой стороны барной стойки послышался какой-то неразборчивый недовольный бубнёж, но парень быстро смекнул, что к чему, и слегка отвернулся, чтобы не смущать музыканта.

Тот, как ни в чем не бывало, встал, пошел к раковине мыть кружки, которые можно было бы загрузить в посудомойку, и окончательно отвёл взгляд от своего гостя.

Несмотря на то, что вода шумела и не особо заинтересованный человек вряд ли бы услышал бормотание Арсения, Антон максимально увлечённо жевал кусок пирога, ожидая раскрытия великой тайны.

— Знаешь, кто такой Сергей Киреев? – композитор обернулся, натыкаясь на непонимающий взгляд.

— Какая-то фигура в вашем мире музыки?

— А Алексея Апухтина?

И вот на этот вопрос коллекционер неоднозначно кивнул, что-то вспоминая из своей далекой молодости, когда про Апухтина ему рассказывали как-то мимолётом на парах по литературоведению, пытаясь особо не акцентировать внимание на этом человеке.

— Поэта что ли? – Арсений удивленно на него взглянул, совсем не ожидая верного ответа, и неожиданно для себя кивнул.

— Сможешь сопоставить фамилию «Чайковский» с двумя этими личностями?

Он снова отвернулся и принялся домывать кружки.

— Знаешь, — парень начал говорить с набитым ртом, чем спровоцировал максимально недовольное выражение лица музыканта, — я вот даже не удивлён, что от тебя сбегают через десять минут от неловкости, — мужчина поставил «руки в боки», демонстративно яростно срывая полотенечко. — Ребусы, загадки, шарады… — он тяжело вздохнул. — Ты бы ещё спросил, могу ли я сопоставить одно из четверостиший пятой главы «Евгения Онегина» с каким-нибудь стихотворением Бодлера, почему бы нет? – Антон ласково улыбнулся, пытаясь скрыть свою иронию. — Не все помнят, чем знаменит Чайковский, кроме его «Щелкунчика», а про Апухтина я помню только какие-то короткие вставки из доклада одногруппницы на литературоведении сто лет назад.

Арсений устало отложил чашку с полотенцем и облокотился на кухонную тумбу.

— Ладно, это не тот культпросвет, который нужно продвигать в массы, но моя совесть чиста, меня вынудили, — мужчина только ухмыльнулся, разводя руками.

— Давайте, господин композитор, открывайте врата истории.

Он откашлялся, принимая демонстративную позу оратора из университета, и принялся монотонным педагогическим голосом рассказывать чуть ли не лекцию по биографии Чайковского.

— В книге Нины Берберовой «Чайковский» есть история про отношения Петра Ильича в тринадцать лет с одноклассником Алексеем Апухтиным и целая глава про то, что в то время общество реагировало на подобные отношения нейтрально, нечему было удивляться. Ко всему, будущий поэт был любовником Шильдера-Шульдера, классного наставника, который в свою очередь был возлюбленным великого князя Константина Константиновича, женатого мужчины с семью детьми. Он и был директором училища Правоведения, — Арсений продолжал ходить из стороны в сторону, пока Антон переваривал информацию, не замечая, как уплетал второй кусок пирога от стресса. — А до всего этого был еще тот самый Серёжа Киреев, о котором я спрашивал. Именно ему посвящен романс Чайковского «Мой ангел, мой гений, мой друг…».

— Так, притормози с объёмом информации, — антиквар дожевал, и на секунду словил встревоженный взгляд композитора, который усиленно делал вид, что держит себя в руках. — Историю про отношения Петра Ильича с мужчинами и женщинами я слышал ещё кучу лет назад, ты это мне культпросвет решил устроить, чтобы секретики свои мафиозные не рассказывать?

Антон смеялся, Арсений робел.

Он определённо старался не выпадать из образа вполне уверенного в себе человека, но сейчас ему упорно казалось, что это его обвели вокруг пальца и заставили погрузиться в какую-то совершенную нелепость.

— Свинья ты, — антиквар скорчил недовольное лицо и сделал ещё один глоток вина, вальяжно откидываясь на стуле. — Главное знает всё, но упорно делает вид, что я ему Америку открываю.

— Нехорошо гостей обзывать, — он сложил руки на талии, продолжая крутить бокал за ножку. — А историю Чайковского я и правда знаю очень относительно: слышал, что его женитьба на Антонине Милюковой была вынужденной, чтобы слухи развеять, в остальном – особенно ничего такого.

— В остальном, Антон, — а коллекционер действительно бесился, когда к нему обращались таким учительским тоном, — Петр Ильич потом не смог с собой бороться, и в одном из писем пианисту Николаю Рубинштейну говорил, что больше не будет переламывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была, — парень медленно, но начинал понимать, к чему вообще эта историческая справка, — а брату Анатолию сказал после женитьбы: «Только теперь, я наконец начинаю понимать, что ничего нет бесплоднее, как хотеть быть не тем, чем я есть по своей природе». Собственно, дальше браки тоже не были успешными, но полностью принять он себя так не смог, — Антон подливал себе вино, глядя на медленно останавливающегося Арсения, который теперь смотрел в одну точку. — Чайковский написал Шестую симфонию своей главной в последние годы привязанности – племяннику Владимиру Давыдову, сделал его сонаследником и передал права на отчисление доходов за сценическое исполнение своих сочинений, — он пожал плечами. — Как-то так, — послышался тяжелый вздох, — как-то так.

Антиквар протянул Арсению наполненный бокал и перегнулся через барную стойку, дожидаясь, пока тот усядется на противоположной стороне.

— То есть я правильно понимаю, что ты в контексте этой истории – Николай Рубинштейн, которому Чайковский, в нашем случае этот скрипач, сообщает о своих мыслях по поводу отношений и потому это становится «секретом на двоих?»

Но Антон вообще неправильно понимал.

Но Попов ясно отдавал себе отчёт, что стесняться и бояться ему нечего, поскольку первый шаг он уже сделал, и так сказав достаточно много лишнего. Теперь он аккуратно забрался на стул, чокнулся бокалом с коллекционером, чуть наклонился и, совсем не смущаясь резко сократившегося расстояния между лицами, улыбнулся, переходя на шёпот.

— Я в контексте этой истории — Чайковский, мой коллега по цеху, скажем так, – Алексей Апухтин, разве что с педагогами в консерватории никто субординацию не нарушал. Да и было нам тринадцать годиков, умноженные на два.

Антиквар нахмурился, сопоставляя две истории, и, наконец делая для себя определенные выводы, сделал глоток и на секунду задумался, даже не глядя на Арсения, который уже, вероятно, ничего не ожидая, просто ел кусок сладкого пирога.

Просто сидел, покачивал ногой и отсчитывал минуты до того момента, пока Антон молча встанет, скажет, что ему срочно надо идти, захлопнет дверь и вряд ли ещё когда-то напишет.

Но он не уходил.

Ни через две минуты, ни через пять.

Они просто потягивали остатки вина в полной тишине, не обмениваясь ни комментариями, ни мнениями. Даже эмоции друг друга было не считать. И что за мыслительный процесс происходил в голове у антиквара Попов даже не пытался понять, как он сам для себя решил «от греха подальше».

— Симфонии-то хотя бы тебе писали? – единственный вопрос, который задал Антон после долгих размышлений.

— Нет, симфоний не было. Был один скрипичный концерт с оркестром, очень сильно похожий на Мендельсона моментами, — он улыбнулся, будто и не удивляясь теме диалога, которая вообще ушла не туда, куда должна была уйти.

А по предположениям композитора вместе с темой сейчас должен был уходить и сам коллекционер.

— А ты?

— Писал ли я музыку для человека? – ему кивнули. — Да, за мной такой грешок есть.

— Сыграешь?

И следом – повисла действительно неловкая пауза.

Арсений ожидал чего-угодно, но уж точно не такой просьбы.

— Ноты надо искать, наизусть я уже не помню, это всё было достаточно давно, — Арсений закрыл глаза, игнорируя переведенный на него настырный взгляд. — Да и тем более, я только закончил со всей этой концертной деятельностью в Москве, за инструмент не садился, рояль, наверное, расстроенный… — его снова перебили.

А в гостиной продолжала играть та самая типичная музыка из британских кабаков 30-х годов, и продолжали разлетаться листки журналов, оставленные прямо у открытого окна.

— Достаточно давно? – Антон сделал последний глоток, потряс бутылку и, осознав, что она окончательно опустела, пошел к мусорному баку, не замечая, как музыкант медленно погружался в тревогу. — Ты сказал, что «тринадцать на два». Вам было по двадцать шесть?

И говорил он это таким будничным тоном, словно действительно речь шла о чем-то совершенно простом, да и максимально легком для понимания: ну, двое музыкантов, ну, оба мужчины, ну, связала их жизнь в отношения, ну, стала эта история в дальнейшем тайной для общественности и «секретом на двоих». Совершенно рядовая ситуация, не вызывающая никаких вопросов.

— Это действительно то, что тебя интересует? – в голосе слышался определенный вызов, так и желающий неосознанно отвадить человека, как бы испугать рассказанной историей, сразу дав понять, что держаться лучше на расстоянии. — К остальному вопросов нет? – но пианист не знал, что у Антона таких историй нашлось бы раза в два больше.

Тот только уселся на стул рядом, забрал бокал у Арсения, то ли случайно, то ли вполне специально касаясь его кисти, и посмотрел музыканту прямо в глаза, будто пытаясь дать понять своим взглядом, что ни одна провокация план «сейчас же вызвать такси» не осуществит.

— А какое мое дело к остальному? – он пожал плечами, смотря за чужими бегающими глазами. — Меня даже не сильно волнует этот скрипач, — на последних словах Попов слегка скривился, чувствуя какое-то пренебрежение, и обоим пришлось на минуту замолчать, выдерживая паузу для «подумать». — Сколько вы были вместе?

— Три года.

И в этом сухом ответе всё-таки резонировала боль.

— Почему разошлись? – слово «расстались» здесь звучало бы определенно слишком грубо.

Арсений взглянул на Антона недоверчиво, будто и не понимая, действительно ли этот диалог происходит, или ему кажется.

— Он женился.

На этом и стоило бы закончить, только вот антиквар вряд ли походил на того человека, который был готов развороченную рану оставить без обработки антисептиком, да и пластырем залепливать даже мелкие порезы он никогда не забывал.

— И какой итог? – коллекционер опасливо дотронулся до чужого плеча, не зная, какой реакции ожидать.

— Была ли это любовь? – но композитор не скинул руку, только пододвинулся на своем стуле, подставляясь под это невербальное объятие и чувствуя, как его мягко держат то ли от того, чтобы он не вылетел из кухни, то ли просто таким образом показывая, что нет ничего страшного в том, чтобы сказать правду.

— Как хочешь это называй.

— Нет, — он отвернулся, разглядывая развевающиеся шторы через арку кухни, — увлечение.

— А потом что, больше никого? – вопрос был явно слишком личный, но Арсений, ощущая касания, и это странное движение – когда садятся прямо перед тобой, практически сталкиваясь коленками, и смотрят в глаза, держа за плечо, понимал, что отступать смысла нет.

— Не думаю, что тебе нужно это слышать, — а глаза всё равно отводил в сторону, — Серьёзного больше ничего, — послышался какой-то печальный вздох, — и несерьёзного – тоже. Но я отпустил всё, мне просто пока ничего нового не нужно.

— Арсений, — он опустил ему руку на колено в поддерживающем жесте, — увлечение, которое на два года отрезало тебя от любых взаимоотношений – это совсем не увлечение, — на него все-таки подняли взгляд. — У тебя в красивейшем деревянном серванте с мозаичным стеклом до сих пор стоит фотография с человеком из прошлого. Я не хочу лезть в твою голову, но что-то мне подсказывает, что отпустить человека не равно хранить ваши общие фотографии и «не мочь» спокойно сыграть мелодию, которую ему посвящал.

— Я могу сыграть, я просто не хочу.

Фраза прозвучала надрывисто.

И музыкант сам не понял, как практически сквозь зубы проговорил свое неосознанное «я просто не хочу».

— Ты мне ещё давно сказал, что тебе в этом прошлом удобно и комфортно, — теперь они смотрели друг на друга, — но мысль о том, что «ничего не вернешь» не должна доходить до абсурда и желания существовать в том, чего действительно вернуть нельзя, создавая себе видимость, что ты в том счастливом времени. — Попов не заметил, как стал нервно поддергивать ногой, и как аккуратно его коленку стали поглаживать, заставляя успокоиться. — Нужно строить что-то новое, и не обязательно завтра идти бросаться в какие-то отношения, не обязательно менять профессию, вообще не обязательно, просто хотя бы сыграй ту мелодию, которую ты сочинял, и поставь свои последние фотографии на полки – уже шаг.

— И то правда, — но сейчас эта фраза звучала как-то слишком печально.

Антон встал, подошел к композитору поближе и протянул руки для объятий, зная, что скорее всего, ему в этом откажут.

— Я залез куда-то совсем далеко, да?

— Это только поверхность, Антон, — но к чужой груди все-таки еле-еле прижался, позволяя себе легкую слабость. — Но и до неё докопаться – это сложно.

А дальше антиквар не заметил, как его за руку потянули в дальний угол гостиной к роялю, не заметил, как композитор достал из белой нетронутой папки в открытом стеллаже ноты, не заметил, как крупными буквами было написано «К ***», и совсем не понял, в какой момент из-под изящных рук, летающих по клавишам, полилась такая трогательная мелодия, наполненная какой-то безумной нежностью, что парню только и оставалось, как отойти к стене, облокотиться на нее и смотреть в окно, не мешая Арсению пребывать сейчас с самим собой.

Он играл эту композицию впервые за последние два года, но почему-то в этот раз с какой-то лёгкостью.

Он не чувствовал той боли от воспоминаний, и это его действительно удивляло: просто музыка, просто вовлечение в процесс игры и никаких флешбеков о красивом белоконном зале, никакого признания, крутящегося на языке и сказанного тогда за кулисами в поцелуй, никакой машины, везущей двух мужчин во фраках в аэропорт.

Только музыка. Гениальная музыка, которая возвышалась к «чистому искусству», и медленно отвязывалась, как ниточка, от старых воспоминаний.

Антон смотрел на проезжую часть, следя за тем, как одна машина проезжает за другой.

И не видел, что Арсений на финальных аккордах смотрел на него, думая лишь о том, что в жизни ему, может, действительно повезло.

Chapter Text

А в небе голубом горит одна звезда.
Она твоя, о, ангел мой, она твоя всегда.
Кто любит тот любим, кто светел тот и свят
Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.
(Аквариум – Город золотой)

С той зимы к тому разговору на кухне они больше не возвращались.

Антон заезжал на Грибоедова стабильно раз в неделю, привозя композитору то гречку с сыром домашнего приготовления, то какие-то вареники, но иногда случались праздники, и антиквар находил силы приготовить блины с вареньем. В целом, Арсений никогда не голодал, но после январского недельного отдыха снова пропадал днями на репетициях, и эта безалаберность по отношению к собственному здоровью начинала напрягать одного молодого человека. Забота эта была вполне обусловлена рядом обстоятельств, и как минимум тем, что с ним проворачивали то же самое — музыкант в мастерскую приезжал каждый понедельник рано утром, игнорируя взгляды Оксаны, а вместе с тем игнорируя все планы уважаемого директора. Приезжал в обязательном порядке с кофе и вкусной кашей из одной булочной, где делали потрясающие завтраки. Друг друга они ужасно ненавидели за недостаток сна, недостаток нормального питания и какое-то бесконечное количество алкоголя в праздничные дни вместо бесконечных прогулок в парке.

Так, оба трудоголика, поняв, что дальше нельзя просто врываться к друг другу на работу и домой, составили график, решив для себя, что в понедельник Антон больше не ставит встречи на утро, а в субботу после двенадцати Арсений отлепляет себя от кровати, чтобы открыть дверь доставщику гречки. Катя только пару раз интересовалась, что это за молодой человек стал появляться на пустынном этаже рядом с квартирой одного композитора, а Александра просто молилась, чтобы ни на одном концерте и ни на одной конференции СМИ не задали неудобный вопрос. А двух коллег по несчастью всё вроде бы даже устраивало.

Их общение за полгода стало напоминать типичное общение закоренелых друзей, которые вместо вопросов сразу делают дела, а в обществе пугают всех своими шутками, вызывая обеспокоенность и какую-то странную тревогу, что эти двое сейчас подерутся.

Но никто ни с кем драться не собирался, наоборот, их общение стало обретать странный подтон тепла, который раньше проходил как-то около, лишь слегка задевая. Антон в одном из разговоров как-то сказал композитору, что на рост искренности и доверия всё-таки повлиял мартовский отъезд, когда Арсений катался по Финляндии три недели, а потом уже коллекционер катался по Польше неделю в поисках редких открыток, которые были нужны одному заказчику уже отреставрированными. Проведя больше месяца на расстоянии, оба для себя поняли, что становится, мягко говоря, сложно без типичных перекуров на балконе ночью выходного дня, сложно без возможности позвонить после концерта с фразой: «Я вымотался» и продиктовать водителю адрес ресторана на Рубинштейна, в который Антон заходил весной после работы, чтобы навернуть хачапури. Стало просто сложно, когда исчез человек, который постоянно маячил где-то рядом.

Они друг от друга не зависели, жуткой привязанности не планировали, да и не спешили в это болото, но, сами того не замечая, продолжали становится друг для друга одними из самых значимых людей в жизни. Эта дружба обоим давала опору, и антиквар уже действительно плохо скрывал, что был безумно благодарен судьбе за ту встречу в парке, а композитор даже не пытался оправдываться, когда в очередной раз писал Антону в совершенно размотанном состоянии, и ему сразу же перезванивали. Перезванивали, чтобы сначала спросить: «Ты как?», и тут же услышать: «Спасибо тебе». Причём было совсем неважно, за что Арсений говорил «спасибо». Парень просто знал, что благодарить друг друга можно было часами. И было за что.

Ближе к августу коллекционеру стало понятно, что если он сам не возьмёт отпуск хотя бы на три недели, за него это сделает Оксана, которая уже успела слетать на море, а вместе со всем этим отправить и половину сотрудников в турне по морским побережьям. Не так давно он стал для неё просто «Антон», но всё так же на «Вы», и она недавно стала заместителем директора. С того самого времени молодому человеку стало дышать чуть проще от осознания, что часть его обязанностей теперь на себя взваливал другой человек.

А вот Арсению слово «отпуск» в упор было непонятно.

Он обещал в конце мая поехать отдыхать в Кисловодск, сидя на пляже у Петропавловской крепости между репетициями и расписывая Антону свои планы. Он уверял парня, что собирается в середине июня съездить на минеральные воды, звоня ему с просьбой встретить у чёрного входа в концертный зал. Он описывал свой маршрут по Грузии в конце июля, поднимаясь по лестнице в гримерку и по обычаю скидывая коллекционеру все свои букеты цветов. Тот молча шел за ним, кивал, попутно закатывая глаза, ждал пока тот переоденется, самостоятельно звонил Саше, говоря, что сегодня «своим ходом», провожал Арсения к своей новой машине и бухтел всю дорогу до Грибоедова, что если он увидит ещё один концерт этим летом – всем настанет каюк.

И Антон увидел в списке планируемых выступлений 10-е августа.

Увидел случайно, лёжа на разложенном диване в квартире композитора, который тот не собирал уже больше четырех месяцев. Ровно с того момента, как антиквару стало лениво возвращаться к себе на Академическую, а Попову стало невмоготу варить себе самостоятельно кофе в воскресенье. О наличии пары чужих легких пиджаков и двух рубашек в директорском кабинете в мастерской все молчали. О наличии двух мягких толстовок и нескольких футболок в одном большом шкафу в гардеробной одного пианиста молчали тоже.

«А вдруг понадобится».

Именно с этой фразой Антон привозил Арсению свои толстовки и больше никогда их не надевал, щеголяя в концертных бадлонах из чужого гардероба. Именно эту фразу почти кричал композитор в трубку, когда антиквар отказывался забирать его вещи из химчистки и везти к себе. Аргументировал он это тем, что однажды у парня не нашлось чистой футболки в мастерской, и после концерта пришлось ехать в той же рубашке, в которой «пахал два часа на сцене».

В целом, молодой человек узнавал о своём непутёвом товарище всё больше и больше, и если раньше он только догадывался о его изощрённом трудоголизме, то со временем уже просто смирился с тем, что общался с мазохистом, который иногда оказывался ещё и садистом. Иначе Антон не мог объяснить, почему Попов, выходящий из душа, норовил обязательно пойти курить и неважно, какое время суток было на улице, и неважно, что обоим завтра нужно было на работу, пусть и с одного адреса, он вытаскивал валяющегося в отчетах антиквара на балкон. Так и проходила суббота, перетекающая в воскресенье, а затем – в рабочую неделю.

И в тот раз, когда парень случайно наткнулся на уведомления на чужом рабочем планшете, он также мирно восседал на диване в своих бумажках, пытаясь подбить всю документацию к отпуску.

Звонок Александре был совершён ровно через минуту.

А через десять минут в квартиру вернулся Арсений, который жаловался на то, что в Питере аномальная жара, что в магазине его узнала какая-то бабушка, и что он не нашёл апельсинового сока, который хотел целую неделю.

И пока он мирненько рассказывал в прихожей о своих тяжёлых трудовых походах, в гостиной нервно ходил из угла в угол молодой человек, у которого из ушей практически шёл пар.

— Я стою на кассе, выкладываю продукты, и тут мне сообщают, что скидочная карта у них сегодня не работает, а у меня половина корзины по скидке была, — мужчина понёс пакеты на кухню, не замечая чужое разозленное лицо. — И там ещё твой брикет фисташкового мороженого должен был стоить не четыреста, а двести рублей, — он взмахнул руками, недовольно бормоча себе ещё что-то под нос. — Я спросил у кассирши, что это вообще такое, а она мне говорит, что это технические неполадки. У меня так неполадки с бюджетом случатся скоро, и вообще… — к кухне один парень приближался очень громкими шагами.

И только сейчас до Арсения дошло, что стоило бы повернуться и посмотреть в эти самые глаза, пылающие яростью.

— Фисташковое мороженое теперь по плану с одиннадцатого августа по тридцатое.

Антиквар облокотился о косяк двери, небрежно кидая композитору в руки листок бумаги и ручку.

— Что произошло, пока меня не было? – он поднял улетевшую в сторону ручку, положил лист бумагу на тумбу, и подошел к Антону ближе, зная, что ему становится сложно злиться при прямом зрительном контакте. — Это такую агрессию вызвала новость о подорожании мороженого и отсутствии скидок? – мужчина смеялся, а вот молодой человек напротив него – ни разу. — Или на какую-то диету переходим, — в мыслях крутилось то число, которое ему только что озвучили, — с одиннадцатого, видимо. А до этого ни-ни, никакого мороженого.

— Ни-ни, никакого отдыха, судя по всему, — коллекционер хмуро взглянул на музыканта, заставляя и того помрачнеть в секунду. — Это у тебя такая философия?

— Ясно всё, — Арсений подошел к холодильнику, стал разбирать продукты, понимая, что сейчас последует очередная лекция о вреде неадекватного количества работы.

Но никто не повышал голос, как, в принципе, и раньше. Но сейчас даже раздражённых нотаций не было слышно. Парень просто устало опустил голову в сгиб локтя, забираясь за барную стойку, и как-то совершенно безысходно стал постукивать пальцами по столешнице.

Их общение действительно вызывало много вопросов. Чаще всего они компенсировали друг друга – Антон гасил неоправданные сомнения, постоянные терзания и метания пианиста, помогая ему медленно выстраивать новую жизнь на руинах старой, Арсений в чужую однотипную жизнь вносил своим существованием новую веху, наполняя каждый день какой-то энергией, заставляющей двигаться дальше, и помогая коллекционеру больше не стоять на месте. Но и убивали друг друга они примерно таким же способом: в своей похожести они сходились и на одинаковых проблемах. Только вот способы решения этих проблем у них были совершенно разные. Арсений занимался избеганием, Антон занимался отрицанием.

Несмотря на всю глубину этих взаимоотношений, на некоторую духовную близость и привязанность, которая стала появляться последнее время, вопрос «дозволенности» оставался всё же открытым, и антиквар не совсем понимал, где он может переступить грань, залезая в чужую жизнь и решая за чужого человека, сколько ему отдыхать, а где – нет. Также и музыкант не знал, как правильно реагировать, и можно ли переходить на тот уровень, когда ты можешь в открытую сказать, что поставил ещё один концерт, понимая, что здоровье – то личное, дело вымотанности – тоже. Но в обоих вопросах был один нюанс: Антон слишком переживал за Попова, боясь его лишний раз задеть, а Арсений слишком парился из-за коллекционера, боясь снова наступить на больной вопрос доверия, своим поступком напоминая, что отношения вообще не построены, и легче получить очередную нотацию, чем объяснить, зачем этот концерт нужен.

Так они и бегали, как хомяки в колесе, по замкнутому кругу, слишком ценя друг друга, чтобы своими фразами и действиями случайно не цепануть. Только вот выходило совсем наоборот, и в попытках сделать лучше – получалось хуже.

— Я должен был сказать, — он смотрел на полку, где теперь красовалось фисташковое мороженное, повисла пауза. — Но не сказал, – композитор разобрал продукты в полной тишине, закрыл холодильник, и молча подошёл к Антону со спины, совсем не опасаясь этой (не) излишней тактильности. — Я в ближайшее время возьму отпуск, и вот это уже стопроцентно.

Пианист положил руки на плечи антиквару, пытаясь его слегка растормошить, а по-хорошему, хотя бы заставить того поднять голову и посмотреть в глаза.

— Не знаю, почему я так злюсь, если честно, — всё он знал, но признаться себе сейчас в этом не мог. — Это твоя жизнь, и делай с ней, что хочешь, — и, конечно, здесь звучало очередное вранье, граничащее с «мне всё равно». — Просто тогда сойдёмся на том, что обещания – это действительно лишнее.

— Ну почему лишнее? – Арсений наклонился ещё ближе, теперь совсем повисая на чужой спине.

— Потому что, — парень резко повернулся, и не ожидая увидеть лицо музыканта так близко, слегка приостановил свой пламенный поток речи, думая, как реагировать, — ты обещаешь устроить себе передышку с мая, а сейчас уже какое число?

— Близимся к десятому.

— Вот именно.

И несмотря на то, что сейчас стоило бы уже давно «разлепиться», Попов продолжал всем своим весом давить на спину Антона, при всём при этом ещё и касаясь подбородком чужого плеча.

В этом совсем детском жесте сохранялись отголоски того Арсения, которого коллекционер плоскогубцами доставал последние полгода. Вот этого – смешного, наивного, совсем ребенка, который любит танцевать под «Буги-Вуги», смотреть какие-то дурацкие сериалы в свободное время, а ещё играть «В мире животных», тихо петь и очень много смеяться с любой глупости. И более усовершенствованную версию тоже пришлось вытаскивать: именно ту, которая бродила по квартире с сигаретой и бокалом вина в руке, каталась по городу в машине с открытыми окнами, громко кричала песни и обязательно подкуривала от свечки.

Мужчина сначала смущался, а потом привык к тому, что его таким принимают.

Таким разным.

— Ты же всё равно не пустишь на самотёк мои решения, — парень повернулся всем корпусом, перехватывая чужие руки и теперь забавно скрепляя ладони, чтобы отодвинуть от себя нерадивого музыканта, но тот не поддавался, только подаваясь вперед. — И злишься не просто так.

Они и не заметили, как их расстояние вытянутых рук, стало стремительно сокращаться.

Попов смотрел прямо в глаза, медленно опуская ладони и замечая, как зеркально этот жест повторил и Антон.

Они расцепили руки, и теперь музыкант стоял напротив сидящего антиквара и ждал дальнейших действий.

— Если твоё решение – не позволять себе в этом году отдыхать, то на самом деле я и не должен как-то влиять на это и заставлять тебя менять план действий. В этом «иначе» всё-таки есть доля моего эгоизма.

Парень был уверен, что с ним происходило что-то непонятное, и эта излишняя импульсивность относилась туда же.

— Но ты хочешь, чтобы я ушёл в отпуск с одиннадцатого по тридцатое число, — он улыбнулся и подошёл ближе, практически опираясь на чужие костлявые колени. — Почему? – молодой человек молчал. — Помимо того, что мне уже сообщалось: о здоровье, переработках, недосыпе и прочем.

Антон протянул Арсению бумагу и ручку и наконец встал с барного стула, подходя совсем близко.

— Если ты помнишь, я в январе приезжал к тебе с тем дурацким пирогом, — мужчина недовольно выгнул брови, — и не криви лицо, и пирог, и ситуация были дурацкими. Я потом ещё рассказывал про то, что Новый год отмечал в своём посёлке, куда всё детство ездил, и почти все свои зимние выходные провёл в Ленобласти, пару раз к тебе приезжая. И сейчас вся моя семья планирует до осени уехать к бабушке в Краснодар, — глаза напротив в секунду зажглись. — А здесь остаётся дом, участок и вот это вот всё. Не могу сказать, что я в восторге от того, что свой отпуск собираюсь провести не на морях, а на речке, но ситуация такая.

— Я правильно понимаю, к чему ты ведёшь? – за этот взгляд парень действительно был готов отдать очень многое.

Таких светящихся голубых глаз он уже не видел очень давно.

— Мы с тобой говорили тогда на балконе, что уже не первый год сохраняется это ощущение, что никогда уже не будет, как прежде, и не будет этой домашней атмосферы, этих ягод с грядки, ну и по списку, — Арсений теперь уверенно смотрел на антиквара. — Я не знаю, насколько это хорошая идея, но можно попробовать окунуться в те детские ощущения, чтобы дать себе понять, что это всё – теперь приятное воспоминание с ностальгической тоской, и оно в любом случае – прошлое, — Антон говорил намного тише, чем обычно, ещё не отдавая себе отчёта в том, что он говорил. — Просто так получается, что мы постоянно пытаемся вернуть эти чувства, пытаемся снова видеть мир также, как видели, когда нам было по лет семь, и как-то не задумываемся о том, что, может, пора детское чистое восприятие таким и оставить в воспоминаниях, а в нашем возрасте приобрести новый взгляд на те же вещи и осознать, что сейчас не хуже, просто по-другому.

Попов подошёл ближе, улыбнулся и так спокойно обнял коллекционера, как обнимают в моменте искренней благодарности.

Они простояли, не двигаясь, несколько минут, лишь изредка поглядывая друг на друга с немым вопросом «тебе нормально?».

— И когда ты планируешь ехать? – музыкант отодвинулся, вглядываясь в болотистые глаза.

— Теперь, видимо, после десятого, — он пожал плечами. — Честно, я ещё ничего не знаю, но семью застать в любом случае надо, чтобы ключи забрать, все их инструкции послушать, и по мелочи там, — парень говорил об этом так буднично, словно запланировал это всё уже очень давно. — Я пока не понимаю, что из этого выйдет, но если так складываются обстоятельства, значит, так должно быть, — ему кивнули. — Может, в Краснодаре родители до чего-то договорятся, и я увижу их вместе не только за столом в Новый год.

— Теперь?

Арсений всё-таки не до конца понимал, что Антон имел в виду.

— Ну, мне никто не сообщил, что у тебя последний концерт, несмотря на закрытый сезон, стоит десятого, — антиквар цокнул, лишний раз напоминая, что ещё злится. — В любом случае, я предлагаю тебе до конца августа смотаться туда, — он осёкся, будто боясь это произнести, — вместе. Если есть другие планы – я не тяну никуда. И на всякий случай, в доме где-то был мамин старый синтезатор.

— Предлагаешь съездить вместе?

— Получается так.

Мужчина сел за барную стойку, взял листок и быстро набросал расписку для Саши, чтобы та, в случае потери любого контакта с композитором, знала, что он заочно ушёл в отпуск после десятого числа. Он на несколько минут ушёл в гостиную, забирая планшет, а затем сфотографировал полупомятый листок и вернулся в кухню, теперь радостно улыбаясь.

Антон взял пепельницу со стола, сигареты с полочки и пошёл на балкон, игнорируя разлетающиеся по всей квартиры тюлевые шторы от распахнутого окна.

— Наверное, это мне в тебе и нравится, — как у антиквара вообще вырвалось что-то такое – оставалось загадкой.

Но Попов не остановился, не попытался проанализировать сказанную фразу и даже не ушёл в изящную иронию. Он просто открыл деревянную дверь, уселся на пуфик на импровизированной террасе и только ласково ухмыльнулся.

— Что «это»? – мужчина наклонился к молодому человеку, подпаливая свою сигарету о его.

И в этом жесте определенно было чуть больше, чем «ничего».

Уж слишком одиноко выглядела зажигалка, лежащая прямо напротив двух коллег по (не)счастью.

— Такая детская чистота, — Антон смотрел на пианиста, который разлёгся на пуфике, и очень боялся оговориться. — И вот этот восторг от всего, что происходит, — а Арсений даже не пытался что-то переспросить. — Не знаю, может, у тебя получилось эту искренность сохранить благодаря ностальгии и этой тяге к прошлому, из-за которой мы и оказались, грубо говоря, в одной лодке, — оба улыбнулись, глядя друг на друга. — Это, конечно, я сейчас так говорю. Там, на лавочке в Юсуповском, я, наверное, только очень отдалённо прикоснулся к тому настоящему тебе.

И последняя фраза была сказана как-то слишком тихо, будто на какой-то высшей ноте интимности.

— И какой я, — он стряхнул пепел, — ну, настоящий?

Антиквар думал недолго, но определённо подбирал слова.

«Прекрасный», — подумал Антон.

— Человечный, Арсений, — озвучил парень, — че-ло-веч-ный, — проговорил по слогам.

— Это как?

— Это когда говоришь с человеком, и из-под натиска жизненного опыта высовывается что-то такое робкое и трогательное, что ты очень боишься спугнуть или задеть, — коллекционер сделал затяжку. — Так выглядит человечность не в понимании добродетели и спасателя всего живого, а в плане живого начала в человеке.

Пианист внимательно смотрел на слегка нахмуренные чужие бровки, на вьющиеся пшеничные волосы, на лёгкую испарину, выступившую на лбу, и всё ему казалось, что этот человек, определенно, появился в его жизни, чтобы больше никогда никто не сидел в одиночестве в Юсуповском парке, думая лишь о том, что прошлое лучше, чем настоящее.

Нет, настоящее творилось прямо сейчас.

И оно было гораздо лучше прошлого.

— Мне в тебе тоже это нравится.

— Что? – Антон бросил бычок в пепельницу и достал вторую сигарету. — Человечность?

— У меня нет конкретного прилагательного, но это тоже, да, — он улыбнулся, щурясь от яркого солнца. — Много хорошего можно сказать.

— Ну, что ещё тогда? – и вопрос этот прозвучал до безумия робко.

Арсений на секунду замялся, но с каким-то совершенным принятием взглянул антиквару в глаза, по-доброму растягивая уголки губ.

— Ты в целом, — музыкант потушил сигарету и поспешил обратно в гостиную. — Говорю же, много хорошего, — послышалось уже из комнаты. — Я пойду воду на макароны поставлю.

«Ты в целом».

Коллекционер никогда не чувствовал такого полного единения с атмосферой города: жаркий августовский Петербург расплывался в груди, лучи солнца медленно погружали в полудрёму, с кухни доносились запахи цитрусовых от очередных экспериментов с водой с фруктами, и в этом совершенном тепле и летнем зное резонировало громкое «ты в целом».

Антон не знал, что это значило.

Он не знал, куда всё обещало привести.

Но город окутывал двух «странников в этой суетной жизни» с головой, пуская под огромный ливень, собирающийся после «парящего» без влаги канала Грибоедова. И уже было совсем не ясно, что позволило этой истории вместо одной единственной точки продолжиться троеточием, что позволило двум совершенно чужим людям в один момент встретиться в промёрзлом парке, что позволило быть рассветам в этих сердцах.

Никто не знал, но было известно одно – любой странник, зовущийся пилигримом, обязательно должен был найти свою обитель. Двое людей существовали в этот день в ощущении эфемерности – Арсений варил макароны, Антон умывался холодной водой, но всё было будто не всерьез. И не было этого разговора, и не будет завтрашнего дня.

Сейчас пойдёт дождь – и придётся закрыть окно.

Но мысли в этой квартире продолжат стучать слишком громко.

Они больше не выйдут на балкон, чтобы выкурить сигарету.

Они поставят пластинку Бориса Гребенщикова и вспомнят, что под небом голубым действительно есть золотой город. И в этом золотом городе все, кто любят, всегда будут любимы.

И двое случайных знакомых обязательно ещё об этом подумают.

Но не сегодня.

Сегодня им предстоит не переварить макароны.

Chapter Text

И просыпаясь с утра, ты держи меня под шум городов.
И одеваясь с утра, ты спрячь меня в тени рукавов.
И пусть говорят, что все унесет водой,
Не верь никому, я буду всегда с тобой.
Я буду тонкой нитью на твоем запястье,
Не срывай меня, не позволяй упасть мне.
(Мария Чайковская – Нитью)

«Любимый мой мальчик, твой сонет прелестен, и просто чудо, что эти твои алые, как лепестки розы, губы созданы для музыки пения в не меньшей степени, чем для безумия поцелуев. Твоя стройная золотистая душа живет между страстью и поэзией. Я знаю: в эпоху греков ты был Гиацинтом, которого так безумно любил Аполлон».
Из письма Оскара Уайльда Альфреду Дугласу 1893.

Антон сидел в гримёрке, дожидаясь композитора после конца второго акта. Десятое августа медленно кончалось, да и силы у человека, только что вставшего из-за фортепиано тоже.

Саша весь антракт суетилась, выясняя, насколько быстро Алексей сможет подъехать к чёрному входу, чтобы сразу после концерта отвезти господина пианиста домой, усиленно пыталась не раздраконить вымотавшегося Арсения, который намеренно затягивал перерыв, будто пытаясь игнорировать тот факт, что ему нужно вернуться на сцену. В итоге всё закончилось тем, что девушка бросила своё «я сейчас вызову Антона из зала, и пусть хотя бы он тебе объяснит, что нельзя задерживать оркестр, зрителей и всю администрацию концертного зала ещё на десять минут» и демонстративно начала набирать номер.

Мужчина только хило кивнул, сделал ещё пару глотков воды, поправил фрак и пошёл в сторону лестницы, ведущей за кулисы. И менеджеру вслед прилетело только: «Я отыграю, только давай без лишней суеты».

Но «без лишней суеты» не получилось, потому что ровно за несколько минут до окончания концерта, когда стали раздаваться аплодисменты, а зрители норовили нести к сцене цветы, Антон скользнул в дверной проём, задевая шторку, и быстро направился в сторону пожарной лестницы, по которой можно было быстро дойти до гримёрок.

В холле его быстро перехватила Александра, которая измотанно улыбалась, пытаясь держать лицо, но уже почти умоляющим голосом просила поговорить с Арсением в ближайшее время и убедить его на время отказаться не только от концертной деятельности, но и от работы в целом. Антиквар и сам был не дураком и прекрасно понимал, что эта покачивающаяся от усталости фигура за фортепиано определённо требовала передышки, но сама это упорно отрицала. И Антон был готов смириться с этим фактом, поскольку он все ещё очень чётко разделял грани дружбы и отдавал себе отчёт, что он не имеет никакого права переходить линию заботы, вступая в тираническое удушение непрошенной помощью.

Однако, о разговоре просила Саша. Тот самый прекрасный менеджер и организатор, чья зарплата напрямую зависела от деятельности композитора. Но и она после поездки в Москву по прошествии времени теперь выглядела ещё более болезненно, и ей самой требовался отпуск после года напряжённой работы.

Они быстро поднялись по лестнице, девушка ещё пару минут посидела с коллекционером в гримёрке, первый раз за день распивая горький кофе из стаканов и вкратце рассказывая про конференции и мероприятия, прошедшие за весну, и тут же вспоминая про зимнюю Москву. А следом аккуратно намекнула, что на пике усталости композитора с ним становится, мягко говоря, тяжело. На что Антон только закатил глаза, не понимая, к чему вообще нужны были эти слова.

— Нет, я, правда, серьёзно, — она взглянула на часы, дожидаясь сообщения о том, что Арсений уже успел уйти на поклоны, попрощаться со зрителями и теперь плетётся в гримёрку. — Этот человек в январе в отеле вынес мозг половине персонала, а на тех пресс-конференциях нам пришлось тщательно отбирать представителей СМИ, потому что его раздражал буквально любой вопрос, не касающийся работы. За последние месяцы вообще ничего не изменилось. Он пашет без «продыха» уже очень давно, — она потёрла виски, — и мы вместе с ним. Причём работа же нормально не идёт – Арсений начинает злиться из-за того, что не может писать что-то новое из-за нехватки сил, но при этом игнорирует любые просьбы подумать о перерыве, — послышался тяжелый вздох. — Я это не к тому, что мне очень хочется посплетничать и поругать Попова, но такими темпами никто не успеет восстановиться к сезону. Тут туда-сюда и август кончится, а в сентябре уже начнём график составлять. А у нас даже оркестр за всё это время не разъезжался, потому что последние месяцы мы работаем с ребятами с консерватории в постоянном составе.

Антон смотрел на Александру, но вместо её миловидного лица виднелись только фиолетовые синяки под глазами.

Она уже определённо не то чтобы хорошо соображала, но выговаривала это всё, скорее, от измотанности и безысходности. Любой понимал, что верный своей команде человек не станет просто так расплываться в своих недовольствах, но ещё все понимали, что у людей не безграничный ресурс, и его иногда стоит восполнять. За эти несколько минут разговора антиквар несколько раз подрывался выйти на улицу на перекур, но девушка каждый раз крепко хватала его за руку, прося посидеть ещё пару минут.

— Мы с Арсением не так давно это обсуждали, — послышался отдалённый шум, а значит, часть народа уже вышла из зала в фойе.

— И до чего договорились?

— На выходных собирались ехать на дачу, но я пока вообще ничего не понимаю, и как там всё сложится, — парень пожал плечами, чувствуя, как на него медленно сваливалась какая-то ответственность. — Я же не могу решать что-то за взрослого человека.

Саша выбросила свой стаканчик, повернулась к двери, снимая с вешалки чужой свитер.

— Никто не просит решать, — она протянула его Антону прямо в руки, — но повлиять-то ты можешь на его решения.

За эти полгода между антикваром и менеджером пианиста выстроились вполне доверительные отношения, несмотря на то, что зимой-весной они виделись исключительно «по работе», сталкиваясь только чтобы передать друг другу что-то для композитора, разобраться с какими-то бумагами, согласовать помещения для камерных и заказных концертов, когда сам Арсений не успевал. Да и в целом, говорили они только по делу.

В мае что-то сломалось в этих «деловых взаимоотношениях». То ли Саша стала узнавать что-то от музыканта, чего ещё не знал коллекционер, то ли просто формальности было суждено треснуть. В любом случае менеджер для Попова, как и он для неё в какой-то период жизни стали опорой друг другу, и уж точно больше, чем просто «коллегами». Да и девушка медленно, но верно превратилась в мостик между двумя взрослыми мужиками, упорно пытающимися не поубивать друг друга за трудоголизм. Она старалась не вникать в их взаимоотношения, но прекрасно знала, что некоторые рычаги давления у неё всё-таки теперь имелись.

— Интересно, конечно, — Антон забрал арсеньевский свитер, аккуратно сложил его у себя на коленках и уже дожидался, когда в гримёрке воцарится тишина. — То есть вы, работая вместе целую вечность, договориться об отпускных не можете, а я должен как-то рассудить, чтобы и вы с командой передохнули, и Арсений не отказался от идеи провести несколько недель лета без постоянной музыкальной практики.

Александра закатила глаза, понимая, что человечек напротив неё вообще не очень хорошо ловит намёки.

— Он тебе доверяет, как никому из нас, — девушка кинула на стул чехол для фрака, сумку с вещами Попова, и поспешила к коридору. — И ко всему, я думаю, что тебе ещё не приходилось слушать мат-перемат от разъярённого Арсения, который под миллионом ультиматумов напоминает, что если не ответить положительно на предложение заказчиков, то завтра ты будешь уволен. Разумеется, от слов к действию он вряд ли когда-то перейдёт, но я не хочу проверять, — она шмыгнула в коридор, показывая пальчиком на большую косметичку. — В любом случае я не знаю, какими ты психологическими приёмами пользуешься, но если у тебя получилось выбить из него расписку, которая у меня теперь валяется как доказательства моей невиновности из-за отказа ряду организаторов и рекламщиков, то и уговорить его не отказываться от отдыха у тебя тоже может получиться.

Антон подошёл к двери, ловя Сашу прямо у выхода, и несколько остолбенел, будто пытаясь проиграть все те слова у себя в голове, которые ему только что сказали.

— То есть в смысле? – он так и остался по-дурацки залипать в одну точку со свитером в руках.

— Ну что? – девушка цокнула языком, поглядывая на часы. — Меня сейчас с землёй сравняют, если я не побегу за этими несчастными цветами, которые опять у сцены валяются.

— В смысле «доверяет, как никому из вас»?

Шестерёнки у Антона окончательно перестали вертеться.

— Не строй из себя подростка-переростка, — она хмыкнула и рванула к лестнице. — В прямом смысле, — на секунду ей всё-таки пришлось обернуться. — Я сразу пойду грузить с Лёшей все коробки, букеты и остальное в машину, потом с дирижёром поговорить надо. Вещи я тебе кинула, справитесь тут?

В ответ ей только неоднозначно кивнули.

Арсений своего решения так и не изменил. Приехали они на Грибоедова поздно. Всё, что успели – расставить цветы по вазам, набрать Кате, с которой в эту ночь состоялось знакомство антиквара, а потом и с прекрасным мягким Семёном, собирающимся совершить диверсию, потоптав розы. Но с соседкой получилось поболтать всего несколько минут в прихожей, затем отдать пионы, тюльпаны, лилии и ландыши, нежно перевязанные лентами, оставив себе море красивых простых цветов, потрепать Сёму за ушком и плюхнуться на диван, чувствуя, как отнимается всё тело.

Дальше почти не говорили.

Антон только спросил, всё ли в силе.

На что композитор лишь указал на гардеробную, в которой уже гордо стояла аккуратная дорожная сумка.

Александра с утра забрасывала антиквара смайликами и миллионом благодарных сообщений. Ей плохо верилось, что наконец-то всех ждала свобода. Даже не смотря на бубнёж Арсения, который в трубку ей высказывал, что его не нужно полностью списывать со счетов, и к концу августа он всё равно представит новый фортепианный концерт, она была по-человечески счастлива.

Да и коллекционер, попивающий чай на кухне, был по-своему счастлив.

Он искал билеты на ласточку, смотрел на пианиста, злостно топающего в гостиной в своих меховых тапочках, и ловил себя на мысли, что он благодарен судьбе, что однажды, промёрзлой осенью, ему в голову стрельнуло найти сигаретку, да ещё и в парке. И что в этом парке оказался тот самый человек, который сейчас стоял прямо напротив открытого высокого окна, купался в лучах яркого утреннего солнца и что-то бубнил в трубку. Вот такой растрепанный, такой забавный в шортах с утками и в растянутой майке, такой смешной с неуложенными волосами после душа – вот такой он нравился Антону.

И Антон не стыдился и, в общем-то, не скрывал.

Он годами работал с раритетами, годами работал с уникальными вещицами, пропитанными прошлым, годами реставрировал их, но никогда не мог подумать, что то самое воплощение «тоски по прошлому» теперь будет такой большой частью его жизни.

Будет в очередной раз ставить винилку, танцевать под старенькую композицию «Puttin' On the Ritz», распивать сухое вино, попутно закуривая сигарету, читать наизусть Бродского, а затем – театрально отыгрывать «Чёрного человека» Есенина. Будет утягивать Антона в танец, совсем не стесняясь по-дурацки прижаться, не стесняясь продолжить обучать коллекционера чарльстону, совсем не видя ничего запретного в том, чтобы сомкнуть объятия, нечаянно коснуться носом чужой шеи и так аккуратно вложить сигарету в чужой рот, поджигая её своей же.

Арсений оказывался совсем другим.

И Антон рядом с ним тоже.

Они много смеялись, много размышляли на сложные темы, а в это утро собирались на вечернюю электричку, иногда сталкиваясь на балконе.

— Тебе не нужно к себе заехать? – наверное, этот вопрос мог бы поставить антиквара в тупик, но парень только покачал головой, замечая знакомую фигуру в гостиной. — Если нужны какие-то футболки, у меня валяются в гардеробной, где-то около твоих же толстовок.

Пианист засмеялся, осознавая, что никого действительно не смущало наличие чужих вещей в чужой квартире.

— Я зимой отвозил родителям что-то из одежды, — он разлёгся в кресле, наслаждаясь теплыми лучами солнца, — сейчас я уже точно никуда не поеду, — скрипнул пол, послышался характерный скрежет дверцы гардеробной. — Вот если майку найдёшь – будет замечательно.

Где-то через десять минут обсуждений, что вообще нужно брать на дачу, оба пришли к выводу, что в случае чего можно будет порыться в старой кладовке на чердаке и отыскать что-то по типу советских халатов, огромных треников и невероятного количества поношенных летних рубашек, которые когда-то закинули в коробки «на будущее».

Так они там и остались лежать.

Арсений выглянул на балкон с телефоном в руке и оповещением, что в холодильнике ничего нет, а «мы вообще-то не завтракали», да и до электрички времени оставалось ещё достаточно, чтобы успеть что-то заказать.

Антон только снял полотенце с глаз, которое благополучно погружало его в ощущение «Анапы 2009», когда просто лежишь на пляже, где-то вдалеке плещутся волны, слышен детский смех, кто-то продает пахлаву и кукурузу, а ты загораешь, купаясь в этом ощущении тепла, и всё ждёшь, когда кто-то из семьи напомнит, что пора бы намазаться кремом.

Он взглянул на слегка недовольного пианиста и протянул ему руку в приглашающем жесте.

На пуфике было не то чтобы очень много места, но музыкант уселся рядом, всё ещё тыча пальцем в экран смартфона.

— Роллы, пицца, хинкали, хачапури, — мужчина не унимался, продолжая читать список блюд, — может, шашлык или что-то из грузинской кухни?

Он и продолжил бы говорить, если бы его аккуратно не приобняли со спины.

В таком робком жесте, словно просящем остановиться.

— Я заморозку покупал, — парень не видел, что сейчас происходило на лице Арсения, и, видимо не собирался, продолжая с закрытыми глазами валяться на пуфике, наслаждаясь солнцем и всё также аккуратно проходясь поглаживающим движением пианисту по спине. — Там точно была какая-то гавайская смесь, вроде даже шампиньоны, и кусок сыра ещё.

— Это ты смесь гавайская, — он дёрнулся и чуть отстранился. — Готовить-то кто собирается? Нет бы заказать доставку, зачем, действительно! Почему бы за два часа до выхода не устроить кулинарное шоу! — и это показное недовольство слегка смущало.

Антиквар понимал, что сейчас, вероятно, несколько перегнул, и такая тактильность оказывалась лишней. Он хотел было спросить «всё ли нормально», но не стал делать ситуацию ещё более неловкой.

— Как скажете, синьор помидор, — парень улыбнулся, бросая полотенце в Попова, и направился к балконной двери. — Я, может, люблю Гавайи.

Мужчина хотел встать и направиться вслед за антикваром, но тот только недовольно зыркнул на него, почти не касаясь толкнул его обратно на пуфик и пошёл на кухню, игнорируя возгласы с «террасы».

— Почему это я ещё синьор помидор? – послышалось откуда-то из недр гостиной.

— Потому что ничего обиднее я не придумал, — он хмыкнул, следуя к холодильнику. — Иди на солнышке погрейся, я тут быстро управлюсь.

Композитор скрестил руки, опираясь о дверной косяк, и всё ему казалось, что происходящее когда-нибудь да должно было оказаться сном. Но нет, в его пустой квартире и правда кипела жизнь. На его кухне и правда гремели сковородки и тарелки. Кто-то хлопал дверцой холодильника. А виниловый проигрыватель по второму кругу запускал «L’italiano». Шторы всё также развеивал ветер по всей квартире, а по трёхметровым стенам бегали солнечные зайчики.

Пахло летом.

Впервые за много лет пахло «счастливым» летом: в городе стояла жара, от канала Грибоедова поднималась свежесть, из ресторанчика под домом доносились запахи запечённой курицы и прованских трав, а с кухни веяло приятным ароматом приправы для овощей.

Ровно как и в детстве.

На кухне снова готовят, в гостиной снова играет музыка, и жизнь продолжается.

Вот такой разморенный солнцем, пахнущий шоколадными сигаретами, в домашних штанах из льна, вот такой смешной, пританцовывающий у плиты и расплывающийся в улыбке при мимолетном взгляде – вот такой Антон нравился Арсению.

И Арсений не стыдился и, в общем-то, не скрывал.

На просёлочной станции двух молодых мужчин встречала улыбчивая женщина в соломенной шляпке и джинсовом комбинезоне.

Она долго целовала щёки антиквара и также долго здоровалась за руку с композитором.

Эта искренняя радость от осознания, что сын согласился побыть на даче, это искреннее удивление тому, что он всё-таки выбрал время приехать, да ещё и вытащил своего «товарища из города», мягко говоря, была совсем не привычна Арсению.

В его голове всплывали картинки прошлого: такие же неасфальтированные дороги, большие заросли по краям тропинок, один покосившийся неработающий шлагбаум, старые деревянные дома, отдающие ветхостью. Он слышал, как где-то в отдалении журчала река, заинтересованно рассматривал каждое деревцо, переваливавшееся из-за изгороди на чужих участках. Он пытался раствориться в этих ощущениях: в громких разговорах мужиков, идущих с рыбалки, в смехе детей, бегающих с сачком по полю, со звона велосипедов, на которых мимо трёх фигур проносились подростки, попутно бросая своё «здравствуйте!».

Антон разговаривал с мамой половину пути, изредка поглядывая на Арсения, улетающего в своих мыслях. Композитор и не слышал, как коллекционер больше десяти минут шёпотом рассказывал о том, что «этот городской» на самом деле музыкант, и только вчера собирал большой зал, а сегодня уже нёсся в электричке в посёлок. Рассказывал и о том, как их внезапно свела судьба, а незамысловатая дружба стала началом какой-то новой вехи в жизни. В мастерской дела пошли вверх, и уже на полном серьёзе приходилось задумываться об открытии филиала, да и о поиске новых сотрудников тоже. Партнеры из Польши искали представительное лицо в России для их реставрационного бизнеса, и парень был готов подписывать контракт. Да и в целом, жизнь обретала новые краски: женщина снова улыбалась, говоря о том, что с отцом всё стало проще, и этот масштабный перерыв был очень нужен, а Антон нежно обнимал маму, думая только о том, что случайностей действительно не бывает.

Пару дней провели все вместе.

Арсений освоился и, несмотря на то, что антиквар продолжал иронизировать над тем, что мужчина действительно думал, что туалет будет на улице, а мыться придётся в бане, наслаждался каждой секундой в этой семье, каждой минутой в этом посёлке. Он познакомился и с отцом Антона, и с тётей, которая заехала перед самым отъездом семьи. Даже с пожилой парой из соседского дома удалось поговорить, пока все жарили шашлыки во дворе.

Композитор много говорил о гастролях, рассказывал о том, как пришёл в музыку, делился своими воспоминаниями из музыкальной школы. Его слушали настолько внимательно, что совсем не обращали внимания на своего сына, завернутого в плед в кресле-качалке у камина, который, не отводя взгляда, рассматривал теперь своего гостя.

Арсений чувствовал себя на своём месте впервые за столько лет. И всё он не мог поверить, что такое возможно: готовить на кухне всей семьёй, распределяя обязанности, не стесняясь пританцовывать под музыку с «Радио. Дача», а следом – переключать на «Ретро FM» и во весь голос петь песни Филиппа Киркорова.

По вечерам в доме горели свечи, и обязательно трещали дрова в камине.

В последнюю ночь перед отъездом все собрались за столом, и отец Антона выкатил самовар. Старенький, уже слегка потрёпанный жизнью, но до того красивый, что было принято решение: вместо кофе – каждому безоговорочно разлить по кружке чая.

За разговорами не заметили, как стрелка часов приблизилась к минуте, когда за сестрой мамы антиквара должен был приехать муж и отвезти их всех в аэропорт.

И пианист, решив не терять времени, попросил достать синтезатор.

Он и не помнил, когда такое было, чтобы люди, узнавая, что он играет на фортепиано и пишет музыку, не просили сразу же что-нибудь «сымпровизировать».

Но здесь не просил никто. Арсений не знал, то ли коллекционер предупредил всё семейство, что так не следует делать, то ли у людей просто хватало чувства такта.

И ему предоставили синтезатор, да ещё и со специальным стулом с мягкой подушкой.

Антон выронил кружку на пятой ноте. Наверное, в его жизни это могло бы иметь какое-то символистское значение, но в этот раз на него только недовольно взглянули, прося быть потише. Чашка не разбилась, а вот внутри что-то – определённо да.

За полгода знакомства парень выучил почти весь репертуар композитора и, в общем-то, с первых аккордов он узнавал ту или иную мелодию. Названия их никогда не пытался учить, просто чётко делил для себя на то, что ему казалось грустным и что – весёлым. Иногда ещё выделял определённую музыку, которая шла в аккомпанемент каким-то певцам.

Но здесь было иначе.

Звучала совсем новая композиция, ни разу не свойственная стилю Арсения Попова.

Очень лёгкая, очень нежная, в чём-то похожая на музыку Людовико Эйнауди. И в этих нотах Антон различал совсем не концертную программу и, впрочем, те мелодии, которые были точно не предназначены для концерта.

Акцент был сделан исключительно на фортепиано.

И композиция звучала ровно так, чтобы не столько раскрыть мастерство игры, сколько обнажить чувства.

Антон дураком не был, и на последних аккордах он застыл возле раковины с надколотой чашкой, продолжая смотреть на то, как эти гениальные руки бегают по клавишам старого синтезатора, извлекая волшебство. Арсению хлопали, но антиквар молчал.

Он поймал взгляд всего один раз. И в этом взгляде всё было понятно.

Эта соната была написана одному конкретному человеку.

Вся следующая неделя прошла в полном ощущении утопичности: той же ночью родители коллекционера уехали в аэропорт на пару с тётей и дядей, парень серьёзно взялся за хозяйство дома после того, как выслушал целую лекцию по уходу за огородом и садом, а композитор и вовсе перестал заходить в телефон, постоянно пропадая на природе.

Каждое утро он не ленился вставать на рассвете и бегать по маршруту, который ему «проложил» Антон на одной из прогулок к реке. Домой возвращался рано, сразу нёсся в душ, потом обязательно шёл жарить яичницу и стругать салат из овощей, будил «хозяина дома» и включал радио. Наличие телевизора и вай-фая оба игнорировали.

Завтракали вместе. Дальше распределяли обязанности на этот день, пололи и поливали грядки, вытягивали сорняки, собирали часть урожая, если находили, обязательно ухаживали за цветами в саду и ближе к полудню заваливались подремать.

Спали тоже вместе, под одной простынёй. Дремали долго, полностью разморенные жарой, приятным тёплым ветром, залетающим через полуоткрытую деревянную дверь, и уставшие от невозможной летней неги, когда где-то вдалеке слышны крики пролетающих птиц, в окна стучатся насекомые, а по радио всё также говорят о рекомендациях носить головные уборы.

Курили изредка, будто и забывая об этой зависимости, так не вписывающейся в дачную атмосферу. Антон под вечер обязательно списывался с Оксаной, спрашивая, уточняла ли она, не разорилась ли ещё мастерская, созванивался с родителями, спрашивая, как они там поживают, а потом заваливался в гамак, оставляя Арсения наедине с синтезатором.

Он играл, и играл много.

И не потому что стремился работать, а потому что возвращался к самому себе, в те времена, когда сам млел от невероятного ощущения: музыка вылетает прямо из-под пальцев, всё тело пронзает эта энергия, а люди вокруг восторженно просят сыграть ещё. Вот и антиквар всегда просил оставить входную дверь открытой.

Они часто вечерами ездили на велосипедах на сельский рынок, когда ничего из съестного уже на «прилавках» не оставалось, но бабушки ещё продавали по двадцать рублей полевые цветочки, которые они собирали в букетики. Иногда удавалось нарваться на малину в судочке, сделанном из пластиковой бутылки. Когда очень везло – можно было застать дедушку Федю, который в один из дней узнал Антона и теперь отдавал ему мёд по скидке. Утром на рынке были только пару раз, чтобы купить яйца, свежее молоко прямо из-под коровы и только-только собранные фрукты. Прилавками было сложно назвать эти складные столики, но никого это и не волновало. Запахи били в нос, а тёплые разговоры заставляли остаться ещё на часок у кого-нибудь из женщин в палатке.

Арсений уплетал за обе щеки домашние сухофрукты, слушал рассказы тёти Зои про то, как она недавно была в Пушкине, где у неё жила дочка, и всё спрашивал, спрашивал про то, как живётся в посёлке. А Антон наблюдал.

Он ясно отдавал себе отчёт, что проваливался в такое странное «медовое» чувство, разливающееся у него внутри.

И как-то совсем не терзал себя какими-либо размышлениями.

Ему было до безумия хорошо просто сидеть на речке, слушать очередные восторженные речи Попова про то, что он недавно гладил корову у Петра с третьего участка, пока антиквар дрыхнул утром, и смотреть в эти голубые глаза.

Совсем не такие, как были осенью.

Этот мужчина превращался в молодого мальчика, носящегося по полю на закате, падающего на стог сена и тянущего Антона за собой под крики фермера.

Этот мальчик плескался в воде прямо в шортах, а потом бегал по песку, умоляя не ругаться, когда «хозяину дома» всё-таки приходилось пройти по просёлочной дороге, чтобы поинтересоваться, почему один молодой человек так и не соизволил прийти домой к обеду.

Этого мальчика снова звали «Арсюшка», и от былого напыления тяжёлого жизненного опыта не оставалось ни следа. Он мог часами сидеть на горке, которая когда-то давно образовалась за полями, кутаться в плед, принесённый антикваром, и жаться к парню всё сильнее, мучаясь от холода, но не позволяя себе даже пикнуть, ведь «нужно посмотреть, как садится солнце».

Они часто просто гуляли по посёлку: Антон рассказывал, как проводил здесь детство, Арсений внимательно слушал. Музыканту рассказывали про каждый дом, про каждую улочку, про каждого жителя. С ними здоровались, если на участке был кто-то из жителей, спрашивали, как там родители и что это за «новый городской тут появился», и советовали заглянуть с утра в магазин у автобусной остановки, ведь «там обещался завоз».

На встречу им часто выбегали сельские детки, играя в свои забавные игры, подростки в особенно жаркие дни проводили время на речке, и коллекционер напоминал пианисту, что не стоит их тревожить и лезть туда, пока ребята играют то в волейбол, то в бутылочку. Бывало, что главный по организации мероприятий в посёлке – парень Мишка – устраивал вечера у костра, и тогда туда сходилась вся молодёжь, приехавшая к бабушкам и дедушкам, а вместе с ними подтягивались и старожилы. На одном из таких вечеров удалось побывать и двум товарищам по несчастью.

Юные девушки со своими мамами расстилали пледы, мужчины разводили огонь, кто-то жарил мясо, давние знакомые втягивали в общение новичков, кто-то обязательно играл на гитаре – и продолжалась эта беззаботная утопическая жизнь. Арсений, вовлекаясь в этот процесс, познакомился с кучей людей, упуская при знакомстве тот факт, кем он являлся по профессии, а Антон и не краснел вовсе, хотя очень стеснялся, ведь половина людей знала его ещё совсем мелким. Болтали до ночи и с подростками, и с целыми семьями, и с бабушками, и с дедушками.

Болтали обо всём.

В какой-то момент в списке дел появилось: сходить к Потаповым, заглянуть в новую баню к тёте Фире, помочь подвязать вишню семье со Свердловской линии, показать главному ценителю искусства Ваське, как определять, где какие марки, позвать молодёжь к себе домой на «вечер настольных игр», и, наконец, собрать домашний концерт.

Незамысловатым образом, обмолвившись всего один раз о своих навыках игры на фортепиано, Арсений подписал себе приговор.

«И в этом посёлке будет музыка», — такое было принято решение.

И решение оказалось не ошибочным.

Попов кучу раз извинялся за качество звука, но синтезатор всё-таки вынесли на террасу, и «концерт» всё же состоялся.

Соседи притащили свои стулья, кто-то принёс пуфики, и каждый норовил притащить что-то из вкусностей.

Арсений играл.

Играл для всех, и с такой вдохновенностью, какую Антон не видел даже на концертах.

Композитору хлопали, и ему казалось, что ценнее этих аплодисментов в жизни он не знал ничего. Совсем простые люди, совсем разные: горожане, сельчане, дети и взрослые, старики – они все слушали с открытыми сердцами, вовсе не пытаясь показать себя в каком-то свете.

И эта искренность была самым главным, за чем так много лет гнался Арсений.

В тот вечер особенно много думал о том, как один человек может заражать сотни людей искусством и этой любовью к искусству. Пусть во дворе и на террасе сидело не более сорока, но все были настолько вовлечены, что не отвлекались ни на телефон, ни на предложенный чай, ни даже на то, чтобы взять пледы и не мёрзнуть.

Они слушали эти переливы, следили за напрягающейся спиной музыканта, восторженно аплодировали.

Ни одна живая душа из домов поблизости не вышла и не накричала, прося быть потише.

Некоторые сельчане не знали, откуда идёт музыка, но высунулись из окон, чтобы просто послушать. Кто-то стоял на балконе, курил, и наблюдал с высоты за летающими по клавишам руками, кто-то продолжал разговаривать в беседках, заостряя своё внимание на громких звуках фортепиано, кто-то прогуливался по дороге вечерком и молча останавливался, облокачиваясь о забор и спрашивая у Антона, а что в самом деле происходит.

Так ещё несколько человек забрели к ним во двор.

Эти ощущения Арсений запомнил на всю жизнь, а Антон запомнил тихую ночь с несколькими звёздами на небе, когда обоим пришло в голову посидеть на узеньком балкончике рядом с чердаком. Мужчина рассказывал парню про то, что чувствовал, и так восторженно делился своими эмоциями, что совсем не заметил, как в этом порыве коснулся мизинцем кисти антиквара.

Они не погрузились в неловкость, не закончили разговор, не стали выяснять, случайность это или нет.

Антон просто коснулся мизинцем в ответ.

Вот так, держась друг за друга мизинцами, они и провели половину ночи, рассуждая о том, как иронично, что искусство по-настоящему смогли оценить люди, которые с этим искусством встречались крайне редко.

Они говорили.

Говорили, держась друг за друга.

И знали, что удержат.

На вторую неделю начались августовские дожди.

Приходилось накидывать ветровку, а на улицу выходить в перерыве между ливнями, чтобы разобраться с полузатопленным садом.

По утрам мимо домов проезжал молочник, останавливаясь на просёлочной развилке и подзывая всех, кому нужны были свежие яйца, кефир, молоко, ряженка или творог.

Антон не особо смотрел на часы. Он встал пораньше, подоткнул Арсению одеяло, понимая, что после очередных долгих разговоров о чём-то важном для обоих, он так и не ушёл в гостевую спальню.

Парень протёр глаза, накинул плед на плечи и пошёл ставить чайник, пока даже не думая будить кого-то.

В доме было неприятно прохладно, и впервые за весь отпуск, на первом этаже, даже при нормальной температуре за дверью, по ногам проходился сквозняк. Пришлось затопить камин, надеть тёплые носки и отыскать на полках на кухне мяту на пару с лимоном и новой баночкой мёда.

День близился к обеду, и при таком мрачном пейзаже за окном, настроения не было не то что бодро идти заниматься делами, даже что-то приготовить составляло определённую сложность.

Уснули товарищи по несчастью поздно, не планируя ничего серьёзного следующим утром. Арсений отсыпался, Антон пытался собрать себя в кучу, разогреть духовку и засунуть запекаться картофель.

На большее сил не хватило.

Когда таймер был поставлен, он уселся с кружкой в кресло-качалку, достал старую книгу, которую нашёл где-то в закромах своей комнаты, и стал листать исписанные странички.

На каждой красной ручкой были выделены строки, а на вложенных маленьких листах будущий антиквар записывал свои мысли.

Настолько сильно увлёкшись чтением, он и не заметил, как прошло в общей сложности больше часа, таймер давно отзвенел, а композитор, еле продравший глаза, судорожно спускался по лестнице, спрашивая, что горит.

Только в этот момент Антон понял, что горел именно картофель, который он поставил на двадцать минут.

Мужчина не собирался ругаться, учитывая, что по счастливой случайности он проснулся около двух часов дня. Всё, что ему оставалось – попросить коллекционера сегодня больше не подходить к плите, а лучше – забыть о своих кулинарных талантах и вернуться к книге. Он быстро проветрил кухню, оставил готовую картошку остывать, выбросил дольки, которые уже превратились в угольки, сбегал в душ, вернулся обратно, а парень всё также продолжал читать.

Его даже не смущал Арсений, который сделал фирменный соус по рецепту какого-то итальянского повара, не смущало и то, что он уселся в кресле напротив, поставил на журнальный столик тарелку картофеля и теперь недовольно его жевал, злясь на полный игнор.

— Эй, — мужчина наклонил книжку, вглядываясь в глаза Антону через его смешные очки, — ты Сократа читаешь что ли, что ты и дом чуть не поджёг, и мои старания оживить несчастный обед не оценил, и даже шторы не задёрнул, чтобы хоть немного света пустить, — он протянул парню вилку, намекая, что поесть тоже так-то было бы неплохо.

Антиквар улыбнулся, поправил съезжающие дужки очков и наклонился к музыканту поближе, будто собираясь рассказать какой-то чрезвычайно важный секрет.

— Да нет, это книжка просто из той эпохи, скажем так, когда я во времена подросткового возраста часто оставался летом на даче, и чтобы не сильно вязнуть в этих грядках, привозил с собой разные произведения, которые хотел прочитать, — парень съел картофелину и взглянул на Арсения.

— И ты всё утро это читаешь? – ему кивнули, а пианист изогнул брови. — И что же такого интересного ты привозил сюда лет в тринадцать, что даже сейчас тебя затянуло? — Попов повёл взглядом в сторону кухни. — Вон, аж половина противня сгорела.

— Мне пятнадцать было, — мужчина демонстративно закатил глаза, — а интересно это, потому что половина книги подчёркнута, — закатил, но всё же не получилось у него продемонстрировать безразличие.

— Почитаешь вслух что-нибудь?

У Антона обратной дороги не было.

— «Судьба сплетала в один алый узор нити наших раздельных жизней, ты и вправду любил меня. Да, знаю, что это так. Как бы ты ни вел себя со мной, я всегда чувствовал, что в глубине души ты действительно меня любишь. И хотя я очень ясно видел, что моё положение в мире искусства, интерес, который я всегда вызывал у людей, моё богатство, та роскошь, в которой я жил, тысяча и одна вещь, которые делали мою жизнь такой очаровательной и такой обаятельно неправдоподобной, всё это, в целом и в отдельности, чаровало тебя, привязывало ко мне; но, кроме всего этого, что-то ещё более сильное влекло тебя ко мне, и ты любил меня гораздо больше, чем кого бы то ни было», — парень последнюю фразу почти прошептал и тяжело вздохнул, переворачивая страницу.

И не было в глазах Арсения больше никакой иронии.

Он смотрел внимательно, тяжело, и ему казалось, что не случайно мальчик в пятнадцать лет подчёркивал такие фразы в книге.

Мужчина не знал, из какого произведения эта цитата, но он хотел слышать продолжение.

— А дальше? – вырвалось у Попова.

— Дальше герой говорит про то, что и его, и возлюбленного постигла трагедия, я до сих пор это помню, — антиквар поставил палец в начало, чтобы следить за строчками, а Арсений только слегка зажмурился, пытаясь понять, не послышалось ли ему. — «Хочешь знать, в чем она заключалась? Вот в чем: Ненависть в тебе всегда была сильнее Любви. Твоя ненависть к отцу была столь велика, что совершенно пересиливала, превышала, затмевала твою любовь ко мне. Ты не понимал, что двум таким страстям нет места в одной душе. Им не ужиться в этих светлых покоях», — Антон перевёл дыхание. На него всё также заворожённо смотрели. — Я пропущу тут немного, там просто ещё огромный абзац, — композитор ему кивнул. — «Только прекрасное и понимание прекрасного питает Любовь. Ненависть может питаться чем попало, она ослепляет человека. Ты этого не понимал. Всё, что Любовь взрастила в тебе, ненависть отравляла и умерщвляла».

— Это чьё? – бросил Арсений, аккуратно перенимая книгу из рук парня.

Тот знал, что они возвращались к одному разговору, вспыхнувшему случайно далёкой зимой.

Только в этот момент приходилось меняться местами.

Трещали дрова, Антон принимал гостя в своём доме и говорил совершенную правду.

А пианист слушал, делая свои выводы.

— Одно из самых малоизвестных гениальных вещей Оскара Уайльда, — только вот Попов знал, чем прославился Оскар Уайльд. — Это «Тюремная исповедь», личное письмо, — и ужас этой славы был намного трагичнее, чем у Чайковского.

— И ты любил читать такие вещи в пятнадцать? – композитор вопросительно развёл руками. — Сложно же воспринимается.

— Любил, — выглядел коллекционер так, словно готовился сказать что-то очень важное. — Читать действительно непросто, потому что это всё-таки не произведение, а изданная переписка.

— Переписка?

Теперь он спрашивал о Чайковском, уже ясно понимая, к чему этот разговор приведёт.

— Оскара Уайльда с Альфредом Дугласом. Это письмо моё сознание перевернуло в том возрасте, да и сейчас меня до сих пор удивляют их болезненные взаимоотношения, — Антон отвернулся, чувствуя прожигающий взгляд. — Отец Дугласа был против их отношений, в последствии оскорбил писателя, а мстительный Альфред, давно жаждущий ответить отцу, уговорил Оскара затеять суд и обвинить мужчину в клевете.

— Это же та история, из-за которой Уайльд в тюрьме оказался?

— Да, на два года за обвинения в «грубой непристойности» с лицами мужского пола. А Дуглас просто уехал из Англии, и его так и не обвинили, — парень грустно ухмыльнулся. — А Оскар, выйдя из тюрьмы, сколько ни пытался связаться с ним, тот холодно реагировал.

Антон даже не смотрел в глаза. Он продолжал переворачивать страницу, не дожидаясь ответа собеседника.

Хотелось по-дурацки пошутить, что только в этой вселенной могло случиться такое, чтобы совершенно случайно на пути друг у друга оказались Чайковский и Уайльд.

Но шутить не было сил.

— И ты в этой истории… — мужчина не закончил.

— Очевидно же, — парень хило улыбнулся. — Тоже всё отдал человеку, тоже схлопотал миллион проблем, и тоже оказался временным вариантом. И что самое интересное, ведь это всё так похоже: ненависть к миру пересилила любовь в том человеке, оставив меня в одиночку отмываться в школе от всей этой грязи, — Арсений крепко сжал чужое запястье. — Я был дурным подростком, но сейчас понимаю, что как бы там ни было, но я бы и в нынешнем возрасте тоже отдал бы всё ради призрачного счастья в любви, — он взглянул Попову прямо в глаза, аккуратно снял его руку и достал сигареты с камина.

Он направлялся на террасу, не намекая ни на какое приглашение.

В его голове носились страшные воспоминания, а композитор и вовсе не знал, нужно ли пойти за антикваром.

Книга осталась лежать на кресле, открытая на предпоследних страницах.

Мужчина взял её в руки и наткнулся на несколько строк, подчёркнутых красной ручкой.

«А о тебе я скажу только одно, последнее слово. Не бойся прошлого. Если тебе станут говорить, что прошлое невозвратно, не верь. Прошлое, настоящее и будущее — всего одно мгновенье в глазах Бога, и мы должны стараться жить у него на глазах».

Арсений просидел ещё около десяти минут, повторяя одну цитату за другой, и проговаривая шёпотом «не бойся прошлого, не верь, что прошлое невозвратно.

Антон с террасы так и не собирался возвращаться.

На улице лил неприятный дождь и, несмотря на то, что парень вышел туда в тёплых носках, да ещё и стоял в пледе под навесом, но ветер задувал совсем не тёплый, и даже огонёк на второй сигарете начинал медленно тлеть.

Музыкант плохо понимал, что собирался говорить, но он молча взял с вешалки куртку, сам накинул ветровку, в которой приехал, и поспешил к входной двери.

Его встретили приветливой улыбкой.

Мужчина закуривал в молчании, передавая коллекционеру куртку и попутно снимая с него плед. И это действие казалось настолько интимным, что само слово «доверие» могло бы стать синонимом к ситуации.

Он подошёл со спины, аккуратно поправил воротник и опустил голову на чужое плечо, слушая, как Антон нервно барабанит пальцами по перилам.

— Знаешь… — парень хотел что-то сказать, но его перебили.

— Ты оставил книгу на кресле, — Арсений без лишних взаимодействий, без протягивания рук, только облокотившись подбородком, стоял рядом с парнем, слушая его прерывистое дыхание, — и там было пару строчек, видимо, уже в конце письма, про прошлое.

— Излюбленная тема? – он горько усмехнулся.

Композитор развернул плед, накинул сначала на антиквара, а затем и на себя.

Так и стояли под одним пледом, глядя на капающую с навеса воду.

— Вполне, — теперь улыбались друг другу, но как-то слишком трепетно, будто только сейчас осознавая, какой же пласт боли из прошлого маячил у обоих за плечами. — И там сказано, что это враньё, что прошлое невозвратно.

Антон задумался, переводя взгляд на соседа и синхронно затягиваясь.

— А тебе хотелось бы его вернуть? – парень прикрыл веки, будто понимая, что сморозил глупость. — Может это и глупый вопрос, учитывая, что мы часто обсуждали, что в том времени тебе было неплохо.

— Нет, не хотелось бы, — на него удивлённо взглянули. — Когда ты мне говорил в Питере, что эта поездка должна изменить мой взгляд на произошедшее «когда-то давно», что она окунёт меня в атмосферу детства, и это как-то поможет, я, если честно, не очень-то и поверил, но решил, что если не поеду, упущу даже малую возможность что-то изменить.

— И как? – антиквар не знал, какой ответ сейчас он услышит.

Но прекрасно понимал, что «как раньше» ни для одного, ни для другого уже не будет.

— Да не хочу я обратно, вот, что я понял, — Арсений облокотился на перила, становясь почти прямо перед Антоном. — Мне здесь хорошо, в настоящем хорошо, с возможностью играть музыку для тех, кто этого действительно требует, с возможностью быть счастливым, — он перешёл на шёпот. — Мне с тобой хорошо, и быть взрослым хорошо. Я люблю своё детство, я никогда не откажусь от него, никогда не перечеркну, но меня никогда, на самом-то деле, ничего не сковывало. Я мог сохранить этого ребёнка в себе, но закрыл его в клетку и не выпускал. Всё оказалось намного проще.

«Мне с тобой хорошо», — резонировало у антиквара в мыслях.

— А сейчас?

— А сейчас я могу позволять тому мальчику и по полю бегать, и смеяться, и всякую ерунду творить, — плед спал с плеча Антона прямо на мокрый пол, но его никто не стал поднимать. — Мы страдаем не от того, что время ушло, а от того, что там было что-то, чего у нас теперь нет. В нас недостаток искренности, в жизни — недостаток ярких моментов, каких-то простых радостей, в отношениях с людьми – недостаток тепла. Я хочу звучать глупо, но мы – скучные взрослые, которые тянутся к себе маленьким, счастливым, но при этом не хотят в настоящем доставать свою детскость, постоянно чего-то боясь.

Антон аккуратно облокотился на перила, подходя к Арсению совсем вплотную и теперь смотря на него сверху вниз.

— Получается, всё не зря? – парень расплылся в ласковой улыбке, продолжая докуривать сигарету.

— Получается так.

Они замолчали на несколько минут. Композитор всё также спиной подпирал перегородку, антиквар всё также практически нависал над ним, стоя совсем рядом.

Лил летний дождь, больше похожий на ливень. Где-то за деревьями слышался детский смех.

Дети играли в поле, вероятно, уже насквозь промокшие.

Они бесились, хохотали, догоняя друг друга и купаясь в этой дождевой воде.

Они были счастливы в своей непосредственности.

Они были свободны.

— Прости, я тебя перебил своими этими мыслями, — Арсений прокручивал момент, когда только оказался на террасе. — Ты же что-то сказать хотел?

— Да нет, — Антон смотрел куда-то вдаль, глядя, как небо всё сильнее затягивает тучами, — поцеловать тебя хотел, но как-то в разговор ушли.

И фраза эта была брошена так просто и буднично, словно ничего и не произошло.

Пианист ни на секунду не изменился в лице, только лишь потушил сигарету и перенёс руку на чужую холодную шею.

Коллекционер продолжал разглядывать качающиеся от ветра деревья, и всё ему казалось, что капли, летящие прямо на террасу, впитывались ему прямо в тело, а не в одежду.

— Брось сигарету.

Вторая рука переместилась на шею.

— Что?

А дальше Антон не слышал.

Его нежно коснулись губами, и также нежно провели замёрзшими пальцами по контуру подбородка, чувствуя лёгкую колкость щетины.

Парень приобнимал пианиста за талию, и сам не заметил, как его потянули на себя, а сигарета выпала за перила.

Они по-дурацки сталкивались носами, что-то шепча в поцелуй.

И так трогательно антиквар снял чужую руку со своей щеки, нежно переплетая пальцы, и медленно толкнул Арсения к двери, чтобы, наконец, уйти с этого холода.

А непотушенная сигарета так и осталась лежать на траве, испуская последний дымок.

— Поставишь чайник? – пианист говорил почти беззвучно, вжимаясь в объятиях всё сильнее.

— Мяту добавлять? – Антон зарывался пальцами в коричневые волосы, с каждым разом как можно нежнее потираясь щекой об арсеньевскую «тайгу» на лице.

— И лимон.

Композитор сомкнул руки на шее у коллекционера, в какой-то момент чуть отдаляясь и устанавливая зрительный контакт.

Они так и не стянули куртки.

Просто стояли посреди прихожей, прижимаясь друг к другу лбами, глядя в глаза и совсем не сговариваясь – тыкаясь носами наобум.

— Поцелуешь ещё? – Попов мягко проводил пальцами по загривку, дожидаясь инициативных действий.

— Сколько угодно раз, — Антон мазнул губами по очаровательной ямочке на щеке, — сколько угодно.

И только в воздухе осталось висеть недоговоренное обращение – «счастье моё».

Они обязательно попьют чай с мятой и лимоном, обязательно завалятся на диван у камина, а Арсений обязательно сыграет ещё пару композиций, написанных специально для одного человека.

Ещё они дочитают письмо Оскара Уайльда, навсегда запомнят, что «цель любви — любить, и только», как писатель уверял Дугласа, и уже никогда не скажут «никогда не будет как прежде».

«Теперь передо мной лежит только моё прошлое. Мне нужно заставить самого себя взглянуть на прошлое другими глазами, заставить мир взглянуть на него другими глазами. Достигнуть этого можно, только признав его в полной мере неизбежной частью эволюции моей жизни и характера; только склонив голову перед всем, что я выстрадал».
Оскар Уайльд. Тюремная исповедь. Из письма Альфреду Дугласу.